- Дык-ть, а хули? Все, вроде как, того. Этого. Пучком. Вахту несу, да. Пост не покидал.
Ефимыч достал из кармана заныканый чинарик беломора, откусил край и посмотрел на Ельнова. Начмед нервно теребил бэйдж и сверкал очками. Похоже, пахло нехилыми звездюлями. Ефимыч аккуратно выплюнул на ладонь обкусок и спрятал в карман ватника. Продул папиросу, выстучал о костяшки пальцев. Смял гильзу и сунул папиросу в рот.
Начмед молча сверкал.
Ефимыч пожал плечами, и, как бы резюмируя, повторил:
- Вахту несу, да. А хули?
- Виктор Ефимович, голубчик! - Взорвался Ельнов. - Ну перестаньте же вы, наконец, сквернословить! У нас здесь больница в конце концов, а не казарма какая-нибудь! И потом, откуда же "пучком"? Откуда "пучком", друг мой, я вас спрашиваю! Совсем не "пучком"! Я бы сказал ни коим образом не "пучком"!
- Ну, ё-моё! - Обиделся Ефимыч. - А я - чё?
- И не "чё", а "что". Дорожка опять не расчищена? Снегу навалило по пояс, к приемному не пройти. Лед на крыльце. Я же просил вас!
- От, бля! - Возмутился Ефимыч. Сделал большие глаза, дернул себя за бороду. - А я чё? Эта... Что? Я на вахте! Нам не положено. И вообще. Эта... Вот! Обогреватель сломался еще когда? А? Еще, в позату неделю обещали, что новый. Обещали? И где? А сами - вон! Дорожки! Холодно жиж! А вы - дорожки!
- Виктор Ефимович, родной, ну я же просил вас! Я же просил: сегодня - обязательно. Ведь комиссия же, как вы не понимаете! А у вас опять все не слава богу! Ведь приедут же через час! А у вас на хирургическом отделение в клизменной лужа. Скажите, голубчик, ну откуда там лужа? Ведь сдавать же ремонт сегодня! Вы обход делали?
- А как жиж! - Ефимыч снова для убедительности рванул себя за бороду. - Как просили. Два раза.
- Господи! Ну, так откуда же, друг вы мой сердешный, лужа в клизменной? А? Пустой ведь корпус! Только-только ремонт закончили. И окна все закрыты!
- А я почем знаю? - Ефимыч чиркнул спичкой и прикурил. - Я в ваши клизьменые не хожу. Больно надо. У меня и ключей нет. И вообще! У меня чайник эта... сгорел. Как я без чаю? Мерзну тут, как цуцик. Тулуп еще когда обещали? Лужа!
У начмеда зазвонил мобильник. Он отвернулся и забубнил в трубку.
- Да. Да. А-а-а! Андрей Иванович! Здравствуйте, дорогой мой. А как же! Конечно! Эх, милочка моя, какое там! В наши-то годы! Ха-ха. Да? Да. Всенепременно! Нет. Как завтра? Но, друг мой, Андрей Иванович, почему же завтра? Ведь сегодня же! Безусловно. Но и вы поймите, ведь смета же! А больные, а персонал в отпуске за свой счет? Это ведь деньги, Андрей Иванович! Трубы? Отопление? Да, понимаю. Но завтра наверняка? Да. Вы уж, голубчик, постарайтесь. Новый год ведь на носу. Меньше недели осталось! Непременно надо успеть до нового года. А как же! Это ведь бюджет. Конечно! Да. Благодарю. И вам. Всего доброго.
Обернулся к Ефимычу.
- М-да. Такие вот, друг мой, дела. Трубы у них прорвало. От холода. Так что не приедет сегодня комиссия. М-да. Не приедет.
Ефимыч затянулся, выпустил к потолку струю желтого дыма. Ельнов поморщился.
- Дык-ть что чайник-то? Эта... Холодно жиж!
- Господи! Да будет вам чайник. Ладно, идите домой, но! Я вас очень прошу! По прогнозам ночью опять снег. Метель. Виктор Ефимыч! Дорогой! Пожалуйста! Чтобы к утру дорожки были расчищены. И песком! Очень прошу.
- Дык-ть. А хули? Мы жиж на вахте. Нам, эта, не положено, вроде как. - Пожал плечами Ефимыч.
- Завтра! Завтра принесу вам новый обогреватель. - Ельнов сверкнул очками. - Сам куплю и принесу. Но! Очень прошу! Дорожки!
Ефимыч снова пожал плечами.
- А то ж. Дорожки. Можно, конечно. Если обогреватель, то конечно. - Напялил на голову ушанку. - Эта. Я пойду?
- И чтоб луж не было! - крикнул вслед начмед. - Луж! Очень прошу!
Снег валил не переставая. Ефимыч воткнул лопату в сугроб, снял рукавицы и запихнул их в карман ватника. Натянул поплотнее ушанку, вытащил из пачки беломорину и закурил. Посмотрел на дорожку, ведущую к приемному покою. Едва расчищенная, она уже успела покрыться свежим снеговым пухом.
- Блять. - Только и сказал Ефимыч. Философски пожал плечами. Отряхнул снег с бороды, посмотрел, прищурившись, на снежное небо. Сам себе ответил: - Ото ж!
Посмотрел на часы: без четверти двенадцать. Мороз крепчал, а вместе с ним и ветер. Видно сквозь пургу было хреново - фонарь над входом в приемный бледнел расплывчатым пятном.
Ефимыч плюнул на ладонь, аккуратно загасил в плевке папиросу и убрал чинарик в карман. Натянул рукавицы, огляделся по сторонам и юркнул за больничные ворота.
Вдоль забора, чередой серых коробок тянулись гаражи. Ефимыч протиснулся в щель между вторым и третьим, где еще давеча припрятал обрезок железной трубы. За день в щели изрядно намело, так что ему пришлось попыхтеть, разгребая нехилый сугроб.
Засаду он, как и вчера, устроил у последнего в ряду гаража.
В полночь началось.
Вот чего Ефимыч никак не мог взять в толк, так это откуда в городе появилось столько иноземцев. Еще пять лет назад все было по-другому. Но теперь! И откуда только?
Первым, ровно в двенадцать, немелодично напевая какую-то иностранную дурь, из-за угла выпорхнул на запряженных оленем санях Санта-Клаус. Старый хрен был явно пьян: то и дело прикладывался к плоской бутылке, размахивал красно-белым вязаным носком, подпрыгивал, и прерывал свою песню криками "жингл белз форева". Белая борода его была заляпана коричневыми кляксами. Проезжая мимо Ефимыча Клаус громко выпустил газы. Или это был олень?
Потом пошли косяками. В основном, конечно, наши - в санях, на тройках, при бубенцах и Снегурках. Но попадались и заграничные: толстяки Йоулупукки тащились пешком, Санты, все как один бухие, носились на оленях, два раза проходили держась за руки Пэр Ноель и Пэр Фуэттар (от, пидоры! - сплюнул Ефимыч).
Удобного момента все никак не выпадало - больно уж людно было. Наконец, где-то к половине первого, на улице вроде как поредело.
Из-за угла выкатила тройка. Дед, в длинной красной шубе, сидел верхом на объемистом мешке, и держал в руках вожжи. Сзади примостилась Снегурка. Ефимыч спрятался в тень и поплотнее перехватил трубу. Когда сани поравнялись с гаражами, Ефимыч выскочил на дорогу и что было сил долбанул деда обрезком.
- Хуяк! - Непроизвольно крякнул Ефимыч.
Дед вывалился из саней и растянулся на снегу. Кони, испугавшись понесли. Снегурка, от удивления приставшая было на ноги, кубарем полетела на дорогу, перекувырнулась несколько раз и осталась лежать.
Ефимыч выждал несколько секунд, пока кони с санями не скрылись за каким-то поворотом. Подошел к Деду и осторожно потыкал в него трубой. Дед не шевелился. Ефимыч обошел его и нагнулся над Снегуркой. Та дышала слабо, но была жива. Ефимыч взвалил Снегурку на плечо и озираясь потрусил к больнице.
Третий, свежеотремонтированный корпус, с улицы выглядел зловеще. С рам новомодных стеклопакетов свисали куски защитной пленки, которую так и не удосужились ободрать. Они развевались на ветру, из-за чего казалось что дом весь покрыт шевелящимися щупальцами. Перед парадным входом, серой тенью возвышался трехметровый снеговик, еще неделю назад вылепленный больными. Лепили из грязного снега вперемешку с неубранными с осени листьями, так что все снеговиково тулово было покрыто темными пятнами. Вместо носа пришпандорили одноразовый шприц, вместо глаз - пробки от банок с физраствором. Какой-то шутник натянул на нос презерватив. Начмед велел снять, но конструкция снеговик-нос-гандон смерзлась, и расчленению не поддавалась. Теперь презерватив свисал со снеговикового шнобеля неопрятной соплей.
Ефимыч прошел мимо запертого парадного входа, обогнул корпус, и вошел в узкую дверь с двумя табличками. На одной было написано "Выдача трупов с 8 до 11", на второй "Лаборатория ХА и БАК".
Поднявшись на второй этаж, Ефимыч вынул из кармана ключи и открыл дверь клизменной. Втащил Снегурку внутрь, уложил на узкую койку. Она по-прежнему была без сознания. Аккуратно прислонил к стене обрезок трубы, который до сих пор сжимал в руке. Выудил из кармана фонарик и в его свете рассмотрел Снегурку. Молодая, последней модели. Впрочем, как и следовало ожидать. Расстегнул на девчушке голубой полушубок, приложил ухо к груди. Нормально. Еще минут пятнадцать проваляется.
Вышел, закрыл дверь клизменной на ключ и припустил к себе в сторожку. По дороге вытащил из сугроба лопату, чтоб не привлекала внимания. Мало ли кому вздумается выйти.
В сторожке выудил из под раскладушки старый обалаковский рюкзак, взвалил на спину и бегом вернулся обратно в третий корпус. На лестнице расстегнул кожаные ремни, вытащил из рюкзака изрядно побитую молью красную шубу, шапку с белой оторочкой, красные же рукавицы и мешок. Скинул ватник, скатал, запихал в рюкзак. Туда же ушанку. Застегнул рюкзак и упрятал его в мешок. Напялил красное, отдышался, взвалил мешок на плечо и пошел в клизменную.
Снегурка еще не пришла в себя, но дышала уже глубоко и ровно. Ефимыч снял с нее шапку - белокурые волосы рассыпались по дермантину казенной койки - осторожно похлестал по щекам. Снегурка застонала и хлопнула ресницами.
- От ить! - Нежно сказал Ефимыч.
Девчушка сфокусировала взгляд на Ефимыче и заорала. Ефимыч судорожно зажал ей рот ладонью.
- Ты тавой! Тавой! - Зашептал ей на ухо. - Эта. Не ори, да. Того, милая, этого. Щас. Щас, в себя придешь, и давай. И пойдем. Поздно уже, да. Все уже - того, только мы с тобой. Новый год скоро, да.
Снегурка смотрела огромными глазами и мотала головой. Вдруг укусила Ефимыча за ладонь.
- Ёб! - Крикнул Ефимыч, и отнял руку. - Ты чё! Ты эта! Давай, тише тут! Пойдем щас, подарки, эта. Детишкам там, эта. Которые хорошо вели. Елки. Хороводы. Давай, милая, давай.
Снегурка смотрела на него уже спокойнее (Ефимычу, правда, казалось что смотрит она исключительно на бородавку под носом), глаза стали нормальными, потом прищурились и девчушка вдруг расхохоталось. Ефимыч снова зажал ей рот.
- Ты что, дед? - Снегурка села на койке. - Ты откуда ж такой взялся, а?
- Отсюдова. Местный я. Дед Мороз. Настоящий. Эта. Вот.
Она опять рассмеялась, но на этот раз тихо.
- Ну ты врать! Где ж такая серия может быть? Ты себя в зеркале-то видел? К кому такого урода пустят-то? К психам что ли?
- Я, эта. Да. Нет. Я старый просто. Эта, пошли, да? Подарки. Елки.
- Где мой дед?
- От ить! Я твой дед. Пошли, да?
- Слушай, пусти меня, а? Слышишь? Мне работать надо. Где Дед?
- Вот я и говорю. Работать, да. Пошли, пошли, милая. Вот, у меня и мешок. - Ефимыч кивнул на задрапированный ватник.
- Да ты кто вообще?
- Дык-ть, опять двадцать пять! Дед я, Дед! Эта... Девятьсот тридцатого года.
- Ка-акого? - Снегурка отшатнулась и стукнулась затылком о стену. - А... Как же?
- Как же! А хрен его знает! Какая разница? Пошли, чего время терять?
- С тобой?
- Ну дык. Со мной, ага.
- Да ты что, с ума сошел? Ты ж детей перепугаешь!
- Небось не перепугаю. Пошли. Не могу я без этого. Не могу. Люблю. Подарки, елки. Хоровод. И снегурок люблю. Тебя люблю. Экую ж серию сделали, а! Красавица! Пошли, а?
- Бред. - Снегурка встала, прошла к окну. - Тридцатый год, говоришь? Невозможно. Весна, ведь, лето. Тепло. Откуда?
- Эта. А я почем знаю? Вот так. Как-то.
- Тридцатый год... - Снегурка не слушала. - Урод-то какой. Бедные дети. Как же их тогда...
Она нервно теребила полу полушубка. Ефимыч покачал головой.
- Ты, эта. Не дури, да.
- Бедные детки. - Снегурка теребила полу. Рука потихоньку приближалась к поясу, где - Ефимыч знал - у новых моделей была кнопка вызова милиции. Он поднял с пола трубу.
- Не дури, эта, слышишь? Слышишь, что говорю! Люблю! Елки, хороводы! Тебя люблю!
Снегурка резко запустила руку под шубу, и Ефимыч, не дожидаясь, ударил. Снегурка завалилась на пол.
Ефимыч опустил трубу. Опять мимо. Опять. Подошел к Снегурке, потрогал. Мертвая. Он хлюпнул носом, и вытащил из мешка рюкзак. Снял шубу, шапку, сел на койку. Вот ведь! Опять! Может завтра? Комиссия эта. Опять придется трубы морозить. Да что ж такое! Он подошел к зеркалу, весящему над раковиной, посветил себе на лицо фонариком. Лицо как лицо. Нормальное. А она - урод. Ну, бородавка. Ну, лысый уже. Зубы. Ну и что?
Он напялил ушанку, ватник, достал из кармана чинарик. Посмотрел на Снегурку. Убрать что ли? Да ладно. На хер. Сама к утру растает. Лужа, опять, конечно. Ну да и хер с ней.
Аккуратно закрыл дверь снаружи. Вышел из корпуса. Снег все не унимался. И завтра опять пурга. Уж это-то точно. Уж Ефимыч-то знал. Может завтра повезет? Или послезавтра. Или после-после.
Или уж на следующий год.