Штурман Дора Моисеевна : другие произведения.

Две Эмиграции Аркадия Белинкова

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Двадцатипятилетие со дня смерти Аркадия Белинкова (1921 - 1970) всколыхнуло осенью 1995 года литературные круги России. В изданиях русского Зарубежья, ныне сливающегося в едином культурном потоке с метрополией, тоже появились о нём статьи. А.Белинков прожил за пределами СССР недолго. Он вообще прожил недолго: 49 лет, из них почти 13 лет (1944 - 1956) в заключении и два года (1968 - 1970) на Западе. Можно ли считать его писателем русского Зарубежья? Можно. И не только потому, что одна из его наиболее откровенных, блестящих и страстных книг была дописана и вышла на Западе. Ещё в ранней молодости, не помышляя ни о какой "физической" эмиграции (она была нереальна), Аркадий Белинков определял себя как эмигранта. В чём заключалась особенность этой эмиграции? Не постояв за ценой, Аркадий Белинков поставил себя вне правил игры советского писательского сообщества. Более того, он мыслил и работал вне официального идеологического поля. Естественно, что его ломали и чудом не добили. Упустив добычу, рабовладельцы дали подранку бежать и умереть на свободе.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Двадцатипятилетие со дня смерти Аркадия Белинкова (1921 - 1970) всколыхнуло осенью 1995 года литературные круги России. В изданиях русского Зарубежья, ныне сливающегося в едином культурном потоке с метрополией, тоже появились о нём статьи. А.Белинков прожил за пределами СССР недолго. Он вообще прожил недолго: 49 лет, из них почти 13 лет (1944 - 1956) в заключении и два года (1968 - 1970) на Западе. Можно ли считать его писателем русского Зарубежья? Можно. И не только потому, что одна из его наиболее откровенных, блестящих и страстных книг была дописана и вышла на Западе. Ещё в ранней молодости, не помышляя ни о какой "физической" эмиграции (она была нереальна), Аркадий Белинков определял себя как эмигранта. В чём заключалась особенность этой эмиграции? Не постояв за ценой, Аркадий Белинков поставил себя вне правил игры советского писательского сообщества. Более того, он мыслил и работал вне официального идеологического поля. Естественно, что его ломали и чудом не добили. Упустив добычу, рабовладельцы дали подранку бежать и умереть на свободе. Ещё в 1944 году (заметьте: в космической дали от "оттепелей" и шестидесятников), Аркадий Белинков отвечал следователю:
  
   - Антисоветской работы у меня не было. Что же касается моих антисоветских
  взглядов, то они изложены в моём неизданном романе "Черновик чувств" и в сти- хотворении "Русь 1942 года".
   Я считаю, что буржуазные государства в отношении демократизма и свободы имеют преимущества по сравнению с Советским Союзом. Это убеждение привело меня к тому, что я чувствовал себя в Советском Союзе чужим человеком, эмигрантом! Отсюда и строки в моём романе: "Эмигрант я. Мы тайно живём в России с какими-то заграничными паспортами, выданными "обществом друзей Советского Союза" /Г.Файман, Горе уму. "Русская мысль" Љ 4095, 5 - 11 октября 1995 г., стр. 11/.
   Григорий Файман в один абзац уложил отношения Аркадия Белинкова с советской властью:
  
   "Его жизнь, отраженная в цифрах, выглядит следующим образом: в 22 года - арест и 25 допросов в НКВД, ко дню рождения - приговор: 8 лет лагерей, к тридцатилетию - ещё 25 лет лагерей и поражение в правах - 5 лет. Весной 1955 года прокурор отдела по спецделам прокуратуры СССР посчитал, что "оснований для пересмотра, принятого по делу решения, не имеется". Весной 1956 года постановили: "Учитывая объяснение, состояние здоровья (инвалид 3-й группы) ограничиться отбытым сроком наказания - из мест заключения освободить". Итого, чуть менее 13 лет лагерей за любовь к литературе, безрассудство, присущее юности, яркую талантливость" /там же/.
  
   Не знаю, безрассудна ли короткая жизнь Аркадия Белинкова, но она непоправимо свободна внутренне.
   Он не эмигрировал (в 1968 году это было бы исключительным случаем), а бежал из СССР. Но так или иначе эмиграция внутренняя превратилась в бегство за пределы государства-тюрьмы. Трагически ненадолго: сегодня (1996) ему было бы 75 лет.
   Во внутренней эмиграции находилось в пределах СССР много людей. "Спуск под воду" (Л.К.Чуковская) далеко не всегда помогал даже молчаливым, как рыбы: время от времени их вылавливали. Ячейки у сети были то мельче, то крупнее. Но хуже всего приходилось тем, кто и вёл себя как эмигрант, т.е. свободно, в тотально рабовладельческой ситуации. Одни не замечали своего рабства, потому что отлились по его меркам и требованиям. Другие (немногие) его игнорировали, ибо по складу своей души были свободны. Их можно было заточить в клетку, искалечить физически, лишить голоса, но не поработить. Неслучайно Н.Белинкова свои первые воспоминания об умершем муже назвала "Хождение по свободе", а первую главу в этом очерке - "Воля". И заключила его так:
  
   "Мы изгнанники, хотя наше изгнанничество добровольно.
   Мы беглецы - наше бегство вынужденно.
   Мы выбрали эмиграцию как средство протеста против существующих в СССР
   порядков.
   Мы выбрали эмиграцию как возможность существования и работы в условиях
   свободы.
   Мы думаем, что самая большая польза, которую мы можем принести своему народу и народам новых для нас земель - это правдивая информация о настоящем и честный анализ прошлого нашей страны.
   Здесь мы впервые в полной мерке осуществили естественную человеческую потребность - высказать вслух то, что хочется сказать"
   /Литературно-публицистический сборник "Новый колокол"* , стр. 198/.
  
   Коль мы уж заговорили об эмиграции, то сделаем короткое отступление и о национальном характере. Тема эта извечно предоставляет широчайшее поле размышлениям, эмоциям, домыслам и фантазиям. Ими нередко заслоняется тот факт, что основная масса земного населения (Homo Sapiens Terri) непрерывно мигрирует, смешивается, скапливается в одних ареалах и размывается инородными приливами и течениями - в других. Признавая это, Мариэтта Чудакова пишет:
  
   "Вступая на зыбкую почву рассуждений о национальном (много-много лет назад Сергей Аверинцев на одной из своих лекций о средневековье на истфаке сказал, сокрушенно разведя руками, со своим особенным лёгким завыванием: "Национальный вопрос - это такой вопрос, где что ни скажешь, всё будет глупость..."; ничего более верного об этом предмете я с тех пор так и не слышала), выскажу предположение о возможном национальном оттенке этой неутомимости и непримиримости.
   Русский человек чаще всего в конечном счёте смиряется со злом, на долгую и
  упорную ненависть ко злу его не хватает. ...Наша российская ситуация всё ещё (или уже?) такова, что не очень-то поощряет к рассуждениям на эти темы, да и сами российские евреи больше всего не любят, чтобы их выделяли по каким бы то ни было признакам (они хорошо знают, что именно бывало связанным с любым выделением из общей среды сограждан). Но, может быть, стоит и здесь стать свободнее?..
   Аркадий, во всяком случае, таких разговоров не боялся. Помню его реши-
   тельные слова, обращённые к нам с А.П.Чудаковым:
  
   - Ну, какие вы русские? Вы тоже евреи!
   - Я русский... - неуверенно возразил Чудаков.
  --------------------
  *
   Лондон, 1972. Основатель: Аркадий Белинков. Редактор: Н. Белинкова. Редакция: А.Анатолий (Кузнецов), Л.Владимиров (Финкельштейн). М.Дёмин (Юрий Трифонов), Игорь Ельцов, Э.Штейн, А.Якушев. Обложка: Б.Сергеев.
  
   - Евреи, евреи! Раз вы против этой власти - значит евреи! Все русские интел-
   лигенты - евреи!
   /М.Чудакова, 'Так ярый ток, оледенев...' "Русская мысль" Љ 4094, 28 сентября -
   4 октября 1995 г., стр. 12/.
  
   Я полагаю, что М.Чудакова, так же, как и её неистовый собеседник, невольно ев-реям льстят. Плеяде непрерывно сменяющихся русских бунтарей, пророков и протестантов, от протопопа Аввакума (были и ранее) до Солженицына и Шаламова (перечень легче лёгкого пополнить и расширить), можно противопоставить несметные тьмы евреев-приспособленцев (от незаметных совслужащих до имён, которые у всех на слуху). Есть они и в статье М.Чудаковой - хотя бы Шкловский. Так что откажемся от незаслуженных комплиментов своему племени, а также от хулы на чужое. Тем более, что еврейская кровь слита со славянской (и не только с ней) во многих родах.
   Чтобы не возвращаться к национальному вопросу в интерпретации А.Белинкова, замечу. На мой взгляд, усмотренное им, и далеко не только им одним, преобладание раболёпства, с одной стороны, и склонности к деспотизму - с другой в русском национальном характере есть заблуждение или следствие недоизученности им вопроса. Один из самых молодых народов Евразии, при сравнении его истории с прошлым и настоящим обоих миров единого материка (Европы и Азии), не оказывается ни более агрессивным, ни более деспотичным, ни более раболёпным, чем его соседи. Заметим, что все они постоянно сталкивались на русских землях и перекатывались через них в своих походах. Добавим, что ни одна идея не принесла России таких бедствий, как идея социализма-коммунизма, а где она родилась? Не в России же! Думаю, что доживи А.Белинков до наших дней и разберись он в истории Запада и России так же хорошо, как в настоящем тогдашнего СССР, он отказался бы от идеи повышенного российского деспотолюбия. Извращённая фантасмагорическая реальность СССР долго заслоняла от многих из нас истинные исторические соотношения различных феноменов. И тогда стало бы невозможным следующее суждение жены писателя, несомненно общее для них обоих:
  
   "...западные борцы за свободу не знают Грозного, Павла I, Николая I, Ленина, Сталина, Брежнева" /"Новый колокол", стр. 197/
  
   Только размеры статьи не позволяют нам перечислить западных деспотов и тиранов, с которыми в этом списке сравнимы только Грозный, Ленин и Сталин. А уж Павлу I, Николаю I и даже Брежневу в общеевропейском списке всевластных деспотов никак не место.
   Но вот, пожалуй, и всё, чем ограничиваются "наши разногласия" с Аркадием Бе-линковым.
  
  * * *
  
   Итак - эмигрант и до, и после побега в свободу. И одновременно - свободный человек и до, и после побега. Потому что внутренняя свобода преодолима только убийством. О том, что ждёт нас за порогом смерти, судить не берусь.
  
  * * *
  
   Известно (и мы это увидим в отрывках из некоторых источников), что у Белинкова было много антипатов в рядах советской интеллигенции ленинско-сталинской
  формовки. Солженицын дал ей меткое имя - "образованщина". Круг литераторов, не симпатизировавших позднему Белинкову (послелагерному и зарубежному), был
  достаточно представителен. Неприятие этим кругом уже "Юрия Тынянова", изданного ещё в СССР, и - тем более - отрывков из книги о Юрии Олеше, напечатанных - ошибкой - в журнале "Байкал", понятно и неизбежно. Тем большее отталкивание вызвала в тех же кругах книга А.Белинкова "Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша", ходившая в Самиздате и полностью изданная лишь за границей, уже после смерти её автора. Позволю себе высказать предположение, что это неприятие предопределялось отчаянным цеплянием антипатов Белинкова за право считаться порядочными людьми. Белинков неумолимо показал, что утраченная порядочность не восстановима. Как было против него не ополчиться? И не пытаться, пусть даже и подсознательно, укрыть от других, да и от себя, причину этой враждебности? Белинков был беспощаден. Но лишь немногие видели за его беспощадностью яростную и оскорблённую любовь. К тем, кто сдался и погубил - себя. Но иные из его критиков губили ведь и других тоже, а этого он не прощал никому.
   Его главная книга называется "Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий
  Олеша" (Мадрид, 1976). Он написал об Олеше, а собирался писать и о Викторе
  Шкловском - о любимых своих в разное время писателях. Любил же он так же яростно, как ненавидел. После его самиздатских отрывков и - особенно - зарубежного издания вышеупомянутой книги отношение к Белинкову стало тестом на гражданскую честность его бывших соотечественников и коллег. Мы говорим, разумеется, о людях читающих и причастных читаемому.
  
  
  * * *
  
   Надеясь на воле, т.е. за границей, отвоевать у болезни ещё и книгу о Шкловском
  (надо думать, достаточно беспощадную), Белинков на следствии не предал Шкловского ни одним словом. А ведь Шкловский в те годы, о которых идёт речь (1930-е - 40-е), уже двоился, троился, четверился и т.п. И, надо думать, дипломный роман Белинкова, как и его самого, почти мальчишку, Шкловский сокровенным своим существом воспринимал сочувственно. Тем больнее было потом от него отмежовываться (Шкловскому от Белинкова).
   Перед нами протокол допроса от 15 февраля 1944 года:
  
   " - Почему именно у Шкловского Вы изъявили желание получать консультации?
   - Потому что Шкловский - мой любимый писатель.
   - Раньше с ним были знакомы?
   - Нет.
   - Сколько раз Вы были у Шкловского?
   - Много раз.
   - Зачем к нему заходили?
   - Первое время я получал у Шкловского консультации, а затем заходил к нему в гости.
   - Какую оценку дал Шкловский Вашему роману "Черновик чувств"?
   - Шкловский считал, что роман неудачный, но говорил мне о том, что в ряде мест
  романа есть антисоветские утверждения.
   - Шкловскому высказывали свои антисоветские взгляды?
   - Да. Шкловскому я высказывал свои антисоветские взгляды на литературу и говорил ему о своём отношении к политике советского правительства в области литературы и искусства.
   - Как реагировал на Ваши высказывания Шкловский?
   - Мои взгляды он осуждал.
   - Так ли это?
   - Безусловно так.
  /Г.Файман, Горе уму (продолжение) "Русская мысль" Љ 4096, 12-18 октября 1995 года, стр. 12/."
  
   На допросах следователь к Шкловскому возвращался не раз. И Белинков упрямо отводил все подозрения в сочувствии Шкловского его роману и отрицал антисоветизм Шкловского.
   А ниже - другой разговор, в другое время, когда и Белинков расставил всё и всех
  по местам, и в жизни его учителя накопились поступки, мягко скажем, нравственно
  несостоятельные. Рассказывает М.Чудакова:
  
   "3 ноября 1975 года мне позвонил Шкловский. В какой-то момент разговора - как всегда, внезапно - заговорил о моей работе и, после каких-то комплиментов заявил (далее в кавычках цитирую свою дневниковую запись от 7 ноября 1975 г. ничего не меняя):
   "Но у Вас слишком много задора... И ещё - я не могу простить Вам Вашего романа с Аркадием". Прошло пять лет после смерти Белинкова, а он всё ещё вос- принимал наши с А.П.Чудаковым дружеские отношения с ним как предательство: он знал, что следующая обличительная книга Аркадия должна быть о нём, Шкловском, - и что только судьба помешала этому. "Видите ли, - продолжал он, - в университете (я не сразу поняла, что - в американском) Аркадий продержался один семестр.
   Жену его оставили, а его нет. Потому что там это оказалось никому не нужно.
   ... И здесь он слишком много кричал. Знаете, у Глеба Успенского есть рассказ: мужик входит в буфет и громко кричит:
   - Бутельброду.
   Там ему объясняют, что надо говорить тихо. Вот так и Аркадий...
   - Но он кричал, когда никто не кричал... (Что не совсем правда. Впрочем, действительно - уже утихало.)
   - Всё равно. Это неприлично. Аркадий - не литературовед. А Вы - литературовед.
   Вам не нужен этот задор""
   /М.Чудакова, 'Так ярый ток, оледенев...' "Русская мысль" Љ 4094, 28 сентября - 4
   октября 1995 г., стр. 11/.
  
   При всём уважении к М.Чудаковой, позволю себе заметить: Белинков кричал и тогда, когда это делали очень немногие: в 1940-х годах. Он кричал в студенческом кругу, в разговорах со старшими, которым верил, с "однодельцем" по первому, восьмилетнему, сроку. Кричал "в стол", в черновые тетради, в рукописи романов, за один из которых получил второй, двадцатипятилетний, срок в лагере. Он кричал мысленно, когда оказывался без бумаги и карандаша. Он не "шестидесятник", не "оттепельник" второй половины 1950-х гг. Он из тех же "сороковиков", что и Солженицын: его посадили в 1944 году, когда первый роман был уже написан. Значит, начал он раньше. То, что рукописи горели, вина не его. К счастью, в "делах" его они сохранились.
   Не будучи в собственном мироощущении советским подданным (синоним - рабом, ибо ощущение себя гражданином советское подданство исключало), Аркадий и на втором, лагерном, своём процессе вёл себя как человек свободный. Во-первых, он не увиливал от прямых ответов, для человека советского - немыслимых. Во-вторых, как свидетельствуют протоколы (а не мемуары: он их написать не успел), он ни на кого не бросил тень, никого не предал. Кое-где вставленные в протоколы допросов слово "клевета" и его производные звучат в контексте либо как беспощадно-иронические, либо как привычно вписанные следователем допросные штампы. Да и стоило ли (можно ли) было бороться против каждого слова привычного для следователя допросного "новояза" (Орвелл)? Ведь допросы длились по двадцать часов и сами по себе, в силу их изнуряющей, изводящей длительности, были пыткой. И тем не менее, кроме этих на удивление редких инородных вкраплений, ответы Аркадия на вопросы следователя звучали как обвинительная речь. А ведь за спиной были семь лет заключения, временами смертельно тяжкого, а впереди, возможно, расстрел. Рецидивы, особенно внутрилагерные, карались без всякой пощады.
   Я уже цитировала (в другой книге) статьи и воспоминания о Белинкове людей,
  знавших его лично. Говорила и о своих разногласиях с ним - в оценке дооктябрьской истории России и русского характера. Но мои замечания - это возражения человека, прожившего и проработавшего ещё четверть века, после того, как мой гениальный почти-ровесник ушел из жизни. Прожил бы он эти четверть века, полноценно работая (а иначе он жить не мог), максимализм в отдельных конкретных суждениях уступил бы место взвешенной зоркости. Ещё многое предстояло бы прочесть и узнать. Сегодня поражают не всплески гневной любви и ярости, порой отодвигающие в сторону трезвый анализ. Они естественны в человеке с таким темпераментом, прожившем почти всю свою недолгую жизнь под давлением советской "воли" и советского лагеря. Поражает зрелость его суждений, его оценок современности, а не истории. Зрелость в юноше и молодом человеке, зрелость в мыслителе 1940-х - 1950-х гг. Умственная, научная и духовная зрелость, которой не оказалось ни у его учителей и кумиров (В.Шкловский, Ю.Олеша), ни у множества боязливо прозревавших гуманитариев времён "пере-стройки и гласности".
   Приведу ещё одно свидетельство об уникально ранней зрелости этого удивительного человека. В нашем с ним поколении (1921 - 1923 гг. рождения) я мало знаю тому примеров. Речь пойдёт о его лагерном творчестве, которое уж никак нельзя назвать иначе, как внесоветским. Итак, ещё раз о геополитических координатах и каталоге творчества Аркадия Белинкова /Г.Файман, "Гибель без сдачи
  ('Казахстанское дело' Аркадия Белинкова)". "Русская мысль" Љ 4123, 25 апреля - 1 мая 1996 г., стр. 11 и 12/:
   "Гибель без сдачи" - это несомненная антитеза названию неоднократно мною уже упомянутой главной книги писателя: "Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша". Цитирую:
  
   "Целью нижеследующей публикации является стремление познакомить с фрагментами "лагерного творчества" Аркадия Белинкова в его собственном изложении и интерпретации. Следует, конечно иметь в виду, что чисто "литературоведческие"
  беседы автора со следователем происходили не в тихих комнатах или шумном ре-
  сторане Дома литераторов, а в лагере не для пионеров. Запись этих душевных раз-
  говоров также несёт на себе следы специфики места и времени...
   ...В постановлении о возбуждении дела сказано: заключённый Белинков "в 1950 и 1951 годах занимался написанием и хранением контрреволюционных рассказов, пьес, повестей, в которых возводил клевету на Советскую власть, коммунистиче- скую партию, извращая основы Марксизма-Ленинизма, а также призывал в своих рассказах и пьесах к террористическим действиям..."" /там же, стр. 11/.
  
   Отметим снова: "в 1950 и 1951 годах" - это в лагере, на исходе первого "срока".
  Значит, не писать, не работать не мог и там - в "стране Зе-ка", на "Архипелаге ГУЛаг". Даже на пороге возвращения на "большую землю".
  
   Отрывки из протокола допроса:
  
   "Вопрос: Вы показали, что в 1944 году осуждены за литературную деятельность
   антисоветского содержания. Если это так, то скажите, что предшествовало вашим
   антисоветским убеждениям?
   Ответ: ...Поступив в Литературный институт, я сразу же почувствовал, как мало общего у меня с теми молодыми советскими писателями, которые меня окружали.
   Всё то, что я делал, было враждебным по отношению к современной советской литературе. Это вызвало неприязненные отношения ко мне окружающих и тем самым ещё более укрепляло меня в моём антисоветском мировоззрении. Плодами этого мировоззрения и явились написанные мною книги и публичные выступления на литературные темы. Никаких других влияний, кроме мною указанных, я не испытывал" /там же/.
   И далее:
   "Вопрос: Сейчас Вы остались такого же антисоветского убеждения?
   Ответ: Да, я был антисоветски убеждённым и остаюсь таким же и сейчас. Это
  подтверждается написанными мною здесь в Карлаге МВД в 1950 и 1951 годах моими произведениями антисоветского содержания, которые я озаглавил "Россия и чорт", Человечье мясо", "Роль труда" и другие, которые у меня изъяты при обыске.
   Вопрос: Содержась в лагере, каким образом и где вы писали антисоветские произведения, кто вам способствовал в этом?
   Ответ: Находясь в заключении, именно в этот период, на участке "Бородиновка"
   Самарского отделения я жил в отдельной кабинке. В силу этого имел возможность
   находиться один, и используя это, я и писал свои произведения. В этой работе мне
   никто из заключённых, а также и вольнонаёмных не способствовал, а также и не
   помогал в написании их, так как я в помощи не нуждался.
   Вопрос: А кому из заключённых или вольнонаёмных работников отделения бы
   ло известно о вашей антисоветской деятельности в такой форме?
   Ответ: Я думаю, что об этом никому известно не было. Я тщательно свою дея-
   тельность и записи скрывал, при посторонних лицах никогда не писал и не расска-
   зывал. (...)
   Вопрос: Вам предъявляется рукопись рассказа на 23 листах, озаглавленная "Че-
   ловечье мясо". Ознакомьтесь с данной рукописью и скажите, вы её написали?
   Если вы, то в какой период времени и где?
   Ответ: Предъявленная мне рукопись рассказа, озаглавленная "Человечье мясо",
   принадлежит лично мне и написана мною в период с 4 сентября 1950 года по 14
   апреля 1951 года. Писал я этот рассказ, находясь в заключении на участке Боро-
   диновка Самарского отделения Карлага МВД.
   Вопрос: Что изложили вы в указанном рассказе?
   Ответ: В моём рассказе "Человечье мясо" я писал о трагедии человека, совер-шившего тяжкий путь от простой отчуждённости от советской действительности до тяжелой неравной борьбы с советским государством, приведшем к гибели героя. Одним из действующих лиц рассказа является автор рассказа, т.е. я.
   Этот рассказ насыщен враждебными, антисоветскими высказываниями, изре-
   чениями и заявлениями, связанными с моим враждебным отношением к Совет-
   скому государству и советской действительности" /там же/.
  
   Проведя несколько лет в лагере и проработав после этого почти тридцать лет в
  глубоком подполье, я не думаю, что такая работа возможна без помощников и союзников по убеждениям. И, конечно же, у Аркадия они были. Но какая бескомпромиссная честность по отношению к ним и какая стойкость! А ведь был он ещё до первого "срока" физически очень слаб. Он и первый "срок" пережил чудом. И так твёрдо стоять в преддверье второго?
   Но вернёмся к самохарактеристике Белинкова, к изложению им сути его последних (тогда) работ:
  
   "Вопрос: Приведите отдельные антисоветские высказывания, заявления, приведенные вами в рассказе "Человечье мясо"?
   Ответ: Дискредитация советской власти в моём рассказе "Человечье мясо" велась по нескольким темам. Я утверждаю, что советская власть отрицает свободу творческой деятельности писателя. В связи с чем писатель, не желаю-щий подчиняться требованиям партийной политики в области искусства, выну-жден скрываться, постоянно опасаясь кары со стороны государственной безопасности.
   Повествуя о попытках героя рассказа избавиться от преследования органов власти, героем допущен ряд высказываний антисоветского характера. Примером этого может служить следующее: Так, в первой главе мною было написано о том, что органы Советской власти преследовали героя с целью его уничтожения, что является клеветой на существующие взаимоотношения между Советским правительством и обществом в СССР. В первой главе рассказа я клеветнически утверждал, что Советская власть - дрянь.
   В той же первой главе рассказа, характеризуя советское государство, я утверждал, что у власти стоят убийцы, "горячо любимые" народом. Я так это описал в рассказе.
   "...Но самое страшное не в том, что убийцы захватили власть в государстве, а то, что народу они свои, родные и любимые..."
   ...Во второй главе, касаясь вопроса о взаимоотношениях героев рассказа с обществом, я утверждал, что люди, населяющие Советский Союз, несчастливы, ибо они не свободны, причём всякое свободомыслие заканчивается для них гибелью.
   В своём рассказе я описал в такой форме:
   "О том, что люди несчастливы, этот человек писал свои романы, рассказы, драмы и сценарии. В его творчестве наступил перелом, когда он понял, почему люди несчастливы: они были несчастливы потому, что не были свободны. Они не были свободны не только потому, что каждому из них угрожала гибель за признание, но главным образом потому, что счастливы они стали не по собственному выбору, а им приказали: будьте счастливы, а то мы вас..."
   И дальше:
   "Когда появились первые романы, рассказы, драмы и сценарии этого человека, в которых так и было сказано - люди, живущие в эпоху построения коммунизма, несчастливы и несчастливы они потому, что не свободны, его начали толкать, ругать и выгонять отовсюду, и те, которых он обвинил в несчастьи людей (нужно понимать советское правительство), и те, которых он любил и защищал".
   Продолжая рассматривать тему взаимоотношений писателя и общества, я утверждал, что советское общество уничтожает варварски людей, носящих эти идеи" /там же/.
  
   Убийственная ироничность всех этих (очень всё же не частых) "что является кле-
  ветой" или "я клеветнически утверждал" (в ряду признаний самоубийственных) сомнений не вызывает.
   В этом сравнительно раннем произведении загнанного в ловушку лагерника утопический проект "государства умных людей" (прецедентам и параллелям в истории литературы и политических наук - несть числа) соседствует с экстремизмом, свойственным то ли герою, то ли - тогда - и самому автору:
  
   "В 17-й главе рассказа я остановился на вопросе, являющемся для меня основным в моём представлении о теории государства. Я считаю, что государство должно быть построено не на демократических началах и не началах диктатуры, а на господстве разума над силой и её демократическими свободами, т.е. я подменял борьбу классов идеалистической борьбой идей.
   В своём рассказе это я выразил в антисоветской форме так:
   "...Мы боремся для того, чтобы уничтожить коммунизм, как формацию, лишившую свободы человеческий интеллект и построить общество, в котором
  впервые за все века истории народов власть будет осуществлена не силой ору- жия, но силой интеллекта (разума). Это будет государство умных людей".
   Кроме антисоветских высказываний я в своём рассказе допустил выражения, содержавшие призывы к убийству коммунистов, как виновников всего того, что происходит в мире.
   В 21-й главе рассказа я писал:
   "...Сколько болтовни на свете! Если бы каждый человек мог убить хоть одно-
   го врага, то на Земле не осталось бы ни одного коммуниста. Посвящаю свои
   сонеты (стихи) человеку, который убьёт последнего коммуниста"" /там же,
   стр. 12/.
  
   Автор, поневоле вскормленный только доступной его поколению (жесточайше цензурированной) словесностью и наукой, здесь, сам того ещё не понимая, высказывает изначальные, отправные идеи столь ненавистного ему коммунизма. Он ещё должен переболеть началами Утопии - античными, средневековыми и более близкими (XIX-й век). В ту далёкую пору он рвётся вычеркнуть из жизни всех "плохишей" (А.Гайдар) и создать государство разумное и праведное. Но сама ткань его образного повествования протестует против этого (страшнейшего, к слову сказать) упрощения и уплощения жизни.
   Надо надеяться, что в ближайшие годы, если не месяцы, будет издано собрание
  сочинений Аркадия Белинкова. Тогда мы увидим в полном объёме размах его прозрений и тупики его заблуждений. Путь и поиск, оборванные на взлёте, он только начал. Изношенный сердечный мотор не позволил подняться до апогея. Но, по меньшей мере, одна его книга, изданная Н.Белинковой-Яблоковой уже в эмиграции, после его смерти, написана им без всяких умолчаний, иносказаний и самоограничений. В "Юрии Тынянове", опубликованном хоть и в "большую оттепель", но в СССР (1960 и 1965 годы), он не мог дать себе воли. Только "Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша", подготовленная к печати его вдовой, была его полным, свободным, исчерпывающим - на тот период - самовыражением.
  
  * * *
  
   Закончу тем, с чего начала эту статью. Позволю себе процитировать то, что мною написано об этой книге в другой работе, посвящённой анализу мемуаров нескольких наших с Аркадием Белинковым современников. В данном случае речь идёт о Раисе Орловой, ныне покойной, и её мемуарах "Воспоминания о непрошедшем времени" ("Ардис", США, 1983). В этой книге есть несколько страниц, посвящённых памяти Аркадия Белинкова. И в них словно бы звучит непрерывающийся диалог между умершим в эмиграции писателем и его героем, сдавшимся советским интеллигентом.
   Итак: в воспоминаниях Раисы Орловой, в главе "Предтеча", со всей остротой возникает знакомое по многим книгам настроение. Оно решительно отделяет тех, кто позволил себе очнуться лишь после смерти Сталина и двух полуразоблачительных
  съездов, от тех, кто при всех своих метаниях и заблуждениях в беспамятство не
  впадал.
   Зрелая Раиса Орлова - человек умный и тонкий. Но она не накопила на протяжении жизни трудных, жестоких навыков активного сопротивления страху. Она не раз сдавалась перед его натиском. И что ещё страшнее - сдавала, случалось, других, о чём сама же свидетельствует. И она не может не ощущать себя дискомфортно в общении с Аркадием Белинковым.
   Что было в жизни у Аркадия Белинкова? Юность, тюрьма, лагерь, глоток свободы, выкрик и смерть. Напомним снова и снова: его главная книга называется "Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша". Как же Раисе Орловой не заслоняться от его опыта? От его жестокого, как ей представляется, экстремизма по отношению к людям иной биографии, не разделившим его судьбы? Разве они не страдали? Разве предавать себя (хорошо ещё, если только себя) было легко?
  
   "Когда я бывала рядом с Аркадием, - пишет Орлова, - я продолжала испытывать излучение его таланта. Захлестывала сила его возмущения. Но выдерживать этот насыщенный раствор ненависти становилось все труднее.
   Летом 1961 года появилась глава Твардовского о Сталине из поэмы "За далью даль". Белинковы снимали тогда маленькую комнату в Переделкине у речушки Сетунь. Мы пришли туда проведать его, спустились с мостика; Аркадий заявил, что Твардовского и Кочетова надо повесить на одной осине (Или - "они будут висеть на одной осине").
   Мы заспорили. Тогда я в первый раз почувствовала, какое расстояние нас разделяет. Это ощущение сохранилось до конца.
   Я сначала удивилась, когда узнала, что близкие Юрия Тынянова (В.Каверин с
  женой Л.Н.Тыняновой) многого не приняли в книге Белинкова. Поняла я их, когда прочитала рукопись работы об Олеше. В ней нагляднее обнаружилось, что горестная, а во многом и трагическая жизнь Олеши послужила средством, строительным материалом для обличения советской интеллигенции, которую Белинков обвинял в предательстве.
   Фактов Белинков, как правило, не выдумывал. Олеша, как и большинство его
  современников, стремился "быть со всеми заодно и заодно с правопорядком".* Это очень важно вспомнить и подчеркнуть сегодня, когда снова и снова - уже не только сторонники власти, а ее непримиримые противники - пытаются, в который раз, своевольно переписать нашу историю" /стр. 315 - 316/.
  
   Страшная в своём фарисействе запись.
  
   "Выдержать этот насыщенный раствор ненависти"? Книга Белинкова об Олеше - это повесть о предавшем себя (и вместе с собою - своего восхищённого читателя) таланте. О таланте, не ставшем гением из-за этого самопредательства. Это горчайшая исповедь о преданной Писателем любви Читателя. Судьба Олеши в ней вовсе не служит наглядным пособием или дидактическим материалом. Это повесть о нём, об Олеше, о его трагической и неповторимой жизни. А если судьба героя вырастает в некий эпохальный характер, в некий символ, то что поделаешь? "Когда строку диктует чувство, оно на сцену шлёт раба, и здесь кончается искусство и дышат почва и судьба" (Б.Пастернак). Могу предложить вариант попроще: "неча на зеркало пенять...". Белинков не зря обвинил советскую образованщину в самопредательстве. Он знал, о чём говорит.
   Грустно, когда Орлова опирается на Пастернака в полемике против Белинкова. Ведь на самом деле Пастернак ей чужой, как и Белинков. Просто Бориса Леонидовича она к этому времени (1972 - 73) уже привыкла чтить. Это стало принято в её кругу, в его наиболее уважаемом слое. Вынести же феномен Белинкова, его всепоглощающее отрицание, его ярость по отношению к её недавним, а отчасти ещё и нынешним идолам (строю, учению, лицам) - это ей не под силу. В Белинкове всё для неё чрезмерно. Оплакать гибель интеллигента - да; страстно осудить его сдачу - мы слишком многого от Орловой хотим. В её ощущении непримиримость Белинкова, его скорбь и ярость - это экстремизм, бессердечие, нечуткость, узость. Это же её он судит, когда в своей чрезмерности и пристрастности ставит Твардовского на одну доску с Кочетовым. Они были в одной парторганизации, а он - в особлаге, с двадцатипятилетним сроком! Не умея перешагнуть через себя, Орлова ждёт понимания, доброты, сострадательности... От кого? От догорающего самосожженца? По отношению к кому? К тем, кто вчера, в лучшем случае, молча стоял в толпе на
  
  --------------------------------
  *
   У Пастернака: "Хотеть, в отличье от хлыща
   В его существованьи кратком,
   Труда со всеми сообща
   И заодно с правопорядком".
  
   Разница очень существенная.
  площади и глазел на казни, а в худшем - подкладывал поленья в костры? Не слиш-
  ком ли многого мы от него требуем - после двенадцати лет ГУЛага и за несколько лет до смерти? Его побег словно бы предваряет действием куда более позднюю "Охоту на волков" Высоцкого:
  
   "Рвусь из сил и из всех сухожилий,
   Но сегодня не так, как вчера:
   Обложили меня, обложили,
   Но остались ни с чем егеря!.."
  
   Задыхающийся, предсмертный голос... А в памяти у Орловой - томный молодой
  человек, полулежащий под пледом в кокетливой позе.
   Нет, не в том дело, что "фактов Белинков как правило не выдумывал". Он объяс-нял факты своего времени безжалостно и без скидок на тяготы симбиоза приспособленцев с людоедами. А приспособленцам - обидно, потому что им действительно было страшно с "человекоядными". Их кости тоже хрустели порой на псовых зубах.
   Белинков хорошо знал: есть обстоятельства, когда боль сильней человека, когда
  тело выходит из-под власти ума и души. Но ведь он говорил о тех, кто умирал прежде смерти, кто ложь предпочитал молчанию, громкое бесславие - молчаливой безвестности. Он издевался над романтизацией холопства, над подведением под персональную дачу фундамента из высоких соображений. Он не щадил той тончайшей смеси и взвеси правды и лжи, которая помогала "сохранить и в подлости осанку благородства". В конечном счёте - он гневно и горестно обличал ситуацию, которая, спасая вроде бы каждого, ведёт к гибели всех.
   Сила звука измеряется децибелами. Я не знаю, какими единицами измеряется сила правды, но для слуха советского образованца была мучительна плотность правды в белинковском тексте.
   Орлова - именно потому, что она уже отделяется от (выделяется из) группы и роя, - чувствует, что злая, горькая правда - на стороне Белинкова:
  
   "Читая Белинкова, вспоминая его книгу, я все пытаюсь защитить Олешу от
   Белинкова. Но почему же мне меньше жаль тех многих читателей, среди них
   интеллигентов следующих поколений, себя тоже, которых именно тонкий, та-
   лантливый, изысканный Олеша заставил поверить, хоть частично, тому, во что
   уже не могли заставить поверить ни Ставский, ни Фадеев, ни даже Горький?"
   /стр. 317/.
  
   Вот именно, почему? Собственно говоря, Олеша никого не заставлял поверить - он силился верить сам, силился, вопреки своей уникальной зоркости, стать слепым. Живой, он пытался втиснуться в ряды едящих, пьющих и пишущих мертвецов.
  
   "Прочитав эссе Бориса Ямпольского в "Континенте", поняла яснее то, что чуждо
   у Белинкова: трагедия Олеши представлена Ямпольским именно как трагедия"
   /там же/.
  
   А Белинковым разве иначе? Ведь и Белинков написал сдачу и гибель Олеши -
  писателя, которого любил не меньше, чем любили мы, как жесточайшую из трагедий как трагедию без катарсиса. Трагедия без просветляющего сознания её неизбежности - что может быть катастрофичнее и бессмысленней? Олеша спился, и это естественнейшая в его состоянии смерть.
   Белинков описал ситуацию, в которой сдача и гибель пишущего сословия приняли пандемический характер. Что может быть страшнее?
   К тому же, Белинков - это не о книгах. В Белинкове нет свифтовской отстранённости, нет холодноватого блеска его иронии, нет отчуждённости наблюдателя. Он в трагедии - действующее лицо. Тот, кто гибнет живым, а не умирает заживо. Белинков с горечью прочитал книгу жизни (сдачи и гибели) Олеши, а не только вчи- тался в его изумительные метафоры, как это делает большинство из нас.
  
  
  * * *
  
   На этом я позволю себе закончить краткий очерк одного из мучительнейших писательских путей советского времени. Одного из, но не единственного. К счастью,
  ибо именно этих людей не сломила самая страшная эпоха в российской духовной жизни. Они доказали, что на волю победителей сдались не все. В стране и в эмиграции они реабилитировали отечественную духовную жизнь.
   Книга о Юрии Олеше и статьи Аркадия Белинкова в литературно-публицисти-ческом сборнике "Новый колокол" являются классикой русской эмигрантской литературы. а и сам этот сборник пребывает в золотом фонде её периодики. Осталось лишь пожелать, чтобы и потаённый, и зарубежный Аркадий Белинков как можно скорее в полном объёме вернулся на родину.
  
  
   /Д.Штурман/
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"