Каждый год в середине мая зацветали каштаны. Их запах в считанные дни опьянял меня, и я засыпал крепким сном, полностью теряя контроль над телом и разумом. А через три недели я приходил в себя и бежал, скользя лапами по мокрой дороге, задыхаясь от запаха чужой крови, перемешанной с грязью. Так случалось каждый год. Я снова и снова убивал. Не помня себя, безжалостно разрывая людей на куски, зубами вгрызался в мягкую плоть, умывался горячей, липкой кровью, бьющей упругими струями из прокушенных вен. Это было похоже на страшный сон, который я не мог контролировать. Но сон был реальностью. И в центре этого кошмара над горами трупов скалилась окровавленная, жадная до чужой смерти морда зверя. И этим зверем был я.
Каждое лето я перебирался на новое место, мечтая забыть прошлое, забыть эти круглые от испуга глаза ребенка, видевшие, как я отгрызаю руку его брату, забыть этот жуткий хруст, с которым ломается позвоночник, забыть этот вкус жирных капель пота, катившихся по всему телу кузнеца в жарком здании кузницы, забыть, как он дергался в предсмертных конвульсиях, забыть крики женщин, чьих детей я убил, забыть запах крови, бьющий в нос, забыть про эту ауру смерти, нависшую вокруг меня, мечтал зажить спокойной размеренной жизнью, перестать постоянно убегать, боясь самого себя, а главное, никогда больше не видеть цветущих каштанов. Я знаю, в деревне не оставалось ни одного живого человека, которого я не успевал бы разорвать за три недели безудержной ярости. А потом я лишь бежал, не оглядываясь назад, бежал как можно дальше.
Прибыв в другую деревню, я испрашивал разрешение поселиться чуть в стороне и время от времени приезжать на ярмарки. Свою просьбу я объяснял тем, что занимаюсь резьбой по дереву и потому предпочел бы жить ближе к лесу. Обычно никто не бывал против, и я поселялся в паре верст от людей. В летний сезон я успевал построить себе небольшой теплый дом и, хотя я вовсе этого не желал, познакомиться с жителями деревни. Некоторые из них, к сожалению, оказывались весьма приятными в общении.
День проходил за днем, дом был достроен, и уже близилась зима, и длинными вечерами я изнывал от тоски, сходил с ума от одиночества, метался по внезапно ставшей тесной, душной комнате, не находя себе места. Хотелось бросить все и уйти в никуда, в пустоту, в вечность. Так происходило каждую осень и зиму, когда я особенно остро ощущал свою никчемность и ненужность. Моя душа бесновала, кричала, рвалась прочь из слабого человеческого тела. Как запертая птица в клетке, она стремилась взлететь в синее небо, ощутить свободу и тугие порывы ветра. Но все было тщетно. Клетка моей души оставалась прочна как сталь.
Единственное, что спасало меня в такие вечера - любовь. О сколько женщин я любил! И сколько любили меня! Видимо, в звере было что-то особенно манящее, от чего они становились послушными козочками и были готовы исполнить любое мое желание. Я их всех теперь уже плохо помню. С одними я лишь коротал вечера и ночи (некоторые из них, кажется, даже были замужем), с другими заводил более серьезные отношения, но все это было как-то мелко и мимолетно по сравнению с той единственной девушкой, которая была одна неповторимая. Одна на миллионы других.
В середине осени она как-то пришла ко мне узнать, могу ли я на гробе красиво вырезать имя ее матери, скончавшейся давеча от лихорадки, и сколько это будет стоить. Она осталась одна, почти без денег, а потому не могла достойно похоронить родительницу. Я предложил ей устроить похороны на мои деньги, попросив ее взамен этого остаться у меня в качестве помощницы и лакировать мои изделия. Она согласилась и вскоре после необходимых церемоний перебралась ко мне в дом.
Эта девушка сильно отличалась от других округлых и крепких деревенских девок. Была в ней какая-то особенная юная худоба и бледность, не сходившая с лица даже в самые солнечные дни. А ее руки казались вовсе неспособными к физическому труду, полупрозрачные, с длинными тоненькими пальчиками, они словно воплощали всю нежность. Этими руками она бережно брала сделанные мной фигурки и подолгу водила по дереву мягкой блестящей от лака кисточкой. В эти прекрасные моменты моя душа отдыхала, я наслаждался спокойствием и каким-то особым домашним уютом, которого никогда не ощущал ранее. Я очень сильно любил ее, хотя вся она была такой маленькой, хрупкой и тихой, что я порой боялся к ней прикоснуться.
К исходу зимы мы настолько привыкли друг к другу, что я решился поведать ей свою тайну. Начиналась весна, и на моем сердце зрела тревога.
Она была первой и единственной девушкой, которой я открылся. Она молча слушала о том, что мои руки более чем по локоть в крови, что я знаю каково человеческое мясо на вкус, что я неоднократно чувствовал, как с хрустом ломаются кости от сильного сжатья, что я заживо сдирал с людей кожу, раздирал их на куски, вырезал все население деревушки, где жил, а она молчала, недоверчиво глядя и испуганно поглаживая мою руку своими тонкими пальчиками, в то время как я, задыхался, захлебывался словами, в голове прокручивая воспоминания о том, как это было в последний раз и еще раз тридцать до этого, и, будучи не в силах объяснить ту боль, которую я испытывал после всех совершенных мною злодейств, я, разрыдавшись, прижался к ней. Она не оттолкнула меня, как я ожидал, напротив, она легонько обняла меня и тихо спросила: "А ты не пробовал уехать подальше от деревни?" "Пробовал. Неоднократно. Уезжал за тысячи верст. И всякий раз оказывался там же. И опять убивал. Всех! Всех, с кем был знаком!" - слезы уже не текли, но какой-то тяжелый и плотный ком застрял у меня в горле, и от того, мой голос с трудом прорывался наружу. "А если уйду я?" - также тихо спросила она. Я, не ответив, поцеловал ее.
В середине апреля, когда лед разрывает связь между двумя берегами, она собрала свои вещи, взяла немного денег и несколько деревянных фигурок на память и ушла в неизвестном мне направлении. Я оглядел опустевший дом, враз ставший холодным и неуютным. Зацепиться взглядом было не за что, и я вышел на крыльцо. Неделю назад на скамейке во дворе она ножиком вырезала наши инициалы. Я присел на самый краешек и с благоговением смотрел на кривые узоры. Теперь это было единственное напоминание о ней, кроме нежных прощальных прикосновений.
Дни опять потянулись тоскливо и монотонно, душа вновь томилась в темнице тела. Но уже начинался май. Совсем скоро зацветут каштаны. И хоть она и ушла, но я-то знаю, что убиваю всех. Всех, с кем был знаком...