Парящий в выси небесной горделивого вида сокол в испуге рванулся вниз и в сторону от 
гигантских размеров тени, вдруг обрушившейся на него из-за разбежавшихся в стороны облаков, 
сбитый тяжёлым крылом, беспомощно затрепыхался в воздухе и, вертясь, камешком полетел 
по заданному ударом направлению. Кое-как поймав крыльями воздух и ввернув своё дрожащее 
тельце в прежнюю колею, выровнявшись и вновь почувствовав спокойное течение 
ветра, а не его же, будто обозлившегося, беспорядочные и резкие удары, ошеломлённая птица 
поспешила юркнуть в сцепленные кроны высоких дубов, стеной простирающихся под 
облаками - предателями, коварства от которых сокол ожидал менее всего.
Дракон непреднамеренно задел крылом птицу. Вздумай он перекусить, не позволил бы себе 
утруждаться лишним взмахом ради такой скудной порции, а полетел бы дальше, через 
Безымянные горы,  к диким пастбищам сотен и тысяч голов неповоротливых и мясистых оленей. 
Но потребности в живом, трепыхающимся мясе у дракона не возникало, благодаря 
перехваченной по дороге стае, невесть как оказавшихся в горах сифпларов. Свою лепту в 
наполнение драконьего желудка внёс и отрядец орков, вздумавших бросаться копьями, и их 
мускулистые зубастые лошадёнки, и винторогий косоглазый козёл, зазевавшийся на перевале.
Пожелав промыть после неоднократных трапез пасть, смыть с природно белых зубов кровь 
и остатки жертв, чистоплотный дракон спустился к лесному озерцу, распугав всю окружную 
живность. Ящер плюхнулся в невозмутимую озёрную гладь, достав тремя пальцами крыльев до 
каменистого дна, и окунул рогатую голову в прохладную воду по глаза. Задние лапы дракона 
продавили прибрежный каменишник, хвост вытянулся через лесок до заливного луга; 
удлинённые пальцы, растянувшие между собой кожу крыльев, сейчас сомкнулись и торчали вверх 
кривыми жердями.
Загребая широким языком чистейшую воду, Килайтар заметно приуменьшал первозданные 
объёмы озера. Прозрачная до драконьего вторжения вода помутнела у его раздувающихся 
боков, обагрилась под пастью; кровь красными завитками расползлась по поверхности и в толще 
воды.
Дракон сделал последний глоток, вымел языком застрявших между зубами рыб обратно в 
озеро и, отказавшись от просушки и отдыха под низко нависшим солнцем , ибо был обременён 
необходимостью спешки, выпрыгнул из озера, вытянув шею и поджав лапы, будто собираясь 
нырком уйти под воду; крылья разошлись в стороны и двумя короткими взмахами вытолкнули 
дракона вверх. С чешуи заструились ручейки озёрной влаги. Множество мелких и мокрых 
голышей, приставших к драконьим лапам, отлеплялись и звонко шлёпались в воду. 
Поднявшись над кронами разнолетних дубов, Килайтар раскинул крылья и заскользил по ветру 
над тревожно шелестящей дубравой. Зелёные кущи древесных гигантов слились в единую 
широкую полосу, быстро бежавшую под летящим драконом. Дубняк раскинулся на многие 
мили кругом, умудрившись даже укрепиться на лесном откосе, сразу за которым почва часто
вздымалась, как кожа от нарывов, земляными буграми. Дальнейшая местность была холмистой, 
вроссыпь усеянной большими валунами, иногда круглыми, а иногда вытянутыми и заострёнными, 
как клык ведьмы из легенд. Кое-где высились и крошащиеся останцы. Килайтар приземлился на 
низменность, оцеплённую невысокой каменистой грядой. Весь склон до входа в логово был 
усыпан серой дресвой. Взбираясь по нему, дракон заметил проторенную сбоку склона крохотную 
по ширине дорожку.  Килайтар подобрался к чёрному зёву пещеры, оскалившейся тремя острыми 
висячими глыбами, просунул в темноту голову и замер.
Дракона невзначай обуяло, точно ударила одна из этих каменюк по голове, припозднившееся 
предположение:  а что если хозяина логова внутри нет? При такой расстановке дел, его 
исключительно деловой визит может быть принят за вторжение. 
Раздосадованный ящер выпустил из ноздрей две струйки дыма, расплющившихся о каменный 
потолок, и, пригибая голову, продолжил пробираться через ведущий внутрь пещеры тоннель. 
Противоположный конец хода призывно подмигивал прерывисто мерцающим крохотным 
огоньком.
Появившейся из хода Килайтар был встречен голосом хозяина этого места, тихим и 
умиротворяющим, как громкое шелестение страниц книги. 
- Алчущий, - протянул голос из глуби логова.
- Мудрейший, - ответствовал дракон, приветствуя.
Килайтар с неудовольствием заозирался. Повсюду сновали двуногие. Их въедливый, 
досаждающий разнородностью человеческий дух, скопившийся в переизбытке в стенах этой 
пещеры, мешался в его ноздрях, из-за чего на дракона волнами накатывало раздражение. 
Неудивительно, что ему, обладающему тонким обонянием, не удалось отделить узнаваемый 
запах собрата от роившихся близ его, как насекомые у кормящего их цветка, запашков людей.
Мудрейший, давно привыкший к беспорядочной мешанине запахов в собственном доме, 
снисходительно и понимающе поглядывал на гостя. 
На Килайтара, поблёскивая в сочащихся сквозь трещины в потолке лучах дневного света, 
идиллически взирали два бирюзово-голубых глаза, посаженных под роговые зазубренные 
наросты шестирогой головы, вздетой на мощной правой шее. Вторая, левая, оканчивающаяся 
точно такой же головой, вытянувшись, лежала на разных по высоте стопках толстых книг, 
обращённых к Килайтару поистрепавшимися корешками. Перед левой головой, напротив правого 
глаза, на специально отставленном когте, восседал ребёнок человеческого рода с напряжённо  
выпрямленной спиной, означающей осознание им всей степени важности порученной ему 
работы, и держал перед широко распахнутым оком раскрытую книгу в свой собственный рост. 
Стоило глазу опустить и вновь поднять веко, дитя тут же расторопно переворачивало страницу, 
заботливо расправляло её и придерживало гнущиеся углы. 
Бока, подпирающиеся, опять же, аккуратно сложенными друг на друга книгами, будто выцветшие 
ближе к мелкочешуйчатому бланжевому животу, равномерно выдвигались навстречу одетой 
в кожу и иные материалы бумаге. 
Укрупнённый двойной позвоночник, располовиненный на шеи, выступал  между скатами спины 
высокой хребтиной, c насаженным на неё последовательным рядом роговыми пластинами
тёмно-коричневого цвета.
Тело Стратиатума облепливала крупная светло-бурая чешуя, и местами, лепилась под ней на 
плечах, пальцах, морде, сетка мелких чешуек, незаметных издалека, и поэтому ошибочно 
принимаемая многими за оголённую кожу. На скрученном широкой спиралью хвосте неказисто 
торчали в стороны два рванных кожистых гребня.
Дракон выдернул из-под помощника коготь; ребёнок съехал по согнутому в цепкий крюк когтю, 
как по снежной горке, весело и непринуждённо смеясь, прижимая книгу к себе обеими 
ручонками, и , оказавшись на твёрдом полу пещеры, поднял над головой тяжёлый фолиант и 
молнией прошмыгнул под лапой Стратиатума, сметая за собой разбросанные всюду раскрытые 
свитки полой не по размеру подобранной одежды.
Многое из известного ему, дракон Алчущий осмыслить не мог. Но то, что порой незаметно 
вытесняло из его однообразных, устремлённых в одном направлении дум о сверкающих 
маленькими солнцами граней драгоценных камней, о плоских кругляшках золота и серебра, 
о диковинных украшениях, вышедших из-под инструментов мастеров всех существующих рас, 
то, что заставляло его забыть на мгновение о страшной мести похитителю Радморогарда, он 
не мог ни принять, ни постичь. Загадкой, равной тем, что целенаправленно выдумывают, сидя на 
Огтиале, обросшие бородой и мудростью многолетние старцы, для Килайтара стало 
доброжелательное и трепетное обращение Мудрейшего с любым живым существом, в любом 
случае, по мнению Алчущего, недостойном расы драконов. 
Началось всё вполне прозаично и ординарно. Как-то поздней осенью двое стариков, муж и жена,  
то ли пострадавшие от пожара, то ли вышвырнутые на улицу злостными обманщиками, занесли 
свои старые кости в логово Стратиатума. Искали они совета, а нашли неожиданнейшую, 
доселе невиданную никем помощь: дракон предложил им поселиться в его каменных чертогах.
Он охотно делился с людьми приносимым с охоты мясом, допускал разведение костра для 
прогрева старческих косточек, безбоязненно оставлял их одних со своим богатством книг - 
пусть и грошовым, но богатством! Взамен Мудрейший требовал тщательного ухода за книгами, 
починки испортившихся обложек, аккуратного сшивания страниц, подновления красок в 
рисунках иллюстраций и выцветших чернил букв. 
Вскоре о драконе - благодетеле прознали всюду любопытствующие носы, дотянувшиеся и до 
драконьего логова. Старики часто приходили в город, запасались, в первую очередь не едой, а 
баночками чёрных, синих и красных чернил, связками гусиных перьев, топлёным жиром и 
лампадным маслом, застеклёнными фонарями, кожей, полосками обивочной ткани, 
инструментами для починки книг, и уж потом одеждой, овощами и фруктами. На угнетённых 
и сломленных, откормившиеся олениной соседи дракона не походили. Сей странный 
факт не мог не озаботить круглогодично скучающих жителей некоего безымянного городка,
ныне отстоявшего своё. По следу таинственных стариков отправили самого быстроного 
мальчишку из всего городского выводка. Тот нагнал преследуемых у их пристанища. 
Спустя полдня, бегун, испуганный до дрожи, примчался в город и от самых ворот завопил, мол, 
старикам прислуживает живущий на взгорьях дракон. Не далее чем через день, этот ловец 
чужих секретов стоял под широкой пастью пещеры, сжимая в потных от страха и волнения руках 
узелок застиранной одежды. Навстречу гостю из разомкнувшейся тьмы величественно выплыл 
дракон, да так эффектно, что мальчуган забыл утереть соплю. Сбивчиво поведав о многодетном 
семействе, в котором он самый младший и бесполезный - вечно не затыкающийся рот, врунишка 
мысленно возликовал, представив, как вольготно он заживёт на шеях у двухголового ящера. 
Стратиатум, с первых слов распознавший бесстыдную ложь, громоподобно рассмеялся обеими 
пастями, отчего перепугано взмыли вверх стаи птиц, в роще опасно зашатались дубы, а в городе 
задребезжали оконные стёкла, и беззлобно толкнув мальчика пятипалой кистью крыла, велел 
отправляться домой. На этом домогательства до истины прекратились. Вместо этого у входа 
в обиталище Мудрейшего стали появляться свёртки с пищащими младенцами, оставленные 
бедняками родителями, не способными прокормить нежеланное потомство. Так, под крылом 
дракона-книголюба выросло целое поколение будущих помощников, которые в будущем 
сменили принявших их, как родных детей, стариков на службе у Мудрейшего...
Двухголовый Мудрейший поднял левую голову, увенчанную шестью чёрными рогами, 
изрезанными вдоль белыми костяными прожилками, выгнуто торчащими по трое с обеих сторон 
от гребнистого лба, и вперился в незваного гостя узкими клинышками зрачков четырёх глаз. 
Непоколебимый в намерении выведать у Мудрейшего тайну Радморогарда, Алчущий,
ответно пряча в глубине взгляда вызов, уставился в глаза правой голове.
- Итак..., - Стратиатум изготовился слушать собрата, сцепляя головы рогами. 
- Радморогард украден, - кратко изложил Килайтар, - виновник - кто -то из магов. 
- В таком случае, сожги всех чародеев, - вполне серьёзно предложил Мудрейший, разводя в 
стороны шеями, как человек руками, - Радморогарда тебе не отыскать, ведь ты понятия не 
имеешь, что есть магия. Тебя ей не одолеть, но и тебе её не почуять. А чародеи умеют скрывать 
предметы с её помощью...
- Поведай о Радморогарде, - красный дракон негодующе надвинул крупночешуйчатые брови 
на неподвижные, словно две объёмные золотые монеты, прорезанные острыми иглами опаловых 
зрачков, глаза, оголил из-под кожи пасти острые зубы, отпуская долой хвалёное драконье 
самообладание.
Стратиатум оборвал познавательный рассказ. Правая голова смолкла, заговорила левая.
Выдвигая выгнутую полуаркой шею навстречу Килайтару, она шевелила пастью, поднимая над 
дёснами твёрдые окостенелые выросты и пружинила толстыми складками розовой кожи между 
верхней и нижней челюстями.
- Радморогард... Радморогард..., - мягко шелестел голос Стратиатума, - его природа отнюдь не 
загадочна. И хорошо известна многим, помимо хозяев.
- Артефакт мой. У него нет иного владельца, - самоуверенно заявил Килайтар, распахивая хвостом 
завалы бумаги на полу пещеры, вздымая его и опуская со страшной силой и гулом.
- Радморогард принадлежит одному из Дуумвиратов эскаров, - резонно заметила левая голова, 
щуря глаза, окружённые складками чёрной кожи, на редко пронизывающий мрак логова свет, 
исходящий от крошечных факелов - жалкой попытки смертных подражать драконам в укрощении 
и управлении огнём.
- К чему тебе Радморогард? В твоей сокровищнице ему не место, - уверяла правая голова.
- Родина артефакта - Поднебесье. Эскария, - утвердительно настаивала левая. 
Головы Стратиатума покачивались на змеино длинных и гибких шеях, с приглушённым хряском, 
похожим на звук ломающегося ствола дуба, несильно ударялись рогами. 
- Это уж мне решать, ибо отдали его мне!, - из разверстой пасти дракона, неровно осветив 
розовое нёбо и вытянувшийся пластом тёмно-красный язык, вырвался клуб пламени, осиял 
потолок и стены пещеры. 
Стратиатум отрешённо рассматривал гаснущие, извивающиеся во вновь наплывающей ото всюду
темноте прозрачно-жёлтые язычки, ожидая возвращения Килайтара в прежнее, сдержанное 
расположение вечно негодующего духа. 
Слуги Мудрейшего, прятавшиеся за уложенными высокими штабелями книгами, затаённо 
притихли. 
В логове установилась тишина, и повис привычный серо-чёрный сумрак. 
Правая голова, задрав морду и почёсывая самым длинным рогом шею, скребла затуплённым 
кончиком тусклые, похожие на подсохшие и прилипшие к дракону листья, вытянутые чешуйки. 
Левая шея распрямилась во всю длину, голова выдвинулась навстречу Килайтару. 
- ... А чародей вытянул его прямо из твоих лап. 
- Обманом, - упорствовал в надёжном оправдании красный дракон.
- Не имеет значения, - отвечал, удручающе покачивая огромной головой, его собрат. 
Килайтару не нравилось не получать ответов на задаваемые им вопросы. Но это была манера 
общения Стратиатума. Двухголовый драконий мудрец любил изъяснятся загадочно, никогда и 
ничего не говорил напрямую. Просителю приходилось проламываться сквозь выстроенную 
драконом стену экивоков, срывать все семь печатей, с удивлением обнаруживая за ними 
восьмую, долго и слепо блуждать в навеянном тумане недосказанности, в попытке ухватить 
непостижимый смысл ответов Мудрейшего за хвост.
Разозлившись, сотрясаясь гневом от остриёв рогов и до кончика хвоста, Килайтар едва сумел 
удержать ползущий вверх по глотке огневой поток. Нервно трепещущие овальные ноздри 
дракона исторгли несколько клубов плотного серого дыма, сквозь который роем выпорхнули и 
закружились неживыми светлячками огненные частички; они поднимались к каменному потолку, 
безуспешно жалили его, потухали и крошились мельчайшей пылью.
- Гневливость, - туманно намекнул Стратиатум, обернув правую шею левой, - застилает твои глаза. 
- А уверенность вредит, - назидательно добавила правая голова.
- Какое это имеет отношение к Радморогарду? - Килайтар изо всех сил старался повернуть 
стремительно меняющую направления реку путаницы, которой Стратиатум сбивал его с 
изначального курса, в прежнее русло.
Мудреший с величавой медлительностью поднял выпрямленные шеи, раскачивающиеся подобно 
изготовившимся к атаке змеям. Кончики рогов скребнули потолок пещеры.
Килайтар невольно напрягся: всё-таки Стратиатум был крупнее его и имел целую пару острозубых 
и огнедышащих голов. 
Обе драконьи головы заговорили единовременно; их челюсти двигались поразительно 
синхронно; нижние, отяжелённые подбородочными выростами отрывались от верхних; внутри 
пастей белели клинья зубов, безголовыми змеями вскидывались розовые языки, раздвоенные на 
кончиках.
Два голоса одного дракона, звуча в чистейшем консонансе, сливались в один голос всё того же 
дракона, который молвил:
- Сверкай твой разум, а не чешуя, не было бы тебе нужды появляться в моей обители...
... Спустя день после визита Килайтара к Мудрейшему, над сожжёнными в сухой пепел 
Косогорами пронеслась его огромная тень, накрыв собой полуистлевшие, покорёженные, 
обрушившиеся деревянными костями внутрь, избы. Сверху на дракона сыпался первый снег. Он 
то и дело мотал головой из стороны в сторону, стряхивая настырных белых пчёл.
Его глаза, следившие за кружением этих колючих песчинок, различали отдельные, неповторимые 
ажурные узоры, покрывающие пластинку каждого ледяного кристалла.  Но красота природы 
не восхищала и не удивляла алчного взора красного дракона, спешащего в родное логово, к 
оставленному без присмотра злату. Он равнодушно провожал движущимся зрачком улетающую 
назад и вливающуюся в сплошную белую тень позади него лучистую звёздочку и тут же забывал о 
ней. 
Огонь от пожара, устроенного неизвестным чародеем, поглотив деревню, подполз по 
выстеленному жухлой травой и гнилыми листьями овражку к окраине леса, лизнул несколько 
высоких стволов ясеней, превратив их когда-то твёрдую живую кору в омертвевший хрупкий
панцирь. Вглубь леса разбушевавшейся стихи не дал прорваться ограничивающий барьер.
Дракону не нравились следы чужеродного пламени, столь наглыми и вызывающими метами 
оставленные близ его территории. Как не нравился и сам наследивший. 
От Ктаеры не приходило вестей с самого дня их встречи в Косогорах. Килайтар догадывался, что 
она и не помышляет о поисках возмутителя его, дракона, спокойствия; в лучшем случае, она 
начнёт сбор информации через пару лет, когда уляжется шум, поднятый вором, а тот утратит 
бдительность и привычку оборачиваться. Но ради свершения уготовленной мести, дракон готов 
был ждать не то что несколько лет - несколько веков. Для него бег времени значил ничтожно 
мало.
Он задумался над словами Мудрейшего, после того как покинул его заселённую людишками  
обитель, и к удивлению своему, поостыв, легко и быстро сообразил, что к чему. 
...
Под весом толстенной книги "Бестиарий" скоро уставали и немели колени.
Картинки на каждой гладкой, чуть зажелтевшей странице, были одна красочнее другой:
Вот изображён ликантроп(сверху над рисунком пометка "Не путать с оборотнем!") - 
антропоморфное существо со сплющенной по длине волчьей мордой, оканчивающейся острым 
носом, стоящее на длинных выгнутых назад лапах, и устремившее затуманенный звериной 
злостью взгляд со страницы на читателя. 
Торс и кисти передних лап покрыты коротеньким редким пушком. Сквозь него на животе 
проглядывает вполне человеческий пупок. Ликантроп стоит ссутулившись, свесив на бёдра 
нечеловечески длинные и угловатые передние конечности, с пятью когтистыми пальцами, 
гнущимися под выпуклыми костяшками.
Ликантропу отведено целых десять страниц, исписанных от края до края мелким, однако 
читаемым почерком. Чернила ещё хранят следы недавнего подновления, глянцевито отсвечивая 
при попадании на буквы света. На обратной стороне листа выведена фигура присевшего на все 
четыре лапы и склонившего голову ликантропа; шерсть у зверя остро топорщится, как иглы у ежа, 
уши прямо поставлены и сведены друг к другу, глаза сосредоточенно глядят куда-то за пределы
страницы.
Текст бестиария гласит следующее: " Ликантропы, они же вервольфы, - формы проявления 
не лечимой болезни у страдающих ею. Ликантропия - общепринятое название сей жуткой в 
своём естестве хвори. Активность и пассивность болезни строго привязана к лунным циклам. 
С нарастанием луны у больных усиливается беспокойство, мучает бессонница. При полной луне 
дремлющая болезнь просыпается, овладевает телом и разумом больного, производя 
удивительные и противоестественные метаморфозы с его организмом. Доподлинно известно, 
что увеличивается объём внутренних органов: сердца, лёгких и других. Кости вытягиваются, часто 
ломаясь в процессе трансформации - этим объясняется неподвижность ликантропа в первые 
минуты после завершения превращения. После того как состояние повреждённых костей 
приходит в норму(что происходит очень быстро) вервольф немедля впадает в жажду крови ... 
Память, личность, сознание не просто блокируются - утрачиваются на время нахождения 
человека в облике зверя. 
После обратного превращения всё это вновь собирается по крупицам и комбинируется в мозгу 
ликантропа.
Не стоит путать вервольфов с оборотнями, ибо последние являются одарёнными от рождения к 
сознательному превращению в животное. И доступные им облики, как правило, разнообразны: 
не только волки, но и кошки, лисицы, медведи, птицы. В отличие от ликантропов, кои всегда 
превращаются лишь в человекоподобных волков...".
Треск и грохот, раздавшиеся позади, отвлекли Ридеру от изучения сравнительных характеристик 
оборотней и ликантропов. Она встревоженно обернулась на шум, не вполне ещё успокоившись от 
прочитанного, но тут же облегчённо вздохнула. 
Застрявший в оконном проёме грифон неуклюже разворачивался, выпятив круп и хвост наружу, 
стремясь вытолкнуть себя из сдавивших его деревянных створок. Он по-прежнему упорствовал в 
попытках беспрепятственно влететь в открытое окно, но раз за разом застревал, упираясь в 
раму широко разведёнными крыльями. 
Выбравшись задним ходом, грифон повис на передних лапах, держась ими за подоконник, 
прижал к бокам крылья, и, подтянувшись, гибким прыжком втолкнул себя внутрь комнаты. 
Кралл по-собачьи отряхнулся, осыпав новоявленную хозяйку бисерно мелкими каплями 
истаявшего в его оперении снега. 
Ридера, не поворачиваясь, натянула на себя одеяло, заслоняясь от искусственно устроенных 
осадков и похлопала ладонью по полу рядом с собой. Грифон растянулся рядом, умостив голову 
на книгу. 
На удивление, Ридере поразительно быстро и несложно удалось сладить с незваным 
полупернатым гостем, не далее чем вчера, ввалившегося к ней в комнату через окно. 
Всего ничего один неполный день - и грифон ведет себя словно пятимесячная собачонка: 
дружелюбно заглядывает в глаза, норовит просунуть голову под руку или слегка боднуть лбом 
в спину. И, кажется, заботится о своевременном принятии пищи - нынешним утром Кралл добыл 
где-то в заснеженных полях в нескольких верстах от Аингдора одноухого русака и победоносно 
возложил его на подушку рядом с безмятежно спящей до поры Ридерой. 
Наткнувшись блуждающим сонным взглядом на остекленевшие глаза злосчастного русака,  
расположившегося на соседней половинке подушки и глядящего на неё с немым упрёком, 
девушка не сумела сдержать испуганного вскрика. Отброшенного ногой зайца грифон подхватил и 
проглотил. 
Ридера вытянула книгу из-под головы Кралла и, не найдя куда её положить, пристроила на лбу 
питомца. Она листала "Бестиарий", разыскивая нужную страницу с заветной надписью "Грифон", 
а так как, алфавитного указателя ни в конце, ни в начале книги не было предусмотрено, шуршать 
листами приходилось уже очень долго. Да и существа располагались не в соответствии с местом в 
алфавите начальной буквы своих наименований, а по какой-то иной систематике. 
Пролистывая только лишь пятидесятую страницу (из семисот), Ридера случайно скользнула 
взглядом по тексту и невольно зачиталась, а увидев рисунок ликантропа, по контуру выведенный 
чёрным рисовальным углём и раскрашенный цветными красками, и вовсе позабыла о 
первопричине, послужившей для досконального изучения этой книги. После появления грифона 
она вспомнила о ней и, заломив уголок страницы над изображением вервольфа, продолжила 
переворачивать одну за другой страницы "Бестиария". 
Зараза, прочно въевшаяся в плоть, в данный момент не напоминала о себе, будто бы дремала. 
Прекратившей уверять себя в обратном Ридере, пришлось признать действительным то, что пятно 
не только заметно увеличилось за прошедшее время, но и, что невероятно, приобрело... вес. 
На запястье будто давило что-то склизкое и противное. Поначалу Ридера попыталась отмахнуться 
от этого, списав всё на чрезмерную мнительность и манию ухудшений. Но примечательной и отнюдь
не выдуманной была практические постоянная усталость левой руки от запястья к пальцам, 
добавившаяся к мучительным острым болям прошлой ночью. 
Ридера не могла покорно смириться с подступающим концом - и не мирилась. Но вместо поисков 
пути спасения почему-то сидела сейчас на полу, поджав под себя ноги, вальяжно опершись
локтем на шею грифона, и штудировала старенький бестиарий, ни с того ни с сего загоревшись 
желанием разузнать побольше о виде, к которому принадлежало мирно спящее под боком 
существо. 
Неужто ей суждено погибнуть, загнуться, пасть, как изъеденному точильщиками молодому, 
только-только начавшему набираться сил и жизни, деревцу? Родилась ли она для того, 
чтобы умереть? Внутренний голос беспощадно-правдиво нашёптывал: " Молоко ещё на губах не 
обсохло, а уже в шагах от гибели, по причине своей же глупости". Мысль о несбыточности 
спланированной картины, о том, что она не покроется гаммой ярких красок, и не появится 
у страдалицы плеча, к которому можно будет приткнуться , и не узрит она восхищения во взгляде
родительницы и признания во взыскательном взоре родителя, была невыносима. 
Ридера пребывала в сомнениях: кому из волшебников верить? Маоркайин похоронил её пока ещё 
живую, не протянув и тоненькой соломинки надежды. Зато Ктаера сразу же, без раздумий подала 
обе руки. Но не хотела ли она всего лишь успокоить и отвлечь Ридеру из банальной человеческой 
жалости? Эта догадка настойчиво мелькала в её встревоженном сознании с момента расставания  
со спутницей на площади перед Аингдором во время праздника Белой Луны. И в самом деле - 
позади вечер, ночь и целое утро, а от Ктаеры ни слуху ни духу. 
Ридера горько усмехнулась про себя: "меня попросту спихнули с рук на руки".
На этой грустной ноте печальной мысли, заполнившую комнату тишину вдруг расколол до детской 
радости знакомый голос, заявивший:
- Какое совпадение, тебя заселили в те же самые апартаменты, в которых в своё время дневала и 
ночевала я!, - 
В комнату, толкая дубовую неподдающуюся дверь плечом, входила Ктаера, волоча походный 
мешок на длинном ремне и зажав подмышкой меч. Следом за ней, оглядываясь с воистину 
царским безразличием, неторопливо вошёл большой белый кот, выстукивая по голому 
каменному полу выпущенными наружу когтями. Этот звук привлёк внимание Кралла. Сузив до 
щёлочек глаза, грифон с интересом следил за продвижением кота по комнате. Тот, в свою 
очередь, вздыбил полосу угольно-чёрной шерсти, протянутую от покатого широкого лба вдоль 
всей спины до закруглённого кончика хвоста. 
Ктаера, не долго думая, бросила все отягощающие её пожитки на кровать, сверху возложила 
куртку, стянула заляпанные застарелой засохшей грязью сапоги и мановением руки отбросила их 
к стене: те сами собой проплыли над полом и прислонились к указанному пальцем месту. В 
открытом дверном проёме мелькнуло недовольное лицо ключницы, с корзиной в руках 
пробегавшей мимо; судя по всему, она заметила учинённый самостоятельными сапогами 
беспорядок. Дверь беззвучно захлопнулась.
Закончив раскладываться, Ктаера плюхнулась в кресло, наклонившись, подхватила запоздало 
замыслившего побег кота на руки и подтянула упирающееся животное к себе. Она не стала ходить 
вокруг да около, подбираться к завязке диалога окольными путями, как обычно поступают те, 
кому есть что сказать, но боязно, а сразу начала разговор. 
- Знаю, Шестой архимаг тебе многого наговорил...
- Например, что осталось мне три года, - самоиронизируя и злясь, перебила Ридера, - и, непрямо 
говоря, попросил гостить не слишком уж долго. 
- Нечто столь же резкое и откровенно правдивое от него всякий слышит. Даже родные дети, - с 
усмешкой произнесла собеседница, неотрывно глядя ей за спину, где по столу перемещались, 
будто живые, две пустые кружки. Одна из них остановилась у блюдца с сухой заварной смесью,
другая, уже наполненная, плавно опускалась в руку Ридеры. 
- Неужто все вы пользуетесь магией даже в обычных бытовых нуждах?, - поинтересовалась
Ридера, недоверчиво поглядывая на жидкость красновато-каштанового цвета, с всплывающими 
на её поверхность крохотными размокшими листочками и былинками. 
- Это уж кому как не лень. Удобно ведь, - Ктаера пожала плечами, держа перед собой кружку - но, 
возвращаясь к тому, с чего начали. Послушай, несмотря на мудрый донельзя вид архимага, не 
любое им сказанное - непреложная и единственно возможная правда. Да и он не единственный, 
кто может дать ответ. 
- Почему же остальные смолчали? - ухватилась за случайно сказанное Ридера. 
Пойманная на собственных словах  и осознавшая это Ктаера, поперхнулась чаем и закашлялась. 
Ридера требовательно вопрошала:
- Так почему?
- Как бы ответить попонятнее..., - Ктаера мялась с ответом, мысленно подбирая наиболее 
лаконичный и не провоцирующий вспышки ожесточения, а то и гнева. Безобидного, незаметного - 
но всё-таки гнева. 
Наконец она, вздохнув, ответила: 
- Скажу как есть: им нет до этого дела. А Маоркайин единственный, кто бесцельно прогуливался в 
полнолунную ночь по залам Аингдора, а тут случай языком почесать представился. 
Ридера нахохлилась и съёжилась, по уши завернув себя в одеяло. Услышанное её отнюдь не 
обрадовало: из слов Ктаеры следовало, что даже лучшие из лучших - форменные эгоисты, не 
говоря уже обо всех остальных, стоящих на ступени ниже. 
- Во всяком случае, не время отчаиваться. Всё только начинается, - загадочно и уверенно изрекла  
Ктаера изменившимся голосом, блеснув изумрудными зрачками из-под неровной тени, 
падающей на глаза от выбившихся на лоб чёрных прядей. 
Но эта перемена ненадолго захватила её, и она тут же заговорила по-прежнему непринуждённо:
- Стоило оставить тебя ненадолго и ты у кого-то отняла грифона, - шутливо упрекнула она 
Ридеру, убирая беглые пряди со лба и пятернёй зачёсывая их на положенное им место.
Несправедливо обвинённая всерьёз возмутилась, но распознав очевидную, как ясный день,
беззлобную поддёвку, впервые за прошедшее время, будто в беспорядочно сменявших друг  
друга мрачных грёзах, по-настоящему улыбнулась. 
Прикорнувший у неё под боком грифон потянулся.
- Он сам пришёл. Через окно, - замявшись, сказала Ридера, ласково взъерошив длинные и мягкие 
перья на шее грифона, - почему?
Ктаера невысоко подбрасывала и ловила опустошённую кружку, задумавшись о чём-то. Кот 
только-только закончил бесцельно переступать когтистыми лапками с одной ноги хозяйки на 
другую и распластался наконец, свесив широколобую голову с колен и прикрыв глаза.
Зато уши животного будто бы ожили и беспрестанно поворачивались назад. Судя по этому жесту, 
коту отнюдь не доставлял удовольствия парящий над его головой предмет, и он не преминул в 
молчаливом выказывании недовольства. Хвост дёрнулся раз-другой и вовсю загулял по животу 
Ктаеры. 
- Должно быть, ему удалось среди тысячи немых для его слуха душ уловить тонкий и тающий в 
воздухе голосок новопришедшей, то , что принято называть "Скойрас" на языке магии. 
Дословно переводится как " Глас души". На всём белом свете слышать его может только одно 
существо, - Ктаера прервалась и выдержала интригующую паузу, пока воспарившая посудина не 
хлопнулась на её ладонь, - грифон. 
- Этот альбинос, - Ктаера кивком указала на Кралла, - если правильно помню, до тебя прислуживал 
здешнему полоумному чародею, неистово буйному и, к сожалению, падкому на метание молний 
и огненных шаров размеров с бычью голову. 
Ридеру прошлое подданичество нового друга не обрадовало. Без долгих размышлений она 
осведомилась: 
- Попытается отобрать?
- Он себе на уме, отрицать не стану. Но на твоей стороне неоспоримое преимущество: грифон сам 
признал тебя. 
***
Говорят, что развитая интуиция - это шестое чувство и удел исключительно баловней судьбы, 
оберегаемых ею для грядущих великих свершений и открытий, или, на худой конец, для 
второстепенной, а то и вовсе внесценической роли в бесконечном театре жизни. 
Несмотря на то, что любопытствующим первооткрывателем или блюдущим честь и верность слову 
воином он отродясь не был и не мог стать в силу неисправимой испорченности, а значит, и не 
представлял первостепенной ценности для взыскательной судьбы, но для чего-то он всё-таки мог 
бы сгодиться, иначе интуиция не обрела бы в нём в тот роковой и едва не ставший последним 
день той силы, которая заставила Грега рискнуть - и выйти победителем.
Зима протянула ледяные руки сквозь каменные стены города, посеребрила крыши, ослепила 
окна, сковала тонким слоем льда воду в колодцах. Но то было лишь начало её правления. Так 
сказать, прелюдия. Вскоре мощёная дорога оказалась беспомощно затянутой многократно 
клятым жителями Кайреки льдом, мутноватым, как зеркало, исполосованное разводами от воды, 
и толстым, как донышко бутылки вина. На стёклах, вместо уродливых потёков юного и 
некрепкого льда, наросли ровные, синеватые слегка полотна, на которых ловкие пальцы зимы 
изобразили красивые узоры-завитушки. 
Ледяной настил посыпали то солью, то песком, то их смешением, долбили лопатами, плавили 
огнём, но к утру все эти усилия оказывались перечёркнутыми и напрасными, ибо за ночь льда 
прибавлялось, будто кто-то накладывал заплаты на образовавшиеся дыры. 
В особо непогожие деньки люди отсиживались дома, вовсю топили печи, спали сколь угодно 
долго, рачительно приуменьшали скопившиеся за предшествующие месяцы припасы, нагуливали 
для послезимней растряски жирок; при скупом свете солнца, сонно и неохотно выглядывавшего
из-за пушистых зимних облаков, дремлющих над городом, домоседы натягивали шубы и шли по 
своим делам, улицы наполнялись стайками детей, обязательно волокущими за собой сани, и 
собаками, коллективно испытывающими на роду написанную им ненависть к этим безобидным 
средствам передвижения по снегу. 
В такие дни наверху было шумно. Грег ворочался в своём промёрзлом углу, натягивал на голову 
куртку, оголяя при этом поясницу, которую немедля холодил камень и воздух, печально вздыхал, 
внутренне выжигая себя гневом, и никакими усилиями не мог призвать к себе спасительный сон.
Крысы вповалку спали на полу, Греге и Шогуле. Монстр с приходом зимы стал малоподвижным, 
вялым; походил на сжавшийся, застигнутый холодом на грядке не убранный вовремя овощ. 
Большую часть дня и ночи он спал, меньшую посвящал трапезничеству. Впрочем, аппетит его 
никуда не делся. Чудище по-прежнему поглощало животное мясо, выплевывая крысам кожу и 
косточки. Бывало, оно ни с того ни сего вдруг вскидывало голову, распахивало челюсти и, подобно 
пеликану, собирающему в отвислый мешок на клюве с поверхности воды рыбу, хватало порциями 
смертельно напуганных крыс и захлопывало пасть, как железный капкан. Поэтому Грег 
предпочитал держаться от него на максимально далёком расстоянии. 
Мысль о побеге всё чаще посещала его, точила, как червь точит дерево, пытала и влекла 
доступностью близкой свободы. 
В очередную свою бессонную ночь, долженствующую быть посвящённой охоте во мраке под 
бледным светом далёких звёзд, Грег чувствовал себя паршиво. Он понимал, что заболевает. 
Иных последствий он и не ожидал, выходя по ночам на промысел в поистрепавшейся при такой 
жизни одежде, не подходящей по сезону для долговременных прогулок по пути низко летящего
ледяного ветра. Его знобило, горло будто кошка царапала изнутри, из носа безостановочно текло. 
Он пребывал в состоянии полусна-полубреда, наблюдая приоткрытыми глазами за мечущимся по 
стене красным отблеском. Грег слышал чьи-то голоса, доносившиеся будто бы из-за закрытой 
двери, произносившие совершенно нелепые и бессвязные фразы, перед ним вырастали тени, 
имевшие черты знакомых ему людей, звучали отрывки из песен, часто распеваемых им 
с товарищами по завершении прибыльного дела. Всё это смешивалось в единый поток абсурда, 
грозившего поглотить сознание и утопить его в себе. Если бы не этот красный блик, переставший 
скакать по стене и переместившийся на лицо Грега. 
Не без усилий разлепив глаза, Грег увидел два кроваво-красных огонька, излучавших такого же 
оттенка свет. Будто две раны, проделанные чьими-то клыками, рдяно зияли на теле подземной 
тьмы. 
Монстр лежал, повернув голову к человеку; свет, исходящий от его кроваво-красных глаз, больно 
ранил человеческие. Грег усердно жмурился, будучи не в силах поднять руку, чтобы прикрыть 
глаза. Его левая рука, вместо того, чтобы послушно лечь ладонью на изболевшиеся глаза, 
бестолково скользила по холодному камню, будто что-то искала. Правой он пытался помочь 
себе приподняться. От таких, казалось бы незначительных усилий, Грега прошиб горячий пот: 
капельки влаги выступили на спине, шее и лбу. Сейчас он походил не на того лучащегося 
завидным для своих лет здоровьем и силой человека, каким он был совсем недавно, а на 
перенесшего совокупно несколько болезней необратимо стареющего доходягу. 
Преодолевая сковывающий страх, он оторвал взгляд от пола и обратил его на два горящих в 
темноте алых ока. Монстр никогда не моргал - у него отсутствовали веки. 
В этих жуткий глазах Грег обнаружил поразительное сходство с раскалёнными докрасна 
углями, вставленными в пустые глазницы монстра. 
Чудовище смотрело не отрываясь, не роняя ни малейшего звука, не шевелясь. 
Ни один из живущих по законам смертных не вправе знать ничего о своей судьбе. Иначе 
грядущие через день, год или десятки лет перспективы лишили бы его и сна, и покоя. Он искал бы 
иные пути, те, по которым становилось возможным сбежать от настигающего фатума. Но покуда 
жребий подбрасывает рука судьбы - всё в её власти. 
Возможно, персты судьбы неудачно связали нить предназначения Грега, рискуя оборвать её 
неаккуратным движением старых, как Бытие рук, но тут отважно вмешалась фортуна, проворно 
завладев его незавидной долей. 
Где-то в темноте заверещали задравшиеся крысы. Их скрежещущий, как ржавая пила, писк 
пронзил давно оглохшее подземелье, словно кривая игла, и, ударившись о толстые стены, 
тонкоголосым эхом покатился вглубь канализационного тоннеля, попутно набирая силу и 
рассеиваясь во тьме. Шогул отвлёкся от созерцания страха на смертельно побелевшем лице Грега; 
огни его глаз, быстро мазнув истончившуюся темноту красными продолговатыми бликами, как 
хвостатые кометы - беззвёздное ночное небо, переместились выше, и крутанувшись, стали 
невидимы. Перестав прислушиваться к тревожному ритму, которое выстукивало бешено 
бьющееся о рёбра сердце, будто собиралось проломить их и сбежать, Грег услышал отдалявшееся 
цоканье, производимое соприкосновением не в меру длинных когтей чудовища с холодным, как 
лёд наверху, камнем. 
Дрожащей рукой он нащупал стену и, опираясь на её приятно холодящую поверхность 
вспотевшими ладонями, как старик о клюку, привстал, потирая болевшую спину и с 
наслаждением выпрямился. На его куртке повисла сонная крыса, запустив в ткань маленькие 
и кривые, но оттого не менее омерзительные, коготки. Грег, брезгливо кривясь, оторвал её от 
себя и расшиб о стену. 
Затхлый воздух плотно обволакивал дурманящими потоками, как зловонные пары, исторгаемые 
болотами; тьма текла отовсюду, сочилась из - под стен и сквозь малейшие трещинки в 
сочленениях камней, поглощала, бережно окутывала чёрным коконом. Темноты Грег не боялся - 
она многим услужила ему, не единожды сокрыла от глаз недоброжелателей, когда на то была 
необходимость. Не её он боялся, нет. Страх и ужас вызывало то, что в ней пряталось. 
" Сколько я ещё просижу здесь?" - спрашивал он сам себя, поднимаясь по высоким ступеням 
наверх. Позади бурлящим потоком катилась стая крыс. 
" Когда это ты успел перевоплотиться в трусливого крота?" - злобно и насмешливо 
поинтересовался у него внутренний голос, гораздо более низкий и грубый, чем настоящий. 
Отвечать Грег не стал. Он отвёл рукой неровно подрезанные сальные космы, слипшимися 
сосульками свисавшие со лба, и задрал голову к небу. Оно безразлично взирало сверху 
бесконечным множеством сверкающих глаз, обращённых к нему. 
" Я схожу с ума" - думалось Грегу. 
***
Весь Аингдор представлял собой огромный каменный организм, сосредоточием жизни которого 
была Белая Цитадель. Она возвышалась над необозримым по протяжённости лабиринтом 
строений из белого камня, сливающихся в единообразную панораму, завораживающую 
мечтательный, ищущий искусственной красоты взор благообразной величественностью и 
неподвижным великолепием, сотворёнными руками человека из мёртвого камня, ожившего 
благодаря напитавшей его магии. В лучах солнца цветное переплетение узоров в толще камня 
ярко пульсировало, лениво извивалось, подобно кружевной тени, отброшенной внутрь его; но
стоило выступить луне и коснуться своим холодным светом стен Аингдора, камни потухали, 
словно засыпали. 
Ручьи и озёрца проглатывали опускавшиеся на их гладь снежные хлопья; вода в них, позабыв 
заветы создательницы природы, круглый год оставалась по-летнему тёплой и никогда не 
сковывалась льдом. Водопады по-прежнему шумели быстро бегущими потоками, разбавляя 
оцепенение и безмолвие зимы звонким пением, присущим более тёплым и приветливым 
временам года. Грифоны, недолюбливавшие тесноту, но холод - не переносившие, с готовностью 
устремлялись в гостеприимно распахнутые хозяевами окна и укладывались у камина в ожидании 
оттепели. Сами чародеи не придавали особого значения столь посредственному и 
односложному явлению как цикл сменяемости друг другом зимы, весны, лета и осени. Они лишь 
беззлобно сетовали на вездесущий снег, исправно заваливающий собой подоконники и 
вынуждавший их выходить на улицу и кликать весь свой зверинец, словно наседка 
разбежавшихся цыплят, загонять питомцев в специально отведённую для них комнатушку внутри 
собственных покоев, дабы досчитаться по весне. 
В стенах Белой Цитадели царила тишина, чей едва слышимый шёпот изредка перебивали
чьи-нибудь шаги. Огромные тяжёлые гобелены, украшающие стены, уже не одно столетие 
вели молчаливое повествование о давно минувших событиях, рассказанное не буквами, а 
сплетённое из множества цветных нитей в единую недвижимую картину, запечатлевшую 
истории, давно перешедшие в ряды легенд. Неспроста среди ткачей сложилась  пословица:
Гобелен - картина памяти. 
Будто в окнах, ведущих в иные миры, в прыжке замирали друг напротив друга сказочно белые, 
словно из свежевыпавшего снега вылепленные, изящные тонконогие единороги и массивные, но 
до смешного малорослые и неуклюжие двуроги. Последние невольно склоняли широколобые 
головы под весом почти пудовых рогов, напоминавших формой серпы с надломленными 
черенками, цвета тёмного турмалина, иссечённые переливами такого же оттенка по гладкой, 
природно шлифованной поверхности, так, словно выказывали почтение своим антиподам. 
Со стен на идущего по коридору взирали неподвижные, но поразительно реалистичные глаза 
больших кошек - львов, тигров, пантер - похожие на полированные драгоценные камни, вшитые 
в ткань; сами их обладатели прятались в зарослях тропических растений, выдавая себя лишь 
светящимися глазами, либо величественно возлегали на камнях, не смыкая век до конца. 
Вытканные грифоны кружили над гигантскими деревьями, беззвучно рассекая крыльями 
встречный ветер и роняя перья в изумрудно-зелёные кроны лесов Зеонта. Совсем рядом с 
грифонами, через полосу голой каменной стены, райские птицы распускали дивные хвосты и 
перья. Гобелены, хранившие в себе изображения столь разнообразных, прекрасных и ужасных 
созданий, безмолвствовали, как и положено творениям искусства. Но от чего-то, 
прогуливающуюся быстрым шагом между двумя рядами тканных картин Ктаеру тревожило 
ложное ощущение чужого взгляда в спину, какое обычно возникает у незваного посетителя, 
случайно забредшего в фамильную галерею семьи, располагающей внушительным родовым 
древом. Разбуженный среди ночи и молчаливо негодующий вследствие такого безобразия кот, 
не оборачиваясь, бежал далеко впереди,. Хвост торчком раскачивался и белел в темноте, как маяк 
среди моря ночью. Светящийся шарик парил над головой волшебницы, испуская нежный бледно-
голубой свет, который постоянно выхватывал из темноты какую-либо часть очередного гобелена: 
то дремлющего льва в окружении львиц, то пёструю стаю райских птиц. 
Плывущее по полу белое пятнышко вдруг исчезло, будто провалилось в темноту - кот скрылся за 
поворотом. Ктаера неспешно добрела до того места, где он её дожидался ; он сидел спиной к ней, 
уставившись на сплошную каменную стену и без намёка на дверь или иной проход. Его хвост в 
нетерпении скользил по полу, выписывая дуги. 
Тупик. Если бы Ктаера в своё время не исследовала с придирчивой внимательностью все эти 
бесконечные коридоры, не простукала бы, стерев на костяшках кожу в кровь, все, на первый 
взгляд глухие стены, не прощупала бы камни, вызывающие подозрения избыточным количеством 
насечек и неровностей кладки, в настоящий момент ей не оставалось бы иного выбора, кроме как 
разочарованно пожать плечами и повернуть назад, скрывшись в коридорном лабиринте, и 
продолжить бродить по нему вплоть до наступления рассвета. Но четвероногий друг привёл её 
именно в тот тупик, за которым открывался дальнейший путь. 
Исходив весь дальний корпус, галереи, перепутав коридоры, пропустив нужную дверь, и наконец 
обнаружив пробующих самодельную махорку парочку подростков, и подивившись тому, 
насколько адепты магического искусства, величайшего и древнейшего, не отличаются в желаниях 
и проказах от обычных сверстников, отобрав у отроков кустарный табак, расспросила где тут 
портал и как к нему пройти, посулив в качестве вознаграждения не рушить блестящие карьеры 
двух умов, оступившихся на колдобистой дороге юности, она наконец-таки набрела на искомое.
Ктаера подошла к стене. Одна её вытянутая рука легла на холодный шероховатый камень, другая 
вырисовывала в воздухе линии, постепенно сплетающиеся в замысловатый рисунок. 
Когда Ктаера закончила чтение заклинания и опустила руку, перед каменной стеной повисла руна 
"Гралеар" - магический знак поиска сокрытых чар. Руна высветила на поверхности камня свою 
сестру - "Лагуол", скрывавшую врезанную в стену арку, сразу за которой открывался 
заполненный темнотой ход.
Руны - магические формулы, имеющую особо устойчивую структуру, и способные сохраняться и  
функционировать продолжительное время, вплоть до уничтожения или исполнения заданной 
цели. С момента открытия сих могущественных знаков Вейласом Фортаем, этот вид магии 
претерпел столько же изменений и доработок, сколько и оружейное ремесло, и считается в среде 
магов столь же незаменимым и безусловно необходимым, как и молот, наковальня или мехи в 
кузнечном деле. Существует всего один способ уничтожить действующую руну - воспроизвести 
алгоритм её создания в обратном направлении, то есть последовательно "разобрать" 
формулу, перенаправив уже задействованные потоки магии обратно в Эфир. 
Дознавшись заранее о заданном создателем алгоритме, Ктаера смело коснулась ладонью руны. 
Та отозвалась на воздействие чужой ауры лёгким, но малоприятным жжением, будто 
остывающий уголёк, и подчиняясь полученному только что приказу, начала рассеиваться. 
Знаки и густо оплетающие их, как плющ - старое дерево, символические раппорты таяли и 
осыпались золотой пыльцой, будто чьи-то невидимые руки просеивали сквозь пальцы 
прибрежный солнечно-жёлтый песок. 
Пробираться сквозь ход пришлось - именно пробираться, а не проходить - доверившись 
покачивающемуся при движении пламени свечи. В этом и подобных ему местах не 
рекомендовалось чародействовать, если благоразумие и естественное для любого смертного 
желание остаться при своём теле, а не расстаться с ним, пересиливало вошедшую в привычку тягу 
нет-нет да щёлкнуть пальцами и зажечь магический свет или отбросить с дороги мешающийся 
предмет, не нагибаясь. Впрочем, стоило переступить выдававшуюся из пола, наподобие порога, 
нижнюю часть арки, как желание привносить в свою и без того свободную от изматывающего 
физического труда жизнь очередное послабление, лениво взмахивая рукой, бесследно 
пропадало, будто ветром подхваченное и унесённое далеко за тридевять земель. 
Дерзнувшему ступить под низко нависшие каменные потолки, затянутые многослойным пологом 
паутины, над которым, казалось, потрудилось немало поколений пауков, выпадала редкая 
возможность представить себя в роли великана, который, по преданиям, в наказание за какой-то  
ошеломляюще ужасный проступок обречён был таскать на своих плечах огромный, практически 
неподъёмный валун, на котором, вдобавок к титаническому весу, круглый год гнездились 
всевозможные птицы самых прескверных характеров. Пернатые скрашивали бремя великана 
непрекращающимся гомоном тысяч голосов и значительно осложняли, осыпая его перьями и 
скорлупками, а в назначенный природой срок - у каждой птахи свой -дурно пахнущим помётом. 
Последнее делало наказание великана едва сносимым.
Ни скорлупок, ни перьев, ни прочего не сыпалось сверху на бредущих по этому крохотному 
коридору, который даже не имеет названия и обозначения на карте строений Аингдора, так как 
довольно часто перемещается самым неведомым образом в другую часть Белой Цитадели. 
Этот безымянный ход сам по себе не примечателен ничем; жутковато-зловещим его делает, во-
первых, узость расстояния между стенами, а во-вторых, чрезвычайно сокрушительное давление 
магического фона чудовищной силы. 
Гигантский холм, выбранный основателями для закладки первых камней будущего Аингдора, 
обратил на себя их взыскательное внимание неслучайно. Не считая высоты и протяжённости 
возвышенности - показателей, благодаря которым обитатели даже самых неумело возведённых 
строений выигрывали в обороне у потенциальных противников - и обрамления живой стеной из 
высокорослых и великовозрастных тополей, вытягивающих ветви к небу, и сорящих пахучими 
иглами и крупными шишками сосен, холм обладал и другим, первостепенно притягательным для 
взора магов преимуществом, которое заключалось в необычайных количествах потоков магии,
проходящих через них, буквально всюду: сквозь сам холм, пропитывая землю магией до 
последней крупинки, над холмами, превращая покрывающую их растительность в вечнозелёный 
травянистый ковёр с бессюжетным рисунком, вытканным в нём из поразительно ярких цветов. 
С течением времени магией пропитались и стены возведённых на этой благодатной земле 
строений. Более того, даже воздух здесь вдосталь насыщен магией и оттого временами кажется 
тяжелее положенного. 
Но те ощущение, которые испытывают покорители сего тёмного и узкого коридора, вызваны не 
самим магическим фоном, рассеянным по всей территории Аингдора и даже за его пределами, а 
переизбытком магии именно в этом, прорезавшимся сквозь сплошную стену ходе,  вблизи 
от локационного портала, что представляет собой невзрачную каменную арку, погребенную 
под слоем пыли и облепленную( благодаря хозяйственным, в отличие от магов, паукам) паутиной, 
будто забытая на чердаке мебель.
Чем могущественнее аура чародея, тем более сильное давление он ощущает, и источник его 
могущественности становиться для него кратковременным проклятием.
Каменные стены плотно сдавливали узенький неосвещённый коридор, будто намеренно тянулись 
друг к другу. С потолка пыльными лохмотьями свисала паутина, подрагивая под слабым напором 
просочившегося откуда-то сквозняка. 
Ктаера, бормоча под нос недовольства, пятернёй вычесала из волос комья серой паутины. 
- Будто для гномов прокладывали, - бросила она риторический упрёк в равнодушную и 
молчаливую темноту, опираясь свободной рукой о стену. 
Эхо её голоса, подхватывая и повторяя сказанное, будто передразнивая, побежало вперёд и 
затерялось где-то.
К чести тех неизвестных, чьей задачей было проектирование и строительство этого хода, он не 
петлял умопомрачительными зигзагами, не вздымался горкой и не убегал вниз, вынуждая 
идущего тревожно глядеть под ноги и упираться руками в стены, и не баловал поворотами и 
неожиданно возникающими углами, скрывающими за собой всю ту же непроглядную темень, 
заполнившую собой всё ощущаемое пространство, будто неподвижная вода. 
Благополучно миновав полосу темноты в прямолинейном обрамлении камня, Ктаера торопливо 
выбралась из хода. Она распрямилась и прошлась, на ходу выбирая из волос остатки паутины, до 
небольшого углубления в стене, где неизменно можно было найти огниво и кремень, а также 
факел и предназначенную для его обмотки мешковину( на лампады и масло скупились, 
вследствие нечастых визитов к этому порталу, а если таковые и случались - визитёры приносили 
необходимое с собой). Ктаера посчитала лишней растратой времени поиск переносного фонаря и 
отправилась к порталу с обрезком когда-то целой свечи, отлично зная, что в помещении, куда 
ведёт хорошо знакомый ей коридор, она найдёт всё необходимое.
Она поставила подсвечник с практически расплавившейся свечой на пол и взялась за добычу огня 
первобытным путём: ударяя огниво о кремень. Довольно быстро ей удалось высечь искры, от 
которых занялась пропитанная животным жиром жёсткая мешковина. Факел запылал танцующем 
во мраке ретивым пламенем, куда более высоким и подвижным, чем его собрат, прикованный к 
остову полуистраченной свечи. 
Арка - каменное дугообразное перекрытие пустого пространства, казалась совершенно 
неуместным здесь сооружением. Выше среднего человеческого роста, она одиноко вырастала из 
пола посреди довольно высоко помещения, и своим внешним видом и вовсе не соответствовала 
своему практическому предназначению - локационной телепортации. 
На широких, расположенных параллельно импостах арки, слабо и однотонно пульсировали  
закреплённые в камень руны, обозначающие исходное и конечное места телепортации. 
Две руны - две возможные локации. Аингдор и Мелса. А точнее, Белая Цитадель и Митолдав.
Образуемый аркой проём подрагивает, словно глаз прозрачной плёнкой, чем-то вроде 
зеркально чистой водной поверхности, чью таинственную неподвижность возмущают лишь 
пугливо отшатывающиеся от огня тени за аркой. 
Ктаера остановилась прямо напротив портала, глядя в то непостижимо опасное и непреодолимо 
влекущее, обступающее повсюду и скрывающейся внутри этой маленькой, кажущейся 
игрушечной, арки. Пространство. Всеобъемлющее и могущее уместиться в  пустом стеклянном
шаре, невидимое и не воспринимаемое, отчётливо различаемое и ощущаемое. Иными словами, 
беспредельно вариабельное и в то же время персистентно единообразное.
Кот посторонился, пропуская ко входу в портал хозяйку. 
- Присматривай за всем, - кратко распорядилась Ктаера, прежде чем исчезнуть в сомкнувшейся за 
её спиной сквозистой субстанции.
Кот отбросил лапой затушенный факел и, развернувшись, потрусил в направлении выхода.
***
Ветер, будто проказливый любопытный ребёнок дёргал воротник куртки, отворачивал его и 
засыпал за шиворот Грегу колючих снежинок, пихал его в спину и швырял в лицо горсти снежной 
пыли. Грег отряхивался, отплёвывался, бесстыдно извергал бранные речи, одна крепче другой, 
вытирал грязным рукавом слезящиеся глаза и распухший от насморка нос, забитый до отказа 
кровянисто-жёлтой слизью и не способный втянуть в себя и малую долю необходимого организму 
воздуха. За час с небольшим, что Грегу пришлось провести вне укрытия, отдав себя на 
растерзание злой стихии, он тайком отслеживал передвижения своего зловонного эскорта. Как он 
он сперва и заподозрил, так теперь и выходило. Ветер подхватывал крыс и волок их по 
заледенелым тротуарам с такой же лёгкостью, с какой обычно жонглировал сорванными с 
сушильных веревок стиранными тряпками. Перепуганные твари тщетно скребли коготками 
скользкий лёд, утаскиваемые невидимой и грозной силой стихии.
Грег осторожничал с переменчивой благосклонностью случайного союзника, держался 
потерявшими от укусов ветра чувствительность пальцами за малоприметные выступы в стенах 
домов, за чередующиеся высокие подоконники, которые первым находил набухший шишкой лоб. 
Раз Грег оступился - одна его нога неожиданно решила приобнять другу - руки, теряя надёжную 
опору, беспомощно заскользили по тоненькой корочке льда, образовавшейся на стене, пальцы 
вновь обрели способность нормально сгибаться, а ногти, не жалея себя и обламывая свои 
маленькие посиневшие тельца, мёртвой хваткой вцепились в скользкую поверхность, удержав от 
падения всё тело. Унять дрожь, сотрясающую колени, и пресечь попытки организма потерять 
сознание оказалось не так-то просто, но всё же Грег вынудил себя двинутся вдоль бесконечно 
длинной стены дальше. И вот вытянувшаяся вперёд рука с растопырено застывшими,
окоченелыми пальцами не находит опоры, и Грег, охнув, заваливается в проулок, стиснутый 
двумя трёхэтажными домами, не успевая выставить рук, близко знакомится с той самой твёрдой 
землёй, о какую, в порывах обиды за попранные права, часто бивал непунктуальных должников.
Как ни странно, боль от удара не отняла у Грега крупицы сил, всё ещё теплившейся в нём, а 
напротив, встряхнула его настолько сильно, что он подскочил так резво и уверенно, будто упал на 
горячие угли. Но на этом чудеса исчерпали себя. Гнетущая усталость, сонливость и паршивое 
физическое состояние - и всё это суммировано - едва позволяли ему переставлять ноги. 
Кое-как волоча своё отяжелевшее вдруг тело, он с сожалением вспомнил, что 
непредусмотрительно оставил и меч, и топор где-то в недрах канализации. Прояви он хоть каплю 
дальновидности, было бы на что опираться при столь затруднительной ходьбе. И отбиваться. 
Из оружия у него при себе имелся один лишь кинжал, заткнутый в петельку с внутренней 
стороны правой полы куртки. Корча болезненную гримасу и согревая у рта негнущиеся пальцы, 
Грег наудачу ковылял по очередному проулку, к которому его вывели несколько предыдущих. 
Здесь было темно, как в могиле или в канализации, но и недосягаемо для пурги, которая 
стремительно неслась над крышами домов, цепляя белым брюхом флюгеры, флажки и шпили.
Грег остановился передохнуть. Взгляд его упал на ряды окон стены, противоположной той, у 
которой он стоял. Некоторые были темны, другие изнутри озарялись светом свечей или 
застеклённых лампад. Внутри жилищ кто-то спал, кто-то потчевал себя едой, кто-то штопал 
порванную одежду, кто-то укачивал детей, кто-то листал вестник или книгу, кто-то, проснувшись, 
пялился в потолок. Везде кто-то был. А Грег был на улице, одинок, голоден и болен. Совсем рядом 
были еда, тепло и безопасность. Только руку протяни. Но нет. Слишком высоко они пристроились, 
даже первые этажи. Скопив немного сил за малое время отдыха, Грег снова заставил себя 
двигаться вперёд. Его настигали. Маленькие зубки впились в ногу ниже колена, больно прикусив 
кожу. Другая пара резцов, перемещаемая четырьмя быстрыми ножками, вцепилась в 
отмороженное ухо, в омертвевший хрящ. Оторвать её удалось лишь пожертвовав кусочком уха.
Крысу, трепавшую его за ногу и штанину, Грег ухватил за лысый хвост и со злостью отдёрнул от 
плоти и, к счастью, очень плотной ткани, лишив вредителя передних зубов. 
Крыса яростно щёлкала уцелевшими зубами и до последнего молотила задними лапами 
держащую её руку, пока Грег не сгрёб её голову в кулак и не раздавил.
Короткая схватка с крысами отняла у него предостаточно драгоценной энергии. Он зажимал 
кровоточащую ранку, поставленную под коленом коварной тварью, когда на него от кучи
близлежащего мусора метнулась стремительная тень. Он успел заметить движение, но не 
среагировать на него должным образом. Нечто неразличимое сбило его с ног, подпрыгнув и 
ударив в грудь. Грег упал на спину, грузно перекатился на бок и встал на четвереньки, пытаясь
привести в норму сбившееся от удара дыхание. 
Он имел неудовольствие встречать таких. Но они всегда держались робко и поодаль, не рискуя 
нападать. Крысамер противно застрекотал; это некстати напомнило Грегу злорадный смех. 
Вылито крысиная морда, размером со среднюю собачью, топорщащиеся, кривые усы, чёрные 
глазки-бусинки навыкате, гибкое, покрытое серой шерстью тело, куцый хвост, длинные тощие 
лапы с вырастающими над пухлыми подушечками когтями, похожими на погнутые при ковке 
ножики . Откуда-то из тени вынырнул второй крысамер, а за ним третий и четвёртый; Грег 
устало вздохнул и вынул из-за полы куртки кинжал. Невзирая на одолевающую слабость и 
досаждающую боль, сдаваться он отказывался. 
Прежде чем противники успели сделать хоть шаг на встречу друг другу, из ближайшей 
подворотни донеслось глухое и злобное рычание, исторгаемое несколькими глотками, и на поле 
несостоявшегося боя вышли четверо крупных дворняг, а за ними высыпала разношёрстная стая 
менее грозных подвывал. Животная ярость, выразившаяся в искажённых от злобного оскала 
собачьих мордах, заставила Грега, привыкшего насмешливо игнорировать любые попытки 
противников, словом или делом, будь то зверь или разумное существо, пошатнуть его горделивую 
готовность принять бой, отступить на несколько шагов назад. Псы, захлёбываясь лаем, брызжа 
пенистой слюной, бросились на дерзких нарушителей строго обозначенных пахучими метками 
границ принадлежащей им территории, не забыв в подступающем пылу грядущей схватки
соблюсти по всей строгости собачьих законов стайную иерархию - в первых рядах на крысамеров 
обрушилась мускулистыми тушами четвёрка вожаков, к ним на подмогу спешило звено, 
занимающее почётное второе место в иерархической пирамидке своры, ну а коротконогие, 
увечные и немощно старые оцепили лающе-визжащий клубок, от которого во всех направлениях 
выстреливало клочками с мясом вырванной шерсти, обломками когтей и зубов, кусочками 
откусанных ушей или кончиков хвостов, и честно исполняя миссию заградительного для беглецов 
кордона, добивали раненых крысамеров, выброшенных как бы в утешение слабым более 
сильными собратьями.
Как бы ни хотелось Грегу попинать разодранных в клочья крысамеров, помойных крыс-
переростков, сумевших поставить его не то что на колени - на четвереньки, будто бы загнанную 
вконец, больную дичь, приготовившуюся сторговаться с безмозглыми купцами в драных шкурах за 
свою жизнь, если бы не появление на сцене третьей стороны, агрессивно интересующейся 
исключительно правами на ареал обитания, он, пропустив большую часть четвероного воинства и 
удостоверившись в незаинтересованности собак своей потрёпанной персоной, сорвался с места и 
ринулся бежать, значительно превышая установленный болезнью и ранами предел скорости. 
Одна оскорблённая дворняжка, которой не позволили потрепать шкуру мёртвого врага и 
оттолкнули от места расправы, в отместку взялась преследовать Грега, призвав на подмогу себе 
неистощимый охотничий энтузиазм и неукротимый азарт вошедшего в раж хищника. Собачонка 
нагнала-таки слегка прихрамывающего Грега и тяпнула не по размеру выбранную добычу за 
первую подвернувшуюся к её пасти лодыжку, по несчастливому для неё стечению обстоятельств - 
защищённую толстой кожей обуви с дополнительно вшитым изнутри слоем первосортного 
сокойла. Грег и не заметил волочащегося за ним балласта. 
*** 
Ранним утром следующего дня, робко начавшего пробиваться сквозь разлившуюся густо-чёрными 
тенями отступающую ночь, безмятежно спящие в своих кроватях люди, досматривающие 
последние, по обыкновению, самые алогичные сны, пробудились все разом, от встревожившихся
взрослых до заливающихся слезами младенцев, вырванные из разнообразнейших грёз женским 
воплем, достойным составить конкуренцию крику лучшей в своём роде гарпии. Могла ли она 
подумать, собираясь в романтически прекрасный рассветный час на выпечку хлеба и сладких 
пирожков в собственной пекарне, дожидающейся хозяйки на Торговой площади через две улицы, 
что за дверьми дома ей предстоит увидеть примешавшуюся к сверкающей белизне 
свежевыпавшего снега жуткую палитру багрового и алого цветов, разбрызганную неловкими 
движениями неизвестного художника по центру переулка? 
Вид хаотично разбросанных повсюду конечностей и ливера, развернувшийся пред взорами
любопытствующих граждан, у многих зрителей отбил здоровый аппетит. От большого кровавого 
пятна, словно жирной кляксы на листе безупречно белой бумаги, тянулись цепочки собачьих 
следов, отмеченные красным. Негодованию касательно устроенного бездомными псами 
кровопролития не нашлось бы предела, если бы мальчишки и девчонки, прорвавшиеся через 
заграждения рук взрослых, не воскликнули разочарованно в один голос, опознав в жертвах 
опасных вредителей: 
- Так это же крысамеры! 
***
Иорзарда - богиня до костей пробирающего холода и льда, чьё коварство и ненадёжность не 
знают границ, громко завывающих метелей, которые мечутся по заснеженной земле туда-сюда, 
словно звери, запертые в клетке, рано приходящих сумерек, вытесняющих блекнущий в эти 
четыре месяца день. 
Весь Мир - будто спорные владения, право на которые вот уже вечность не могут утвердить за 
собой четыре претендента: Весна, Лето, Осень и Зима. 
У них есть свои собственные королевства, где царят их законы и порядок выживания для 
поданных, и куда не имеет права ступить заклятый конкурент. Не враг, а всего лишь конкурент. 
Но так уж сложилось, что временам года положено следовать друг за другом в строгом порядке 
бесконечного цикла, путешествуя по Миру и останавливаясь передохнуть на месяц-другой над 
россыпью городов и деревенек, изобилием лесов, громадами гор, переплетениями рек и 
скудной обширностью степей. Время от времени они завладевают предметом спора, правят им 
как умеют, преображают в соответствии со своим неповторимым характером, вносят временные 
коррективы, а когда подходит пора сниматься с места и вновь пускаться в путь до следующего 
привала, они ,в основном не задерживаясь, но реже, всё-таки проявляя непокорность циклу, до 
последнего не отступаются от уже недействительных прав. Но припрятаны кое-где по всему Миру 
и неподвластные никому территории. Незамерзающее море, игриво плещущее пенистыми 
волнами о стены Кайреки, вделанные в скалы, которые, как корни в благодатную почву, вросли в 
солёную воду, было именно таким местом безвластия. 
Волна, крадучись, подползала к его руке, робко дотрагивалась и тут же спешно отступала от линии 
берега, лишь слегка припорошенного снежной крошкой. Собачонка вилась волчком вокруг 
распластавшегося на сером песке мужчины, требовательно тявкая и покусывая его за окоченелые 
пальцы. Её раздражающе-звонкий собачий речитатив, то смолкающий, то разражающийся ещё 
более заливистыми нотами, отпугивал парящих вверху альбатросов и буревестников; отголоски 
несмолкающего лая разносились окрест и наполняли воздух свободно разгуливающим отзвуком. 
Он-то и привлёк внимание ребятишек, выбравшихся за стены города в поисках вынесенных им 
в подарок морем обломков погибших кораблей, сундуков, опутанных тяжёлыми цепями, 
непотопляемых побрякушек и тряпок, в прошлом бывших роскошными одеяниями. Искатели 
бесхозных сокровищ бесстрашно приблизились к то ли живому, то ли нет, телу, и перво-наперво 
принялись деловито шарить по карманам штанов и куртки, а уж потом, нащупав в них только 
удручающую пустоту, догадались похлопать находку по обескровлено-белому лицу с 
выпирающими, будто у голодающего продолжительное время, скулами и выплеснуть на него 
горстями в несколько ладошек солёной воды. 
Когда Грег разлепил тяжёлые и припухшие веки, из-под которых на густо пронизанные красными 
сосудиками белки безвольно выкатились два серых зрачка, дети пугливо отшатнулись. Он 
сделал жалкую попытку что-то сказать; его пальцы зарылись в песок, словно хищный паук, 
замысливший засаду. С его губ слабо слетел невнятный, придушенный шёпот. Навостривши уши,
дети расслышали довольно забористое ругательство. Десятилетняя девочка и двенадцатилетний 
мальчик, посовещавшись в стороне от всех, наперегонки побежали обратно к городу. Но на этот 
раз их бег не сопровождался смехом, они не толкали друг друга, не хватали за руки, останавливая. 
Это был особый миг раннего пробуждения в их душах голоса сострадания.
Брат и сестра, ведомые порывом помочь умирающему незнакомцу, бок о бок спешили за 
помощью.