На стекле, надежно защищающем бабушкин портрет, след от его губ. Каждый вечер, укладываясь спать, он целует ее в губы.
Когда она была жива, я ни разу не видел, что бы они целовались или были излишне ласковы друг с другом. Больше сорились по пустякам, используя любую возможность. Я могу предположить, что он целует ее портрет, потому что надеется, что бабушка видит, но точно, ни чего не сможет ему сказать со свойственной ей ворчливой небрежностью. Возможно, он всегда мечтал ее вот так, по настоящему коснуться, но был по мужски бессилен перед женщиной и сторонился ее рассудительности, пряча непосредственность, замыкаясь и закрываясь в себе, объясняя все болезнями, старостью, долгой совместной, обрюзгшей жизнью и еще десятками существенных поводов, что бы не подавать вид, что любит единственную женщину - властную, лишенную доброты к чужеродцам и насыщенную тотальной заботой и переживаниями о своих родных.
Мой дед опоздал...
...он опоздал умереть и с опозданием раздает поцелуи мертвым. Ему девяносто два и он ежедневно готовиться к смерти уже чуть больше тридцать лет. Во всяком случае, примерно столько лет назад я начал фиксировать этот процесс в своей памяти.
"Мне бы дожить до того момента когда ты пойдешь в школу", "Мне бы увидишь как ты получишь аттестат", "Этим летом больно жарко, сомневаюсь что смогу увидеть как ты поступишь в институт" - говорил он с тяжелой отдышкой. У него была цель, постоянная навязчивая, конкретно обозначенная во времени и как только она достигалась, автоматически появлялась новая. Новая цель ежесекундно, распаляла его уныние возникающее вместе с сомнениями, которые Господь помогал ему ежедневно перебарывать. "Хотелось бы посмотреть на твой диплом...но боюсь не доживу" - говорил он, с искренним лукавством притворяясь, что совершенно не замечает этой искренности, скромно сожалел, скорбел преждевременно и внешне смирялся с возможным будущим.
Возможное будущее лишило его великих потрясений и великих радостей, в его теле словно был заключен не рожденный Далай-лама - беспричинно мудрый, но лишенный власти даже для принятия решений в рамках своей собственной жизни.
Его знакомство с востоком началось сразу после трех лет армейской службы, когда разразилась Великая Отечественная война. Командование его изворотливо перебросила на возможный восточный фронт, где по мнению генерального штаба могла атаковать Квантунская армия императора Японии, готовая вот вот ворваться с территории захваченного Китая на просторы СССР.
Ежедневно отстукивая в штаб точками и тире сообщения о том, что Японцев на горизонте разведка не обнаружила, он не выстрелив ни разу даже в воздух, спустя четыре года вернулся домой победителем. Получая исключительно юбилейные медали по случаю свершения Великой Победы, а так же поздравительные письма от губернатора, мэра и депутатов разного уровня заставленные факсимильными подписями на девятое мая, медленно старел, оставаясь фамилией и инициалами в стремительно уменьшающимся списках живых ветеранов ВОВ в кабинете мелкого чиновника из районного отдела социальной защиты населения.
Ранее в свои зрелые годы, он иногда мог себе позволить разнуздано пьянствовать, когда жена уходила работать в ночную смену или уезжала в деревню к своей матери. По праздникам выпивал сто пятьдесят - двести грамм и останавливался под тяжелым взором, дабы не искушать судьбу. После семейного застолья подходил к окну, рассматривая с высоты первого этажа своих возможных собутыльников, как те празднично и с любовью обнимают деревья и асфальт, оставляют зубы на бетонных бордюрах и спасают свою душу побоями, принимая их и истовым смирением от своих супружниц. Сегодня все те же двести грамм исключительно для стимуляции кровообращения, отогреть душным летом коченеющие пальцы руг и ног.
Дед сидит за столом, наливая по маленькой и пригубляя четыре раза по пятьдесят. В окно даже не смотрит, потому что там за стеклом больше не осталось тех, кого он знал лично, кто мог позвонить в дверной звонок и занять денег до получки, с хрипотцой и сожалением выдавив из себя: "Дядь Коль, дай денег! Отдам! Одам, на следующей неделе! Спасибо дядь Коль!"
Прохожие проходят по двору, они ему напоминают, прошлые образы, кривыми походками, сутулостями, растрепанными авоськами и милой драматичностью сцен лишенных всякого смысла. Практически ничего не изменилось... элегантных, блестящих машин стало больше старающихся не задеть друг друга протиснуться по старым советским улочкам, а люди все те же: брошенные, спивающиеся, веселые без повода, неряшливые и утекающие на плечах похоронных процессий в наспех сколоченных лодках в сторону кладбища.
Он относительно давно не отмечает свой день рождения, хотя в не таком уж и далеком прошлом отмечал по два раза в год. В паспортном столе выдавая ему, очередной раз паспорт перепутали дату рождения, случайно вписав в его биографию еще один праздник, при этом ни сколько не позаботившись о возможной лоботомии.
С того самого момента он праздновал дважды, и это началось еще до моего рождения, я же в свою очередь навещал и поздравлял его строго в соответствии с той датой, что стояла в паспорте...
2.
Бабушка жалуется на жизнь, она плохо ходит, и путает имена. У нее болят и чернеют ноги, деформируются ногти на пальцах. Кожа на голени сохнет, шелушиться и покрывается язвами. При свете настольной лампы при плотно завешенных шторах она читает молитослов, по привычке надевая очки, которые уже ни чем ей не могут помочь. Точно так же, как это делала всю свою жизнь, берет в свои дрожащие руки книгу и бубнит что-то себе под нос, непроизвольно выслеживая расплывающуюся строку взглядом. Она помнит все слова наизусть, но вера в ней крепче при запахе замусоленных, рваных страниц нашпигованных невидимыми буквами.
Дед изредка заглядывает к ней в комнату, и причитает чуть слышно, полушепотом боясь неосторожным словом пробиться через ее глухоту: "Совсем слепая, а читает......" и шаркающей походкой уходит в свое кресло больше похожее на старое воронье гнездо. В кресле полукругом лежат старая фуфайка, и плед у потертого подлокотника дежурит клюка и под креслом затаилась дополнительная пара утепленных тапочек больше похожих на укороченные унты.
Родной старец обожал детективы, но книг не брал в руки уже лет пятнадцать, истерически боясь ослепнуть полностью и в самый нужный момент не найти портсигар и спички. Если кто-то из близких заглядывал в гости и включал телевизор, то он прикрывал глаза носовым платком, стараясь изолировать себя от голубого экрана. Его единственной слабостью в которой он не мог себе отказать было ток-шоу "Суд". Искренне веря в то, что все процессы протекают в реальном времени над настоящими осужденными, совершившими тяжкие преступления, он бурно сочувствуя жертвам, качал головой, поджимал губы и неразборчиво комментировал процесс, взывая к благоразумию правосудия и умеренной жажде крови, подвергая судью или присяжных словесным гонениям, если те были слишком снисходительны.
3.
Дед устроил всем домашним разнос, он бунтовал против собственного возраста и торопился в могилу, либо на операцию по удалению помутневшего хрусталика и заменой его на интраокулярную линзу. В подробности и в детали процесса он вдаваться вообще не хотел, требовал лишь ускоренного принятия решений способствующих приближения локальной молодости, пусть даже с помощью хирургического вмешательства в отдельно взятый орган.
Доставив его в больницу, и отправив на обследования, я и брат, сидели на кушетке тщательно упакованную в полиэтилен, ожидая врачебного вердикта, рассматривая желто-зеленые стены и курсирующих стариков с повязками на глазах, облаченных в пятнистые махровые халаты. Санитарки развозили по палатам вонючий обед, гремя засаленными тарелками, алюминиевыми гнутыми ложками и эмалированными бачками пестрящими черными сколами.
Дверь распахнулась и к нам энергично вышел плечисто-пузытый доктор, преисполненный восторга и добродетели, словно пьяный архангел:
- Дед - жара!
- Бунтует? - не скрывая скуки, практически хором спросили его мы.
- Нет. Все нормально. Ведет себя очень вежливо, дефилирующих мимо него сестер одаривает плитками шоколада - врач сделал паузу, задумался, потоптался с ноги на ногу, будто готовясь выпорхнуть в форточку, но соотнеся свои размеры с оконным проемом, просто спросил: - Хрусталик русский бесплатно, немецкий - пять тысяч...
- А операция? - постарался уточнить брат.
- Операция в любом случае бесплатно, - насупился доктор.
- Тогда немецкий, - сказал я, - Когда операция?
- Операция сегодня...длиться не долго, можете подождать. Если захочет уехать домой, можете пациента забрать и сегодня, но не рекомендую, возраст значительный. Немного надо понаблюдать, - доктор тяжело вздохнул словно кит, налетевший на старый коралловый риф, и продолжил, - Я насчет немецкого хрусталика...
- Что вы имеете ввиду? - не понял я, и пытаясь разглядеть в его играющей мимики ответ, сделал шаг вперед.
- Расстроится! - многозначительно сказал доктор, разведя обреченно руки в сторону, - Он против немцев воевал, великую отечественную прошел, друзей, родных потерял, а теперь на склоне лет: - На дед, немецкую линзу в глаз! Получай!
Все эти "получай", сопровождались пародией на рукопашный бой и метание невидимой осколочной гранаты в толпу фашистских призрачных диверсантов. В этот момент мне показалось, что во всей этой драме больше всех расстраивается сам доктор медленно, но верно вживаясь в шкуру своего тщедушного пациента.
- Мы ему не скажем, - сухо заверил врача брат.
А я, излишне учтиво взяв за толстый, батонообразный локоть офтальмолога произнес: - Не переживайте!
4.
Неразборчивое ворчание и отчетливый мат, вылизанный бледным старческим языком по букве, скалился из темноты, перемежаясь со скрипом старой кровати. Подлая бессонница, спесивой девкой тиранила старика каждую ночь, выгоняя из теплой постели в ванную, затянуться пару раз дешевой сигаретой вставленной в резной короткий деревянный мундштук. Каждый раз после перекура дед шел проверять замки на входных дверях, прощупывая своими узловатыми пальцами каждую задвижку. Стараясь ни кого не разбудить, он с надрывом сопел и боясь, лишний раз щелкнуть выключателем, беспрестанно чиркал зажигалкой доводя себя до полного исступления и раздражения, что полностью выветривало из его головы сон.
Расправившись с входными дверями, практически на ощупь, скобля дугообразной ладонью по стене и проклиная свой возраст, он, прихрамывая, волочился проверять окна. Достаточно ли плотно зашторено каждое из них? Продвигаясь от подоконника к подоконнику, озадаченно рассматривая каждый просвет между шторами, между шторами и стеной, пытался предположить, что же именно сквозь них видно тем людям, чей взгляд может упасть на сие недоразумение глухой ночью, если они будут стоять на тротуаре и специально всматриваться в квартиру, ища коварную лазейку своему любопытству.
Преисполнившись осторожности и еле волоча ноги, он скользил с одного синтетического ковра на другой, стараясь не запнуться, стараясь поднять свою худую ногу над границей паласа, что бы не рухнуть. Пятка чуть приподнималась, а носок сминая сопротивления ткани, скользил, цепляясь за короткий ворс ковра, и шов линолеума. Опираясь на громоздкую лакированную советскую мебель руками, цепляясь за дверные косяки, старик заканчивал полуночный обход. В эти минуты могло показаться, что практически вся масса тела при передвижении, у него приходится на руки, а ноги просто запасными опорами волокутся чуть в стороне, на случай остановки, если понадобится статическая опора.
Бывало, падал. Бесшумно словно планировал, цепляясь ослабшими руками за скатерти на столах и занавески, но непроизвольно разжимая пальцы, что бы, не ободрать весь тот постсоветский декор, приобретенный в период полного безденежья. Иногда с окровавленным лбом иногда с синяками медленно поднимался, сетуя на свою беспомощность и плача как ребенок, не от боли, а от обиды и беспомощности, бормоча сквозь сжатые зубы, брызжа слюной себе на грудь, заплевывая пожелтевшую от пота майку-алкоголичку: "Сдохнуть бы... сдохнуть бы... сдохнуть...", а потом полушепотом на выдохе протяжно завывал: "О-о-о-ой Господии-и-и!".
Медленно поднимаясь, ощупывал себя, колени, локти, поясницу, ребра голову. Обнаружив на ощупь кровоточащий участок на лбу, облизывал пальцы, что бы удостовериться в истинности травмы и опять возвращался в ванну. Открывал холодную воду, брал полотенце, смачивал его и протирал ссадину в полном молчании, рассматривая себя в помутневшем от времени зеркале.
Утром я ему закапывал капли в глаза. Руками, придерживая веки, он выпячивал снующие глазное яблоко из глазницы и торопил меня: "Ну... Давай быстрее! Быстрее тебе говорят!"
Капля сочилась из пипетки, набухла и срывалась, попадая в цель. Дед часто моргал и расплывался в улыбке, предчувствую окончание процедуры, облизывал пересохшие морщинистые, кривые губы.
- Тебе лучше? - спрашивал я его.
- Хрен его знает, - кривился дед, - Наверно лучше...ну ты иди, я еще полежу немного и завернувшись в толстое пуховое одеяло рассматривал бабушку, сопевшую и оховшую на соседней кровати. Она засыпала и просыпалась, просила пить и снова погружалась в сон, во сне практически не дышала, отгородившись от мира паутиной седых, редких волос выбивающихся из платка. Просыпалась редко. Пробуждаясь, корчилась от боли или от искреннего страха посещающей ее под утро. У нее исчезали ноги, ей казалось, что они растворились и переплелись с одеялом, тогда она с трудом садилась на кровати, и в молчании натирала ногу или мерно топала по полу, стараясь убедиться хотя бы в минимальной чувствительности конечности.
Глухой, мерный звук разлетающейся в сумраке по квартире, словно вдох и выдох рассказывал всем кто готов вслушиваться в вибрации стен и пола многоквартирного дома, что ее сердце все еще бьется.
5.
Каждое межсезонье мы бабушку увозили в больницу поправить здоровье, насколько это возможно или просто что бы убедить самих себя, что мы не сидим, сложа руки и не ждем, когда же все само собой закончиться по вполне объективным причинам. Быть рядом - это тоже работа, неимоверно нудная и обнадеживающая кого-то из тех, кто находится на расстоянии вытянутой руки, но точно не тебя. Кажется что постоянное бездействие, гораздо важнее, чем деятельность, не приводящая ни к каким результатам, кажется, что все истории, которые тебе рассказывают, ты уже не раз слышал, кажется, что на все вопросы, которые могли быть заданны уже прозвучали.
- Как мать? - спрашивала она меня, сидя на больничной койке в отдельной палате, раскачиваясь, словно перезревший мотылек под светильником.
- Хорошо, - отвечал я.
- Снег тает...Весна?
- Осень...
- Еще только осень?
- А ты куда-то торопишся?
- Я? - удивленно смотрела на меня пытаясь вспомнить, что значит, для нее слово торопиться. Подумав немного, давала ответ: - Куда торопиться?
- Не знаю, - я старался обнадеживающе улыбаться и пожимал плечами, - Отдыхай!
- Доктора здесь хорошие? - спрашивала меня бабушка, не обращая внимания на брошенные мной фразы.
- Лучшие, - уверено говорил я, хотя еще ни с одним доктором не был знаком, - К другим не возим!
- Может домой? - спрашивала она, морщась изо всех сил от неудовольствия расставляя глубокие морщины по своим местам, - Там дед один!
- Справиться!
- Ну, ты его навещай... и брату скажи...
- Хорошо, хорошо, - я обнимал ее за плечи и старался уложить в кровать, наблюдая, как она руками старается оттолкнуться от матраса и встать на ноги вытягивая на сколько можно носки, что бы коснуться пола. - Полежи. Брат приедет к тебе после обеда, а я тем временем заеду к дедушке.
Она услышала меня, смиренно сжала губы и начала откидываться на подушку, бормоча одну и ту же фразу: "Ну и слава тебе Господи! Ну и слава тебе Господи!" и плавно отворачиваясь к стене.
Я осмотрел палату, в углу умывальник, на раковине в лоточке кусок розового мыла, словно вырванный анорексичный бицепс. Еще одна плотно застеленная кровать примостилась у соседней стены, прижавшись к тумбочки с оторванной дверцей. Под кроватью, судно, утка...чисто... сойдет... Новое исцарапанное пластиковое окно, в которое стучат скрюченные пропитанные осенними дождями и снегом грязные ветки.
6.
Капельницы, таблетки, уколы, на завтрак обед и ужин, во время бодрствования и во время сна. Ворчливые вечно спешащие медсестры, лишенные чувства юмора и такта от сезона к сезону не меняются. Работают механически, гремя металлическими эмалированными подносами, на которых красной краской выведено "стационар", расставляют по коридорам инвалидные кресла и каталки, бегают с тряпками, обтирают лежачих больных, пряча на старческих телах образовывающиеся пролежни в складках простыни или одеяла, надеясь, что пожилого пациента выпишут быстрее, чем пролежень будет замечен лечащим врачом.
Сторонятся посетителей, шаркая как можно громче пыльными тапками и кривя лица, в надежде, что за плохую неаккуратную работу, их отведут в сторонку сердобольные родственник пациента и сунут в дырявый карман ее халата одну или две тысячи со словами: "Вы там за моим-то присмотрите получше, хорошо? Будут выписывать, еще занесу... не обижу...обещаю!". Возникнет неловкое молчание, на гнилом лице медсестры появиться смущенная, манящая улыбка. "Я вам телефон свой записал" - навязчиво тянет клочок бумажки, обрадованный родственник пациента, потому что получилось договориться не очень дорого: "Если что понадобиться...звоните! А так буду, послезавтра. Хорошо?".
Удовольствие от сделки у клиента скоро быстро проходит, он начинает подсчитывать в своей башке, сколько раз за смену к этой бабе в истерзанном белом халате подходят, точно такие же, торопящиеся по своим делам, отчаявшиеся, разбитые временем, люди? Два раза? Три? Десять? В мыслях рисуется формула из простых данных: сколько палат в отделении? Сколько пациентов? Как часто выписываются и появляются новые? Работа у нее сутки через трое или иной график? Сколько в отделении сестер? Подсчитает в уме, получается неплохая маржа! А следующая мысль блеснувшая вспышкой: "Что-то много я отвалил? А вообще можно было бы и самому сюда устроиться и неплохо жить! Еда казенная, зарплата, плюс постоянный калым, за то что носишь, таблетки и чужое говно!"
Сестрам работать хорошо не выгодно, улыбаться бесполезно и более того неправильно. Недовольных твоей работой будет не меньше, а отблагодарят тебя только шоколадными конфетами или дешевой бутылкой коньяка, участливо заглянут в глаза и пожелают здоровья и долгих лет жизни, что в подобной ситуации воспринимается, как завуалированное проклятье.
Пусть улыбаются врачи, с усталой важностью почесывая щетинистый подбородок, а сестре некогда улыбаться, ей надо зарабатывать деньги, на собственный алкоголизм, и быть настолько циничной, насколько позволяет профессия, совесть, уголовный кодекс и старшая медсестра, не способная обойтись без любимчиков, как среди пациентов, так и среди обслуживающею персонала.
7.
- Не видел птичку? - дед сидел в своем кресле нога, а ногу и пинал воздух правой.
- Где? - спроси я его.
- Прилетала ко мне. Яркая такая. Не очень большая, - он говорил эти слова полушепотом, слово боялся, что его услышат, обвинят в безумии и упекут куда-нибудь подальше, где мягкие стены проглатывают любые звуки издаваемые людьми и их фантазиями. Дедушка кутался в фуфайку и хитро улыбался над засаленным тряпичным воротником, косясь на закрытую форточку, - Влетела через окно, прыгнула на стол и давай щебетать. Я к ней руку тяну, а она пятится, пятится и поет, потряхивая своим ярким разноцветным хвостом. На руку мне не садиться, отступает. Дошла до края, взмахнула крыльями и вспорхнула на сервант. Смотрит на меня пристально прямо в глаза, словно что-то сказать хочет, а слов человеческих нет, только песней заливается, щебечет и щебечет, щебечет и щебечет. Я машу ей рукой...медленно, чтобы не спугнуть... маню, подзываю. Она затихла, затаилась, перестала шевелиться, словно хохломская уточка...так мы сидели и смотрели друг на друга, может минуту, может час, не помню точно! А потом она крылья расправила, и спланировала, села мне на ногу, на пальцы и опять уставилась мне в глаза.
- А потом?
- Что с птицей стало?
- Хрен ее знает? Исчезла, улетела, испарилось етить богу душу ее, красивая была... и все - нет, больше...нет.
- Может тебе приснилась? - спросил я.
- Кто?
- Птица.
- Да я тебе говорю, влетела в окно и на ноге сидела, я ее качал! Качал на ноге!- дед оперся руками о подлокотники и попытался подняться. Он делал так всегда, когда необходимо было выразить окружающим гнев или недоброе возмущение. Привычки молодости, оказались предательски безнадежны в старости и служили лишь символами ушедших порывов, превращаясь в боль, дрожь, скупые слезы, и медленные неверные движение подкрепленные стонами, кряхтеньем и харканьем. Дед тянулся за клюкой, поменяв дислокацию левой руки, переместив ее с подлокотника на край стола, служившего ему более надежной опорой.
- Посиди не много, - попытался я его успокоить, - Посиди, куда ты рванул!
- Куда, куда!? - ворчал мой собеседник, отвоевывая пространство по сантиметрам и хрустом в коленях и пояснице разгибаясь, делая первые неверные шаги на слабых ногах, словно новорожденный жеребенок, - Поссать! А вам бы лишь только в кресле сидел и не мешал! Поссать я пошел!
- Я понял, - смиренно сказал, даже не надеялся, что он услышит.
- И покурю за одно, - остановившись возле двери в туалет, он развернулся, и стал щуриться, словно стараясь сфокусировать свое зрение на мне, - Да сколько бабушка уже в больнице?
- Пять дней.
- Так на улице весна, а вы ее осенью положили.
- Да, но если ты помнишь, она всю зиму была дома, в марте дома и две недели в апреле - дома. Сей час она в больнице!
- Как всю зиму?
- Так, всю зиму, - я невинно развел руками, потому что не знал как бороться с нарастающим старческим гневом.
- Заебали! Везите меня к ней! Буду жить в больнице вместе с бабушкой! Что здесь в четырех стенах подыхать в одиночестве!
- Как ты это себе представляешь?
- Как? - дед приложил руку к уху и наклонился в мою сторону, чуть не упал от создавшегося дисбаланса, но повис на клюке, его слух обострился, и он ловил каждый звук, исходящий от меня и ничего не пропускал, - Как, ты меня спрашиваешь? У отца спроси как? я не знаю!? Везите, я сказал! Сегодня!
- Подумаем!
Из туалета послышалось медленное расползание ширинки, простатическое кряхтенье, а потом тихое ворчание себе под нос: - Подумаем? Не хер думать...пустобрехи...
8.
Они лежали на соседних койках, молитвенно разглядывая друг друга между короткими ссорами, из которых бабушка выходила победителем, не теряя своего трезвого достоинства.
Стараясь как можно меньше беспокоить персонал она обеспечивала их работой постоянно в попытках дойти до туалета и, осознав что сил для возвращения в постель у нее недостаточно висла на двери вцепившись сильными пальцами в щеколду, звала супруга:
- Ко-о-оль! Ко-о-оль! - жалостливо и стыдливо стонала она медленно медленно соскальзывая на пол, - Ко-о-о-оль!
- Чего? - дед скрипел своим голосом и вращал головой пытаясь разыскать жену, его беспокойство нарастало с каждой секундой. Неспешными, чугунными, паровыми машинами, его суставы приходил в движение. Усевшись на постель и поймав баланс между полом и потолком, он шарил ногами по полу в поисках тапочек, пытаясь рассмотреть в темном предбанника бабушку уже опустившуюся на колени, - Куда, тебя тянет все время, лежала бы да лежала?! Бродишь все?!
- Ноги не держат, - стонала старуха, в борьбе с неумолимой силой притяжения. Ее платок сбился на бок, из-под него торчали пепельные сгустки волос, покинувшие витиеватый строй двух худощавых кос заплетенных под истертой тканью.
Дед стараясь подхватить ее подмышки тянул вверх, желая поставить на ноги, но своими потугами он давал лишь надежду позволяющую разжать старушечьи пальцы и отпустить дверную щеколду. Понимая всю безысходность ситуации, оба продолжали бороться, цепляясь друг за друга, беспощадно щепаясь, оставляя неприкрытый царапины на теле, казуистически бранясь, осознавая свою плодовитую беспомощность.
- Отстань! - сдавалась бабушка, - Руки убери...ни на что не годный...
Ее слова подтверждались слезами, его беспомощность, холодностью и отстраненностью, он вставал с преклоненного колена и ковылял прочь от всех дверей к окну и кричал во весь голос: "Доктора! Доктора ей подавай! Доктора!" пока в палату не врывались обеспокоенные шумом люди в белых халатах. Бесцеремонно, но соблюдая все правила приличия, сгребая старческое тело в охапку словно свежевыпавший снег несли на кровать.
Он на них не обращал внимания, разглядывая грязные пейзажи за окном, словно призрак гигантского попугая не способного покинуть клетку уже давно перетеревшую его жизнь в бледный пух и седины между стальными прутьями.
9.
- Знаете, что? - доктор озадаченно жевал усы, осознавая, что момент истины настал и нужно озвучить финальный диагноз.
"Знаю...гангрена" - рассматривая черную голень и ступню, сказал я сам себе, вглядываясь в трещины и язвы на шелушащейся коже: - Нет...
- Это гангрена, - доктор сказал, словно кашлянул, прикрыв рот рукой, расправляя попутно усы, затем моментально пряча руки в карманы.
"Надо резать", я рассуждал хладнокровно, как киногерой, стараясь предугадать все возможные бесцеремонные фразы доктора, выдернутые из черно белых фильмов про врачей.
- Отнять нельзя, - втирая пальцы в усы пробормотал доктор, я попытался поймать его взгляд между его бровей и щек и когда мы столкнулись, он спрятав руки в карман произнес свое заключение, - Возраст. Сердце может не выдержать, сосуды...
-А попытаться?
- Чего? - удивления холодными стеклянными крошками брызнуло мне в лицо.
- Отнять, отрезать или как там правильно?
- Ищите хирурга, я этого делать не буду.
- У вас пациент умирает, - пытался я надавить и чуть распрямился, пытаясь нависнуть над врачом.
- У вас бабушка умирает, - сказал он спокойно, стараясь сдержать обвинительный тон, но подводя черту, которую смерть уже пересекла и ждала нас всех на финише, - Завтра выписываю, обоих.
10.
Пока отец метался по городу и забивал телефонные линии своими назойливыми звонками в больницы в поисках хирурга, способного взять на операцию женщину восьмидесяти пяти лет и продлить ей жизнь, дед готовился к собственной смерти, пытая то жену, то меня, то брата расспросами, выныривая с тыла или, спрашивая прямо в лоб, лютуя и гневаясь без видимых причин.
- У меня рак?! Мне ничего не сказали врачи, когда выписывали. Они от меня что-то скрывают. И вы мне ничего не говорите! Скрываете! Что молчите?
- Врачи нам тоже ничего не сказали, - стараясь не заводиться, сквозь ленивую зевоту отвечал ему я.
- ...ничего не сказали, - вторил он эхом, - То-то-то и оно! Рак! Я вчера вечером харкал кровью! Харкнул в унитаз... в унитаз или раковину, а там темное пятно расплывается, кровь наверное?! У меня Рак!
- Может и Рак, ты куришь сколько лет?
- Не помню много - семьдесят, семьдесят пять!
- Сколько ты куришь, столько не живут! - пытался я шутить и улыбаться, легонько похлопывая его по плечу.
- Чего ты говоришь? Чего? - дед приложил руку к уху, потом начал изображать активные действия, со слуховым аппаратом накручивая ручки. Аппарат не выдержал атаки и разразился высокочастотным свистом, - Еб твою мать! Чего ты сказал? Повтори!
Приступы глухоты нагнетались в самые нужные моменты, многократно усиливались, заставляя окружающих тужиться, присаживаться на корточки перед его любимым креслом и практически беззвучно шевелить губами, что бы собеседник был в состоянии прочитать и резюмировать в своей непревзойденной стилистике лаконичной фразой: - Да ни хуя я не понимаю! Отстань!
Завернувшись в старый клетчатый плед, сидя в кресле и поеживаясь, он рассматривает узоры, на белоснежной занавеске отслеживая закономерности советского дизайна воплощенного в цветы одного цвета и разных размеров от непостижимо гигантских подсолнухов до мелких одуванчиков и ландышей.
- Бабушка купила, - вспоминая, бурчит он, - Когда на заводе работала. Давно было. Занавеска еще в старом коричневом чемодане лежала несколько лет, лет пять, наверное, потом соседка уговорила повесить. На пасху было...помню...
- Хорошая, - с безразличием вторю ему я.
- Хорошая, - чуть бодрее поддакивает мне дед, хватает клюку одной рукой, другой упирается в подлокотник и с рыка приподнимается над креслом зависает на полусогнутых ногах. Я делаю к нему шаг, поддерживаю рукой за локоть, а он старается его увести в сторону. Избегая помощи скрипя, шепчет, отвоевывая пространство по сантиметру, - Сам, сам, сам...ты лучше посмотри как там бабушка. Я покурю!
- Бабушка спит, - отвечаю ему я уверенно, так как был в спальне семь минут назад, а за эти семь минут из другой комнаты не донеслось не одного удара по полу немеющей ногой, - А может, бросишь курить? В больнице не курил ведь две недели.
Он обернулся и посмотрел на меня через свое сухое плечо, втиснутое в старую телогрейку предварительно обернутое рукавом модного, но изрядно поношенного английского кардигана, в котором когда-то отец ходил на работу: - Чего ты сказал? В больнице? В больнице вашей чуть не помер! - потом на несколько секунд он задумался, его глаза помутнели, он несколько раз глотнул воздуха, впиваясь в него своими бледными губами, выронил, - Иди, посмотри как там бабушка, не надо ли чего...
11.
Глина, из которой был создано человеческое тело, со временем теряет форму, выскальзывая из прошлых живых очертаний, собранных руками творца по образу своему и подобию. Глина, потеряв возможности, перспективы, память - обнаженными серыми пластами лежит, дышит, впитывая сквозь поры кислород. В ней полностью утеряно ощущение боли не способное уже сконденсироваться в мыслях, которые каждое последующее мгновение превращаться в воспоминания и зловещие гримасы на лице, воспроизводящие рефлекторные сокращения, подавая признаки жизни. Боль способна вернуться из прошлого, которое бесповоротно растворилось, превратившись только в имена близких людей записанные мелом на мокром асфальте. Имена с каждым вдохом и выдохом подбираются, угадываются, и словно кривыми старческими пальцами выковыриваются из окружающего пространства - враждебного, перенасыщенного голодом и режущей стеклянной суетой.
Ко мне шестизначный буквенный код, так и не был подобран, я уже соглашаюсь, с любым именем, потому что замечаю, как с каждой попыткой в мутных бабушкиных глазах растет тревога.
- Болит? - спрашиваю я с осторожностью и кивая на культю.
Она пожимает плечами с презрением и равнодушием, поправляясь на кровати, и слабыми руками подбивает одеяло.
- Тебе помочь?
- Нет, - тихо говорит она и пытается чуть приподняться. Разочаровавшись в своих силах, опускается на подушки, вперив взгляд в потолок, - Иногда, там, где коленка...иногда болит...может чуть ниже.
- Сильно?
Медленно и тягостно пожимает плечами, будто поежившись, е губы шевелятся в бесшумной молитве. Она словно не произносит слова, а слизывает со стен и потолка, питаясь ими и насыщая свое сильное сердце, которое выдержало и продолжает ровно биться, продлевая жизнь каждую грядущую секунду: - Подь сюды!
Я с чужим именем, поднимаюсь со скрипучей табуретки и подхожу к больничной койке. Мой взгляд внедряется в морщины, выпиливая в памяти образ усталости и жизни затравленной временем, затравленной тяжелой работой, голодом, войной, случайным счастьем и одиночеством.
- Сесть, - шепчет она мне, перестав мягко жмуриться, как только моя фигура перекрыла прямое попадание лучей от лампы дневного света рассекающий ее бледный пересохший зрачок: - Подними...
Обхватив ее ускользающее тело руками, выкорчевываю его из-под одеяла, подкладывая сухие подушки под спину. Она морщиться от боли, ее руки то мягкими распущенными кулаками упираются в постель, то скользят по моей шее, срываясь в пропасть больничного белья: Так пойдет?
- Оставь, - обреченно выкашливает она: - Ты что здесь делаешь?
- К тебе пришел, навестить, посмотреть как ты, - я стравливал свое возмущение, пытаясь искренне и по доброму удивляться вопросу.
- Иди. У тебя работы полно...
- Разберусь, - отмахнулся я и пересел к ней на кровать, взяв ее за руку, горячую пылающую и жалящую последними искрами.
- Как дед?
- Тебя ждет.
- А где все?
- Кто? - удивился я.
- Ну, слева от меня лежал молодой мужик - по-моему не дышал, справа такая же, как и я старуха, напротив ряд коек. Врач часто приходил, осматривал...
- Тебя выписали из реанимации, перевели в палату, - я накрыл ее руку левой ладонью, впитывая в себя жар, цепляясь за эту жизнь, заставляющую меня, взрослеть и волочащую меня к простой истине угасания, спрятанной от глаз за обетованной ширмой всесилия моего попросту растраченного времени: - Доктор придет чуть попозже. Говорит, ты быстро поправляешься. Он удивлен.
- Что он?
- Он говорит скоро домой!
- Кому я там нужна - обуза такая?!
- Деду, он спрашивает, когда вернете бабушку?
- И что он будет делать? Таскать меня? Он сам ноги еле еле волочет! Пенек глухой! А ему бабушку подавай! Не дозовешься! Тьфу!
Мне показалось, что ей ввели внутривенно воспоминания, яркие, но обреченные на вымирания. Воспоминания фантомной рукой пролистанные от уха до уха старым исписанным блокнотом, с карикатурами, сделанными перьевой ручкой разбросавшей по желтым страницам кляксы.
- Не надо так говорить...он тебя все-таки постарше...
- Постарше...- шепнула еле слышно она и сделала попытку перевернуться на бок к стенке, но ничего не получилось, кроме рывка усталых плеч, - Ладно, ладно, хватит тебе смотреть...ну, ну! - погоняла она меня, - Иди...спать буду...
12.
Дед всегда обожал женщин, трепетно и нежно. При их появлении в доме в его взгляде теплилась благодарность и трогательная, подростковая застенчивость, располагающая к себе любого визитера, удивленного вспыхнущим беспокойством и прорезавшимся командным тоном, звучащим в адрес домашних, поторапливающих их обеспечить большую зону комфорта и наладить бесперебойные поставки теплых тапок и горячего чая.
Он словно самурай, любующийся на цветущую сакуру, погружался в приятное медитативное состояние, в котором созерцание играло ведущую роль. Созерцание возвышало общение и скрывало глухоту, прятало его изрядное волнение, запечатленное в надломленных запястьях и постоянной работе расческой, вычесывающей его густую платиново-азбестовую шевелюру.
Женщины появлялись в его доме скромно, на короткое время оставляя благодатную почву на которой прорастали воспоминания прошлого, цепляющиеся корнями за эпоху индустриализации двадцатого века, когда он был молод и без надобности суетлив.
Выражая нечастым гостьям свое непреходящее восхищение и благодарность, стараясь их коснуться и засвидетельствовать тем свое почтение, приправив сыплющуюся мизансцену улыбкой, объятиями и поцелуем, он пускал слезу, встречая их, и плакал, провожая, борясь против своего навязчивого желания задержать их. Подолгу стоя около закрытой двери, вздыхал, вдыхая сухой воздух темного коридора, наполненный запахом духов. Потом закуривал, желая вытравить пряности, оставшись в клубах дыма один на один со своими размышлениями.
Кроме собственной супруги он был по-настоящему не сдержан в своих восхищениях к моей матери и жене брата. Причины были вполне объяснимым и ясны: первая его ввела в сан дедушки - дважды, а вторая подарила ему правнука, пышущего здоровьем и дерзостью, с легкостью заставляющего старика с хрустом вставать на колени, что бы по потертому паласу погонять на машинках. Зажав моторы между губ, они мчались наперегонки к батарее и обратно к дивану. Прадед рычал сильнее и явно поддавался, чуточку отставая на трассе, потому что детей он любил больше всего на свете, забывая обо всем в простых забавах.
11.
Вечером в пропахших бензином автобусах и нескончаемой толчеей в дверях, пресной давкой, где за каждый сантиметр вонючего пространства люди, рвали друг друга на пуговицы и нити, мы ехали с отцом к деду, готовому меня принять на выходные с распростертыми объятиями и нежностью. Мне было пять, я постоянно спрашивал: "Когда мы приедем?" в тот момент, когда автобус начинал движение и вопрошал: "Уже приехали?" когда мы сходили на остановке, чтобы пересесть на другой маршрут. Я был назойлив, нетерпелив, любопытен и зациклен на цели нашего путешествия, постоянно торопил события, пытаясь их предсказать, наполняя разношерстными планами сегодняшний вечер и последующие два выходных дня.
Мне взрослые люди уступали место, а я с благодарностью стремился к окну, не придавая значения жертве, брошенной на алтарь детства. Пока отец спорил с сердобольными стариками и женщинами, с уверенностью гарантируя, что я ни такое в своей жизни выдерживал и предстоит мне еще много чего интересно, так, что полчаса на ногах не испортит мне коротких мгновений моей юности. Хотя в эти самые мгновения, у меня было иное мнение. Уворачиваясь от коленей задрапированных штанами и юбками, целящих мне прямо в подбородок, я вставал на цыпочки стараясь рассмотреть, что происходит за толстым пыльным окном.
Среди света фонарных столбов и фар автомобилей, улицы приобретали знакомые черты, деревья становились выше, а окна в домах мерцали зашторенной теплотой в сгустившихся сумерках, выманивая из прелой автобусной духоты. Еще до того как автобус прекратил движение, створки двери с бронхиальным сипом отворились, отец подхватив меня на руки и спрыгнул с подножки на тротуар. Приехали. За несколько шагов среди палисадников и некрашеных заборчиков, сваренных из тонких неокрашенных труб, мы вышли к подъезду, облепленному несколькими слоями частных объявлений. У знакомой двери на первом этаже остановились, и стали теребить электрический звонок, заставляя его надрываться противным металлическим бряцаньем. "Иду, иду!" - через некоторое время раздалось из-за двери, клацнул замок, и на пороге во всем величии простоты и старческой улыбки блеснула фигура деда на пороге в трусах, майке и тапках, приправленного отвратительным облаком перегара. Он бормотал о том, как скучал и как устал ждать, сыпал тысячами слов и перетаптывался с ноги, на ногу пытаясь удержать равновесие. Он тянул ко мне свои костлявые руки, пахнущие дымом и сыростью продолжая бормотать о собственной тоске, выраженной в праздничном настроении.
Вцепившись в руку отца, я тряс ее и своими слезами умолял его вернуться домой. Уговорами и предельно ласковым тоном, он сумел убедить меня в том, что еще пара дней в подобном обществе не сулят мне ничего поучительного. Выругавшись, он хлопнул дверью и вышел из подъезда, волоча меня за собой превращая собственную обиду и мои страхи в недосказанные слова.
Со временем слова и гнев забывались, оставаясь в прошлом, а жизнь рвалась, вперед делая наши встречи все реже и реже, кого-то ограничивая и дробя изнутри, а кому-то, даря новые возможности, транслируемые современным миром, вбрасываемые божественной катапультой в замкнутое, личное пространство.
12.
- Куда вы ее тащите? - с беспокойством спросил дед и попытался вскочить со своего кресла, но рухнул обратно и вытянул клюку, ткнул мне в голень, - Куда волочете бабушкину кровать, я спрашиваю?
Этого вполне закономерного вопроса было можно ожидать, от бережливых людей, собирающих в своей каморке, старую посуду, постельное белье, пыль и копоть прожитых дней. Пряча нехитрые пожитки в старые потерявшие форму саквояжи и дорожные сумки, дед и бабушка не, сколько не сомневались, что это пригодиться их внукам. Антресоли заполнял хлам, обещанный мне и брату в наследство, не способный вызвать у нас даже мимолетного интереса. Все это копилось и береглось, на черный день или ко второму пришествию, словно Туринская плащаница или копье Лонгина, но углеродный анализ, в нашем случае мог подсказать, что в наших руках не просто ложные артефакты, а мрачная рухлядь жизни.
- Дед! Бабушку выписывают. Отец завтра новую кровать привезет! специальную, - брат подошел к нему, присел на корточки и заглянул в глаза, похлопывая его по острым коленям, пробивающимся из под потертой ткани брюк.
- А эту куда? Эту? - он обижено стукнул клюкой в лакированный деревянный борт койки.
- На дачу, - соврал я как можно убедительнее, - Сейчас разберем, в машину погрузим и увезем.
- На дачу? - переспросил дед и опять рванул вверх, оперевшись о подлокотник одной рукой, другой сбросил опоясывающий плед и сделал два маленьких старческих шажочка вперед, взглянул на пыльный сплющенный матрас, словно желая отыскать на ложе свою супругу.
- Да, - кивнул я.
- Только не выбрасывайте! Хорошая кровать! Поняли?
Мы с братом, получив добро на демонтаж мебели, рьяно принялись за дело. Дед непроизвольно морщился, всматриваясь сквозь поволоку старческой слепоты, как мы торопились и вырывали проржавевшую фурнитуру из ДСП с облаками пыли и противным скрежетом.
- А новая будет? Бабушка, где ляжет? - в этой фразе на последнем слове в его голосе заохал страх одиночества и обреченности, безысходности и тупого смирения взывающего к трусости, - Бабушка где?
- Сегодня? В больнице, - брат не совсем понял вопрос и начал отвечать развернуто, - Я же тебе говорил минуту назад. Завтра выписывают! Утром привезем! Кровать то же утром. Не переживай! Осталось чуть-чуть!
- А что за койка-то?
- Специальная - больничная, для лежачих, - брат уже не стеснялся и забыв про аккуратность, хрустел досками рассыпая трухлявые опилки и сворачивая матрас в огромный уродливый куль.
- А ногу сильно...отняли? - донимал нас вопросами дед.
- До колена... - не отвлекаясь от работы, выкрикнул я громко, преодолевая треск и грохот битвы с прошлым.
- До колена, - медленно пробормотал дед, -А что я с ней делать буду?
- Блять, - процедил я сквозь зубы и вскочил на ноги, развернувшись к деду лицом к лицу, блеснув неправомерной подлой избирательной злостью к слабому, - Жить будешь.
...и это прозвучало как самый страшный приговор...
Я стоял и смотрел в его худые глаза, в них искривлялось пространство, мое отражение и время...
- Пойду покурю, - словно сам себе сказал дед и с призрачной легкостью словно сквозь меня двинулся в ванну.
- А мы понесли все на помойку, - шепнул брат мне в спину, - Одевайся!
13.
У меня в карманах за пару дней собралась самая выдающаяся коллекция визитных карточек патронажных служб, справочник в сотовом телефоне увеличился вдвое за тот же срок. Все менеджеры при ведении переговоров и заключении договоров обещали комфорт, внимание и бережный уход для нуждающегося и высокую квалификацию персонала обещая как минимум, что их сотрудники будут иметь медицинское образование и достаточный опыт работы, что бы справиться с поставленной задачей.
За сорок восемь часов сменилось пять сиделок, различной квалификации: первая не понравилась деду и он смог ее выгнать в очень сжатые сроки, вторая - худенькая девушка с искусственными ногтями украшенными лилиями ретировалась, самостоятельно вникнув в суть проблемы, третья сиделка была всем хороша и нашла общий язык со стариками практически, как только переступила порог, но в конце дня ее переманил старый клиент периодически теряющий способность к передвижению, обещающий проживание в частном доме в пределах города и неплохие деньги за профессионально оказанный услуги, что моментально спровоцировало увольнение сиделки из той фирмы, в которую мы обратились первый и последний раз. Другая патронажная служба, которая была приемлема по ценам и смогла заверить нас в своих обещаниях попыталась нам подсунуть буйную алкоголичку. Растрепанная дама, хрипя орала, что бы ее не учили как надо правильно работать и при этом уже на лестничной клетке размахивала дипломом о полученном в прошлом веке образовании. Дальше туалета она не смогла проникнуть потому что, не успев переобуться и скинуть верхнюю одежду, бросилась в санузел, заперлась на щеколду и стихла, изредка похрапывая и трогательно по-детски шмыгая носом. Брат разбудил ее навязчивым стуком в дверь и проводил за порог, поблагодарив за визит.
Единственный человек у кого она вызвала неподдельное восхищение, и притворное сочувствие был дед, скромно прокомментировав, провожая ее шумную и оскорбленную походку комментарием: - Крепкая!!!
Последняя из сиделок была суетлива и старательна, но путала и забывала все, что можно было перепутать и забыть: таблетки, памперсы, еду в холодильнике распланированную по меню, планировку квартиры и где именно в ней находится тот человек, которому требуется уход, а иногда и, то для чего она здесь. В принципе не самый плохой вариант, но оценив ее возможности и возрастные особенности в сугубо мужском кругу, решили отстранить ее от работы, переживая, что наш заказ может послужить непосредственной причиной того, что ей самой может понадобиться помощь кого-нибудь из коллег, причем в ближайшие сроки.
В том же самом кругу были распланированы и поделены обязанности и ежедневный график посещения стариков.
Большую часть времени бабушка спала, но просыпалась достаточно часто на короткий промежуток времени, разглядывала тесную спаленку, читала молитву, иногда беседовала с дедом, доводя его до исступления за несколько минут. Она плохо говорила, а он плохо слышал, поэтому все заканчивалось динамическими всплесками рук с внушительной амплитудой, которую они в силу возраста могли себе позволить.
Дед плюхался в свое кресло, заворачивался в плед и бил клюкой в батарею, вызывая соседку с верхнего этажа, и если та была дома и относительно свободна, приходила через несколько минут. Она, моментально разобравшись в ситуации, возобновляла диалог и расставляла все по своим местам, служа проводником простых мыслей между супругами, превращая их взъерошенные жесты в простые и понятные слова.
Моя жизнь, жизнь моего брата и отца, приобрела четкий поминутный график, но возможно только в моей голове сформировалась, совершенно ясная идея смерти своего ближнего.
Я мысленно пытался оправдаться перед Богом и самим собой, представляя себя лежащего на койке в полудреме, складывающий фрагменты из заученных в далеком детстве молитв в моменты пробуждения и бреда, ежедневно разбирающий ворох однотипных воспоминаний и пытаясь соотнести их с реальностью, улавливая жестокие несоответствия в собственном плачевном состоянии.
В подобной ситуации я желал себе скорейшей смерти, и для меня это было идеальным оправданием, насыщенной фантазией влекущей собственную гибель. Мне казалось, что если я потеряю способность к передвижению то смогу остановить собственное сердце исключительно силой надменной мысли, что бы раз и навсегда заглянуть в ад.
14.
- Звонила соседка... я ничего не понял... говорит, что-то случилось... ты сможешь к бабушке сорваться? Я просто сейчас не могу. А? - отец задыхаясь тараторил, и судя по шумам в телефонной трубке бежал по длинному кафельному коридору цокая сбитыми каблуками.
- Могу, - тихо сказал я.
- Ты на работе?
- Какая разница?
- Ни какой... как приедешь, отзвонись, - трубка плюнула несколько коротких гудков мне в ухо, прежде чем я успел сбросить вызов вторым номером.
Я одевался, попутно вызывая такси, материализовавшееся по назначенному адресу быстрее, чем у меня получилось застегнуть все пуговицы на своем осеннем пальто. Пузатый, молчаливый таксист катил меня в свете вечерних фонарей по перегруженным проспектам и улицам, словно стараясь как можно быстрее избавиться от меня. Крутя баранку, он заставлял свой автомобиль, словно каплю чистейшего оливкового масла просачиваться между грузовиков, легковушек и последних диких, сутулых мотоциклов, покорно двигающихся со скоростью потока.
Деньги в его руке теряли свой вес и значение, исчезая между его толстых пальцев. Не дожидаясь сдачи из тех же самых громоздких рук, молча выскользнул за дверь на красном сигнале светофора, отстраненно и с безразличием махнув водиле рукой на прощанье, через дворы, быстрым шагом правившись к знакомому дому.
Дверь подъезда была подперта белым треснутым кирпичом, я проскользнул в нее и через семь ступеней оказался на нужной лестничной площадке. Квартира была не заперта. Пересекая границу, стянув с себя пальто и небрежно повесив его, на крючок, я скинул грязные ботинки, пинком отправил их в угол, прошел в зал.
- Приехал, - заскрипел дед, - С бабушкой худо, как рыба губами шлепат, рукой одной машет, а другую не держит... ее беру за ту, что не держит, поднимаю... роняет...
Не обращая внимания на монолог, я в два шага пересек комнату и заглянул в ту, где лежала бабушка. Медленно подойдя к ее постели, аккуратно потрогал за плечо, словно боясь, что она гоголевской панночкой вылетит из-под одеяла и начнет кружить под потолком. Скосив зрачки, как будто стараясь слить избыток страха через уголки глаз, посмотрела на меня, открыла рот, но ее слова соскользнули в желудок, а пересохшие губы практически лопались от напряжения, стремясь, вновь прижаться друг к другу.
Выйдя из комнаты, я направился к телефону.
- Скорую вызвали... - раздался скромной голос соседки. Она сидела за столом на кухне, в темноте, словно пряталась от всех возможных напастей. На клеенке постеленной поверх столешницы лежало длинное вафельное полотенце, которая она методично наматывала на предплечье и так же методично виток за витком снимала.
- Давно?
- Минут двадцать назад... а что с ней?
- С бабушкой? Не знаю. Я не врач... Мне кажется... похоже на инсульт... а что со скорой? Мало машин. Много больных. Пробки...исчерпывающе?
Засунув руки в карманы брюк, я прятал в них собственное бешенство, чтобы не рассыпать и не разбросать всю свою мелочь грязными и гнутыми медяками по ковру в комнате. Во мне бурлила беспомощность штормом сокрушительно, глупой силы, скрытой в молекулах кислорода вцепившихся в эритроциты.
Острый свет фар резанул по окнам, на тротуар прямо к подъезду подъехала скорая помощь, из нее неторопливо вышли два врача в синих куртках со светоотражающей полосой и вошли в подъезд. Усталые шаги внесли вверх по ступеням и затащили в коридор пожилых женщин с безразличным выражением лица.
- Проходите в ту комнату, - я показал направление рукой, и взяв под локоть потащил одну за собой, другая на выдохе пошла следом мерно громыхая своим металлическим чемоданчиком.
- Что с ней? - бледно спросила первая.
- А это хотелось бы узнать конкретно у вас, - я взбесился сразу же когда прозвучал первый вопрос, - Я не доктор... но похоже на инсульт...
- Я тоже не доктор, я фельдшер?
- Ну и?
- Что вы хотите?
- Что б вы что-нибудь сделали?
- Что конкретно?
- Поехали в больницу, - высказал я, как мне казалось правильное решение подкупающее своей простотой.
- Вы ее сын? - мне казалось, что фельдшеру хотелось сейчас схватить меня за грудки и прижать к стенки. Приблизившись к моему лицу практически вплотную, она с тихой свирепостью спросила: - Сколько ей лет?
- Восемьдесят...шесть... - шепнул я не менее свирепо в ответ стараясь смотреть прямо в глаза оппоненту, - Это моя бабушка...
- Она умирает... вы это понимаете?
- Да.
- Дайте ей спокойно умереть в своей постели, не таскайте по больницам, мы уже ничего не сделаем, понимаете? И ни кто не сделает!
- Нет, - твердо сказал я, отказываясь понимать, кощунственные речи и то бездействие и упрямство которое демонстрирует мне человек в белом халате, - Мы едем в больницу!
- Хорошо, - сломалась женщина, и плечи ее опустились вниз, словно в одно мгновение были перебиты обе ключицы, - Но мы не таскаем пациентов.
- Я дотащу.
- Сначала подпишете бумагу, что во время перевозки берете ответственность за жизнь транспортируемого пациента на себя...
- Я вам подпишу все что угодно! Поехали...
- ...и если ваша бабушка умрет, вы будете виноваты...
- Да мне плевать! Давайте вашу бумагу! Поехали уже, - я выкрикнул во весь голос и вышел в зал. Соседка стола посередине комнаты и мяла все тоже полотенце в руках. Я постарался успокоиться и смягчить свой голос, сдержав хрип и подкатывающее отчаянье. Вокруг меня было огромное количество народу в маленькой полутемной квартирке, и только я как мне казалось, был в непримиримом бешенстве от грязного и пошлого общего бездействия.
Незаметно в квартиру вошел брат, растерянно озираясь по сторонам.
- Как дела? - просто спросил он, пытаясь развеять давящую атмосферу легкостью своих слов.
- Дерьмово, - коротко ответил я.
- Понял, - ощущая в квартире витавший дух противоречия, он скромно принял мой комментарий, - Каков план?