Полиграф Полиграфович Шариков родился в маленьком поселке, потерявшемся среди задумчивых русских равнин. Место рождения было безукоризненным своей срединнорусскостью и бедноватой непритязательностью для биографии какого-нибудь известного и богатого патриота. Но для скромняг вроде Шарикова выгоды такого рождения были непонятны и неценны, примерно так же отнеслись бы чукчи к автомобилю 'Феррари'. Поэтому жил он себе и жил, не заботясь о биографических основах своих, как все в тех местах. Осталось ему на всю жизнь от того времени ощущение детского счастья - навсегда запомнилось, как кувыркался он с детворой на лугах и полях, облепивших со всех сторон его поселушку, потертую жизнью, милую, похожую на старенькую тетушку, как исправно посещал он крепкую трехэтажную школу, звонкую от деловитого пионерско-комсомольского задора, как изнемогала от смеха душа его, радуясь нехитрым детским анекдотам, услышанным на грязных, усеянных раздавленными папиросными бычками, школьных задворках, и как замирал он, млея от восторга, перед длинными коричнево-желтыми рядами стеллажей в школьной библиотеке: вот бы сесть прямо здесь на пол, и читать, читать, читать... А летом, его любимым, каждый год с нетерпением ожидаемым летом, дни струились веселые и долгие, стрекочущие серебристыми велосипедными спицами, сладко пахнущие пышной июньской травой, жужжащие шмелями и стрекозами в июльский зной, заманивающие во всегда таинственный лесной сумрак драгоценными крепкоголовыми августовскими подосиновиками... Всё приятно обнимало и щекотало Шарикова, всё в мире было на своем месте - от дворовых обидчиков до милой матушки.
И мнилось, что никаких задач и загадок на ставила Шарикову жизнь. Но, как и все хорошее, детство заканчивается, а вместе с ним тихо, в сдержанной английской манере, не прощаясь и не привлекая к себе внимания, исчезает безупречность мира. Отрочество заявило о себе наличием неполадок. Как, когда и даже в чем появились первые признаки неполадок - не упомнить Шарикову. Может быть на биологии, когда Шариков рьяно и вдохновенно пересказывал вычитанные в книжках проделки друзей наших меньших? Смешон он был. Так редко замирающий до полной тишины класс внимал ему, втайне радуясь, что с каждой минутой шариковского трепа звонок все ближе и неизбежнее. А Шариков заливался соловьем в простодушной уверенности, что такое не может, не имеет права быть известным только ему, что каждый так же, как и он восхитится и возрадуется трепетной радостью разнообразнейшими чудесами этого мира. Но ироническое замечание учительницы сбило его, речь споткнулась на полуслове. Шариков смешно забулькал и замолчал, силясь понять, что произошло. Растерянно и робко он взглянул на учительницу, заметил ухмылку на ее лице, и оглянулся на друзей. Его поразил блеск в их глазах. Странный блеск, какого он раньше не замечал. Шариков молча сел, проглотил еще одно замечание учительницы, вызвавшее дружный смех в классе, и больше уже не поднимал руку на уроках биологии. Слишком не по себе ему становилось, когда он представлял, что снова увидит эти странные взгляды. Да и дружить с одноклассниками стало не так интересно, еще совсем чуть-чуть не так интересно, но уже появилось какое-то отчуждение и начало зреть, пробивая потихоньку в сознании Шарикова маленькие извилистые ходы. А по ним в мир Шарикова проникли неполадки и уже никуда от него не ушли.
Но как определить эти неполадки? Как определить ощущение? Вдруг, ни с того ни с сего, исчезает контакт в компании, и веселое ребячье суесловие обрывается, чтобы собравшись с силами, взорваться через некоторое время диким хохотом, замаслить слезами выпученные от усердного смеха глаза. (Ох уж этот хохот, сколько раз его потом Шариков слышал, и научился разбираться во всех его подвизгиваниях и подтявкиваниях). Мы, люди взрослые, говорим, что в таких случаях проявляется 'момент истины'. Но подростку не объяснишь, что истина, та настоящая истина, которая прячется от случайного взгляда, и которая и есть самая трудная и главная в жизни, почти всегда показывает свой лик мельком, в виде знамений, которые мы по небрежности своей ленимся разгадывать - и в результате дисгармония в мире становится все более и более ощутимой, ее уже как будто чувствуешь на ощупь, как слепой буквы. Так и Шариков почувствовал, что мир становится странен и неуютен. Казалось, что мир царапает его при поворотах, будто из невидимых стен торчит конец какого-то ржавого гвоздя, не притопленного в мягкую древесину нерадивыми плотниками.
Дальше - больше. Не заставили себя ждать первые конфликты. Драка около качелей, мощнейшего центра притяжения дворовых обитателей младшего и среднего школьного возраста. Пнули ни с того ни с сего Шарикова под зад, всего-то и делов. И пнули ногой, на которую обижаться не принято, ибо себе дороже. Но Шариков решил обидеться. Потому что ощутил всем нутром, что вот она - неполадка в мире, наехала на него. И замахал ручонками, пытаясь влепить оплеуху обидчику, который и пнул-то его под зад с ласковым ворчанием, не по злобе, а от избытка чувств, рожденного щедростью летнего солнца и опасно-манящим, бросающим пульсирующую темную тень полетом качелей. Ущербность мира проявилась быстро и безжалостно в кулаке, стремительно въехавшем в глаз, в соленом вкусе во рту, в цветных кругах в глазах и прочей физиологической дряни, вплоть до холода в желудке. Так родилось первое в жизни Шарикова серьезное противостояние, несуразное и глупое, как и все мальчишеские стычки, но, наверное, необходимое. А сколько их потом было - нелепых баталий, когда Шариков никак не мог оставить в покое безнадежную, заведомо проигрышную ситуацию. Сам себе он не мог объяснить, зачем это ему надо, а уж тем более не мог кружок случайных свидетелей его донкихотства, у которых начинали блестеть глаза, и как-то весело оттопыривались попки, будто тщились они завертеть воображаемыми хвостиками.
Неполадки копились и множились, сливались в новые сущности. Вот и первое общественное порицание. Не смог Шариков понять, почему всем, в том числе и ему, нужно подписаться на одну из комсомольских газет, да и брякнул это вслух. И вот ведь что интересно: вроде все дружно, как один, подвывали на переменке, что не надо, мол, им всего этого, не надо, мол, им мозги парить всякой газетной дрянью, а тут - посмотрели на Шарикова с холодным интересом и промолчали. 'Какой-то ты ... с червоточинкой', - произнесла учительница с явным огорчением. Расстроился Шариков. Непонятно было ему, в чем эта червоточинка, но звучало как-то оскорбительно, да и представлялось противное - внутри тела логово с уютно чавкающим червяком. А друзья-товарищи попеняли Шарикову после уроков. 'И зачем, Полиграшка, тебе это нужно было? Дурень, все равно же подписался, только еще родителей в школу вызвали!'.
Но самая страшная неполадка явилась Шарикову в виде клетки на колесах, набитой бродячими собаками. В их глуши никогда не было никаких бригад по отлову собак, и не слышал никто о таком, и подумать в своей простоте не мог, зачем бы и кому это могло быть нужно. Но ведомое прогрессом и просвещением районное начальство решило распространить цивилизацию на подведомственные территории и в качестве полпреда послало в поселушку бригаду собаколовов. Мальчишки и подростки сбежались посмотреть на чудовищный механизм, в который потёртые бесстрастные дядьки запихивали скулящих Найд и Жучек. Жалких этих собачушек они знали с раннего детства, придумывали им имена и подкармливали. Неведомо откуда ребятам стала известна шепотом передаваемая по толпе ужасная суть происходящего. Некоторые мальчишки пошустрее побежали по дальним дворам, чтобы успеть спрятать своих любимцев. Большинство же с оторопью взирало на происходящее. Грозное творение цивилизации проехалось по дворам, прихватив с собой изрядную часть собачьего населения, и укатило, оставив Шарикову щемящую горечь. Много лет являлась ему страшная клетка во сне, и после этого одиноко и тоскливо становилось в мире.
Много подобных мелких неприятностей и бестолковостей, сиречь неполадок, валилось на Шарикова. Они сыпалиь, как нежданный дождик с неба, от которого человек озадаченно и тревожно нахохливается, поднимает воротник и идет себе дальше. А идти надо - дни текут не спрашивая, успеваешь ты понять очередную бестолковость в мире или не успеваешь, они бегут и волокут вслед за собой - школа, институт, распределение. По всем этим дорожкам Шариков прокатился колобком, и никто его не съел, хотя мастер был он находить неприятности там, где их никто не найдет. Может быть поэтому постоянно сопровождало его тревожное чувство странности людей в этом мире, и усилилось оно после открытия, которое сделал он для себя в институте.
Открытие произошло после одного из первых предательств, которые душой молодою переживаются остро. Это уже не детские конфликты, которые разводят в разные лагеря на вечность продолжительностью в полгода, а конфликты доподлинные, которые и выбор какой-то сделать заставляют, и в удивление приводят перед человеком. И вот после такого конфликта заметил Шариков, что у части людей глаза особенные, какие-то блестящие, как будто свет в них внутрь не проходит, а отражается. Чем-то неуловимо напоминают они глаза животных. Не обрадовало Шарикова такое знание, но и не насторожило. Научился он распознавать такие глаза и привык к ним.
А ведь это судьба его приоткрывалась, пели ее трубы, слагая мелодию, пока что еще тему, вступление.
Зрелость
Но вот университеты закончены, давно и навсегда покинута родная поселушка. Облюбовал Шариков провинциальный N. N он и есть N, что о нем говорить, таких N в России энное количество (да кажется и это уже было сказано).
Мой город N., к тебе прильну
щекою заспанной, небритой,
Под небом, маревом покрытым,
Здесь все мое в твоем плену.
Хотя тобой я не любим
(Когда ж расстанемся с тобою?)
Ты все же стал 'моей судьбою',
И status quo пока храним.
Отмерил ты не от щедрот
Мне счастья, радости и славы.
Но, может быть, и в этом прав ты,
Я ждал и жду их каждый год.
Торопится по площадям
И улицам твоим знакомым
Мой странный облик бестолковый,
Приятный здешним голубям.
Я радуюсь, что всем прохожим
Знакома, как и мне, однако,
Любая здешняя собака,
И дни понятны и похожи...
Сирень у лавочек в плену,
И молодежь с бутылкой пива
Под ней уютно и красиво
Встречает юную весну...
Бесчинствует чертополох
В дворах в собратстве с лебедою,
А рядом праздник новостроя -
Вознесся каменный Молох...
В соседнем парке над водой
Зависли ивы терпеливо,
Союзники всех пар счастливых,
Что здесь менялись чередой...
_______________
Ковром сварливых сизарей
При свете путь мне преграждаешь,
Приветом тусклых фонарей
По вечерам меня встречаешь.
Здесь нет чудес, но как всегда
пространства вновь твои проверю,
учту, и не приму на веру,
Как и не знал их никогда.
Недаром помнит твой бульвар,
Что я в любую непогоду
Брал все, что мне он год от года
В своей приязни предлагал.
Его я мерю день за днем,
Ведом заботой и работой,
Но мне по-прежнему охота
Идти проторенным путем,
Вязать в тугие узелки
Моей судьбы скупые вехи,
Испытывать ее со смехом
На тайных смыслов оселки.
О N., не знаешь, что найдешь
В твоем духовном бездорожье,
Но мне милее и дороже
То, что случайно обретешь.
Так подводил нехитрый лирический баланс своей жизни Шариков, уютно устроившись в кресле с бумагой и ручкой, нервно позевывая и потирая руки, что с ним случалось во время приступов писательского зуда. Болезнь эта посещала его редко, и, как правило, некстати, когда быт требовал своего. Прошмыгнувшая мимо дочка улыбнулась. Опять папашка мается безобидной дурью. Слава богу, хоть обидных мало... Ничего, придет в норму. На кухне мурлыкала жена, орудуя над вечерней снедью и вполглаза присматривая за любимым бразильским сериалом. Идиллия полнейшая ...
Семья, конечно, была главным достижением Шарикова. 'Приют спокойствия, трудов и вдохновенья'. Девчонки у него были терпеливые, не сильно его пилили и даже похваливали в воспитательных целях. А главное - не требовали ничего невозможного и не интересовались его странностями, принимали таким, какой есть. Так что по вечерам он мог спокойно посидеть с книжкой, в то время как дамы мирно обсуждали сериалы, болтали по телефону с подружками или занимались иными, не менее важными для женского организма делами. Консенсус достигался легко, с редкими, хотя и неизбежными, ссорами. Но ведь это как в песне, из которой, как известно, слова не выкинешь. Семья была как смеситель на кухне - из двух кранов вода течет разная, но все перемешивается и получается хорошо и ладно.
Шариков довольно потянулся, спрятал свои труды в шкапчик и заспешил на кухню, где домашние радости должны были пролиться изобильным семейным ужином.
***
Работа, на которой Шариков подвизался в качестве программиста, встретила Шарикова сюрпризом. Из-за соседнего стола ему приветливо улыбалось создание лет двадцати пяти с волосами, скрученными в стильный богемный хвостик.
- Борменталь, - звонко тявкнуло создание,- Иван Арнольдович. Я ваш новый сотрудник.
'Ишь ты, глазастенький', - отметил про себя Шариков.
-Очень приятно, - соврал он, - Шариков.
Губы Борменталя дрогнули, изогнулись едва уловимой тонкой змейкой, и приняли исходное приветливое положение. 'Первое впечатление обычно самое точное', - непроизвольно вспомнил Шариков одно из банальнейших своих наблюдений.
***
Поладили они быстро и без особых хлопот. Ваня Борменталь был начинающим, но многообещающим. Начальство явно делало на него ставку. Созданием он был приветливым, бодро помахивал хвостиком, не забывая ласково улыбаться всем встречным. Обязательная для всех процедура взаимного осматривания на новом месте вышла у него аккуратной и быстрой. Его щенячье дружелюбие всегда было умеренным и никогда не нарушало субординации. Линию поведения он выдерживал идеальную. Был с начальством почтителен, но без надоедливой лести. Сотоварищи был накоротке. Принимал участие в междусобойчиках, но никогда не позволял себе лишнего.
Чем-то он напоминал маленький, ладный и безобидный инструмент. Этому способствовала отличная память Борменталя, которая неизменно помогала ему в работе. Иногда даже казалось, что он с подозрением относится ко всему, для чего не нашлось места среди разложенного по полочкам в его черепушке. Шариков привык к его гладко прилизанной голове с болтающимся хвостиком, старательно вглядывающейся в дисплей, вежливым несвежим анекдотам 'к месту', сопровождающимся мягким подвизгиванием, неизбежным экскурсам в небогатый Борменталев опыт, который впрочем, казался самому Борменталю чем-то значительным. Как постепенно выяснялось из его рассказов, все и всегда у него получалось самым замечательным и наилучшим образом.
Шариков испытывал приязнь к Борменталю. Его самолюбование выглядело забавным и безобидным. Самое его умение с любовью отлаживать программы, перебирать испорченную технику, вызывало у Шарикова уважение. Во время работы Борменталь светился комичной и милой важностью карапуза, разломавшего крепкую машинку, чтобы посмотреть, что у нее внутри. Шариков мысленно сравнивал его с Левшой, который интересуется своим делом, не растрачивая себя ни на мелкие, ни на глобальные проблемы, знающим себе и цену и место. Тем не менее, видимо в силу возрастной разницы, он ощущал некое свое превосходство, и решил Борменталю покровительствовать. Поспособствовало этому и то, что он довольно скоро заметил, что особой начитанностью Борменталь не обладает. Как и большинство представителей своего поколения, он прочитал несколько модных вещей, являющихся опознавательными знаками 'своих', и собственно - всё, успокоился в ожадании следующей обязательной к прочтению книги. А может быть, сама прилежность Борменталя вызывала у Шарикова некое внимательное, почти жалостное чувство, похожее на то, что вызывают птицы, без устали снующие в гнездо и из гнезда, у праздного зеваки, глядящего на их суету с тенистой лавочки.
Неожиданным для Шарикова оказалось, что Борменталь был в прошлом рокером, и даже играл в довольно известной в N полупрофессиональной рок-группе 'Дурево', да еще и на бас-гитаре, инструменте в сознании Шарикова символическом, как бы обозначающим всю рок-культуру. Убогие N-ские афишки 'Дурева' запомнилось Шарикову своей скромной претенциозностью. 'Надо же', - думал Шариков, -
'и в N молодежь свирепеет. Названьице дерзкое, но не слишком, фига, показанная в полупрозрачном кармане. Ну что ж, не все, не всё потеряно для этих мест. Есть еще 'Дурево' в пороховницах'. И вот случилось так, что один из этих 'дерзких' рокеров прилежно склонял голову перед дисплеем за соседним столом, и ничем не напоминал развязных и ужасных бунтарей, осатанело скачущих по сцене, которых Шариков в глубине души побаивался и с которыми ему никогда ранее общаться не приходилось. Противоречие ожидаемого и реальности неприятно царапнуло Шарикова, но забылось - победил его всегдашний пиетет перед любыми музыкантами.
Самого Шарикова бог музыкальными талантами обделил, поэтому музыканты казались ему людьми, принадлежащими к особому клану, отгороженному от остального мира стеной чуть ли не из слоновой кости, за которой происходит служение таинственному и прекрасному. Попытки Шарикова пообщаться на музыкальные темы особого энтузиазма в Борментале не вызвали. Так что пришлось ему довольствоваться тем, что Борменталь сообщит в который раз ему массу ничего не говорящих подробностей о гармониках, использованных в том или ином произведении, и лишь с недоумением поведет глазами в ответ на попытки Шарикова изложить смутные ассоциации, вызываемые у него почитаемым искусством.
- Не знаю, мне кажется, нужно просто слышать, - преувеличенно вежливо сказал как-то Борменталь в ответ на излияния Шарикова о том, как с возрастом менялись у него ассоциации, связанные со знаменитой песней Eagles, - Музыка ведь хорошо организована, именно это и вызывает эмоции.
-Ты считаешь, что если бы я обладал слухом, как у дирижера, только тогда бы я смог услышать музыку? А я думал, что важнее то, как ты сможешь отреагировать внутри, то есть внутренний мир, богатство ассоциаций, даже жизненный опыт, наконец. Иначе получается, что музыка только для музыкантов. Остальным ее и слушать незачем, - осторожно возразил Шариков.
-Вроде того, - оторвался от дисплея Борменталь.
-Да ну, - осмелел Шариков. - Я понимаю, что мое восприятие было бы полнее, что я, может быть, легче отличал халтуру от добросовестного исполнения, но ведь самое главное не в формулах же записано. Оно не вполне описуемо и связано даже не только с музыкой, но и с тобой самим.
-Ну, не знаю, - Борменталю явно не хотелось говорить, - что там связано с тобой самим. Музыка написана четко, недвусмысленно. Ее можно интерпретировать, импровизировать, но это либо грамотно, либо безграмотно. И оценить это могут немногие. Остальные связывают с собой.
После такой отповеди продолжать беседу не хотелось.
***
Время катилось себе неторопливо, по заведенному им обыкновению теряя в пути старое и выуживая новое, порой нежданное, но вполне безобидное, а порой обыкновенное, но имеющее дальние и грозные последствия. Вот и Шарикова на работе сделали мелким начальником. Отпраздновали с коллегами, отпраздновали дома, и все покатилось дальше, вроде как всегда, тишь да гладь.
Борменталь обрел статус подчиненного Шарикова. Беседы их стали чаще и много сердечнее. Нельзя сказать, что бы Шарикову было уж очень интересно с Борменталем, да и неприятный осадок, оставшийся от прошлого общения, беспокоил его. Но приветливо покачивающийся хвостик и ласковый оскал делали свое дело, и празднословие в перерывчиках приобрело вполне доверительный, почти приятельский характер.
- С детства ненавижу людей, которые делают много мелких ошибок, - пооткровенничал как-то Борменталь. Лицо его было охвачено воодушевлением. Он 'вещал'. Такое выражение появлялось на его лице, когда он говорил назидательным тоном что-нибудь полуанекдотическое, вроде 'программа не работает, потому что в ней ошибка'.
'Ох уж эти пионерские странности', - подумал про себя Шариков, вежливо улыбаясь. 'Ничего, поживет, максимализма поубавится'.
- Какой от них толк? Только головная боль им самим и тем, кто с ними сталкивается. По-хорошему, их надо бы просто уничтожать, - звонкая пионерская гордость рвалась из Борменталя, высокий голос его ломался петушиными нотками, кулачки сжались, весь он как-то потянулся, заструился вверх, к небесам. 'Ну прямо Эль Греко -'Видение Святому Борменталю', - подумалось Шарикову. Спорить было бесполезно. И всё же он заметил:
- Ну, во-первых, ты не господь бог, чтобы решать, кому жить, кому нет. Во-вторых, жизнь все равно всех по местам расставляет. Кто мало ошибок делает, тот обычно лучше устраивается, кто больше - похуже. Так что каждый получает свое. Все зависит от совокупности различных качеств человека, как полезных, так и мешающих ему, смею заметить.
Но остановить набравшего обороты Борменталя оказалось не так-то просто.
- Надо мной в школе все смеялись из-за этого... а теперь я с ребятами поговорил, и оказалось - все со мной согласны. - Борменталь не слышал Шарикова, он горячился и поэтому глотал куски фраз. - Мы решили, что это будет наш вклад в развитие человечества...
- Что? Вклад в КУДА? В РАЗВИТИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА?- не сдержался Шариков, - Кто такие МЫ?
Удивляться пришлось и дальше.
- Ребята из союза творческих работников.
Борменталь скромно потупился.
- О... А что ты там делал?
- И делал и делаю, - оскорбился Борменталь. - Я член союза. И уже несколько лет. Как только в союзе открыли рокерскую секцию, меня и приняли. Я же в 'Дуреве' играл, а группа у нас была самая профессиональная за все время рока в N. Все так говорят.
Борменталь снова опустил очи горе.
- У-у-у... - Шариков изумился, но вышло так, что вроде восхитился.
- Да, я человек скромный, не рекламирую это, - удовлетворенно хмыкнул Борменталь. Он явно ждал расспросов, но растерявшийся Шариков потерял дар речи. Борменталь торжествующе вильнул хвостиком и вернулся к работе.
'Молодость и дурость', - в который раз успокоил себя Шариков, - 'Воображают себя сверхчеловеками. Образумятся...Жизнь мозги прочистит...' И постарался забыть неприятный эпизод.
***
Впрочем, скромность свою Борменталь сильно преувеличивал. К программам своим он относился с нескрываемым обожанием свихнувшегося на чадолюбии родителя. Его самоуверенность перестала походить на забавное самодовольство детсадовского карапуза. Появилось в нем нечто неприятное. Тем более, что ничего экстраординарного Борменталь, по мнению Шарикова, не производил. К тому же, Шарикова покоробило, когда в пылу работы Борменталь несколько раз простодушно присовокуплял к своим его идеи, и даже и не сомневался впоследствии, что это его собственные. Тем не менее, Шариков старательно отгонял от себя неприятные ощущения и старался не слишком анализировать Борменталя. Он был воспитан в рамках классической производственной школы, в которой считалось, что нормальные отношения с хорошим работником важнее его недостатков. Этому способствовало и то, что их с Борменталем беседы стали регулярно принимать довольно интересные и острые обороты, которые Шарикова забавляли.
- 'Ну а меня ведет беда, не прямо и не косо, а в никуда и в никогда, как поезда с откоса', - процитировал Шариков Ахматову (поводом была обнаруженная 'кривизна' в программе).
- Ого, - оторвался от дисплея Борменталь, - вот это стихи! Тут все четко и понятно. А обычно нет ничего более невнятного и невразумительного, чем стихи, все приблизительно. Мысль не может быть точно выражена, потому что нужно соблюдать рифмы и тому подобное, - назидательно добавил он.
- Ну, это ты плохие стихи читал, - Шариков счел своим долгом заступиться за поэзию, несмотря на понимание безнадежности данного случая, - На самом деле нигде так, как в поэзии, не удается выразить мысль невероятно точно и буквально в нескольких словах. Например, 'под старость впасть, как в ересь, в неслыханную простоту' у Пастернака. Тут ведь определение мудрости, которая проста, но глубока, и судьбы поэта, поэзия которого развивается вместе с ним от экспериментов к отсутствию потребности во внешних стимулирующих ритмах.
- А вы что, понимаете что-то в Пастернаке? - дробно захихикал Борменталь. Мордочка его заострилась, рот слегка ощерился.
- Ну, что-то понимаю, мне кажется, не пацан уже, - Шариков в раздражении решил принять вызов, - В поэзии важно найти емкую фразу, которая напоминает скрученную пружину. Восприятие поэзии, как я считаю, - творческий акт. Тронешь пружину - она развернется. Каждый по-своему трогает, у каждого свое разворачивается. Не абсолютно свое, конечно, - фантазии на заданную автором тему. Но когда получается некое сотворчество, тогда и получаешь самое большое удовольствие. Эстетическое, по-видимому. Поэтому поэзию не всегда и не все понимают одинаково, да и не все понимают. Зато поэзия - как источник, в котором каждый, если сможет, берет то, что ему нужно.
- Никогда ничего подобного не слышал. Я с ребятами говорил, и все считают, что главное в искусстве - ритм, пропорции. О золотом сечении слышали? - вежливость в голосе Борменталя была густой и сладостной, как сироп.
- Слышали.
- Ну так вот, - Борменталь, по-видимому, не поверил Шарикову, но все-таки продолжал, как бы сдерживая себя. - Все на самом деле описывается математически. Вся красота, все поэтические прелести. Всё это самая обыкновенная математика. Математика - царица наук. И ни с какой поэзией это не сравнится. Нет в ней никаких приблизительностей. Всё, что есть в искусстве ценного, все соответствует математическим законам. Я музыку потому и люблю, что она совершенно точно описывается математически. Гармоники, интервалы - все соответствует математическим закономерностям. А в поэзии каждый выпендривается, как хочет, и чем удачливее он, тем больше его раскручивают. А идиотов, которые любят то, что раскручивают, полно.
- Ты считаешь, что поэзия вроде попсы, и ее любят те, которые верят любому авторитету?
- И такое бывает. А остальные вроде посетителей концертных залов, музыку совсем не понимают, просто хотят, чтобы их считали умными. Мы с ребятами из оркестра разговаривали.
Борменталь вальяжно потянулся и бессознательно захлопал пальцами по животу, а-ля Ленин с картин Бродского.
- Да ты ведь и сам такой, - не выдержал Шариков, - ты ведь сплошь и рядом хорошо говоришь о книгах, которые понять не можешь, если о них хорошо отозвались МЫ, или плохо, если о них плохо отозвались МЫ. А ведь ты явно не знаток литературы, а музыкант. Значит, тоже хочешь, чтобы тебя умным считали?
Борменталь осекся, голос его дрогнул.
- Если умный, хочется чтобы считали умным, - парировал он.
- Да ну? Но я-то не о том, - начал было Шариков, но передумал. Он, конечно, был резок. Молодой максималист Борменталь не заслуживал такой отповеди. 'Молод еще. Молод... Молод... Молод... Перемелется - мука будет... Перемелется - мука будет... А сейчас - сколько ни спорь, все равно не поймет', - Шариков повторял эти слова, как мантру, усыпляя тихий ужас, который помимо воли начал шевелиться у него в душе. И в который уже раз постарался изгнать эпизод из памяти.
***
В маленьком уютном домике с колоннами, вот уже полтора века прописавшемся на улицах N., горели окна. Последние несколько десятков лет здесь собирались N-ские 'властители дум', как скромно называли себя провинциалы, одержимые творчески зудом. Все это время всевозможные секции и подсекции творческих работников плодились и размножались в его недрах. 'Бодрое рычание и радостное ржание' не раз сопровождали 'творческие роды', спонтанно случающиеся в перегретом страстями пространстве той или иной комнаты. И тогда какое-то еле видимое свечение охватывало снаружи весь домик, вокруг взывали бродячие собаки, почему-то облюбовавшие здешние ночные окрестности, и поздние прохожие невольно ускоряли шаг и начинали звонить домой по мобильным, как бы невзначай сообщая свои координаты.
Сегодня над домиком была благостная атмосфера: собраний и заседаний творческих работников не случилось, а случайно забежавшие, не найдя ничего интересного, ретировались. Полумрак коридора на втором этаже таял в струйке света, пробивавшейся через неплотно прикрытую дверь. Вместе со светом в коридор прорывались голоса, прерываемые заливистым лающим смехом. В кабинете председателя N-ского общества творческих работников Филиппа Филипповича Преображенского шла беседа. Беседовали Филипп Филиппович и Борменталь. Журнальный столик был сервирован на скорую руку принесенным Борменталем коньячком 'Московский' и корнишонами, купленными в ближайшем гастрономе. Место иконы в кабинете занимал портрет черноволосого мужчины средних лет с веселым презрительным взглядом. Чучело совы, служившего здесь символом мудрости N-ских творцов, с негодованием таращило со шкафа, забитого файлами, глаза на пальму, расположившуюся непосредственно за столиком, и как бы присутствующую в компании в качестве третьей. Сердечную атмосферу кабинета дополнял мерцающий свет электрокамина (полученного в качестве гонорара от местного бизнесмена за цикл публикаций о нарождающемся слое 'новых Павок Корчагиных - молодых строителях капитализма').
- Ну вот, и говорит этот дурак, каждый, мол, из поэзии берет то, что может, представляете?
- Ну, это не так уж неверно, все зависит от того, насколько солидными познаниями человек обладает. Здесь ведь тоже профессионализм нужен, а не слюнявые вздохи библиотекарш и им подобных.
- Но он-то этого понять не в состоянии. Он вообще ничего понять не в состоянии. В Пастернаке он разбирается... А это ведь не овощ, который только и может ему быть по зубам. Я, говорит, люблю Томаса Манна - 'Доктор Фаустус' какой-то, знаете такого?
- Что? 'Доктор Фаустус'? Ну - это как раз для твоего урода! Мало того, что Томас Манн писатель никакой, да еще вроде бы гомик, но претензии какие... У твоего урода что-то сходное, фамильный знак уродства, так сказать... 'Будденброки' - лучшее произведение Манна. Каких много посредственный семейный роман. 'Доктор Фаустус'... 'Доктор Фаустус' - роман про Ницше - но читать его совершенно невозможно, ну совершенно! Заумь, которая пытается скрыть внутреннюю пустоту и неумение внятно высказать мысль. Да просто построить крепкий сюжетец! Язык тяжелый, напичкано философией. Романец этот прочитало-то до конца всего несколько человек. Они и использовали самый этот факт, чтобы себя, родимых заумничков, раскрутить - прославить перед менее упорными дураками. Да, Ваня, ты же знаешь, как они это ловко делают. Слава богу, умные люди и у нас и за границей пересматривают это 'наследие'. Я, Филипп Филиппович Преображенский, председатель какого-никакого, но союза творческих работников немалого города, читать не могу эту херню - 'Доктора Фауcтуса', а какому-то, как Гоголь выразился, 'фитюку', видите ли, нравится! - голос Преображенского, бархатно перекатывавшийся по кабинету, подался вниз и затявкал на нескольких повторяющихся отрывистых нотах.
- Да что ему там нравиться-то может? Да, Ваня, сочувствую. Это не просто дурак, а дурак выдающийся. Представляешь, до каких времен мы дожили? Знамение времени - Шариковы забросили свои балалайки, позаписывались в библиотеки и уже создают свою культуру. Да какую там культуру - субкультуру. Субкультуру... АНТИкультуру, в которой даже для них есть место интеллектуалов. Представляешь? А я-то думаю, отчего ты постоянно о нем говоришь. И впрямь, мерзавец полнейший. Нет, не люблю я пролетарита, не люблю!
- Ага, представляете, каково мне эту харю каждый день видеть и СЛЫШАТЬ?! Мы с ребятами поначалу над ним смеялись - смеялись, потом уже и не смешно стало. Вроде бы, что о нем не расскажи - ну настоящие анекдоты, а уже и они кроме отвращения ничего не вызывают. Недавно он мне притчу рассказал. Китайская вроде. Говорит, что где-то прочитал, а мы так думаем, сам придумал, ну кто такой идиотизм напечатает?! Послушайте только. На болоте живет куропатка. Она, видите ли, летает с кочки на кочку. А некая е......я птица Феникс утром летит с Южного полюса на Северный, там недолго отдыхает и летит с Северного полюса на Южный, такая, мол, она затейница. Куропатка видит дважды в день этот полет и говорит. 'Ну и что это за полет? Кому это нужно? Зачем? Что за глупость? То ли дело я. Летаю с кочки на кочку, червячков ищу. Вот это - полет, в нем есть и смысл, и цель'. А смысл хрени этой якобы в том, что для того, чтобы понять Феникса нужно подняться над болотом, тогда и видны цели полета. Притча это для него! Вот ведь ерунда, как вы считаете? Да и ребята то же самое говорят!
-Да, Ваня, и в самом деле, не смешно, а страшно. Конечно, Шариковых всегда несть числа было, и имя им легион. Но, повторюсь, сейчас время такое, что они не научились еще знать свое место. Стоят на самой низшей ступени развития, и осмеливаются с наглостью невероятной судить о том, в чем не имеют познаний. Каждый сверчок знай свой шесток. Я хоть защищен от прямого контакта с этой публикой, которая норовит мимо унитаза мочиться.
Борменталь захихикал.
- А ты у нас мученик. Мученик... Терпишь всякое убожество, не имеющее права рот открывать
.
-Да что рот открывать - жить, - с какой-то непонятной обидой выдохнул Борменталь
.
Портрет черноволосого мужчины при этих словах как будто бы взглянул с интересом на собеседников.
-Это существо из тех, кто много мелких ошибок делает! - с пафосом ученика-отличника выпалил Борменталь. Выглядело, что он боится не успеть до звонка предъявить хорошо вызубренные уроки.
-Да знаю я, знаю эти ваши новомодные теории, - Преображенский с недовольным видом откинулся в кресле. - Это, конечно, здорово, что вы, рокеры, перетряхнули здесь все старье. Здорово... Сколько старых пердунов -'хранителей древностей' - перестало сюда ходить. Их благодаря вашей брутальности-витальности как ветром сдуло. Наконец-то я вздохнул свободно. Но, как говорится, 'враги не дремлют', им дай хоть за что-нибудь зацепиться, чтобы себе кусок пожирнее отщипнуть. Поаккуратнее надо, Ваня, а то чуть расслабишься, сразу кто-нибудь начинает вопить лозунги.
-Да уж кто-кто, Филипп Филиппыч, а я и так крайне аккуратен. Но даже моей выдержки не хватает.
- Ты, Ваня, парнишка умный, и не стоит, тебе, конечно, терпеть всякую х..... .
Восхищенный Борменталь спешно наполнил рюмки.
-Ах, Филипп Филиппыч, - взвизгнул он, - только когда с Вами говорю, чувствую, какие силы во мне бурлят. Послушаю вас, посмотрю на портрет чудесного нашего Псоя, - глазами он указал на портрет мужчины, - и чувствую, что мы здесь все вместе, что мы - единство, сила! Никаким животным до нас не допрыгнуть и вниз не утянуть!
Слезы заблистали в глазах Борменталя. Прекрасный юношеский порыв осветил его лицо, хвостик взволнованно дрожал. Преображенский залюбовался им.
-Спасибо, Иван, - с достоинством ответил он. - Всегда был в тебе уверен. Никто нас вниз не утянет. Союз крепнет. Сейчас модно в меценатах состоять. Вон и сам Авченко - губернатор - постоянно нас на контроле держит, и театру помогает, и оркестру, а как же - просвещенный правитель. Каждую неделю на прием приглашает, хочу, говорит, создать настоящую интеллектуальную культуру в N. И просто богатые люди к нам потянулись, пришли, наконец, времена, когда настоящая культура стала притягивать стоящих людей. А что касается твоего урода... Мы что-нибудь придумаем, чтобы этот Шариков понял, кто он такое. Животное. С такой собачьей фамилией - просто собака. Вот собакой ему и быть. А уж как - дело времени. Придумаем. Случай представится. Обязательно. Он не может не представиться, потому что такие люди не могут не подставиться.
Преображенский довольно расхохотался.
Из коридора через щель посторонний наблюдатель мог бы увидеть картину, сдобренную отсутствием громкого звука, и полную очаровательного вечернего спокойствия и тишины, то есть того, что принято называть благолепием. Седовласый мужчина с аккуратными усами и бородой и молодой человек с глазами, в которых светился восторг умиления, аккуратно чокнулись, опрокинули рюмки и троекратно расцеловались. Пальма за столиком тряхнула ветками, как бы приняв участие в застолье. Мужчина средних лет с портрета одобрительно посматривал на происходящее. Чучело же совы как обычно выглядело абсолютно невменяемым, как будто не успевало протрезветь между происходящими в кабинете застольями, и находилось в перманентном тяжелом алкогольном опьянении.
* * *
Случай Борменталю, действительно, скоро представился. Странно, как незаметны порой повороты судьбы. Если судьба действительно предопределена, то она, конечно же, джаз, в котором отдельные нотки мелодии растворены в импровизациях, которые крутят и выворачивают ее наизнанку, чтобы слушатель исподволь подготавливался к тому, что она прорвется в конце концов во всем своем долгожданном и с радостью узнаваемом великолепии. Вот и главная мелодия шариковской жизни разбрасывала то там, то сям свои нотки, малозаметные среди мелодий повседневности. Но если бы Шарикову было дано прослушивать свою жизнь, прокручивая ее взад и вперед подобно магнитофонной кассете, он бы начал замечать, как все гуще становятся знакомые нотки, как определеннее прослушивается в импровизациях неверная, сбивчивая, но зловещая в своей настойчивости мелодия.
Был один из стихийных перерывчиков, которые частенько образовываются во время работы из случайно оброненных фраз или нелепых событий, которых везде и всегда немало. На этот раз прибежали Борменталевы дружки - странная неразлучная парочка Ромка с Ленкой, тоже, как и Борменталь, глазастенькие создания, - сообщить, что, кажется, отдел переформируют и объединят с соседним. И хотя информация была не слишком достоверной, вся компания поднялась и пошла в курилку, обсудить. Шариков потащился с ними.