Эти рассказы были написаны ещё в прошлом тысячелетии, в стране, которой уже нет на политической карте мира. Тогда, я неоднократно пытался "пристроить" их в какое-нибудь издание, но безрезультатно. Их художественный уровень, как мне сообщали, "не соответствовал уровню издания". Я не был настойчив, и рассказы оказались в столе, а вскоре и само литературное баловство прекратилось. В стране стали происходить такие события, жизнь стала так круто меняться, что мне стало не до литературы. Но вот вроде бы всё устоялось. Но книжные полки заполнились такой литературой, что мне стало грустно. И тогда я вспомнил про свои рассказы. Конечно, они несовершенны, а главное - они порождены тем временем и той страной. Но искреннее стремление героев рассказов разобраться в себе и жизни, честность по отношению к себе и близким, сопереживание и чувство ответственности, за то, что ты делаешь и как думаешь, всё это, как мне кажется, не может не вызвать симпатии к ним. Более того, я думаю, что именно этих качеств не хватает современным молодым людям в наше непростое, прагматичное и очень жестокое время. Поэтому я и решил извлечь эти рассказы из небытия и предоставить их на Ваш суд.
Мне кажется, что чувства и мысли героев не будут безразличны современному читателю. Как бы не менялась политическая ситуация человек всегда останется человеком - существом, задумывающимся о смысле своего существования, сопереживающим другим людям и осознающим ответственность своего существования. Именно такими я задумывал своих героев. Какими они получились на самом деле судить Вам.
ВСТРЕЧА С ПРЕКРАСНЫМИЛИ ДВОЙКА ПО ЭСТЕТИКЕ.
В Третьяковской галереи, в зале Крамского, перед картиной "Христос в пустыне" сидел мужчина. Посетители приходили и уходили, а он всё сидел, иногда рассматривая картину, но чаще опустив голову и о чём-то задумавшись. Его звали Анатолий Иванович.
В "Третьяковку" он ездил часто - ежемесячно, иногда по нескольку раз в месяц. И каждый раз он приходил сюда, в этот зал Крамского и по долгу сидел напротив этой картины. Он любил эту картину, как любил живопись вообще. Она необыкновенно сильно притягивала его к себе, порождая в душе какое-то необычное, немного тревожное чувство. Он пытался объяснить себе, что притягивает его в этом полотне: фигура ли Христа, его грустные и умные глаза или его нервные руки, но каждый раз из его объяснений выходило что-то не то: слова были и умные, и эмоциональные, но говорили они совсем не о том. Он пытался анализировать те чувства, которые возбуждает в нём эта картина, и опять ничего убедительного не выходило. Христос не был красив, полотно Крамского не было наполнено живописными деталями, оно было почти пусто, но тем сильнее и острее были те тревожные и грустные чувства, которые неизбежно возникали в душе Анатолия Ивановича, как только он входил в зал Крамского и видел Христа.
К картине подходили и, постояв немного уходили, отдельные посетители. По их лицам и сдержанному полушёпоту Анатолий Иванович догадывался, что для них загадки Христа не существует. Не существует не потому, что они мудры, а потому, что они не видят её. "Когда ученик готов, приходит учитель", - так говорят на Востоке и это великая истина.
Уже несколько экскурсионных групп сменилось у этой картины. На разных языках и в разных формулировках экскурсоводы излагали одну и туже идею: "В образе Иисуса Христа Крамской изобразил тяжёлые раздумья человека, решившего вступить на тяжёлый и опасный путь революционного служения людям". "Революционер..." - усмехнувшись, подумал Анатолий Иванович и отрицательно покачал головой, глядя на сплетённые пальцы Христа и трагично опущенные вниз плечи. Анатолий Иванович знал, что картина эта была написана в период подъёма революционного движения в России, и понимал, что мысль о революционере, об идейном и духовном подвиге как-то естественно должна была рождаться в умах людей. Он знал всё это и все-таки не разделял этого взгляда. Уж слишком не вязался весь облик Христа с понятием революционера. И в самом деле, можно ли сравнивать Рахметова, Желябова и Христа? Кто знает, может быть и можно, но в уме Анатолия Ивановича такие сравнения не получались. Полотно Крамского явно выходило за рамки подобных сравнений. Так казалось Анатолию Ивановичу, и причиной этого был Достоевский. Его роман "Братья Карамазовы" и, в особенности, притча о Великом инквизиторе буквально перевернули Анатолия Ивановича, впервые заставили взглянуть на полотно Крамского с совершенно иной стороны...
Ход мыслей Анатолия Ивановича неожиданно прервала группа молодых людей, заполнивших всё свободное пространство по бокам картины и, отчасти, перед ней. Молодая женщина, видимо преподаватель, встала перед картиной и, подождав, когда все соберутся и успокоятся, начала говорить:
- Перед вами известная картина великого русского художника второй половины XIX века Крамского "Христос в пустыне".
Её негромкий, но энергичный голос невольно приковывал к себе внимание слушателей.
- В этой картине Крамской обращается к библейскому сюжету, но если мы внимательно вглядимся в эту картину, то мы не сможем не заметить, что замысел, идейное содержание картины далеко выходит за рамки чисто библейской темы. Посмотрите, как пронзительно грустны глаза Христа, как опущены вниз его плечи, как будто на них лежит непомерной тяжести груз, посмотрите, как нервно переплетены его пальцы и вы поймёте, что перед вами не Бог, а самый обыкновенный, близкий вам человек. Мы видим, что какая-то грустная, быть может, трагическая дума легла на его сердце. Обратите внимание на композиционное решение картины: Крамской убрал из поля зрения всё лишнее, Христос изображён практически на пустом месте - только Он и бесплодная, каменистая пустыня. Художник сделал это специально, чтобы ещё больше сконцентрировать наше внимание на главном - облике Христа, на его переживаниях, которые подчёркиваются трагически-лиловым тоном заката, резко контрастирующим с безжизненно-серой каменистой пустыней.
Она была красива. Её эмоциональная речь и выразительная мимика делали её ещё более привлекательной. Было видно, что она любит живопись, и эта её любовь сквозила и чувствовалась в каждом её движении слове. Молодые люди слушали её необыкновенно внимательно, видно было, что они увлечены её рассказом.
- Если же мы теперь обратимся к истории создания этого полотна, то его главное идейное содержание станет совсем ясным для нас. Картина была написана Крамским в период подъёма революционного движения в России. Художника поражает величие духовного подвига революционеров, самоотверженность их духа, их способность пожертвовать своей жизнью в борьбе со злом во имя торжества добра. И вот Крамской в образе Христа изображает не Бога, а революционера. Он изображает тяжёлые раздумья человека, решившего вступить на трудный и опасный путь революционного служения людям. Он знает, что путь этот сулит ему боль, страдания, самою смерть, но он решается на него, он вступает на этот путь, потому что его влечёт туда непобедимая сила добра, сила любви к людям.
Группа ещё немного постояла у картины и двинулась в другой зал. А когда мимо Анатолия Ивановича проходили последние двое парней, он услышал как один из них, усмехаясь, сказал другому: "Тоже мне нашла революционера! Какой-то хиляк с козлиной бородкой..."
Эта фраза, как пощёчина, хлестнула по лицу Анатолия Ивановича. Он успел взглянуть на проходящих мимо ребят, но останавливать их, спорить с ними он не стал. Да и что сказал бы он им? Что они не правы? В чём? В том, что не считают Христа революционером? А разве он сам считает? Нет, не считает. Анатолию Ивановичу было досадно и даже немного оскорбительно оттого, что этот молодой человек так вульгарно, так цинично выразил мысли, которые, в общем-то, разделял он сам. Он тоже решительно не считал Христа революционером. Правда, он никогда при этом не называл его "хиляком", но то, что Анатолий Иванович говорил себе в эти минуты неизбежно сводилось к тому, что Христос неизмеримо слабее настоящих революционеров. Но если Он слаб, то почему образ Его так притягателен?! Иногда, когда в зале никого не было, Анатолий Иванович пытался принять такое же положение как Христос Крамского: так же согнуть плечи, так же скрестить пальцы и даже старался лицу придать такое же выражение. Говорят, что при этом в голову должны прийти те же мысли и чувства, что и у человека, которого пытаются изобразить. Если это так, то Христос Крамского действительно был мало похож на революционера: в душе Анатолия Ивановича становилось до боли грустно, а в уме при этом не было никаких мыслей. Прямо скажем, состояние совсем не характерное для революционера.
Сколько ни смотрел Анатолий Иванович на полотно, сколько ни думал о нём, но Христос, загадка Его притягательности, а главное - причина тех тревожных и грустных чувств, которые возбуждал Его образ, всё это по-прежнему было неясным. Анатолий Иванович покидал Третьяковскую галерею со ставшим привычным для него чувством лёгкой досады.
Приехав на вокзал, Анатолий Иванович нашёл свой поезд, и сев у окна раскрыл книгу. Но долго читать ему не пришлось: в вагон с шумом вошла большая группа молодых людей и часть из них села рядом с Анатолием Ивановичем. По их разговору он понял, что это студенты какого-то училища, возвращающиеся из музея, где у них было занятие по эстетике. Они шумно спорили о чём-то, и неожиданно Анатолий Иванович узнал в женщине, что села напротив его преподавателя-эксукурсовода, которого он встретил в Третьяковке, а в молодом человеке, сидевшем рядом с ним того парня, что сказал обидную для Анатолия Ивановича фразу. Они о чём-то спорили.
- Нет, Мария Сергеевна, - говорил парень, - вы не правы. Ну, за что вы мне влепили двойку?
Мария Сергеевна в этот раз была строга.
- Во-первых, не влепила, а поставила; а во-вторых, я уже объяснила за что: прежде всего за неэтичное поведение на экскурсии - все твои ухмылки, замечания просто неприличны! А ещё за то, что ты не знаешь категорий эстетики.
- Но ведь поведение это сфера этики, а не эстетики. А что касается категорий, то кто их вообще знает? Ведь эстетика, что бы вы там не говорили, не наука. И те определения, которые вы нам давали - смех один! Там всё сводится к субъективности и нет ничего, что можно было бы охарактеризовать действительно точно.
- Мне с тобой даже говорить не хочется! Потому что ты просто не умеешь себя вести. "Кто знает..." А как называется тогда человек, который преподаёт, сам не знает что?
- Вы извините меня, Мария Сергеевна, я не хоте вас обидеть, но ведь по существу-то прав все-таки я.
- Чтобы быть правым нужно как минимум разбираться. А ты ни в чём не разбираешься. Ты просто демагог!
Мария Сергеевна была раздражена.
- Ну почему это ни в чём? - теперь уже обиделся парень. - Физика, например, для меня наука. Там всё точно, от неё есть конкретная практическая польза. А эстетика слишком неопределённа, чтобы стать наукой.
- Ну, вот пускай по физике тебе, и ставят пятёрки. А у меня, пока, ты заслуживаешь только двойку.
- Нет, это не справедливо! Я имел смелость говорить с вами искренно, а вы меня за это наказываете.
- А я ещё раз тебе говорю, что наказываю тебя не за искренность, а за неэтичное поведение и за незнание категорий эстетики.
Молодой человек хотел, было ещё что-то возразить, но в разговор неожиданно вмешался Анатолий Иванович:
- Не нужно спорить, молодой человек, вы не правы.
- Это почему? - парень резко повернулся к Анатолию Ивановичу.
Вместо ответа Анатолий Иванович полез в карман и достал блокнот и карандаш.
- Чтобы быть более понятным, я задам одну хитрую задачу: нужно четырьмя прямыми линиями, не отрывая карандаша от бумаги перечеркнуть девять точек, расположенных тремя рядами по три. Пожалуйста.
С этими словами Анатолий Иванович передал блокнот и карандаш собеседнику.
- Ну, я так сразу могу и не решить, - проговорил парень задумавшись.
- Это ничего. Только, пожалуйста, думайте вслух - водите карандашом вслед за мыслью. Мне важно видеть ход вашей мысли.
Молодой человек принялся за решение, и карандаш заметался по бумаге. Анатолий Иванович не стал долго ждать. Проследив за тремя, четырьмя неудачными попытками он сказал:
- Достаточно. Ваша ошибка характерна. Вы мечетесь внутри этого квадрата, пытаясь та найти решение. А между тем его там нет. Чтобы найти его нужно выйти за рамки этого квадрата.
Анатолий Иванович взял блокнот, карандаш и, сделав четыре быстрых движения, перечеркнул все точки.
- И вот так всегда, практически во всех наиболее сложных проблемах. Если проблема кажется неразрешимой, то нужно выйти за её рамки и тогда решение станет очевидным.
- Я что-то не очень понимаю, как всё это связано с нашим спором, - сказал молодой человек.
- Очень просто! В рамках эстетики такие её категории как, например, "прекрасное" и "безобразное", действительно представляются слишком субъективными, да и вся эстетика кажется совсем не наукой. Но это не так. Эстетика столь же строгая дисциплина, как и любимая, тобой физика. Но только строгость, научность эстетики обнаруживается не каждым, а только тем, кто достиг определённого нравственного уровня. Людям слишком суетным, слишком предвзятым, слишком эгоистичным и самолюбивым гармония искусства, строгость эстетики не открывается. На Востоке в таком случае говорят: "Когда ученик готов, приходит учитель". Вы ещё не готовы и поэтому заслужено получаете двойку. Это справедливо и с этической, и с эстетической точки зрения.
И ребята, сидевшие рядом, и Мария Сергеевна с интересом выслушали Анатолия Ивановича. А молодой оппонент был в некотором замешательстве. Он не ожидал, что разговор, обещавший быть сугубо теоретическим, вдруг обернулся нравственно-практической стороной. К тому же его несколько обидело обвинение в нравственной незрелости, и поэтому он с вызовом спросил:
- А почему это вы решили, что я нравственно ещё не созрел? Я, например, так не считаю!
- То, что вы так не считаете, это вполне естественно, - Анатолий Иванович улыбнулся.- Но, к сожалению это не так. Это видно по тому, как вы разговариваете, как реагируете на окружающее. К тому же, совершенно случайно, я стал свидетелем одной вашей фразы в Третьяковской галерее. Ваш преподаватель с интересом рассказывал о картине Крамского "Христос в пустыне", а вы язвительно назвали героя этой картины Хиляком с козлиной бородкой". Нравственно зрелый человек так не скажет.
- Я не хотел обидеть ни Марию Сергеевну, ни Крамского!
- Ты никогда не хочешь и, тем не менее, всегда делаешь!- раздражённо сказала Мария Сергеевна.
- Честное слово! - пытался оправдаться молодой человек. - Просто я гляжу и вижу, что Христос у Крамского совсем не революционер, как вы говорили, ну вот я и сказал.
- Ты смотрел и как всегда ничего не видел.
- Ну почему не видел? Что видел, то и говорил!
- Да-да! - снова заговорил Анатолий Иванович, - вот именно, "что видел, то и говорил"! Остаётся только спросить: много ли видел?
- Уж сколько увидел, столько увидел...- обиженно, но, всё ещё не сдаваясь, говорил молодой человек.
- А что вы знаете о сюжете этой картины?
Молодой человек пожал плечами.
- Только то, что рассказала Мария Сергеевна.
-Я слышал этот рассказ. Он очень интересен и эмоционален, но, пусть извинит меня Мария Сергеевна, - Анатолий Иванович улыбнулся ей, - рассказ этот в значительной степени относится к истории создания полотна, чем к его идейному содержанию.
- Почему же? - удивилась Мария Сергеевна.
- Крамской не случайно избрал для сюжета именно эту евангелевскую притчу. Я позволю себе напомнить её. После того, как Христос был крещён Иоанном Крестителем, он ушёл в пустыню, где искушался злым духом. И вот этот момент искушения Крамской и изображает.
- Я это и говорила. Но ведь вы же не будете возражать против того, что эта притча была для Крамского не более чем поводом, что главное было не в ней?
- Ну о том, что Крамской считал главным мы теперь можем только догадываться. На мой же взгляд эта притча не просто повод. Существенно и само содержание притчи. Я всё-таки напомню её.
- Да, конечно.
- Во время этого искушения злой дух задал Христу три загадки. И, по мнению Достоевского в загадках этих выражена вся сеть человеческой природы и человеческого бытия. Вот эти загадки. Первая. "Ты идёшь к людям с проповедью духовного очищения, - говорит Христу злой дух, - ты несёшь им высокие идеи и хочешь, чтобы люди, восприняв их, стали лучше и чище. Но они просто голодны. Накорми их, и они будут твоими! Видишь эти камни? Преврати их в хлеба и люди будут навсегда преданы тебе. Они пойдут за тобой куда угодно и станут такими, какими ты пожелаешь их видеть". Христос ответил на это: "Не хлебом единым жив человек". И ответом этим Он указал на величайшую потребность души человеческой в духовном росте и совершенствовании, потребность, которая резко выделяет человека из животного мира. Человек должен не просто существовать как биологическое существо, то есть есть, пить, продолжать род. Он должен расти духовно, нравственно.
Тогда злой дух задал Христу вторую загадку. Он поставил его на крыло высокого храма и сказал: "Прыгай вниз! Если ты тот, за кого выдаёшь себя, нога твоя не коснётся камней". В чём смысл этого искушения? Злой дух предлагал Христу увлечь людей за собой не силой идей и проповедей, а силой чуда. Если бы Христос бросился вниз, то он, конечно же, не разбился бы - ангелы подхватили бы его, и он остался бы цел. Но зато те, кто стояли внизу, поняли бы, что он - Бог. Поняли, уверовали и пошли бы за ним. Достоевский пишет по этому поводу, что Христос ответил "гордо, как Бог" - "Не хочу искушать господа Бога моего". Смысл же этого ответа был следующий: Христос хотел, чтобы люди шли за ним не как стадо баранов, повинуясь чуду как бичу. Он хотел, чтобы они сами поняли и уверовали в силу его идей и шли за ним, повинуясь этим идеям, ставшими их убеждениями. Христос очень уважительно относился к людям, и злой дух намекает ему на это, задавая последнюю, третью загадку.
Он поднял Христа над миром и показал ему все царства, все народы, все богатства мира и спросил: "Хочешь, всё это будет твоё?" Злой дух предложил Христу политическую власть над миром, некое политическое мировое господство. Чтобы весь мир в виде единого государства был подчинён Ему, единому государю. По мнению злого духа, люди заслуживают только такой участи: чтобы их, как единое стадо, пас один, могущественный пастух. Ответ Христа поразителен. Он говорит, что на Земле не должно быть царя, что есть только один царь - Царь Небесный и только Ему должно подчиняться. А законы этого царя начертаны в нашей совести и в нашем разуме. Другими словами Христос говорит, что люди должны жить по законам разума и совести. И это единственное основание, на котором должно строиться человеческое общежитие.
Таким образом, Крамской, изобразив Христа в момент искушения, заставляет нас задуматься над смыслом человеческой жизни, над сутью человеческого бытия. Зная это, Христа никак нельзя назвать "хиляком".
- Я этого не знал, - медленно проговорил молодой человек, очевидно "переваривая" услышанное.
- Конечно, этого ты не знал, хотя мог бы узнать при желании. Но это можно было бы почувствовать, если несколько умерить своё самомнение.
- Причём тут самомнение?! - начал было возражать заядлый спорщик, но Мария Сергеевна перебила его:
- Прекрати, Сергей! Всё равно ТВ по существу ничего не скажешь, и в бутылку не лезь!
А потом, обращаясь к Анатолию Ивановичу, она спросила:
- Это ваша трактовка картины?
- Эти идеи из романа Достоевского "Братья Карамазовы".
- Но ведь этот роман был написан много позже картины.
- Ну и что? Евангелие-то было написано ещё раньше.
- А общепринятый взгляд вы не разделяете?
- Извините, нет
- Почему?
- Может быть, это вам покажется несерьёзным, но в моём сознании понятие революционер и образ Христа Крамского совершенно не соединяются. Христос слишком мягок для революционера.
- Вот и я говорю, что Христос не революционер, а она мне двойку!..
Мария Сергеевна только выразительно посмотрела на Сергея, но ничего не сказала. Вернувшись взглядом к Анатолию Ивановичу, она хотела что-то спросить, но тот опередил её.
- А вот скажите пожалуйста, Мария Сергеевна, вы никогда не испытывали тревоги, глядя на это полотно?
- Тревоги? - удивилась она.
- Да, тревоги.
- Крамской, действительно, написал это полотно в грустных и несколько тревожных тонах. Но это сделано, на мой взгляд, с целью оттенить предчувствие Христом своей гибели. Без этих тонов картина бы не смотрелась.
- Он не предчувствует, он знает...Извините, но вы не ответили на мой вопрос.
Мария Сергеевна улыбнулась и несколько замялась.
- Откровенно говоря, нет, - наконец сказала она. - Для меня Христос Крамского это человек. И, прежде всего я чувствую глубокое уважение к его духовному облику, к его мужеству. Но тревоги...- она ещё раз задумалась - нет.
- А я да. - Анатолий Иванович смущённо улыбнулся. - Вы знаете, уже который месяц еженедельно езжу в Третьяковку, прихожу к этой картине, и каждый раз становится как-то очень грустно, а потом тревожно. И никак не могу объяснить для себя этих чувств.
Мария Сергеевна ничего не ответила, а только долго и как-то очень внимательно смотрела на Анатолия Ивановича. Некоторое время ехали молча. Поезд подъезжал к станции. Ребята начали вставать и направляться к выходу. Поднялась и Мария Сергеевна.
- До свидания, - сказала она, - большое спасибо за разговор.
- До свидания, - ответил Анатолий Иванович, - и вам спасибо.
Поезд тронулся. В окно Анатолий Иванович видел как ребята, обступив Марию Сергеевну, что-то очень оживлённо говорили ей. Но она не слушала их. Её глаза кого-то искали и на секунду нашли. Анатолий Иванович ехал дольше. Он смотрел в окно и думал. Ему представлялись то Христос Крамского, то лицо Марии Сергеевны, когда она молча смотрела на него. То, вдруг, он начинал слышать голос и видеть всю заносчивую внешность молодого человека - Сергея. Сергей, почему-то, особенно долго "вертелся" в его сознании. Анатолий Иванович вспомнил его у картины Крамского, спорящего в поезде с Марией Сергеевной. Что-то неприятное было в этих воспоминаниях. И Анатолий Иванович скоро понял что: это непоколебимость, точнее - непробиваемость Сергея. Не приятно было не то, что Сергей не соглашался ни с ним, ни с Марией Сергеевной, а то, что он и не хотел ни с кем соглашаться, независимо от того прав он был или нет. Он был сам по себе. Довольный тем, что имел, каким был и готовый грызться с кем угодно за собственную неприкосновенность.
Размышляя о Сергее, Анатолий Иванович, вдруг, поймал себя на том, что в душе его опять появились те самые тревожные чувства, которые вот уже несколько месяцев не дают ему покоя. "Что это?" - удивился Анатолий Иванович. В сознании всплыла фигура Христа с трагически опущенными вниз плечами, нервно сплетёнными пальцами, с пронзительно грустными и умными глазами. А потом эта фигура, вдруг, исчезла, а вместо неё появилась другая: какой-то высокий и сухой старик, с тяжёлым и строгим взглядом. Он был одет в обыкновенную монашескую рясу. Он сидел в полуосвещённой огарком свечи тюремной камере и смотрел на открытую дверь, за которой только что кто-то скрылся. Посидев некоторое время, старик встал и медленно вышел, закрыв за собой дверь. И тогда, откуда-то со стороны, раздался голос Сергея, ставший почему-то скрипучим: "Хиляк какой-то с козлиной бородкой".
Тревожные чувства не пропали, но неясности больше не было. Здесь, действительно, есть о чём тревожиться: кто знает, быть может, он, этот сухой старик, прав?
ГЕРОИЧЕСКИЙ ДЕД.
- Чудак этот старик, - говорил мне Женька по дороге к реке. - Каждый вечер что-то пишет. Сидит, сопит и строчит. Что пишет не ясно.
- Мало ли что, может быть письмо, а может и ещё что.
- Кому ему писать-то? Он, наверное, всех своих родных пережил. Хозяин говорил, что ему лет сто!
- Ну я не знаю... А разве хозяин не родственник ему?
- Седьмая вода на киселе! Родство какое-то есть, но слишком дальнее. Просто ближе по родству у старика никого нет, вот и живёт у хозяина. А впрочем, я не знаю.
Женька не был настроен долго говорить о старике. К тому же мы подошли к реке, и он, да и я тоже, гораздо больше желал отдаться прохладной воде, чем выяснению родства деда с нашим хозяином. В конце концов, мы в отпуске и хотим больше отдыхать и меньше думать.
Этот адрес ещё зимой дал нам один наш общий знакомый, и мы с Женькой ещё тогда решили уехать по этому адресу, но вдвоём, без жён и детей, чтобы отдохнуть и от семьи, и от работы, и от общественных нагрузок. Наш хозяин недорого сдал нам комнату, и мы начали отдыхать, то есть ничего не делать. С утра спим, сколько влезет. Потом, позавтракав свежим молоком, идём на реку; потом обед; после обеда валяемся на сене или просто спим. Вечером ходим в клуб, где крутят кино или устраивают танцы для молодёжи. Отдых не хитрый, но мы на большее и не претендовали: свежий воздух, река и солнце, а, главное, покой - вот единственное, чего нам хотелось. И мне кажется, это единственное, что, действительно, необходимо современному городскому жителю для нормального и здорового отдыха.
Позабыв, что нам уже за тридцать, что мы солидные, "городские люди", инженеры мы Женькой соревновались в прыжках в воду с дерева, растущего на берегу реки и раскинувшего свои крепкие ветви далеко над водой.
Наверное, этот день ничем бы не отличился от всех других дней, и, наверное, вообще бы ничего не произошло, если бы не одна досадная случайность. То ли оттого, что я поспешил, а то ли оттого, что устал, но когда я в очередной раз полез на дерево, рука не удержала меня, и я полетел вниз, но не в воду, а прямо на землю. Острая боль в голеностопном суставе заставила меня вскрикнуть. Женька, занимавшийся спортом, сразу же оценил ситуацию.
- Труба дело, - заключил он, осмотрев ногу. - В лучшем случае сильный вывих, в худшем - порвал связки.
Я зло выругался от досады. Но дело было сделано, и нужно было как-то выходить из этой ситуации. Как верный друг, Женька не оставил меня в беде. Подержав мою ногу в воде, он туго завязал её своей майкой, предварительно намочив её в реке. Затем взвалил меня на спину и поволок в деревенский медпункт, благо идти было не далеко. Местный фельдшер немного утешил меня, сказав, что это всего лишь сильный вывих, но настроения вернуть уже не смог. Отдых пропал окончательно и бесповоротно.
- Не бойся, от этого не умирают! - весело говорил он, вручая мне костыли. - Походишь недельку с этими "друзьями" и всё пройдёт.
"Недельку"! - усмехнулся я. У меня всего-то от отпуска осталась неделя. Что делать? Нужно перестраиваться, и перестраиваться мне. Женьке это было не к чему. Он хотя и посочувствовал мне, но, доставив меня домой, вновь ушёл на реку, сказав, что через пару часиков вернётся. Как раз к обеду.
На стене мирно тикали ходики. В оконное стекло безрезультатно билась муха. Сразу стало неимоверно скучно. Тоска, да и только. Почитать бы что-нибудь, но как назло ничего с собой не взял. Это по совету Женьки: "Пусть отдыхает не только наше тело, но и наши мозги".
Дома пусто, душно и скучно. Я решил выйти в сад, вспомнив, что там есть столик со скамейкой. "Хоть в тени посижу", - думал я. Кое-как приковыляв в сад, я увидел, что столик со скамейкой заняты. За столиком сидел дед и что-то писал.
- Извините, если помешал вам, - сказал я деду, опускаясь на скамейку.
Дед ничего мне не ответил. Он посмотрел своими выцветшими, но всё же живыми, глазами на меня, мои костыли, потом пожевал усы и, не говоря ни слова, сложил тетрадь, поднялся и пошёл неторопливой, шаркающей походкой куда-то в глубь сада.
- Куда вы? - пытался остановить его я. - Извините меня! Лучше я уйду!
Но дед, казалось, не слышал меня. Его сутулая спина, одетая в старый пиджак, скоро скрылась за кустами малины, и я остался один. На душе стало неприятно и досадно. Но скоро досада сменилась другим чувством. Я вспомнил слова Женьки. "Что писал этот старик? - подумал я. Конечно же, я не мог ответить на этот вопрос, но в сознании всплыла сгорбленная над листом бумаги фигура старика, вспомнилось его сосредоточенное лицо и интуитивная догадка о том, что было во всём этом что-то очень важное и очень задушевное ясно запечатлелась в моём уме. Мне нестерпимо захотелось узнать и о том, что писал этот старик, и кто такой он сам. Но как сделать это?
Всё-таки правильно говорят умные люди, что в любой неприятности, даже самой плохой, есть свои положительные стороны. Травма, безусловно, была для меня большой неприятностью: я уже не мог идти на реку, нырять, не мог идти вечером в клуб на танцы, но зато, оставшись дома, я смог поговорить с хозяином по интересующему меня вопросу.
- Скажите, а кем приходится вам старик?
Хозяин сделал неопределённое движение головой и руками.
- Так, седьмая вода на киселе. Точно я, даже, сам не знаю. Вроде бы моя прабабка была ему не то двоюродной, не то троюродной сестрой.
- А что у него никого из родных больше не осталось?
- Нет. Всех пережил.
- Странный он...
- Да, этого у него не отнимешь.
- Пишет что-то постоянно.
- Да, я тоже замечал.
- А что пишет, не знаете?
- Нет. Спросил как-то: "Чего пишешь, дед?" Так ничего не ответил. Посмотрел только, мол, не твоё дело, и всё. Вообще он не разговорчивый стал.
- "Стал"? А был другим?
- Да. - протянул хозяин. - Это героический дед. В гражданскую эскадроном командовал. В отечественную до полковника дослужился. Дважды председательствовал: когда колхоз образовался и в войну, когда по ранению комиссовали. В райкоме заседал. У него вся грудь в орденах.
Я с интересом слушал и не переставал удивляться.
- А я сегодня попробовал, было заговорить с ним, так он хоть бы звук издал.
- Это на него похоже. Но ты не обижайся. Чудак он стал. Сам на себя не похож.
- И давно он сал такой?
Хозяин задумался.
- Да, почитай, лет пятнадцать уже будет. А может и больше.
- А после чего?
- Да я и сам не знаю после чего. В один день переменился. Снял свой костюм с орденскими планками, облачился бог знает во что, и как подменили старика. "Ты чего это"? - спрашиваю. "Не твоё дело"! - и весь разговор. В начале ещё отвечал на вопросы, а потом совсем замолчал. Не хочет говорить и баста.
- Ни с кем?
- Нет. С детьми, маленькими, иногда говорит о чём-то. С дочерью моей, когда той года три-четыре было, говорил. А больше ни с кем не общается.
- А кому же он пишет, тогда?
- А чёрт его знает! Из ума выжил, я думаю, вот и строчит, сам не знает что.
- Может у него, всё-таки, кто-нибудь остался? Жена-то была у него?
- Жена у него давно умерла. А больше вроде бы никого нет. Так что кому он пишет - не знаю.
- А с женой он как жил, хорошо?
- Куда там! Я, конечно, их жизни толком не знаю и говорю со слов своей матери, но она говорила, что они плохо жили. Не ругались, но и счастья не было. Он вечно в делах, в общественной деятельности. Она одна. К тому же, говорят, он резкий был. В общем, семья только на бумаге была. У них и детей даже не было.
Я хотел, было ещё что-то спросить, но тут в окно заглянул Женька.
- Слышь, выдь на улицу.
- Чего тебе? - Недовольно спросил я и впервые поймал себя на том, что приход Женьки не столько обрадовал меня, сколько вызвал раздражение.
Я извинился перед хозяином и вышел.
- Ты извини, но там твоя просит тебя прийти. Она здесь, за забором.
"Твоя" - это Наташа. Мы с Женькой познакомились со студентками из строй отряда, который работал в этом колхозе. "Чтобы кровь не ржавела", - как объяснял Женька. И она не ржавела.
Наташа, действительно, пришла утешать меня. И утешения её были искусны и сладостны. Я забыл не только о том, что болен, но даже о том, что женат. Ну а поскольку хозяин на ночь дом запирает, а я, поспешив к утешительнице, ключ не взял, то ночевать мне пришлось на сеновале. Под утро ко мне пробрался Женька. Видимо его то же утешали по какому-то поводу.
Проснулся я очень рано от собачьего холода. Стуча зубами, я вылез во двор и увидел, что жена хозяина доит корову.
- Что это так рано? - хитро улыбаясь, спросила она.
- Да замёрз я что-то...Вот и не спится.
- А вот я вам молочка тепленького дам. Ужо согреетесь.
Парное молоко, действительно, согрело меня. Выпив почти литр и съев полбатона, я почувствовал себя бодро и весело. И только больная нога мешала мне бегом отправиться на реку. Спать мне уже не хотелось, и я решил просто погулять. А для начала решил пойти в сад. Каково же было моё удивление, когда на скамейке, за столом, я вновь увидел деда. Он склонился над листом бумаги и что-то увлечённо писал. Помня свою вчерашнюю неудачную попытку заговорить с ним, я решил в этот раз вообще не подходить к нему, а просто понаблюдать за ним со стороны.
Несмотря на свой преклонный возраст, дед был моложав и по-своему красив. Сейчас, когда он был увлечён письмом, на его лице отчётливо запечатлелась мысль и ещё что-то очень доброе. Белые как лунь волосы были густы как у молодого и спадали почти до плеч. А борода, широкой лопатой закрывавшая грудь, ещё сохраняла некоторые тёмные волосы. Дед писал не торопясь. Время от времени он поднимал голову и смотрел куда-то в сторону от стола. Его задумчивость продолжалась порой долго. Было странно и очень приятно смотреть на него в эти минуты. Наконец он закончил. Достал из внутреннего кармана пиджака конверт и положил в него исписанный лист бумаги. Потом заклеил конверт и, что-то написав на нём, убрал его в карман. Затем взял свою палку и, поднявшись, направился к выходу.
Чтобы не попадаться на глаза деду, я быстро спрятался за угол дома. Дед не заметил меня. В глубокой задумчивости он вышел на улицу и пошёл куда-то на окраину. Я решил, во что бы то ни стало проследить за ним.
Неспеша, не столько опираясь на палку, сколько неся её в руке, дед шёл по дороге, ведущей в другую, соседнюю деревню, принадлежащую этому же колхозу, но располагавшуюся на другом берегу реки, за холмом. Там был единственный на две деревни узел связи. Я был уверен, что дед идёт именно туда, и поэтому решил обогнать его: перейти реку по другому, маленькому мосту и, обогнув холм, через кладбище первым войти в соседнюю деревню. Дед шёл очень медленно, Ия, не смотря на свои костыли, легко опередил его: раньше перешёл реку, раньше подошёл к холму. И тут мне неожиданно пришла в голову мысль: зачем тащиться за стариком в деревню, когда, забравшись на холм, я смогу всё отлично увидеть оттуда! Тяжело дыша, неся в одной руке оба костыля, передвигаясь на здоровой ноге и руках, волоча за собой больную ногу, я лез на холм. Забравшись туда, я развалился на траве, чтобы отдышаться.
С холма передо мной открывалась живописная картина. Только что взошедшее солнце, светило ещё сквозь туман, лежавший над рекой и от этого казалось не ослепительным диском, а мохнатым шаром. Как нарисованные, были две, утопавшие в зелени, деревни, лежащие на противоположных берегах реки. Их соединяла дорога, надвое рассекавшая высокий холм, на котором я находился. Вокруг тишина и покой. Воздух такой чистый, такой свежий и такой густой, что, кажется, его можно черпать ложками. На дороге я сразу увидел деда. Он только что перешёл реку и подходил к холму.
Дед шёл так же Неспеша, своей шаркающей походкой. Сверху он казался совсем маленьким и невзрачным. Я даже улыбнулся, неожиданно вспомнив вчерашние слова хозяина: "Это героический дед". Дед прошёл холм и к моему удивлению направился не в деревню, к почте, а, свернув с дороги, пошёл к кладбищу, расположившемуся у подножия холма. С удвоенным любопытством я стал следить за дедом, а тот, пройдя между некоторыми оградами, остановился у небольшого холмика с деревянным крестом и поклонился ему в пояс. К моему величайшему изумлению, старик достал конверт и, раскопав землю у креста, куда-то сунул его. Потом он, подвернув под себя одну ногу, сел прямо на землю рядом с холмом и долго сидел, наклонив голову. Через некоторое время он встал, вновь поклонился и пошёл назад своей обычной, неторопливой походкой. Когда дед, перейдя мост, скрылся за первым переулком деревни, я стал спускаться с холма. Неодолимо сильное, жгучее любопытство влекло меня вниз, туда, к небольшому холмику, поросшему травой, к тому деревянному кресту, под который странный дед сунул исписанные им листы бумаги.
Кое-как спустившись с холма, я заковылял к могиле. Это была обычная, я бы даже сказал, заброшенная могила, с покосившимся деревянным крестом, на котором едва выступали отдельные буквы. Сколько я ни старался, я ничего не мог разобрать на нём кроме: "18...г. - 1944г. ...ская Мария ...со ...". Какая-то Мария, умершая в войну - вот единственное, что я сумел понять. Я попробовал раскопать рукой землю за крестом, и она легко поддалась. Почувствовав что-то твёрдое и, сдвинув горсть земли, я увидел обычную металлическую банку из под чая. Неожиданное волнение охватило меня. Я открыл коробку. Там, плотно прижавшись друг к другу, стояли конверты и сложенные треугольниками листы бумаги. Страшная догадка как молния поразила меня - это письма! И не просто письма, а письма к Ней, к той, которую он не любил тогда, и, которую полюбил сейчас, когда остался совсем один.
Некоторое время я сидел в нерешительности, глядя на открытый мною тайник. Какие-то тревожные и грустные чувства неожиданно охватили меня. Мне хотелось взять наугад любое из писем деда и прочитать его, но я не решался сделать это. Мне было стыдно. Но я преодолел себя. Отогнав сдерживающие меня чувства, я взял крайний конверт. На нём в графе "Кому" прямыми, как и изгородь, буквами было написано единственное слово "Машеньке". Упругая и горячая волна ударила меня в грудь. Повертев конверт в руках, я не решился вскрыть его и поставил на место. Взял треуголку. На ней было то же единственное слово, написанное такими же прямыми, как изгородь, буквами. Стараясь ни о чём не думать и не обращать внимания на бешено колотившееся сердце, я развернул письмо и стал читать:
"Милая Машенька! Я глубокий старик, но живу я всего десять лет, ибо жизнь моя началась только тогда, когда я понял, что "всё пустое и всё обман" кроме того тёплого света, что льётся из любимых глаз".
Горячая волна вновь ударила мне в сердце.
"Как жаль, что я не понимал этого раньше и всю свою жизнь, всю свою живую душу отдал мёртвому и безжизненному механизму".
Я опустил письмо. Никакая сила не могла заставить меня читать дальше. Я чувствовал, что это так искренне и так интимно, что этого вообще никто не должен читать. Убрав письмо в коробку и приведя тайник в прежнее состояние, я поплёлся домой.
На маленьком и скрипучем деревянном мостике, переброшенном через реку, я остановился и, опёршись на перила, стал смотреть на лениво текущую подо мной реку. Взошедшее солнце играло в её водах яркими и причудливыми бликами и в этих бликах стали возникать и таять картины. Я увидел обиженное лицо жены, потом оно сменилось лицом сына, который посмотрел на меня не как на отца, а как на чужого дядю. А потом, вдруг, появились лисьи глаза сладострастной утешительницы. Вслед за ними появился Женька, причём, толи от бликов, а толи ещё от чего, но глаза у него почему-то оказались оловянными. А потом...потом пошли картины одна гаже другой и все про меня: то я увидел себя с хмельной физиономией в баре в компании Женьки, то увидел свою угодническую морду и согбенную фигуру в кабинете своего подлеца начальника; а то, вдруг, пляшущие блики превратились в сплетённые обнажённые тела. Смотреть на всё это было нестерпимо, и я плюнул в воду, чтобы всё пропало. И всё, действительно, пропало, но пропало не бесследно, а, сделав своё дело: в душе стало нестерпимо стыдно и больно. Больно потому, что очень стыдно. А ещё потому - я очень ясно понял это - рассказать обо всём этом я никому не смогу и не буду. Потому что не поймут. Не потому что глупые, а потому, что это должен пережить каждый и обязательно сам.
Взяв костыли, я пошёл по скрипучему мостику к деревне. В неё неудержимо врывался день. И в этот новый, нарождающийся день шёл я.
ГЛАЗНАЯ МАЗЬ.
"Мир - это маскарад: лицо, одежда, голос - всё подделка; каждый хочет казаться не таким, каков он на самом деле, каждый обманывается и никто не узнаёт себя".
Франциска Гойя.
Мазь незнакомца.
В то роковое, но прекрасное утро, тридцатипятилетний инженер Сидоров Иван Петрович вышел из дома в отличном расположении духа. Его распирала двойная радость: во-первых, он улизнул из дома, освободив себя от всех домашних дел; а, во-вторых, ему удалось улизнуть не с пустыми руками - он сумел утаить от жены вчерашнюю премию, и пятьдесят рублей были теперь в его полном распоряжении. И он ещё вчера решил, как ими распорядиться. Иван Петрович и двое его друзей собираются на квартире у их общего знакомого, к счастью не женатого, а там их уже будут ждать пиво и карты. Сидоров был азартный человек и эту страсть разделяли с ним его друзья.
Договорились собраться в двенадцать, сейчас без четверти одиннадцать. Идти было недалеко. Иван Петрович решил зайти в парк, где была "стекляшка", в которой торговали пивом в разлив. Торопиться было некуда, да и погода меньше всего располагала к спешке. Был конец апреля. Кое-где, в тенистых углах парка, ещё лежали грязные комья снега, но в воздухе уже давно была весна. По-летнему тепло светило солнце, по тротуарам спешили по-весеннему легко одетые очаровательные девушки, на деревьях по-провинциальному громко чирикали воробьи. Одним словом - весна.
Несмотря на чудный воздух и сравнительно раннее время, "стекляшка" была переполнена табачным дымом, винными испарениями и завсегдатыми. Иван Петрович взял две кружки пива, вышел из "стекляшки", и расположился на скамеечке недалеко от входа. Поставив кружку с пивом на скамейку, Иван Петрович достал завёрнутую в газету воблу. И вот в то время, когда он очищал высушенный и дефицитнейший дар моря, к нему неожиданно подошёл незнакомец.
- Вы не будете возражать, если я сяду рядом? - спросил он негромким, ровным голосом.
- Нет, пожалуйста! - радушно сказал Иван Петрович, но посмотрел на незнакомца настороженно: у него была в руке кружка пива, но не было воблы.
Незнакомец сел, отхлебнул пива; прищурившись, посмотрел на весеннее солнце, при этом глаза его как-то странно блеснули в его лучах. Ещё раз отхлебнул пива и сказал:
- Хорошо!
- Что хорошо? - не понял Сидоров, увлёкшийся воблой.
- А вы никогда не задумывались над тем, почему нам так хорошо, так легко на природе? - продолжал незнакомец.
Иван Петрович прожевал, запил пивом и ответил:
- Для здоровья полезно.
Незнакомец не смотрел на Сидорова. Он не спеша пил пиво и, зажмурив глаза, подставлял лицо щедрому солнцу.
- Нам легко с природой, потому что она не лицемерит.
- Ну и что? Люди тоже честные бывают, - отвечал Сидоров, занятый не столько разговором, сколько воблой.
Незнакомец продолжительно посмотрел на Сидорова.
- К сожалению, это большая редкость.
- Ну почему же?
- Трудно сказать почему... - задумчиво произнёс незнакомец.
- Я имею в виду, что честных и вообще хороших людей не так уж и мало, как вы думаете.
- Вы ошибаетесь.
- А мне кажется, что это вы ошибаетесь. Кстати, не хотите ли воблы?
- Нет, спасибо. Я не люблю солёное.
- Как хотите. Не нужно быть пессимистом. Смотрите, как хорошо - весна! Жизнь прекрасна!
- Да, природа прекрасна. Жизнь, также бывает прекрасна. Но люди - нет.
- Дались вам эти люди! Если бы у меня была возможность показать вам души людей, то вы бы увидели, что даже эти забулдыги, - Сидоров указал на группу, выходившую из "стекляшки", - в общем-то, неплохие люди. Но, к сожалению, я не могу этого сделать. Да и никто не сможет.
Незнакомец посидел некоторое время молча, подставив лицо щедрому солнцу, а потом, не двигаясь и не открывая глаз, произнёс:
- Ну почему же?
- Что "почему же"? - не понял Сидоров.
- Почему никто не сможет?
Сидоров не сразу понял, о чём говорит незнакомый чудак, а когда понял, то невольно усмехнулся.
- Вы хотите сказать, сможете показать мне человеческую душу?
- Да, могу показать, если хотите.
- А чью душу вы мне покажете? Свою собственную?
- Собственно говоря, Я не буду вам ничего показывать, но я могу сделать так, что вы увидите всё сами.