Мне в детстве говорила мама, что у нас идет снег, когда на Луне дует сильный ветер. Настолько сильный, что лунная пыль сдуваемая ветром долетает до земли преодолевая огромные расстояния и здесь превращается в чудесные белоснежные вкусные хлопья-снежинки. Вкусные, но не сладкие!
Отец всегда поддерживал маму и говорил, что Луна станет полностью прозрачной и превратиться в очаровательный леденец, когда вся пыль перенесется на Землю. Ее поверхность будет такой скользкой, что все космонавты, которые решатся выйти на идеально гладкую поверхность не смогут устоять на ногах. Поэтому прежде чем обучать их космическому делу, сначала в самом раннем детстве их будут учить фигурному катанию. Когда же будущий космонавт освоит простые коньки, и сможет кататься свободно, не падая, ему выдадут, турбо-коньки с супер-мини-двигателями по бокам лезвий сделанных из мега-нано-сплавов, необычайно легкие и острые! Такие острые, что до них нельзя будет коснуться рукой - порежешься!
Еще я папа говорил, что космонавтом может стать не каждый, не каждый, кто хорошо катается на коньках, а только тот, кто очень терпелив и не боится делать уколы! Отец говорит, что у меня все шансы стать космонавтом, но я не очень хочу! Точнее конечно хочу, но больше всего я мечтаю стать директором сахарного завода где-нибудь на Кубе! Там всегда, солнце, тепло, много сахарного тростника и кругом море! Так мне говорил папа.
Зачем мне снег, если у меня будет сахара, ну просто завались?! А если мне захочется просто поесть снега, я буду приезжать на новый год к родителям или заказывать с вершин Гималаев!
Хотя если внимательно изучить фотографии и фильмы, то можно сделать выводы, что все космонавты, очень молодые люди, а директора заводов уже в приличном возрасте, поэтому стать космонавтом у меня получиться быстрее, чем превратиться в директора завода, тем более, я уже неплохо катаюсь на коньках! Может быть не очень быстро, но с уверенностью могу сказать, что на предыдущей тренировке не упал, ни разу.
2.
Мы завтракаем, сидим с отцом за столом друг напротив друга. Мама еще не проснулась. Наверно, ей то же сниться завтрак, но ее завтрак очень сильно отличается от нашего. Я точно знаю у нее на завтрак, огромные, метровые эклеры со сгущенкой, земляничное варенье, торт безе, вафли, зефир и орехи в шоколаде. Я это знаю, потому что нам с ней сняться очень похожие сны, лично мне этой ночью приснилось что-то подобное!
- Пап, ты вчера опять говорил про Луну, - начал разговор я.
- Да. Было дело, - отец отложил газету и посмотрел на меня поверх очков в толстой, белоснежной оправе. Оправа чуточку прозрачная и напоминает мне мармелад.
- Она значит такая, прям как леденец, под пылью, да?
- Совершенно верно.
- Как сладкий леденец или просто как ледышка, безвкусная, но приятная?
- Очень сладкая, но и очень холодная, долго ее есть не получиться можно заболеть. А потом, вдруг начнет дуть сильный холодный ветер, придется закрыть скафандр, а то можно так лицо обморозить, губы потрескаются, или просто простынешь, будешь кашлять. Придется вернуться в ракету, и пить кипяченое молоко с пенками пока не поправишься.
Пенки я ненавижу еще больше чем само молоко. Хотя из молока делают мороженое! По-моему это его единственный плюс. Почему, коровы сразу не дают мороженное? Природа вообще странная штука, я слышал, бывают хладнокровные существа! Вот если бы корова была бы хладнокровной, может быть, у нее сразу получалось давать мороженое...или просто охлажденное молоко, а не парное?
- Пап?
- А? - отец улыбался, смотря на меня, как я равнодушно размазываю пресную овсянку ложкой по тарелке.
- Кто такие хладнокровные?
- Это безжалостные и жестокие люди, тебе лучше с ними не встречаться, - предупредил меня мой отец и еще раз улыбнулся.
- Нет, ты меня не так понял, я спрашиваю про животных. Ведь есть такие животные?
- Пресмыкающиеся и рептилии.
- Змеи? - я пытался подобраться к правде настолько близко насколько это возможно и не ошибиться, стараясь быть таким умным, как мой папа.
- Да и не только. Кто еще, как ты думаешь?
- Ящерицы.
- Правильно. Еще?
- Не знаю.
- Крокодил! - папа сделал большие глаза и загадочно замолчал, ожидая от меня еще какого-нибудь вопроса, но мне эта беседа порядком надоела. Я молчал, а он решил продолжать, - Кто ближайшие родственники крокодилов?
- Такие родственники как мы с тобой? - лениво переспросил я, про себя уже жалея, что я начал эту беседу.
- Да, но не совсем.
- Ну, если тогда как мы с тобой. Тогда у каждого взрослого крокодила есть кродилица и маленькие крокодилята или хотя бы один крокодиленок! Как у вас с мамой.
Отец засмеялся во весь голос, ну тут же вспомнив, что мама еще не проснулась, попытался сдержаться поперхнулся и раскашлялся торопясь прикрыть рот бумажной салфеткой.
- Почему ты смеешься? - тихо спросил я, - Что такого смешного я сказал?
- Ты сказал, что у нас есть маленький крокодиленок, подразумевая себя, но ты совершенно не прав, у нас есть совершенно очаровательный сын. И в этом доме я тебя уверяю, нет, ни одного хладнокровного крокодила! - отец смял салфетку в кулаке, бесшумно отодвинул стул, встал из-за стола и направился, шелестя тапочками по кафелю к раковине, под которой стояло мусорное ведро. Вернувшись за стол, он продолжил, - Ближайшие родственники крокодилов - это птицы! Представляешь? Давным давно, когда еще не было людей...
Отец никогда не мог вовремя закончить беседу, и это меня совершенно выводило из себя. Я начинал ерзать на стуле или жевать ворот своей футболки, свитера, куртки или что там было на меня надето. Он это всегда замечал, одергивал, просил прекратить, но упорно продолжал свой настырный рассказ или поучение. В эти минуты я уже его не слушал и думал совершенно о другом, а он вдавался в подробности, и начинал в свой монолог привносить много новых и не понятных слов. Я его уже не переспрашивал и не перебивал, потому что понимал, что конца и края этому разговору не будет. Вот и сейчас, он, увлеченно жестикулируя, и играя своей профессорско-театральной мимикой, рассказывает мне про каких-то архозавров. Я слышал и даже сам читал про динозавров, но про архозавров я не слышал, ни разу до сегодняшнего дня. Возможно, сейчас он мне врет, рассказывая, то чего нет, и не было на самом деле, как часто бывало.
Мне врут, и это происходит постоянно. Раньше, когда мне было лет пять, это было так часто, что ни один мой сверстник представить даже не может.
Почему детей обманывают? Наверное, потому что они сопротивляются воли родителей и капризничают, кстати, мне кажется, что дети своих родителей обманывают точно по этой же самой причине!
Когда начинают обманывать детей? Наверное, где-то примерно лет с четырех с пяти, а может быть и чуть раньше. А родителей? Мне кажется с самого рождения. Поэтому у нас есть фора, небольшая, но все же. Хотя мои папа с мамой то же когда-то были такими же, как и я. Им тоже когда-то было восемь лет. Я видел фотки, причем черно белые! Но если они были когда-то детьми, значит, они знают про таких, как я, знают совершенно все. Тогда возникает следующий вопрос, если они знают все, почему же они постоянно попадаются на удочку? Ответ должен быть прост, и вариантов не так уж и много. Первый: они мне подыгрывают. Второй: их детство было слишком давно, и они забыли как это, как это быть таким как я! Третий: их детство и мое детство, два совершенно разных детства!
До меня доноситься, голос отца, в его словах столько сахарной пудры, что при следующем вдохе мне перехватывает дыхание и начинает першить в горле. Его сахарная пудра отдает раздражением: - Сколько раз тебе говорить, не жуй ворот своей рубашки!
Я машинально разжал зубы, и обслюнявленный ворот сполз ниже и мерзко коснулся моей шеи. Легкий холодок тупой иглой поцарапал мне шею. Странно.... Ведь во рту тепло, слюни теплые. У меня зубы точно не мерзнут, но если обслюнявленный ворот рубашки коснулся кожи, то веет острым холодком. Почему? Можно спросить отца, но мне кажется на сегодня достаточно, хватит и этих историй про архозавров...
- Ты меня не слушаешь. Тебе не интересно, - теперь в голосе у папы зазвучали нотки сожаления. А сожаление всегда пресное как моя каша.
- Интересно, - соврал я, и уставился ему в глаза, ну не совсем в глаза, а на переносицу.
В каком-то американском боевике, один секретный агент, рассказывал своему напарнику, что если смотреть на переносицу, то собеседнику кажется, что ему смотрят внимательно в глаза. Агент конечно же говорил, не про свой нос, а нос того человека с кем приходится беседовать.
3.
Первый глобальный обман, я помню очень хорошо, во всех деталях. Это по-моему было, когда мне стукнуло пять, а может четыре. Я не хотел делать укол, а мне сказали, что если я соглашусь на эту процедуру, а потом еще и съем, все что положено на завтрак, я буду самым сильным мальчиком на этой планете.
Подвох заключался в том, что это придется делать постоянно, каждое утро. Каждое утро укол. Каждое утро противный пресный завтрак. Суть же обмана заключалась в том, что папа вкатил в мою комнату резиновый шар, не очень большой, но и не очень маленький. Отец пожаловался, что поднять шар у него так и не получилось, и он очень рассчитывает на мою помощь. Папа жаловался, что у него разболелась спина от непосильных нагрузок и он еле еле докатил его до моей комнаты. Высказывая свои жалобы, он смотрел мне прямо в глаза, а точнее на мою переносицу и всем своим видом показывал, что очень устал.
Это резиновое изделие было ему чуть выше колена, а мне доходил до середины груди. Изделие было похоже на розовый Chupa Chups, только без пластиковой, белой палочки, и уродливой обертки с надписью.
Переступив порог моей комнаты, отец сел на шар и вытер пот со лба. Сейчас, я думаю, что это был совершенно не пот, а просто мой папа побрызгал свое лицо из пульверизатора, из которого мама каждым воскресным утром опрыскивала цветы в нашей квартире.
Потообразование на своей коже, отец, конечно, продумал, но не додумался до того, что шар, на который он сел, прогнется под его весом. А это будет в свою очередь свидетельствовать о том, что внутри этого огромного мяча есть большущая полость. А если есть полость, значит, этот предмет не такой уж тяжелый, как изображает папа.
Хотя эта замечательная мысль мне тогда не пришла в голову, и я купился на обман. Задумывался ли тогда об этом скользком моменте в своем шикарном плане мой отец? Думаю да, но несколько в другом ключе. Он сел на шар, на тот случай, если я вдруг подбегу, у меня не получилось выхватить игрушку до того момента, как мне мама сделает укол. Потому что как, только я увидел мяч, я сразу же ринулся к нему.
- Сначала укол и каша, а уж потом попробуем твои силы, - папа был непреклонен и смотрел мне прямо на переносицу, а может быть даже и в глаза.
Я согласился.
Уколы это совершенно не больно, но конечно не очень и приятно, а невкусный завтрак, к моему большому сожалению просто необходим. Но я быстро усвоил, как невкусный завтрак можно сделать вкусным. Нужно пустить самую настоящую слезу, и если в своих страданиях быть настойчивым, то возможно мама сжалиться положит три изюминки поверх этой мешанины из овсяных хлопьев. Этим способом злоупотреблять нельзя, потому что, тебя предки могут раскусить и тогда больше никакого изюма в кашу!
После всех нудных утренних процедур, я был допущен до шара, мгновенно и с легкостью подняв его над головой, демонстрируя родителям мгновенно приобретенную свою необычайную силу, а они незамедлительно продемонстрировали свое восхищение моими способностями.
- Пап? - я вновь решился на беседу.
- А?
- А ты помнишь, как ты мне несколько лет назад уговаривал сделать укол, и прикатил в мою комнату, такой розовый шар наполненный воздухом. Ты был весь потный и не мог его поднять, просил меня о помощи, но сначала, я должен был сделать укол и покушать?
- Неужто было такое? - отец поставил медленно на стол часку с кофе, посмотрел мне на переносицу, и совершенно искренне сказал, - Что-то не припоминаю!
4.
Несколько лет назад меня отдали в секцию фигурного катания. Я не помню точно как это было, возможно по причине того что особо большой радости я не испытывал, от свалившихся на меня тренировок три раза в неделю.
Зимой занятия проходили на огромном стадионе, с очень неровным льдом, испещренного выбоинами и странными ледяными наростами, заставляющими спотыкаться и падать и набивать огромные синяки на коленях.
Кроме секции фигурного катания, на этом же стадионе размещалась детская секция по хоккею и огороженный платный каток, на котором катались все кому не лень. Катались непринужденно и под веселую музыку, а я слышал отголоски этих мелодий и навязчивый голос тренера, отслеживающего каждое движение своих малолетних подопечных.
В моей ситуации, самое обидное было то, что мне не досталось ни веселой музыки, что играла на другом конце стадиона, ни внимания тренера. Он занимался всеми остальными ребятами, а я катался на периферии его зрения, пытаясь устоять на коньках. Возможно, он тренировал только будущих профессиональных фигуристов, которые стремились сделать карьеру спортсмена, а потом когда придет время занять его место. Будущие же космонавты любители его мало волновали.
Конечно, он беспокоился обо мне, спрашивал, как сильно я ушибся, если видел, что на моем лице выступали слезы, после неловкого падения, но большего от него, я не дождался, а со временем, он так, же перестал интересовать меня, как и я его. В начале тренировки мы с ним здоровались, а в конце так же добро прощались.
Если честно, то я никогда не хотел заниматься фигурным катанием, но так решили родители, и они, наверное, были по-своему правы. Потому что стать космонавтом, так просто ни у кого не получиться.
С другой стороны, было очень удобно, что на занятиях я был предоставлен сам себе. Как только я научился более, или менее стоять на коньках, я начал гонять наперегонки, со старыми, проржавевшими машинами, чистящими снег на стадионе. Иногда украдкой, наскоблив коньком немного ледяной крошки с катка, я представлял, что стою на поверхности Луны. Всю ледяную крошку, что мне удалось добыть, я собирал в варежки и запихивал в рот, стараясь найти сладковатый привкус, а ощущал только вкус бензина, автомобильных покрышек, и грязной воды. От запаха бензина у меня начинала болеть голова, а как только головневая боль перекидывала острый стеклянный мост от виска до виска, где-то под сводом моего черепа о спорте вообще не могло быть и речи. Конечности мои наливались ртутью, и ими было практически невозможно пошевелить. Воздух в атмосфере превращался в сладкую, вязкую манную кашу, она собиралась в карманах липла на одежде и забивала нос и рот, заставляя перед каждым вдохом и выдохом делать неимоверные усилия.
В такие мгновения, я еще больше мечтал оказаться подальше от Земли, плывя свободно в невесомости открытого космоса питаясь исключительно только тем воздухом, что был в скафандре.
5.
- Слушай, нам бы очень хотелось взять тебя в команду и поставить вратарем. Ты такой жирный, что не пропустишь ни одной шайбы! Тебя даже тренироваться не надо! Защиту одевать тоже ни к чему, можно прямо на голое тело майку с номером натянуть и продолжать игру, - орали, смеясь, хоккеисты, выпросив небольшой тайм-аут у своего тренера. А тот в свою очередь отворачивался в сторону и курил, стараясь совсем не замечать происходящего. Он, молча разглядывая свет прожекторов, наверно в эти самые секунду делая мысленно гигантский шаг назад, в свое прошлое, в те времена, когда ему приходилось, выходил на лед, сражаться за победу на площадке.
Его сухая фигура, с неровной головой поглощаемая электрическим светом больше походила на уродливую, подсохшую черешню, что не свисает безвольно с веточки, а тянется вверх ягодой, нарушая все законы тяготения, но при этом не может оторваться от земли, льда и снега. Черешня экономит силы для подходящего момента, что бы вырваться на свободу, но этот момент давно уже упущен и теперь ей как и всякой другой ягоде суждено рухнуть на землю.
Все сомнительные комплименты хоккейной команды, сыпались на меня солеными сухарями, заставляя меня лишь язвительно улыбаться в ответ, преодолевая собственное недоумение. Моя улыбка была словно нож для масла, что пытается порезать мягкий багет на бутерброды. Обстановка складывалась просто: нож хлебом не испортишь, но и приличных бутербродов не выйдет.
Ситуация повторялась практически каждый раз, когда я появлялся на стадионе и напялив коньки неторопливо выкатывался на лед.
Не могу сказать, что я постоянно расстраивался из-за этих дерзких нападков. Всегда был один момент, когда я четко ощущал свое превосходство, даже в хоккее, хотя ни разу не держал клюшку в руках, а шайбу наблюдал только с безопасного расстояния.
Ни один из двух вратарей тренирующейся команды, не мог поддержать навязчивые дразнилки своих товарищей, потому что быстрее всего они были правы. Если меня поставить в ворота, то я пропущу гораздо меньше голов, нежели чем они, даже если будут одновременно держать оборону в одних воротах от штанги до штанги. Их молчаливая завить, веселила меня, а неловкие движения во время тренировки совершенно не походили на самоотверженную оборону ворот. "Танец во имя жизни" - назвал я его! Каждый из двух голкиперов разрозненной команды больше уклонялся от неумолимых, тяжелых, практически незаметных шайб, нежели чем старался их поймать и тем самым отразить атаку.
Поэтому они ни когда не подливали масла в огонь конфликта и старались держаться чуть поодаль, а я улыбался. Смотрел, как они под моей улыбкой тают и оседают, словно сливки в стакане наполненным горячем шоколадом.
- Хоккеистов точно не берут в космос? - задал я вопрос.
- Сто процентов, - ответил быстро отец, возможно даже не расслышав конкретно, что я у него спросил.
Мне кажется, ему ужасно надоели эти разговоры.
- Тебе не нравиться то, что я тебя спрашиваю, про космос?
- Почему ты так решил? - мягко и с осторожностью проговорил он.
- Ты так быстро ответил, что мне кажется, ты даже и не задумался над моим вопросом. Ответил так, что хочешь, что бы я от тебя просто отстал.
- Тебе просто показалась. А на счет хоккеистов я совершенно уверен, на все сто процентов, - он немного задумался, протер свое лицо ладонями, словно умываясь, а потом сказал, - Да возможно я раздражаюсь, иногда и...
- Часто.
- Что прости? - переспросил меня папа.
- Часто раздражаешься, просто не всегда это замечаешь.
- А ты всегда?
- Не знаю, всегда ли, но замечаю за тобой частенько, - сказал я и примирительно постарался улыбнуться.
Отец встал со стула, засунул руки в карман идеально выглаженных брюк, и сделал несколько шагов по направлению к холодильнику. Потом остановился, посмотрел на меня, и словно стараясь из окружающего пространства впитать в себя невидимое терпение, громко втянул в себя воздух. Грудная клетка его неимоверно расширилась, а плечи его, как мне показалось, дотянулись до самых ушей.
- Сын.
- Да, - с готовностью вслушиваться в каждое слово папы, я вскочил со стула.
- Пообещай мне, если ты за мной будешь, что-то замечать не хорошее, ну например излишнюю раздражительность без особого повода, ты об этом сразу скажешь. Пообещаешь?
- Обещаю, - не моргнув глазом, соврал я, и поднял в знак торжественной клятвы правую руку, хотя сам был левшой.
- Хорошо. А теперь давай приготовим завтрак маме. Она скоро встанет.
6.
Мне очень хочется быть очень обычным ребенком, таким как все, когда я пойму, что ничем не отличаюсь от остальных детей своего возраста, наступит полное счастье. Возможно, мне тогда и на Луну улетать не понадобиться, а то получиться, что я тем самым все испорчу. Кто из детей был на Луне. Никто?
Для кого-то быть обычным раз плюнуть, а для меня постоянная работа над собой. Вот, например я сейчас больше похож на папу, нежели чем на самого себя. Мы вместе с ним готовим завтрак для мамы в четыре руки. Совершаем одинаковые движения, одинаково улыбаемся и напеваем одну и ту же мелодию из старого мультфильма.
Кулинария как музыка, чем она проще, тем лучше запоминается, врезается в память и приходит сквозь время. Все простое остается с нами, все сложное постоянно изменяется, что бы выжить сохранить свою целостность. Да, наверное, редко такие мысли приходит восьмилетним мальчишкам! А мне в голову приходят, стучат и навязываются - это потому что я, пытаюсь сохранить свою целостность, остаться на плаву и может быть когда-нибудь стать таким как все. Хотя взрослые постоянно говорят, что это для меня невозможно.
Странно... Если верить словам взрослых, то в космос улететь мне можно! Мне можно думать про это, мечтать, и постоянно говорить с каждым встречным о своих сверхидеях, но про то, что я когда-нибудь буду, как все про это мне нельзя даже думать, и уж тем более не стоит и заикаться в обществе здоровых людей. Здесь я должен молчать как мама, молчать и улыбаться, принимая такие же равнодушные сожаления от всех окружающих, тайком рассматривающих ее ноги, ампутированные неизвестным мне, талантливым хирургом по самое колено.
Все кто нам приходят в гости особенно первый раз, сначала смотрят на маму. Внимательно, но как-то подло стараясь скрыть свое младенческое любопытство, изучают, а потом свое сожаления переносят на меня стараясь скрыть его от моей матери, а мне его всячески продемонстрировать.
Когда взрослый жалеет ребенка, он дает ему что-нибудь сладкое. Когда взрослые жалеют меня, они мне не дают ничего, кроме грустных взглядов, в которых только и читается: "Держись парень! Держись! Возможно, все будет хорошо! Возможно ты останешься цел!"
Я буду всегда и для всех ИЗСД, то есть инсулинозависимым сахарным диабетиком. Буду всегда колоть инсулин, буду всегда с осторожностью, есть одно и то же, что бы просто оставаться живым или просто не доставлять хлопот своим родителям, просто потому, что я их очень люблю, не смотря на то, что они меня постоянно обманывают. Рассказывают мне про Луну и фигуристов, про сахарные заводы и про мои свехспособности, у меня ничего этого нет, и никогда не будет. Единственное, что у меня есть своего, так эта ручка-шприц, диета и они - мои родители, которых я обманываю, делая доверчивые большие глаза, слушая постоянно их ложь во благо.
Мне пришлось быстро повзрослеть. Быстро принять себя таким, какой я есть на самом деле, а они этого не смогли. Мне было удобнее смиряться и подчиниться самому себе, удобнее, привычнее и легче. Я у них был восемь лет из тридцати, а сам у себя все восемь. И там, где заканчиваюсь я, для меня заканчивается все остальное, а для них, для моих отца и матери... не знаю...
7.
Мама медленно, практически бесшумно выкатилась из своей комнаты, на инвалидном кресле, весело улыбаясь. Волосы ее были аккуратно расчесаны, лицо сияло чистотой и пряной свежестью молодого утра. У нее были идеально мягкие руки, которые я так любил, любил держаться за них, любил, как они шуршат, по страницам детских книг, когда она мне читает перед сном. На ее левом запястье блестел тоненький серебряный браслетик с разными маленькими подвесками. Этот браслет ей подарил папа на мое первое день рождение. На каждой подвеске было выгравировано по одной букве из моего имени.
- Кушать подано, - добродушно сказал отец, и отодвинул лишнее кресло. Он всегда его ставил за стол, когда мама откатывалась, и всегда его убирал, когда мама приезжала на завтрак обед или ужин.
У каждого у нас свои ритуалы, а на этот вроде бы мама не обижалась, хотя может быть просто, не подавала виду, что это ее раздражает, потому, что очень любила папу и ценила все то, что он делает для нее и для меня.
- Я думаю, нам с тобой снились опять одинаковые сны, - сказала мама сквозь улыбку, перемешивая горячую кашу в тарелки, - Как ты думаешь, я права?
- Думаю да. Ты права, - согласился я и еле сдержал смех, вызванный удовольствием сладких и обильных сновидений.
- Вы уже покушали?
- Да мы ели, ждали, когда ты проснешься, - сказал отец, - Вели себя тихо, не хотели тебя будить.
- А может быть это я, вела себя тихо, не хотела вам мешать? Вы опять увлекательно беседовали. Я все слышала, как вы разговаривали, про космос, спорт, животных, карьеру, сахарные заводы, было вроде еще что-то, не вспомню...Мне вас очень интересно слушать. А пока вы общались я успела умылась, причесалась, а потом сидела около двери и слушала, слушала, как вы готовите завтрак, как вместе... все вместе... - в ее голосе зазвучала, простоя доброта пресыщенная сентиментальностью и утренней, свежей горечью одуванчиков. Она восхищалась и расстраивалась одновременно, грустнела сквозь свою улыбку, но продолжала что-то неразборчиво говорить. Мне показалось что она вот вот готова расплакаться, а я готов снова соврать, что бы просто отвлечь ее, от грустных мыслей.
- Я никуда, никогда не полечу! - практически выкрикнул я подойдя к ней поближе и взяв ее за руку.
- Не поняла, - мама, словно вынырнула из подо тонкого, острого льда, - Куда не полетишь? Куда ты собирался?
- Ты же знаешь! Знаешь! Ты же нас слышала! - меня ее вопросы несколько задели, я сжал ее руку чуть сильнее, стараясь передать все свои мечты и желания через прикосновение.
- На Луну?
- Да. Я не лечу на Луну! Я не полечу на Луну никогда, и на Кубу тоже!
- Почему? - уже спросил папа, осторожно, не скрывая своей озадаченности.