Не помню точно когда я его увидел в первый раз. Помню только, что все вокруг было залито светом, почти нереально ярко, как в кино, в тех местах, где герой просыпается влюбленный и преображенный и видит мир новым, спокойным и мудрым взглядом.
Мудростью в моем случае не пахло, да и любви никакой не было. Наверное, просто была весна. Определенно была весна - апрель или май. Таким ярким и праздничным мир бывает только восемнадцатой весной, когда в крови прыщавого юнца играют гормоны. Впрочем, о природе чувств я не задумывался, опыта такого не было, просто радовался солнцу после долгой московской зимы. Особых причин для радости кроме весны не было. Преспектив никаких - смешон и страшон, ни в кого не влюблен и страшно застенчив. Весь опыт сексуальный - в какой-то степени чрезмерный, но прискорбно односторонний и убогий: кроме онанизма никаких радостей сексуальных к восемнадцати годам не испытал, да и онанизм в связи с проживанием в общаге был задвинут ну очень далеко в сторону и практически забыт. Да и хрен с ним, с онанизмом, столько всего классного вокруг. Москва с ее огромнейшим количеством кинотеатров, выставок и музеев, новые приятели, карты и портвейн, пивнушки, как подснежники, открывшиеся в парке культуры с наступлением весны, непрестанный гам огромного полиса, метро, выставки и вернисажи, первая сессия, кафешки и кафетерии. Вся пряная новизна студенческого мира ударила в голову до такой степени, что чувствовал я себя немножко пришибленным.
Нет, наверное, это была осень. Ранняя и теплая московская осень, солнечная, естественное продолжение лета. Солнце было ласковое, высыпавший на крыльцо народ одет был по-летнему, и радостно дымил в голубые небеса.
Нет, когда я в первый раз заметил Гелу, вспомню вряд ли. Но то что был поражен, увидев его, это точно. Да, скорее всего это было где-то около институтского крыльца, куда во время большого перерыва высыпала студенческая братия, чтобы покурить на солнышке. Гела стоял и разговаривал с какими-то другими грузинами. Он был невероятно красив, то есть действительно невероятно. Я и не знал, что такая красота бывает. Древняя порода с округлыми скулами, орлиным носом, большими черными глазами. И все это было гармонично, все было соразмерно, как-будто неведомый творец старательно проверил все пропорции этого лица на соответствие золотому сечению. Лицо было абсолютно мужественным, ни тени женственности, это было лицо мужа, лицо воина. Как я понимаю, ему было лет восемнадцать, но выглядел он пожалуй года на двадцать два. И фигура была под стать лицу - совершенное тело атлета с мощнейшей грудной клеткой и довольно узкой для такой груди талией. С такой фигурой ему вполне было бы можно позировать для скульптуры Геракла, и Геракл мог бы считать это для себя за честь.
Признаюсь честно, у меня перехватило дыхание. Я поймал себя на том, что так рассматривать парня, мягко говоря, неприлично и стал рассматривать его украдкой. Собственно, особенно смотреть было не на что - ну разговаривал человек с другими грузинами, которые рядом с ним казались носатыми грачами, ну и что, зрелище не из увлекательных, не из познавательных и вообще ни из каких. Но вот как будто магнитом тянуло взгляд и сжималось что-то внутри тоскливо и сладостно. 'черный жених со светлым ликом', - пронеслось в голове. Откуда это, о чем это? Думаю, что продолжалось это недолго, потому что в таком месте как институтское крыльцо все быстро менялось - только закуришь, сразу кто-то подойдет и тебя то пиво пить позовут, то еще что-нибудь. Так что как красавец-грузин привлек мое внимание, так из него и выпал, как только я отправился куда-то с компанией из институтского двора.
После этого я нередко встречал грузинского Адониса то там, то сям в институте. Как-то само собой выяснилось, что зовут его Гела, что в общаге он не живет, а снимает квартиру. Личностью он был заметной, поэтому расспрашивать о нем никого не пришлось, люди сами рассказывали. Ну а меня и волновало, и немного расстраивало, что я не мог удержаться от того, чтобы не посмотреть на это диво, когда оно проплывало мимо. Вот ведь, даже в рифму получилось.
Тем, кто ждет, что дальше будет яой - не читать. Не про то.
Признаюсь, что в те времена я понимал, что мужчины мне нравятся, но то ли обманывал себя, то ли боялся даже самому себе признаться - о том, что бы кому-то ещё, ни-ни. В общем, сам себе врал, что это у меня что-то случайное, и, наверное, правильно делал. Потому что проболтавшись между двумя полами так и не примкнул к армии геев (и, прежде всего, не совершил того что иногда делают совершенно вроде нормальные мужчины), и об этом сейчас совершенно не жалею. Долго меня сносило в этом направлении, но жизнь распорядилась по-своему, этот путь, как выяснилось, изначально для меня не предназначался. Меня потихоньку увело в сторону, к нормальной жизни, несмотря на не слишком приятные для меня зигзаги, возникающие время от времени.
Не так давно рассказывал я эту историю своему однокурснику, и не без внутреннего преодоления вынужден был признаться, что меня тянуло смотреть на мужчину. И в ответ услышал: 'Да на него все смотрели, даже я, просто красота была и в самом деле необыкновенная. Никогда больше такой не видел'. Слова эти были не только неожиданны, но и успокоительны: был повод выписать индульгенцию самому себе. Все-таки я слишком эгоцентричен, и привык считать свои переживания уникальными.
Перебирая воспоминания, я пришел к выводу, что впервые услышал подробную историю Гелы осенью, на втором курсе. В нашей компании появилось новое лицо - первокурсник-асушник Андрюша Половин, существо веселое, легкое и склонное к неумеренному потреблению спиртных напитков. Это был типичный студент-москвич. Будущее у него было вполне определенное, с моей точки зрения вполне завидное - непыльная работа в Москве, предел мечтаний большинства иногородних. Причем стремиться ему, студенту-москвичу, было не к чему, напрягаться тоже, все было определено правом прописки, правом рождения. Главное, чтобы не выгнали. Но вылететь из института было, как правило, гораздо сложнее, чем поступить.
Андрей взял из своей ситуации все. На занятиях почти не появлялся, предпочитая им пивнушки и веселые компании. Вдобавок он был высоким симпатичным блондином и нравился девушкам. Баловень судьбы.
Учился он вместе с Гелой, и однажды выдал чуть ли не целую лекцию о нем. Что вот он такой прирожденный спортсмен, и серьезно занимается борьбой. Но при этом, подчеркнул Андрей, еще и бегает, и прыгает, и делает всякого рода легкоатлетические штуки, ну просто суперский пацан. Но самое поразительное из того что поведал Гела Андрею - умение 'кидать бабе по десять палок в день', к каковому приучил себя еще в Грузии.
- Да он бабу по три часа ебет, и говорит, что может еще, просто баба уже не может, вот так! - восхищался Андрей. Восхищались и мы, достижение, конечно, было явно не рядовым.
- Вот, попросил про него рассказать, - добавил Андрей, - Почему-то тебе, Саша.
- Так я его и не знаю совсем, - промычал я удивленно. Факт сей почему-то не вызвал у меня ни удивления, ни интереса, что называется 'не запал'. Ну что значит такая маленькая непонятность по сравнению с такими офигительными способностями, о которых мы только что узнали. В конце концов, мало ли почему я должен был быть принформирован, каких-только связей странных в жизни не происходит. Да и потом, Андрей мог и соврать.
Андрюша исчез из нашей компании где-то через год: на втором курсе его все-таки выгнали из института за многочисленные хвосты, а прежняя подруга бросила за пьянство.
Через некоторое время мы узнали, что он удачно женился на очень состоятельной даме и катался как сыр в масле.
Я его видел с тех пор только один раз. Он ехал в троллейбусе со своей дамой. Оба были одеты очень дорого, что по тем временам резко отличало москвичей-снобов от недотеп-обывателей. Дорогая одежда, которую нельзя было купить в магазине, в те времена значило довольно много. Это был социальный знак, статусность, означавшая близость к лоткам-распределителям. Как правило, так дорого и солидно одевались люди, принадлежащие к номенклатуре. Даже торговые работники одевались скромнее. Андреевы одежки означали, что у него все хорошо. Меня он предпочел не узнать.
Буквально через год наш общий приятель Мишка сообщил, что Половин совершенно спился и умер. Новая жена бросила его перед смертью.
Воспоминания дробятся на отдельные запомнившиеся эпизоды, мозаику. Вот этот эпизод обойти вниманием просто нельзя, почему, объясню в финале. Почему-то после занятий в своей лыжной секции я оказался у борцов-однокурсников в раздевалке. Как я понимаю, я ждал Серегу с Андреем. Они как раз кончали переодеваться, когда на занятия ввалила следующая смена. Среди них был Гела. Он занял какой-то шкафчик и спокойно начал раздеваться. Прекрасный торс с волосатой грудью, атлетические ноги. И тут он достал трусы и я понял, что сейчас он будет снимать те, что на нем. С ужасом я понял, смотреть на это просто не смогу, что просто не должен на это смотреть. И это при том, что я ходил с приятелями в баню и знал, что бытовая мужская нагота ничуть меня не волнует. Жгучий стыд заставил меня отвернуться. Все окружающие дружно смотрели именно туда, откуда я отвернулся. Хорошо, что я крайне редко краснею. Мне удалось сделать вид, что отвернулся я по каким-то совершенно бытовым причинам.
Следующий камень мозаики - магазин, где на разлив продавали волшебный напиток - оранжевую пузырящуюся 'фанту'. Флагман фирмы 'Кока-кола', одноименный бодрящий напиток, не был еще разрешен к употреблению даже в Москве, а вот обладающий если не вкусом, то хотя бы привкусом свободы, его младший апельсиновый собрат был разрешен к употреблению в нескольких точках Москвы.
Это сейчас 'Фанту' выпьешь разве что при полном отсутствии альтернативных видов пойла, да и к свободе продукты фирмы 'Кока-кола', как выяснилось позднее, никакого отношения не имели и не имеют. Но в те далекие времена языковым пупырышкам совка новомодный химический вкус казался восхитительным. Сколько прелести и новизны таил в себе каждый глоток холодного шипучего напитка в прозрачном пластиковом стаканчике, пришедшем вместе с 'Фантой' на замену влажному коммунистическому граненому стакану! Стакану, который непременно сдавался обратно продавщице, сердито поглядывающей на тебя во время частного по идее акта потребления. Да, пластиковый стаканчик принес не только идею одноразовости, столь чуждую коммунистической идее всеобщей утилизации, но и идею прайвэси, идею неофициальную, замалчиваемую, но со вздохом лицемерного стыда признаваемую. Теперь никто об этом не задумывается, а возможность уйти со стаканом от прилавка навсегда была для моего поколения чем-то вроде прорыва в другое измерение.
Был конец зачетной сессии. Жаркий московский июнь. Перерыв между зачетами, часа этак в два. Одна из благословенных точек разлива 'Фанты' была в магазине 'Байкал' неподалеку от института. Как и во всех таких местах в нем постоянно была длинная, но быстро текущая очередь. Я встал в хвост и сразу же увидел Гелу. Он стоял впереди, ближе к прилавку, вместе с несколькими пацанами, наверное, одногруппниками. Поскольку очередь изгибалась подковой, я оказался как раз напротив. Гела разговаривал с пацанами, шутил, по-видимому, показывал в улыбке отличные белые зубы за красными губами. Они взяли 'Фанту' и встали так, что, пока я стоял в очереди мог их разглядывать. Ушли они практически сразу после того, как я купил себе стаканчик.
Как мне помнится сейчас, я подумал, что и я бы хотел вот так постоять и поболтать обо всяких пустяках. Да, пожалуй, я испытал что-то вроде зависти к ребятам, с которыми общался красавец. Конечно же, в мою сторону он никогда не посмотрит.
Вода была выпита и я побежал обратно в институт. Нужно было поймать какого-то препода и сдать ему зачет. Не помню, какой предмет я сдавал и как долго, время уже было послеобеденное, наверное, часов около трех. В сессионное время после обеда в институте практически никого нет. Я пробежал по гулкому длинному подземному переходу между корпусами. Далее нужно было подниматься по длинной, довольно тесной, с неожиданными поворотами лестничке на первый этаж. Я сделал несколько шагов по первым широким ступеням, когда из-за поворота появился Гела.
Привычно опустив глаза, я приготовился прошмыгнуть мимо, но тут случилось нечто совершенно несообразное. Гела заулыбался, глаза его блестели - впрочем из них всегда шел какой-то черный свет - он развернулся ко мне. Он улыбался мне. Челюсть моя отвисла.
Гела подошел и нимало не смущаясь выпалил:
- Привет!
- П-привет...
- Ну что, давай займемся! - проникновенно и бодро заявил красавец.
- Ч-что?! - я был потрясен. Дикий ужас, безо всякого преувеличения дикий ужас - вот что я испытал.
- Ну давай, давай. Ну я же вижу как ты на меня смотришь! Чего ты? Думаешь, я тебя не замечаю? Замечаю. Ну давай, давай займемся, - убедительно подбадривал меня Гела.
И тут что-то во мне рухнуло. Ужас, и без того переполнявший меня, вдруг выплеснулся. Весь, без остатка.
- Нет, - закричал я чуть ли не плача, - Нет! Ни за что на свете!!!
И кинулся мимо Гелы наверх, по лестнице.
А вслед мне неслось нечто невообразимое. Громоподобный голос грохотал, ревел мне вслед, эхо множило его, превращало в лавину:
- Я дьявол!!! Я приехал сюда из-за тебя!!!
Это было настолько жутко и УБЕДИТЕЛЬНО, что я оглянулся через плечо и вскрикнул от страха.
Огромный, покрасневший от ярости, с перекошенным от ненависти лицом, Гела прокричал:
- Все равно ты будешь моим!!!
Наверное, в таких случаях и говорят: 'летел как птица'. Я летел как птица по серым, тускло освещенным лестничным поворотам, наверх, к свету, и было в этом нечто и смешное и апокалиптическое одновременно.
Только когда я выскочил на крыльцо, на вольный воздух, стало немного легче. Какое-то слабое подобие мыслей замелькало, заскакало в сознании. Я осмысленно взглянул вокруг и глубоко вздохнул. Страшный Гела, как я думал, остался позади, где-то во чреве института.
Только добравшись до общаги я немного успокоился. Конечно же, рассказывать об этом происшествии я никому не стал. Да и не смог бы: в то время тема была разрешена к употреблению только в анекдотах.
Страх не проходил несколько дней. Я вдруг вспомнил, откуда выражение 'черный жених со светлым ликом'
Это было в детстве. Была какая-то долгая хворь. Я читал 'Тиля Уленшпигеля' Шарля де Костера и как раз дошел до места, в котором описывался бес, 'черный жених со светлым ликом'. Я накрылся с головой одеялом и некоторое время лежал в темноте, пытаясь унять страх. Был я уже не так мал, лет двенадцать - откуда был такой страх, не пойму. Неужели уже тогда я почувствовал движение будущего: 'черный жених со светлым ликом'... Помнится, я несколько раз перечитывал эти строки и все время чувствовал, как внутрь вползает леденящая жуть. Только в возрасте лет шестнадцати, когда я снова перечитывал 'Тиля', я не испытал страха, но вспомнил его, вспомнил кожей, физически. И вот теперь, спустя пару лет, страх вернулся, облекся плотью, и громко заявил какие-то там непонятные права.
Проанализировав ситуацию, я понял, что ощущение отчаянного стыда и страха, случилось от того, что кто-то проник в мою тайну, которую я считал позорной, и от того, что я 'пал так низко', что мне предлагают 'заняться'. Но чем было объяснить тот ужас до потери рассудка, который заставил меня кричать благим матом и лететь прочь, прочь, скорее прочь от места встречи с дьяволом?
Где-то пару дней я был уверен, что встретился с самым настоящим дьяволом... Но мы ведь все были атеистами. Какой такой дьявол?
Мой знакомый, которому я недавно рассказывал эту историю, высказал такое мнение:
- Да ты спасибо должен ему сказать! Он просто попугал тебя, чтобы ты на правильный путь встал, да и все тут!
Да нет, никакого спасибо. Да, действительно, в день встречи с дьяволом, в смятении ворочаясь на общаговской койке, я сказал себе, что если у меня вдруг и случится что-то с мужчиной, то не раньше, чем я узнаю женщину.
Но на самом деле этот страх оставил у меня жуткую рану, кривой рубец, исказивший и испохабивший многое в моей жизни. Страх заложил внутренний раскол, неопределенность, разорванность между двумя полюсами, а, следовательно, и вынужденное двуличие и связанное с этим постоянное моральное ущемление.
Да, я действительно узнал, что такое женщина, и очень рад этому. Я совершенно искренне считаю, что женщина - это настоящее чудо, которое единственное способно сделать мужчину счастливым или несчастным.
У меня ничего не получилось с мужчинами, и в настоящее время я тоже искренне рад этому, потому что уверен, что во многом это было искривление, наложенное различного рода травмами.
Но если бы не испуг от встречи с дьяволом, меня бы, я думаю, прибило к одному из берегов в более 'чистом' виде, без внутреннего страха и раздвоенности, с минимальными тайнами. Какой бы это был берег? Да кто его знает, но логика говорит мне, что без посторонних влияний это наиболее вероятно было бы то, что называется традиционной нормой.
Нет, я никогда не раскаивался, что сбежал. Хотя в течение недели или двух набегало иногда сожаленьице. Такое противненькое, тепленькое, сентиментальное сожаленьице, но и оно рассеялось быстро. Интерес к Геле сошел на нет, то есть я почти не встречал его и уж точно не думал ни о нем, ни о нашем странном разговоре. Но все равно, какие-то слухи, новости, события до меня доходили.
Время от времени я встречал его с очень красивой девушкой. Они ходили парой, и девушка выглядела совершенно счастливой, у Гелы тоже был вполне довольный вид. Девушка, не помню как ее звали, была лунолика - совершенно круглое лицо, не модный в то время тип, но все равно - всякий бы сказал, что хороша. Пара у них была постоянная, поэтому помню свое удивление, когда встретил Гелу с новой пассией, и с какой...
Это было курсе на пятом. Я бежал по тому же длинному подземному коридору из корпуса в корпус, и как раз напоролся на Гелу и его новую даму. Точнее, это они встретились у меня на глазах, в том же самом месте (да кажется и примерно в тот же час) где я когда-то имел столь экзотически закончившееся рандеву с дьяволом. Но на этот раз переход гудел, людской поток несся в обоих направлениях. Тем не менее. я успел оценить мизансцену даже не задерживаясь, не замедлив шаг. Сейчас, немного поняв, кто такой Гела, каковы его возмозжности, я уверен, что все мы трое оказались не случайно в одном месте в одно время.
Новая пассия Гелы была откровенно некрасива. Холеный красавец рядом с ней только подчеркивал ее непривлекательность. Очень высокая, какая-то большая, не толстая, а именно большая, рыхлая, она приковывала внимание не меньшее, чем Гела. У нее были белесые короткие волосы в мелкую кудряшку и большое некрасивое щекастое лицо с крупными чертами и носом картошкой.
Маленькая сценка, которую я невольно увидел, была бессвязна, но выразительна. Высокая блондинка что-то строго спросила. Гела, сменивший имидж молодца-спортсмена на имидж преуспевающего московского грузина - отличный строгий черный костюм и папочка под мышкой - ответствовал что-то в стиле: 'Дорогая, мне сейчас нужно...' В сцене было нечто комическое - так колоритно и театрально распределились роли.
Выбор Гелы, конечно, выглядел странным. Странным он показался не только мне. Мне кажется, что уже когда я был в военных лагерях, узнал о том, что не блещущая красотой девица - жена Гелы, дочь майора Муркина, неприятного типа с военной кафедры. Об этом мне рассказал кто-то из новых приятелей-асушников. 'У него лагеря на следующий год', - с понимающим смехом сказал один из них. 'Как непонятно', - подумал я, - 'неужели только из-за лагерей? Чего ему бояться? Для спортсмена лагеря - тьфу...'
Скорее всего, больше я Гелу никогда не видел. Но опять-таки какие-то слухи доходили до меня, кто-то наверное старался, чтобы я их узнал. Гела не отпускал?
Был такой парень, Володя Колев. К сожалению, подозреваю, что именно был, сейчас его нет. Познакомились мы в том самом институтском военном лагере, который консервировали на зиму. Занимались этим 'провинившиеся'. Кто-то из нас попался на самоволке, кто-то на пьянке. Остальные, счастливчики с незапятнанной репутацией, покинули лагеря.
Я и мой друг Мишка залетели по пьянке. Приехали приятели из Москвы и привезли спиртного. Пили мы довольно далеко от лагеря, но, видимо по наводке нашего старосты, нас повязали. Руководил нашим захватом майор Муркин. Лицо его было перекошено отнюдь не забавным сочетанием ненависти и счастья. Я сподобился узнать тайное вожделенное желание майора.
- Давно я тебя, мерзавца, поймать хочу, давно, - тявкал он.
Не сразу, но выяснилась и причина. Дело было в зачете, полученном путем смены обложки на чужом конспекте. Для того, чтобы получит зачет, нужно было предъявить маиору конспект. Я же, конспекта не имевший, поменял обложку на уже принятых конспектах и отнес Муркину на очередную проверку. Муркин принял, но, как выяснилось, понял, что его обманывают, и ждал реванша. Мечта его сбылась, и я оказался на консервации лагеря. Тесть Гелы был мужик вредный, но, честно говоря, на военке встречались монстры и похуже.
Володя Колев был нарушителем дисциплины. Он уже отслужил армию, офицеры смотрели на таких ребят как на орудие для управления нами, и служивый народ охотно подминал под себя молодежь ради послаблений и выгод. По сути, в лагере было некое подобие 'дедовщины'. Володя оказался 'неправильным', не таким как остальные. Ни с того, ни с сего он отказался подчиняться лагерному начальству, заявив, что он 'свое уже отслужил и пошли все в ...' Неправильность его стала очевидна, когда его поймали на самоходе. Володю попытались вывести на плац для публичной порки (моральной конечно, телесных наказаний в лагере не было).
Картина была неприглядной. Несколько человек из 'старослужащих', выкручивая руки одетому в гражданское Колеву, волокли его на плац, где нервно прохаживалось институтское офицерье.
- Эт-то что такое, эт-то как называется? - негодовал начальник кафедры полковник Данилин, маленький плотный мужичок с постоянно грозным выражением лица, - а ну привести его сюда, давай-давай!
Колева кое-как усмирили, вывели на площадь и повернули лицом к рядам новоиспеченных курсантов.
Полковник Данилин прорычал что-то возмущенным, но тусклым баском.
- Ах так, ну нет! - вскрикнул Колев.
Он быстро развернулся, и пока его конвоиры застыли с открытыми ртами, побежал через редкую сосновую поросль к тому месту в ограде, через которое народ в основном ходил в самоволку.
- Что смотрите?! Взять! - проревел Данилин, и мы увидели финальную часть цирка.
Колев весьма резво бежал к забору, и бегущие за ним сержанты из старослужащих ему явно проигрывали. Да и не в радость им было его ловить, как догадывались мы. Погоня скрылась из виду, а минут через пять догонявшие вернулись одни, без Колева, разводя руками: ушел.
Полковник выругался и пообещал бунтарю долгих и безотрадных неприятностей. Ну а что еще ему оставалось говорить перед строем? Не плодить же новых бунтарей.
Надо сказать, что незачет военных сборов грозил исключением из института и неполучением диплома. Асушники уже успели защитить диплом, в отличие от нас, и как можно было получить лишение диплома в таком случае, я лично не представляю. Тем более, по тем временам в принципе можно было работать без диплома, если у тебя есть справка о том, что ты закончил полный курс обучения. Диплом нужен был скорее для порядка, для подтверждения, что ты не хуже других. То есть, Колев терял много, но отнюдь не все, что, возможно, и придавало ему дополнительной храбрости.
Но и военной кафедре каждое неполучение зачета курсантом оборачивалось лишними проблемами. Портилась статистика, показатели, по которым отчитывалась кафедра перед вышестоящими органами, что было в те годы не просто важно - крайне важно. Именно показатели, а не суть, определяли оценки, реального было мало. В этом наше время удивительнейшим образом напоминает социалистическое прошлое.
Как бы там ни было, но в примирении конфликта были заинтересованы обе стороны. Стороны пришли к очевидному консенсусу - диплом лучше отсутствия оного, хорошие показатели лучше изгнания паршивой овцы. Колев появился в лагерях к концу августа, как ни в чем не бывало. Он получил строгий выговор и был оставлен вместе с нами консервировать лагерь.
Там мы с ним и познакомились. Володя и в самом деле имел гордый дух. Это чувствовалось по уверенности в себе, по мужскому неторопливому достоинству, которое было в каждом слове. Конечно, была в этом и рисовка. У каждого подобного человека, которого в 19 веке называли 'бретёром', есть некоторая 'парадность', 'работа на публику'. Видимо, без этого обойтись невозможно. Но факт есть факт, Володю уважали - знали, что если что, он постоит за себя.
Это был невысокий худощавый жилистый парень лет около двадцати пяти. Лицо у него было довольно простецкое, но приятное. Он был шатеном с пышными волосами, и носил столь же пышные рыжеватые усы. Чем-то он напоминал Дениса Давыдова из популярного в те годы фильма с Андреем Ростоцким в главной роли.
Однажды вечером, мы сидели на лагерной кухне - сосредоточии жизни закрывающегося лагеря, и курили. Неожиданно Володя заговорил о Геле. Выяснилось, что Гела его близкий друг. Они вместе ходили заниматься карате - повальное увлечение студентов тех лет. И о боже! Володя был свидетелем на свадьбе у Гелы.
- Как же ж так, - не приминул спросить я, - такой красивый мужик, и женился на такой ну совсем некрасивой женщине? Та, с которой он раньше ходил, была намного лучше.
- Да я сам спрашивал, - ухмыльнулся Володя, - сказал, что прописка нужна. Ну, он взрослый, сам знает, что делает. Танька (назовем так жену Гелы, не запомнил ее имени) конечно и некрасивая, и сварливая, пилит его постоянно. Наташка (а так назовем любовницу, имени тоже не запомнил) баба неплохая была, и любила его, все прощала. Но, ты знаешь, тоже придумала. Взять - и на свадьбу явиться. Это тоже ни в какие ворота! Представь - все за стол уселись, и она является - почему ж меня-то не пригласили. Что ж, два года каждый день вместе, а на свадьбу не позвал. Да еще на ком женится!
Володя округлил глаза:
- Ты знаешь, я никогда в жизни Гелу таким не видел! Он был настолько страшен, что даже мне не по себе было. Он как заорет на нее: 'Ты умрешь, сука! Я тебя уничтожу! Тебя уже нет, просто нет, мразь! Ты подохла!' Я его успокаиваю, ты, говорю, пойми, баба не в себе. 'Нет', - говорит, - 'она такое сделала, что я не прощаю. Ей конец!'
Володя помедлил.
- И ты знаешь, через месяц она умерла. Когда умирала, говорила, что это он ее убил.
Я ахнул.
- Я даже Гелу спросил, не сдалал ли он чего. 'Совпадение', - говорит, - 'Но мне эту суку не жалко'.
- Кошмарная история, - согласился я, - наверное, она от тоски умерла. То есть она, наверное имела ввиду, что он убил ее тем, что бросил. Она так страдала, что не выдержала, и умерла
- Да я тоже так думаю, - заключил Володя, - не стал бы он ее убивать, погрозил только. Да и как бы он ее убил?
Было грустно. Сентябрьский закат догорел и за окнами кухни стоял черный подмосковный лес. Говорить не хотелось. Где-то в мире исчезла, истлела чья-то тоненькая судьба, истлела как свечечка в полутемном храме, как звездочка, сорвавшаяся с августовского неба. Жизнь девчонки окончилась так рано и пусто, и сделать было ничего нельзя. И обвинить кого-то было тяжело, любовь так устроена, что нельзя требовать взаимности. Любовь, как и жизнь, часто жестока, и чаша любовная бывает горче отравы. Но все равно, внутри что-то протестовало. Что-то в этой истории было не так, неправильно, несправедливо, безжалостно, была в этом какая-то глумливая насмешка судьбы.
Через несколько дней нам объявили амнистию, и мы укатили в Москву. Я встретил Володю где-то через недели две-три в столовой общежития. Он уезжал по распределению буквально завтра. Мы некоторое время болтали с ним. Настроение у него было отличное, но, как и у всех, кто навсегда покидал место своего студенческого житья-бытья - немного грустное. Речь снова выплыла на Гелу, видимо, он был частью Москвы, с которой Володя прощался.
- Ты знаешь, мы ведь с ним очень близкие друзья, вместе по девочкам ходили. - сказал он с нежностью в голосе. - Я ведь к нему в гости в Грузию ездил, где его родители живут. У нас с ним такие близкие отношения были. Ты и не знаешь про такие. -В глазах у Володи была грусть, - это у них в Грузии такие отношения бывают между близкими друзьями, здесь такого нет.
Почему-то было его жалко. В конце концов, дружеские привязанности - весомый повод для огорчения при расставании. Я подумал, что буквально через семь месяцев и мне надо будет прощаться с Москвой, прощаться с друзьями.
Попрощались мы тепло, и больше я Володю не видел.
Через полгода кто-то из знакомых передал, что Володя умер.
Следующей весной я уехал из Москвы, и у меня потекла совсем новая жизнь. О Геле я услышал всего один раз, когда мой бывший приятель Мишка рассказал какую-то уж совсем нелепую историю о том, что вроде бы и сам Гела и все семейство Муркиных поумирали в течение полугода. Но Мишка оказался ложным другом, и непорядочным человеком, и в достоверности его рассказов я очень сильно сомневаюсь, да и проверять их нет ни возможности, ни желания.
------------
То, что я напишу дальше, многими будет воспринято как глупость, граничащая с шизофренией.
Прошло много времени. Верьте, не верьте, но внимание Гелы, или как там его зовут на самом деле, я чувствовал всю жизнь. То там, то сям я из небытия возникало старинное и страшное: 'Все равно ты будешь моим'. Это могли быть сны, слова пьяницы, проходящего мимо, сказанные неизвестно кому и неизвестно по какому поводу, отрывки из радиопередач...
Это очень напоминает состояние героя Густава Майринка, постоянно живущего в трансцедентном окружении, оставляющем ему то там, то сям свои подсказки и указательные знаки.
Гела продолжает бродить где-то рядом с моей жизнью, и меня это не радует.
Недавно я увидел последнюю серию испанского сериала 'Синдром Улисса'. По сюжету герой сериала принимает ухаживания гомосексуала для достижения неких выгод. Стыд и поспешность, с которым герой отворачивается в раздевалке от мужчины, с которым он должен познакомиться, напомнили мне о существовании Гелы. Я понял, что это способ, которым он передал мне своеобразный 'привет'. Может быть я ошибаюсь, и как бы здорово это было. Но, как и Набоков, столкнувшийся с присутствием в нашем мире 'потустороннего' (читайте 'Дар'), я смирился с тем, что как и другие, живу под постоянным неведомым контролем, пристальным взглядом.
Мне показалось, что Гела хочет, чтобы я обнародовал эту историю. Зачем ему это нужно, не могу сказать. Ну вот, всё написано.