Наутро выпал крупный пушистый снег, застелив белым ковром всё видимое до горизонта и не 
видимое по другую его сторону. Деревья и кустарники вмиг сбросили зелёный покров, обнажив 
уродливые древесные скелеты, но ненадолго: их тут же облепили бесчисленные снежные рои.
Цветы и травы увяли во мгновение ока, покорно складывая головы под омертвляющим настилом
из снега, которым с заботливостью мачехи накрывала их сменившая ипостась природа . В воздухе, 
то бешено раскручиваясь резкими порывами зимнего ветра, то безвольно опадая, то вновь 
поднимаясь, нетерпимо подталкиваемые выстуживающим последние крохи тепла дыханием 
зимы, множество сброшенных листьев, разноцветными обрывками похожими на лоскутки, как 
вспугнутые птицы, тревожно кружились на пути покорливо опадающего снега, перемешиваясь с
ним.
Расчисткой воздушного пространства невольно занялись грифоны: нервные крылатые фигуры то и 
дело прорывались сквозь белую завесу, ненадолго зависали на месте, взмахами крыльев 
разгоняя листья и снежинки, но вновь поглощались наступающей белой массой и окончательно 
исчезали из виду. И только лишь Кралл, не выделявшийся на фоне пребывающего снега, резвился 
вволю: он подпрыгивал, поджимая под себя лапы, как лис на охоте, и нырял в сугробы; неуклюже 
разбегался, по грудь утопая в снегу, помогая себе крыльями, вновь высоко подпрыгивал и с силой 
ударял лапами снег; вверх взвивалась снежная пыль, вместе с ней подбрасывало визжащих 
полёвок, застигнутых холодными осадками врасплох. 
Кралл лупил лапами снег до тех пор, пока не провалился в образовавшуюся под ним ложбину.
От частого соприкосновения со снегом лапы грифона начали онемевать, перья вымокли и уныло 
обвисли. За игрой грифону практически удалось приглушить звук ненавистного ему голоса; 
теперь, когда он устало брёл сквозь снег, клювом расшвыривая преграждающие ему путь 
особо крупные комья снега, его мучитель вновь активизировался и принялся нещадно терзать 
чувствительный слух грифона воистину драконовскими императивами, при этом сетуя на 
непогоду и обвиняя Кралла в разыгравшейся мигрени. 
"... Сию же секунду, немедленно, неукоснительно,...  не то перья опалю!.." - непрерывно 
требезжало в голове у грифона. 	
Кралл пробился сквозь снежный плен к своему козырьку. Но под него не полез, а взобрался на 
обелённую черепицу, отряхнулся, тщательно почистил перья клювом и уложил одно к одному; 
как-то грустно поглядел сквозь белую мглу на затянутое пушистыми снеговыми облаками небо, 
куда из-за снегопада путь ему был заказан, копотливо почесал задней лапой за ухом, наконец
изготовился к предполётному прыжку, но заколебался и сложил крылья. Ещё с час грифон 
бороздил снежное пространство. 
Воздух делался всё холоднее, ветер хлестал больнее, снежинки набивались в уши, глаза и
ноздри, цеплялись к шерсти и перьям, просачивались к коже и жалили и таяли в холодные 
струйки, стекающие по покрывшейся пупырышками коже грифона. 
Кралл поднял голову кверху и сощурился: снег немедля атаковал глаза. 
***	
Всё утро Ридера провела на подоконнике, прижавшись лбом и носом к стеклу: она пристально 
наблюдала за резвящимся под снегом грифоном. Правда, разглядеть ей удалось только точку с 
крыльями и хвостом, в силу несовершенства человеческого зрения, снежной завесы и 
расположения отведённых ей апартаментов. Ридеру так и подмывало схватить с вешалки плащ и 
вприпрыжку выбежать на улицу, зачерпнуть руками первого снегу, пошвыряться рассыпчатыми 
снежками, и ещё много чего-нибудь в этом роде; но она ни разу не двинулась с насиженного 
места: слишком уж пусто было на заснеженном дворе, тихо и меланхолично - и грифон выглядел 
единственным сангвиником, всё ещё пытавшимся бороться с общим упадком духа; слишком уж 
мало она знала о поведении грифонов; и слишком уж больно было её хворой руке. 
Грифон был похож на оптимистичную жертву кораблекрушения посреди неподвижного моря.
Спустя несколько часов нескончаемая игровая деятельность сменилась вялым брождением 
сквозь снежные дюны; а ещё через час грифон вовсе забился под низкий козырёк полукруглой 
крыши апсиды, свернулся там в белый ком из шерсти и перьев, и долго не шевелился. Только его 
хвост, время от времени выбивавшейся из лона тесного укрытия, одиноко покачивался над 
заснеженной поверхностью, цепляя её оперённым кончиком, пока грифон не втаскивал его 
обратно. 
Разочарованно вздохнув, Ридера соскользнула с каменного подоконника, стягивая вслед за собой 
ситцевое одеяло, с зубовным скрежетом выделенное ей ключницей чисто бретёрского 
пошиба, по всем внешним признакам имевшей возможность и ещё больший запал точить 
самых первых поселенцев Аингдора. Позже Ридера узнала о предпочтении экономки величать 
себя "архонтисой". К справке, архонт - уникальный сепаратный статус в номенклатуре магов, 
наделяющий своего обладателя управленческими правами в отношении какого-нибудь города 
или деревни, реже - нескольких мест выработок металлов и пород, а также сельскохозяйственных 
угодий, водоёмов и подлежащих вырубке лесов. Получивший статус архонта, по письменной 
просьбе жителей либо работников, берёт под своё управление и  защиту определённую 
территорию. Выгода для самого архонта состоит в немаленьком проценте от того, что производят 
или добывают подопечные, в обмен на защиту и мудрое наставление могучего волшебника. 
Отсюда вовсе не следует, что архонство - пост хлебосольный и бездельный. Самые проворные 
разбирают куски пожирнее да посочнее; дилетантам же остаются какие-нибудь "рыбьи косточки" 
вроде мелких рыбацких и охотничьих артелей где-нибудь в глухом бездорожье. А на нескольких 
кроличьих шкурах и садке с щучьим мальком состояния не сколотить. Зато те немногие, на чью 
долю выпадала завидная удача архонтствовать в городе(как правило, торговой специализации) - 
редчайший для них из даров фортуны - пожинали богатый урожай, предварительно ничего не 
посеяв. 
Архонтство - преференция для небольших автономных территорий с малочисленной, 
колеблющейся численностью населения. По этой причине, отыскивалось ограниченное 
количество энтузиастов, готовых покровительствовать малым промышленным кооперативам. 
И кроме всего прочего, архонтам строго воспрещалось принимать в качестве оплаты деньги. 
Припомнив статью из энциклопедии, значащуюся под графой " Статусы и ранги магической 
номенклатуры ", Ридера пересекла комнату, застеленную валяным узорчатым ковром,
приотворила тяжёлую дубовую дверь, которая всё ещё поддавалась с трудом, и выглянула в 
мирно царящий в коридоре полумрак, рассеивающийся у окон посредством утреннего света 
пополам с ослепительной белизной первого снега. Длинный, как внутренняя полость гигантской 
змеи, пустой коридор отозвался на тихий скрип двери каким-то утробным эхом из своего 
противоположного конца, терявшемся за прямоугольными изгибами каменных стен. 
Ридера потянула на себя дверь.
Все имевшиеся в Обители эскулапы - квалифицированные целители и лекари, чуткие травники и 
неучтивые костоправы -  допущенные до тайн лимитированного эмпирея, в отношении её увечья 
единогласно сошлись в неутешительном врачебном заключении и, напустив на лица траурное
выражение, солидарно объявили ей пока ещё не дефинитивный, но близко граничащий
с этим диагноз. 
Маоркайин, он же шестой архимаг, приказав врачевателям покинуть лазарет, в разговоре с глазу 
на глаз, тоном тюремного надзирателя, убеждающего невиновно осуждённого на виселицу, вести 
себя покорно, пока его будут до виселицы вести, тогда бесстрастно сказал:
- Есть обстоятельства для нас непреодолимые: можешь считать это судьбой. Даже я, архимаг, 
могу только лишь бессильно советовать. 
Меряя шагами расстояние между столами и пустыми койками для больных, архимаг "бессильно 
советовал": 
- Смирись. Последствия необдуманных поступков не изменить. Тебе вздумалось искупаться 
в холодных водах реки взрослой вольной жизни; но ты не справилась с силой течения и тебя 
смертельно ударило о выступающие из воды камни. Должно быть, с берега они казались тебе
не опасными, и ты для себя решила, что без труда их обойдёшь? Или, что беда коснётся других, а 
тебя не затронет?, - довольный уместностью удачно подобранной метафоры, Маоркайин 
распалился пуще прежнего, -  Сколько бы мы ни фантазировали и ни строили грандиозных 
планов,  жизнь всегда оказывается сильнее, и как только мы начинаем забываться и чувствовать
себя её хозяевами, она тут же напоминает нам об истинном порядке вещей. Твой жизненный 
стержень уже надломлен, а Хворь его доточит. Если у тебя есть родные, возвращайся к ним, пока
ещё время не обернуло свой бег против тебя. Проси у них прощения за своё своеволие и глупость,
проживи отмеренный тебе Шогулом короткий остаток жизни.
Ридера, сжав голову ладонями и исподлобья глядя на архимага без какого-либо интереса, тихим
неуверенным голосом промолвила: 
- А Гаигрисс? Живая Магия? 
- Это миф. А вот острые камни реки жизни, о которые шарахает неоперившихся желторотых 
птенцов вроде тебя, это не миф!, - нравоучительно молвил Маоркайин, потрясая указательным 
пальцем в воздухе; но видя, что весь его пафос тратится впустую и не находит должного отклика в 
уме и душе этого "желторотого птенца", Маоркайин возвратился в образ почтенного старца и 
в приличествующей этой роли манере воздел подбородок, сжал скулы и прищурил свои и без того 
маленькие глазки, спрятал ладони в противоположные рукава мантии и удалился, сказав на 
прощание: 
- Если тебе некуда идти, можешь остаться. Но когда Хворь начнёт проявлять себя, тебе придётся 
уйти. 
Ей отвели пустующую комнату в одной из построек центрального кольца, окружавшего Белую 
Цитадель, выделили ситцевое одеяло и пару подушек; кладовщица приволокла тяжёлый пыльный 
матрац, наскоро смахнула со стола и полок пыль, в заключение торжественно водрузила в центр 
круглого стола тронутую трещиной пустую вазу, и удовлетворённо хмыкнув на проделанную 
работу, вручила временной хозяйке ключ на шнурке и ушла. 
Прокручивая в памяти события недавних дней, Ридера всеми силами старалась укротить рвущееся 
наружу отчаяние. Как ни странно, глаза оставались сухими. Казалось бы, упав в глубокую яму со 
скользкими краями и гладкими стенами, остаётся только плакать. Крохотный огонёк надежды 
ещё теплился где-то в глубине оцепеневшего сознания, но отбрасываемая им тень, имя которой
Страх, начала расти и выпускать ледяные когти. Заключение эскулапов огорошило Ридеру;  она 
впала в своего рода активный анабиоз, пассивно перемещалась взад-вперёд по комнате, 
завернувшись в одеяло и прихлёбывая чай. 
Тогда, в городе Тарол, она с сомнением отнеслась к прогнозированиям старика торговца;
уверенность в непременном выздоровлении ни на минуту не оставляла её. Конечно, страху 
удавалось иногда взять верх и овладеть сознанием, даже подстегнуть панику. Но обычно его 
торжество длилось недолго: Ридера успокаивалась и моментально душила сковывающий страх. 
Теперь же страх готовился душить её. Мысли метались в беспорядке, а одна из них билась 
отчаянной птицей сильнее прочих:
" Возвращаться? Что скажут мне родители? Мать сначала прижмёт к груди, выплачется, потом 
будет кричать, может даже за волосы потаскает...  И пусть таскает, поделом мне!... Снова будет 
плакать и кричать... Реакцию отца даже представлять боязно; приложит крепко... он ведь сына 
хотел... К чему это я? И хорошо, если приложит: опять же, поделом. Жаль, раньше не образумили, 
как только приключениями и магией бредить начала. Была бы дома, в тепле, у камина, 
заматывала бы распущенный кошками клубок шерстяных ниток, или лепила бы снеговика во 
дворе... Хотя, из такого снега ничего не получилось бы, пока серьёзные морозы не ударили... О 
чём это я? Ругань и сопутствующие воспитательные рукоприкладства не столь страшное 
наказание. Их разочарование во мне - вот, чего я боюсь. Они всегда считали меня благоразумной. 
Но и это терпимо. Каков будет их ответ, когда я им скажу, что по глупости своей чуть было не 
погибла от когтей Младшего Божества Отца болезней и мора одного из трёх зверей Сакмора, и 
что жить мне осталось всего ничего, три года? Они прочили мне и счастье и успех, а я уничтожу их 
надежды на меня. Я и так разбила им сердца, когда ушла из дома ночью, как вор какой-то. А ведь 
я знала, что делаю, куда и зачем иду. Так зачем было уходить? Чего мне не хватало? У меня же всё 
было: и мать, и отец, и дом, и весёлое детство,... и свобода была, и приключения... на страницах 
книг; но я стала настолько к этому привычной, что для меня всё это было обыденностью; уют дома 
мне казался душным, родительская забота -уздой, фанатичной опекой, как над каким-то редким 
цветком, распускающимся один раз за всю их жизнь... Ну да, для них я и есть бесценный цветок. И 
эгоистичный. Нет, я не вынесу взгляда этих двух пар глаз. Бездушному взгляду Шогула не тягаться 
с полным тоски и любви к своей неблагодарной дочери взглядом моей матери, и со взглядом 
моего отца, полного горького разочарования к своему неразумному отпрыску. От родительского 
порицания становится легче. Непременно нужно вернуться", - и она заплакала горючими слезами 
запоздалого раскаяния. Жгучие и солёные, они наполнили глаза, хлынули за подрагивающее 
нижнее веко, полились по щекам к заострённому подбородку, откуда капали на прикушенное 
одеяло и пропитывали его.
***
Подниматься по выступающим из каменной кладки заменяющим лестницу поручням к самой 
крыше ей было не впервой. И тяжесть беспечно болтающегося на плече кота, с его острыми 
когтями, которым он, позабывшись, давал свободу, тоже была привычностью, даже
необходимостью. Поглядев раз через свободное плечо вниз, Ктаера впредь покрепче 
ухватывалась за перекладины и  ногу ставила на её ненадёжную спинку осмысленно, серединой 
стопы, а не носком, как легко и уверенно делала до этого. Поначалу пришлось подниматься по 
винтовой лестнице, обвившей каменный столб внутри угловой башни здания . Лесенка в конце 
концов завела в тупик с выступающими из стены перекладинами, по которым всем желающим 
предлагалось подниматься далее к завершению башни.
Взбираясь выше и выше по вертикальной стене, она мысленно, словно стеклянный шар для 
гаданий, перекатывала такую же прозрачную, спонтанно пришедшую на ум мысль: "Что-то будет, 
когда апотропеи прознают о ней?". Реалистичное понимание последствий, в отличие от эдакого 
призрачного оптимизма, неизменно сопровождающего каждое мрачное обдумывание тех или 
иных событий, никогда не тешит себя взлелеянными надеждой иллюзиями о благополучном 
исходе. И почти всегда берёт верх, но и терпит поражение от личностей инфантильных, не готовых 
и не могущих принять реалии действительной жизни. 
Развивать философские мотивы Ктаера могла до бесконечности, при условии, что ей ничто не 
препятствовало. Когда она добралась до последней перекладины и смогла достать рукой до 
запылённого металлического люка, то, словно туман из мыслей и образов, окутывающих
 её голову, рассеялся, а вопрос касательно реакции и последующих за этим сенсационным 
открытием,(которое, несомненно, представляла из себя Ридера) действий Ордена
Апотропеев, остался до времени не закрытым. 
Ктаера просунула одну руку под перекладиной, захватывая последнюю внутренним сгибом локтя, 
для того, чтобы гарантированно удержаться в вертикальном положении, а не опрокинуться вниз 
с высоты более чем семи этажей при любом неосторожном движении, а второй свободной рукой 
зашарила по холодному металлу в поисках задвижки. Нащупав рычажок, она отодвинула его в 
сторону; задвижка поползла за рычажком, издавая неприятный скребущий звук. 
Уперев предплечье в противоборствующий металл, Ктаера с усилием опрокинула крышку люка
наружу; та тихо ударилась о скрытый снегом камень. 
Поленившись выбираться самому, кот дождался, пока Ктаера подтянется вместе с ним через 
отверстие люка, и только тогда, когда она выпрямилась, изволил покинуть удобное хозяйское 
плечо, быстро и грациозно нырнув в снег. 
Они стояли на одной из прямоугольных площадок, которыми оканчивались "обезглавленные" 
стволы башен, расположенных на соседних параллелях одного и того же этажа . Огороженная 
затейливым балясником, вместо стандартных столбиков поддерживаемым фигурами в виде 
гребней морских волн, выступ - площадка помещалась в тени возвышающегося на средокрестии 
башен чердачного помещения, забитого внутри непригодной в обиходе рухлядью обитающих 
этажами ниже жильцов. 
Охотников подниматься на восьмой этаж по столь некомфортной коммуникации отыскивалось в 
умеренных количествах, в пределах одного адепта, сосланного туда на уборку нанесённого 
ветром мусора. С расчётом на безлюдность этого места Ктаера и взобралась сюда. 
Однако продолжавшийся безобидный и скромный снегопад постепенно набирал силу, 
интенсивность  и скорость пикирования, трансформируясь в настоящую метель, что могло бы
при достижении непогодой максимального пика, значительно усложнить, а то и сорвать
задуманное Ктаерой дело. 
Она вышла на середину площадки и вымерила ещё по одному шагу влево и вправо, вперёд 
и назад  от центра; отметила выбранные четыре точки, долженствующие изображать четыре 
стороны Света; кроме обязательных приготовлений пришлось накрыть площадку "Щитом", 
оберегая от яростных атак снега и себя и формирующуюся "Руническую карту". 
Разметав снег к краям площадки, Ктаера приступила к составлению формулы: ярко вспыхнул 
жёлтым на одно неуловимое глазу мгновение контур центра карты в виде круга с выступающими 
кривыми, прямыми и загибающимися прозрачно-жёлтыми линиями; этот круг обозначал 
местоположение заклинателя. Ктаера ступила внутрь.
Знаки, обозначающие стороны Света - Ганиз(Север), Ругах(Юг), Мильв(Запад) и Орелеа (Восток), 
вспыхнули и проявились, будто бы приветствуя своего просителя. Кот пристроился у светящейся,
заворачивающейся в круг границы "Щита", под незримым куполом, о внешнюю сферу которого
снаружи крошилась метель, оглаживая белым кружевом барьер, пядь за пядью погружающийся 
в рыхлую перенову. 
Ктаера опустилась в центр руны Дароста и приступила к прочтению текста. 
"Руническая карта" - заклинание пространственного поиска, опирающееся на сложнейшую 
двойную магическую формулу, потому как претворяется заклинателем одновременно на двух
уровнях Мира, смежных друг другу - Георе и Эфире.
Геор - весь материальный, физический уровень, включая живую и неживую материю; Эфир - 
нематериальный уровень по которому движутся потоки магии. Того, что существует в Георе, 
не существует в Эфире, и наоборот. Весь принцип магии кроется в этой аксиоме: при составлении 
формулы происходит временное размытие границы уровней, и заклинатель перемещает к себе 
из Эфира необходимые потоки, используя Гал"легорм - Древний язык магии. Та заумь, что 
устрашающе и маловразумительно выкрикивают чародеи, прежде чем полыхнёт сам по себе 
уходящий в небо столб света или взбугрится живыми волнами море в тишайший штиль - это 
заклинание на Гал"легорме, в естестве своём - набор команд на этом языке. 
Не могущая предположить, чем или кем является этот пресловутый, неуловимый Гаигрисс - 
живым ли существом или спорадической аномалией -  Ктаера решила, дабы не терять времени 
даром, вести поиск параллельно на всех уровнях. По правде говоря, о "Живой магии" она, 
обошедшая без счёту земель и впитавшая вдосыть их знаний и тайн, слышала вполуха от 
скорбного головой, невесть как при ней дожившего до седин, мудреца Огтиала. 
Существующий только на словах призрак, в действительности мог оказаться чем угодно: 
артефактом, амулетом, божеством, чьим-то именем, вымыслом, игрой слов. 
Руны одна за одной то расширялись, то светились ярче либо начинали темнеть и непрестанно 
вращались  вокруг Даросты и находящейся внутри Ктаеры. Когда было вымолвлено 
последнее слово заклинания, руны замерли строго на положенных им местах - относительно 
своих направлений Света. Тогда Ктаера вытянула правую руку с намотанным на кисть чёрным 
шнуром и продетым через средний палец металлическим кольцом Согла"аса, и не торопясь 
распустила.
Покрутив заметно истончившийся потёртый шнурок на указательном пальце, она перехватила 
его и сжала в пятерне над картой.
Заклинание набирало силу: размытие границ между уровнями теперь можно было почувствовать. 
Глаза отличали от бесцветного воздуха медленно плывущие через его пустотность потоки магии - 
гуляющие в пространстве серебристо-синие нити, волнисто вздымающиеся и опадающие, 
густо пронизывающие землю и небо, вертикаль и горизонталь. Не было им конца и не было 
начала. Вихляющие потоки, просвечиваясь пылевидной голубизной,  беспрепятственно проникали 
сквозь барьер наружу; танцующие снеговые хлопья накалывались на них и, не останавливаясь,
неслись дальше.
Материальный мир потерял резкость и организованность очертаний, фраппировал непривычный 
к бестелесности Эфира глаз непостоянностью и вариабельностью кажущихся форм, с лёгкостью и 
плавностью облаков перетекающих во что-то иное. Окружающие предметы виделись  сбитым с 
толку глазам, привыкшим к эйдосу Геора, отчасти расплывчатыми и искажёнными: на материю 
Геора, обращённую в телесность, заключённую в некую определённую форму, неуловимой 
глазу и слуху, прозрачной тенью накладывался Эфир, преображая для находящегося на 
Междупутье заклинателя окружающую его реальность. 
Руны, просматривающиеся Ктаерой на двух уровнях одновременно, сияли, соответственно, 
удвоенно-ослепительно, как взрывающиеся перед глазами уменьшенные стократ звёзды, 
заставляя крепко жмурится и отклоняться назад.
Видимость обрела и формула "Рунической карты", помещённая, как оказалось, внутрь Даросты. 
К пульсирующему ядру охотно, как живые, тянулись несколько крупных потоков, сливаясь при 
приближении к барьеру.
Здесь, в подпространстве, окрещённом открывателями Междупутьем, прочувствовать всю мощь 
магии можно было как никогда и нигде. Вездесущая, всепроникающая энергия, текущая сквозь 
пустоту Эфира подобно земным рекам, окутывала видневшийся в выси шпиль, как застывшие 
молнии - громоотвод. Из-под намертво сомкнутых камней голубоватыми колеблющимися 
столбиками выбивались потоки, протягивающие себя навстречу ниспускающимся сверху братьям.
От формулы наперекор входящим потокам, сквозь них, ползли серебряные нити преображённой 
магии. Нити поиска протянулись через обширное пространство Геора, ощупывая земли и 
подземелья, моря и реки, города, крепости, оттеснённые ими на закрай цивилизации 
деревеньки, леса, горы, пустыни, заснеженные просторы Севера, джунгли на далёком 
Солнечном материке, величайшие сокровищницы драконов. Удалось дотянуться даже до 
недосягаемой Эскарии. 
Заклинатель ощущает движение времени замедленным, но и неуловимым: кажется, будто 
проходит год, жизнь, столетие. На самом деле заклинание распространяется и обследует 
попадающиеся на пути предметы также быстро, как моргает человек. Дело стоит только за их 
числом.
Согла"ас медленно вращался вокруг своей оси, поблёскивая металлической поверхностью; но 
скоро он замер, а затем вращался уже не сам кругляш, а вместе со шнуром, постепенно расширяя 
диапазон. И каждое новое вращение Ктаера разжимала пальцы, и Согла"ас опускался ниже и 
ниже. Наконец он остановился, но не отклонился к одной из четырёх рун, а завис над Даростой, 
как бы виновато покачиваясь. 
Не исполнив заданной цели, " Руническая карта"  поблекла и свернулась около Даросты, тоже
начавшей рассеваться. Вместе с этим истончившаяся граница уровней вновь разделила собой 
 Эфир и Геор.
Ктаера распрямила затекшую спину. Её глаза, не успевшие до конца привыкнуть к создаваемой 
заклинанием бинарности окружающих предметов, теперь заново приспосабливались к 
упорядоченной явственности Геора. Кот дремал, подвернув под себя лапки и склонив голову.
Когда Ктаера пошевелилась, он встрепенулся, поочерёдно вынул лапы из-под живота, 
приподнялся на передних.
Барьер, сжатый со всех сторон снегом, выдавался из сугроба полукруглой макушкой.
***
Просыпаться второй раз за утро было непривычным, капризным излишеством. Ридере не сразу 
удалось сориентироваться во времени и локации; в голове как будто бы тонко звенел 
колокольчик и мелькали картинки намеднишних происшествий.
Потерев ладонями лицо со стянувшейся от солёных засохших слёз кожей на щеках, она ещё раз 
огляделась вокруг, осмотрела руку, чуждо чернеющую потусторонней болячкой в ответ на её 
погасившийся полусонный взгляд... и вдруг подскочила на жёстком матраце, испуганно вскинув 
себя и одеяло, от внезапного стука в оконное стекло.
Позабыв на это короткое мгновение о всех пережитых невзгодах, она повернулась в направлении 
шумного окна. С противоположной стороны толстого стекла, зацепившись за пилястры птичьими, 
жёлтого цвета передними лапами, с тремя длинными и одним покороче глянцевито-чёрными 
когтями, приподняв туловище над подоконным парапетом и скребя загнутым книзу острым 
клювом стеклённую поверхность, ломился грифон. Тот самый, который утром развлекал её 
прыжками под снегом. Ридера удивлённо замерла. Она никогда доселе не видела грифонов и не 
чаяла увидеть. Уж тем более на расстоянии нескольких шагов. Не имея опыта общения с 
животными гибридных смесей, а в данном случае - орла и льва - но, подозревая, что помесь 
двух грозных хищников не изменит натурам своих плотоядных звеньев, Ридера предпочла с места
не сдвигаться. Но любопытный Кралл, заметив следящего за ним человека, заинтересовался. И 
своей целью поставил во что бы то ни стало пробиться внутрь, чтобы как следует разглядеть 
незнакомку. А вместе с этим и отсрочить неотвратимую явку к желчному и злопамятному 
невротику хозяину. Грифон продолжал настойчиво упираться лбом в стекло и просительно косить 
жёлтые глаза на Ридеру; навострённые уши трепетали от набрасывающегося со спины ветра, 
крылья беспорядочно развевались, как два белые паруса в морское ненастье, самого же грифона 
изрядно припорошило снегом. То ли жалостливые глаза животного, то ли неуёмное любопытство 
- что-то вынудило Ридеру сделать осторожный шаг к окну и повернуть к вертикали металлическую 
вертушку и сдвинуть с места тяжёлую створку. В окно ворвался поток холодного ветра, метнувший 
внутрь массу мокрого ломкого снега вперемешку с перемятыми листьями; грифон с трудом 
протиснулся сквозь узкую для него раму, неуклюже, боком, сполз на пол. Ридера отступила назад, 
не сводя с него глаз. Кралл поднялся, отряхнулся веером мелких брызг, несколько раз взмахнул
крыльями и дёрнул хвостом, и поводя острыми ушами, наконец посмотрел на заинтересовавшего 
его человека. Кралл был молод, с людьми общался недостаточно для формирования более или 
менее ясного мнения об этих существах: все его контакты сводились к одному-единственному 
старому хозяину, которого он не без долгих усилий памяти научился отличать по голосу и 
крючковатому носу; человеческие лица  ему виделись однотипными: два глаза, две ноздри под 
хрящиком и бесклювый рот. Но лик стоящей перед ним Ридеры отпечатался в сознании прочно и 
навсегда.
Грифон в оба блестящих глаза разглядывал человека, не шевелясь, и, казалось, не испытывая 
неудобств из-за разъярённо хлестающего его спину ледяного ветра.
Ридера попыталась было скомандовать что-то, да в горле пересохло, и несостоявшийся приказ 
выпорхнул из её уст хилым по силе и неясным по содержанию. Но грифон, наученный общением с 
хозяином распознавать пожелания двуногих даже в шипении и шиканье, поспешно переместился 
от окна в центр комнаты, прижимаясь к полу, как нашкодивший кот, подобрав под живот хвост, 
как забитый хозяином пёс. Повернувшись к тяжёлым створкам, Ридера ожидала острых когтей в 
спину и мысленно просчитала план действий в воображаемом случае. Но ничего не произошло. 
Когда она захлопнула обе створки и развернулась, грифон мирно лежал посредине комнаты, всё 
так же глядя на неё парой жёлтых глаз. Набравшись решимости, Ридера обратилась к нему,
заранее убеждённая в абсурдности этих слов:
- Ты... поимаешь меня? 
Кралл и понятия не имел, что в знак согласия следует кивать. Он в упор смотрел на неё и скрёб 
передними лапами по ковру.
- Спасаешься от непогоды. Или тебе некуда  идти, - устало констатировала Ридера, кутаясь в 
одеяло. В комнате, тускло освещённой из-за разыгравшегося за окном непогодья, этот чудной 
зверь, светлеющий безупречно белым окрасом в сером полусумраке, был похож на частичку 
воющей раненым зверем метели, оторванную от неё и занесённую сюда. 
***
- Чего ты жаждешь от меня услышать?, - по мере поступления завуалированных в форму вопросов 
упрёков Маоркайин начинал терять лепленную из собственного апломба флегму. Писчие 
принадлежности, измятые клочки бумаги, перевязанные разноцветными лентами свитки, 
громоздившиеся вдоль друг друга и крест-накрест на углу тяжеловесного стола из гладкого, по
всей вероятности, недешёвого дерева, упёршегося в плиты пола двумя широченными лапами, 
то и дело сбегали из рук одряхлевшего шестого, как у всех препожилых, подверженных 
старческой трясучке и приступам остервенелости против всего и вся. Он поминутно нагибался 
к полу, подбирал дрожащими пальцами беглецов, кривился, вздыхал, хватался за голову и 
мысленно сквернословя "по-чёрному", вслух сдержанно сокрушался: 
- Тащишь сюда кого ни попадя! Все эти доморощенные ведунишки, не смыслящие основ, 
дремучие, как кочевники Тихих степей травники и - да не прогневается Магнесса! - прочие 
кудесники, волшебники  - как их нелепо именует поросшее наростом суеверий и 
собственноличной тупости простонародье. 
- Ты- то сам не из низов простонародья будешь? Позабыл свои приземлённые дальше некуда 
корни? - с издевательской улыбкой от проколотого в трёх местах левого уха до правого, 
напомнила ему Ктаера. Упоминать о происхождении Маоркайина, да ещё и вскользь, в таком 
полушутливом-полуглумливом тоне, словно бы в назидание ему, приравнивалось к удару по 
больному месту, заведомо известному. Архимаг стыдился своей родословной, как увечья или 
врождённого уродства, и люто ненавидел.
Ктаера не собиралась говорить этого. Тем не менее пришлось, ибо безмолвствование в ответ
на речи подобных Маоркайину собеседников есть гарант его власти над диалогическим 
противником. Маоркайин качественно владел словами, а благодаря им - людьми. Те, кто знали 
о его ораторском таланте, понимали сколь опасно молчание и сколь спасителен, пусть и 
немногословный, ответ. 
Перо хрустнуло, ломаясь надвое, в руке обделённого сдержанностью, зато хлебнувшего в избытке 
яда эгоцентризма, левши. Он растёр между пальцами поломанный стержень и мятое опахальце, 
не отводя антипатичного  взгляда от Ктаеры: оно рассыпалось серой пылью по полированной 
поверхности стола. 
Кот напрягся и заворчал. Ктаера нащупала рукой вздыбленную на его загривке колючую шерсть и 
кожу под ней. 
- Так что же? - Маоркайин резким змеиным движением руки выхватил из толстой связки новое 
перо, опробовал скребком на ногте, - мне следует восторженно сознаться в упущении?
Ктаера подцепила питомца ладонью под брюхом и ссадила у ног. Разминая плечи, она 
продолжала говорить:
- Окажись ты на её месте, что бы ты сделал? 
- Окажись я на её месте, в первую очередь, искоренил бы крайнюю неразумность действий, - 
Маоркайин высказывался свободно и последовательно, не задерживая речи из-за отсутствия 
сформулированных доводов, будто действительно успел побывать на месте Ридеры в той
злополучной пещере, бегло пронаблюдать несколько смертей и заглянуть в глаза столетнего 
монстра, - во-вторых, будь я сопливой маломеркой, носа бы не казал дальше порога. 
Ктаере хотелось покинуть стены кабинета, спеленутого изнутри гобеленами и  длинными 
полосами тёмно-синей ткани, на которых, точно глаза без зрачков, одно над одним
висели зеркала в несчётном количестве. Целое море домыслов плескалось вокруг  пристрастия 
архимага к зеркалам разнообразных конфигураций, но истина крылась в малозаметной, рядовой
капле. И осведомлённый о "Зеркальных ловушках" и "капканах" неприятель поостерегся бы 
вламываться к Маоркайину через парадную дверь. 
- Мы позволили ей оставаться здесь. До появления более отчётливой симптоматики, разумеется, - 
многозначительно добавил шестой.
- Премного благодарна. Хотела полюбопытствовать: какого плана придерживаются остальные 
архимаги и магирионы? Своими силами ввергнут монстра обратно в пучины Веар"беареса или же
поделятся неотложной вестью с коллегами по ремеслу из ордена Апотропеев?
- Ни то и ни другое, - загадочно вымолвил шестой, - полагаю, предпочтут остаться в стороне. 
- Это ещё почему?
Маоркайин посмотрел на неё со снисходительной усмешкой вампира, в которого бросили 
крохотную дольку  чеснока с уверенностью полного уничтожения нечистого при прямом 
попадании.
- Существует ряд причин. Во-первых, охота на монстров, демонов и прочих тварей - целиком и 
полностью прерогатива апотропеев; они обучаются специально для этого, придумывают 
стратегии для травли действительно опасных существ, классифицируют их, учатся выслеживать. 
Выйти на монстра совсем не то, что гнать волков через  лес со сворой собак и луками. 
По крайней мере, обычное животное не восстаёт, получив колющий удар в грудь или голову. 
Ктаера сведуще прокомментировала: 
- Если поблизости не обретается некромант. 
- Забудь уже о том случае!- ехидство собеседницы разожгло в пятисотлетнем  архимаге 
позабытые им в молодости чувства мальчишечьего стыда и задетой гордости. 
- Кому из нас следует забыть, так это тебе, - посоветовала Ктаера, коря себя за спущенную с 
языка колкость. Потешную историю о вопящем не своим голосом пареньке Маоркайне, 
ожившей у того под ногами кабаньей туше и хитростном некроманте, без малого всю его жизнь
передавали из уст в уста его друзья и неприятели; неизвестный выдумщик вписал в троицу 
какого-то медведя. 
- Не стоило упоминать. Уж извини, - Ктаера почувствовала предел терпения архимага, почти 
достигнутый ею. Да и язык вдруг кольнула совесть.
Маоркайин милостиво и молчаливо, впрочем с так и не обронённым достоинством, принял 
извинение, продолжая говорить как ни в чём не бывало: 
- Во-вторых, как ты уже поняла, Младшее божество из плоти и крови, вне нашей компетенции. 
В-третьих, мы отягощены собственными заботами. К нам наперебой шлют гонцов, почтовых 
птиц с просьбами поддержать их готовящиеся к войне королевства Калерам и Леома.
- С самого юга? С противоположной стороны Коора, считай. Но каких благ не поделили два
единственных на весь юг, богатейших на материке, процветающих у берегов морских 
королевства?, - устав подпирать собой стену, Ктаера придвинула к себе бержер, подумав, 
перетащила его к столу архимага, туда, где за его спиной не ловят отражений зеркала, и 
втиснулась между боковыми стенками кресла, прислонив затылок к мягкой обивке. Кот запрыгнул 
к ней на колени, потоптался, издырявив когтями штанину, и улёгся поперёк. О просьбе Ктаеры 
держать когти втянутыми он позабыл.
- Недавно до меня дошла весть о поглощении Леомой соседнего королевства, где у меня были 
незавершённые дела. Мне пришлось свернуть сюда по известной причине.
- К чему было обнадёживать девчонку понапрасну?, - со скепсисом изрёк архимаг, перечёркивая 
в письме Калераму чьи-то несостоявшиеся перспективы, - склонность твоей непостижимой 
натуры вмешиваться в чужие беды меня настораживает, - пояснил, наконец, Маоркайин 
накипевшую за долгие годы холодную неприязнь, источаемую им в сторону Ктаеры.
Заслышав прежние нотки в тоне шестого, указывающие на полную уверенность его в 
собственной правоте, Ктаера не упустила возможности поддеть нервишки утихомирившегося
 архимага иголочкой справедливой укоризны:
- Всяко лучше, нежели философствовать на уже пустом месте.
Скрипя по голому камню ножками антикварного кресла, Маоркайин выбрался из-за заваленного 
разносортной бумагой стола, мученически-принуждённо вынул из крайней кипы связку 
запечатанных писем и взмахнул ими вверх-вниз, сгоняя пыль.
- Мне, шестому архимагу Аингдора, старейшему из семерых, видевшему и творившему историю 
сего места, лелеющего скромную надежду в скором времени передать пост талантливому 
магириону, достойного зваться архимагом, - тут он выдержал трагическую паузу и с размаху 
бухнул по столу кипкой, - настойчиво предлагают даровать отдых всему писчьему контингенту и 
лично заняться перепиской с этими клятыми южанами! По-твоему, мне сейчас есть дело до 
сбежавших от родителей и проклятых моровым демоном детей?!, - Маоркайин отвернулся к окну, 
сцепив руки за спиной, - привела ты её сюда с целью упрятать подальше от апотропеев? Разумно 
ли? Что если они смогли бы ей помочь?
- Они не стали бы тянуть с ответом: порешили - и концы в воду, - умостив черноволосую макушку 
в отлогость между "ушами" бержера, девушка почёсывала кошачью спину между гористо 
выступающими лопатками, - переждать зиму, четыре месяца.
Маоркайин сощурился, глядя через отражение в двойном стекле в сторону резко 
контрастирующего друг с другом  избытка чёрного, с редким металлическим просверком, 
и крупицей белого. 
Метафоричный образ беззвёздного чернильно-чёрного небесного пространства  и одиноко 
затерявшегося в этом безбрежии льдисто-белого ока луны, всякий раз настигал архимага 
при взгляде на эту вызывающую огульный интерес парочку. 
Неизвестно сколько бы он простоял вот так, уперев взгляд в размытые черты самого себя, 
не полностью и с заметным просвечиванием части комнаты даваемое недобросовестным 
стеклом, если бы не голос Ктаеры, выдернувший его из задумчивости:
- Неужели семеро величайших магов Коора, - задумано осёкшись, она махнула рукой, - 
да что там - Мира, отговорятся от факта присутствия в нашем мире Отца болезней и мора 
назревающими дворцовыми интрижками где-то на юге? 
Маоркайин измученно опустился в кресло, сполз по спинке вглубь обивки, засверкал оттуда 
сердитыми серыми глазками. Он давно распрощался с замыслом выпроводить непрошенную 
гостью, не распаляясь и не придумывая отговорок. Архимаг пожил немало, распустил по свету 
троих дочерей; ему не хотелось шевелиться, геройствовать, мудрствовать. Не взирая на то, что 
последнее иногда брало верх, его душа желала спокойствия, которого он не знал за всю жизнь.
***
Когда небеса смилостивились над побелевшей землёю и перестали посыпать, словно стряпуха 
солью, щепотями снега, а вылизывающий ледяным языком равнину, холмы и неотделимые от них 
строения, буран наконец истратил весь свой запал и, зевнув напоследок хилым порывом самых
мелких, но самых колючих снежинок, дополнительным пластом улёгся между стен Аингдора, 
тогда плотное скопление зимних, набухающий от снега внутри, облаков, готовых в скором 
времени разразиться новыми метелями, острыми иглами проензили несколько бледных 
солнечных лучиков и ненадолго осветили покрытые снеговыми шапками крыши, прежде чем 
заметив прорехи, облака немедля сомкнулись, отсекая лучи, и наступило неподвижное, 
нарушаемое редким свистом ветра, затишье перед предстоящими бурями. 
Грифоны уже вовсю сновали в хрустальной синеве очистившегося неба, как рыбки у поверхности 
прозрачной воды. Им и прежде доводилось неподготовленными встречать нежданно-негаданно 
нагрянувшие зимние стужи, однако морозов, подчас запредельно злющих, как спущенные с цепей
собаки, равно как и непрочного, рассыпчатого и  тяжёлого  снега, бесшумно обрушивавшегося
пластом им на головы и спины c оголённых древесных веток, по крови диких предков привыкшие
к теплу и самое большое - прохладным дождям - выходцы Зеонта, недолюбливали и насилу
приспосабливались, путём запоминания через очередное забывание. 
Так, зная о коварстве снега, один старый, истрёпанный всякого рода неприятелями, временем и 
самой жизнью самец, взлетающий не после первой и даже не десятой попытки, а полёт
выравнивающий и того с двадцатой, с упорством увлечённого чужой женой сластолюбца, раз за
разом штурмовал заваленный снежными буграми укромный участок крыши, где в годы старости 
заимел привычку отсыпаться по нескольку дней кряду. 
Гладко стекающие оттуда потоки снега укладывались новым слоем на неподвижные пласты,
белым крошевом застревали в сгибах сухих конечностей оплетающей стены и нижние окна лозы, 
оседали на выбеленных метелью подоконниках. 
Пока за окном клубилась метель, оглушающая и ослепляющая всякого застигнутого ею вне 
укрытий, Кралл пережидал неистовство погоды в тепле и тишине, растянувшись по всей 
поверхности пропитавшегося стаявшей водой ковра, и предавался безмятежному сну. Сквозь сон 
он слышал как ёрзает и сопит человек где-то поблизости, и, кажется, чувствовал как аккуратно и 
почти неощутимо прикасается к его перьям на затылке и шее, шёрстке на спине. Руки человека 
не дёргали шерсть, не мяли перья, не обрушивались стиснутыми кулаками на шкуру. Она не 
кричала, не бросалась обидными оскорблениями, не пыталась пинками под брюхо сдвинуть 
лежебоку и сподвигнуть на очередную глупость во имя обожаемого хозяина. И если это 
невесомое поглаживание по и против шерсти и щекотное взъерошивание оперения на 
расслабленной шее грифона было единственной платой за целый день спокойствия и звучания в 
его голове только лишь мерного и тягучего звука тишины, то он готов был её уплатить. 
Довольный мыслью о верно сделанном выборе и разомлевший ото сна Кралл с мстительным 
наслаждением грезил о перекошенном от злобы лица опешившего старика, когда тот не сможет
послать в сознание грифона ни одного гадкого слова, ни одного приказа, ни одной угрозы. Когда 
не сможет больше по-хозяйски дёрнуть его за клюв, отхватить ножом солидный клок 
белоснежной шерсти или ,блуждая по комнате с возведёнными к потолку глазами, случайно 
пройтись по его хвосту. И чего стоило мерзкому старикашке хотя бы раз швырнуть пропитанное 
дурно пахнущим варевом тряпьё мимо грифона? Сколько бы ни предупреждали его, он 
черствел, как брошенная неприкрытой буханка хлеба, изводил питомца, повадился крылья 
толстой верёвкой связывать, оправдываясь боязнью быть покинутым единственным ближним 
существом на закате лет. Когда лишённую летами волос и разума голову старика посетила 
умопомрачительная идея стреножить грифона, тот воспротивился, взбрыкнул и как 
следует поддал горячо любимому хозяину клювом в похожий на сморщенный фрукт лоб. 
Оставив в напоминание о своём существовании раскушенную верёвку и отливающую целой 
палитрой синего шишку, размером с крупную сливу, грифон сокрылся на высоких крышах 
Аингдора от цепких глазок старика и более не слал о себе весточек. 
На протяжении года Кралл не прекращал тайных поисков: он заглядывал в каждое окно каждой 
комнаты, будучи на посылках у хозяина в погоне за живым ингредиентом на далёком от дома
расстоянии, не упускал из вида всякого незнакомца, в надежде уловить в его взгляде отблеск 
собственного.
Безуспешные намеренные поиски оканчивались в этот зимний день первого снега, будто бы
знаменующего повсеместной белизной благополучный исход грифоньих мытарств. 
***
Ночной образ жизни, впрочем, свойственный недоброй половине горожан Кайреки, дерзостную 
натуру Грега не прельщал: передвигаться по залитому до крыш тьмой бедовому городу, 
оглядываясь, прислушиваясь, чуть ли не внюхиваясь в пропитанный рыбным духом, с малой 
примесью чистого от запахов ветерка воздух, поднимающийся одиночными порывами из нижней 
части Кайреки, ступать медленно, легонечко, как барышня по цветочкам, опасаясь наступить на 
шныряющую у ног ватажку, точно ручеёк грязно-бурой канализационной воды, вобравшей в себя 
всю грязь города, сопровождающий его и обдававший крысиным душком. 
Ещё полмесяца тому назад подобная фантасмагория не привиделась бы Грегу ни во сне и ни в 
бреду горячки, и даже не после добровольного отравления винными парами. Шутка ли - 
оказаться на побегушках у притворно-немощной, прожорливой, жуткой наружности твари?
Грег догадывался, что монстр не может говорить из-за строения пасти либо же просто не умеет, 
судя по отрывистым фразам, гремящим в голове мужчины, всякий раз, как чудовищу понадобится 
пища. Покамест, ею были некрупные доверчивые животные, вроде заполонивших город дворняг,  
и осмелевшие до наглости морские птицы - чайки, буревестники, поморники, воюющие за рыбу 
с торговцами и трущобным отребьем. Кошек монстр брезгливо отвергал, собак жрал с 
неописуемым удовольствием, птиц и рыбу сметал единым махом. Также Грег понимал, что 
одними ими чудовище не насытится, и недалёк тот день, в коей крысы выведут его на человека. 
Знал он и о смертельной опасности всяческого промедления, упущения подходящего для бегства 
без оглядки мгновения. В том, что это будет именно бегство, позорное вымаливание собственной 
жизни, по неосторожности поставленной под удар, у многоликой, капризной судьбы, сомневаться 
не приходилось.
По ночам он, послушно следуя за крысами, добывал для монстра скудное пропитание; 
возвращаясь в дышащую зловонными испарениями канализацию, в подземную, глухую и плотную 
тьму, сдавленную толстенными каменными стенами, отражающими тихие звуки подземья 
стонущим эхом, Грег швырял добытое к лапам чудовища, а сам отходил к выбранному для 
коротания дней углу, забивался между смыкающимися стенами, спиной внутрь - так он 
чувствовал себя наиболее защищённо - и проваливался в пустой, не радующий грёзами сон, 
будто в яму или плотный мешок. По пробуждению он стряхивал с себя облепивших его крыс , 
перекусывал плохо прожаренным, надоевшим до тошноты птичьим мясом, поднимался в 
уснувший город. И снова всё повторялось. 
Грег костерил себя, гарпий, жалел неудавшуюся авантюру с подставой мага-недоучки,
могущую при удачном исполнении преподнести ему много-много звонких монет, непрерывно 
бранил так неудачно ввернувшуюся в эту историю черноволосую негодяйку, обогреваемый 
надеждой, что где бы она не срывала сейчас чужие козни, ей нестерпимо икается.  
Поначалу Грег хотел рассказать о ней Дрегиру, но не успел: монстр велел не показываться днём. 
Всё что оставалось ему - тянуть сию скользкую, намертво впившуюся в него лямку, терпеливо и 
беспрекословно, красться, шнырять из тени в тень, самому стать теню, терпеть крысиное 
копошение и визг...