Последний урок

Увертюра с двумя темами

	'Группа Pussy Riot фундаментально изменила мир - он стал намного гаже, чем был. Оказалось, что большое количество российской интеллигенции поддерживает грубые святотатственные акции, направленные на оскорбление достоинства верующих. ... Их сторонники должны быть уничтожены'. Политолог Александр Дугин. Из интервью gazeta.ru 'Pussy Riot реанимировали протестное движение в России'
		Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь. Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи! Но я, первосвященник иудейский, покуда жив, не дам на поругание веру и защищу народ! Ты слышишь, Пилат? - И тут Каифа грозно поднял руку: - Прислушайся, прокуратор!  М.А. Булгаков 'Мастер и Маргарита'

 
 
 
 

-... за смертную казнь Сократа  - 280 голосов, против - 221 голос!  Таким образом, Сократ осуждается на смерть!  
Зычный голос  председателя пролетел над замершими зрителями и гелиастами[1], вылетел на вольный воздух, на залитую ярким светом агору[2],  заскользил, закувыркался по теплым стенам, запрыгал по ступеням, портикам, карнизам, вбирая горячую живительную сласть солнечного потока,  змеей извился между колонн, прокатился назад в зал заседания гелиэи[3] и рассосался в набрякшей за его отсутствие немоте.  Сотни взглядов, до звона натянутыми струнами облепивших Сократа, медленно поворачивали его, давая хищному зрачку впиться в  удивленное лицо, натянуть струну до предела и разорвать ее со стоном удовлетворения или горя. Взгляды-струны начали лопаться одна за другой, волна негромкого шума пробежала  по собранию, окрепла, обрела сочность многоголосия и вернула время в его привычный темп.
Свершилось.
Удивление на широком лице Сократа исчезло, большие светло-серые глаза на выкате потемнели до грозовой тучи и уже самостоятельно, не ведомые никем, медленно, по кругу обозрели присутствующих.  Критон,  друг с детства, верный и неназойливый как тень,  протискивался через толпу к нему, грубо расталкивая ворчливую человеческую массу.  Немолодое красное лицо с крупными правильными чертами было искажено гневом, руки с короткими крепкими  пальцами хватали плечо,  локоть, гиматий[4]  и проталкивали крепкое грузное тело вперед.  За Критоном спешил протиснуться Критобул, его сын. В оставшуюся за широкой спиной Критобула брешь едва успевал вклиниваться Федон. Гермоген, как обычно недостаточно решительный, вскочил и напрягся, балансируя в неустойчивой наклоненной вперед позе. Сократ улыбнуля про себя - долго ли от так протянет? - и после этого нарастающий шум гелиэи настиг и его. Где же остальные?
 Эпиген, Эсхин, Лисаний и Антифон стояли вместе и растерянно переглядывались, видно было, что они еще не обменялись ни словом.  Неподалеку Аполлодор уткнул лицо в грудь обычно ироничного и язвительного, а теперь растерянного, Антисфена.
Окаменело и скорбно возвышался над толпой здоровяк Платон. Глаза гиганта налились слезами, пальцы скрещенных рук вцепились в плечи и побелели. Он был подобен прибрежному утесу,  безразличному в своем мрачном горе к копошашимся внизу волнам. Платон посмотрел на вновь спокойное, немного насмешливое лицо Сократа и неожиданно понял, что всегда считал его красивым странной, непривычной для греков красотой. Широкое лицо с коротким прямым носом и крупными серыми глазами навыкате под большим выпуклым лбом было величаво и, как часто видел он это выражение! - вдохновенно. Тоскливый спазм сжал горло, но Платон сдержался, понимая, как жалко выглядит со стороны. Развернувшись, он стал проталкиваться к выходу. Невыносим был сам факт, само понимание: он так и не сумел спасти ЕГО, самого лучшего, самого благородного человека Земли. Всего несколько часов назад он рвался выступить свидетелем, но гелиасты не допустили его, как слишком молодого. Разве взрослый ум не есть лучшее свидетельство возраста? Иного и в семьдесят не стоит на трибуну пускать - сущий ребенок. Вот он бы сумел найти слова, от которых обвинители проглотить лживые языки, вот он бы повернул в правильное русло процесс, сразу, с самого начала, пошедший непредсказуемым путем. Введение новых божеств, святотатство, и в результате - развращение юношества! Чем нелепей в своей глупости и самоувереннее обвинения - тем лучше! Сознание отказывалось принимать этот факт, но, видимо, на это и была сделана ставка. 'Впрочем, с дураками и их делами всегда так', - терзал себя  Платон, - 'чтобы понять замысел одного дурака не хватит ста мудрецов. Зато дурак дурака понимает с полуслова. Да понимает ли? Есть ли истинное понимание в том, что они называют 'пониманием'... Неужели нельзя не философствовать даже в такое время?'  Платон застонал и остановился.
И в этот момент Сократ властно поднял руку и заговорил, негромко, но так что шум стал стихать. Остановился Критон, и идущие за ним Критобул и Федоном. Развернулся Платон. Аполлодор поднял мокрое от слез лицо, на котором появилось детское ожидание чуда. Остальные ученики обменялись мрачными взглядами и сосредоточились, чтобы впитать последнюю публичную речь учителя, впитать всю, со всеми новыми оттенками, которые дает бытию неотвратимость.
-Сильно же вам хотелось меня уничтожить, мужи-афиняне, если вы не смогли совсем чуть-чуть подождать, когда я сам, по естественным причинам, умру. И теперь, как и всем нетерпеливым людям, вам придется раскаяться в том, что вы поспешили, пойдя на поводу у моих врагов. Предполагал я, что они захотят, чтобы я, как прочие, которых здесь я повидал немало, будучи гелиастом, молил о пощаде, и чтобы вместе со мной жена и дети мои рыдали и вымаливали у вас жизнь мою.  Хотя, все-таки думал я о вас, мужи-афиняне, лучше, - на лице Сократа на мгновение снова появилось горестное недоумение.
-Неслыханно, - радостно и возбужденно закричал со своего места Мелет, главный обвинитель Сократа, - не было еще такого, чтобы приговоренный учил суд! Видите, мужи, как вы правы!
Мелета так часто и так злобно высмеивали бойкие афинские комедиографы, что даже полные невежды запомнили, что он поэт.  И вот теперь на место сомнительной славы вот-вот должны была прийти иная - блестящая победа над Сократом, хваленым спорщиком, переспорить которого, можно сказать, никому не удавалось! От возбуждения худосочное Мелетово тело дергалось в такт словам, как гигантская кукла, управляемая невидимыми нитями.
Сократ брезгливо отмахнулся, как будто зажужжала муха.
-Я понимаю то, что вы понять не в силах - не смерть страшна, а нравственный ущерб. Вот это для меня страшнее смерти. Так что я предпочту умереть, чем делать то, что вам так хочется - унижаться и просить пощады. Порча нравственная идет быстрее, чем смерть, и спастись от нее труднее. Но я от нее спасся, а вот вы, меня убившие, ею погублены.  Я осужден на смерть, а вы осуждаетесь на жизнь в зле и неправде. Это и будет мщение, которое придет после моей смерти. Я ведь человек старый, и то, что за горизонтом времени, мне уже близко, так что я могу пророчествовать.
Зал заворчал, как злое животное. Мелет глупо и визгливо захихикал. Анит, богатый торговец, финансировавший и организовавший судебный процесс, презрительно улыбнулся. Он привык доводить до конца каждое дело. Вот и на этот раз он поставил своей целью стереть в порошок  пустомелю и зазнайку, воплощение никчемности. Больше всего Анита бесило уважение к Сократу горстки недоумков. Откровенный дурак, неизвестно для чего землю топчущий, бормочущий ахинею нищий - и кем-то принимается за умного.  Анит спокойно и аккуратно сделал свое дело - нашел людей, нашел деньги и, как и полагается действительно мудрому человеку, не нарушил ни одного закона. 'Слава афинской демократии', - с удовлетворением подумал он, -'она избавляется от всякой плесени одним махом. Хорошо жить в нашем полисе. А никчемник пусть посмешит демос на прощанье, как какой-нибудь преступник-актеришко. Еще нарыдается перед смертью. Сам ведь сделал все, чтобы его казнили! Идиот. Нарушил, все, что можно нарушить, даже не нарушая. Вот так нужно расправляться с пустомелями'. Анит поискал глазами Ликона, третьего обвинителя. К его удивлению, тот с испуганным лицом  семенил к выходу. 'Тьфу ты, тля плешивая,  деньги берешь лучше, чем на суде выступаешь', - разозлился Анит, - 'если бы не чистоплюйство Антифона, разве бы я нанял такого слабого... Да никакой из тебя оратор!  Даже чепухового Сократа испугался. А этот-то разошелся...' Развернувшись, Анит посмотрел на блестящие глаза нервно хихикавшего Мелета и гадливо скривился.
-Ну а поскольку мой Даймоний, мой вещий голос, который с детства охраняет меня от неправильных поступков, уже два дня молчит, я так думаю, что все к лучшему. Значит, моя смерть мне во благо будет, а вам на погибель. Да и не боюсь я ее. Если после нее ничего нет, то и бояться нечего, разве стоит бояться крепкого сна, в котором ничего не чувствуешь?  А если после смерти, как говорят, души переселяются в другой мир, то разве не прекрасно встретиться там с Орфеем, Мусеем, Гесиодом, Гомером? Я желаю умирать много раз, если все это правда; и для кого другого, а для меня было бы упоительно вести там беседы, если бы я встретился, например, с Паламедом и Теламоновым сыном Аяксом или еще с кем-нибудь из древних, кто умер жертвою неправедного суда, и мне думается, что сравнивать мою судьбу с их было бы не неприятно. И там можно было бы беседовать с другими и разбирать, кто из них мудр, а кто только думает, что мудр, так же, как я делал здесь! И уж точно там за это не казнят, ведь тамошние люди бессмертны. Но вот уже время идти отсюда, мне - чтобы умереть, вам - чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме Бога.
И Сократ замолчал, расправил плечи и положил на выпирающий живот сцепленные пальцами кисти рук.
 
Один день и вся жизнь
Тема первая. Пессимистическая
 
И тут он услышал его, молчавшего два дня.
- Ну что, простофиля, доказал, что ты ничтожество, закончилась комедия, которую ты ломал?
- Какая комедия, о чем ты?!
- О твоей никчемной жизни. Ты всю жизнь всем врал, ты врал всегда и всюду, безостановочно. Ты прожил жизнь впустую!
-Вот это да! Почему же я всегда врал? Я врал очень редко. И я всегда слушал твои советы, почему же тогда впустую? Ты давал мне пустые советы?
-А я тебе никогда ничего не советовал. Я только предостерегал тебя от чего-либо.
-Хитро. Но зачем?
-И уж точно никогда ни к чему не принуждал тебя, дурак.
-И почему-то грубо. Ты всю жизнь обманывал меня?!
-Я НИКОГДА НЕ ЛГУ. Вот видишь, какой ты дурак!
-Похоже на бред, но нет... Я слишком хорошо себя изучил - это не бред. Я чувствовал: что-то не так - не зря ты молчишь. Ты молчал, чтобы сказать, что я дурак и обманщик? Выходит, все в моей жизни - обман? ЗНАЧИТ - Я ПОЧТИ СЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ .... ТЫ ШУТИШЬ, ДАЙМОНИЙ?! Да, действительно, - дурак. Ты и вправду ничего не советовал. Почти. Предостерегать -своего рода совет. Что происходит, Даймоний?
Вот они идут к нему, его аристократия.  Аристократия духа. Сколько навоза приходилось переворачивать,  чтобы найти их - жемчужные зерна.
-Неужели вот они - результат жизни в обмане?! Что ты говоришь, Даймоний?! Кто ты, Даймоний?
-Еще я буду перед тобой отчитываться, кто я! Наглец!
- ТЫ ШУТИШЬ, ДАЙМОНИЙ?!! Если нет - обманщик ты!
 
Сократ вздохнул и раскрыл объятия друзьям и ученикам.
- Ах, Сократ! Как мне горько от того, что тебя осудили так несправедливо! - плачущий Аполлодор кинулся к нему на шею.
 

- А ты бы хотел, чтобы меня осудили справедливо? - невесело засмеялся  Сократ, - не плачь, Аполлодор, - я ведь сказал именно то, что думаю - смерть мне не страшна.

- По крайней мере, я пока еще так думаю. - Ты думаешь! Ну это уж слишком. Ты ведь НЕ УМНЫЙ, А ЗАУМНЫЙ. Ты кроме как  пустословить - ни на что не способен. Ты ведь действительно НИЧЕГО НЕ ЗНАЕШЬ, как и говоришь всем.

- Что делать, друзья. Умирать пора, умирать надо. Позже об этом. Сейчас ведь Фаргелион[5], ежегодное посольство на Делос отослано, так что до возвращения корабля у нас будет время все обдумать и как следует наговориться. Пусть я ничего не знаю, но кажется мне, у меня есть шанс кое-что узнать, не плачь, Аполлодор.

-Достойный тебя во всех отношениях ученик, скорее баба, чем мужик. Хныкалка. - Меня никто не посмеет сравнить с женщиной. И Аполлодор -  скорее поэт, чем философ, более чувствительный, но - мужчина и воин.  - Нет, вранье. Проживет дурацкую никчемную жизнь, ни в делах мужских, в войне и политике, ничего не добьется, ни как философ не прославится. По крайней мере среди вас, никчемных и неумелых, первым не будет, что уже что-то, может быть, я даже его и прощу. -Ты можешь прощать, то есть - миловать и не миловать? То есть ты судия над людьми, ты ведь никогда не лжешь, если не лжешь. Кто же ты, Даймоний... - Кто ты такой, чтобы я перед тобой отчитывался? - А перед кем ты отчитываешься? - ТЫ ШУТИШЬ, НАГЛЕЦ? - А ты, Даймоний? Что ты делал почти семьдесят лет?

Сократ вздохнул, тщетно пытаясь отвлечься от Даймония, в такой момент он не мог бросить друзей и уйти в себя.

- А все-таки я получил обед за казенный счет! Не в Пританее, так в тюрьме! - засмеялся Сократ, - Тюремные обеды не обильны, но этим-то и полезны, не так ли, Антисфен? Я знаю, что твой идеал - умеренность.

- Умеренность и опрощение будет проповедовать всю жизнь.  Гордец. Эта его так называемая умеренность будет на самом деле противопоставлением себя любимого неразумной массе, знаком избранности. А вот в этом есть что-то дельное и мужское, я поработаю с ним, Сократ.  Его учение содержит божественную искру, пожалуй, сделаю его знаменитым. Если тебя и будут когда-то вспоминать, то только из-за него, да и то, чтобы посмеяться. -НЕТ, ТЫ НЕ ШУТИШЬ... Будущее ты предсказываешь хорошо, это проверено. Ну что ж, я тоже уважаю Антисфена, но такой покровитель, как ты может его довести до беды. - Мне решать, кого куда вести, дурачок.

-Сократ, разве сейчас время для шуток! Ты покидаешь нас, и для меня свет меркнет! - Аполлодор вцепился в запястье Сократа, как будто тот вот-вот растает в воздухе.
-Аполлодор, не давай волю чувствам, мы еще встретимся, все вместе! В тюрьме есть часы для посещений. А свет ведь и без Сократа останется, и тот свет, который в тебе, тоже останется, он только твой, и никто кроме богов его у тебя не отнимет. И успокойся. Всё, что должно было свершиться, уже свершилось.

-Сократ, ты два дня назад мне говорил, что твой Даймоний молчит, значит, тебе нужно идти на суд и заканчивать свой жизненный путь, - взволнованно проговорил Гермоген, - Я два дня думал об этом, ты так просто сказал об этом, как о решенном. А теперь, во время суда, я точно убедился, что для тебя все было предрешено. Может ты специально сделал все, чтобы проиграть процесс? Сократ, благоразумно ли это? Достойно ли твоей мудрости?

-Еще один твой 'аристократ', Гермоген. Промотал богатство, оставленное отцом, разве это достойный человек? Дружба с тобой не прошла даром. Заманил и погубил душу. -Я никого не заманивал и не губил! -Нет, заманил и погубил! И он заманит и погубит. Сотни юношей узнают от него об этой заразе, философии. Я обезврежу его, Сократ, не волнуйся за него.

-С чего ты взял, что я хочу проиграть процесс?
-Ты отказался от защитной речи Лисия. А ведь Лисий - на сегодняшний день один из лучших. Бывали ораторы получше, но сейчас - он. Ты сослался на молчание Даймония, как на оправдание своего бездействия. Ты надменно и вызывающе говорил после подтверждения обвинительного приговора, и если бы не это, отделался бы только штрафом или изгнанием! Наверняка!
-Но разве я тебе не говорил, что вся моя жизнь - лучшая защита? Неужели ты считаешь, что искусная риторика лучше благой жизни? Разве это не значит, что искусная ложь лучше неискусной правды?
-Получается, что лучше, если судить по результатам суда. Получается, что добродетель сама себе награда.
-А ты подумай сам, разве добродетель не высшее благо? И что может быть большим благом для блага, чем само оно? Можешь что-то предложить?
-Да мы и не знаем, что такое благо!
- Не знаете. Да и я пока не нашел ответа. Но  - угадываете. Вы бежите мест нет блага, занятий, где нет блага.
- Да, пожалуй, но если не просто угадывать, то в чем оно проявляется?
- А ты послушай. Разве все благое проистекает не из добродетели? Как ты думаешь, Гермоген?
-Наверное, так.
-Но если так, то все дурное проистекает из отсутствия добродетели?
-Тоже похоже на правду.
-Тогда, если судить по результатам суда, отсутствие добродетели и добродетель каждая рождает свое, не смешиваясь, а смешиваются в жизни только их порождения. Вот я и сказал, что победил духовную порчу, это и есть моя награда. А те, кто меня осудил, получили жизнь в зле и обмане, и они получат за свой выбор все, что к этому прилагается, еще при этой жизни, ты поверь мне, Гермоген. Поэтому я не проиграл процесс, и не собирался проигрывать.

- А что же твой Даймоний? Почему ты так много внимания уделил его молчанию? -спросил Эсхин. -Даймоний... Да, Даймоний всегда указывает... указывал мне, что не надо делать. Сказанное можно было считать правдой. - В этот раз он молчал, поэтому я счел, что наши отношения выяснены, а значит, мой жизненный путь, скорее всего, подходит к концу. Ты ведь знаешь, Эсхин, что в таких вопросах, как смерть или удача, правильный или неправильный, выбор человек не обладает ни знаниями, ни умениями, и должен полагаться на волю богов. Волю Даймония я угадал.

-Этот твой дружок - в будущем философ и преподаватель риторики. Всю жизнь будет пытаться обмануть доверчивых сказками про тебя. Ты сделал замечательный и правильный выбор, указав мне на это дерьмо... Нет никакого блага, кроме МЕНЯ. Все остальное - твои глупые выдумки. Так и скажи ему. Не лги!

- Да, Сократ, твое умение предсказать человеку, от чего ему воздержаться, всем известно.

-Все, что ты мог полезного дать людям - целиком и полностью было моим, смог ли бы ты предсказать без меня хоть что-то? Собственную смерть? Только и можешь, что словеса заплетать. Определения он дает, выдумывает понятия, несообразные с жизнью. Да о каком таком высшем благе ты разоряешься? Да если и есть оно, то это я, дававший тебе знания о жизни. Ты же - только противоречие жизни! Я - БЛАГО, А ТЫ - ЗЛО.

 
-А в вопросах блага, Сократ? Разве человек обладает достаточными знаниями и умениями? Разве в этом человек не должен полагаться на волю богов?

-Скажи мне, Эсхин, почему ты выбрал в друзья вот его, Эпигена ...

-Как всегда делаешь вид, что не знаешь ответ. Эпиген- никчемный человечишко. Проживет до-о-лгую жизнь. Будет как эхо повторять, что за тобой услышал... Еще одна погубленная душа.

-... и почему вы на суде вместе с вашими отцами Лисанием и Антифоном? Разве не потому, что в каждом из вас есть благо, и ты это чувствуешь? -Ты как всегда прав Сократ, я действительно это чувствую, но не могу выразить словами. - Ну вот, видишь, человек все-таки знает, что такое благо. - И думаю, что может выразить это словами, более того, он должен этому учиться. Кажется мне, что человек всегда это знал, просто забывает при рождении. Оттого-то так важно заниматься философией, ибо при этом мы припоминаем, что такое благо и познаем его. Поэтому я и считаю, что в вопросах блага человек должен полагаться на себя. Вот и я никогда не полагался на Даймония в вопросах блага. По его речам я просто делал выбор в жизненном пути, но выбор того, что считать благом, я делал сам. И вы его делали сами.

- БЛАГО - ЭТО Я! -Тогда что ты такое? Я всю жизнь старался познать благо, то есть тебя! Разве это плохо? -Я непостижим! -Непостижим совершенно? -ДА! -Раз ты непостижим совершенно, так значит ты и сам себя не знаешь, не так ли, Даймоний? -Ты глуп, ты ответишь за свое бесчинство! -Но ведь ты сам сказал, что ты непостижим совершенно, а это значит совершенно никем, разве не так? -КТО ТЫ ТАКОЙ, ЧТОБЫ Я ОТВЕЧАЛ НА ТВОИ ВОПРОСЫ, НАГЛЕЦ?

 
-Но ты помогал нам его сделать, Сократ! - Аполлодор, так и не отпустивший руку Сократа, прижал ее к груди.
-Я только помогал, как  помогала моя мать Филарета - повивальная бабка. Наверное, кое-что я взял от ее искусства. Но рожает-то все равно сама роженица, так вот и вы сами делали выбор и сами учились словами ловить, что такое благо, чтобы оно, уловленное, уже навсегда оставалось с вами.
Тяжелая рука опустилась на плечо Сократа. Это подошли стражник и раб-кузнец.
-Сократ, сейчас тебя закуют в цепи. Пришло время отправляться в тюрьму. Прощайся. С завтрашнего дня друзья и родственники смогут навещать тебя.
-Конечно, делайте ваше дело, - в голосе Сократа было некоторое недоумение, - что делать мне?
- Ничего, Сократ, ты уже все сделал, - хмуро сказал старший стражник, - стой спокойно, а раб тобой займется.
Друзья отступили. Вот он, следующий шаг по дороге к позору и гибели. Вот он, знак нового положения Сократа.

Но Сократ смотрел не на раба, заковывающего его в символ позора. Он смотрел на того, с кем он еще не обмолвился ни словом. Платон заворожено смотрел, как заковывают в цепи Сократа, и вдруг увидел, что Сократ смотрит на него, смотрит широко открыв свои и без того выпученные глаза, и в глазах этих застыло горестное недоумение.  Измученный процессом, истерзанный своим бессилием, Сократов ученик почувствовал нестерпимую боль в сердце.  Мир, его мир, в котором была гармония, в котором была вера в победную силу разума, рушился на глазах. И страдание в глазах Сократа, по-видимому, говорило о том же. Пара минут - и на ногах Сократа до самой смерти будут цепи, знак позора и унижения. Что-то огромное и тяжкое поднялось и заворочалось в душе, как будто древний Хаос прорвался из заточения и решил завладеть им. Не в силах справиться с отчаянием, Платон развернулся и скорым шагом пошел прочь. 'Что же происходит? Как же можно казнить за мудрость? Как жить дальше?' - бормотал он в отчаянии. Сократ поднял было руку, как будто намеревался окликнуть его, но не стал. Увидеться им было уже не суждено.

-Твой лучший ученик. Чуть ли не самый талантливый из людей. Я займусь им, и справиться с ним будет проще, чем с тобой. - Следовательно, со мной было справиться не самым легким делом. -Откуда тебе знать, ты ведь не знаешь, что такое легко, а что такое трудно, что такое просто, а что такое сложно. Это не для вас, смертных. Что же касается твоего друга, Платона, он полностью попадет под мое влияние, и я продиктую ему мудрейшие сочинения, которые камня на камне от твоих умствований не оставят. Жизнь его окончится тяжко и скверно, я тебе обещаю, Сократ. Ну а через час он серьёзно заболеет и поправится, когда тебя наконец-то - наконец-то! - не станет.

 
-Посмотри, Сократ, вот он - итог твоей жалкой жизни. Горстка отщепенцев, один из которых чуть что, готов бежать, уже второй раз за последние полчаса, слюнтяй, как и все твои ... филососы. Всеобщее порицание, насмешки, брань, тумаки, отсутствие малейшего уважения, постыдная бедность - это все что ты заслужил своей ничтожной жизнью. Ты эгоист, мечтавший о славе, из-за которой обрек на нищету семью. Ты ведь ни на миг не задумался, что будет с ними, когда так глупо и заносчиво вел себя в суде. С детства ты проявлял интерес к бесплодным мудрствованиям, зачастую пренебрегая моими предостережениями, так что пришлось тебя поучить, прежде чем ты начал слушаться. Воистину, осла было бы легче выучить подчиняться, чем тебя.
- Не эгоист я, так как думал о других - об наших Афинах, прежде всего о них, мысли мои. И все остальное было только для блага Афин. А благо начинается с благородства ума. Вот отсюда я и строил длинные пути к благу полиса, учил избранных. Но пути были длинные, и короткий ум не видит их, так как дальше одного дня видеть не способен. И мудрствования мои, как ты их называешь, не были бесплодными. Они дали плоды. И знаешь почему? Потому что я был крайне практичен. Я заботился о наиболее важном в жизни, о ее смысле, о благе не только для себя, и через это собирался получить свое благо - не сразу, а через время. Не успел. Но не жалею, потому что плоды моих трудов взойдут после меня. А если я такой тупой, так зачем ты занимался мной?
- Эти цели тебе станут известны в свое время. Я пытался хоть как-то исправить твою увечную натуру. Но тщетно. Целыми днями ты околачивался в городе, изводя достойных граждан. Ты был подобен ребенку. Ни истинной мужской цели, ни истинно мужского занятия. Ты и в суде не смог защитить себя, как подобает мужчине. Ты воистину жалок, но тебя не жалко. Ни один приличный человек не пожалеет о тебе.
- До чего знакомо... Слышал уже я эти речи, и не раз... Ба... Как я наивен, полагал, это просто невежество говорит в людях...
- Невежда ты, именно ты, ничего не знающий, но обо всем судящий. Та ахинея, которую ты нес, окончательно восстановила против тебя гелиастов. Я провидел перевес всего в один-два голоса.
-Это было бы особенно обидно. Умысел необычный.
- Но все равно, ты, ничтожный, помог мне. Послушав твои глупости, увидев твое нелепое высокомерие, гелиасты не стали снисходить к твоей старости и осудили тебя так, как ты того заслуживаешь - более единодушно. А ведь ты мог избегнуть смерти, и еще бы довольно долго морочил людям голову, если бы с правильно повел себя на суде. Рассказать как?
- Не стоит уже, это нужно не мне. Твое замечание о перевесе в один голос многое рассказало о тебе. Твоя задумка - это проявление крайней злобы, которая, как я теперь понимаю, является для тебя удовольствием. Именно поэтому ты выжимаешь из содеянного максимум, не просто смертная казнь - а перевесом в один голос. Так пьяница вытряхивает из фиала последнюю каплю вина. Выходит, я лишил тебя самой сладкой, последней капли удовольствия. То-то ты так неистовствуешь. А знаешь, Даймоний, сравнение с пьяницей не случайно. Как пьяница не может без вина, так и ты не можешь без ненависти и мести. Ты будешь обречен всегда и всюду кого-то ненавидеть и получать от этого удовольствие, другое тебе со временем станет недоступно.
- Наглец, ты смеешь поучать Даймония!!! Никто, полное никто, ошалевшая от безнаказанности глупость, принимающая уверения в мудрости за чистую монету, смеющая судить о мире! Ведь без моей помощи ты просто не в состоянии сделать правильный выбор! Ты его вообще не в состоянии сделать.
- То, что правильный выбор всегда и всюду делали Анит и Мелет с Ликоном, я уже догадался. Время покажет, так ли уж правилен был их выбор.[6] Но уж лучше делать неправильный выбор, чем такой. Какая жалость, что большей частью ты меня удерживал от выборов, которые мне нравились. Те выборы, которые я сделал, разумея твои предостережения - стало быть, были неправильными. Тогда в этом и твоя вина есть.
-Ты глуп. КАК ТЫ СМЕЕШЬ МЕНЯ ВИНИТЬ В ЧЕМ-ЛИБО?
- Но в чем МОЯ вина?
- Еще не понял? С людишками у тебя лучше получалось. Ты начал изобретать понятия, которые не существуют, которые противоречат самой жизни. Ты изобретатель обманов. Причинять несправедливость - хуже, чем терпеть несправедливость! Злом на зло не отвечать! Сильные не есть лучшие! Сильный должен прислушиваться к мнению слабого большинства, что противно самой природе. Неужели бог будет прислушиваться к мнению людей? Твои речи - это ПРЕЛЕСТЬ. Ты прельстил и погубил немало душ. Ты настоящий развратитель. Ты воистину худший из людей. И пришло время тебе ответить за твои преступления. Я надеялся, что ты хоть что-то поймешь, хотя бы после суда. Все, беседовать с тобой дальше мне противно.
-Перед кем ответить, о непознаваемый? Познаю ли я ответ непознаваемого, способен ли? Ведь ответ непознаваемого есть познание для меня?
-...
 
 
Через час Сократ был в тюрьме. Тюрьма находилась недалеко от зала суда, в тихом районе. Бурный афинский центр, ни одного дня в котором невозможно было представить без резкого голоса Сократа, спорящего с очередным противником, был неподалеку, но гул голосов, переполнявший центральные улицы Афин, сюда не доносился. Редкие прохожие неторопливо шлепали по улице. лениво цвиркали перетрудившиеся в полдень цикады, блеяли козы, которых загоняли под вечер домой. Скорее Алопека, пригород, в котором Сократ родился и прожил всю жизнь, чем благородные Афины.
Вот это был день. Один день, перечеркнувший всю жизнь. Сократ вытянулся на ложе и закрыл глаза рукой, согнутой в локте.
Где-то зазвенели высокие детские голоса, чистые и далекие, как у небесных птиц. Сократ улыбнулся. Детское время - самое беззаботное в человеческой жизни. А что у него? Сократ вспомнил, как в четыре года среди бела дня вдруг увидел огромное пустое пространство, похожее на простершееся во все стороны ночное небо, с какими-то большими злыми огнями в неспокойной безбрежной черноте. Видение потрясло  маленького Сократа. Несколько дней он ходил как пришибленный.
Странно, как он мог совершенно забыть об этом событии на долгие годы? Хотя, что тут странного. Он так привык к Даймонию, что перестал понимать, что жизнь с Даймонием - весьма необычное явление.
Но именно тогда, через несколько дней после страшного видения мальчик ощутил чье-то присутствие. Это было не присутствие внутри тела, это было присутствие в сознании. 'Кто ты?' - спросил мальчик. 'Я всегда буду с тобой', - сказал беззвучный голос. 'Но кто ты?' - 'Я буду предупреждать тебя об опасностях' - 'Ты не хочешь говорить со мной?' - 'Я буду говорить, просто я не все тебе буду говорить' - 'А ты добрый или злой?' - 'Я благо' -'А что это, благо?'  - '...'
Сократ сосредоточенно начал тереть виски, припомнив,  как расстроился после этого разговора. Существо внутри было строгое и неразговорчивое. Первое, что он сделал - пошел к маме, и рассказал ей всё. Финарета не на шутку встревожилась. Она вспомнила, что когда они с мужем по обычаю обратились после рождения сына к оракулу, чтобы тот предсказал новорожденному судьбу, оракул произнес загадочные слова, сводившиеся к тому, чтобы Сократу родители никогда не препятствовали в его склонностях, так как внутри него уже находится самый лучший, какой только может быть, учитель. Предсказание смутило не только каменотеса Софрониска, не привыкшего к материям,  более тонким и мене ощутимым, чем каменные глыбы, но и Финерету, а она была повивальной бабкой, и поэтому гадания и магия были частью ее жизни. И вот это удивительное предсказание похоже что сбылось, причём совершенно буквально. Финарета посоветовалась с другими повивальными бабками, и они решили, что по всем приметам голос внутри Сократа - какой-то мелкий бог, гений или демон. На все воля богов, будем надеяться, что ее сыну повезло. Это известие и принесла Финарета домой  своим мужчинам, которые долго не могли его ни понять, ни принять. Сократ по малолетству, Софрониск по тому качеству, которое Финарета описывала непереводимой игрой слов.
Маленький Сократ пытался вызывать своего спутника на разговор, клича то 'гением', то 'демоном'. Гений или демон оказался очень своенравным, отзывался только когда хотел, на любое из двух имен, а скорее, просто пренебрегал ими. Он не собирался приспосабливаться к Сократу, и давал понять, что именно тому придется приспособиться. Но и Сократ сдаваться не спешил. Начал он с того, что рассудил, что раз спутнику все равно, то он сам выберет, как его называть, и стал называть 'демоном', а потом 'Даймонием'.
Даймоний не нравился Сократу. Он его не приглашал, а тот вел себя, как его хозяин. Сократ попробовал не обращать на него внимания. Пришли Критон и Главк, соседские мальчишки, и позвали его гулять. 'Не ходи', - беззвучно сказал Даймоний. 'Не указывай', - сдерзил Сократ, и убежал со двора с ребятами. Надо же им было забраться в соседний сад, где зрел фиги. Критон и Главк были постарше и пошустрее, и, оттолкнув Сократа, перемахнули через заборчик, а его приволокла за шиворот домой карающая рука Амфитона, хозяина сада. Подобное произошло и в следующий раз, и потом, и опять... Сократ не сдавался около года. Он то ругал про себя Даймония, то просил его уйти, заливаясь детскими горькими слезами. Но, в конце концов, сдался.
'Получается, шестьдесят пять лет я отдал обману, считал своим лучшим другом своего врага? Он губил меня. Что он добивался моей смерти - бесспорно. И началось все с Калликла, я узнал, Даймоний, его речи в твоих словах'.
Это был тот знаменательный день, когда он спорил в гимнасии с заезжими софистами, Горгием и Полом, о сущности ораторского искусства и софистики. В разговор вступил Калликл, молодой богач-зазнайка, до того прикидывавшийся его другом. Но тут Калликл сбросил личину и ввязался в спор, выручая с треском проигрывавших Горгия и Пола.
- Сократ, друг ты мой,  мне тебя жалко.  Твоя философия подобна детской игре. Юношам некоторое время ею заниматься полезно, она дает некоторую изворотливость уму и речи, она довольно изящна и даже забавна. Человеку благородному нужно в молодости ознакомиться с философией, чтобы у него появилась тонкость в суждениях, и прекрасно, если философией занимается зеленый юнец. Но вся эта твоя философия целиком и полностью далека от практической жизни, она недостойна самостоятельного зрелого мужа, мой добрый Сократ, - Калликл ловко спародировал интонации Сократа и зрители захихикали, -Когда я вижу старца, проводящего свою жизнь в бесплодных спорах, в играх по своей сути, мне становится неловко, как будто я случайно увидел нечто постыдное. Тут, Сократ, по-моему, требуется кнут!
Ноздри Калликла хищно расширились, и в голосе задрожала напряженная, сдерживаемая злоба. Сократ посмотрел на него оценивающим взглядом.
 -Что-то есть женское в философии, ты не находишь, Сократ? Она похожа на женское рукоделие - прекрасна, но ниже достоинства мужа ею заниматься. Человек, как бы он ни был даровит, теряет мужественность, занимаясь философией, держась вдали от середины города, его площадей и собраний, где мужи занимаются своим мужским делом, где они находят мужскую славу, решая судьбы полиса. А что же философ? По словам Гомера 'не знал ни войны ты, для всех одинаково тяжкой, ни совещаний народных, где славой венчаются люди'.  Он прозябает до конца жизни в неизвестности, шепчась по углам с тремя или четырьмя мальчишками, и никогда не слетит с его губ громкое, дерзкое, истинно мужское слово!
Калликл овладел собой, голос его стал преувеличенно сердечным, он снова стал говорить с Сократовыми интонациями. Снова раздались смешки.
-Что касается тебя, Сократ, ты же знаешь, как я тебя люблю, и говорю все это только потому, что желаю тебе блага, не сердись, прошу тебя!
'Как будто я сердился, я и спорить-то с ним брезговал. Просто я считал его ловким, но не совсем потерянным человеком, интересующимся знанием и мудростью, но выяснилось, что и это для него навсегда закрыто. Теперь-то я понял, кто шевелил его губами'.
- Сократ, я отношусь к тебе вполне дружески; я бы даже сказал, что испытываю к тебе то же чувство, какое было у Эврипидова Зета к Амфиону[7]. И мне хочется сказать тебе примерно так, как Зет говорил брату: "Сократ, ты невнимателен к тому, что требует внимания; одаренный таким благородством души, ты ребячеством только прославил себя, ты в судейском совете не можешь разумного мненья подать, никогда не промолвишь ты веского слова, никогда не возвысишься дерзким замыслом над другим".[8]  Ведь если бы сегодня тебя схватили - тебя или кого-нибудь из таких же, как ты, - и бросили в тюрьму, обвиняя в преступлении, которого ты никогда не совершал, ты оказался бы совершенно беззащитен. Голова у тебя пошла бы кругом, и ты бы так и застыл с открытым ртом, не в силах ничего вымолвить. А потом предстал бы перед судом, лицом к лицу с обвинителем, отъявленным мерзавцем и негодяем, и умер бы, если бы тому вздумалось потребовать для тебя смертного приговора.
'Вот тогда-то все и началось. Даймоний мог ведь предсказать развитие событий на годы вперёд? Конечно, мог. Бесспорно, и придумать развитие событий, и управлять этим развитием он тоже мог. Ведь Калликл тогда сказал все то, что ты мне сказал сегодня, Даймоний. Это было прорицание, ты послал его'.
-Ты, Сократ, нарочно путаешь людей, смешивая природу и человеческий обычай, когда спрашивают об обычае, отвечаешь так, как будто спрашивают о природе, а когда спрашивают о природе, тогда отвечаешь так, как будто речь шла об обычае. По природе то, что сильнее, то и лучше. Сильный  никогда не станет терпеть несправедливость - это позор и удел слабого, который не способен защитить ни себя, ни других. А по обычаю человеческому, природе противному, позорнее творить несправедливость над слабым. У слабых нет другой возможности защитить себя, кроме как, выдумав законы и заставив сильного подчиняться им, лишая его возможности возвыситься над толпой. В природе же сильное имеет право на слабого и на его имущество, потому что сильное - лучшее. А по обычаю человеческому сильный должен спрашиваться у большинства. А ведь везде, и в природе, и у целых народов это не так - сильный, не спросясь слабого, достигает того, что ему нужно, и слабым повелевает.
'Сказал я ему тогда, что раз большинство заставляет сильного поступать так, как оно хочет, получается, оно - сила, и он, раз силу уважает, должен с радостью большинству подчиняться. Но ведь Калликл относится к тем людям, которые считают, что им известен предел, который разделяет знания полезные от знаний бесполезных. Вот он и согласился тогда со мной только для того, чтобы отнести мои слова к знаниям бесполезным. Чудо как хорошо ты придумал, Даймоний, как раз для калликлов, никакой меч мудрости такую броню не пробьет'.
'Анит примерно той же породы. Мелета с Ликоном, хоть  это люди совсем ничтожные, тоже в расчет берем. Вот и гвардия Даймония. Интересно, как он ими управляет? И один ли он ими управляет? Вряд ли он действует так же, как со мной. Это люди с малоподвижным сознанием, они не соблазнятся призывом воздерживаться от чего-то. Они воздержание позором считают - для них оно жалкая невозможность обладать, то есть слабость и ничтожество. Нет, они должны подчиняться чему-то попроще, обещаниям наград разного рода. Так ведь, Даймоний? Ты ведь и мною тоже пытался управлять в детстве с помощью эмоций, я помню. Если бы не страхи, которые ты напускал, возможно, я бы и не сдался никогда, и не слушал бы твои предостережения. А если бы я не занялся подавлением своих влечений! О-го-го,  да ведь страстишки-то неспроста у меня появлялись, Даймоний, это ведь тоже твоих рук дело. Ты ведь не мог мне сказать: 'не занимайся обузданием страстей',  я ведь не Калликл, сразу бы насторожился. Так что всё, что тебе оставалось - молчать и продолжать страсти на меня напускать, авось поддамся. Если бы я волю не натренировал, их  обуздывая, играл ты бы мною, как хотел. Неправильный выбор, выходит, ты сделал, непознаваемый. Не я один, оказывается, неправильные выборы делаю. А тебе, о непознаваемый, приходилось делать вид, что ты меня предостерегаешь от неправильных поступков, наверное, тебе это было так же противно, как разговаривать со мной? Верно,  Даймоний? Молчишь? Да-да, мой лжепокровитель, я помню, что тебе противно со мной разговаривать'
Теплый ветер чуть слышно шелестел листьями и доносил запах ужина, который готовили рабы для стражников. Сократ устало вытянулся на ложе и задремал.
 
 
В комнату вошел служитель, поставил на скамеечку чашку с бобовой похлебкой. Уходя, он замешкался. Проснувшийся Сократ смотрел на него, не поднимаясь с ложа.
-Сократ, вот твой ужин. Ты так сильно расстроился, что у тебя нет аппетита? Поешь, у тебя достаточно времени пожить, корабль только вчера отошел, и его не будет почти месяц. Целый месяц! Кушай, пожалуйста, постарайся не печалиться. Думаю, будет разрешено передавать тебе вино, осужденные всегда пьют много вина.
Сократ сел на кровати.
-Спасибо, любезный, не тревожься. Я вполне собой владею. А вина я не пью. Но я могу брать его для тебя, если ты не возражаешь.
-Уж не подпоить ли ты меня хочешь, Сократ? Я, в отличие от тебя, вел праведную жизнь, государству не вредил и юношей не развращал, срам-то какой. Поделом тебе смертная казнь.
И служитель с негодующим видом покинул камеру.
-Эй, дурак!
-Даймоний?
-Быстро привык, молодец. Ну что, видел как к тебе людишки относятся?
-Даймоний! Ты. Конечно же, ты не покинул меня, и будешь контролировать, как бы я не спасся ненароком?
-Ничтожный вопрос самого ничтожного из людей.
-Знаешь, Даймоний, мне кажется, я конечно же мог что-то неправильно делать в жизни, но только благодаря тебе. А то, что я рассуждал правильно - я уверен.
- Уверенность в глупости - худший из пороков, не сам ли ты так говорил?
- Ты начал отвечать вопросом на вопрос? Сократов метод?
-...
- Эй. Даймоний! Молчишь? Ну пока...
Сократ взял бобовую похлебку, понюхал, съел несколько бобов.  Достаточно, переедать на вечер вредно.
'Зачем же я понадобился Даймонию? Вред он мог нанести, только советуя что-либо не делать. От чего он чаще всего советовал воздерживаться? Ну конечно, от политического поприща. Это именно то, что так меня интересовало. Общественное благо, принципы управления государством, ответственность и необходимые личные качества - вот что  привлекало меня в политике! А ведь там в последние годы всё, целиком всё было неправильно! Именно поэтому демократия в Афинах переживает такие тяжелые времена!'
Сократ вскочил с ложа и заходил по камере с плошкой в руках.
'Конечно же, он работал со мной как с рабом, который привык выполнять приказания, не задумываясь, из страха наказания. Я должен был заниматься политикой, и этого он боялся. Это было в моей судьбе! Поэтому он и появился'.
Сократ снова сел. Посмотрел на плошку и отставил ее.
'У Гомера Троянская война случилась из-за прихоти богов, и они деятельно участвовали в ходе событий. Люди всего лишь тешили себя иллюзией собственных целей. Война Афин со Спартой тоже может интересовать богов, и даже вне всякого сомнения. Ведь Афины - это Афины, город, любимый богами. Это ведь только простофили думают, что войны возникают из-за событий годичной давности.  Боги видят на сотни лет вперед. И каковы их цели, нам только догадываться пристанет. Кто-то из богов, покровительствующих Спарте, давно затеял соревнование с богами, покровительствующими Афинам. Из меня должен был получиться полезный для города стратег, вот ко мне и приставили Даймония. Другого разумного объяснения нет. Почему же меня просто не уничтожили? Значит, нельзя. Cледовательно, есть другая, лучшая, без сомнения лучшая группа богов, которая запретила мое уничтожение'.
Сократ еще долго вставал, ходил по камере и снова ложился. Все теперь выглядело в новом свете. Афинская демократия, явление уникальное, и, как выяснилось, ненавидимое кем-то из богов,  была в опасности уже много лет, и должна быть защищена. Сократ давно понял, что слабостью афинской демократии была неустойчивость власти, которая сменялась то тиранией, то правлением богачей. Прав ли был он, когда считал, что неустойчивость власти возникала из умственной лени демоса, из нежелания задумываться над ответственностью, которая возникает при принятии решений? Да, он был многажды прав, и теперь окончательно в этом убедился. Когда думают, как вести корабль, находят хорошего кормчего, от этого зависит успех плаванья. В воле богов послать испытания, воспротивиться желаниям людей. Но без хорошего кормчего и помощь богов не в помощь. Так и в управлении государством. Боги решают свои проблемы, а люди должны думать о своих. Таким образом, без умелого, ответственного и знающего управляющего людям не обойтись, и полагаться в вопросах политики только на волю богов неразумно. Несомненно, боги редко бывают единодушны в своих стремлениях, а значит - пока они все до одного от государства не отвернутся, жизнь продолжается. Что он мог сделать, видя, как гибнет демократия, всегда ограниченный многочисленными запретами Даймония? Укрепить власть многих могла только внутренняя ответственность каждого не только за свою  судьбу, но и за судьбу всего полиса. Он мог только просвещать, только воспитывать для начала хотя бы способность к мышлению. Записывать что-либо Даймоний ему не разрешал, оставалось только общение, общение ежедневное.
'Стоило ли ввязываться в такую тяжелую жизнь? Стоят ли люди потраченных на них усилий?'
Вопрос был непростой даже для Сократа. Он не знал точного ответа. Сколько было насмешек, иронии, а порой и просто побоев, выплеснутых помоев! Люди упорно цеплялись за свое невежество, за свою сонную жизнь. Подобно оводу он не давал афинскому стаду стоять на месте и жалил его, заставляя задумываться над тем, что есть благо и что есть нравственность.
 Только теперь Сократ понял, кто подсказал дельфийскому оракулу, что он самый мудрый из живущих людей.  Конечно же, Даймоний. Как тонко он рассчитал, что Сократ не поверит оракулу на слово и начнет со своей всегдашней дотошностью проверять, так ли это! Он попался на удочку, как глупая рыба. Проверки явили ему, что все, кто считают себя мудрыми, не обладают никакими реальными знаниями в вопросах, которые сам он считал важнейшими - в вопросах смысла жизни и нравственности. Более того, такие интересы они считали глупостью. Каждый день Сократ находил подтверждение давней мысли - как мало людей, способных заглянуть за горизонт своего привычного мира и спросить, что за ним. 'Я, по крайней мере, знаю, что ничего не знаю, а они не хотят знать даже этого', - горестно говорил он себе ежедневно. Укрепляющаяся с каждой беседой, с каждым днем собственная исключительность не радовала Сократа. Зато, как выяснилось, она услаждала Даймония. Стало ясно, почему, когда Сократ, раздосадованный очередной неудачей, решил бросить поиски мудрости в других людях, Даймоний не позволил ему это сделать. И вот результат, так радующий теперь Даймония, - Сократ добился-таки того, что большое, слишком большое количество людей его возненавидело за то, что на мгновение усомнились в своем прежде непогрешимом ограниченном уме.
'Но ведь нет худа без добра, не так ли, Даймоний? Если бы не твоя хитрость, я бы никогда не нашел таких замечательных друзей'.
 Воспитать город - работа не для Сократа, для бога. Неизвестно, под силу ли богу... Конечно, если бы не противодействие Даймония... Скорее всего Спарта теперь победит в Пелопонесской войне. Демократия, такая слабая, зачахнет.
'Но еще придет ее время, семя, мною посеянное, взойдет, слышишь, Даймоний?  Да, ты устроишь их еще много, публичных судов, после которых будут уничтожать тех, кто будит совесть и не дает уснуть нравственности. Потом ты будешь публичными судами уничтожать просто политических противников, мало от тебя отличающихся... Но публичный суд, основанный на клевете - это приговор не мне, Даймоний, а тебе. Ты говоришь, что я заманил и погубил души друзей, как будто я разновидность сирены. А по мне - так не погубил, а спас. Ведь если ты противник всего того, что я считал смыслом жизни, то жизнь в ладу с тобой - бессмыслица, Даймоний, и даже просто смерть при жизни. Ни я, ни мои друзья - не Калликлы, куклы, которыми ты движешь. Ты говоришь, что позаботишься о моих друзьях. Твоя забота мне известна, Даймоний. Это серьезная угроза. Но я надеюсь, что я многому их научил и еще научу, пока у меня есть хоть немного времени. Единственное сопротивление тебе - это стойкость. Нас обмануть ты можешь, моих друзей, возможно, легче, чем даже меня (бедный Платон!), но не убедить.  Даймоний, это - тяжело даже такому терпеливому искуснику, как ты'.
Сократ вдруг ощутил в воздухе вокруг себя облако лютой, нечеловеческой ненависти. Но Даймоний сдержался и промолчал.
'Значит, нечего сказать', - дремотно подумал Сократ.
 
 
На следующий день к Сократу пришла его жена Ксантиппа. Она тщательно причесалась, одела дорогое золотое украшение, подарок родителей, с которым она пришла в дом Сократа. Правда хитон у нее был старенький, ношеный. Сократ уставился на него удивленными глазами - он не замечал, как одета его жена, считалось, что она лучше в этом разбирается. Но сейчас дорогое украшение подчеркивало убожество наряда. То, что она неумело попыталась принарядиться, расстроило Сократа. Вот женщины! Вечно озабочены неглавным. Когда она сунула ему кусок козьего сыра и свежеиспеченные лепешки, отказался:

-          Теперь меня кормят бесплатно.

-            Жри, чучело, думаешь, я их сюда принесла, чтобы ты сказал мне, что тебя без меня покормят?

-   И в тюрьме от тебя покоя нет, - вздохнул Сократ и стал давиться сыром с лепешками.
Ксантиппа искоса посматривала на него. Вид  она имела независимый и безразличный, опухшие красные глаза быстро и бегло обшарив лицо жующего Сократа,  принимались созерцать окрестности ног.
Сократ вспомнил, что стоило ему обратить внимание на какую-либо девушку, как Даймоний говорил ему: 'Она не для тебя'. Не соврал. Только Ксантиппа оказалась достойна Сократа по мнению Даймония. А ведь он в свое время решил, что Даймоний был прав, такая сварливая жена укрепляла его выдержку. Поистине, как много зависит от точки зрения.
Наконец Сократ справился с Ксантипповой снедью. Оба сидели и некоторое время молча смотрели друг на друга.
- Почему про детей не спрашиваешь?
- Как дети?
Продолжение Сократу было известно, поэтому сразу после вопроса он уставился в потолок.
- Как дети?!!! Ах ты, мерзавец! Старый уродец! Ты, тварь, когда-нибудь думал обо мне?!! Ты о детях думал?!! Как дети! Мне ведь рассказали, как ты на суде себя вел! Как ты смерти выпрашивал, мол, я и так уже старый и умирать не боюсь! А что со мной и детьми будет, подумал? Хоть на минутку задумался, каково нам придется?! Как мы жить будем, что мы есть будем?! Ты ведь и раньше только о себе думал! Ты только и думал, как бы покрасоваться перед такими же придурками, как ты, поумничать! Он, видете ли, такой умеренный во всем, что и есть ему не надо, угостят - и довольно! Только мы впроголодь все время жили, чтобы ты, тварь, мог красоваться. 'Сократ самый мудрый из живущих!' 'Я знаю только то, что ничего не знаю!'. Ой, не могу, плохо мне...
Ксантиппа схватилась рукой за сердце и стала хватать воздух губами, как рыба, вытащенная на воздух. Сократ опустил взгляд и молча посмотрел на жену.
- Урррод... - Ксантиппа встала и решительно зашагала к двери. Услышав, как Сократ облегченно вздохнул, она ахнула  и, резко развернувшись, с воплями и слезами накинулась на него.

-                     Ты зачем женился на мне? Я ведь женщина! А всю жизнь в обносках хожу, недоедаю! А ты меня еще и бросаешь одну, с детьми!
И Ксантиппа, упав на колени, завыла, закрыв лицо ладонями и мотая головой.
-Зачем же ты женился на мне, если никогда не любил?!!
Сократ опустился на колени рядом с женой, обнял притихшую Ксантиппу за вздрагивающие плечи, и прижал ее к себе.  Эта женщина никогда бы не согласилась быть не всем его миром. Но и он хорош, так увлекся поисками истины, что не понял...
'Поленился, Сократ, ты как следует всмотреться в женщину'.
-Успокойся, Ксантиппа, - сказал он, - я знаю, что все будет не так уж плохо. Поверь мне, что сыновей ты вырастишь, и мои друзья вас не оставят, с голоду вы не умрете, это я тебе точно говорю, Ксантиппа.
Он повернул к себе ее лицо и посмотрел в глаза.
Ксантиппа вытерла слезы, потом тяжело встала, и, сгорбившись, посмотрела сверху вниз на Сократа.
-Дурак ты, Сократ. Ты мне нужен и был, ты.  Ты и сейчас нужен. Только никогда тебя у меня не было и не будет.
Видимо эта мысль дошла до нее в полной своей безутешности и безнадежности и она закричала, мотая головой.
-Ой, ой, ой... Несчастная я, разнесчатная-а-а-а-а... За что меня боги так не любя-а-а-а-а-т...
- Ладно, Ксантипа, иди, иди домой, завтра приходи... Видишь до чего себя довела. Того и гляди стража придет, вопишь, как будто гибнешь...
- Ничего ты не понимаешь, Сократ, - тяжело вздохнула Ксантиппа, вытирая слезы, - ничего не понимаешь. Ни-че-го. Ни в жизни, ни в женщинах. Был всю жизнь дураком, и помираешь дурак дураком, в таком жутком позоре, прямо как разбойник. Перед соседями стыдно. Да что с тобой говорить...
Ксантиппа досадливо сморщилась и тяжелой походкой немолодой обессилевшей женщины вышла из камеры, оставив притихшего мужа в неприятных размышлениях.
Мысли о Ксантиппе преследовали его до утра, как он ни пытался, не мог полностью отвлечься от раздумий. Конечно же, она тоже пострадала из-за Даймония, тот целенаправленно выбрал женщину, в наименьшей степени подходящую для него. Да, она ему не нужна, она ему не пара. Как она донимала его, только его терпение и могло выдержать эту необузданную, эту глыбу глупости. И вот теперь, тюремной ночью, перед его глазами вставало улыбающееся лицо Ксантиппы, когда он впервые увидел ее в одном из  узких афинских переулков, шедшую с подругами ему навстречу в сиянии чистого летнего утра, и тогда, чтобы разминуться, ему пришлось посторониться, а она, проходя мимо, задела его, прыснула от смеха и побежала вверх по переулку, каким-то неведомым органом почувствовав, что судьба ее решается.  Сидя в камере, он вспоминал, как она спит, как посапывает и стонет во сне. Каждый день он бился с афинянами за их разум, а она каждый день билась за любовь, и, по-видимому, билась даже во сне. Теперь многое виделось ему в другом свете.
'Зачем же ты выбрала такой способ, Ксантиппа? Только ославила себя на весь город... Кто же из нас выиграл?'
Наутро пришли ученики. Тело Сократа, так и не отдохнувшее за ночь, ныло и требовало своего. Он был раздражен. Мало слушал учеников и ругал софистов. Как много их развелось. Полное отсутствие устойчивых ценностей и ловкость в оперировании расплывчатыми понятиями, вот и вся софистика. Сам он сразу понял, что она дает власть над простоватыми людьми - власть знания, но знания бесчестного. Имитации знания, не истинного. Не опираясь на свою совесть, на понятие блага, люди теряют точку опоры, они способны оправдать любое зло словесной акробатикой.  Сократ был уверен, что софисты - люди Даймония. Это выглядит удивительно, но они оба опираются на аристократию. Даймоний - на аристократию кошелька, ведь только власть денег столь абсолютна, что ей наплевать на благо.  Недаром софисты продают свои знания за деньги, они отсекают тех, кто с точки зрения Даймония не достоин знаний. Он же опирается на аристократию духа, не интеллекта, нет, не этого орудия без внутреннего стержня и без опоры, а духа - того незримого инструмента, который бог дал каждому, но который использует редкий.
-Однако ж,  Сократ, как ни пусты упражнения софистов, но, говорят, Дионисидор и Евтидем когда-то поставили тебя в тупик и заставили признать поражение, - не выдержал непривычно брюзгливого тона Сократа Гермоген.
-Гермоген, ты-то откуда такую ерунду взял? Ты ведь был в Афинах, когда нас осчастливили своим временным жительством эти два хиосца, достойных своей ловкостью восхищения. Ладно бы Евклид или его замляк Терпсион, которые тогда были в своих Мегарах, или Симмий с Кебетом, которые в своих родных Фивах проживали, или Федон с Ктесиппом, тоже не афиняне, но ты, Гермоген, мог бы и получше узнать, что происходило на самом деле.
-Но так мне рассказывал Лисий, а ему вот он, Ктесипп, не афинян между прочим.
-Да, Сократ, я ведь действительно при этом присутствовал, - сказал Ктесипп, искоса поглядывая на Гермогена. - Дионисидор принудил тебя сказать, что у тебя есть боги, а потом заявил, что это значит, что боги эти - твои. А до этого ты сказал, что среди животных твои те, которых ты имеешь право продавать, дарить, и вообще делать с ними все, что заблагорассудится. А еще раньше  Дионисидор спросил, не являются ли животными те, кто имеет душу, и ты ответил, все, кто имеет душу - живые существа, а животные - живые существа. Вот тогда то Дионисидор и сказал, что раз боги имеют душу - то они живые существа, а значит и животные, а раз боги твои, то ты имеешь право их продавать, дарить и вообще делать с ними все, что заблагорассудится.   И вот тогда-то Сократ, я свидетель, ты не нашелся, что сказать и замолчал, и продолжал молчать, когда все вокруг праздновали победу Дионисидора с Евтидемом.
- Ктесипп, разве я говорил, что признаю поражение?
-Нет, ты молчал, и всем стало ясно, что ты не знаешь, что сказать. А разве это не поражение?
-Это было молчание. Я был поражен, но не потерпел поражение. Я просто дал ему богохульничать. А это худшее для человека падение, за которое с него боги спросят. Даже спорить с ним не имело смысла, он сам себя победил и изобличил. Удивительно, что вы все этого не поняли и начали славить этих двух ловкачей, перехитривших самих себя. Помните, как в споре с Горгием и его учеником Полом я уподобил ораторское искусство и софистику сноровке?
Сократ сделал вид, что не помнит, что никого из присутствующих тогда не было.
-Сократ, тогда при споре присутствовал Херефронт, он-то и рассказал нам о том, как красиво ты разделил блага на заботы об обществе и заботы о теле, - вмешался в разговор Критон,  - благо заботы об обществе ты назвал законодательством, а  устранение порчи в обществе назвал правосудием, благо заботы о теле назвал гимнастикой, а благо устранения порчи тела - врачеванием.
- Правильно, Критон,  а что я говорил о зле?
- Подобно благу, зло тоже разделяется на четыре части по области применения. Вместо законодательства оно вводит софистику, вместо правосудия - ораторское искусство, называемое также риторикой, вместо гимнастики - украшение тела, и вместо врачевания - поварское искусство.
-А почему именно их, Критон?
-Если правду говорил Херефронт, то ты сказал, что целью каждого из этих занятий является угождение: угождение тиранам, угождение демосу, угождение телу и низменным вкусам, ни о пользе, ни о благе ни одно из этих занятий не заботится, оно лишено каких-либо целей, кроме угодничества любой ценой, и поэтому каждое  из них и в отдельности и совместно является злом, его проявлениями, которые жизнь человеческую со всех сторон объемлют.
-Да, Херефронт рассказал тебе правду, так оно и было. И теперь посмотрите, что получается. Если в споре с Горгием и Полом мне пришлось время тратить, чтобы доказать, что софистика зло, то в случае с мнимой победой Дионисидора и слов-то тратить не нужно было, он сам договорился до откровенного зла, и вы еще его похваляли, Ктесипп, смотрел я на вас и жалел вас.
'Стоило ли тратить на них силы и время?'
Сократ лег на лавку и сказал:
-Друзья, приходите завтра пораньше, сегодня мне нужно подумать обо всем, что нужно еще сделать за последние мои дни, да и семья должна прийти. Мы ещё о многом поговорим и порадуемся друг другу перед тем, как я отойду в тот, лучший из миров.
Ученики и друзья нехотя поднялись и ушли.  Сократ, как и в первый день в тюрьме, лежал и слушал всё те же звуки: обленившихся к вечеру цикад, шелест листвы, редкие шумы городской окраины. Он любил этот город, его гордый и предприимчивый дух. Это была банальная человеческая любовь к месту, где вырос, где мужал, где были друзья. Никакой могучий ум, ни какие заботы не обесценивают такой вот любви к своему уголку, и даже питают их. Сократ снова вспомнил Ксантиппу и детей. К сожалению, больше, чем он дал им, уже не дашь. Да и городу уже больше чем дал, не дашь. Каждый берет столько, сколько на сегодняшний день способен.
Летние сумерки торопились к ночи, а она уже слала вперед прохладу, источала запахи ночных цветов, в изобилии произраставших неподалеку от тюрьмы, ворчала сонным козьим блеяньем в теплом загоне. Заверещал сверчок. Ночь надвинулась, тихая афинская ночь, тишину которой нарушали только крики стражников.
'Это же надо. Всего семьдесят лет - одно мгновение, а как дрожит тело от нежелания расставаться с этим местом'.
   В помещение влетел мотылек и сел на протянутую ладонь. А у этого жизнь и того короче. Что бы было, живи люди столько же? Да ничего, жрали бы и ...
'Нет Даймоний, человек больше чем комок желаний и жажды власти.  Твоя хитрость может быть меня и погубила, но зато я нашел тех, кто совершенно точно не такие, как большинство. Есть и будут такие, как Платон. Бедняга Платон...'
'Нет, не должен Платон погибнуть напрасно. Стоило тратить силы и время'.
 
 
И был знойный месяц Фаргелион. Дни стремились к макушке лета. Небо млело в жаре и тоске, редкие облака уныло ползли к горизонту, роняя на город светлые полупрозрачные тени. Воздух был горячий и липкий. Казалось, само время никогда еще так не медлило. Где-то за морскими горизонтами затерялся  и никак не возвращался корабль, посланный на Крит отмечать ежегодный праздник Аполлона -  Делии.
Никогда в афинскую тюрьму не приходило столько гостей. Здесь было прохладно и здесь было весело. Сперва стражники были недовольны - вековой порядок был нарушен. Ну что за служба такая: вместо плача и слез - болтовня и смех, заключенный всегда бодр, улыбается, всем доволен, не жалуется и не капризничает. В тюрьму приходили и молодые, и пожилые, и богато, и бедно одетые, и засиживались дотемна. Стражники несколько раз послушали, о чем же там болтают чудаки, и остались довольны их благонадежностью. Всё предметы важные, ученые, непонятные и никому не нужные, главное, что ничего антигосударственного.
Хорошая у нас тюрьма, думали стражники к концу Фаргелиона, тихое мирное место, лучше службы не пожелаешь, и сонно щурились на как никогда яркие и близкие звезды.
 
 
В одну из таких ночей, под утро, Сократа разбудил Критон.
-Что, Критон, корабль прибывает? Ты ведь из-за этого пришел затемно?
-Да, Сократ. Твоя проницательность всегда меня изумляла.
-Я видел сон, в котором женщина в белых одеждах процитировала мне строки из 'Илиады' - 'В третий ты день, без сомнения, Фтии достигнешь холмистой', помнишь, те, которые говорит Ахилл, оскорбленный Агамемноном и желающий возвратиться к себе на родину, во Фтию. Вот и мне пришла пора возвратиться на родину.
-О-хо-хо, Сократ. Смысл сна уж слишком ясен. Послушай, дорогой Сократ, выслушай  меня, умоляю, и не возражай до поры.
-Да и так ясно, что ты предложишь мне побег.
-Сократ, если ты не захочешь себя спасти, то ведь меня постигнет не только горе потерять такого друга, какого мне никогда не сыскать. И на меня и на других твоих друзей падет позор за то что мы ничего не сделали для твоего спасения. Большинство никогда не поверит, что ты добровольно отказался от спасения.
-Милый Критон, я ведь всегда говорил, что нет мне дела до большинства, нужно дорожить мнением немногих, которые действительно понимают то, о чем судят.
-Однако, Сократ, с большинством приходится считаться. Большинство осудило тебя на смерть. Большинство способно на большое зло.
-Но не способно на большое добро.
-Ладно, Сократ, оставим большинство, подумай о сыновьях, которых ты бросаешь, когда ты им так нужен, подумай, какой подарок ты сделаешь своим врагам, если дашь свершиться тому, что они так хотят, подумай о нас, как мы переживаем, что вообще допустили, что дело попало в суд, что шло следствие, да еще и вынесен такой нелепый приговор.
'Критон, друг мой милый, твои хлопоты мне только мешают'.
-Критон, мы ведь когда-то уже говорили, что нужно ценить не просто жизнь, а жизнь хорошую, не так ли?
-Да, Сократ, и не раз.
-А что, хорошее, прекрасное, справедливое - все это одно и то же, ведь так мы всегда считали и считаем, или по поводу моей смерти что-то изменилось?
-Считаем. Сократ, ты опять ускользаешь от меня, - безнадежным тоном сказал Критон. Крепкий старик как-то обмяк и грустно посмотрел на Сократа.
-Как ты считаешь, Критон, несправедливый поступок - он всегда неcправедливый? Или это зависит от того больше или меньше мы пострадаем от несправедливого поступка, осудит нас большинство, или нет?
-Не зависит, почти, - скучным, потухшим голосом отвечал Критон.
-А значит, отвечать несправедливостью на несправедливость нельзя, ведь так? И воздавать злом за зло нельзя, ведь зло и несправедливость - одно и то же, так ведь, Критон?
-Угу, - промычал Критон, глядя в сторону.
-А теперь представь, собираемся мы с тобой удрать - и вдруг в дверь входят Законы и Государство и говорят: 'Ты что, Сократ, вздумал нас погубить? Ты думаешь, долго просуществует государство, которое не следит за исполнением законов? В котором судебные приговоры по воле частных лиц отменяются? И что мы скажем им? Скажем, что государство поступило с нами несправедливо и неправильно решило наше дело?'.
-Да, - яростно сказал Критон, резко повернувшись к Сократу. Лицо его, освещенное с одной стороны факелом, с резкими черными тенями на впадинах и морщинах, казалось трагической маской горького, нераскаявшегося протеста, - да, несправедливо!
-А Законы бы нам ответили, Критон: 'Не порицаешь ли ты законы брака, Сократ? Ведь благодаря им твой отец взял в жены твою мать и она произвела тебя на свет. Не порицаю, признал бы я. А не порицаешь ли ты законы воспитания ребёнка? Ведь благодаря им твой отец, когда пришло время, отдал тебя учиться музыке и гимнастике. Не порицаю, сказал бы я. А раз благодаря нам ты родился, взращен и воспитан, то ты наш невольник, и разве мы не можем с тобой делать все, что мы захотим? Разве ты равноправен своему отцу? А если бы ты был рабом, разве бы ты был равноправен своему господину, и смел бы отвечать ему побоями на побои? А, Критон?
Критон еще некоторое время сидел, делая вид, что слушает Сократа, и печально смотрел, как тот в увлечении расхаживает по тюремной комнате, угукал и хмыкал в ответ, даже не пытаясь вникнуть в суть сократовых речей. 'Ну что ж, невольники, так невольники. Но только несправедливость в справедливость одни софисты обращают, ты сам так говорил! Как жалко, что я не умею спорить, сдается мне, Сократ, что ты впервые в жизни неправ', - грустно подумал он и потихоньку вышел, не простившись. На улице он сунул обол недоуменно посмотревшему на него пьяному стражнику, и сказал ему:
-Возьми и спокойно спи. Он не уйдет, даже если вы все скопом отправитесь домой и оставите тюрьму без присмотра на неделю.
 
 
Сократ, обнаруживший вдруг, что он в камере один, недоуменно поднял брови, презрительно хмыкнул, но потом ссутулился и сел на ложе, рассматривая бледнеющее предутреннее небо.
'Тяжело с людьми, даже с теми, кто тебя любит, а может быть, с ними тяжелее всего'.
 Наступал предпоследний день ожидания казни. Ему уже было совершенно ясно, что события последних лет, незаметно для всех плелись в один неслучайный рисунок, и, наконец, сплелись.
'Что ж. Даймоний, ты, конечно, искусник во зле. Но я ответил тебе, слышишь? Тот, кто способен понять, поймет, что я воистину защитил себя и в суде, и в тюрьме,  как защитил себя и свою мужественность всей жизнью, в том числе и дерзкими словами на площадях, но не только ими. Кто не способен понять - тот с Калликлом, а точнее -  с тобой.  Ну а мне  осталось провести последний урок мужества'.
Корабль пришел через день, а на следующий состоялась казнь.
 
 
С утра в тюрьму пришли Ксантиппа с сыновьями и родственники. Сократ остался на некоторое время наедине с Ксантиппой, которая держала младшего сына на руках. Они сидели и смотрели друг на друга, и опять ничего не могли сказать. Сократ молча взял ее руку и они посмотрели друг другу в глаза. 'Сейчас он скажет самое главное, то, что я ждала всю жизнь', - поняла Ксантиппа. И вздрогнула.
В камеру вошли ученики. И тогда она закричала, закричала то первое, что пришло ей на ум, ведь не могла же она, не хотела кричать 'Горе, мне, горе, я так и не отлюбила свое, бабье...' при посторонних.
-Ах, Сократ, в последний раз ты беседуешь с друзьями, а они с тобой! - завыла она. Сократ выдернул руку и сказал:
- Критон, пусть кто-нибудь уведет ее домой.
И ее поволокли из камеры, а она все билась и ударяла себя в грудь, слова так и были не сказаны...
Сократ, проводив ее взглядом, обернулся к друзьям, и, как ни в чем не бывало, как будто этот день ничем не отличался от других, улыбнулся им. Он подвернул ногу, которую час назад освободили от оков и начал растирать ее.
-Что за странная парочка - удовольствия и несчастия, друзья, когда гонишься за одним, обязательно получаешь второе! Ноге моей было больно от оков, зато теперь - приятно!
-И это ты говоришь перед своей собственной смертью, - воскликнул Аполлодор, - Платон так разболелся, что даже не может прийти, а ты так весел, так ...  легкомыслен! Как недалекий простак!
-Чего печалиться, я всякому посоветую побыстрее пойти за мной, если он настоящий философ, - улыбнулся Сократ, -Но уж об этом нужно просить богов, руки на себя накладывать нельзя, это не дозволяется.
- Но почему, Сократ, - спросил Кебет, специально приехавший вместе со своим другом Симмием из Фив, чтобы проститься с Сократом, - ничего ведь ясного на эту тему неизвестно?
-Как ни странно, Кебет, из всего, что с этой темой - смертью - связано, это самое легкое. Сокровенное учение пифагорейцев[9], которое, как вы знаете, я разделяю, гласит, что души наши в тела помещаются не по своей воле, и потом мы живем как бы под присмотром, у нас есть хозяева. Задача души - прожить до конца отведенную ей жизнь, какая бы она не была,  и только бог разрешает покинуть тело. Представь себе, если бы твой раб от тебя решил сбежать, потому что ты даешь ему работу, которая ему не нравится. Что бы ты сделал?
- Наказал бы его.
- Вот и душе, которая добровольно тело покинула, я так думаю, несладко придется. Я уж не говорю о том, что удаляться от управления много лучшим, чем ты сам - безумие, если не ребячество.
-Да, Сократ, звучит убедительно, но, может быть, расставаясь с нами ты расстаешься и со своими добрыми владыками, с богами? Зачем же тогда философу поскорее стремиться к смерти? - засомневался Кебетов друг Симмий.
Сократ обрадовался -  Симмий с Кебетом повернули разговор в русло, которое ему было нужно.  Эпиген с Эсхином недоуменно переглянулись. Антисфен обнял за плечи готового разрыдаться Аполлодора.  Критон отвернулся со слезами на глазах. 'Что ж творится-то', - подумал он, -'так и бабой стать недолго. И все же, почему он так радуется-то ?..'
-Ну что ж, Симмий с Кебетом, постараюсь оправдаться перед вами более успешно, чем перед афинским судом.
И Сократ заговорил с глубочайшей убежденностью ребенка:
-Я думаю, что попаду к иным богам, лучшим!
'Слышишь, Даймоний, раз ты меня не уничтожил, есть и другие боги, лучшие, чем ты! И если я попал в твою власть здесь, то почти наверняка для того, чтобы оказаться вне твоей власти там!'
- И к людям, лучшим, чем здесь живущие! Нет у меня доказательств, что я попаду к людям, лучшим из всех живущих, но что я попаду к богам, лучшим из всех какие есть, я заявляю со всей решительностью, так и передайте всем!  Я верю в старинные предания, и верю, что после смерти человека ждет некоторое будущее, которое для людей добрых неизмеримо лучше, чем для дурных!
Симмий иронично взглянул на Кебета и засмеялся:
-Клянусь Зевсом, Сократ, мне не до смеха, но ты меня рассмешил. Если бы кто-то из посторонних увидел нас, они бы просто сказали, что раз философы так желают смерти, то они ее заслуживают.
-Ну что же, Симмий, так всегда с большинством, они поймут только то, что хотят понять. Да, философы заслуживают смерти, но весь вопрос в том, как именно заслуживают, что это значит, и о какой смерти идет речь.
Симмий кисло улыбнулся.
-Скажи мне, Симмий, смерть - это ведь отделение души от тела?      Душа сама по себе, а тело само по себе?
-Да, так мы всегда считали.
-А теперь скажи, разве тело всю жизнь не мешает мышлению? Даже видим и слышим мы не точно, ты же помнишь, даже поэты, люди чувствительные, хотя и не одаренные точностью рассуждений, заметили это, и постоянно говорят, что видим и слышим мы то одно, то другое в зависимости от настроения, от внимания, от состояния тела. А ведь зрение и слух самые точные из чувств. Тело постоянно требует заботы, питания, ухода. Как только ты ослабишь вожжи, в которых его держишь, оно сразу пытается овладеть тобой и сделать из тебя своего раба. Душе постоянно приходится сражаться с ним для того, чтобы понять истину, и обманывается она всегда только по вине тела, оно ее путает, сбивает с толку, ставит подножки. Ведь все беды в мире из-за тела, из-за его страстей и любви к удовольствиям. Все самое тонкое и чистое - такие понятия, как красота, размер, сила - мы познаем без помощи тела, только размышлением, вот, кстати, почему философы о теле мало заботятся. Так что только после полного отделения души от тела и сможем мы понять, что такое красота и что такое истина, справедливость. В таком случае только после отделения души от тела достигнем мы чистого знания, к которому так стремятся философы. Не потому ли я всю жизнь учился жить так, чтобы очищать разум от тела, собирать его из всех его частей в единое целое, чтобы он жил независимо от тела? Именно для того я очищался, чтобы стать чистой сущностью после смерти и объединиться с такими же чистыми сущностями. И посуди теперь сам, Симмий, ну разве не смешно бы теперь было, если бы я всю жизнь жил так, чтобы быть готовым к смерти, вдруг повернуть обратно. Нет, я вступаю в нее со всей решимостью, со всей надеждой соединиться со всем чистым и прекрасным, что есть на свете.
-Да, Сократ, это ты все здорово сказал, - задумчиво сказал Кебет, - только вот не смертна ли она, душа-то?
-Давай подумаем.  Сокровенное учение говорит о том, что после смерти все души собираются в Аиде. А потом снова рождаются в других телах, если недостаточно чисты. Таким образом, живое появляется из мертвого. Если бы мы точно знали, что вот такой-то живой родился из такого-то мертвого, то нам и доказывать было бы нечего. Но давай расширим наше рассуждение на всю природу. Вот ведь все в природе возникает из своего противоположного. Холод из тепла, тепло из холода. День из ночи, ночь из дня. Справедливость из несправедливости, несправедливость из справедливости. Меньшее появляется из большего, а большее из меньшего. И так дальше. Причем все противоположности обращаются, видимо, для достижения равновесия. В том числе сон возникает из бодрствования, а бодрствование из сна. Ну, а если смерть возникает из жизни, то как ты думаешь, Кебет, неужели здесь природа будет в отличие от всего остального хромать на одну ногу?
-Если следовать твоему рассуждению, то нет.
-Тогда и живое возникает из мертвого, и это называется рождением.
-Ага, Сократ, - воскликнул возбужденный своей догадливостью Симмий, - теперь-то я понимаю, почему ты так часто говорил, о так называемом припоминании. Действительно, если душа уже раньше жила в каком-либо теле, то она должна была уже обладать знаниями и об этом мире и об Аиде, но не помнит об этом.
-Да, конечно. Только вот что такое припоминание, Симмий, не напомнишь?
-Ну, как я тебя понял, это тогда, когда ты вспоминаешь по тому, что сейчас знаешь то, что сейчас знать не можешь.
-То есть, например, увидев лиру, вспоминаешь о любимом, увидев Симмия, вспоминаешь Кебета, хотя его рядом нет?  И самое интересное, увидев нарисованного коня, понимаешь, что это конь, увидев нарисованного Симмия, понимаешь, что это Симмий. А разве нарисованный Симмий равен тебе, Симмий?
-Нет, конечно.
-Как видишь, припоминание вызывается сходством, а иногда и противоположностью - несходством. Но разве видя сходство, мы не оцениваем, насколько оно полное?
-Оцениваем.
-А разве мы оцениваем это не через понятие равенства? Равенства самого по себе? Ведь не чувства же его делают, мы ведь именно думаем, это равно или не равно другому, это больше или меньше другого, а чувства и мышление это ведь разное, как мы уже говорили, чувства от тела, а мышление от души, которая, правда, смотрит на мир из тела, и видит все искаженным.
-Да, похоже, что так.
-Ну а откуда у нас понятие равенства самого по себе? Мы его просто знаем. А откуда это знание  существования равенства самого по себе?  Мы ведь его знали всегда, нас никто ему не учил. Значит, мы с ним родились, то есть припомнили его, когда увидили нарисованного Симмия и поняли, что он на настоящего Симмия похож. Значит, знания эти душа приобрела, когда жила вне тела и обладала разумом.
-А что если душа приобретает эти знания в тот момент, когда рождается?
-Тогда, скажи, Симмий, из чего они в этот момент возникают, и куда исчезают после смерти, эти знания?
-Да, Сократ, пожалуй, ты прав, я сказал глупость.
-Ну а раз душа существует до смерти, а до этого мы говорили, что все в природе обратимо, то она и после смерти не рассеивается, ведь ей предстоит снова родиться.
-Ах, Сократ, а все равно - сидит у нас в внутри какое-то дитя малое, которое страшится смерти, как ты его не уговаривай. И только такой чародей, как ты, способен его просветить. Ну где, скажи, найду я такого второго уже завтра? - дрогнувшим голосом сказал Симмий.
-Мир велик, Симмий. А поищите меж себя, мне кажется, вас не так-то легко будет уговорить в обратном.
-Мы обязательно так и сделаем, Сократ.
'Слышишь, Даймоний?!'
Аполлодор, во время спора старавшийся прислушиваться, не выдержал и разрыдался. Да и остальные  заворочались, по камере прошел какой-то полушепот, казалось, еще минута, и присутствующие начнут говорить что-то важное, еще им неясное, но рвущееся изнутри. Но неродившиеся слова замерли под действием волшебной речи увлеченного Сократа.
-А я вам ещё помогу, друзья. Смотрите, что подвержено рассеянию? Только все сложное, составное. Оно ведь и распадается на части, из которых состоит. Скажи мне, Симмий, прекрасные кони, люди, растения - разве они неизменны?
-Нет.
-А познаем мы их с помощью чувств?
-Да.
-Так. Значит все, что мы познаем с помощью чувств, изменяется?
-Да, именно так.
-А прекрасное ведь не изменяется, так же как и справедливое, и благое?
-Да, конечно.
-А оно ведь познается только с помощью мысли, не так ли? Вот ведь и получается, что все изменяющееся и распадающееся мы познаем с помощью чувств, а все неизменное мыслью. А мы ведь уже знаем, что чувства - от тела, а мысли - от души, заключенной в теле. Так разве душа не ближе к неизменному, так же как и тело к распадающемуся? Разве неизменное душе не роднее? Так что даже то, что тело, лишенное вечной души, становится распадающимся трупом, говорит о том, что душа, освободившись от тела, теряет связь с изменчивым, приобщаясь к чистому и вечному. Правда, если душа всю жизнь подчинялась телу в погоне за удовольствиями, то оно, это тело, пропитывает её своей переменчивостью, и душу даже после смерти тянет снова родиться в новом теле. Только философия способна вырвать человека из тюрьмы тела, настоящий философ начинает своим тихим голосом увещевать себя, как обманчивы и как мало значат чувства, учится рассуждением постигать безвидное, ибо оно и есть истинно существующее и истинно ценное. А еще она помогает избегать зла опаснейшего, но, как правило, никому неведомого, но в которое вот-вот можете погрузиться вы, меня слушающие.
Сократ выдержал эффектную паузу, осматривая напряженно смотрящих на него учеников и друзей.
-Какого же? - не выдержал Кибет.
-Это зло сильных эмоций. Они имеют как бы гвозди, которыми прикрепляют душу к телу, эти гвозди - сила чувства, именно эта сила затмевает разум и заставляет его покоряться эмоциям, а от этого и все изменчивое и телесное становится дороже. Так что не надо переживать друзья, все идет своим чередом. Внося во все успокоение, следуя разуму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, божественное и непреложное, и в нем обретая для себя пищу, душа полагает, что так именно должно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей сродни, и навсегда избавиться от человеческих бедствий. Благодаря такой пище и в завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего дурного, незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не рассеялась по ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде больше и никак не существовать[10].
Сократ  замолчал и стал растирать ногу. Было видно, что он доволен. Молчащая прежде группа зашевелилась, раздались замечания: 'Ну как тебе? Убедительно... Как всегда, полный блеск...'  Критон встал и разминал члены. Его примеру последовали  Антисфен с Критобулом. Но все равно, что-то показное и несвободное было в этой сцене. Никто не мог забыть  по какой причине пришел сюда, и потому довольно скоро все снова расселись по местам и напряженно замолчали.
- Скажи мне, Сократ, - спросил Кебет, пошептавшись с Симмием, - а может жизнь в теле - это и есть единственное существование души? Ну как доказать, что душа не погибает, лишившись своего последнего тела?
- А наше рассуждение - своего последнего тыла. Да, тяжелый вопрос ты задал, Кебет, попробую тебе ответить, только ответ получится длинный. Ибо и путь у меня длинный - целых семьдесят лет я размышлял о душе и смерти . В молодости я занимался натурфилософией. И очень нравилось мне изучать, как все устроено, и казалось, что вот-вот я пойму, как я мыслю, как из слуха и зрения образуются чувства, как они закрепляются и образуется память. Да и Даймоний мой ничего против этого не имел. Потом я понял, что все, чего я добиваюсь при этом - всего лишь описания, которые сути не проявляют. Так вот, причину нашего разговора здесь, в тюрьме, с точки зрения натурфилософии нужно было бы описать так: мускулы Сократа с помощью сухожилий придали костям определенное положение на ложе, то же проделали и кости его учеников, они все дышат, согревая воздух, по очереди открывая рот и проталкивая горлом и языком взад-вперед  воздух.
Молодежь засмеялась.
-Ну правда ведь, к подобному все рассуждения натурфилософии и сводятся, ничего не добавляя к пониманию мира. Потом я услышал об учении Анаксагора, которое утверждало, что основа всего - Ум.  Но если Ум все устроил, то, подумал я, наверняка наилучшим, 'умнейшим', образом, и Анаксагор объяснит мне, круглая Земля, или плоская, исходя из наилучшего, исходя из того, что все именно так и только так должно быть устроено. Но когда я познакомился с этим учением поближе, я понял, что Ум только первопричина, а все остальное развивается само по себе, по каким-то неведомым и непонятным дополнительным основаниям, и Ум всему этому уже не нужен, поработал - и на покой. И получается, что дальше я опять прихожу к той же натурфилософии. Ум придумал Сократа, а потом его мышцы придали положение костям - и так далее. Да, клянусь собакой, эти жилы и эти кости уже давно, я думаю, были бы где-нибудь в Мегарах или в Беотии[11], увлеченные ложным мнением о лучшем, если бы я не признал более справедливым и более прекрасным не бежать и не скрываться, но принять любое наказание, какое бы ни назначило мне государство[12].
Сократ на мгновение задумчиво замолчал, и потрепал за кудри Федона, сидящего на скамейке рядом с ним. Сократ питал особое расположение к Федону. Тот был рабом, умным, талантливым рабом - то есть умной вещью. Благодаря Сократу он получил вольную и сейчас был в основных правах таким же как другие, а по уму - принадлежал к избранному кругу. Вот и сейчас он был на своем законном месте - рядом с мудрецом, озаряющим мир последним светом своего гения.
-Настоящей причины, того, что все должно подчиняться благому и должному, они не знают, вот и изобретают тысячи причин, по которым Земля никуда не проваливается. Поэтому я решил исследовать мир в отвлеченных понятиях, которые отражают истинную природу мира. Ясное дело, что понятие есть всего лишь уподобление истинной природе феномена, и поэтому и этот метод не вполне надежен. Но все-таки, приняв за основу понятие, которое я считал наиболее обоснованным, я мог уже двигаться дальше, и на его основе вводить другие понятия. И вот что я принял для себя как причину причин - что существует прекрасное само по себе, холодное само по себе, четное и нечетное само по себе. И тогда следите за моим рассуждением. Существует как холодное само по себе, так и горячее само по себе, большое само по себе и малое само по себе. Не вещи, носящие названия противоположностей, заметьте - они-то как раз могут перетекать друг в друга, горячая вода в холодную, сон в явь и так далее, а не сами идеи. Идея горячего никогда не станет идеей холодного, но либо отступит при ее приближении, либо погибнет при ее натиске. Так огонь гаснет при приближении снега, так как идея огня противится идее холода. Но возьмем нечетные и четные числа. Одни включают идею четности, другие противоположную ей идею нечетности. И обе эти идеи противятся друг другу. Так тройка противится тому, чтобы стать двойкой. Но и тройка не просто нечетное число. В ней есть идея именно тройки, которая противится тому, чтобы стать пятеркой, которая в свою очередь имеет идею пятерки, и сопротивляется тому, чтобы стать тройкой. Но будучи различными, и противясь друг другу, тройка и пятерка сохраняют идею нечетности, точнее ее части, ведь они не просто нечетное число, но именно тройка и именно пятерка.  Но они каждая в отдельности сопротивляются четности, то есть даже если нечто обладает только частью идеи, то все равно противится ее противоположности. А теперь - внимание.
Сократ увлекся, глаза его блестели, он получал огромнейшее удовольствие, как и всегда в моменты вдохновения, или, как знать, предчувствия близости истины.
- Любая душа обладает частью идеи бессмертия, она ведь вносит ее во все, в чем присутствует жизнь. Значит, при приближении смерти душа либо бежит противоположного, либо гибнет. Но ведь идея бессмертного и есть отсутствие смерти, и она, эта идея, не может погибнуть по определению. Следовательно, и душа бежит смерти, а не гибнет.
Сократ опустошенно замолчал, похожий на пифию[13], только-только вышедшую из транса. Ученики восторженно загалдели, обмениваясь мнениями.
-И вот теперь, убедившись, что душа бессмертна, я хочу, чтобы вы запомнили, что говорят старинные предания. От того, как живет человек, зависит судьба его души в Аиде. Если душа испорчена безвозвратно, то она ввергается в Тартар[14], откуда уже выхода ей нет. Если же душа совершила какое-то преступление, а потом всю жизнь раскаивалась, то волны тамошних вод выносят грешников к берегам озера Ахерусиады[15], где они видят на его берегах своих жертв, которых они молят о пощаде. И если не вымаливают, то их снова уносят воды в Тартар, и так повторяется, пока они не вымолят себе пощады.
- Конечно, человеку разумному грешно утверждать, что все именно так и будет, но я  думаю, что что-то подобное должно существовать, может быть не в таком виде. Поэтому, друзья, заботьтесь о душе, чтобы взять с собой в Аид ее лучшие украшения - воздержанность, справедливость, мужество, свободу, истину.
'Ну все, пора'
-Ну а теперь, друзья мои, пришло время отправиться в то место, о котором я вам рассказывал. А прежде лучше помыться, чтобы избавить женщин от необходимости возиться с мертвым телом.
- Сократ, не отдашь ли каких распоряжений насчет детей и жены, может что-то по хозяйству? - торопливо задал вопрос, который он боялся забыть за прощанием и беседой, Критон и неловко встал, нерешительно оглянувшись по сторонам.
-Да ничего нового я не скажу, старина, заботьтесь о себе, заботьтесь так, как мы об этом говорили, и это будет лучшим, что вы можете сделать и для меня, и для себя. Ведь если вы не будете заботиться о себе истинным образом, то и не только другим, но и себе помочь будете не в силах.
-Хорошо, Сократ, а как нам тебя похоронить?
-Как угодно, Критон ... если я только вдруг не соскочу со смертного одра и не убегу от вас как заяц!
Сократ тихо засмеялся.
- Друг мой, такой длинный разговор я затеял, чтобы доказать тебе, что хоронить ты будешь не меня, а мое тело. Да, я уж знаю, как ты упрям, и слушать меня не хочешь, на своем стоишь.
Сократ подошел к Критону и положил ему руку на плечо.
- Друзья, хотя бы вы его убедите, что незачем ему расстраиваться, а то он еще плакать будет, когда увидит, как мое тело сжигают и закапывают в землю. Пошли, поможешь мне обмыться и попрощаться с женщинами и детьми.
Сократу пришлось-таки во время прощания с женщинами и сыновьями дать распоряжения по хозяйству Критону . Когда дань семейным традициям была совершена, они вернулись в камеру. Вместе с ним пришел плачущий стражник. Он допил оставшиеся с ночи остатки вина и теперь находился в самом жалком расположении духа. По закону он должен был объявить Сократу об начале исполнения приговора. Обливаясь слезами, он заговорил:
-О, Сократ, никогда еще не было у нас такого доброго, почтенного и приветливого заключенного!  Ты даже не бранишься на меня, когда я объявляю о том, что пришло время пить яд, как другие, не просишь еще часок отсрочки! Никогда уже не охранять мне такого замечательного пре...ступ...ника! Ах, Сократ, до захода солнца ты должен выпить яд, Сократ.
И, утирая глаза тыльной стороной руки, стражник торопливо вышел.
-Какой обходительный человек, - сказал Сократ печально, - не раз заходил ко мне побеседовать, и всегда так переживал за меня. Замечательный человек, просто замечательный, так искренне меня оплакивает. Однако, пусть внесут яд, если уже истерли, а если не истерли, пусть поторопятся.
-Но до захода Солнца еще далеко, Сократ, - вмешался Критон, - не торопись, время еще терпит. Другие еще и ужинали, и даже любовью занимались.
-Опять ты, Критон, за старое. Они думают, что-то выгадывают, а я так думаю, что прогадывают. Так что я захода ждать не буду. Скажи, друг, чтобы яд принесли.
Критон вышел и отдал распоряжение рабу. В камере повисла напряженная тишина. Почему-то присутствующие стали зябнуть, хотя погода была жаркая. Наконец, вошел прислужник с чашей яда.
-Что надо делать? - спросил Сократ.
-Просто выпей и ходи, пока не почувствуешь холод в ногах.
-Скажи, любезный, а отлить в жертву богам можно?
-Нет, Сократ, мы истираем ровно столько, сколько нужно, чтобы человек умер, ни больше, ни меньше.
-Вот и отлично, тогда я просто помолюсь богам, чтобы мое переселение в мир иной было удачным, - сказал Сократ и спокойно выпил чашу.
Аполлодор, уже давно вытиравший опухшие красные глаза, зарыдал. Вскочил с места и отвернулся Критон, плечи его тряслись. Скорбь была в каждом лице, в каждом жесте, во вцепившихся в скамейки побелевших пальцах, в слезах на щеках, в опущенных уголках губ, в самом молчании, в сдавленных звуках, против воли вырывающихся из тел была скорбь.
-Да вы что, чудаки, прекратите, со мной все хорошо. Я велел женщин и детей увести, чтобы избавить себя от рыданий, а тут вы... Смерть нужно встречать спокойно и чисто, мы ведь столько с вами говорили об этом, тише! - негромко попросил Сократ.
И все замолчали. В полной тишине Сократ ходил по камере, и, наконец, сказал, что ноги коченеют, и лег на ложе, на спину.
Прислужник ощупал ему ступню, и спросил, чувствует ли он ее.
-Нет, - сказал Сократ.
Затем он перестал чувствовать ноги выше лодыжек. Потом холод взобрался еще выше.
- Когда холод дойдет до сердца, он отойдет, - сказал прислужник.
Когда холод добрался до живота, Сократ раскрыл гиматий и сказал:
- Критон, мы должны Асклепию петуха, не забудь[16].
После чего закрыл глаза. Когда он вздрогнул, и взгляд его остановился, все поняли, что - свершилось.
Как будто что-то услышали собравшиеся, и вскочили на ноги, в недоумении вглядываясь в потолок.
 
***
 
Она ждала его, ждала спокойно. Никуда бы он от нее не делся. Что для нее его человеческая жизнь - меньше мига. А ей были уже миллиарды лет. Правда, появились на свет они вместе, о чем она старалась не вспоминать.
Когда Пространство и Время в очередной раз распались, они породили ее, Черную Дыру, бешено вращающуюся, пропускающую через себя все время распадающиеся и соединяющиеся потоки пространства и времени, и какого-то Белого Карлика, вечно крутящегося вокруг нее. Могучие торсионные потоки, создаваемые вращением, породили гармонические колебания, которые оказались способны к запоминанию своих состояний и их повторению. То же происходило и с Белым Карликом. Колебания Карлика и Дыры начали взаимодействовать, память о взаимодействиях стала настраиваться, и так появились первые Желания. Желания усложнялись, и у них возникли потребности в состояниях, наиболее выгодных для достижения  максимальной скорости преобразования потоков пространства-времени. После достижения выгодных состояний волновые комбинации попали в область стабильности, и следующим желанием оказалось сохранение стабильности. Так появилась Жизнь.
Стабильные волновые сущности Карлика и Дыры продолжали чувствовать друг друга, желание стабильности в условиях чужеродного влияния породило первый Интерес. Интерес породил объединение отельных чувств Карлика и Дыры в механизмы по оценке влияний. Так родились два первых Разума.
Разум Дыры захотел поглотить разум Карлика, и так возникла первая Агрессия. Тот понял ее намерения и создал защитные механизмы взаимоуничтожения. Так родился Страх, а потом его противоположность - Красота. Из борьбы двух противоположностей родилось равное и неравное, четное и нечетное, большое и маленькое и тьма других волновых образований. Когда механизмы Дыры и Карлика прекратили развитие, достигнув равновесия во всех возможных противоположностях, создались некие подобия разумной гигантской вычислительной Машины, помнящей всё без ограничения, знающей всё без ограничения, и действующей на основе двух разумов.
Дыре стало скучно. Энергия торсионных потоков, не знающая ограничений скорости в пространстве, мгновенно обшарила Универсум и обнаружила там немало маленьких черных дыр, не разумных, но уже живых. Используя Машину, Дыра поняла, что сможет создать из них сущности, если будет использовать совместно со своими противоположные по знаку возможности Карлика. И в этот момент Дыра поняла, как она сможет одним махом избавиться и от тоски и от Карлика. Карлик с самого рождения был, по мнению Дыры, слабаком, и если бы Дыра не проявила прямолинейность при первой агрессии, то она давно бы его уничтожила.
Дыра уговорила Карлика создать новый разум. В финале процесса рождения новых сущностей наступил момент, когда слившиеся возможности Карлика и Дыры перешли на время к управлению Дырой. Создав последний разум, Дыра отобрала у карлика все возможности, кроме самого минимума. Время для полного уничтожения еще не настало, с уничтожением Карлика развалилась бы и Машина, а в результате бы сильно пострадала и сама Дыра, запоминать и обрабатывать информацию в объеме всего Универсума ей бы было не по силам.
Познав рождение новых сущностей, Дыра познала Любовь. Познав Любовь, она определила свое отношение к Карлику как Ненависть. Себя она определила, как Благо, а Карлика определила, как Зло. Имея в своем единичном распоряжении все возможности Творения, она создала множество других существ, одни из которых полюбила, посчитав их похожими на себя, а других возненавидела, придумав, что они похожи на Карлика. Теперь она могла не скучать, наблюдая за развитием своих любимцев и ненавистников, помогая своим и мешая тем, кого объявила чужими. Творящие функции Карлика она потихоньку распределяла среди своих любимцев. Он был ей уже практически не нужен. Оставалось заместить ту часть функциональности карлика, которая обеспечивала энергетическую устойчивость.
Дыра назвала своих любимцев богами. Те из них, которые получили творящие функции Карлика стали соединяться с ней, чтобы производить новые задумки Дыры. Каждый бог, а затем и другие живые существа получили образования, состоящие из лептонных частиц, изобретенных стабильных порождений торсионных колебаний. Таким образом, сущности получили лептонные тела, управляемые информационными процессами, находящимися в отдаленных от них точках пространства и времени. Карлик тоже стал одним из богов, но только светлым, светящимся. Но и тут он не удержался среди себе подобных, надоел всем своими воплями о справедливости и благе. Да, впрочем, и не смог бы удержаться. Его судьба уже давно была измерена, и оставалось ему испить последнюю чашу унижения.
Дыра придумала материальную жизнь. Она создала с помощью своих любимцев, богов, множество сгустков колебаний, составивших материальные частицы, из которых сделала новую Вселенную. Создав физические законы, она создала звезды, планеты и, наконец, планету, на которой должны была появиться жизнь. Задачей жизни была выработка достаточного количества энергии из процессов взаимодействия частиц, которая  позволила бы с развитием жизни избавиться от Карлика окончательно.
Создав землю, Дыра начала создавать души живых существ, которые должны были управлять белковыми образованиями, предназначенными для выработки энергии. Начав с простых, она усложняла жизнь, постепенно создав равновесную среду, которой больше не требовалась энергия извне, и которая начала сама вырабатывать энергию, призванную со временем окончательно заменить энергию Белого Карлика. Вершиной системы были люди, примитивные образования с девятью ячейками кратковременной памяти, но наделенные такими же чувствами и эмоциями, как боги. Самого Белого Карлика Дыра тоже определила в жизнь, чтобы он помогал создавать собственную смерть. Так Карлик стал рождаться человеком, каждый раз забывая, кто он такой.
Умело управляя развитием людей, Дыра наконец создала древнеегипетское царство - венец своего творчества, образец любви и справедливости. В этом царстве в полном согласии с ее вкусами и идеалами все любили ближних и беспощадно боролись с чужими за благоденствие. Могущественные пользовались трудами худших. Каждый занимался своим делом. Фараон был ее подобием. Его свита и жрецы подобием богов. Чиновники подобием демонов и гениев. И наконец, рабы, слабейшие и худшие, должны были испытывать счастье от обеспечения хозяев и господ. Порядок в этом мире был стройным и неукоснительным, все было продумано, у каждого было свое место.
Но Белый Карлик, этот выродок, и здесь мешал ей. У него было какое-то непостижимое умение морочить людям головы, из-за которого они начинали заниматься бесплодными умствованиями. Распалось любимое царство. Человечество как будто сорвалось с цепи, и стало выдумывать нелепые понятия, несообразные ни с чем. Зло расползалось по планете, и остановить его она была не в силах. Сколько испорченных душ она уничтожила, но на их место становились все новые и новые. Идея любви к дальнему искушала низших, и они задумывались о каких-то своих несуразных правах, любовь к мудрствованиям путала человеку ум и отрывала его от прямой обязанности - обожать богов. Все ее многолетние построения как будто точила ржавчина. Там, где рождался Белый Карлик, начинались политические катаклизмы. Сиявуш, Заратустра, Конфуций... И несть числа предыдущим рождениям этого проходимца. И вот, наконец, Греция, когда-то любимая страна, теперь погубленная Карликом. Сперва он родился Гераклитом Темным, породившим эту заразу - философию, потом Солоном - изобретателем неслыханно порочного управления - демократии. Болезнь полыхала в Афинах. Милая ее сердцу Спарта - идеальное государство, образец на века - предпринимала решительные шаги по искоренению заразы, но, как всегда, люди в их ограниченности упирались и стояли насмерть, защищая свое право на неправедную жизнь. Да еще и Карлик родился в Афинах. Она просчитала вероятности и ужаснулась. Люди вырывались из под ее власти окончательно, падение человечество грозило стать стремительным и безостановочным. Тогда она и придумала свой гениальный ход с Даймонием. Расчет оправдался, дурак сыграл предназначенную ему пьесу почти без ошибок.
Но вот все кончено. Энергии вырабатывается достаточно, чтобы обойтись без Карлика. Его ставшая крошечной за миллиарды лет душонка, испуганная, вспомнившая все, плыла к ней.
-Ну что, ничтожество? Как цикута на вкус? Понравилось? Это было твое последнее ощущение. Жалко, что в ваших поганых демократиях законы такие нелепые, а то бы твои последние ощущения были куда более яркими, наверещался бы перед смертью.
Можно было бы пождать еще всего пару тысяч лет и уничтожить его, не прибегая ни к каким дополнительным мерам. Но слишком опасен. Придется немного изменить физику воды, чтобы получить малую толику недостающей энергии.
Все было кончено моментально.
-Тьфу, еще и невкусный!
 
***
 
Как будто что-то услышали собравшиеся, и вскочили на ноги, в недоумении вглядываясь в потолок.
-Где ты, Сократ, слышишь ли нас?
Критон подошёл, и закрыл мертвому глаза и рот.
 
***
 
На следующее утро жители планеты Земля с изумлением увидели, что красные, винноцветные воды морей стали голубыми[17].
 
 

Вся жизнь и один день

.
Бог сердито нахмурился, и снова опечалился: 'Демос все время приходится как детей малых учить, если им не показывать, что правильно, что неправильно -деградируют. При такой неповоротливости и косности им легче сохранять текущее состояние, чем подниматься на новый уровень. Этим-то Даймоний и пользуется. Человека из демоса проще всего напугать тем, что на его спокойствие кто-то покушается. Всю жизнь копошатся, гонятся за тем, что счастьем считают. А считают - абы что. Пообещай счастья - и с ними можно делать практически все. А если такой вот совращенный  - Анит, недалекое, но волевое и самоуверенное существо, то купить его на обещание величия и всеобщего поклонения его воображаемой мудрости - плевое дело. Пару раз мелкое будущее предскажи - он и готов. Доверится Даймонию, и все - живет сам не понимая, где кончается его сознание и начинается даймониево, забывает даже, что душу Даймонию продал, тьфу!'
Бог и сам пользовался проникновением в чужое сознание и его коррекцией, но выбор средств у него был ограничен правилами Игры. Нарушения грозили позиционными потерями. Бог вздохнул, снова припомнив все тяготы  работы с массовым сознанием, которые вот только что не дали желаемых плодов.
Даймонию проще. Он ловко выбирает очередного Анита, на которого и перекидывает ответственность за возбужденные толпы, отстаивающей, как ей в неразумии кажется, собственные интересы.  Конечно, толпа, сплоченная сильной эмоцией - огромная сила, но опасная по последствиям. Порой последствия землетрясения точнее просчитаешь. В толпе вроде и человек мало, порой и не сотни, а десятки, а вот найдется в ней какой-нибудь тип, который начинает по-своему резонировать, искажать твой замысел, да еще и прикрывается чужой энергией - не остановить его. Такую толпу, которую, по сути, несколько личностей ведут, трудно точно просчитать, где-нибудь, но ошибка выйдет. Толпа - оружие демонов разного рода и калибра, им на последствия плевать.
Вот и сейчас что-то подобное было, следы Даймониевой работы он ощущал, правда, все существенное тот прикрыл мыслями обычных, ничего не подозревающих людей. Ловок, бестия. Теперь нужно придумать, как компенсировать численный перевес в голосовании, чтобы поражение все равно стало победой, как задумывалось.
Бог вздохнул еще раз и раскрыл объятия приближающимся друзьям и ученикам. Его оружие - вот они, аристократия.  Аристократия духа. Сколько навоза приходилось переворачивать,  чтобы найти вот их - жемчужные зерна -  тех, кто будет продолжать его дело, и продолжать сознательно.  Сколько их ушло от него, так и не закончив обучение, посчитав, что они уже и так достаточно знают, чтобы заниматься политикой. Честолюбцы, они жаждали власти, а не ответственности. Востину, они подобие Даймония. Особенно Критий[19] и Алквиад[20], так хорошо они прятали свою истинную сущность, что и не заметил, как Даймоний уловил их в свои сети.  Да, они стали лучше понимать себя, и поэтому лучше понимать других,  и этого им хватило, чтобы сделать карьеру. Но сами они лучше не стали, и поэтому повторили участь всех жертв Даймония. Получили в награду  смерть. Ну а Богу, за то что не разглядел вовремя ущербность Крития и Алквиада, привели их как наглядное доказательство справедливости обвинения в порче юношества. Ничего, Даймоний, это тебе так не сойдет.
- Ах, Сократ! Как мне горько от того, что тебя осудили так несправедливо! - плачущий Аполлодор, как всегда, не сдерживая эмоций, кинулся к нему на шею.
-А ты бы хотел, чтобы меня осудили справедливо? - весело засмеялся  Сократ, - не плачь, Аполлодор, - я ведь сказал именно то, что думаю, во-первых, умирать мне и в самом деле пора, а во-вторых, ничего страшного в смерти нет. Мы еще обсудим этот вопрос. Сейчас ведь Фаргелион, ежегодное посольство на Делос отослано, так что до возвращения корабля у нас будет время как следует наговориться.
'А я позабочусь о том, чтобы корабль задержался на достаточное время', - подумал Бог.
-Все-таки я получил обед за казенный счет, не в Пританее, так в тюрьме! - засмеялся Сократ, - Тюремные обеды не обильны, но этим-то и полезны, не так ли, Антисфен? Я знаю, что ты, как и я, проповедовал и будешь проповедовать умеренность.
'Что же с ним будет?  Хм... Создаст философскую школу, проповедующую умеренность и опрощение. Гордец, его умеренность -  противопоставление себя неразумной массе, подтверждение избранности. Яркая судьба, много последователей, имя в веках...'
-Сократ, разве сейчас время для шуток! Ты покидаешь нас, и для меня свет меркнет! - Аполлодор вцепился в запястье Сократа, как будто тот сию минуту навсегда растает в воздухе.
'А что с этим? Ничем особым не прославится, но проживет достойную, ничем не запятнанную жизнь, будет образцом для многих, воспитает прекрасных сыновей. Его истинное влияние на современников и потомков  будет очень значительным, хотя и не оцененным по достоинству.  Что ж, Аполлодор, тебя ждет прекрасная судьба...'
-Аполлодор, мы все еще встретимся в тюрьме, я как хозяин, вы как гости. Там есть часы для посещений, я точно знаю. А свет не померкнет, он и без Сократа останется. А тот свет, который в тебе, тем более останется, он только твой, и никто, кроме бога, его у тебя не отнимет. И успокойся. Всё, что должно было свершиться, уже свершилось.
-Сократ, ты два дня назад мне говорил, что твой Даймоний молчит, значит, тебе нужно идти на суд и заканчивать свой жизненный путь, - взволнованно проговорил Гермоген, - значит ли это, что ты специально сделал все, чтобы проиграть процесс? Разумно ли это?
'Тебя, светлое серьезное существо, мне жаль. Из-за доверчивости и доброты, которая уже стоили тебе потери наследства, ты постоянно будешь уязвлен Даймонием,  к моему великому сожалению, бедность и несчастья будут преследовать тебя, хотя я и не брошу тебя совсем без помощи... Дружба твоя с философами и мудрецами не пройдет даром - сотни юношей узнают от тебя о  достижениях царского искусства[21] и понесут этот свет дальше...'
-С чего ты взял, что я хочу, проиграть процесс?
-Ты отказался от защитительной речи, написанной Ли сием, раз. Ты сослался на молчание Даймония, как на оправдание своего бездействия, два. Ты надменно и вызывающе говорил после подтверждения обвинительного приговора, и если бы не это, наверняка отделался бы только штрафом или изгнанием! Три.
- Я хотел процесс выиграть, и, в принципе, все-таки выиграл.
- Не понимаю, что ты выиграл?
- Придет время, и ты обязательно поймешь. Я стал ближе к благу.
- П-ф-ф-ф... Смерть ближе к благу?
- А вот не знаю пока, но подумаю... Скажи, а разве добродетель не высшее благо? И что может быть большим благом для блага, чем само оно? Можешь что-то предложить?
-Пока нет.
- А разве все благое проистекает не из добродетели? Как ты думаешь, Гермоген?
-Наверное, так.
-Но если так, то все дурное проистекает из отсутствия добродетели?
-Тоже похоже на правду.
-Тогда, если судить по результатам суда, отсутствие добродетели и добродетель каждая рождает свое, не смешиваясь, а смешиваются в жизни только их порождения. Вот я и сказал, что победил духовную порчу, это и есть моя награда. А те, кто меня осудил, получили жизнь в зле и обмане, и они получат за свой выбор все, что к этому прилагается, еще при этой жизни, ты поверь мне, Гермоген, я знаю, что говорю. Я стал ближе к благу, а они к злу.
Бог взял выразительную паузу.
- Вот поэтому я не проиграл процесс, и не собирался проигрывать.
- А что же твой Даймоний? Почему ты так много внимания уделил его молчанию? -спросил Эсхин.
'Еще один замечательный и правильный выбор... Будущий философ и преподаватель риторики, напишет ряд работ, по которым его будут помнить потомки. Всю жизнь будет заниматься развитием моего учения...'
-Даймоний... Да, Даймоний всегда указывает мне, что не надо делать.
Бог в затруднительных ситуациях говорил то, что формально с какой-либо точки зрения можно было считать правдой, привычка матерого игрока - никогда не нужно давать лишнюю возможность противнику. Конечно, он посмеивался над заклятым врагом, когда приписывал свои сверхвозможности некоему выдуманному Даймонию, смеющему давать совету Богу. Бог вспомнил соседа, который назвал своего пса Лисандром[22]. Иногда приятно позволить себе маленькие человеческие слабости. Кроме того, нужно же было объяснять те необычные вещи, которые скрыть не удавалось, ни в каких просчетах не удавалось. Приходилось использовать наивное желание человека иметь домашнего бога-помощника и дурковатую веру человека в ничем не обоснованную любовь сверхъестественных сил к нему, особенному. Даже жалко их немного.
- В этот раз он молчал, поэтому я счел, что наши отношения выяснены.
'Давным-давно'
- А следовательно, мой жизненный путь  подходит к концу. Ты ведь знаешь, Эсхин, что в таких вопросах, как смерть или удача, правильный или неправильный выбор, человек не обладает ни знаниями, ни умениями, и должен полагаться на волю богов.
-А в вопросах блага? Разве человек обладает достаточными знаниями и умениями, Сократ? Разве в этом человек не должен тоже полагаться на волю богов?
'Э-хе-хе... Сколько с вами не говори, все одно и то же... Стали бы вы совсем безмозглыми марионетками, легче бы было и мне, и Даймонию. Но не интересно... А так, приходится за ваши души бороться, а ведь заняться есть чем...'
-Скажи мне, Эсхин, почему ты выбрал в друзья вот его, Эпигена ...
'Тоже замечательный человек, проживет долгую праведную жизнь, будет проповедовать мое учение в его самом чистом и неизменном виде[23]...'
-... и почему вы на суде вместе с вашими отцами Лисанием и Антифоном? Разве не потому, что в каждом из вас есть благо, и ты это чувствуешь?
-Ты как всегда прав Сократ, я действительно это чувствую, но не могу выразить словами.
-Значит, человек все-таки знает, что такое благо. И думаю, что может выразить это словами, более того, он должен этому учиться. Думаю, что человек всегда это знал, просто забывает при рождении. Поэтому так важно заниматься философией, при этом мы припоминаем, что такое благо и познаем его. Поэтому-то я и считаю, что в вопросах блага человек должен полагаться на себя. Вот и я на самом деле никогда не полагался на Даймония в вопросах блага. По его речам я просто делал выбор в жизненном пути, в судьбе, но выбор того, что считать благом я делал сам. И вы его делали сами.
-Но без тебя мы бы сделали совсем другой выбор, Сократ! - Аполлодор, так и не отпустивший руку Сократа, прижал ее к груди.
-Я только помогал, как  помогала моя мать Филарета - повивальная бабка, наверное, кое-что я взял от ее искусства. Но рожает-то все равно сама роженица, так вот и вы сами делали выбор и сами учились словами ловить, что такое благо, чтобы оно, уловленное, уже навсегда оставалось с вами.
Тяжелая рука опустилась на плечо Сократа. Бог сделал вид, что удивлен. Это подошли стражники и раб-кузнец.
-Сократ, пришло время отправляться в тюрьму. Сейчас тебя закуют в цепи, и поведут туда. Прощайся, твоим друзьям с тобой нельзя. С завтрашнего дня и они, и родственники смогут навещать тебя.
-Конечно, делайте ваше дело, - смиренно произнес Бог, и сел на землю прямо там, где стоял, вытянув ноги в направлении кузнеца.  Раб начал заниматься своим делом, и Сократ посмотрел на того, с кем он еще не обмолвился ни словом. Взгляды их встретились.
'А вот и мой лучший ученик... Чуть ли не самый талантливый из людей. Что будет с ним?.. Создаст целое направление в философии,  полностью реабилитирует меня в глазах потомков. Всю жизнь будет развивать царскую науку, доведет ее до блеска. Будет иметь целую плеяду блестящих учеников, в том числе одного из величайших за всю историю человечества. Посмотрим повнимательнее... Ба... К сожалению, придется уступить его как жертву в борьбе с Даймонием.  Для позиционного перевеса. Как печально... Под конец жизни он попадет под его влияние и напишет несколько возмутительных сочинений. Жизнь его окончится тяжело и скверно. Иди, Платон, мне жаль тебя, но другого выбора я не вижу. Больше мы не увидимся. Через час ты серьезно заболеешь и поправишься только после моей смерти'.
Платон заворожено смотрел, как заковывают в цепи Сократа. Горестное недоумение в широко открытых выпученных глазах учителя заставило его ахнуть.  Измученный процессом, истерзанный бессилием, он почувствовал нестерпимую боль в сердце.  Мир, его мир,  в котором была вера в победную силу разума, рушился на глазах, бред, бессмыслица, нечто, неподвластное ни гармонии, ни логике, гнусно глумилось, коряво и нагло усмехалось, чувствовало себя хозяином положения. И страдание в глазах Сократа, наверняка, говорило о том же. Кровь прилила к голове Платона, что-то огромное и тяжелое поднялось и заворочалось в душе, как будто древний Хаос прорвался из заточения и решил завладеть им. В отчаянии, он развернулся и ринулся прочь из зала суда. 'Что же происходит? Как же можно казнить за мудрость? Как жить дальше? Как?' - бормотал он в отчаянии. Сократ грустно смотрел ему вслед и не окликнул.
Больше они никогда не виделись.
 
 
Через час Сократ был в тюрьме. Тюрьма находилась недалеко от зала суда, в тихом районе. Гул голосов, которым были наполнены центральные улицы Афин,  место обыкновенного нахождения Сократа, сюда не доносился. На улице лениво цвиркали перетрудившиеся в полдень цикады, блеяли козы, которых загоняли под вечер домой. Теплый ветер чуть слышно шелестел листьями. В камере пахло бобовой похлебкой, которую готовили для стражников и заключенных.  Ему тоже должны принести порцию.  Сократ устало вытянулся на ложе и невесело улыбнулся.
'Стоило ли ввязываться в такую тяжелую жизнь? Стоят ли люди потраченных на них усилий?'
Вопрос был непростой даже для Бога. Точного ответа не было в принципе. Спектр вероятностей был очень широк. Все зависело от его усилий и усилий людей.
Пелопонесская война была их с Даймонием войной. Афинская демократия, явление уникальное, так ненавидимое Даймонием,  должна была быть защищена. От того, кто победит в войне, Афины или Спарта, зависело развитие новых форм правления и, в конечном счете, развитие всего человечества. Слабостью демократии была неустойчивость власти, которая под влиянием Даймония сменялась то тиранией, то правлением толстосумов. Неустойчивость возникала из умственной лени демоса, из нежелания задумываться над ответственностью, которая возникает при принятии решений. Бог счел правильным спасти демократию не внешними интригами, а укрепляя ее изнутри. А укрепить власть многих - демократию, могла только внутренняя ответственность каждого за судьбу полиса.
Подобно оводу он не давал афинскому стаду стоять на месте и жалил его, заставляя задумываться, что есть благо и что есть нравственность. Он сам дал дельфийскому оракулу неоспоримо правдивый ответ, что Сократ - самый мудрый из живущих людей,  чтобы люди хотя бы из любопытства прислушивались к нему. Но и Даймоний не расслаблялся, его приспешники, такие, как Анит, Мелет, Ликон тоже обрабатывали ленивые и доверчивые мозги. Им удалось добиться того, что слишком большое количество людей возненавидело Сократа - один из рисков Игры - возненавидело за то, что он указал возгордившимся глупцам на непонимание основ жизни, на отсутствие какой-либо цели, кроме власти и удовольствий. К сожалению, лесть, самодовольство, невежество не требуют развития, они проще и на слаще вкус. Те, кто всегда собой доволен выбирают Даймония, и, видимо, только такого выбора эти бедолаги достойны. 'Достойные люди'. Невежество, пожалуй, самая питательная почва для выращивания даймониевой гвардии, не каждый человек готов бороться с невежеством, оно закрывает все: душит мысль, душит нравственность, селит в мозгах лень, а в духе слабость и высокомерие. Именно его, невежество, и пытался одолеть Бог.
Но эта работа оказалась не по силам даже Богу. Конечно, если бы не Даймоний... Но тогда бы не было Игры...
Слишком велика вероятность, что теперь в Пелопонесской войне победит Спарта. Демократия, такая еще слабая, такая преждевременная, зачахнет.  Но еще придет ее время, семя, посеянное Сократом, взойдет. Публичный суд, основанный на клевете, с обязательным формальным соблюдением законов - это неизменный почерк Даймония, и, в конце концов, это станет его приговором. Сколько их еще будет в истории, публичных судов, после которых будут уничтожать тех, кто будит совесть и не дает уснуть нравственности, а потом и просто политических противников...
Не проста Игра, в которой учатся не только люди, но и боги.
'Нет, Игра стоит того, чтобы потратить на нее силы и терпение', - подумал Бог, - 'Да здравствует Игра!  Использую оставшееся время, чтобы укрепить моих учеников перед разлукой'.
Но на следующий день к нему пришла его жена Ксантиппа и выбила из колеи на целый день. Бог предвидел ее приход и на всякий случай занялся поднакопившимися делами во Вселенной, чтобы на Ксантиппу оставалась наименьшая часть сознания. Ксантиппа явилась тщательно причесанная, почти новый хитон она, по-видимому, одолжила у кого-то из соседок, такой нарядной он ее давно не видел. Она принесла кусок козьего сыра и свежеиспеченные лепешки. В ответ на замечание Сократа, что его кормят, коротко рявкнула: 'Ешь'. Бог побаивался супругу и предпочел приняться за еду. Под независимым и безразличным видом он рассмотрел очередную обиду. Опухшие красные глаза смотрели в пол и только изредка поднимались, затем, быстро и бегло обшарив лицо жующего Сократа,  вновь принимались созерцать окрестности ног.  Сократ наскоро, почти давясь, проглотил лепешки и сыр. Оба сидели и некоторое время молча смотрели друг на друга.
'Давай, давай, топай, домой пора'
 Ксантиппа встала и решительно зашагала к двери. Услышав, как Сократ облегченно вздохнул, она ахнула  и, резко развернувшись, с воплями и слезами накинулась на него.
-Радуешься, что меня не увидишь?! Ах ты, мерзавец! Старый уродец! Ты, тварь, когда-нибудь думал обо мне?!! Ты о детях думал?!! Мне ведь рассказали, как ты на суде себя вел! Как ты смерти выпрашивал, мол, я и так уже старый и умирать не боюсь! А что со мной и детьми будет, подумал? Хоть на минутку задумался, каково нам придется?! А я?
Интонация ее на секунду стала жалкой и растерянной:
- А как же я? Как мы с детьми жить будем, что мы есть будем?! Ты ведь и раньше только о себе думал! Ты только и думал, как бы покрасоваться перед такими же, как ты, умниками-полоумниками!
Она схватила себя за волосы и завопила еще громче:
- Ой, поглядите, люди добрые, такой умеренный во всем, что и о пропитании ему заботиться не надо, угостят - и довольно!  Ой-ой-ой-ой-ой! Только мы впроголодь все время жили, чтобы ты, тварь такая, мог красоваться! 'Сократ самый мудрый из живущих!' 'Я знаю только то, что ничего не знаю!' Ты зачем женился на мне? Я ведь женщина! А всю жизнь в обносках хожу, недоедаю!!!
Ксантиппа с остервенением кинулась на мужа с кулаками:
-Зачем же ты женился на мне, если никогда не любил?!!
Сократ досадливо оттолкнул жену, она с размаху села на ложе, ахнула, закрыла лицо руками и плечи ее затряслись от рыданий. Сократ присел рядом, обнял притихшую Ксантиппу за тёплые вздрагивающие плечи, и прижал к себе.  Эта женщина никогда бы не поняла, что она для него всего лишь маленький кусочек мира, и никогда бы не согласилась быть не всем миром.
'Поленился я как следует вглядеться в эту поднадоевшую дуру-бабу'.
-Успокойся, Ксантиппа, - сказал он, - я знаю, что все будет не так уж плохо. Поверь мне, что сыновей ты вырастишь, и мои друзья вас не оставят, с голоду вы не умрете, это я тебе точно говорю, Ксантиппа. Я знаю, Ксантиппа.
Он повернул к себе ее лицо и посмотрел в глаза.
Ксантиппа вытерла слезы, потом тяжело встала, и, сгорбившись, бегло посмотрела сверху вниз на Сократа влажным, обращенным внутрь взглядом.
-Дурак ты, Сократ, так ты ничего и не понял в этой жизни, - сказала она вытирая глаза тыльной стороной ладони, -ты - ду-рак.
'Да уж где нам'.
-Ты мне нужен был,  ты. Ты и сейчас мне нужен. Только никогда тебя у меня не было и не будет. У всех мужья как мужья... - завела она по-привычке на одной тоскливой ноте, но спохватилась, махнула рукой и тяжелой походкой немолодой уже женщины вышла из камеры, оставив Бога в неприятных размышлениях.
Мысли о Ксантиппе донимали его до утра. Тысячи дел во Вселенной, которые он одновременно делал, не могли до конца отвлечь от глупой женщины. Сидя в камере, он смотрел, как она спит, как посапывает и стонет во сне, просмотрел ее сон, подправил кое-что, чтобы она не расстраивалась. Конечно, она ему не нужна, она ему не пара. Как она тиранила его, только его терпение и могло выдержать эту женщину. Но ее любовь он просмотрел, и теперь ощущал то неприятное чувство, которое испытывал всего лишь несколько раз за свою вечную по человеческим понятиям жизнь.
 
 
Наутро пришли ученики. Тело Сократа, так и не отдохнувшее за ночь, ныло и требовало своего. Бог был раздражен. Мало слушал учеников и вовсю ругал софистику. Как много их развелось, постылых софистов, орудий Даймония.
Казалось бы, ну что софистика может дать людям - этим нелепым созданиям с неповоротливыми мозгами? Полное отсутствие устойчивых положительных ценностей. Ловкость оперирования расплывчатыми понятиями дает власть над простаками, власть ложного знания, имитации знания. Не опираясь на совесть, на понятие блага, люди теряют точку опоры, они способны оправдать любое зло словесной гимнастикой.  Как же им всем хочется власти над другими... Ну прямо как Даймоний, усмехнулся Бог, только тот сам ловит тех, кто хочет ловить других. Сколько он сейчас жизней живет? Совсем недавно еще один его клон родился, итого пять. Три из них в Греции, удивляться не приходится, самое значимое место, основное место их Игры. Одна жизнь в Персии, тоже стратегически важное место. Одна в Китае, и там сейчас непросто. Стоит где-то завестись Даймонию, и все начинает идти наперекосяк.
Каким бы удивительным это не показалось, но они оба опираются на аристократию. Даймоний - на аристократию кошелька, ведь только власть денег столь абсолютна, что ей наплевать на благо, более того, будет время, когда она за деньги создаст изобретателей блага и морали, они будут как-то странно называться -банщиками или парщиками, что ли?  Нет, точно, пярщиками. И выражение будет какое-то диковинное - 'пярить'.  
Да, страшное тогда будет время. От выбора людей будет зависеть, пойдет человечество за Богом, или за Даймонием, что оно выберет, Добро или Зло. Тогда в огромной стране на Севере власть захватит человек Даймония, зверь. Все будут поклоняться образу зверя. Экий ты шутник, Даймоний. Какого такого зверя? Медведя что ли? Даймоний использует простого медведя?
Н-да... Совсем, значит, людей презирает.
Самое страшное, что Даймоний научится скрывать свою суть, поймет, что люди жаждут Добра и нужно одних обмануть, других запугать, а кого обмануть и запугать не удастся - истребить. Будет Зло выдавать за Добро, а Добро за Зло. Добрых научит презирать и называть 'добренькими'. Непокорных будет развращать и потом указывать - вот, смотрите, кто против меня. Софистику возведет в культ. Суд над Сократом -его первая проба.
И все-таки зря ты считаешь меня таким идиотом, Даймоний. Твоя небрежность, твоя ложь и софистика тебя погубят, твое оружие обратится против тебя, только самые тупые не смогут понять, что ты на самом деле, и даже армия твоих марионеток не спасет тебя. Ты силен обманом, словом лживым, но это кривое оружие, оно взбесится.
Не зря софисты продают свои знания за деньги, они отсекают тех, кто с точки зрения Даймония не достоин ни знаний, ни сносной жизни - демос. Бог же опирается на аристократию духа, не интеллекта, нет, не этой машинки без внутреннего стержня и без опоры, а духа - того незримого инструмента, который он дал каждому, и который использует редкий.
-  Сократ, а говорят, что как ни пусты упражнения софистов, но пресловутые Дионисидор с Евтидемомом когда-то поставили тебя в тупик, заставили признать поражение, - не выдержал непривычно брюзгливого тона Сократа Гермоген, - может в этом причина твоей неприязни?
-Гермоген, - Бог сделал вид, что с трудом сдержался, - не ожидал от тебя. Ты ведь был в Афинах, когда нас осчастливили своим временным явлением эти два мужа, достойнейших своей ловкостью иного местоприбывания. Ладно бы Евклид или его земляк Терпсион, они были в своих Мегарах, или Симмий с Кебетом, которые в своих родных Фивах в то время проживали, или вот Федон - тоже не афинянин. А ты, Гермоген, мог бы и получше узнать, что происходило на самом деле.
-Но так мне рассказывал Лисий, а ему вот он, Ктесипп,  - судя по тону простодушный Гермоген уже успел пожалеть, что не выдержал и расстроил старика своей выходкой в такое и без него непростое время.
-Да, Сократ, я ведь действительно при этом присутствовал, - сказал Ктесипп, недобро поглядывая на Гермогена.  'Нашел время, когда к старику привязываться, дурень, ну я тебе покажу', - прочитал Бог его мысли.
- Вижу, что ты разволновался Гермоген. Успокойся, сейчас мы во всем разберемся. А ты помнишь, Ктесипп, о чем речь шла?
-Да, Дионисидор заставил тебя сказать, что у тебя есть боги, а значит эти боги - твои. А до этого ты сказал, что среди животных твои те, которых ты имеешь право продавать, дарить, и вообще делать с ними все, что заблагорассудится. А еще раньше  Дионисидор спросил, не являются ли животными те, кто имеет душу, и ты ответил, все, кто имеет душу - живые существа, а животные - живые существа. Вот тогда-то Дионисидор и сказал, что раз боги имеют душу - то они живые существа, а значит и животные, а раз боги твои, то ты имеешь право их продавать, дарить и вообще делать с ними все, что заблагорассудится.   И вот тогда-то Сократ, я свидетель, ты не нашелся, что сказать и замолчал, и продолжал молчать, когда все вокруг праздновали победу Дионисидора с Евтидемом.
'Cколько с тобой бьюсь, а ты никак не поумнеешь'.
- Ктесипп, разве я говорил, что признаю поражение?
-Нет, ты молчал, и это выглядело, как поражение.
-Это было молчание, Ктесипп. Я просто дал ему богохульничать. А это худшее падение для человека, за которое с него боги спросят.
'И даже не сомневайся, ох как спросят'
- Даже спорить с ним не имело смысла, он сам себя победил и изобличил. Удивительно, что вы все этого не поняли и начали славить этих двух ловкачей.
'Разумом которых, как я сразу понял, управлял Даймоний'.
- Помните, как в споре с Горгием и его учеником Полом, я уподобил ораторское искусство и софистику сноровке?
Бог сделал вид, что не помнит, что никого из присутствующих тогда не было.
-Сократ, тогда при споре присутствовал Херефронт, он-то и рассказал нам о том, как красиво ты разделил блага на заботы об обществе и заботы о теле, - вмешался в разговор Критон,  - благо заботы об обществе ты назвал законодательством, и  устранение порчи назвал правосудием, благо заботы о теле ты назвал гимнастикой, а благо устранения порчи тела - врачеванием.
- Правильно, Критон,  а что я говорил о зле?
- Подобно благу, зло тоже разделяется на четыре части по области применения. Вместо законодательства оно вводит софистику, вместо правосудия - ораторское искусство, или риторику, вместо гимнастики - украшение тела, вместо врачевания - поварское искусство.
-А почему именно их, Критон?
-Если правду говорил Херефронт, то ты сказал, что целью каждого из этих занятий является угождение: угождение тиранам, угождение демосу, угождение телу и низменным вкусам, ни о пользе, ни о благе ни одно из этих занятий не заботится, оно лишено каких-либо целей, кроме угодничества любой ценой, и поэтому каждое  из них и в отдельности и совместно является злом, его проявлениями, которые жизнь человеческую со всех сторон объемлют.
-Да, Херефронт рассказал тебе правду, так оно и было. И теперь посмотрите, что получается. Если в споре с Горгием и Полом мне пришлось время тратить, чтобы доказать, что софистика зло, то в случае с мнимой победой Дионисидора и слов-то тратить не нужно было, он сам договорился до откровенного зла, и вы еще его похваляли, Ктесипп, смотрел я на вас и жалел вас.
'Стоило ли тратить на них силы и время?'
Сократ лег на лавку и сказал:
-Друзья, приходите завтра пораньше, сегодня мне нужно подумать обо всем, что нужно еще сделать за последний месяц, да и семья должна прийти. Мы ещё о многом поговорим и порадуемся друг другу перед тем, как я отойду в тот, лучший из миров.
Ученики и друзья нехотя поднялись и ушли.  Сократ как и в первый день в тюрьме лежал и слушал обленившихся после полдневного зноя цикад, шелест листвы, редкие шумы городской окраины. Та часть личности Бога, которая доживала свою земную жизнь Сократа, любила этот город, его гордый и предприимчивый дух. Это была банальная человеческая любовь к месту, где вырос, где мужал, где были друзья. Никакой вселенский опыт, никакие масштабные заботы не обесценивают такой вот любви к своему уголку. Бог снова вспомнил Ксантиппу и детей. К сожалению, больше, чем он дал им, уже не дашь. Да и городу уже больше чем дал, не дашь. Скорее всего, афинской демократии, странному, расцветшему по его прихоти цветку, придет конец.
 Свет начал меркнуть. Спускались быстрые летние сумерки, влажные, темно-синие.  Тонкий аромат ночных цветов, в изобилии произраставших неподалеку от тюрьмы, залил  помещение. Совсем по-домашнему заверещал сверчок. Надвигалась ночь, тихая афинская ночь, тишину которой нарушают только крики стражников.
Это же надо. Всего семьдесят лет - одно мгновение, а как дрожит тело от нежелания расставаться с этим местом.
   В помещение влетел мотылек и сел на протянутую ладонь бога. А у этого жизнь и того короче. Что бы было, живи люди столько же? Да ничего, жрали бы и ... А так - ведь развиваются, и так, что не всегда и предскажешь. И такие личности появляются, как Платон. Бедняга Платон...
'Нет, не должен Платон погибнуть напрасно. И игра не напрасна. Стоило тратить на них силы и время'.
Бог сжал кулаки.
 
 
И был знойный месяц Фаргелион. Дни катились к макушке лета. Редкие облака уныло ползли к горизонту, роняя на город светлые полупрозрачные тени. Казалось, небо отодвинулось от раскаленной земли и стало тусклым, далеким шатром застиранного бледно-бледно-голубого цвета, из которого нещадно бил жаркий желтый огонь. Цикады неистовствовали. Знойный липкий воздух забирался под хитоны и не было от него спасения. Время никогда еще так не медлило. Где-то за морскими горизонтами затерялся  и никак не возвращался корабль, посланный на Крит отмечать ежегодный праздник Аполлона -  Делии.
Прохладно было только в афинской тюрьме. А еще здесь было весело. В камеру к развратителю с утра до вечера приходили гости. Засиживались подолгу, смеялись. Заключенный всегда был бодр, он улыбался, он был доволен, и, казалось, совершенно не тяготился своей судьбой. Над тюрьмой была разлита аура счастья. Стражники удивлялись, что в последнее время они с удовольствием идут на службу и с неохотой отправляются домой. И, по-видимому, не только они чувствовали невесть откуда взявшуюся притягательную силу этого места. В тюрьму приходили и молодые, и пожилые, и богато, и бедно одетые, и засиживались дотемна, приходили печальные - уходили веселые. Стражники несколько раз послушали, о чем болтают чудаки, и остались довольны их благонадежностью. Всё предметы важные, ученые, никому не нужные, ничего антигосударственного. Хорошая у нас тюрьма, думали стражники, такое тихое и мирное место. Даже развратитель преобразился, как пить дать раскаялся, несчастный. Все бы заключенные такие были. И стражники начинали потихоньку смаковать вино, которым их снабжали приходящие к заключенному друзья, а потом пьяно и счастливо улыбались то ли чему-то невидимому, то ли необычно ярким и близким звездам, которые, казалось, что-то шепчут сверху, кружа голову.
В одну из таких ночей, под утро, Сократа разбудил Критон.
-Что, Критон, корабль прибывает? Ты ведь из-за этого пришел затемно?
-Да, Сократ. Твоя проницательность всегда меня изумляла.
'Еще бы. Старина до сих пор никак не может поверить, что я не полный простофиля, что я сам знаю, что мне нужно. Вот ведь - побег решил предложить, неугомонный. Ладно, попробую объяснить подоходчивее'.
-Я видел сон, в котором женщина в белых одеждах процитировала мне строки из 'Илиады' - 'В третий ты день, без сомнения, Фтии достигнешь холмистой', помнишь, те, которые говорит Ахилл, оскорбленный Агамемноном и желающий возвратиться к себе на родину, во Фтию. Вот и мне пришла пора возвратиться на родину.
-О-хо-хо, Сократ. Смысл сна уж слишком ясен, как безжалостно просто ты все это сказал, - Критон пригорюнился, -  Но все-таки, Сократ, выслушай, и не возражай до поры.
-Да я уже понял, что ты предложишь мне побег.
-Сократ, если ты не захочешь себя спасти, то ведь меня постигнет не только горе потерять такого друга, какого мне никогда не сыскать. И на меня и на других твоих друзей падет позор за то что мы ничего не сделали для твоего спасения. Большинство никогда не поверит, что ты добровольно отказался от спасения.
'Ох уж это детское лукавство'.
-Милый Критон, я ведь всегда говорил, что нет мне дела до большинства, нужно дорожить мнением немногих, которые действительно понимают то, о чем судят.
-Однако, Сократ, с большинством приходится считаться. Большинство осудило тебя на смерть. Большинство способно на большое зло.
'Молодец, но нужно еще отметить что...'
- Оно не способно на большое добро, а от большого зла его можно уберечь. И от большого зла его могут уберечь умные законы, которым подчиняются все, а не только демос. А ещё важно, чтобы...
-Ладно, Сократ, оставим большинство, подумай о сыновьях, которых ты бросаешь, когда ты им так нужен, подумай, какой подарок ты сделаешь своим врагам, если дашь свершиться тому, что они так хотят, подумай о нас, как мы переживаем, что вообще допустили, что дело попало в суд, что шло следствие, да еще и вынесен такой нелепый приговор.
'Бедняга, твои хлопоты мне только мешают'.
-Критон, мы ведь когда-то уже говорили, что нужно ценить не просто жизнь, а жизнь хорошую, не так ли?
-Да, Сократ, и не раз.
- А что хорошее, прекрасное, справедливое - все это одно и то же, ведь так мы всегда считали и считаем, или по поводу моей смерти что-то изменилось?
-Считаем. Сократ, ты опять ускользаешь от меня, - безнадежным тоном сказал Критон. Крепкий старик обмяк и уныло посмотрел на Сократа.
-Как ты считаешь, Критон, несправедливый поступок - он всегда неcправедливый? Или это зависит от того больше или меньше мы пострадаем от несправедливого поступка, осудит нас большинство, или нет?
-Не зависит, - раздраженно ответил Критон.
-А значит, отвечать несправедливостью на несправедливость нельзя, ведь так? И воздавать злом за зло нельзя, ведь зло и несправедливость - одно и то же, так ведь, Критон?
-Не могу не согласиться, именно это и происходит сейчас.
-Не согласен. Представь, собираемся мы с тобой удрать - и вдруг в дверь входят Законы и Государство и говорят: 'Ты что, Сократ, вздумал нас погубить? Ты думаешь, долго просуществует государство, которое не следит за исполнением законов? В котором судебные приговоры по воле частных лиц отменяются? И что мы скажем им? Скажем, что государство поступило с нами несправедливо и неправильно решило наше дело?'.
-Да, - еле слышно,  но твердо ответил Критон, резко повернувшись к Сократу. Лицо его, освещенное с одной стороны факелом, с резкими черными тенями на впадинах и морщинах, казалось застывшей гримасой горького протеста.
-А Законы бы нам ответили, Критон: 'Не порицаешь ли ты законы брака, Сократ? Ведь благодаря им твой отец взял в жены твою мать и она произвела тебя на свет. Не порицаю, признал бы я. А не порицаешь ли ты законы воспитания ребёнка? Ведь благодаря им твой отец, когда пришло время, отдал тебя учиться музыке и гимнастике. Не порицаю, сказал бы я. А раз благодаря нам ты родился, взращен и воспитан, то ты наш невольник, и разве мы не можем с тобой делать все, что мы захотим? Разве ты равноправен своему отцу? А если бы ты был рабом, разве бы ты был равноправен своему господину, и смел бы отвечать ему побоями на побои?' А, Критон?
Критон еще некоторое время сидел, далая вид, что слушает Сократа, печально смотря, как то в увлечении расхаживает по тюремной комнате,  некоторое время угукал и хмыкал, уже даже не пытаясь вникнуть в суть сократовых речей. Потом совсем замолчал и понял, что Сократ так увлекся, что уйди он - тот и не заметит. Ему стало так горько и безнадежно, что он потихоньку встал и вышел, не простившись.
'Время, деньги, жизнь - все чем я рисковал для него - ему не нужны. Ну что ж, он хочет, чтобы его судьба вершилась только им самим,' - горько думал Критон, - 'Да, законы... Наверное он прав, но ведь правоту он хочет доказать ценой своей смерти. И нашей тоскливой жизни без него, жизни тела без головы'.
Он сунул обол недоуменно посмотревшему на него пьяному стражнику, и сказал:
-Возьми и спокойно спи. Он не уйдет, даже если вы все отправитесь домой и оставите тюрьму без присмотра на неделю.
И пошел давать отбой сообщникам.
 
 
Сократ заметил отсутствие Критона сразу же.
'Иди, иди себе, дружище,   ну как тебе помочь, если ты сам этого не хочешь? А жаль, я такое интересное заключение придумал, теперь никто не оценит. Ну да ладно'
Сократ ссутулился и сел на ложе, рассматривая бледнеющее предутреннее небо.
'Тяжелее всего с теми, кто тебя любит - один из уроков жизни человеком'.
Наступал предпоследний день его ожидания казни. События последних лет, незаметно для других плелись в один неслучайный рисунок и, наконец, сплелись.
Сократ впервые понял, что Даймоний готовит ему ловушку  когда он спорил в гимнасии с двумя заезжими софистами, Горгием и Полом, о сущности ораторского искусства и софистики. Горгий с Полом были в безнадежной ситуации, ничто бы их не спасло от поражения. Неожиданно для всех им на помощь кинулся Калликл, ранее ничем заметным себя в спорах не проявлявший.
'А ведь вполне искусно прикидывался другом. Не было явных причин как следует вглядеться в него, в даймониеву игрушку'.
- Сократ, друг ты мой,  мне тебя жалко.
'Пожалеть бы тебе самого себя, дурачок'.
- Твоя философия подобна детской игре. Юношам некоторое время ею заниматься полезно, она дает гибкость уму и речи, она медоточива, она забавна. Человеку благородному нужно в молодости ознакомиться с философией, чтобы у него появилась тонкость в суждениях, вкус, и прекрасно, если философией занимается юноша. Но вся эта твоя философия целиком и полностью далека от практической жизни, она недостойна мужа, мой добрый Сократ, - Калликл пародировал интонации Бога, вызывая смех у зрителей. -Когда я вижу старца, проводящего свою жизнь в бесплодных спорах, мне становится неловко, как будто я случайно увидел нечто постыдное. Сокра-а-ат, ах, Сокра-а-ат... - в голосе Калликла звучала мягкая укоризна, как будто Сократ был мальчишкой-несмышленышем. И тут же голос его снова взвился, стал узким и жестким:
- Ну что тут сделаешь? Только одно. Тут, Сократ, по-моему, требуется кнут!
'Ну, этого добра он от Даймония дождется. А если потом от него что-нибудь останется, то и от меня перепадет'.
Ноздри Калликла хищно расширились, в голосе дрожала напряженная, еле сдерживаемая злоба.
 -Что-то есть женское в философии, ты не находишь, Сократ?
'Да, Калликл, бывает и так, что слепой в цель попадает. Прав ты, женское начало любви, дающее радость познания себя и других, и мужская рассудительность рождают прекраснейших детей, которые люди мудрые пестуют, и которым потом все люди благородные радуются'.
- Она похожа на женское рукоделие - прекрасна, но ниже достоинства мужа ею заниматься. Человек, как бы он ни был даровит, теряет мужественность, занимаясь философией, держась вдали от середины города, его площадей и собраний, где мужи занимаются своим мужским делом, где они находят мужскую славу, решая судьбы полиса. А что же философ? По словам Гомера 'не знал ни войны ты, для всех одинаково тяжкой, ни совещаний народных, где славой венчаются люди'.  Он прозябает до конца жизни в неизвестности, шепчась по углам с тремя или четырьмя мальчишками, и никогда не слетит с его губ свободное, громкое, дерзкое, истинно мужское слово!
Голос Калликла загремел и залязгал, но ловкач спохватился, овладел собой, мягко улыбнулся. Голос его вновь стал мягким, он заговорил Сократовыми интонациями, слегка утрируя Сократову сердечность. Публика потешалась.
-Что касается тебя, Сократ, ты же знаешь, как я тебя люблю, и говорю все это только потому, что желаю тебе блага, не сердись, прошу тебя!
'Как будто я сердился, я и спорить то с ним брезговал. Я уже разглядел в нем даймониево заклятие, понял, что он обречен'.
- Сократ, я отношусь к тебе вполне дружески; я бы даже сказал, что испытываю к тебе то же чувство, какое было у Эврипидова Зета к Амфиону. И мне хочется сказать тебе примерно так, как Зет говорил брату: "Сократ, ты невнимателен к тому, что требует внимания; одаренный таким благородством души, ты ребячеством только прославил себя, ты в судейском совете не можешь разумного мненья подать, никогда не промолвишь ты веского слова, никогда не возвысишься дерзким замыслом над другим". Ведь если бы сегодня тебя схватили - тебя или кого-нибудь из таких же, как ты, - и бросили в тюрьму, обвиняя в преступлении, которого ты никогда не совершал, ты оказался бы совершенно беззащитен.
'Вот тут-то ты, Даймоний, и сказал мне, что замыслил. Я был удивлен твоей наглости, но не мог понять, на чем она основана. Теперь я понимаю, я не учел маленькую, но важную, деталь. СМЕХ. Ты любишь смех охотника, поймавшего оторопевшую дичь, другой смех для тебя глупость, поэтому твои адепты презирают комедию и ненавидят легкий свободный смех, все глупости они говорят с самым серьезным видом. Вот почему моя ирония разбудила раздражение в серьезных дураках, а ты тут же превратил их раздражение в ненависть'.
-Голова у тебя пошла бы кругом, и ты бы так и застыл с открытым ртом, не в силах ничего вымолвить. А потом предстал бы перед судом, лицом к лицу с обвинителем, отъявленным мерзавцем и негодяем, и умер бы, если бы тому вздумалось потребовать для тебя смертного приговора.
'Я ответил тебе, Даймоний. Тот, кто способен понять, поймет, что я полностью защитил себя и в суде, и в тюрьме,  как защитил себя и свою мужественность всей жизнью, в том числе и дерзкими словами на площадях, но не только ими. Кто не способен - тот с Калликлом, а точнее -  с тобой.  Ну а мне  осталось провести последний урок мужества'.
Вся его жизнь должна была быть увенчана одним днем. Таким днем, который подобно долгожданному и восторженно ожидаемому выводу в сложной теореме - 'следовательно, наше утверждение истинно' - будет восприниматься любым, даже самым простодушным человеком как неопровержимое доказательство ценности и истинности его жизни и его учения. Вот так, Даймоний.
 
 
Корабль пришел через день, а на следующий состоялась казнь.
С утра в тюрьму пришли Ксантиппа с сыновьями и родственники. Сократ остался на некоторое время наедине с Ксантиппой, которая держала младшего сына на руках. Они сидели и смотрели друг на друга, и опять ничего не могли сказать. Сократ молча взял ее руку и они посмотрели друг другу в глаза. 'Сейчас он скажет самое главное, то, что я ждала всю жизнь', - поняла Ксантиппа. И вздрогнула.
Но Сократ молчал. Тогда заговорила она.
- Сократ, а правда говорят, что заезжий маг, который определял характер человека по лицу, сказал, что ты похотливый и сладострастный человек?
Сократ даже крякнул с досады.
- Что узнать-то хочешь? Тебе наверное передали: я сказал, что это так, но я своей волей и терпением поборол все соблазны. Что тебе еще надо?
По щеке Ксантиппы медленно покатилась слеза.
- Значит, правда, - чуть слышно произнесла она и глубоко вздохнула.
- Ну, правда, дальше что?
Женщина закрыла лицо руками и тихо заплакала.
- В чем дело?
Он уже понял в чем дело, но был удивлен, такого еще не было в их совместной жизни.
- Так сколько же их у тебя было?
- Кого? - смиренно ответил Сократ.
- Баб!!! Баб сколько у тебя было, распутник!!! - Ксантиппа вскочила и затрясла сжатыми кулачками перед лицом Сократа.
- Сколько бы ни было, все мои, - с усмешкой ответил тот.
Ксантиппа с жутким грудным воплем вцепилась ему руками в глотку.
- Ты да Миро[24], вот и все мои бабы, отцепись!
В камеру вошли ученики. Ксантиппа отпустила горло Сократа и отпрянула. Получилось совсем не то, что она хотела.  И тогда она закричала, закричала то первое, что пришло ей на ум, ведь не могла же она, не хотела кричать 'Горе, мне , горе, я ....' при посторонних.
-Ах, Сократ, в последний раз ты беседуешь с друзьями, а они с тобой! - завыла она и вцепилась ему в руку. Сократ выдернул руку и сказал:
- Критон, пусть кто-нибудь уведет ее домой.
И ее поволокли из камеры, а она все билась и ударяла себя в грудь, слова так и не были  сказаны...
'Прощай, Ксантиппа. Я люблю тебя'
Ксантиппа странно посмотрела на мужа и обмякла. Ее круглые удивленные глаза, влажные от слез, почти ничего не соображали. Так она и исчезла в дверях: с полуоткрытым ртом и мокрыми круглыми глазами на безвольно оплывшем, застывшем лице.
Сократ, проводив ее взглядом, обернулся к друзьям, и, как ни в чем не бывало, как будто этот день ничем не отличался от других, улыбнулся им. Он подвернул ногу, которую час назад освободили от оков и начал растирать ее.
-Что за странная парочка - удовольствия и несчастия, друзья, когда гонишься за одним, обязательно получаешь второе! Ноге моей было больно от оков, зато теперь - приятно!
-И это ты говоришь перед своей собственной смертью, - воскликнул Аполлодор, - Платон так разболелся, что даже не может прийти, а ты так весел, так ...  легкомыслен!
-А я всякому посоветую побыстрее пойти за мной, если он настоящий философ, - улыбнулся Сократ, -Но тут уж нужно просить богов, руки на себя накладывать нельзя, это не дозволяется.
- Сократ, но откуда тебе знать? - спросил Кебет.
'Действительно, откуда  мне знать?'.
Кебет специально приехал со своим другом Симмием из Фив, чтобы проститься с Сократом, и был готов благоговейно молчать и лить слезы в этот день, но Сократ был так бодр, что у Кебета было ощущение, что его обманывают.
- В самом деле, разве кто-нибудь знает что-то определенное?
'Не так мало людей об этом знает. Об этом знал Пифагор - мое предыдущее воплощение. И если бы Даймоний не преуспел в клевете на него, об этом знали бы все'
-Как ни странно, Кебет, из всего, что с этой темой - смертью - связано, это самое легкое. Сокровенное учение пифагорейцев, которое, как вы знаете, я разделяю, гласит, что души наши в тела помещаются не по своей воле, и потом мы живем как бы под присмотром, у нас есть хозяева. Задача души - прожить до конца отведенную ей жизнь, какая бы она не была,  и только Бог разрешает покинуть тело. Представь себе, если бы твой раб от тебя решил сбежать, потому что ты даешь ему работу, которая ему не нравится. Что бы ты сделал?
- Наказал бы его.
- Вот и душе, которая добровольно тело покинула, я так думаю, несладко придется.
'Не то слово несладко. Смертный грех'.
- Я уж не говорю о том, что удаляться от управления много лучшим, чем ты сам - безумие, если не ребячество.
-Да, Сократ, звучит убедительно, но, может быть, расставаясь с нами, ты расстаешься и со своими добрыми владыками, с богами? Зачем же тогда философу поскорее стремиться к смерти? - засомневался Симмий.
'Молодцы, Симмий с Кебетом, так держать, именно это от вас и нужно'.
Сократ обрадовался. Эпиген с Эсхином недоуменно переглянулись. Антисфен обнял за плечи готового разрыдаться Аполлодора. Критон отвернулся со слезами на глазах. 'Что ж творится-то', - подумал он, -'так и бабой стать недолго. И все же, отчего он так радуется...'
-Ну что ж, Симмий с Кебетом, постараюсь оправдаться перед вами более успешно, чем перед судом афинским. Я верю в старинные предания, и верю, что после смерти человека ждет некоторое будущее, которое для людей добрых неизмеримо лучше, чем для дурных!
Симмий иронично переглянулся с Кебетом и засмеялся:
-Клянусь Зевсом, Сократ, мне не до смеха, но ты меня рассмешил. Если бы кто-то из посторонних увидел нас, они бы просто сказали, что раз философы так желают смерти, то они ее заслуживают.
-Ну что же, Симмий, как всегда с большинством, они поймут только то, что хотят понять. А понять они хотят еще меньше, чем могут.  Да, философы заслуживают смерти, но весь вопрос в том, как именно заслуживают, что это значит, и о какой смерти идет речь.
Симмий кисло улыбнулся.
'Замечательные все-таки, ребята. Люблю людей, которые все время сомневаются, пока не будут уверены, что до конца все поняли'.
-Скажи мне, Симмий, смерть - это ведь отделение души от тела? Душа сама по себе, а тело само по себе?
-Да, так мы всегда считали.
-А теперь скажи, разве тело всю жизнь не мешает мышлению? Даже видим и слышим мы не точно, ты же помнишь, даже поэты, люди чувствительные, хотя и не одаренные точностью рассуждений, заметили это, и постоянно говорят, что видим и слышим мы то одно, то другое в зависимости от настроения, от внимания, от состояния тела. А ведь это только чувства. Тело постоянно требует заботы, питания, ухода. Как только ты ослабишь вожжи, в которых его держишь, оно сразу пытается овладеть тобой и сделать из тебя своего раба. Душе постоянно приходится сражаться с ним для того, чтобы понять истину, и обманывается она всегда только по вине тела! Оно ее путает, сбивает с толку, ставит подножки. Ведь все беды в мире из-за тела, из-за его страстей и любви к удовольствиям.
'Даже для меня с моими возможностями укусы плоти чувствительны, что уж говорить про вас'.
- Все самое тонкое чистое, все понятия - такие, как красота, размер, сила - мы познаем без помощи тела, только размышлением, вот, кстати, почему философы о теле мало заботятся. Так что и я вас призываю - будьте умеренны, не позволяйте удовольствиям тела брать верх над вами. Гимнастика вместо умащения благовониями, здоровая пища вместо поварского искусства - и тогда душе легко будет отделяться от тела. А ведь только после полного отделения души от тела и сможем мы понять, что такое красота и что такое истина, справедливость и достигнем чистого знания, к которому так стремятся философы. Не потому ли я всю жизнь учился жить так, чтобы очищать разум от тела, собирать его из всех его частей в единое целое, чтобы он жил независимо от тела? Именно для того я очищался, чтобы стать чистой сущностью после смерти и объединиться с такими же чистыми сущностями. И посуди теперь сам, Симмий, ну разве не смешно бы теперь было, если бы я всю жизнь жил так, чтобы быть готовым к смерти, вдруг повернуть обратно. Нет, я вступаю в нее со всей решимостью, со всей надеждой соединиться со всем чистым и прекрасным, что есть на свете.
'Соединятся, конечно, только мои силы, но ведь это cоединение и чистое, и прекрасное?'
-Да, Сократ, это ты все здорово сказал, - задумчиво сказал Кебет, - только вот не смертна ли она, душа-то?
'Умница, отлично воспринимаешь. Вот что значит воспитание. Мне не надо оболванивать их, как делает Даймоний со своими жертвами. Они чувствуют меня не теряя своей индивидуальности'.
-Ну давай подумаем.  Сокровенное учение говорит о том, что после смерти все души собираются в Аиде. А потом снова рождаются в других телах, если они недостаточно чисты. Таким образом живое появляется из мертвого. Если бы мы точно знали, что вот такой-то живой родился из такого-то мертвого, то нам и доказывать было бы нечего. Но давай расширим наше рассуждение на всю природу. Все в природе возникает из своего противоположного. Холод - из тепла, тепло  - из холода. День  -из ночи, ночь - из дня. Так ведь?
Слушатели согласно закивали головами.
- Справедливость - из несправедливости, несправедливость - из справедливости...
Бог почувствовал, что не все поверили. Повисла неловкая тишина. Кебет открыл было рот. Но отвлекаться было нельзя, тема была очень сложна и имела парадоксальное решение, разобрать которое возможно было не за один день. Волевым усилием он усмирил сознание усомнившихся и повел их дальше.
- Меньшее появляется из большего, а большее - из меньшего. И так дальше. Причем все противоположности обращаются, видимо, для достижения равновесия. В том числе сон возникает из бодрствования, а бодрствование из сна. Ну, а если смерть возникает из жизни, то как ты думаешь, Кебет, неужели здесь природа будет в отличие от всего остального хромать на одну ногу?
-Если следовать твоему рассуждению, то нет.
-Тогда и живое возникает из мертвого, и это называется рождением.
'Ну, Симмий, давай, Симмий'.
-Ага, Сократ, - воскликнул обрадованный своей догадливостью Симмий, - теперь-то я понимаю, почему ты так часто говорил, о так называемом припоминании. Действительно, если душа уже раньше жила в каком-либо теле, то она должна была уже обладать знаниями и об этом мире и об Аиде, но не помнит об этом.
'Молодца, Симмий, давай дальше'.
-Да, конечно. Только вот что такое припоминание, Симмий, не напомнишь?
-Ну, как я тебя понял, это тогда, когда ты вспоминаешь по тому, что сейчас знаешь то, что сейчас знать не можешь.
-То есть, например, увидев лиру, вспоминаешь о любимом, увидев Симмия, вспоминаешь Кебета, хотя его рядом нет?  И самое интересное, увидев нарисованного коня, понимаешь, что это конь, увидев нарисованного Симмия, понимаешь, что это Симмий. А разве нарисованный Симмий равен тебе, Симмий?
-Нет, конечно.
-Как видишь, припоминание вызывается сходством, а иногда и противоположностью - несходством. Но разве видя сходство, мы не оцениваем, насколько оно полное?
-Оцениваем.
-А разве мы оцениваем это не через понятие равенства? Равенства самого по себе? Ведь не чувства же его делают, мы ведь именно думаем, это равно или не равно другому, это больше или меньше другого, а чувства и мышление это ведь разное, как мы уже говорили, чувства от тела, а мышление от души, которая, правда, смотрит на мир из тела, и видит все искаженным.
-Да, похоже, что так.
-Ну а откуда у нас понятие равенства самого по себе? Мы его просто знаем. А откуда это знание  существования равенства самого по себе?  Мы ведь его знали всегда, нас никто ему не учил. Значит, мы с ним родились, то есть припомнили его, когда увидили нарисованного Симмия и поняли, что он на настоящего Симмия похож. Значит, знания эти душа приобрела, когда жила вне тела и обладала разумом.
'Знали бы вы, как все это непросто устроено, и как вы неаккуратно все это используете!'
-А что если душа приобретает эти знания в тот момент, когда рождается?
-Тогда, скажи, Симмий, из чего тогда знания, о которых мы говорим, в этот момент возникают, и куда они исчезают после смерти, эти знания?
-Да, Сократ, пожалуй, ты прав, я сказал глупость.
-Ну а раз душа существует до смерти, а до этого мы говорили, что все в природе обратимо, то она и после смерти не рассеивается, ведь ей предстоит снова родиться.
-Ах, Сократ, а все равно - сидит у нас в внутри какое-то дитя малое, которое страшится смерти, как ты его не уговаривай. И только такой чародей, как ты, способен его просветить. Ну где, скажи, найду я такого как ты уже завтра? - дрогнувшим голосом сказал Симмий.
-Мир велик, Симмий. А поищите меж себя, мне кажется, вас не так-то легко будет уговорить в обратном.
-Мы обязательно так и сделаем, Сократ.
'К этому я вас и вел, Симмий. Но ты все равно молодец, Симмий'
Аполлодор, во время спора старавшийся прислушиваться, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, стал вытирать тыльной стороной ладони заструившиеся из глаз слезы. Да и остальные заворочались, по камере прошел полушепот, казалось, еще минута, - и что-то случится, - и присутствующие начнут говорить что-то важное, рвущееся изнутри, - говорить, как множество маленьких Сократов.
Но неродившиеся слова замерли под действием волшебной Сократовой речи.
-А я вам ещё помогу, друзья. Смотрите, что подвержено рассеянию? Только все сложное, составное. Оно ведь и распадается на части, из которых состоит. Скажи мне, Симмий, прекрасные кони, люди, растения - разве они неизменны?
-Нет, они изменяются.
-А познаем мы их с помощью чувств?
-Да.
-Так значит все, что мы познаем с помощью чувств, изменяется?
-Да, именно так.
-А прекрасное, оно ведь не изменяется, так же как и справедливое, и благое?
-Да, конечно.
-А оно ведь познается только с помощью мысли, не так ли? Вот ведь и получается, что все изменяющееся и распадающееся мы познаем с помощью чувств, а все неизменное мыслью. А мы ведь уже знаем, что чувства - от тела, а мысли - от души, заключенной в теле. Так разве душа не ближе к неизменному, так же как и тело к распадающемуся? Разве неизменное душе не роднее? Так что даже то, что тело, лишенное вечной души, становится распадающимся трупом, говорит о том, что душа, освободившись от тела, теряет связь с изменчивым, приобщаясь к чистому и вечному. Правда, если душа всю жизнь подчинялась телу в погоне за удовольствиями, то оно, это тело, пропитывает её своей переменчивостью, и душу даже после смерти тянет снова родиться в новом теле.
Сократ сделал паузу и в очередной раз обвел всех присутствующих глазами.
- Только философия способна вырвать человека из тюрьмы тела, настоящий философ начинает своим тихим голосом увещевать себя, как обманчивы и как мало значат чувства, учится рассуждением постигать безвидное, ибо оно и есть истинно существующее и истинно ценное.
'Вот почему Даймоний так ненавидит философов, и будет ненавидеть их всегда, презирать и назвать 'филососами'. Разврат, вот чего нужно опасаться моих сторонникам, это то в чем Даймоний так силен. Он сам величайший развратник, но презирает тех, кого развратил, так как считает, что сам в любой момент может бросить разврат, а его жертвы - навсегда погибли'.
- А еще философия помогает избегать зла опаснейшего, но, как правило, никому неведомого, и в которое вот-вот можете погрузиться вы, меня слушающие.
Сократ посмотрел на Аполлодора, тот смутился, опустил глаза, решительно вытер слезы и серьезно, по-детски,  уставился на учителя.
-Какого же? - не выдержал паузы Кибет.
-Зла сильных эмоций. Эмоции имеют как бы гвозди, которыми прикрепляют душу к телу, эти гвозди - сила чувства, именно эта сила затмевает разум и заставляет его покоряться, а от этого и все изменчивое и телесное становится дороже. Так что не надо переживать друзья, все идет своим чередом. Вносите успокоение в любое событие, следуйте разуму, пребывайте в нем, созерцая истинное, божественное и непреложное, и в нем обретая для себя пищу. Душа полагает, что так именно должно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей сродни, и навсегда избавиться от человеческих бедствий. Благодаря такой пище и в завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего дурного, незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не рассеялась по ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде больше и никак не существовать.
'Не существовать, как душа, предназначенная для рождения, конечно, но, я думаю, для них главное -  укрепиться в верном направлении. Это и так для них на пределе понимания'.
Сократ позволил слушателям на некоторое время расслабиться.
Молчащая прежде группа зашевелилась, раздались вопросы вроде: 'Ну как тебе? Убедительно?'  Критон встал и разминал члены. Его примеру последовали  Антисфен с Критобулом. Сам Сократ сидел, растирая ногу, и счастливо улыбался, было видно, что он доволен. Но все равно, что-то показное и несвободное было в этой сцене. Никто до конца не мог забыть, по какой причине они собрались здесь. И потому довольно скоро все снова расселись по местам и напряженно замолчали.
- Скажи мне, Сократ, - спросил неожиданно для себя самого Кебет, - а может жизнь в теле - это и есть единственное существование души? Ну как доказать, что душа не погибает, лишившись своего последнего тела?
- А наше рассуждение своего последнего тыла. Да, тяжелый вопрос ты задал, Кебет, попробую тебе ответить, только ответ получится длинный. Ибо и путь у меня длинный - почти семьдесят лет я не забывал ни о душе, ни о смерти.
'Пф-ф-ф... Сейчас буду рассказывать сказки'.
- В молодости я занимался натурфилософией. И очень нравилось мне изучать, как все устроено, и казалось, что вот-вот я пойму, как я мыслю, как из слуха и зрения образуются чувства, как они закрепляются, и образуется память. Потом я понял, что все, чего я добиваюсь при этом - всего лишь описания, которые сути не проявляют. Так вот, причину нашего разговора здесь, в тюрьме, с точки зрения натурфилософии нужно было бы описать так: мускулы Сократа с помощью сухожилий придали костям определенное положение на ложе, то же проделали и кости его учеников, они все дышат, согревая воздух, по очереди открывая рот и проталкивая горлом и языком взад-вперед согретый воздух.
Молодежь засмеялась.
'А теперь немного мысли в безопасной для использования концентрации...'
- Ну, правда ведь, к подобному все рассуждения натурфилософии и сводятся, ничего не добавляя к пониманию мира. Потом я услышал об учении Анаксагора, которое утверждало, что основа всего - Ум.  Но если Ум все устроил, то, подумал я, наверняка наилучшим, 'умнейшим', образом, и Анаксагор объяснит мне, круглая Земля, или плоская, исходя из наилучшего, исходя из того, что все именно так и только так должно быть устроено. Но когда я познакомился с этим учением поближе, я понял, что Ум только первопричина, а все остальное развивается само по себе, по каким-то неведомым и непонятным дополнительным основаниям, и Ум всему этому уже не нужен, поработал - и на покой. И получается, что дальше я опять прихожу к той же натурфилософии. Ум придумал Сократа, а потом его мышцы придали положение костям - и так далее. Да, клянусь собакой, эти жилы и эти кости уже давно, я думаю, были бы где-нибудь в Мегарах или в Беотии, увлеченные ложным мнением о лучшем, если бы я не признал более справедливым и более прекрасным не бежать и не скрываться, но принять любое наказание, какое бы ни назначило мне государство.
'Молодец я. Здорово сказал. Но сколько раз напоминать вам придется, чтобы вы это усвоили?'
Сократ на мгновение задумчиво замолчал, и потрепал за кудри Федона, сидящего на скамейке рядом с ним.
-Никто их них настоящей причины, того, что все должно подчиняться благому и должному, не знает, вот и изобретают они тысячи причин, по которым Земля никуда не проваливается. Поэтому я решил исследовать мир в отвлеченных понятиях, которые отражают истинную природу мира. Ясное дело, что понятие есть всего лишь уподобление феномену, и этот метод не вполне надежен. Но все-таки, приняв за основу понятие, которое я считал наиболее обоснованным, я мог уже двигаться дальше, и на его основе вводить другие понятия'.
'Ну, ребята, держитесь. Начинается самое для вас трудное'.
'И вот что я принял для себя как причину причин - что существует прекрасное само по себе, холодное само по себе, четное и нечетное само по себе. И тогда - следите за моим рассуждением! - существует как холодное само по себе, так и горячее само по себе, большое само по себе и малое само по себе. Не вещи, носящие названия противоположностей, заметьте - они-то как раз могут перетекать друг в друга, горячая вода - в холодную, сон - в явь и так далее, а сами идеи, эйдосы. Идея горячего никогда не станет идеей холодного, но отступит при ее приближении, либо погибнет при ее натиске. Как огонь гаснет при приближении снега, так и эйдос огня противится идее холода. Но возьмем нечетные и четные числа. Одни включают идею четности, другие противоположную ей идею нечетности. И обе эти идеи противятся друг другу. Так тройка противится тому, чтобы стать двойкой. Но и тройка не просто нечетное число. В ней есть идея именно тройки, которая противится тому, чтобы стать пятеркой, которая в свою очередь имеет идею пятерки, и сопротивляется тому, чтобы стать тройкой. Но будучи различными, и противясь друг другу, тройка и пятерка сохраняют идею нечетности, точнее ее части, ведь они не просто нечетное число, но именно тройка и именно пятерка.  Но они каждая в отдельности сопротивляются четности, то есть даже если нечто обладает только частью идеи, то все равно противится ее противоположности. А теперь - внимание.
'Слабонервных и женщин просим выйти из зала'.
- Любая душа обладает частью идеи бессмертия, она ведь вносит во все, в чем присутствует, жизнь. Значит, при приближении смерти душа либо бежит противоположного, либо гибнет. Но ведь идея бессмертного и есть отсутствие смерти, и она, эта идея, не может погибнуть по определению. Следовательно, и душа бежит смерти, а не гибнет.
'Ну что же, теперь им есть над чем упражнять ум долгие годы, и толкать себя и других к развитию'.
Сократ с интересом наблюдал, как восторженно загалдели ученики, обмениваясь мнениями. 'Вот дает! Жалко, что нет ни Платона, ни Ксенофонта' - услышал он как Федон с восхищением сказал сидящему рядом с ним Критобулу.
'Не страшно, ты им все и расскажешь...'
-И вот теперь, убедившись, что душа бессмертна, я хочу, чтобы вы запомнили, что говорят старинные предания. От того, как живет человек, зависит судьба его души в Аиде. Если душа испорчена безвозвратно, то она ввергается в Тартар, откуда уже выхода ей нет'.
'Назовем пока это так. Всю истину вам пока знать рановато'.
'Если же душа совершила какое-то преступление, а потом всю жизнь раскаивалась, то волны тамошних вод выносят грешников к берегам озера Ахерусиады, где они видят на его берегах своих жертв, которых они молят о пощаде. И если не вымаливают, то их снова уносят воды в Тартар, и так повторяется, пока они не вымолят себе пощады.
'Ну а теперь немного приправы к сказкам'.
- Конечно, человеку разумному грешно утверждать, что все именно так и будет, но я  думаю, что что-то подобное должно существовать, может быть не в таком виде. Поэтому,  друзья, заботьтесь о душе, чтобы взять с собой в Аид ее лучшие украшения - воздержанность, справедливость, мужество, свободу, истину.
'Ну все, пора'
-Ну а теперь, друзья мои, пора мне уже отправиться в то место, о котором я вам рассказывал. А прежде лучше помыться, чтобы избавить женщин от необходимости мыть мертвое тело.
- Сократ, не отдашь ли каких распоряжений, насчет детей и жены, может что-то по хозяйству? - торопливо задал вопрос, который он боялся забыть за прощанием и беседой, Критон и неловко встал, нерешительно оглянувшись по сторонам.
-Да ничего нового я не скажу, старина, заботьтесь о себе, заботьтесь так, как мы об этом говорили, и это будет лучшим, что вы можете сделать и для меня, и для себя. Ведь если вы не будете заботиться о себе истинным образом, то и не только другим, но и себе помочь будете не в силах.
-Хорошо, Сократ, а как нам тебя похоронить?
-Как угодно, Критон, если я только вдруг не соскочу со смертного одра и не убегу от вас как заяц.
Сократ тихо засмеялся.
- Друг мой, такой длинный разговор я затеял, чтобы доказать тебе, что хоронить ты будешь не меня, а мое тело. Да, я уж знаю, как ты упрям, и слушать меня не хочешь, на своем стоишь.
Сократ подошел к Критону и положил ему руку на плечо.
- Друзья, хотя бы вы его убедите, что незачем ему расстраиваться, а то он еще плакать будет, когда увидит, как мое тело сжигают и закапывают в землю. Пошли, поможешь мне обмыться и попрощаться с женщинами и детьми.
Сократу пришлось-таки во время прощания с женщинами и сыновьями дать кое-какие распоряжения по хозяйству Критону. Тот почти перестал соображать, вцепился в Сократа как клещ и выдавал один за одним заготовленные заранее вопросы. Когда дань семейным традициям была совершена, они вернулись в камеру. Вместе с ними пришел плачущий стражник. Он допил оставшиеся с ночи остатки вина и теперь находился в самом жалком расположении духа. По закону он должен был объявить Сократу об начале исполнения приговора. Обливаясь слезами, он заговорил:
-О, Сократ, никогда еще не было у нас такого доброго, почтенного и приветливого заключенного, пусть даже развратителя юношества!  Ты даже не бранишься на меня, как другие, хотя знаешь: я пришел объявить, что пора пить яд.
Стражник потоптался на месте с виноватым видом.
- До захода солнца ты должен выпить яд, Сократ!
- Мы уже поняли, - с мягкой улыбкой ответил заключенный.
- Даже не просишь еще часок отсрочки! Никогда уже не охранять мне такого замечательного преступника!
Стражник торопливо вышел, утирая слезы.
-Какой обходительный человек, - сказал Сократ весело, - не раз заходил ко мне побеседовать, и всегда так переживал за меня. Замечательный человек, просто замечательный, так искренне меня оплакивает. Однако, пусть внесут яд, если уже стерли, а если не стерли, пусть поскорей стирают.
-Но до захода Солнца еще далеко, Сократ, - вмешался Критон, - не торопись, время еще терпит. Другие еще и ужинали, и даже любовью занимались.
-Опять ты, Критон, за старое. Они думают, что-то выгадывают, а я так думаю, что прогадывают. Так что я захода ждать не буду. Скажи, друг, чтобы яд принесли.
'Знали бы вы, как мне уже не терпится!'
Критон отдал распоряжение рабу, находящемуся неподалеку. В камере повисла напряженная тишина. Почему-то у присутствующих начали мерзнуть конечности несмотря на жаркую погоду. Наконец вошел прислужник с чашей яда.
-Что надо делать? - спросил Сократ.
-Просто выпей и ходи, пока не почувствуешь холод в ногах.
-Скажи, любезный, а отлить в жертву богам можно?
-Нет, Сократ, мы истираем ровно столько, сколько нужно, чтобы человек умер, ни больше, ни меньше.
-Вот и отлично, тогда я просто помолюсь богам, чтобы мое переселение в мир иной было удачным, - сказал Сократ и спокойно выпил чашу.
'Ну а сейчас обрыдаются, ничем их не прошибешь!'.
Аполлодор, уже давно вытиравший опухшие красные глаза, просто-таки завыл в голос. Вскочил с места и зарыдал Критон. Не многим лучше вели себя остальные.
'Критон оплакивает только меня, остальные больше расстраиваются из-за того, что остаются одни, без моей дружбы и поддержки. Люди есть люди! И все-таки в каждом из них, В КАЖДОМ,  есть что-то настоящее и ценное. Ради таких стоит вести Игру. Нет, Игра для меня не самое главное, Даймоний, так что у меня есть преимущество!'
-Да вы что, чудаки, прекратите, со мной все хорошо. Я специально велел женщин и детей увести, чтобы избавить себя от рыданий. Смерть нужно встречать спокойно и чисто, мы ведь столько с вами говорили об этом, тише! - негромко, но властно попросил Сократ.
Все замолчали. В полной тишине Сократ ходил по камере, и, наконец, сказав, что ноги коченеют, лег на ложе, на спину.
Прислужник ощупал ему ступню, и спросил, чувствует ли он ее.
-Нет, - сказал Сократ.
Затем он перестал чувствовать ноги выше лодыжек. Потом холод взобрался еще выше.
- Когда холод дойдет до сердца, он отойдет, - сказал прислужник.
Когда холод добрался до живота, Сократ раскрыл гиматий и сказал:
- Критон, мы должны Асклепию петуха, не забудь.
После чего закрыл глаза. Когда он вздрогнул, и взгляд его остновился, все поняли, что свершилось.
 
***
 
'И все-таки, афиняне, думал я, что больше вы будете меня защищать'.
 
***
Как будто что-то услышали собравшиеся, и вскочили на ноги, в недоумении вглядываясь в потолок.
-Где ты, Сократ, слышишь ли нас?
Критон подошёл, и закрыл мертвому глаза и рот.
 
***
 
'Шлю вам мой последний привет, вы поймете'.
 
***
 
На следующее утро жители планеты Земля с изумлением увидели, что красные, винноцветные воды морей стали голубыми.
 
 

---

[1] Гелиасты - выборные судебные заседатели афинского суда присяжных - гелиэи

[2] Агора - площадь, место проведения политических мероприятий в Афинах

[3] Гелиэя - афинский суд присяжных

[4] Гиматий -плащ, верхняя одежда

[5] Фаргелион - древнегреческий месяц, соответствует маю-июню по современному календарю.

[6] Все обвинители Сократа плохо кончили.

[7] А.Тахо-Годи. Примечание 10 к диалогу 'Алквиад II', АН СССР, 'Мысль',1986: Стих из трагедии Еврипида 'Антиопа'... Сыновья Антиопы, Зэт и Амфион, защищают: один - жизнь практическую, другой - созерцательную. Амфион, несмотря на свою 'непрактичность', воздвиг город Фивы: камни под его музыку сами складывались в стены.

[8]А.Тахо-Годи. Примечание 39 к диалогу 'Горгий' , АН СССР, 'Мысль',1986: 'Здесь Калликл перефразирует слова Зета к Амфиону (fr. 185 N. - Sn.); "женственное поведение", в котором Зет упрекает Амфиона, Калликл заменил "ребячеством".

[9] Пифагорейцы - последователи учения великого древнегреческого философа Пифагора, утверждавшего, что Вселенная создана и управляется богами, и каждая душа должна пройти цикл рождений и смертей прежде чем окончательно не покинет Вселенную. Пифагорейское учение в совокупности с другими сходными малоазийскими учениями принять относить к так называемым 'гностическим учениям'.

[10] Последние два предложения- точная цитата из диалога Платона 'Федон'

[11] Беотия - Фивы, древнегреческий город

[12] Предложение - точная цитата из диалога Платона 'Федон'

[13] Пифия - предсказательница в храме Аполлона в Дельфах, впадала в мистический транс, чтобы получить ответ богов.

[14] Тартар - место заточения титанов, поднявших восстание против олимпийских богов.

[15] Озеро Ахерусиада находится на севере Греции, по преданию, протекает и в подземном мире.

[16] Петуха  приносили в жертву Асклепию, богу врачевания, в о благодарность за исцеление.

[17]Древние греки видели море красным, 'винноцветным', такой термин употребляет, в частности, Гомер. В переводе диалога Платона 'Федон' Сократ, в частности, говорит, что Земля видна из космоса в виде шара красного цвета, где красное - вода, занимающая большую часть планеты.

[18] Пританей - в деревности здание, где размещались канцелярские службы. Там же проводились торжественные приемы и банкеты. Обед в Пританее на общественный счет был чрезвычайно почетен. На него имели право, например, победители Олимпийских игр

[19] Критий - главный из тридцати тиранов, имевших власть в Афинах в 404 г. до н.э., в молодости был слушателем Сократа, что сослужило одним из обоснований пагубного влияния Сократа на юношество

[20] Алквиад - политический деятель времени Пелопонесской войны (413-404 гг. до н. э.), спасая свою жизнь, перешел на сторону Спарты, в молодости был слушателем Сократа. Сократ спас ему жизнь в бою под Потидеей. По иронии судьбы знакомство с Алквиадом повредило Сократу на судебном процессе.

[21] Царское искусство - так Сократ называл философию.

[22] Спартанский военачальник, под давлением которого в Афинах была упразднена демократия и началось правление Тридцати тиранов.

[23] Из имени Эпигена возникнет со временем термин 'эпигон'

[24] Миро - вторая жена Сократа

---

Комментарии: 7, последний от 02/05/2013. © Copyright Андеев Александр Размещен: 30/04/2008, изменен: 28/04/2013. 191k. Статистика. Повесть: Проза, Философия, Эзотерика

Ваша оценка: не читать очень плохо плохо посредственно терпимо не читал нормально хорошая книга отличная книга великолепно шедевр

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"