Штурман Дора Моисеевна : другие произведения.

По горячим следам

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мы, Дора Штурман и Сергей Тиктин закончили и представляем на суд читателей нашу новую книгу В этом поневоле обширном обзоре мы попытались обновить в па- мяти читателя ход советско-российских событий конца 1980-х - 1998-го годов.
  
  
  
  Дора Штурман и Сергей Тиктин
  
  
  
  ПО ГОРЯЧИМ СЛЕДАМ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Дора Штурман и Сергей Тиктин
  
  
  
  
  
  Борису Николаевичу Ельцину,
   первому президенту России,
   посвящается.
  
  
  
  
  
  
  
  ПО ГОРЯЧИМ СЛЕДАМ
  
  
  
  
  
  
  
  Издательство
  
  . . . . . . .
  
  
  Санкт-Петербург
  
  2002
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Авторы выражают свою глу-
   бочайшую признательность другу
   и единомышленнице профессору
   Вере Александровне Пирожковой,
   обеспечившей издание этой книги.
  
  
  
  
  
  
   ISBN...........
  
  
  
   љ Д. Штурман
  
  
   љ С. Тиктин
  
  
   љ В. Пирожкова
  
  
  
  Обложка Т. Будорагиной
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ОТ АВТОРОВ
  
  
  
  
   Мы, Дора Штурман и Сергей Тиктин закончили и представляем на суд читателей нашу новую книгу
  
   В этом поневоле обширном обзоре мы попытались обновить в па-
  мяти читателя ход советско-российских событий конца 1980-х - 1998-го годов.
   Непосредственные отклики на события их участников и современников, публиковавшиеся в тогдашней периодике, частично уже забыты, частично вскоре забудутся. Может быть, даже их авторами, которые успели основательно измениться. События мчатся со страшной скоростью, а злободневная публицистика редко бывает долговечной. Но у неё имеется незаменимое достоинство: в ней живо запечатлён текущий момент истории, общее в преломлении личного.
   Мемуары же, при самых благих намерениях воспоминателей, - это всего лишь процеженные через множество фильтров воспоминания изменившегося и переосмыслившего время и себя человека. То же и сочинения исторические, волей-неволей ретроактивные. Вместе с непосредственностью впечатлений эти выжимки из прошлого теряют и мелькавшие в сиюминутных откликах мысли и чувства. А с ними уходят в небытие и вовремя не услышанные прозрения, и роковые ошибки, давшие впоследствии грозные всходы. У ошибок почему-то гораздо большая степень всхожести, чем у прозрений.
   Было бы поэтому полезно хоть изредка переосмысливать и оживлять в памяти давно (или недавно) отпылавшую "злобу дня". Пусть историческое и личное время (в отличие от времени физико-математических абстракций и мистических откровений) и необратимо. Но, извлечённое из газетно-журнальных завалов без всяких более
  поздних корректив, оно могло бы служить свидетельством и уроком. Без корректив - это не значит, однако, без комментариев, ибо заставить себя не осмысливать пережитое невозможно.
   Итак - в дорогу, к словесному зеркалу, сохранившему живые картины недавнего прошлого. Жизнь так перегружена событиями, что вчерашний день быстро теряет чёткие очертания в человеческой памяти.
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПРОЛОГ
  
  
  
  
   Газета "Новое Русское Слово" (в дальнейшем - "НРС") выходит в Нью-Йорке с 1910 года. Она является старейшей из газет, издаваемых сегодня в мире на русском языке. Давно став ежедневной, "НРС" в своём месячном
  содержании равновелика двум-трём солидным журналам. В выпуске от 26 сентября 1982 г., т.е. ещё при жизни своего последнего из когорты славных редактора, Андрея Седых (Якова Моисеевича Цвибака), газета поместила знаменательную статью. В ту пору высоко профессиональных материалов в "НРС" было немало. Статья, о которой идёт речь, принадлежала перу Иосифа Косинского, постоянного, до середины 1990-х гг., сотрудника газеты, и называлась "Попытка прогноза". Впредь мы не будем обращаться к публикациям столь давнего для периодики времени. Но эту - рассмотрим, ибо она содержательна и симптоматична как некая концептуальная точка отсчёта "предперестроечной" эпохи. Почти не входя в общеисторические причины неминуемого крушения советской системы, И.Косинский тем не менее его предсказывает. Он констатирует симптомы краха, очевидные в самом начале 1980-х гг. лишь для немногих аналитиков и не принимавшие-ся тогда в расчёт большинством западных и эмигрантских советологов. Ав-тор предвидит не только близкий выход из игры дряхлеющего Брежнева, но и победу Андропова во внутрицекистской борьбе за власть, а также веро-ятное направление его политики. Правда, кратковременности отпущенных Андропову жизненных сроков И.Косинский предугадать не мог. Очень многое в его небольшой работе оказалось куда более точным и прозорливым, чем увёртливые рассуждения ряда советских учёных и публицистов даже и 1988 года. Достаточно вспомнить и сопоставить с газетной (1982 года) статьёй И.Косинского преобладающую часть статей знаменитого сборника "Иного не дано" (подзаголовок: "Перестройка. Гласность - демократия - социализм"), вышедшего в Москве, в издательстве "Прогресс" в 1988 году. Мы выделили "преобладающую часть", ибо есть в этом сборнике и "нетленка". Ну, что ж, мы, эмигранты, были вне досягаемости для чуть-чуть разжавшихся челюстей чудовища, а советские авторы находились в его лапах. Это биополитическое обстоятельство в немалой степени обуславливало меру свободословия.
   И. Косинский, недавний в ту пору эмигрант, писал в сентябре 1982 года:
   "Директор Центрального Разведовательного Управления Уильям Кейси сообщил, что в апреле этого года он поручил своим подчинённым составить наглядную карту распространения советского влияния. Карта изготовлена - и что же? П я т ь д е с я т государств на ней оказались закрашены красным. Десять лет назад их было вдвое меньше - двадцать пять.
   Страшно? Не знаю, как кому. Мне - не очень. Может быть, оттого, что я с недавних пор живу не в такой закрашенной красным стране. А главное - оттого, что это расползание красного по карте земного ша-ра, эти отчаянные коммунистические успехи совпадают, по-видимо-му, с началом конца большевистской эры.
   Сознаю, что выражение "начало конца" в применении к большевикам звучало уже тысячу раз, и во всех случаях оказывалось, что для такой надежды не было оснований. Однако приходится напомнить, что за начало их конца в своё время принимали только бросающиеся в глаза явления, заведомо неприятные для большевиков - голод в Поволжье, вынужденное введение НЭПа, кризис, вызванный коллективизацией, разгром 1941 года.
   Между тем, как это ни парадоксально, именно их успехи всегда несли в се бе семена поражения и гибели режима, и сейчас, в пору ещё небывалых по масштабу территориальных акций коммунизма, он уже заскользил над бездной" .
   Да, внимательный взгляд на статистику, приводимую даже в официальных советских изданиях тех лет, свидетельствовал, что дело обстоит именно так.
   Ценным и безошибочным является наиболее общее наблюдение И.Ко-синского. В 1982 году он отмечает и подчёркивает принципиальный, об-щесистемный, необратимый характер ползучего внутрисоветского кризиса.
   "К концу 1970-х годов в СССР проявились и теперь со всё большей силой дают себя знать по крайней мере четыре угрожающих симптома, зловеще совпавшие во времени: небывалый хозяйственный застой, сопровождаемый упадком в науке, литературе, искусстве; предельное напряжение экономики; полное вырождение и упадок официальной идеологии; нетерпимое физическое одряхление руководства.
   Связаны ли упомянутые явления с возрастом государства? Несомненно, связаны: это именно болезни возраста. Большевистская империя, по меркам бурного и стремительного ХХ века, уже совсем состарилась. Постоянное взнуздывание её экономики, нещадное растранжиривание народных сил, неизменная внешнеполитическая агрессивность режима, конечно, очень способствовали быстрому старению государства, тем более опасному и необратимому, что советская экономическая система не обладает свойством саморегуляции" /выд. нами/
   Согласно концепции И.Косинского, чем шире расползётся по миру со-ветский монстр, тем беспомощнее окажется он в попытках продления своей
  исторически краткой (что в истории 70 - 80 лет?) жизнеспособности. Приведём ещё несколько выдержек из этой статьи:
   "Старое, во многих отношениях уязвимое государство только ускоряет свой конец, ведя чрезвычайно активную в н е ш н ю ю поли-тику.
   Чем дальше, тем лихорадочнее эта активность (отсюда и 50 красных пятен на карте земного шара!). Но такая безоглядная политика, принесшая в начале 70-х гг. некоторые, впрочем, весьма эфемерные, успехи - в первую очередь - в Европе, - привела теперь к тому, что СССР оказался вовлечённым в уйму забот и обязательств во всех частях света, и эти заботы и обязательства сделались уже непосильными....
   ...Атомная подводная лодка с ядерными ракетами, океанский авианосец, сверхзвуковой истребитель, - все они, как известно, не способны ни повысить уровень жизни народа, ни излечить безнадёжно больное хозяйство, - наоборот, ещё больше разоряют. Шпионы и террористы, рассылаемые по всему свету, - тоже публика весьма дорогостоящая...
   ...И несмотря на всё это - предстоящая смена государственного руководства СССР вовсе не предвещает сколько-нибудь существенного изменения пути, на котором оказалась страна и который ведёт в пропасть. Потому что самоубийственная внутренняя и внешняя политика СССР, как бы дико она ни выглядела, органически связана с э т о й в л а с т ь ю, - и, следовательно, н н е с м е н я е м а" /выд. нами/.
   Да, смену политики именно этой, т.е. коммунистической, властью, трезвый аналитик решительно исключал, ибо эта власть решительно отказывалась признать, что (цитирую И.Косинского) "...всесторонне критическая ситуация, в которой оказалось государство, порождена не деятельностью какой-либо злокозненной оппозиции, а самим "социалистическим строем"" .
   И ещё одна зоркая констатация:
   "Роковая особенность советского феномена как раз в том и состоит, что любой из двух путей - либерализация экономики, а значит и правления в целом, или же дальнейшее закручивание всех гаек - является опасным и в конечном счёте гибельным для большевистского режима". .
   Заметьте: либерализация экономики гибельна не для народов СССР, а для большевистского режима. Между тем, его не спасёт и "закручивание всех гаек". Которые, добавим от себя, уже и нельзя было более закрутить: были закручены до отказа, но металл проржавел, резьба стёрлась. Не будем вдаваться в конкретно-политические детали прогноза И.Косинского. Важно, что он в 1982 году однозначно формулирует постулат, по сей день (1998) многими не усвоенный: невозможность оздоровления социализма (коммунизма) в рамках социализма (коммунизма).
   И этот убийственный для социализма вывод Косинский с увереностью констатирует, а не всего лишь допускает. Это эпикриз, хотя организм ещё функционирует.
   Вопроса о том, как это крушение произойдёт и что последует за круше-нием, автор статьи не ставит.
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  I. ПРОБУЕМ НОГОЙ ВОДУ ?
  
  
  
  
   Сделаем скачок на пять лет вперёд, в 1987 год, - к тому времени, когда и давние, и недавние прогнозы стали всё очевиднее подтверждаться прак-тикой.
   Мы помним, как удивила и обрадовала нас маленькая статья Ларисы Попковой (Пияшевой), напечатанная петитом в "Новом мире" (М., 1987, Љ 5, стр. 239 - 241), в рубрике "Из редакционной почты". Правда, она при-влекла внимание не новизной мысли. Учёные XIX - XX вв. на Западе и в дореволюционной, а также ранней послереволюционной России давно раз- рабатывали высказанные автором статьи системно-экономические идеи. В Европе - ещё и до XIX века, причём разработка их шла несколькими "волнами". Поразила, во-первых, решимость "Нового мира" опубликовать эту статью, пусть в разделе писем читателей и, судя по многоточию в начале предпоследнего абзаца, не полностью. Но - напечатали. Во-вторых, обрадовало направление мыслей автора. И хотя для людей, достаточно знакомых с проблемой, было очевидно, что приподнят лишь край завесы, повеяло воздухом существенных перемен.
   С точки зрения не Самиздата и Тамиздата, а открытой, легальной со-ветской печати, радикально новым было следующее обстоятельство. До-статочно отчётливо был выражен в тексте статьи, а не в её подтексте отказ рассматривать социализм Ленина как нечто принципиально отличное от социализма его преемников. Исключения не делалось даже для Сталина.
  Весь же советский социализм ставился в прямую зависимость от соци-ализма Маркса. Все сентименты по поводу "ранних" Маркса и Энгельса и "позднего" Ленина, столь характерные для госиздатовских "подтексто-виков", снимались ироничной и резкой авторской интонацией. Других подобных работ в советской печати мы тогда не читали, хотя не исключено, что они просто нам не попались в руки. Более того: логика рассуждений Л.Попковой ставила большевистский эксперимент в отношение прямой идейной преемственности от социалистов, привычно именуемых "утопистами".
   Правда, статья Л.Попковой страдала схематической упрощённостью. Мо- жет быть, это объяснялось недостаточным (ещё) пониманием механизма действия современных конкурентнорыночных экономических структур; может быть - недостатком места или цензурными ограничениями. Но не исключено, что сказалась особенность политико-экономического темпера-мента и мышления Л.Пияшевой. Тем не менее работа была для 1987 года знаменательной.
   Итак, обратимся, наконец, к тому, где всё-таки "пироги пышнее".
   Л.Попкова пишет:
  
  "ГДЕ ПЫШНЕЕ ПИРОГИ
  
   В статьях на темы экономики сейчас особенно много ссылок на В.И. Ленина, которого используют как высший авторитет в деле защиты "социалистических" рыночных идеалов. Ленин, действительно, был неизмеримо гибче и смелее последующих деятелей, которые не только в своих теоретических построениях, но и на практике подчас доводили социалистические принципы до того абсурда, против которого он боролся в конце жизни. Слова в защиту "коммерческого" или, как теперь начинают говорить, "хозрасчётного" социализма, действительно, встречались в его статьях и выступлениях. Но из этих работ и речей при желании можно надёргать какой угодно набор цитат, что и делают в своей полемике товарники и нетоварники ("купцы" и "кавалеристы")...
   Я давно спрашиваю себя: ответственно ли утверждать, что Владимир Ильич Ленин, для которого слово "либерал" (либерализм, свобода в западном смысле, конкуренция) было ругательным, принципиально стоял за рыночные отношения? Можно ли списывать со счетов всю последующую практику и теорию социализма, в которых рыночной экономике, хозяйственному либерализму, конкуренции места не было, нет и, как мне думается, никогда не будет? Никогда - потому что социализм, и это моё глубокое убеждение, несовместим с рынком, по сути своей, по замыслам своих создателей, по и н с т и н к т у тех, кто сознательно воплощал и продолжает воплощать в жизнь соответствующие начала и порядки. В самые разные периоды советской истории самые разные политики и теоретики пробовали свернуть страну на рыночный путь, но она так и не продвинулась по нему ни на шаг. Случайно ли это?
   У меня есть некоторый опыт изучения "третьего пути", по которому пробовали вести свои страны западноевропейские социал-демо-краты в послевоенные десятилетия. "Социал-демократическое десятилетие" со всей наглядностью подтвердило правильность ленинского убеждения, что третьего не дано. Нельзя быть немножко беременной. Либо план, либо рынок, либо директива, либо конкуренция. Искать и применять что-то среднее можно, но рассчитывать на успех, на то, что удастся усидеть на двух стульях, не приходится. Либо действующая по чётким, жестким, одинаковым для всех и каждого законам рыночная экономика со всеми её плюсами (эффективность, например) и минусами (огромное неравенство доходов, безработица), либо плановое обобществлённое хозяйство - тоже со всеми его плюсами (например, уверенность человека в завтрашнем дне) и минусами (дефициты, бесхозяйственность)"
  .
   Далее следуют примеры того, как социал-демократы, пытавшиеся найти" третий путь" (не капитализм и не социализм), заводили свои страны в трясину.
   Нам представляется, однако, что социализм не даёт человеку уверенности в завтрашнем дне, ни в экономическом, ни в политическом отношении. Просто социалистический "день" (продолжительность деградации) может растянуться на годы - в зависимости от накоплений досоциалистического прошлого и от меры готовности лидеров диктатуры к террору. Тем не менее крах его неотвратим.. Жестокость же механизмов современного (сложившегося и устоявшегося) рыночного отбора Л.Попковой сильно преувеличена. Сегодня в свободных капиталистических странах функционируют многочисленные социальные, но не социалистические механизмы подстраховки нетрудоспособных и безработных. И государственные, и общественные, и предпринимательские. Всё дело - в источниках и мере такой поддержки. Если такие социально-амортизирующие приёмы применяются достаточно рационально и в нужной мере, то и слабые не вымирают, и терпящие бедствие выбираются на твёрдую почву. При этом экономика, оставаясь конкурентно-рыночной, в тупик неэффективности не заходит. Перебор в сторону подстраховки слабых порождает нарастание паразитизма и тенденцию социальной деградации целых социальных слоёв (к примеру США 1970 - 1990 гг. или ФРГ). Обычно в таких случаях общество и государство отшатываются в сторону большей избирательности в социальной поддержке и положение начинает выравниваться. Если нет - обществу грозит многосторонний регресс. Поэтому обычно такое выпрямление перекосов долго ждать себя не заставляет. Если же оно запаздывает, то экономика скатывается в аварийное, а затем и катастрофическое состояние. Чаще всего стремлением совместить несовместимое страдают социал-демократы (генетические марксисты). Л.Попкова пишет:
   "Получив власть, социал-демократы сразу занялись перераспределением богатств, наведением социальной справедливости - и экономическая ситуация в странах Западной Европы стала резко ухудшаться. Такие лозунги, как "справедливое распределение", "равенство в распределении", "социальное благосостояние" звучали сладко, но плоды оказались весьма горькими. По мере того как внеэкономический напор на собственников крепчал, как подрывались рыночные механизмы накопления, как росли налоги во имя "общественного благосостояния", как ширились программы "полной занятости", с помощью которых пытались сохранять рабочие места в теряющих конкурентоспособность отраслях и тормозить технологическую перестройку, - по мере всего этого экономическое положение ухудшалось, падали темпы роста, разгуливалась (до двузначных цифр) инфляция.
   Социал-демократические правительства щедрой рукой печатали деньги, чтобы таким нехитрым способом повышать заработную плату и социальные выплаты, осуществляли протекционистскую защиту отечественной промышленности от конкуренции внешнего рынка и... за что боролись, на то и напоролись" .
   Повторим сказанное нами выше: автоматическую беспощадность конку-рентно-рыночного отбора Л.Попкова несколько преувеличивает. Инфля-ция же, под давлением просоциалистических новаций, порой увеличива-лась и до трёхзначных годовых цифр. В Израиле случались и четырёхзначные цифры такой инфляции. И, в основном, по причинам военного свойства. Но иногда и в связи с "пережитками социализма" в сознании лидеров и трудящихся.
   Альтернатива: конкурентоспособность или разорение и голодная смерть - из жизни граждан демократических стран, в основном, изъята. Она существует лишь для конкурирующих функциональных единиц (предприятий, фирм, хозяйств, банков). Как правило, и для государственных, ибо последние тоже выходят со своей продукцией на конкурентный рынок, в том числе - на международный. Но и в этой области выработаны некоторые подстраховки и отсрочки, допускающие попытку выровнять своё положение.
   Кроме того (и это наиболее важно, хотя реже всего обсуждается), то-тально обобществлённое (т.е. огосударствленное) хозяйство не может быть "плановым", хотя Л.Попкова его таковым именует, не делая необхо-димых оговорок.
   Нефиктивный план для "национализированной" (т.е. огосударствлен-ной) экономики создать, по причинам вполне объективным и строго рас-считанным, невозможно.
   И, наконец, экономика, дезорганизуемая единым и всеобъемлющим квазипланом (т.е. фикцией, фальсификацией) никем и ничем, по сути дела, не управляет. Конкурентнорыночных регуляторов у неё нет, а го- сударственный Центр её упорядочить бессилен. Поэтому в ней нет ни- каких плюсов. Разве что только один, и тот - мнимый: её неуправляе-мость растёт (до поры до времени) постепенно, ибо отчасти компенсирует-ся политическими средствами.
   Несколько ниже сказано:
   "Помню, как я, ещё будучи студенткой плехановского института, радовалась маленькой книжечке "План и рынок" Г. Лисичкина, как старательно сдавала госэкзамены по экономической реформе (тогда ещё учили, что она - реальность). Теперь же, с прежней страстью проклиная нетоварников-"кавалеристов", я скептически отношусь и к товарникам-"купцам", развивающим идеи "рыночного социализма". Для меня это словосочетание - абсурд. Там, где есть социализм, места рынку и либеральному духу нет и, повторяю, быть не может. Эту свою уверенность я распространяю и на нынешние попытки настроить народное хозяйство на волну потребителя. В условиях плановой экономики закон стоимости с плюсом работать не может, социализм не совместим с рынком. В этом ни Маркс, ни Энгельс не ошиблись. Социализм - система планового хозяйства. Другое дело, что была, кажется, несколько преувеличена экономическая эффективность этой системы, её возможности обеспечивать быстрый и устойчивый рост благосостояния" /выд. нами/ .
   Не знаем, является ли выделенная нами фраза данью цензуре, но мысль её, как было сказано выше, принципиально ошибочна. Экономическая эф-фективность социалистического псевдопланового хозяйства не просто "сильно преувеличена". Её не существует в социальной природе в принципе.
   Раньше или позже, но во вполне обозримых пределах, эта система хо-зяйства обречена на хаотизацию и распад. Эффективного плана для подобной системы построить нельзя.
   В 1987 году уже можно было увидеть, чем обернулась и ещё обернётся для советских людей социалистическая "уверенность в завтрашнем дне". Этот фантом, наукой разоблачённый ещё в работах столетней и более того давности, завораживает людские толпы поныне, не взирая на их личный и родовой опыт. Но учёный - не человек толпы и не должен изменять научной истине даже риторически.
   Далее сказано:
   "В первый день 1987 года я прочитала в "Литературке" у Д.С. Лихачёва, что "полуправда есть худший вид лжи". Мне полностью трудно согласиться с этими словами, жизнь научила меня ценить иной раз и полуправду, но академик в данном случае, похоже, точно определил одну из особенностей наших дней. От прямой лжи некоторые действительно переходят к полуправде. Перечитывают, например, Маркса, чтобы сказать, что в его юношеских работах была обозначена возможность эволюционного, мирного перехода от капитализма к коммунизму и что мир только по своей безграмотности и невниманию к "Марксу в целом" вычитал из "Манифеста", что строить социализм следует революционным вмешательством в отношения собственности, разрушая всё в старом, эксплуататорском, гниющем обществе. Нас хотят убедить, что Маркс не был таким воинственным человеком, что не это - не идеи "экспроприации экспроприаторов" - самое важное в гении Маркса, ведь где-то между строк, в сносках, в письмах в юношеских тетрадках он допускал и мирный путь развития, и вот мы сейчас должны, мол, взять на вооружение эти с н о с к и и обосновать ими, обосновать Марксом наш "новый мирный путь", наши усилия совместить, наконец, "план" и "рынок", наши попытки немного забеременеть.
   Новые цитатнички к очередному случаю"
   Что до ссылки на акад. Лихачёва, то его слова о полуправде напомнили нам его же предисловие к двухтомнику Б.Пастернака, не такого уж страш-ного, 1985-го, года издания. В этой весьма обширной вступительной статье отсутствует упоминание о романе "Доктор Живаго". Чем угрожал акад. Лихачёву в 1985 году отказ писать подобное предисловие? Или умолчание это не полуправда?
   И наконец:
   "Мы перечитываем В.И.Ленина, с тем, чтобы показать, что в борьбе с кавалеристами" он произнёс такие-то и такие-то добрые слова о "купцовских" способах хозяйствования, а их, этих слов, кто-то недослышал, и в результате был построен не совсем тот социализм, который был нам завещан. Тот! Слышите: тот! Именно тот, ибо другой, "купцовский" - это вовсе не социализм. Ни один из противников рыночной стихии, собственничества, стяжательства и эксплуатации - от самых примитивных до самых серьёзных - не допускал мысли о независимом от идеологии, от политико-идеологического центра механизме порождения и отбора новшеств и открытий, лучших способов взаимодействия человека и природы, человека и общества. Фаланги утопистов и их фаланстеры нуждаются в расчищенном, свободном от всех следов старого быта пространстве. Всмотритесь в чертежи городов будущего, оставленные нам Томасом Мором, Кампанеллой и другими предтечами научного коммунизма, обратите внимание на регулярность, правильность расположения всех построек, на отсутствие простора для малейшей случайности, игры, фантазии, необъяснимости. Гениальные мечтатели в отличие от некоторых нынешних их учёных последователей были без всяких оговорок преданы идее рационального устройства жизни - и гордились этим.
   Так что принцип "немножко хорошего плана, немножко хорошего рынка" мне так же чужд, как и всем убеждённым коллективистам всех времён. Либеральную рыночную схему с презрением браковал социализм всех оттенков от катедер-социализма до "демократического реформистского". Ни в одном из социалистических учений должного места рынку не было и нет, а тот уголок, который выгородили для него западные социал-демократы, никого, кроме них самих, не устроил и ничего путного не дал...
   ...Второе замечание относительно возможного вопроса о том, где пребывают идеологические симпатии автора, на стороне плана или рынка. Интересующимся этим я хотела бы напомнить известные слова Энгельса, что у человека науки идеалов быть не должно, поскольку наличие идеалов означает предвзятость, мешает видеть действительность такой, какая она есть" .
   Заметим, что "идеалы" и "идеология" скорее антонимы: чем синонимы. Поэтому отношение к этому вопросу Энгельса закономерно: он идеолог и политик, а не учёный и уж никак не идеалист. Мы говорим о нравственном наполнении этого термина, а не о философском. Энгельс (читайте его переписку с Марксом) относится к числу тех политических идеологов, которые искони исповедуют и применяют на практике особый принцип: моя цель оправдывает любые мои средства. Так что идеализмом здесь и не пахнет.
   На наш взгляд, следовало бы оговорить ещё одно обстоятельство: ры-ночная экономика вполне способна сосуществовать, во-первых, с прогно-зами наиболее вероятного хода вещей, во-вторых, с рекомендациями, по- строенными на этих прогнозах. Кроме того, существуют области общест- венно-государственной деятельности, в которых планирование, в том числе долгосрочное и даже межгосударственное, неизбежно. Таковы, к примеру, проблемы экологические и не только они одни.
   Итак, молчание легальной советской печати о самом главном - о сути социалистической и рыночной экономики - было нарушено. Повторим: весьма вероятно, что не одной этой публикацией, но мы приводим наибо-лее характерные. Да и не могли бы уследить за всем, что публиковалось.
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  II. О ПАУТИНЕ "ВРЕДНЫХ ПРИВЫЧЕК"
  
  
  
  
   Естественно, что после периода столь долговременного принудительного молчания и казённой лжи самым главным и решающим фактором - залогом грядущих счастливых перемен - казалось право заговорить. Разумеется, мы имеем в виду прежде всего тех, для кого слово - это орудие их труда, способ их самореализации. Бурно росла насущная потребность высказать вслух всё понятое, дать оценку всему пережитому и происходящему. Честно, без каких бы то ни было уловок, разобраться в одном из традиционных вопросов: кто виноват в том, что из столь великолепного проекта получа-ется на практике нечто непотребное? Изредка (они вообще занимают умы не часто) возникали и более глубокие вопросы: что виновато? Как и почему всё это получилось? Разумеется, под "всем этим" чуть ли не каждый из вопрошающих понимал нечто своё.
   Предполагалось, что при полной свободе слова ответа на самый главный вопрос: что делать? - не найтись не может.
   Но, во-первых, за этим ключевым и давно знакомым вопросом (что делать?) таилась (тоже хорошо знакомая) западня: что делать - для чего? Кто что намеревается получить? Всё-таки "четвёртый сон Веры Павловны" или нечто иное? Тогда - что именно? А во-вторых, почти никому в те первые годы советской "гласности" не приходило в голову, что можно дотянуть с конструктивным ответом на вечный вопрос до того, что делать будет уже нечего.
   С одной стороны, за раскрепощение слова (за право озвýчения мысли) история должна воздать Горбачёву долгой и доброй памятью. И воздаст.
   С другой стороны, он явно не понимал масштабов и возможных послед-ствий того, что делает. Раскрепощать Слово, не видя главных причин того, чтó происходит со страной, и, следовательно, не имея даже самого общего плана её спасения (а Горбачёв его не имел), было опасней, чем тревожить грохотом пушечных выстрелов лавину, нависшую над ущельем.
   Естественно, что после десятилетий лжи и молчания люди принимали перечисление симптомов болезни за её диагноз и одновременно терапию. Да и то сказать: без выявления симптомов - как установить диагноз, а без диагноза - как лечить? Но беда была в том, что многие на перечислении симптомов и останавливались. А времени уже было в обрез. Может быть, надо было не открывать хаотическую всенародную говорильню, а сверху, в директивном порядке проводить постепенные, но радикальные преобразования? Горбачёв же судорожно пытался гальванизировать безнадёжный строй. И этого тоже история ему не забудет. Справедливости ради отметим, что так же, как Горбачёв, мыслило едва ли не большинство населения и - в том числе - образованного слоя СССР.
  
  *
  
   Перед нами один из типичных образчиков раннего "перестроечного" ре-нессанса. Материал этот был опубликован в том же номере "Нового мира" что и статья Л.Попковой (Пияшевой), и в том же разделе "Из редакционной почты" (1987, Љ 5, стр. 241-245). Между тем, это тоже не письмо, а проблемная статья, глубоко её автором, кандидатом экономических наук Ю.Корховым, выстраданная. Называется она "Паутина принуждения". Вот её начало:
   "Перед нами стоит сложная задача медленного, но неуклонного разрушения паутины принуждения, которая опутала нашу жизнь и к которой человек уже привык, а потому разленился, потерял вкус к инициативе и творчеству"
   Что потерял - то потерял. И с превеликим трудом, зачастую в уродливых
  формах, пытается обрести их вот уже более десяти лет (1998).
   Далее следует примерное перечисление обязанностей, возлагаемых на преподавателя советского вуза (можно было бы взять и среднюю школу: эффект не ослабел бы). Нам случалось печатно анализировать объём обязанностей и поручений, письменно возложенных В.И.Лениным на двух его заместителей по Совнаркому, когда он, по (неизлечимой уже) болезни, уходил в длительный отпуск (1922). По самым скромным подсчётам, мало-мальски честное прикосновение ко всем этим делам потребовало бы от каждого из них как минимум 48 часов работы в сутки /Ленин В.И., ПСС, т. 45, стр. 156-159/. Сам поручающий в других письмах того же года признавался, что он понятия не имеет, как это всё сделать. Но тем не менее добавляет: "Но вы обязаны успевать".
   Пожалуй, хронометрирование повседневных задач, возлагаемых на скромного преподавателя вуза в 1987 году, дало бы тот же шоковый ре-зультат. Поскольку выполнение такого объёма задач невозможно, то их попросту не выполняют. Одни - спокойно, привычно, другие - мучаясь своей недобросовестностью и недоделками в работе. Так, Ю.Корхов пишет:
   "Могут возразить, что я несколько сгущаю краски, что в жизни всё не так уж зарегулировано и дышать всё-таки можно, что на самом деле не так много у человека этих обязанностей, если оглядеться попристальнее. Да, именно так! Когда всё считают обязательным, то в действительности многое не очень-то обязательно. Люди выполняют свои обязанности формально, а некоторые умудряются жить вообще без обязанностей, очень удобно устроились на паутине, вроде как на перине. Мучаются и стонут от перенапряжения только добросовестные люди"
   Констатируя нерешимость задачи, Ю.Корхов всё-таки пробует найти выход из положения. И, как ему видится, он его находит:
   "Как же разбудить. освободить человека в такой ситуации? Всем известен призыв, что начинать перестройку надо с себя. Может быть, именно здесь решение проблемы?"
   С недоумением зададим вопрос: как же можно начинать перестройку с себя в системе целостной и строжайше централизованной? Ведь в ней всё жестко взаимосвязано, а вся мало-мальски существенная инициатива закреплена исключительно за вершиной иерархии (за Центром Системы)!
   Посмотрим, как отвечает на этот вопрос автор статьи.
   "Если рассматривать человека только как исполнителя, то в этом призыве мало смысла. Исполнительность, дисциплинированность есть следствие чувства долга работающего и его добросовестности. Если он таковыми обладает, то нет нужды обращаться к нему с призывом перестраиваться. Такой человек и прежде, до всяких призывов, работал на совесть. Ну, а обращаться с подобным лозунгом к человеку с неразвитым чувством долга это примерно то же, что читать алкоголику лекцию о вреде пьянства.
   Если же относиться к человеку, как к творцу, призыв начать перестройку с себя приобретает совсем иной, и весьма значительный смысл. В этом случае он означает предложение п р о с н у т ь с я , перебороть привычные покорность и страх, пройти внутри себя путь от неверия к вере, от убеждённости к действию.
   Нетрудно заметить, что такое предложение несёт с собой известный риск. Люди не готовы к такой свободе, они приспособились к паутине обязанностей, внезапное разрушение которой чувствительно ударит по интересам многих, сделает их противниками перестройки. Попробуем внезапно отказаться от выходов на стройки, поездок на сельхозработы, от приобретения билетов на неинтересные спектакли и т.д. - и благополучие очень многих организаций и отдельных людей окажется под ударом. Дело зашло слишком далеко, апатия была затяжной, она деформировала общественное сознание. Люди, не желающие перестройки или понимающие её лишь как перестройку-принуждение, не преминут этим воспользоваться и пойдут в наступление на перестройку-освобождение.
   Перестройка-принуждение, заметим, не способна конкурировать с перестройкой-освобождением. Первая не может обеспечить творчества и лишь до определённой меры обеспечивает исполнительность. Вторая решает обе задачи одновременно, ведёт к освобождению творческой воли человека и действительному усилению его ответственности как исполнителя. Если человека до разумного предела освободить от бесчисленных обязанностей и дать ему возможность выбирать, то есть отворачиваться от халтурной продукции и ненужных услуг, отказываться "помогать" своим трудом, деньгами, присутствием или участием лицам и организациям, не желающим или не умеющим работать, это повлечёт за собой большие неприятности для сих последних. А ведь обществу того и надо!"
   Как это ни удивительно, волей судеб события развернулись именно так, словно миллионы людей вняли призыву Ю.Корхова. Но и порядок, и ход, и темпы, и, главное, результат событий оказались иными.
   В чём корень ошибки?
   Ю.Корхов упускает в своём рассуждении то основополагающее обстоятельство, что "большая система" (а общество является именно тако-вой) не может работать без регулятора, предопределяющего её деятель-ность.
   Регуляторы бывают разных типов, об этом - ниже. Но советская социа-листическая система была рассчитана на совершенно определённый тип регуляции, и других в запасе у неё не имелось. Во всяком случае - в 1987 году.
   Многими авторами, и в том числе - нами, было показано, что социалистическая Система тотально централизована и, по замыслу своих создателей, должна работать по единому всеобъемлющему плану. Управление в ней сугубо иерархично. Команды движутся исключительно сверху вниз. В обратном направлении текут лишь сведения и отчёты. Если различные уровни и элементы откажутся или не смогут выполнять команды вышестоящих уровней (в конечном счёте - Верховного регулятора), то система (машина) рухнет грудой обломков, как тело с оторванной голо-вой.
   Однако роковой парадокс такой машины состоит в том, что на самом деле никакой Центр не может монопольно управить столь сложной системой, как человеческое общество. Его лишает этой возможности непоправимый и нарастающий дефицит информации-времени. Количество и качество воль, побуждений, интересов, связей, траекторий и прочих параметров, которыми он должен распорядиться, чтобы достичь своих целей, бесконечно велико и непрерывно изменяется. Центр прибегает к принуждению, но и это не помогает. Его возможности в этом плане конечны. Он волен убивать, но одолеть и подчинить своей воле живое общество он не может: того, чем он хочет командовать, образно говоря, слишком много. Вместо направленного к определённым целям движения Центр плодит нарастающий беспорядок.
   Отказ большого числа людей от нелепых действий по нелепым командам может ускорить развал Системы, но он не заставит её работать. А другого способа самоорганизации наготове у деформированного социализмом общества нет.
   Тотальный отказ от (пусть и нелепых) распоряжений глобального Центра лишь тогда и постольку становится орудием созидания, когда и поскольку отброшенный принцип немедленно, тут же, подменяется дееспособным новым принципом. И не на словах, а на деле. Во всех остальных случаях этот отказ является орудием разрушения, заменой плохого порядка хаосом. Мы не хотим сказать, что нет ситуаций, когда хаос предпочтительней гибельного порядка вещей. Есть и такие обстоятельства. Но, прибегая к такой замене, ускоряя её, надо иметь в виду все последствия. И помнить, что долгий хаос убийственен. Поэтому надо чётко себе представлять искомый порядок и практически эффективный путь к нему. То есть, в отличие от великого "перестройщика" Горбачёва, надо знать, что во что и как ты собираешься перестраивать. И при этом порядок новый и лучший необходимо задействовать быстро, пока не возник хаос. Надо. Но можно ли? При благоприятном ходе событий процесс действительной перестройки Системы должен занять десятилетия. Переход должен был идти поэтапно. Но перестройка своевременно не началась. А, как все мы знаем, дорогá ложка к обеду. Умершему она тем более не нужна.
   Натяжкой было бы утверждать, что Ю.Корхову совершенно чужды си-стемные представления. Говоря о самодеятельности людей и коллективов, об индивидуальном хозяйстве и попытках не регламентированного свыше производства, он то и дело вплотную подходит к идее создания конкурентных рынков. Подходит, но не пересекает границы между двумя взаимно-исключающими укладами. Он не изменяет традиции: слово "социализм" имеет у него положительную эмоциональную окраску. И всё-таки последний абзац его письма-статьи позволяет предположить, что автор ограничивает себя сознательно и понимает проблему глубже, чем решается о том говорить. Судите сами:
   "Сознательность и стихийность суть два необходимых начала жизни как отдельного человека, так и общества в целом. Они не исключают, а д о п о л н я ю т друг друга.
   Человеческая стихия, конечно, имеет свои берега. Это законы, устанавливающие ответственность за ошибки самодеятельности. Существуют и рычаги прямого вмешательства социалистического государства в самодеятельную жизнь коллективов и отдельных людей. Никто не призывает к безбрежному морю свободы. Нечего нам опасаться потери своего социалистического лица, стесняться его внешнего вида, прятаться от самих себя, лгать себе. За прошедшие без малого семьдесят лет социалистические идеи так впечатались в наше сознание и поведение, столь основательно вошли в плоть и кровь, что растерять их, исключить из жизни просто невозможно. И захочешь, так не получится, никто не позволит. А изменение этого лица - процесс естественный и неизбежный" /выд. нами/.
   "Не получится", "никто не позволит", но "процесс" между тем "есте-ственный и неизбежный". Процесс - чего? Получается всё же, что потери своего социалистического лица. И если он "неизбежный", то, следовательно, запреты ("никто не позволит"), по убеждению автора, будут как-то преодолены. Когда и кем? Ведь лицо в данном случае можно потерять вместе с головой, если путать и медлить. А Горбачёв и путал, и медлил, так и не разобравшись по сей день, чего он от "гласности и перестройки" хотел.
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  
  
  III. ЧТО МОЖЕТ И ЧЕГО НЕ МОЖЕТ СЛОВО
  
  
  
  
   Итак, уже и подцензурные работы 1980-х гг. доказывают, что постсо-ветские социально-экономические проблемы и тупики не являются след-ствием всего-навсего неумелых и произвольных действий реформаторов и злоумышленников. Убеждение же, что возможность свободно заговорить - это решающее условие спасения СССР (России) от тоталитаризма было одновременно и безошибочным, и ошибкой. Свобода слова являлась необходимым, но не достаточным условием успешного выхода из тупика. Об этом с горьким сарказмом предупреждал интеллигенцию Солженицын ещё в "Наших плюралистах". Надо было суметь и успеть из этого тупика выйти, а не только о нём поговорить.
   Эйфория первых лет гласности позволила большинству обретших голос людей не думать об угрожающей краткости отпущенных им для полемики и поисков исторических сроков. Даже проницательный и просвещённый Николай Шмелёв тогда писал ("Новый мир", М., 1987, Љ 6, стр. 142 - 158, ст. "Авансы и долги"):
   "Состояние нашей экономики не удовлетворяет никого. Два её центральных, встроенных, так сказать, дефекта - монополия производителя в условиях всеобщего дефицита и незаинтересованность предприятий в научно-техническом прогрессе - ясны, наверное, всем. Но как избавиться от этих дефектов, что делать, и не в теории, а на практике, - уверен, нет сегодня таких мудрецов ни наверху, ни внизу, кто решился бы утверждать, что им известен полностью пригодный для жизни рецепт. Вопросов у нас у всех сейчас гораздо больше, чем ответов на них. И нам ещё много надо говорить, спорить, предлагать и отвергать, прежде, чем мы всем миром их нащупаем, эти столь необходимые нам ответы" /выд. нами/.
   Между тем, чтобы замедлить стремительное убывание "шагреневой кожи" относительного спокойствия, выделенный нами перечень глаголов ("спорить, предлагать, отвергать") был недостаточен. Его следовало предварить хотя бы ещё тремя: прочитать (причём не только отечественные источники), понять, что и почему произошло, и успеть принять меры к спасению. На самом деле времени в запасе у мыслителей уже почти не было.
   Вдумаемся в последующие размышления Н. Шмелёва:
   "Уже выявлены основные причины закупорки сосудов и замедления кровообращения в хозяйстве страны. Выдвинут принцип "от продразвёрстки к продналогу", означаюший, что административные методы управления должны быть заменены экономическими хозрасчётными стимулами и рычагами. Можно, наверное, сказать, что дорога здравому смыслу, по крайней мере в идейно-теоретическом плане, открылась. Очевидно, однако, что перестройку таких масштабов нельзя осуществить, как бы нам этого ни хотелось, одним махом. Слишком долго господствовал в нашем хозяйстве приказ вместо рубля. Настолько долго, что мы уже вроде бы и забыли: было, действительно было время, когда в нашей экономике господствовал рубль, а не приказ, то есть здравый смысл, а не кабинетный умозрительный произвол.
   Я понимаю, на какие упрёки напрашиваюсь, но вопрос слишком серьёзен и жизненно важен, чтобы смягчать выражения и прибегать к умолчаниям. Без признания того факта, что отказ от ленинской новой экономической политики самым тяжким образом осложнил социалистическое строительство в СССР, мы опять, как в 1953-м, как в 1965-м году, обречём себя на половинчатые меры, а половинчатость бывает, как известно, нередко хуже бездеятельности. Нэп с его экономическими стимулами и рычагами был заменён административной системой управления. Такая система по самой своей природе не могла заботиться о росте качества продукции и о повышении эффективности производства, о том, чтобы наибольший результат достигался при наименьших затратах. Нужного количества - вала - она добивалась не в согласии с объективными экономическими законами, а вопреки им. А раз вопреки - значит, ценой немыслимо высоких затрат материальных и, главное, людских ресурсов".
   Когда мы читаем и слышим такого рода рассуждения умных и образованных людей, выросших при социализме, мы всегда задаёмся вопросом: читали или не читали они - нет, не Самиздат и не Тамиздат, не дооктябрьскую и 1920-х гг. литературу, а В.И.Ленина? Не архивные оригиналы, которыми балуются нынешние исторические сыщики и удешевлённые романисты. В этих оригиналах нет ничего принципиально нового по сравнению с официально и многократно изданным ранее. Речь идёт о пяти изданных в СССР собраниях сочинений Ленина и о "Ленсборниках", а также о стенограммах приленинских партийных съездов. Их-то они могли прочесть? Ведь издания 4-е и 5-е (именуемое ПСС, хотя это и не совсем так) даже не находились в "спецхранах". Никогда Ленин не ликвидировал власти своего приказа над рублём. НЭП для него был сугубо частичным и заведомо, нескрываемо временным политико-экономическим маневром. Л.Попкова (Пияшева) об этом заговорить решилась, и её не съели. Н.Шмелёв это тоже знает, ибо кандминимум он сдавал и Ленина перелистывал, а у того по части НЭПа всё было прописано чёрным по белому. В 1987 году использование Шмелёвым авторитета Ленина ещё являлось, возможно, рефлекторным самозащитным при- ёмом. Но это был ход, достаточно вредный для больной страны и пото-му неприглядный. Он лишал её трезвой оценки собственного прошлого. Впрочем, Н. Шмелёв, не отказываясь от камуфляжа посредством марк-систско-ленинских штампов (обижать его предположением, что в своём пиетете перед Лениным он искренен, мы не хотим), бывает и весьма радикален. Так, он пишет:
   "...если в научных выводах руководствоваться не указаниями, а фактами, не ностальгией по недавним временам, а честным желанием революционных по сути перемен, то вопрос об исторических корнях нашей экономической модели окажется далеко не решенным.
   Известно, что к моменту победы революции в России никто из её признанных теоретиков или наиболее авторитетных практиков не имел (да и не мог иметь) более или менее законченного представления о контурах будущей экономической системы социализма. Маркс и Энгельс разработали теоретические основы революции, обосновали её объективную неизбежность, однако в отношении того, какой должна быть экономика после победы, у них имелись лишь догадки. Речь шла преимущественно о самых общих со-циально-экономических целях социализма. Они не оставили нам фактически ничего, что можно было бы рассматривать как практический совет относительно методов достижения этих целей. Предреволюционные работы В.И.Ленина также были в основном посвяще-ны чистой политике (как уничтожить отживший общественный строй), но отнюдь не тому, что конкретно придётся делать, чтобы наладить полнокровную экономическую жизнь после революции.
   Революция, таким образом, застала нас не вооруженными продуманной законченной экономической теорией социализма" /выд. нами/.
   Никто никогда не обосновал мало-мальски неуязвимо для трезвой критики "объективную необходимость" социалистической революции (ни в России, ни в мире). Более того: поверхностный (и тогда же их современниками убедительнейше раскритикованный) утопизм представлений социалистов и коммунистов о социализма и коммунизме был характерен не только для "момента победы революции в России". Неконструктивность представлений о будущем является родовым свойством этих учений от античности и до наших дней. Если же говорить о свободных умах дореволюционной и ранней послереволюционной России, то они имели чёткое и реалистическое представление о желательных путях развития. Многие из них упорно пытались развернуть свою аргументацию перед читающей и политически активной общественностью. Но им в своё время не поверили, потому что очень хотели верить четвёртому сну Веры Павловны (а простонародье - посулам большевиков). Несоциалистические мыслители России неоднократно пытались аргументировать свою позицию непосредственно перед Лениным, силились вразумить его лично. Но он оказался невменяемым. Его единственным контраргументом против инакомыслящих, пытавшихся лично его оспорить, стало насилие. Причём самой мягкой насильственной акцией оказалась знаменитая высылка (так называемый "интеллектуальный этап") деятелей российской политики и культуры в Германию в 1922 году. Позднее правда звучала и хранилась (если хранилась) только в разного рода "укрывищах" (А.Солженицын), от личных до чекагебистских. А также в изгнании и в эмиграции. Но кто к тому времени, "оставаясь в рамках советской легальности" (Л.Троц-кий), ухитрялся одновременно из них выходить? Солженицын попытался было в них втиснуться, но очень скоро убедился (как ранее и предполагал), что бочка эта - не по нему, "вышиб дно и вышел вон". Но для это-го нужны были не казённые должности и учёные степени, а опыт ГУЛага.
   Чуть ниже опять следует мимикрия авторского отказа от социализма посредством хитроумного перетолкования ленинских текстов. В итоге Н.Шмелёв, подобно многим авторам горбачёвской "гласности", "обзыва-ет" социализмом нечто этому строю не тождественное.
   К примеру:
   "Демонтаж ленинской политики "хозрасчётного социализма" ещё и сегодня нередко связывают с возникновением фашизма и резко обозначившейся в 30-е годы угрозой новой войны. Это неверно: демон- таж начался в 1927 - 1928 годах" /выд. нами/.
   Под "хозрасчётным социализмом" может подразумеваться и ленинско-горбачёвская смесь бульдога с носорогом, и экономика патронируемого (в известной мере) демократическим государством свободного конкурентного рынка. Смысл данного словосочетания определяется тем, кто и зачем к этому термину обращается. Зюганов тоже подхватил его на вооружение в своей избирательной кампании 1996 года.
   Что же до "демонтажа" этого уклада хозяйства "в 1927 - 1928 годах", то Ленин и замышлял его так, чтобы в любой момент, по прошествии на-добности в нём, можно было его демонтировать и заменить абсолютной партийно-государственной монополией. Он изначально, ещё в 1921 году, в своих черновых заметках к докладам на Х съезде РКП(б) и в самих докладах предусматривал жесточайший контроль за каждым хозяйственным шевелением этого квазисвободного рынка, рассчитанного на весьма короткую жизнь.
   Но возвратимся к статье Н.Шмелёва. Он пишет:
   "Необходимо ясно представлять себе, что причина наших трудностей не только и даже не столько в тяжком бремени военных расходов и весьма дорогостоящих масштабах глобальной ответственности страны. При разумном расходовании даже остающихся материальных и человеческих ресурсов вполне могло бы хватать для поддержания сбалансированной, ориентированной на технический прогресс экономики и для удовлетворения традиционно скромных социальных нужд нашего населения. Однако настойчивые длительные попытки переломить объективные законы экономической жизни, подавить складывавшиеся веками отвечающие природе человека стимулы к труду привели в конечном счёте к результатам прямо противоположным тем, на которые мы рассчитывали. Сегодня мы имеем дефицитную, несбалансированную фактически по всем статьям и во многом неуправляемую, а если быть до конца честными, почти не поддающуюся планированию экономику, которая всё ещё не принимает научно-технический прогресс. Промышленность сегодня отвергает до 80 процентов новых апробированных технических решений и изобретений. У нас одна из самых низких среди индустриальных стран производительность труда, в особенности в сельском хозяйстве и строительстве, ибо за годы застоя массы трудящегося населения дошли почти до полной незаинтересованности в полнокровном добросовестном труде.
   Однако наиболее трудноизлечимые результаты "административной экономики" лежат даже не в экономической сфере.
   Глубоко укоренился сугубо административный взгляд на экономические проблемы, почти религиозная "вера в организацию", нежелание и неумение видеть, что силой, давлением, призывом и понуканием в экономике никогда ничего путного не сделаешь. Как показывает и наш и мировой опыт, главное условие жизнеспособности и эффективности сложных общественных систем - это самонастройка, саморегулирование, саморазвитие" /выд. нами/.
   Очень правильный вывод, который свидетельствует, что экономистов серьёзных, свободных иметь мнение, но в СССР ещё неудобоупоминаемых Н.Шмелёв читал гораздо внимательней, чем Ленина. Но практически - откуда их взять и как включить в хозяйственный оборот - эти "самонастройку, саморегулирование, саморазвитие"? Как их воскресить, возро-дить, или воссоздать? Поищем ответа у Н.Шмелёва:
   "Для того, чтобы вдохнуть веру в оздоровление экономики, уже в ближайшее время необходимы успех, ошутимые, видимые всем признаки улучшения жизни. Прежде всего должен быть насыщен рынок - и насыщен как можно скорее. Это непросто, но при должной решимости возможно. Возможно, однако, только на пути "хозрасчётного социализма", на путях развития самого рынка.
   Последовательный хозрасчёт не потребует значительных капитальных затрат. Всё, что нужно, это смелость, твёрдость, последовательность в деле высвобождения внутренних сил экономики. Что мешает этому? Прежде всего идеологическая перестраховка, опасения, что мы выпустим из бутылки злой дух капитализма. Тому, кто понимает, что классы, из которых состоит любое общество, возникают, существуют и сходят с исторической арены отнюдь не в результате тех или иных управленческих решений, тому совершенно ясна беспочвенность этих опасений. Но риск, что вместе с позитивными переменами появятся и новые противоречия, трудности и недостатки, конечно, есть. Более того, определённые минусы неизбежны - такова диалектика исторического процесса. И заранее всё не обезвредишь. Важно не позволить этим опасениям парализовать нас. "Надо ввязаться в драку, а там - посмотрим" - Ленин, как известно, любил повторять эту мысль" /выд. нами/ .
   Начнём с конца. Не стоило в положительных целях цитировать циничные слова Наполеона Бонапарта, приведенные Лениным, сперва по-французски, затем по-русски, в полемике с Н.Сухановым (ПСС, т. 45, стр. 381, 1923 г., т.е. самый канун смертельного обострения ленинской болезни).
   Этой ссылкой уже в самом конце своей дороги Ленин оправдывал все "крайности" и "ошибки" своего революционного "эксперимента". Он ведь неоднократно толковал октябрьскую революцию, со всеми (к началу 1923 года вполне очевидными) её "издержками" (т.е. разрухой, голодом и миллионами жертв), как некий рабочий опыт, как всего-навсего экспериментальную проверку марксистской доктрины. Да и с последней обращался более, чем свободно, пренебрегая многими её деталями и перводогматами. Жертвы же чётко и ясно обозначал как детали и частности опробования большевистского варианта марксистских идей. Этичней ли ссылаться на Ленина, чем на Гитлера? А всё дело - в поверхностном знании принудительных текстов, которые стоило бы перечитать, прежде, чем к ним апеллировать. По-видимому, фольклор проницательней, чем научная мысль. Вспомните знаменитый анекдот бессмертного Армянского радио советских времён:
   - Учёные Маркс, Энгельс и Ленин или политики?
   - Конечно, политики: учёные раньше бы на собаках попробовали.
   Подвинемся выше, к середине цитаты. Действительно, в ходе нормального, исторического развития классы возникают не в результате административных решений. Хотя случалось и такое. Например, класс закрепощённых крестьян в России как возник, так и исчез в результате верховных решений. Однако задействовать крестьянство свободное неизмеримо труднее, чем отменить крепостное право или в своё время его ввести, т.е. отнять у крестьян свободу. Отнимать и разрушать вообще легче, чем созидать и строить (частный случай второго закона термодинамики). Большевикам удалось уничтожить административно, а в значительной части и физически целый ряд классов царской и постфевральской России. К примеру, землевладельцев, буржуазию, крестьянство. Советская власть действовала катастрофически непреемственно, на почти оголённом ею социальном поле. Как воссоздать на нём через ¾ века нормальный социум? Или иначе: нормальный геобиосоциоценоз? Ведь и природа глубочайше травмирована произволом насильников и невежд.
   Вернёмся к началу цитаты. Как "социалистический хозрасчёт" (он же -"ленинский") остановит распад искусственных социальных форм и вызовет из почти столетнего небытия (или переймёт у соседей) эти "самонастройку, саморегуляцию, саморазвитие"?
   Что делать?
   С чего начать?
   Как мы видим, правильные вопросы можно извлечь даже из самых скомпрометированных источников. Куда труднее с ответами. Напри- мер: действительно ли "последовательный хозрасчёт не потребует зна-чительных капитальных затрат"? Если до двух третей экономики заняты производством того, что не кормит, не поит, не одевает, не обувает и вообще простому человеку не нужно, а продавать его стало, по разным причинам, некому, - какой уж тут хозрасчёт?
   Неотложная "программа-микроминимум" (например, приобретение продовольствия за рубежом в обмен на энергоресурсы и сырьё), чтобы не дать населению сорваться в сокрушительный голодомор типа 1921-22 и 1932 - 33 гг. или в бунт, действительно, больших капиталовложений не потребует. Но ненадолго: рушатся производственные техноструктуры, ис-тощается природа, вырождается технология. Долго барахтаться в море мелкотоварной стихийности невозможно. Создать из колхозника крестьянина так же быстро, как Сталин раскрестьянил СССР, тоже нельзя. Что же делать со всеми этими тяжелопромышленными, военнопромышленными, агропромышленными и прочими комплексами, которые с чудовищной скоростью теряют какой бы то ни было толк и смысл?
   Казалось бы, Н.Шмелёв понимает всю безотрадность картины. Он пишет:
   "Объективные требования научно-технического прогресса, новые условия и новые задачи в экономическом соревновании с капитализмом ещё более обнажили историческую нежизненность этой волюнтаристской, подчас просто придуманной в кабинетах системы управления экономикой. С самого начала всю эту систему отличали экономический романтизм, густо замешанный на экономической малограмотности, и невероятное преувеличение действенности так называемого административного, организационного фактора" /выд. нами/.
   Но вывод следует в высшей степени неожиданный:
   "Не эта система свойственна социализму, как ещё считают многие, - наоборот, в нормальных условиях она противопоказана ему" /выд. нами/.
   Чему же свойственна эта система, если не социализму? Где ещё встре-чались похожие обстоятельства? И, напротив, покажите нам социалисти-ческую страну, в которой не накапливались бы такого рода эффекты? На- поминаю: в нашей терминологии социализм - это партократия с тоталь-ной государственной собственностью на средства производства. Строй, созданный насильственно и, в меру объективных и субъективных возможностей его создателей, насильственно же и сохраняемый. Тем не менее этот строй обречён, ибо, в исторических масштабах времени, он нежизнеспособен и оздоровлению не подлежит. Где, когда, у кого он получился иным?
   Н.Шмелёв не задаётся в этой статье вопросами системно-исторического характера. Многие в первые годы "гласности и перестройки" старались приступать к делу, не вдаваясь в тонкости социально-политической терминологии. "Называй хоть горшком, только в печь не ставь", - гласит пословица. Но в данном случае снисходительность к старой терминологии рождает опасную путаницу понятий. В умах массы людей эта путаница оборачивалась иллюзией небезнадёжности социализма как такового. С обострением разрухи обострилась и ностальгия по прежней псевдоустойчивости быта. Социалистические катаклизмы и их жертвы большинством населения забылись. Подросли и вступили в жизнь люди, которые их апогея не видели. Заностальгировал по прежней "устойчивости" даже образованный слой. Первопроходцы "гласности" недообъяснили себе и людям, что начáло углубляющейся разрухе было положено победой большевиков, их курсом на строительство социализма; что стагнация брежневско-андроповской эры была чисто внешней: под ней нарастал распад.
   Н.Шмелёв многократно подчёркивает, что (ещё не именуемая привати-зацией) перестройка экономики должна начинаться с сельского хозяйства. Там её легче внедрить. Но, чтобы этот процесс был эффективным, он не должен был ограничиться локальным "малым почином". Ему должна была предшествовать (или хотя бы сопутствовать) серьёзная и быстрая юридическая процедура: разработка и введение в силу грамотного и действенного законодательства, способного охватить все аспекты земельной реформы и её последствия.
   Вместо этого Горбачёв и его присные закувыркались в попытках и социалистическую невинность соблюсти, и капитал приобрести. Это губительное кувыркание, съедающее последние запасы времени, Н.Шмелёвым (по состоянию на первую половину 1987 года) чётко показано. Но он добивается приватизации сельского хозяйства, в основном, посредством кооперативного раскрепощения колхозов и совхозов, а не путём стимулирования и правовой защиты фермерства. Большее, на что он в этом смысле решается, это семейный подряд на арендованной у колхозов и совхозов земле, ибо фермерства нет и его в массовом порядке быстро не создашь. Не та психология, не тот человеческий материал, что в 1900-х - 1920-х гг. Да и просто отсутствие рабочих рук на селе. А те, что остались (в основном, пожилые люди и старики), - не хозяева, не рабочие, не батраки, а некая химерическая "рабсила". В начальниках у неё, от низших до верховых, пребывают партийно-государственные сатрапы. Инициатива в этом условном крестьянстве - вся, кроме приусадебной и "несунской" - заснула летаргическим сном или умерла. Да и в других слоях народа - тоже.
   Выполнить требования ("план") государства-монополиста было невоз-можно. Увиливать, саботировать, преступать законы, в значительной части своей невыполнимые, работать "налево" во внезаконном пространстве - этому большинство научилось. Это был способ выживания людей. Но он не мешал разрушаться социально-экономической структуре как целому. Напротив: этот способ кормления был одной из ипостасей её ускоряюшегося саморазрушения. Начáл созидательных он в себе не нёс. Нового взамен старому не предлагал. Может быть, впервые в истории возникла формация, которая не несла в себе зародыша жизнеспособного нового строя. В ней наличествовал только ген неизбежной гибели, ген грядущего хаоса. Её надо было изменять сознательно и целенаправленно. В столь зацентрализованной системе относительно мирно и целенаправленно изменить укоренившиеся порядки могла бы только верховная власть. Для этого власти следовало бы своевременно, продуманно и осторожно ввести в систему конкурентно-демократическую самоорганизацию. Но последнее означало бы постепенно cвести свою властную роль до уровня полномочий нормально сменяемого демократического правительства, депутатского корпуса, и чиновничества. Горбачёв этого не хотел. Между тем всё большая часть активной общественности его к этому призывала. Так, говоря о насущно необходимой реорганизации сельского хозяйства страны, Н. Шмелёв пишет:
   "Долгое время темпы роста сельскохозяйственного производства составляли у нас менее одного процента в год, а в отдельные годы цифру приходилось сопровождать знаком минус, и это при немыслимо высоких государственных капиталовложениях. Миллиарды уходят практически бесследно в песок. Возникает, естественно, вопрос: за что мы платим столь громадную цену? Неужели действительно за боязнь рыночных отношений? Или же всё-таки за то, чтобы очень тонкий слой руководящих кадров в аграрном секторе имел какое-то дело и тем вроде бы оправдывал своё существование?
   Решение о новом хозяйственном механизме в сельском хозяйстве половинчато, а потому малоэффективно. Сказав "а", надо говорить и
   "б"2.
   Во-первых, в твёрдом законодательном порядке должны быть запрещены любые приказы, любое административное вмешательство извне в производственную жизнь колхозов и совхозов. Во-вторых, должны быть выровнены закупочные цены на все виды аграрной продукции, чтобы ликвидировать убыточность многих отраслей сельского хозяйства, например, животноводства и картофелеводства. Средства на это могут быть получены за счёт сокращения государственных более чем пятидесятимиллиардных продовольственных дотаций. В-третьих, нужно решиться на простую формулу отношений между государством и сельскохозяйственными производственными коллективами: твёрдая ставка прогрессивного налога с доходов и (без самой крайней необходимости) никаких натуральных заданий. Колхоз и совхоз должны иметь право свободно продавать свою продукцию государственным и кооперативным организациям и потребителям. В-четвёртых, необходимо в экономических и социальных правах полностью уравнять приусадебное хозяйство с коллективным.
   Если будут сбалансированы закупочные цены, никто не станет сворачивать ни полевые культуры, ни животноводство. Может лишь произойти сокращение непродуктивных площадей и непродуктивного скота и в итоге - увеличение общей продуктивности хозяйства. Только так можно создать условия для подряда в сельском хозяйстве, а какой он будет - коллективный, бригадный, семейный - это должно зависеть от местных условий" /выд. нами/.
   Оставим в стороне глухоту правительства Горбачёва даже к таким мягким рекомендациям. Цены, если они не являются инструментом хозяйственной политики, что в свободных экономически странах случается достаточно редко, должны задаваться конкурентным рынком, которого в СССР не было. Напомним, что только в промышленности СССР насчитывалось ко времени "перестройки" 25 миллионов видов изделий и соответственно в несколько раз больше цен. В сельском хозяйстве их было меньше, но зато разнообразия в условиях производства - больше. А следовательно - больше различий в реальных затратах труда на единицу продукции. Напомним также, что цены на один и тот же предмет были закупочные и продажные, оптовые и розничные, твёрдые и коммерческие, внутренние и внешние (для разных партнёров - разные) и т.д. и т.п. Рассчитать их "правильно" (?) было невозможно уже из-за одного только их количества, не говоря уже о других причинах. Например, о критериях ценообразования, о неопределимости и потому неизбежной произвольности критериев оптимальности, блага, полезности и т.п. На свободном рынке цену формируют, с одной стороны, потребительский спрос, с другой - затраты производителя, предельно для него возможные. На рынке государственном, всеобъемлюще-монопольном, цену должен формировать расчёт, которого нельзя выполнить из-за его необъятности, и критерии, которые невозможно определить. Поэтому на нём господствует произвол монополиста, т.е. государственной власти.
   Призывая государство централизованно помочь децентрализации экономики, Н.Шмелёв вынужден его и устрашать, и успокаивать, одновременно подсказывая, что делать.
   Сначала он констатирует:
   "Попытки наладить стопроцентный контроль над всем и вся приводят к такой стихии, к такой бесконтрольности, по сравнению с которыми любая анархия действительно кажется матерью порядка, минимальной платой за прогресс..."
  Несколько далее следует:
   "Текущий момент для нашего сельского хозяйства поистине переломный. Если и сегодня (в который раз) не оправдается надежда людей на возрождение здравого смысла, апатия может стать необратимой.
   В своё время был провозглашен лозунг ликвидации кулачества как класса. Но упразднялся по существу класс крестьянства. Сейчас ещё сохраняется пусть не очень многочисленное последнее поколение этого класса, поколение хозяев, любящих землю и крестьянский труд. Если это поколение не передаст эстафету следующему, может случиться непоправимое. Известен ряд решений последнего времени, призванных закрепить людей на земле, возродить хозяйский дух, коллективное предпринимательство, поощрять индивидуальные хозяйства. Но сейчас порой снова получается так, что правая рука вроде бы не знает, что делает левая. Перечёркивая эту линию, пытается пробить себе дорогу другая. Под флагом борьбы за социальную справедливость, против нетрудовых доходов выступают самое оголтелое левачество и головотяпство. Разве можно, например, оправдать вновь вспыхнувшую было в печати кампанию против продуктивных приусадебных хозяйств? Как понять обозначившиеся летом 1986 года признаки нового погрома приусадебных теплиц, садов, личного откормочного хозяйства? Неужели не был сразу виден враждебный стране антигосударственный характер этой кампании? В конце концов разве это мыслимо - покупать столько хлеба и мяса за границей и в то же время, боясь, что единицы заработают лишнее, душить хозяйственную инициативу сотен тысяч и миллионов своих граждан? Как понять удручающую своей примитивностью борьбу против перекупщиков или запреты на вывоз местной продукции в другие районы? Мы должны раз и навсегда решить, что важнее для
  
  
  
  нас: иметь достаток собственных продуктов или вечно ублажать поборников равенства всех в нищете и разного рода безответственных крикунов.
   Необходимо назвать вещи своими именами: глупость - глупостью, некомпетентность - некомпетентностью, действующий сталинизм - действующим сталинизмом. Жизнь требует пойти на всё, чтобы уже в ближайшие годы обеспечить наш продовольственный рынок. Иначе все расчёты на активизацию человеческого фактора повиснут в воздухе, люди не откликнутся на них. Пусть мы потеряем свою идеологическую девственность, существующую, кстати говоря, только в газетных сказках-передовицах. Воруют и наживаются при этой девственности больше, чем когда бы то ни было. Причём речь идет о людях, которые зарабатывают, ничего не создавая, не желая и не умея что-либо создавать. Так пусть уж лучше процветают те, кто хочет и может давать обществу реальные продукты и услуги, реальные ценности. А когда мы решим задачу обеспечения себя хлебом насущным - и не раньше -- можно будет подумать и о том, чтобы большие доходы самых трудолюбивых и предприимчивых хозяев не привели к образованию угрожающих капиталов. Для этого есть простые действенные средства - налоги и соответствующие полномочия фининспектора (разумные, конечно, чтобы не прирезать курицу, которая только-только начинает нести на благо всем золотые яйца" /выд. нами/.
   Как видим, всё ещё приходится называть социализм (большевизм, ком-мунизм) сталинизмом. Хотя Иосиф Виссарионович далеко не первый забеспокоился о том, чтобы "старательный крестьянин" (Ленин) не стал капиталистом. Об этом заботились (литературно) и социалисты-утописты, и Маркс и Энгельс. К тому же стремился и на какое-то время вынужденный "приотступить" Ленин. Но Сталин позаботился об этом так, что хозяева исчезли, как динозавры. И, как показали 1990-е годы, даже и рудиментов хозяйской инициативы и психологии основной массе своих уцелевших потомков они не передали. К чему это привело, мы видим сегодня.
   Для изменения структуры и принадлежности соцпромышленности капиталы нужны огромные. Им следует оказаться в руках наиболее предпримчивых частных собственников, групповых и единоличных. Для начала - земледельцев, легкопромышленников, торговцев, и уж затем, на паях с государством, и промышленности (крупной, тяжелой, добывающей, энергопоставляющей и т.д.). Предварить эти процесы должно специальное законодательство, "чёткое, ясное и воспроизводимое право" (Н.Винер). Иначе получится так, что, в случае страстно чаемых перемен, капиталы и средства производства надолго окажутся в руках авантюристов, не отягощённых ни совестью, ни заботой о деле как таковом. Пресловутая курица, может быть, и не погибнет, но яйца, и простые, и золотые, будет нести не в курятнике, а дебрях "чёрного бизнеса". Грабительский налоговый беспредел даст такой же практический результат, как на-логовая бесконтрольность. А судороги всяческого запретительства обернутся произволом чиновников и массовым обходом нелепых законов. Но вся партократическая чиновная пирамида, с вершины до основания, во главе с Горбачёвым, противится введению упорядоченного раскрепостительного законодательства, ибо это - конец её всевластия.
   Разумеется, умный и образованный экономист понимает, в чём "гвоздь программы". Но он всё же пытается освободить номенклатуру от животного страха перед губительными для её всевластия переменами. И одновременно уничтожительно критикует псевдомеры, которые пытается ввести партократия, чтобы остановить пугающий уже и её регресс и распад социалистического производства. Например, пресловутую "госприёмку" продукции на предприятиях:
   "Пока, по наиболее "патриотичным" оценкам, лишь 17 - 18 процентов продукции нашей обрабатывающей промышленности отвечают мировым стандартам, а по самым осторожным и пессимистическим - 7 - 8 процентов. Ставится задача уже в этой пятилетке подняться до 80 --90 процентов. Задача-то поставлена, но сумеем ли мы её выполнить? Слишком глубоки корни этой проблемы, и слишком долго она была у нас второстепенной. ...Нам следует, наконец, перестать обманывать самих себя, перестать верить кабинетным невеждам и спокойно признать, что проблема "выбора для потребителя", проблема конкуренции, не имеет под собой никакой социально-классовой подоплёки. Идеологией здесь и не пахнет. Это чисто экономическая, даже технико-экономическая проблема. Выбор, конкуренция - это объективное условие, без соблюдения которого ни одна экономическая система не может быть жизнеспособной или по крайней мере достаточно эффективной. Всеобщий дефицит, диктат производителя - это не та экономическая обстановка, в которой производители будут сами, а не из-под палки искать новые технические решения. Всякая монополия неизбежно ведёт к застою, абсолютная монополия - к абсолютному застою" /выд. нами/.
   Однако, при всей своей, мягко говоря, неинтеллигентности, "товарищволк" знает, что эта "чисто экономическая, даже технико-экономическая проблема" пахнет не только идеологией, но и, в конечном итоге, полным отлучением от овчарни. А он приучен к баранинке по потребности - для себя, для дома и (по чину) для "социально близких". Идеология же - это единственная зацепка, делающая главенство "товарища волка" хоть сколько-нибудь легитимным. Поэтому уговорить его, что при продолжении его стратегии овчарни опустеют неотвратимо, - трудно. Он надеется что-нибудь придумать, чтобы не опустели. А также на то, что баранов на его век хватит. Особенно, если пристрожить овчаров.
   Но продолжим рассуждение Н.Шмелёва:
   "Рыночные хозрасчётные стимулы должны быть распространены на все стадии процесса "исследования - конструкторские разработки - инвестиции - производство - сбыт - послепродажное обслуживание". Только рынок, а не просто административные нововведения, может подчинить всю эту цепь запросам потребителя.
   Чем скорее мы признаем, что силой, окриком, угрозой здесь мало что возьмешь, что качество - это итог всей системы экономических отношений, тем быстрее примемся за дело. Для перевода советского рынка из "рынка продавца" в "рынок покупателя" необходимо прежде всего расширить и укрепить сам этот рынок. Для этого у нас есть огромные возможности. Речь идёт всё о том же: о свободной продаже ненужного оборудования и запасов предприятий, о прямом выходе на рынок колхозов и совхозов, об индивидуально-кооперативной деятельности, о более свободном импорте, в первую очередь из стран СЭВ. Конечно, для всего этого требуется время. Но это уже будет настоящий, всеохватывающий рынок, нечто по самой сути своей противоположное абсолютной монополии и диктату производителя. Между прочим, вопреки распространённым представлениям, рынок, за исключением чрезвычайных обстоятельств, полной монополии нигде и никогда не знал. Не будет он знать её и у нас" /выд. нами/.
   Вот мы и дошли "до самой сути" (Б.Пастернак). А "товарищ волк" как раз и не хочет "подчинить всю эту цепь запросам потребителя". Он не намерен превращать советский рынок из "рынка продавца" в "рынок потребителя". Он ведь не производитель - он хозяин всего сущего и всех сущих. Он давно забыл благое, но несбыточное намерение своих идеологических прародителей - где-то там, в конце "единственно верного пути", устроить рай на земле для всех. Вместе с тем, он - Главный Потребитель Хорошего Продукта, паразитирующий на всех (ещё кое-как) работающих звеньях Системы. Хоть час, да наш, а после нас - хоть потоп. Вот его (далеко не новая) психология.
   Н.Шмелёв прикасается к самой сути конкурентно-рыночной экономики (приоритет потребителя над производителем и посредником), когда говорит:
   "Коренной порок всей нынешней структуры хозяйственного управления - полная безответственность всех высших этажей пирамиды, отсутствие каких бы то ни было приводных ремней "обратной связи", скрытые от посторонних глаз и как правило никогда не связанные с результатами работы предприятий и организаций формы поощрения, которые находятся в противоречии с самой идеологией хозрасчёта.
   Кто будет прививать нашим хозяйственным кадрам понимание того, что мы не одни в мире, что существуют мировые критерии качества и научно-технического уровня продукции, мировые обязательные непреложные требования к ней? Вплоть до сегодняшнего дня для большинства хозяйственных руководителей это пока китайская грамота, нечто такое, что существует где-то там, где нас нет, и не имеет никакого отношения к их повседневной деятельности как на производстве, так и на рынке. Кто будет отучать наших хозяйственных руководителей, особенно высших, от феодальной психологии, кастового чванства, уверенности в своей непотопляемости, своём "богом данном" праве командовать, в том, что он выше законов и выше критики? Поколения наших хозяйственных руководителей были приучены к любым опасностям, кроме одной - опасности, исходящей снизу. Ещё и сегодня вмешательство в их деятельность прессы, или избирателей, или собственного коллектива - это не норма для них, а лишь досадное чрезвычайное происшествие.
   Всё это будет делать тот, кому это по плечу и по праву, а по плечу и по праву это только народу, массе, низам. Как тоже хорошо известно: гласность, демократия, подлинная выборность снизу доверху, нестеснённая общественная жизнь" /выд. нами/.
   Есть опасения, что здесь, в последнем абзаце, прозорливый экономист ошибся. Так же, как ошибается поздний Солженицын, утверждая, что де-мократическое строительство должно начинаться снизу, с уездных земств. Когда-то и он, и Сахаров убеждали "вождей", что надо начать перестройку тупиковой Системы в жизнеспособное общество сверху, посредством ряда основополагающих глобальных реформ. Идя собственными своими путями, процесс демократизации занял на Западе столетия. В распоряжении советской Системы оставались тогда лишь годы - до полного краха. И только снизу перестроиться она не могла. С конца 1920-х гг. в её структуре не было и в помине тех классовых компонентов, из которых исторически строилось - веками! - демократическое общество Запада. Очевидно, были нужны два встречных процесса - самодеятельный и верховный, протекающие одновременно и согласованно.
   На деле же "процесс пошел" не сверху и не снизу, а вкривь и вкось, хаотически, опасными, вьющимися над бездной путями. Рассуждая о направлении реформ ("сверху" ли, "снизу" ли их вести), следует разделить два момента, функционирование демократии и установление демократии. При этом надо иметь в виду, что общество изживающего себя социализма, не гражданственно. В нём вытоптаны (элиминированы) почти все созидательно-инициативные силы. Крохи таковых, если они обнаружатся и сумеют сорганизоваться, должны строить новый порядок вещей сознательно из наличного человеческого материала. Они должны создавать одновременно и юридический каркас нормального правового строя, и его рабочие механизмы.
   Да, функционировать отстроенная демократия должна снизу вверх, от избирателя (потребителя) к избираемой им власти (поставщику опреде-лённого рода услуг). Но где было взять России в 1980-х - 1990-х годах функционирующую демократию? Вот она и строится, в основном, сверху, отчасти - снизу, методом проб и ошибок, при отчаянном сопротивлении обломков прошлого и слепцов. И ежесекундно рискует сорваться в хаос. Но и назад, как чудится многим, т.е. в стабильный тоталитарный режим, ей уже не вернуться. Собрать и задействовать в прежнем качестве то, что сгнило и распалось из-за своей принципиальной нежизнеспособности, невозможно.
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  
  
  IV. ПЕРЕВОСПИТАТЕЛИ ГОЛЕМА
  
  
  
  
   Обратимся к ещё одному материалу того же автора.
   Статья Н.Шмелёва "Новые тревоги" ("Новый мир" 1988, Љ 4; "НРС" 1988, от 6 - 7 - 8 июня. Цит. по "НРС") написана почти на год позже только что проанализированной нами его работы. Но всё-таки ещё сохраняются в ней знакомые правила языковой игры. То ли внутренний цензор, то ли языковая инерция, то ли специфика горбачёвской "гласности" велят основную ответственность за семидесятилетний (тогда) большевистский эксперимент возлагать на годы "застоя". Надо про-жить, по-видимому, ещё два-три года, чтобы достаточно серьёзные аналитики перестали возлагать свои "надежды на реальный выход из тупиковой ситуации, в которой мы оказались за годы застоя" /выд. нами/, на "генерального президента, которого не выбирали" (фольклор), и слово "застой" из их словаря ушло бы. А год, повторим, уже 1988-й. И ниже сказано:
   "Невольно напрашивается мысль, что в стране может сложиться или уже складывается своего рода молчаливый заговор против перестройки, в котором интересы определённой части руководства на местах и ряда центральных ведомств всё более сближаются. Особо тревожит то, что позиция некоторых центральных органов печати если не в открытую, то методом умолчания фактически поддерживает это сопротивление. Как отметил недавно известный наш публицист И.Васильев, "в обществе складывается весьма тревожная ситуация - колоссальная управленческая пирамида..., атакуемая с нарастающим напором пробуждающимися к активной деятельности массами, переходит от первоначального замешательства к контрнаступлению"" /"Советская Россия", 4.10.1987/ .
   Пожалуй, атакуется эта пирамида не столько массами, сколько свободомыслящим меньшинством, обретшим трибуны. Но сопротивляется переменам, действительно, пирамида, в сознании которой её единодержавие закономерно и недискуссионно.
   Который раз после смерти Сталина "реформой" тоталитарная власть называет свои потуги так подремонтировать принципы социализма, что-бы они стали эффективными ("оптимализировались"), не посягая при этом на её полновластие?
   Когда заговорили, закричали, загалдели об "ускорении", этот термин привёл наблюдателей, лишенных шор, в шок.
   Ускорять или замедлять можно только нечто уже идущее (происходя-щее). Шла предопределённая родовыми принципами социализма многоаспектная деградация советской системы управления и хозяйствования. Не меняя чего-то главного, первоосновного, предопределившего идущий распад, ускорять можно было только одно: распад. "Гласность", несомненно, его и ускорила. Но он и сам по себе ускорялся достаточно грозно, отчего и возникла в ЦК КПСС очередная генерация квазиреформаторов. Н.Шмелёву, в отличие от недалёкого Горбачёва, ход и смысл про-исходящего достаточно ясны. Поэтому он и пишет, что "на поверхности" (а не на поверхности?) существенных отличий политики "Москвы" от действий "периферии" "нередко не видно". И приводит несколько красноречивых примеров:
   "На деле не существует пока для предприятий и каких бы то ни было возможностей выбиться из тисков фондируемого снабжения, наладить сбыт хотя бы части своей продукции не по разнарядке свыше, а самим через рынок. Даже планируемых сверху показателей и то стало больше, а не меньше. Не случайно, что почти 80 процентов опрошенных в середине 1987 года руководителей предприятий считают, что, по существу, права у них сегодня не больше или даже меньше, чем было в 1984 году". / !!! /
   Но ведь рынка, настоящего, не окавыченного, в 1988 году ещё нет и в помине! Ещё и в 1997-м он уродлив и на нём господствуют криминализо-ванные монополисты и их "посредники", а не потребитель.
   С одной стороны, Шмелёв сохраняет дежурную оговорку о том, что сопротивление реформе происходит на уровне "некоторых обкомов и райкомов", "вопреки недвусмысленным указаниям ЦК КПСС":
   ""Москва нам не указ" - подобные настроения на периферии распротранены сейчас достаточно широко, тем более, что на поверхности нередко не видно признаков того, что Москва в состоянии дать им действенный отпор".
   С другой стороны, он вынужден (или же и намерен был по замыслу своему) констатировать, что установки Центра если не двусмысленны, то направлены не в лучшую для реформы сторону. Не поскупимся на цитаты. Заметьте: всё это - за три-четыре года до распада СССР и образования эфемерного СНГ. Так, Н.Шмелёв пишет:
   "...пока ускорение получилось во многом за счёт роста производства ненужной продукции.
   ...Действительно, рост без разбора, рост производства всего и вся, рост ради роста, - разве это то, что нам сегодня нужно?
   В то же время заметно ухудшилось положение многих промышленных предприятий, попавших в тиски между двумя взаимоисключающими требованиями: с одной стороны, гнать, не считаясь ни с чем, вал (вернее, товарную продукцию), с другой - подстраиваться под госприёмку и, соответственно, обеспечивать непривычный пока для них уровень качества выпускаемой продукции.
   ...Это породило дурную цепь взаимосрываемых поставок: предприятия не могут получить в необходимых объёмах комплектующие изделия от своих поставщиков и в свою очередь не могут выполнить и свои обязательства по поставкам перед потребителями собственной продукции. Результаты работы предприятий, перешедших на самофинансирование с 1987 года, оказались не лучше, а когда и хуже, чем у прочих. Заводы залихорадило, увеличились простои, снизились заработки, в печати опять послышались голоса (причём не только руководителей, но и рабочих) о необходимости возврата к "твёрдой руке". В то же время вновь стали расти непроданные запасы никому не нужной продукции, но теперь уже не только некоторых товаров народного потребления, но и средств производства (например, тракторы и комбайны)..."
   Ещё одна катастрофическая новация Горбачёва вызвала у Н.Шмелёва поистине трагическое и, главное, пророческое предположение. Речь идёт о противоалкогольной кампании, последствия коей не ослабляются по сей день (1997). Н.Шмелёв пишет:
   "...пьянство в массе своей начинает, по-видимому, приспосабливаться к новым условиям и принимает сегодня новые, нередко ещё более безобразные формы - такие, как потребление химических препаратов, моющих средств, токсикомания и т.п.
   Одновременно становится всё более очевидно, что государство шаг за шагом втягивается в самогонную войну с населением. Эту изнурительную войну оно вряд ли выиграет: простота кустарного производства, выгода от его и масштабы потребностей в спиртном делают в конечном счёте безнадёжными любые мыслимые противодействующие усилия органов МВД. К каждому деревенскому дому, а теперь и к каждой городской квартире не приставишь же милиционера. Судя по мировому опыту, мы сегодня уже на пороге массового промышленного производства подпольного спиртного (как в Америке 20-х годов), а это значит, что мы, возможно, и на пороге серьёзной вспышки организованной преступности, ибо сегодняшняя прибыль на самогоне оправдывает - даже чисто статистически - любую степень риска".
   Слова о вспышке организованной преступности оказались пророчески-ми. Впрочем, сегодня это уже не вспышка - это пожар (1998-й "и другие годы").
   Но продолжим цитату:
   "...если на рубеже 80-х годов две трети дохода от спиртного получало государство и одну треть - самогонщики, то сегодня (при сохранении общего душевого уровня потребления спирта) мы добились лишь того, что поменяли эту пропорцию на прямо противоположную. Но, отдав доход от спиртного самогонщику, государство за два последних года пришло к резкому усилению несбалансированности бюджета, дефицит которого сегодня покрывается таким в высшей степени опасным, нездоровым средством, как печатный станок.
   Следует подчеркнуть, что с точки зрения чисто финансовой техники таких нелепостей - чтобы отдать фактически добровольно законные государственные доходы самогонщику! - в истории начиная с шумеров насчитывалось немного. Для Америки, в частности, сухой закон был, как известно, тоже нравственным экспериментом, закончившимся, однако, полной неудачей. Но он при этом затрагивал преимущественно доходы частных компаний, производивших спиртное. Акцизные сборы в американском федеральном бюджете того времени играли относительно второстепенную роль".
   Тогда как в СССР эта роль была, несомненно, огромна и, как показало близкое будущее, невосполнима. И потери понесли не "частные компании, производящие спиртное" (их до "перестройки" не было, а после неё они стали расти внезаконно и быстрее грибов), а государство. Причём катастрофически увеличился (и продолжает расти) не только "душевой уровень потребления спиртного" и заменителей последнего, но и количество душ, его потребляющих. В значительной части - за счёт детей, подростков и женщин.
   Н.Шмелёв в конце 1987-го - начале 1988-го гг. констатирует едва ли не самое важное обстоятельство того времени. Он говорит, что
   "Обшественый климат в нашей стране за последние два года изменился. Изменился в принципе!"
   Но:
   "...в экономическом смысле мы пока ещё не отошли от края пропасти"
   Сегодня, через десять лет после этих слов, и общественное настроение, внушает серьёзные опасения, и от края пропасти - если и отодвинулись, то ненамного дальше, чем тогда. Поскольку неподвижная экономика - явление толь же редкое, сколь и неразлагающийся труп, то долгая остановка на краю пропасти - вещь крайне мало вероятная. От пропасти надо отодвигаться, иначе в конце концов в неё упадёшь. Когда экономика не живёт, она разлагается. Шмелёв об этом фактически и говорит. Но несколько затуманивают картину его постоянные упоминания о хорошем царе и плохих квартальных.
   Впрочем, при непосягательстве машины власти на главные принципы послеоктябрьской (1917) политико-экономической структуры, персональные качества управляющих, всех, сверху донизу, рангов, уже теряли какое бы то ни было значение. В таких обстоятельствах ни "местá" не могли навязать свою волю вершине иерархии, ни "верхá" - "местам". Инерция ускоряющегося хаоса становилась мощнее чьей бы то ни было персональной воли. Как сказал водопроводчик в известном советском анекдоте, какой смысл чинить краны, если надо менять систему? Но путать карты, проявлять своеволие, самодурствовать, грабить и тем наращивать неразбериху и беспорядок, ускоряя крах, способны и "ме-ста", и Центр. Падение не требует затрат энергии.
   Ища противовесы этим тенденциям, Н.Шмелёв то и дело возвращается к идее своего "хозрасчётного социализма".
   Посмотрим ещё раз, что он под этим подразумевает (в данном случае - в сельском хозяйстве):
   "Кризисное состояние нашего сельского хозяйства очевидно для всех. Причины этого состояния не в капиталовложениях. Их за последние полтора десятилетия было направлено в деревню более чем достаточно. Но они фактически не дали ничего. Кризис нашей деревни - расплата за пять с лишним десятилетий насилия над здравым смыслом, над всем, что побуждает человека к нормальному добросовестному труду. И сегодня уже мало кто, наверное, сомневается, что основная причина нынешнего бедственного положения нашего сельского хозяйства, его оцепенения - в той безраздельной власти, которую административная прослойка приобрела за эти десятилетия над всем, чем живёт деревня.
   Райкомы, райисполкомы, РАПО заняты сегодня преимущественно не своим делом. На практике всё это инструменты принудительного труда, средство, позволяющее административным путём хоть как-то компенсировать отсутствие в деревне нормальных, здоровых экономических отношений, не подавляющих, а стимулирующих человеческий фактор, человеческую активность. По логике вещей, по логике "хозрасчётного социализма", райкомы долж- ны быть лишены хозяйственных функций (и как можно скорее), райисполкомы возвращены к тем функциям, которые присущи всяким нормальным органам местного самоуправления, а РАПО должны быть превращены в разнообразные и полностью хозрасчётные производственные, закупочные и снабженческие объединения. Сердцевиной всех аграрных отношений должен вновь (как в 20-х годах) стать налог" /выд. нами/.
   Заметим, к слову, что "райкомы, райисполкомы, РАПО" и т.п. в системе не "хозрасчётного", а реального социализма заняты своим делом (другого у них и нет). Всё это - "погонялы", "бугры", надсмотрщики разных уровней. Без них лишенная каких бы то ни было самодвижущих стимулов система социализма не проработала бы, пусть и плохо, но всё-таки почти восемь десятков лет. Особенно в её аграрной части.
   Итак, Н.Шмелёв не вводит в свои рассуждения (во всяком случае - чётко и ясно) ни понятия частной собственности на землю, ни понятия свободного рынка - в качестве основного регулятора производства. Но фактически он оставляет за государством только функцию налогообложения и взима-ния налогов. Правда, при этом возникает такой огромный многоступенчатый аппарат, что невольно просятся на язык "один с сошкой - семеро с ложкой". Налоговики с их расчётными, контрольными и исполнительными кадрами; централизованное техническое обеспечение сельского хозяйства с его заводами-производителями; РТС; заготовители, госторговля и... и... и...
   Нет (пока?) лишь одного: всеобъемлющего товарного рынка, сводяще-го лицом к лицу собственника-производителя и потребителя, который платит и потому и заказывает музыку. Только в конце главы "Нужен быстрый и очевидный сдвиг" возникает призрак того, кто в 1921 году мог бы разрешить все печали. А в 1988 году не может, потому что он только призрак: среди живых его нет. Н.Шмелёв припоминает:
   "Если я не ошибаюсь, "архангельский мужик" со своей семьёй давал 8-9 процентов всей животноводческой продукции большого совхоза, где только в конторе сидит свыше 30 человек. Следовательно, 10-12 таких "архангельских мужиков" - и совхоз в его нынешнем виде со всей его конторой можно было бы закрывать"
   Но где его взять - архангельского и всея Руси мужика, если он вырван с корнем и с потомством? Сразу же вслед за упоминанием об "архангельском мужике" и его хозяйстве Н.Шмелёв пишет:
   "...Однако если подобное радикальное решение проблемы сопротивления местных органов кажется преждевременным, всё равно необходимо уже сегодня принять все другие возможные меры против административного произвола в деревне.
   Наверное, не вредно было бы несколько раз публично, жестко наказать тех местных руководителей, кто продолжает душить семейный подряд, аренду земли, приусадебные участки, сельские промыслы, продажу индивидуальной и колхозной продукции на местных или на отдалённых рынках. Аналогичные меры в показательном порядке следовало бы применять и к тем, кто всеми способами продолжает препятствовать индивидуально-кооперативной деятельности"
   "Такое решение вопроса" не "преждевременно", а катастрофически за-поздало. Даже тогда, когда Борис Николаевич принял меры против Михаила Сергеевича (и - на очень короткое время - против его партии тоже) и вроде бы дал "архангельскому мужику" зелёный свет, мужик этот из убиенных не воскрес. А зелёный свет скоро начал мигать и моргать. Директорско-председательский совхозно-колхозный корпус и несчастные, в основном, престарелые их илоты (дети-то - в городах) жгут усадьбы чудом возникших считаных фермеров. И твёрдого законодательства о праве на землю по сей день (1999) нет.
   Вокруг многочисленных трезвых мыслей Н.Шмелёва и тут клубится дым оговорок и всевозможных рудиментов привычной лексики (цитируем по "НРС" от 8 июня 1988 г.). К примеру, прокламируется (который раз?)
   "повсеместный переход на бригадный, звенный и особенно долгосрочный семейный подряд, широкая передача земли в долгосрочную семейную аренду там, где это оправданно.
   ...Серьёзность же и долговременность такого курса может быть, наверное, вновь специально подтверждена решениями предстоящей партконференции, в повестке дня которой этот вопрос может найти своё место как часть общей программы дальнейшей демократизации".
   Да и то сказать: а куда денется в одночасье из сельскохозяйственной сфе-ры "партийное руководство" ("слепые поводыри слепых")? Чем компен-сировать в экспресс-порядке ампутацию хозяйского инстинкта в народе? Потому, должно быть, и призывает Шмелёв оживить в земледельце хотя бы простейший расчёт на выгоду от работы, а не от воровства у колхоза-совхоза:
   "Важно, однако, всем нам осознать, насколько же мы отвыкли от всего экономически нормального, здорового и привыкли ко всему экономически ненормальному, нездоровому. Самый свежий пример - уборка урожая прошлой, на редкость ненастной осенью. Вопреки всем неоднократно провозглашавшимся добрым намерениям, урожай опять спасал дармовой (конечно, для села, но отнюдь не для государства) труд мобилизованных, как на войну, горожан - студентов, рабочих, инженеров, врачей. И только под конец сентября и местные власти и газеты вдруг прозрели: оказывается, если позволить убирать урожай самим сельским жителям (да и вообще охочим людям) из шестого или даже из десятого мешка - может быть, и никакого принудительного труда горожан не надо? Не надо даже при такой несусветно низкой, ниже феодальной, ставке оплаты, а что же тогда говорить, если бы это было из третьего, а ещё лучше - из второго мешка (что было бы, между прочим, вполне естественно по любым нормальным экономическим, а не кабинетным критериям). Нет, пусть лучше пропадает - 60 - 70 процентов урожая того же картофеля - так нам привычнее!
   ...Воистину мы сейчас напоминаем тяжело больного человека, который после долгого лежания в постели с превеликим трудом делает первый шаг и, к своему ужасу, обнаруживает, что он за это время почти разучился ходить. И так сегодня в нашем сельском хозяйстве, к сожалению, во всём. С самых высоких трибун мы всё ещё слышим утверждения, что помимо экономических, есть ещё и другие методы управления сельским хозяйством. Позволительно спросить: а какие? Кнут, приказ, организаторская суетня? Было! Всё уже было. Были даже и лагеря. И результаты того, что было, мы и расхлёбываем теперь".
   Ох, не "даже", а в первую очередь лагеря и их колхозно-совхозное, то более, то менее тяжкое, подобие. Познакомившись и с лагерем (1944 - 1947), с колхозом (1948 - 1962), мы говорим об этом сходстве с полной ответственностью.
   Предупреждая о возможности голодного взрыва, если успешные реформы не накормят людей, Шмелёв дал много полезных рекомендаций. Но тогда они не были услышаны, а решающим становился каждый час промедления с переменами. Вот один из его серьёзнейших выводов:
   "Нельзя не видеть также, что сугубо экономические преобразования - это лишь часть, и, возможно, даже не самая главная, всей проблемы перестройки. Как уже не раз подчёркивалось с высоких трибун, экономические реформы 50-х и 60-х годов захлебнулись потому, что неподвижной оставалась политическая структура общества" . /"НРС" от 9 июня 1988 года/ .
   Далее следует снова мимикрический рецидив надежд на партию, а за ним - вещие слова (цитируем вместе с рецидивом):
   "Решения июньского Пленума ЦК КПСС по своим потенциальным последствиям имеют истинно революционное значение для судеб страны. Однако революция сверху отнюдь не легче революции снизу. Успех её, как и всякой революции, зависит прежде всего от стойкости, решительности революционных сил, их способности сломать сопротивление отживших своё общественных настроений и структур" /выд. нами/.
   Как же! Станет эта "революционная сила" ломать "общественные на- строения и структуры", обеспечивающие её полновластие. Подчеркнём: полновластие вести в тупик и бессилие от него отодвинуться. Но об этом они просто не думают, а многие из них и не знают. Бой со слепым выживательным эгоизмом обрубков и развалин этих структур всё ещё длится.
  
  
  *
  
  
   Замечание по ходу событий: народные взрывы и перевороты происходят нередко не в самые худшие, голодные и бесправные времена, а тогда, когда у людей иссякает терпение ждать, но есть силы драться. И особенно часто это случается в самый канун решающих перемен. Тем и опасны бывают долгие, с отступлениями и тупиками, выползания целых стран из критических состояний, что выход, туманно светлеющий впереди, измученные современники принимают за стену. Тогда они сметают с дороги кучки зрячих и обрушивают на себя и на всех своды пещеры.
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  V. ВАСИЛИЙ СЕЛЮНИН И ЕГО ИСТОКИ
  
  
  
  
   Но... Так ли уж мало понимали в происходящем люди, особенно стар-ших поколений, помнившие, как говаривал Паниковский, "раньшую жизнь"? Да и мы, их первенцы, родившиеся в 1920-х? Или чуть раньше или несколько позже. Ведь на самом деле не только в Самиздате и Тамиздате, но и в послесталинских времён "Новом мире" публиковались вещи немыслимого, казалось бы, для советской цензуры звучания и непреходящей ценности. Цензура бывала порой весьма тугоухой: не только образной ткани изображаемого, но и подтекста она иногда то ли не воспринимала, то ли старалась не замечать. Но хроника наша ограничивается 1985 - 1998 годами. А потому перечитаем ещё один из бережно хранимых нами очерков незабвенного Василия Илларионовича Селюнина, сравнительно поздний. Воздаст ли Россия одному из лучших своих сынов должное, если она выздоровеет?
   Итак, Василий Селюнин, "Истоки" /"Новый мир" М., 1988, Љ 5, стр. 162 -189/.
   Интересно, до чего параллельно шли в своих поисках старшие поколения детей состоявшегося и развалившегося социализма. Мы подразумеваем любознательных и совестливых его детей. Достаточно посмотреть, кто что читал и кто что и как цитировал или комментировал. Оговорю: мы имеем в виду не тех наших ровесников, кто был с младенчества просвещён зрячими и мужественными родителями в духе истины. Я говорю о тех, кто прошел через все иллюзии времени. Судьбы последних (почти-ровесников: Ђ 5-8 лет разницы) выстраиваются во вполне сопоставимые этапы. Вера в Учение и нарастающие сомнения в эксперименте. Изучение первоисточников Учения и переосмысление его как вариантов опаснейшей Утопии. Анализ эксперимента с позиций обретённого знания. И вопрос: что делать? А затем - жизни, положенные на передачу современникам своего опыта и на отыскание ответа на упомянутый выше вечный вопрос. У некоторых обошлось без этапов подконвойного образца; у многих - не обошлось.
   Василий Селюнин не хуже, чем, к примеру, Солженицын 1950-х гг., знает классику марксизма-ленинизма, а также литературные предвосхищения и практические прецеденты "великой октябрьской", большие и малые. Он и воспринимает их примерно в том же ключе, что и автор "Красного колеса". Не потому ли именно к истокам происходящего он обращается, как только возникает возможность говорить о них более или менее свободно? Его преисполненная сострадания мысль чуждается всякой патетики. Она не отмечена даже тенью самолюбования. Юмор (часто - с полынным привкусом горечи), никогда Селюнину не изменяющий, исключает сентиментальность и заостряет его немногословные инвективы. Так, он пишет:
   ""Человек выше сытости" - такую дурь мог сморозить тот, кто голода не знал. В наших краях чаша сия никого не минула. Сюда, в Мурашинский леспромхоз, семья перебралась из вятской деревушки Фоминцы, названной так по имени предка моего Фомы Андреевича. Туда бы съездить, благо путь не далёк, прикоснуться к истокам - на излёте жизни гложет душу, как красиво сказал поэт, любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам. Да то беда, что ехать некуда - деревень в тех местах мало осталось, поля затянуло березняком. Отчий край живёт только в памяти сердца. В ней много чего отпечаталось, что расчётливее бы забыть, только вот не забывается. Помню первое потрясение души из тех, что метит конец детству. Молотили рожь. Нас, школьников, отрядили погонять лошадей в приводе, а мать с другими бабами отгребала солому от молотилки. Кому не с кем было оставить "робенков" дома, усадили их на свежую солому около гумна - всё же под призором. По-вятски таких звали сидунами: им лет по пять, а ещё не ходят. Ножки тонкие, головы большие, животы пухлые - рахитики словом. И вот вижу, проворно ползут они к молотилке, горстями пихают в рот зерно. А этого нельзя - набухнет зерно и порвёт кишки. Матери оттаскивают их подальше, а они, окаянные, опять ползут к немеренной еде.
   Хлеб у нас пекли с опилками, с клеверными головками, а когда с толчёной картошкой - так это праздник. Всего противнее в детстве было ходить на двор: опилки, непереваренная трава в кровь расцарапывали задний проход.
   Такие вот они у меня, истоки" /стр. 162/.
   Основоположнику соцреализма врезано без всякого снисхождения. Это у Горького, у великого гуманиста, шулер и босяк Сатин утверждает с похмелья, что "человек выше сытости".
   Не сетуйте на обилие цитат: когда ещё издадут ПСС Василия Селюнина? А тут - что ни слово, то "царская водка", едчайшая смесь прошедшего с будущим. К примеру, такой отрывок:
   "Урожай, не урожай - разница невелика: надо кормить державу. И так до конца, пока кормильцы не разбежались кто куда. После войны, когда я заканчивал службу в армии, мать написала: куда хошь поезжай, только не домой, пропадёшь тут. Нелегко, наверное, матери писать такие эпистолы.
   Но жаловаться она не любила. За всю жизнь, кажется, одну только жалобу от неё я услышал - это уж когда приезжал на студенческие каникулы. "Ты, Васенька, теперь учёный - сказала - много зим в школу ходил, так растолкуй, почто Сталин не велит траву косить косой? Руками рви, а косой нельзя, ежели для своей коровы. Мы ли у него не заслужили? Погли-ко, что с руками деется..."
   Посмотреть было на что. Около той поры писатель Фадеев художественно обрисовал материнские руки - какие они добрые, ласковые, работящие. Актрисы с лауреатскими значками на панбархатных платьях читали эти задушевные слова с эстрады, школьники вставляли в сочинения. У моей матери руки были жесткие, как копыта.
   Простой вопрос, да ответ не прост. Не знаю, хватило ли жизни, чтобы додумать тут всё до конца, но отвечать надо - как бы не опоздать" /стр. 162 - 163/.
   Опоздать можно было по разным причинам: и по личной (тяжко болел), и по общей (как бы не сорвалось в разнос). Но - продолжим:
   "Зачем ворошить былое? Учёные люди объясняют: это враги втягивают нас в дискуссию о прошлом, чтобы отвлечь. Враг, само собой, хитёр, этого у него не отнимешь. Только как учиться у истории, если опять станем закрывать её строчки пальчиком: это читайте, а вот этого никак нельзя? А главное, всё ли из пережитого принадлежит истории?
   ...С матушкой моей ушла в небытие целая эпоха, будем надеяться, ушла безвозвратно. Её поколение проволокло на себе по рытвинам и ухабам самоё Историю, куда было предписано. И если их страдания переплавились-таки, как и планировалось, в могущество державы, то всё равно не даёт покоя сомнение в цене, которую пришлось уплатить. Как же так вышло, что человек, венец творения, явил собою лишь материал, ресурс для социальных экспериментов, назем, напитавший почву под предполагаемое всеобщее благоденствие? Нам толкуют: было, да сплыло, левацкая идея о созидательной роли насилия, о внеэкономическом принуждении к труду всегда была чужда нашим целям, и лишь под действием особых исторических условий, а больше из-за субъективистских ошибок и извращений она какое-то время действительно проводилась в жизнь. Но вопрос настолько важен, практически значим, что тут никак нельзя верить на слово" /стр. 163/.
   Селюнина расхожие штампы не утешают. Он-то хорошо знает: не в "могущество державы" всё это переплавилось, а в её крах. И если бы только самой "державы", т.е. способа общественной организации, его структурных и юридических форм. Но - нет: изуродован и выбит основ-ной материал, организованный в державу, - люди. Изувечена и продол-жает увечиться среда обитания человека, вне которой он невозможен.
   И опять потрясение: до чего же одинаково мы прозревали, - и кре-стьянские дети, и "просвещенские", и русские, и нерусские, если хватало удачи и сил сохранить душу, поиск и совесть. Одно и то же читали, на од-них и тех же сопоставлениях мужали умом. Взять хотя бы наше обязатель-ное почти для всех, кто жаждал истины, обращение к истокам и эволюции социалистических учений. Благо, многих социалистов античности, веков Ренессанса, да и кое-кого из Нового времени издавали широко, с большим пиететом. Это было для нас очень полезно: ведь все мы, точности ради, хотели начать проверку официальной идеологии с её начал.
   Василий Селюнин пишет:
   "Мыслители далёких эпох, социалисты чувства, справедливо негодовали: ну что это за общество, где стекольщик мечтает о граде, который повыбивал бы окна, гробовщик - об эпидемиях? Иное дело, когда собственность и продукты труда станут общими. Спрашивается, однако, почему этих продуктов будет в достатке? Богатство создаётся трудом и только трудом. Так какая сила заставляет трудиться? Этот коренной вопрос мыслители, конечно, обойти не могли.
   Заглянем в "Утопию" Томаса Мора. Один из участников диспута размышляет: "...никогда не будет возможно жить благополучно там, где всё общее. Ибо, как получится всего вдоволь, если каждый станет увёртываться от труда? Ведь у него нет расчёта на собственную выгоду, а уверенность в его усердии сделает его ленивым". Ответ таков: в благословенном обществе должны быть штатные надзиратели, или, как их именует Мор, сифогранты. "Главное и почти что единственное дело сифогрантов - заботиться и следить, чтобы никто не сидел в праздности. Но чтобы каждый усидчиво занимался своим ремеслом..."
   Утопист-то он утопист, а вопрос ставил основательно и отвечал по существу: выгоду заменит внеэкономическое принуждение. У основоположников научного социализма уже нет этой простоты и ясности в решении задачи. В споре с Дюрингом Энгельс решительно отклоняет предположение, будто в социалистическом обществе сохранятся различия в оплате труда. В знаменитом примере с тачечником и архитектором приведено однозначное решение: тот и другой должны получать одинаково. Почему? Да очень просто. Более высокая квалификация архитектора не является его личной заслугой. В обществе частных производителей, - пишет Энгельс, - расходы на обучение работника покрываются частными лицами или их семьями; поэтому частным лицам и достаётся в первую очередь более высокая цена обученной рабочей силы: искусный раб продаётся по более высокой цене, искусный наёмный рабочий получает более высокую заработную плату. В обществе, организованном социалистически, эти расходы несёт общество, поэтому ему принадлежат и плоды, т.е. бóльшие стоимости, созданные сложным трудом. Сам работник не вправе претендовать на добавочную оплату". Впрочем, для Энгельса различия в оплате простого и сложно-го труда практического интереса не представляют: в новом обществе ни архитекторов, ни тачечников не станет, все будут уметь всё - архитектор, скажем, два часа в смену даёт указания по своей специальности, а остальное время катает тачку, или, добавили бы мы, перебирает овощи на базе. Вопрос в том, чем заменить прежние стимулы, какая сила заставит работника трудиться, здесь обойден.
   Солиднее суждения Маркса. Он допускает различия в оплате в зависимости от количества и качества труда: "...каждый отдельный производитель получает обратно от общества за всеми вычетами ровно столько, сколько он сам даёт ему..." Поэтому р а в н о е п р а-
  в о здесь по принципу всё ещё является п р а в о м б у р ж у а з- н ы м" Буржуазное право при социализме? Ясно, что столь противоестественную вещь можно допустить на очень короткое время.
   Каков же тогда постоянный стимул? Многие мыслители прошлого полагали, что такового со временем вообще не понадобится - труд станет первой жизненной потребностью, игрой физических и духовных сил. Могущество подобных теорий заключается в их неопровержимости. Всегда можно сказать, мол, их черед ещё придёт, а если не пришел пока, то мы с вами и виноваты - не научились находить награду за труд в самом процессе труда. Цель, безусловно, благородна. Однако и сейчас мы вряд ли ближе к ней, чем двадцать, тридцать и сколько угодно лет назад" /стр. 163 - 164/.
   Столь явно намеченный путь к истокам коммунистического эксперимента и столь спокойное включение "отцов-основателей" в круг авторов, подлежащих критике, делает легальную статью Селюнина знамением новой эпохи. В его рассуждении классики коммунизма "научного" выглядят более утопистами, чем автор "Утопии".
   Т. Мор знал, что без жесточайшего принуждения его модель работать не будет и открыто об этом писал. В той или иной форме принуждение наличествует во всех литературных социалистических раях эпохи Возрождения. Селюнин, который вытащил и "основоположников", и их предтеч за ушко на солнышко, разумеется, знал об этом и до пришествия Горбачёва с его "гласностью". В своём развитии он не совершил в "Истоках" резкого скачка. Он и раньше был мудр и на диво естественен. Но теперь его печатают, не принуждая к иносказаниям и умолчаниям, даже по фундаментальным проблемам. Значит, всё-таки изменилось время, и основательно. И значит на тех, кто всё ещё отдаёт дань привычным недоговоркам, давит скорее внутренний цензор, чем внешний.
   В нижеследующем размышлении Селюнин обнаруживает в аналогии между якобинцами и большевиками то различие, которое, вопреки всем утратам, жертвам и потрясениям, позволило спастись Франции, но погубило Россию. На долгие десятилетия? Столетия? Василием Селюниным подчёрк-нута отнюдь не меньшая, чем у большевиков, массовость зверствований якобинцев. Выделены их благие, но неопределённые и ничем не связанные с жизнью намерения. Показано, как утопизм благих намерений предопределяет произвольное перекраивание живой жизни и перерастает в тотальную череду убийств. Итог - насилие кучки "идеалистов" над запуганным и быстро звереющим большинством, повальное торжество уголовного отребья и пробуждение массового садизма в толпах мещан. Эти аналогии не так уж новы - в истории мировой, да и в российской мысли. Но Селюнин, едва ли не впервые, выделяет то главное, что позволило Франции сравнительно быстро переболеть кровавой горячкой бунта и смыть её провокаторов в пучины Истории. Откуда, они, заметим, вынырнули для многих - героями, но, по счастью, литературно-историческими, а не во плоти.
   Селюнин цитирует незадолго до этого в России изданные мемуары страстного якобинца Гракха Бабефа. В своих воспоминаниях Бабеф осудил лишь то, что считал "излишествами террора", но отнюдь не террор как таковой. Напомним, что Ленин якобинцев боготворил, однако считал их излишне мягкосердечными. Иначе, по его убеждению, они не проиграли бы контрреволюционерам, чего Владимир Ильич надеялся избежать.
   Итак:
   "Сознательные участники и вожди той чужой революции на первых порах отнюдь не были сторонниками насилия и уж тем менее террора. Воспитанные просветителями, они больше полагались на разум. Свобода, равенство, братство представлялись им столь очевидными ценностями, что защищать их вроде бы и не требовалось - надо только раз установить их и тогда не найдётся безумцев, которые противились бы этим привлекательным вещам. "Несколько своевременно отрубленных голов, - полагал Марат, - на целые столетия избавят великую нацию от бедствий нищеты и ужасов гражданских войн". Это писано в начале 1790 года. Но через полгода тот же Марат потребует отрубить пятьсот-шестьсот голов, ещё через полгода - пять-шесть тысяч, а в 1793 году - миллион с лишком. И это не было упражнениями в риторике - гильотина работала исправно. Почитайте хотя бы изданные у нас недавно сочинения Гракха Бабефа. Показания этого человека тем более важны, что он был участником всех этапов революции, причём занимал крайний левый фланг в расстановке сил, а потому трудно заподозрить его в пристрастной критике якобинства. В книге, написанной по горячим следам событий, он рассказал о деятельности Каррье - одного из ближайших сотрудников Робеспьера.
   Не удержусь, приведу выдержку из этого труда. (Пусть читателя не смущает множество отточий - после каждого факта добросовестный автор называл свидетелей.). "Разве для спасения Родины, - вопрошает Бабеф, - необходимо было произвести 23 массовых потопления в Нанте, в том числе и то, в котором погибло 600 детей? Разве были нужны "республиканские браки", когда девушек и юношей, раздетых донага, связывали попарно, оглушали сабельными ударами по голове и сбрасывали в Луару? Разве необходимо было... чтобы в тюрьмах Нанта погибли от истощения, заразных болезней и всяческих невзгод 10 тыс. граждан, а 30 тыс. были расстреляны или утоплены? Разве необходимо было... рубить людей саблями на департаментской площади? Разве необходимо было... приказать расстреливать пехотные и кавалерийские отряды армии мятежников, добровольно явившиеся, чтобы сдаться?.. Разве необходимо было... потопить или расстрелять ещё 500 детей, из коих старшим не было 14 лет и которых Каррье назвал "гадюками, которых надо удушить"?.. Разве необходимо было... утопить от 30 до 40 женщин на девятом месяце беременности и явить ужасающее зрелище ещё трепещущих детских трупов, брошенных в чаны, наполненные экскрементами?.. Разве необходимо было... исторгать плод у женщин на сносях, нести его на штыках и затем бросать в воду?.. Разве необходимо было внушать солдатам роты им. Марата ясное убеждение, что каждый должен быть способен выпить стакан крови?.." /стр. 164 - 165/.
   Сами по себе эти риторические вопросы чудовищны. Ибо заведомо нет на свете таких вещей, ради которых не то, что необходимы, но допустимы и простительны подобные зверства.
   Но, замечает Селюнин, возмущаясь преступлениями якобинца Каррье,
   "Гракх Бабеф, коммунист-утопист по убеждениям, в одном ключевом пункте склонен оправдать его: "Среди преступлений Каррье числят то, что он раздавил в Нанте торгашество, громил меркантильный дух... что он приказал арестовать всех без исключения спекулянтов и всех тех, кто сначала революции занимался этим скандальным ремеслом в пределах города Нанта; то, что он приказал арестовать всех посредников, всех лиц обоего пола, кто занимался скупкой и перепродажей предметов первой необходимости и извлекал позорную прибыль, продавая их по ценам, превышающим установленный законом м а к с и м у м . Нет никакого сомнения, что если демократические принципы и высший закон блага народа ещё не отменены, то эти факты, взятые сами по себе, не только не могут быть поставлены в вину Каррье, но по своей природе способны снискать ему лавры среди республиканцев""
   Селюнин же считает, что "заслуги" Каррье и комплименты Гракха Бабефа суть проявления исторической слепоты, по счастью, французами преодолённой сравнительно (с Россией) быстро и радикально. В своём рассуждении он опирается на высказывания Маркса, не углубляясь в побуждения и логику его рассуждений. Вот как Селюнин комментирует похвалу, адресованную Бабефом зверю Каррье:
   "Суть дела прикрыта тут экспрессивными выражениями: "позорная прибыль", "скандальное ремесло", "торгашество" и т.д. Надо непременно продраться через эту ругань к смыслу событий. Революция, по словам Маркса, стёрла "сразу, как по волшебству, все феодальные руины с лица Франции". Открылся простор для нового способа производства - капиталистического, отныне развитие не было стеснено феодальными путами. И наиболее многочисленный класс общества, крестьяне, воспользовался невиданными прежде возможностями производить на продажу с выгодой, или, если угодно, ради позорной прибыли. Но извлечённая прибыль - это неравенство. Побуждаемые идеями просветителей, а более всего неотложными заботами о продовольствии для армии и городов, якобинцы ввели свирепые меры против спекулянтов (то есть против рынка, без коего товарное производство немыслимо), регламентировали потребление законами о максимуме. Изъять безвозмездно у крестьян плоды их труда можно было только при помощи насилия. Террор рождал Вандею, сладить с которой революционеры пытались ещё более жестоким террором.
   Якобинцы легли поперёк путей жизни и тем подписали себе смертный приговор. Они ушли с арены истории, оставив после себя не только горы трупов, но и новую Францию, приспособленную для единственно эффективного тогда способа производства. Террор и насилие в экономических целях являлись отклонением от задач революции, эпизодом" /стр. 165/.
   Позвольте оспорить. Точнее - напомнить сказанное разноплеменными историками, включая А.И.Солженицына, который занимался французской революцией 1789 - 1793 гг. прицельно и написал о ней глубокое исследование. Эти историки показали, что экономические и правовые за-дачи, решенные якобы лишь революцией, решались и до неё, чему Людовик XVI не препятствовал, а скорее содействовал. И решились бы гораздо безболезненней - путём тех эволюционных (часто и конфликтных, но не настолько кровавых) преобразований, на которые Франция конца XVIII столетия уже бесповоротно вступила. Именно потому, что буржуазное развитие Франции зашло к тому времени так далеко, кровопролитный порыв утопистов, потрясший Европу, не стал смертоносным для Франции, как для центра всеевропейского урагана. Раны были залечены с огромным ущербом, нормальный ход развития со временем восстановлен. Но, отметим вслед за Солженицыным, не благодаря революции, а несмотря на неё. То, что Василий Селюнин считает целью французской революции, было на самом деле итогом естественной эволюции, едва не взорванным "ускорителями"-утопистами. В один из тяжелых моментов истории Франции утописты сумели направить нетерпение масс в русло бунта и развязать их разрушительные инстинкты. Революционеры пообещали свободу, равенство, братство. Массам же слышалось: воля, богатство, освобождение от тяжкого труда, и притом - сразу. Ключевым словом здесь было "сразу". В этом проявляется роковое сходство между двумя революциями - французской и русской. Революционеры грезили своей отдалённой, конеч-ной целью, своей "программой-максимум", но массу они прельщают исполнением всех её желаний немедленно, сразу, своим "грабь награбленное" (Ленин). Различие же, и решающее, проявилось в том, что Франция своей революцией переболела остро, исторически быстро, хотя и весьма дорогой для себя и всей Европы ценой. А затем Западная Европа вернула своих утопистов в публицистические и оппозиционные рамки, где им и место. Отдельные флуктуации и рецидивы революционного нетерпения властью и обществом преодолевались без катаклизмов подобного масштаба. Так было вплоть до прихода к власти бесноватого фюрера в Германии. В России же утописты и на краткое время взметнувшиеся под их водительством массы победили. И Василию Селюнину катастрофическая безысходность этой победы вполне понятна. Он говорит не о "частных ошибках" большевиков (вечная песня социалистов ХХ века). Речь у него идёт о социалистических революциях как таковых. И опять - аргументами служат проговорки самих обвиняемых:
   "Гораздо сложнее обстоит дело в революциях социалистических. Уничтожение "позорной прибыли", искоренение товарного производства, частного предпринимательства является здесь уже не отступлением от цели, а, напротив, целью. Было, в общем-то, не так уж трудно прогнать помещиков, национализировать крупные предприятия, но это отнюдь не решало задачи. "Что такое подавление буржуазии? - разъяснял Ленин. - Помещика можно подавить и уничтожить тем, что уничтожено помещичье землевладение и земля передана крестьянам. Но можно ли буржуазию подавить и уничтожить тем, что уничтожен крупный капитал? Всякий, кто учился азбуке марксизма, знает, что так подавить буржуазию нельзя, что буржуазия рождается из товарного производства, в этих условиях товарного производства крестьянин, который имеет сотни пудов хлеба лишних, не нужных для его семьи, которых он не сдаёт рабочему государству в ссуду, для помощи голодному рабочему и спекулирует - это что такое? Это не буржуазия? Не здесь ли она рождается?.. Вот что страшно, вот где опасность для социальной революции!" (т. 39, стр. 421, 422).
   Опасность, действительно, грозная. Ленин допускал даже мысль об откате революции с социалистической на буржуазную ступень. Всё зависит от того, удастся ли одолеть мелкобуржуазную стихию. "Если мы её не победим, мы скатимся назад, как французская революция. Это неизбежно, и надо смотреть на это, глаз себе не засоряя и фразами не отговариваясь" (т. 34, стр. 141)".
   Опуская бóльшую часть метких цитат из сочинений, речей и декретов классиков коммунизма, а также и "ренегатов марксизма-ленинизма", пе-редадим логику собственных умозаключений Василия Селюнина:
   "Уже 10 ноября 1917 года спекулянты объявляются врагами народа, а через три месяца в декрете, написанном Лениным, дано недвусмысленное указание: "спекулянты... расстреливаются на месте преступления..." Понятно, при неналаженной государственной торговле любая продажа продовольствия считалась спекуляцией: "Ни один пуд хлеба, - декретировала власть, - не должен оставаться в руках держателей, за исключением количеств, необходимых для обсеменения их полей и на продовольствие их семей до нового урожая... Объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты... врагами народа, ...предавать их революционному суду с тем, чтобы виновные приговаривались к тюремному заключению на срок не менее 10 лет, изгонялись навсегда из общины, всё их имущество подвергалось конфискации..."
   Большинство историков, как советских, так и зарубежных, сводят гражданскую войну к противоборству белых и красных, разница лишь в оценочных знаках. Факты показывают, однако, что существовала третья сила, по которой и пришелся главный удар, - крестьянское повстанческое движение" /стр. 166/
   То же показано в ряде томов серии ИНРИ (Исследования новейшей русской истории), издаваемой и редактируемой А.И.Солженицыным.
   Но продолжим цитировать Селюнина:
   "По мере разгрома белого движения сопротивление нарастало. Штаб восточного фронта доносил, например, в 1919 году из Поволжья: "...крестьяне озверели, с вилами, с кольями и ружьями, в одиночку и толпами лезут на пулемёт, несмотря на груды трупов, и их ярость не поддаётся описанию". Историк М.Кубанин подсчитал, что в Тамбовской губернии 25 - 30 процентов населения участвовало в восстании. Он заключает: "Несомненно, что 25 - 30% населения деревни означает, что всё взрослое мужское население ушло в армию Антонова". Согласно архивным документам, опубликованным в 1962 году, крестьянская армия на Тамбовщине включала в себя 18 хорошо вооруженных полков. Регулярным войскам под командованием Тухачевского пришлось вести здесь настоящую войну, не менее напряженную, чем ранее против колчаковцев. Сам Ленин прямо говорил, что мелкобуржуазная стихия оказалась опаснее всех белых армий, вместе взятых.
   ...Легко, однако, понять, что окончательное решение крестьянского вопроса не могло быть достигнуто одними военными средствами. Целью была ликвидация товарного производства в деревне. А наиболее сильными являлись кулацкие товарные хозяйства, в которых применялся наёмный труд. Кулаки, по определению Ленина, "самые зверские, самые грубые, самые дикие эксплуататоры" (т. 37, стр. 40). "И если кулак останется нетронутым, - говорил Владимир Ильич, - если мироедов мы не победим, то неминуемо будет опять царь и капиталист" (т. 37, стр. 176).
   ...Однако середняк ведь тоже желал торговать продуктами своего труда, а торговля, по представлениям той поры, вела прямёхонько в капитализм. Считалось, что несданный по продразвёрстке хлеб, хотя бы и выращенный своими руками, мужик присваивает и таким образом превращается в классового врага.
   ...Следовательно, истинное решение задач социалистической революции виделось в привлечении крестьянства к работе на общей земле. Это программная установка большевистской партии. Ещё в 1902 году Ленин разъяснял: "Социал-демократ стал бы пропагандировать национализацию земли лишь как переход к крупному коммунистическому, а не к мелкому индивидуалистическому хозяйству" (т. 6, стр. 399)" /стр. 166 -167; выд. нами/.
   Мы многое выпускаем, цитируя текст Селюнина. Но даже в этих скупых отрывках чувствуется: крепко не любит крестьянин из вятской глубинки симбирского дворянина во втором (а по матери - в третьем) поколении Владимира Ульянова-Ленина. И есть за что.
   Итак, вопреки расхожей (по сей день) легенде, коллективным ведением сельского хозяйства бредил ещё Ленин, а не исказивший его учение (см. у Р.Медведева и др.) Сталин. А если копнуть поглубже, окажется, что и его учителя, "научные коммунисты", и их предтечи - коммунисты утопические, - все, за редчайшими исключениями, считали разного рода коммуны эталоном счастья. Селюнин же (120-ю годами позже грезящей коммунами Веры Павловны) напишет:
   "Лучшие умы той эпохи пытались уяснить, почему же столь выгодное дело, как коллективизация, завершилось полной неудачей. Ход рассуждения был таков: простое сложение земли и примитивного инвентаря не обеспечивает ещё качественного сдвига в развитии производства. Вот если бы мы могли дать деревне сто тысяч тракторов, тогда любой крестьянин сказал бы: и я за комунию. Но этой техники пока нет - по расчётам, она появится не раньше, чем лет через десять.
   С высоты исторического опыта сегодня такое объяснение мы не можем признать достаточно полным. Механизация, химизация, мелиорация, интенсивные технологии - всего этого безнадёжно мало для успеха. Ещё Лев Толстой понимал, что главное - "не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действуют и азот, и кислород, и назем, и плуг - то есть работник-мужик". А его интерес игнорировался - ставка была сделана на грубую силу. Как мне представляется, здесь глубинные истоки многих трудностей, пережитых страной" /выд. нами/.
   И далее:
   "В декабре 1918 года Ленин создаёт специальную комиссию для подготовки Положения об общественной обработке земли. Один из её членов, П.Першин, рассказывает, что готовый проект редактировался лично Владимиром Ильичём - по его указаниям коллективным хозяйствам земля отводилась в первую очередь, инвентарь в их пользу отчуждался от зажиточных крестьян бесплатно, а от середняков и бедняков за плату, не превышающую твёрдых цен, то есть за символический выкуп. В феврале 1919 года опубликовано "Положение о социалистической землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию". В этом документе говорилось, что на все виды единоличного землепользования надо смотреть как на преходящие и отживающие - их заменят совхозы, производственные коммуны и другие товарищества по совместной обработке земли.
   Несмотря на явные выгоды (лучшая земля, бесплатная передача инвентаря), крестьянин в это объединение не шел. Всё же в короткий срок удалось создать более пяти тысяч совхозов и около шести тысяч колхозов. Но, как признал Ленин, "колхозы ещё настолько не налажены, в таком плачевном состоянии, что они оправдывают название богаделен" (т. 42, стр.180)".
   А мог ли крестьянский интерес не игнорироваться - при условии сохранения того, что Селюнин здесь называет страной? Для Ленина речь ведь шла не о стране, которая существовала и до 1917 года, и теперь су-ществует. В реальном тогда, до катастрофы 1917 года, будущем эта страна могла бы всё более процветать без всякой "коллективизации". Но Ленин ведёт речь не о стране, а о строе, о государстве большевиков, которое без уничтожения независимых от него производителей отпущенный ему историей срок (1917 - 1991) просуществовать не могло бы. И в этом "вождь мирового пролетариата" не заблуждался.
   "Впрочем, внеэкономическое принуждение применялось в ту пору не только в отношении крестьянства. Всякая революция только тогда чего-то стóит, когда она умеет защищаться. Это аксиома. Лишь фарисей возьмётся сегодня осуждать карательные меры против контрреволюционеров" /выд. нами/.
   Здесь-то и возникает вопрос, которого Селюнин, в этой точке своей статьи не ставит: а кому она вообще была нужна, эта революция? Кто, в конечном счёте, выиграл и надолго ли? Ведь она пожрала не только своих детей, но, за немногими исключениями, и своих отцов! И финал её, всегда, как будто бы побеждавшей, как мы ныне видим, катастрофичен. Кому и для чего она понадобилась? Человечеству - для проверки идей утопистов? Во-первых, человечество на ошибках не учится: даже в стране победно провалившегося социализма бушуют красные стяги и люмпенпролетарий нагибается, чтобы взять в руки булыжник. Во-вторых, не слишком ли велика цена за урок? Ведь мы и нынче (1998) не знаем, во что он ещё обойдётся "городу и миру", этот урок.
   Следующий отрывок не вносит ясности в главный вопрос. Да, конечно, большевистскую власть без перманентного террора спасти, утвердить и сберегать почти век - нельзя было. Но - нужно ли было её утверждать и спасать?
   Селюнин разворачивает чуть ниже такую последовательность, что всякая логика, кроме чисто самозащитной, в действиях большевиков исчезает. получается, что им мешало осчастливить Россию всё её население.
   "Да, на третий день после Октябрьского переворота закрыта оппозиционная печать, но в декрете справедливо сказано, что это оружие "не менее опасно в такие минуты, чем бомбы и пулемёты". Да, создали в лице ЧК аппарат насилия. Но опять прав Ленин: "Без такого учреждения власть трудящихся существовать не может" (т. 44, стр. 328). 31 января 1918 года правительство предписало "принять меры к увеличению числа мест заключения". Чуть позже признали необходимым "обезопасить Советскую республику от классовых врагов путём изолирования их в концентрационных лагерях". Резонно объяснение Дзержинского: "...потребность в самообороне была так велика, что мы сознательно могли закрывать глаза на ряд своих ошибок... лишь бы сохранить республику, как это было в эпоху красного террора. Вот почему закон даёт ЧК возможность административным порядком изолировать тех нарушителей трудового порядка, паразитов и лиц, подозрительных по контрреволюции, в отношении коих данных для судебного наказания недостаточно и где всякий суд, даже самый суровый, их всегда или в большей части оправдает".
   Ухо экономиста улавливает, однако, в этом высказывании уже некоторый диссонанс: наряду с "подозрительными по контрреволюции" в концлагеря следует помещать нарушителей трудового порядка. В другом документе Дзержинский трактует назначение лагерей весьма расширительно. "Кроме приговоров по суду, необходимо оставить административные приговоры, а именно концентрационный лагерь... Я предлагаю оставить эти концентрационные лагеря для использования труда арестованных, для господ, проживающих без занятий, для тех, кто не может работать без известного принуждения, или если мы возьмём советские учреждения, то здесь должна быть применена мера такого наказания за недобросовестное отношение к делу, за нерадение, за опоздание и т.д. Этой мерой мы сможем подтянуть даже наших собственных работников".
   Границы насилия, как видим, расширяются безбрежно - первоначально оно применялось для подавления противников революции, затем перекинулось на потенциальных противников (красный террор), и, наконец, стало средством решения чисто хозяйственных задач" /стр. 168-169/.
   Читаешь дальше (об экстремизме Троцкого и т.д.) и видишь, что речь идёт не об эксцессах эпохи становления и не о перекосах и перегибах от- дельных руководителей, даже и высшего ранга. И тем более не о вынужденных мерах самозащиты. Речь идёт о социалистическом способе производства как таковом.
   Так, сначала сказано вроде бы однозначно:
   "В 1920 году Троцкий предложил поставить это дело на прочную и долговременную основу, превратив страну в гигантский концентрационный лагерь, точнее, в систему лагерей. На IX съезде партии он изложил невиданную в истории программу: рабочие и крестьяне должны быть поставлены в положение мобилизованных солдат, из них формируются "трудовые части, которые приближаются по типу к воинским частям". Каждый обязан считать себя "солдатом труда, который не может собою свободно располагать, если дан наряд перебросить его, он должен его выполнить; если он не выполнит он будет дезертиром, которого карают" ("Девятый съезд РКП(б). Протоколы". М., 1960, стр. 92, 94)" /стр. 169; выд. нами/.
   И ещё одна широко известная цитата из речи Троцкого:
   "Если принять за чистую монету старый буржуазный предрассудок или не старый буржуазный предрассудок, а старую буржуазную аксиому, которая стала предрассудком о том, что принудительный труд непроизводителен, то это относится не только к трудармии, но и к трудовой повинности в целом, к основе нашего хозяйственного строительства, а стало быть, к социалистической организации вообще" (До чего откровенно: принудительный труд - основа социалистической организации!). По Троцкому, "буржуазная аксиома" верна только применительно к прошлому: "Мы говорим: это неправда, что принудительный труд при всяких обстоятельствах и при всяких условиях непроизводителен" (там же, стр. 97. 98)" /стр. 170/.
   Но чуть далее Василий Селюнин напоминает, что IX съезд РКП(б) в своей резолюции дружно пошел за Троцким. И подчёркивает:
   "Не думайте, что речь идёт о временных мерах. В резолюции "О переходе к милиционной системе" объяснено: так как гражданская война заканчивается, а международное положение Советской России благоприятно, на будущий период, "который может иметь длительный характер", вводится милиционная система экономики, сущность которой "должна состоять во всемерном приближении армии к производственному процессу, так что живая человеческая сила определённых хозяйственных районов является в то же время живой человеческой силой определённых воинских частей" ("Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК", стр. 101, 102)" /стр. 170/.
   Вывод, который делает Василий Селюнин из легальных партийных документов 1920 года, носит, казалось бы, системный, на все времена, ха-рактер:
   "Эти документы тем ещё поучительны, что в них предельно обнажена связь хозяйственного механизма с правами личности. Товарное капиталистическое производство означает, что тот, у кого есть деньги, волен затевать выгодное дело, приобретать собственность, рисковать и нести экономическую ответственность за свои действия. Любой человек вправе распоряжаться своей собственностью, даже если таковая состоит лишь из пары рабочих рук. Бесспорно, система суровая, но при ней не надо понуждать к труду угрозами и милицейским надзором. Государству нет надобности, например, пресекать забастовки, поскольку убытки от них несёт частный предприниматель. Не гарантируя занятости, государство обязано предоставить человеку полную инициативу обогащаться или прозябать, кто как умеет. Личностные права - оборотная сторона беспощадных экономических свобод. Напротив того, при тотальной государственной собственности на средства производства возникает искус экспроприировать и самоё личность, её физические и духовные силы, чтобы наладить работу по единому плану и распорядку. В этих условиях допустимо рассматривать человека как винтик гигантской машины, изготовляющей будущее счастье для всех. Странно было бы говорить о личностных правах и гражданских свободах винтика, а равным образом и отвёртки, которая загоняет его в положенное место" /стр. 170/.
   Итоги эксперимента достаточно красноречивы:
   "Солдафонским грёзам Троцкого в ту пору не было дано осуществиться - их императивно отвергла жизнь. Хозяйственные итоги "во-енного коммунизма" не оставляли сомнения в том, что "буржуазная аксиома" о неэффективности принудительного труда всё-таки верна. В 1920 году по сравнению с 1917-м добыча угля снизилась в три с лишним раза, выплавка стали - в 16 раз, производство хлопчатобумажных тканей - в 12 раз, выработка сахара - в 10 раз и т.д. Годовое производство стали на душу населения упало до полутора килограммов, на 50 человек населения производили одну пару обуви. В том же 1920 году рабочие Москвы, занятые самым тяжелым физическим трудом, получали в день 225 граммов хлеба, 7 граммов мяса или рыбы, 10 граммов сахара. Недород 1921 года поставил страну на край бездны" /стр. 170/.
   Но то обстоятельство, что в дальнейшем кратковременный и половинчатый маневр НЭПа (маневр - уже для Ленина, а не только для Сталина) приходится (так же, как и у Н.Шмелёва) понимать как спасительное возвращение на верный путь, туманит картину. Иными словами, даже зорчайшему из публицистов едва отпущенной "на длинном ремне" (Ленин о НЭПе) советской "гласности" приходится местами темнить. Однако сразу же по изложении бухаринского плана "врастания кулака с социализм" Селюнин задаёт осторожные, но убийственные для этого проекта вопросы:
   "По мысли Бухарина, экономические свободы полезны не только для села: "Мы должны научиться к у л ь т у р н о у п р а в л я т ь в с л о ж н ы х у с л о в и я х р е к о н с т р у к т и в н о г о п е р и- о д а . У нас должен быть пущен в ход, сделан мобильным максимум хозяйственных факторов, работающих на социализм. Это предполагает сложнейшую комбинацию личной, групповой, массовой, общественной и государственной инициативы. Мы с л и ш к о м всё перецентрализовали... Не должны ли мы сделать несколько шагов в сторону ленинского государства-коммуны?" Этот пассаж выписан из "Заметок экономиста", напечатанных в "Правде" 30 сентября 1928 года, то есть накануне первого дня первой пятилетки (хозяйственный год начинался тогда 1 октября, с этого дня и ведётся отсчёт ускоренной индустриализации). Публикацией "Заметок" Бухарин ещё пытался воздействовать на события.
   Таким образом, перед нами целостный план социалистического строительства. Концепция Бухарина при всей её практичности имела один спорный пункт: насколько жизнеспособна упомянутая "сложная комбинация"? Как уживутся частные хозяйства и государственная промышленность? Мыслимо ли вообще вписать собственника в социализм? Разумеется, автор плана отлично сознавал эту спорность. Разрешение коллизии он видел в том, что деревня придёт к социализму через постепенную добровольную кооперацию крестьянских хозяйств. Здесь он опирался на последние работы Ленина, на ту его идею, что в условиях советской власти простой рост кооперации тождественен росту социализма" /стр. 173; разр. Селюнина, выд. нами/.
   Не будем возвращаться к анализу ленинских намерений. Подчеркнём ещё раз вопрос В.Селюнина, говорящий о его позиции едва ли не больше, чем контекст этого вопроса:
   "Можно ли вообще вписать собственника в социализм?"
   Бухарин то "вписывал" собственника в тоталитарный партократический социализм, то истерически от этого намерения отрекался - в зависимости от выражения тигриных глаз "дорогого Кобы". Селюнин же осознаёт недолговечность подобного гибрида - несомненно. Но в 1988 году, в качестве перехода от абсолютной государственной монополии к свободному рынку, упорядоченному и корректируемому демократическим государством, модель нефиктивного НЭПа - годилась.
   Нам глубоко импонирует мысль Селюнина о роли выбора в судьбе общества, отсутствие в мироощущении писателя исторического фатализма. Он говорит:
   "...Фатализм разоружает человека, парализует единственно надёжное наше оружие - разум. Жизнь - всегда развилка дорог. История есть реализованная возможность - одна из множества нереализованных, не более того"
   Повторим: Селюнин в "Истоках" ещё осторожен. Это всего лишь 1988-й год: страшно вспугнуть небывало мощную "оттепель"; неизвестно ещё, куда кривая вывезет. И всё-таки в его рассуждениях доминируют взрывоопасные мысли. К примеру - о сталинских пятилетках, постро- ивших в общих чертах социализм:
   "Говорят, победителей не судят. Но сопоставление результатов с уплаченной за них ценой - вещь в экономике обязательная. Только разобравшись в этом, удаётся понять, что было в действительности - победа или поражение" /стр. 176/.
   Цитата, следующая ниже, чётко отвечает на это "или":
   "Как заметил один мудрый человек, 1929 год справедливо назван годом великого перелома, не сказано лишь перелома чего: станового хребта народа" /стр. 177/.
   То есть "Они хребет стране ломали, // затем, чтоб лучшим заменить".
   Селюнин цитирует Наума Коржавина. Эти строки у времени на слуху.
   И ещё ниже:
   "В одну из журналистских поездок по Северу чудом выживший очевидец рассказал мне, как строили дорогу Котлас - Воркута. В Приполярье работнику надо дать как минимум ватник, валенки, рукавицы. Всего этого нехватало. Заключённого использовали здесь две недели - опыт показал, что именно такой срок он способен проработать в той одежде, в какой был взят из дому. Потом его, обмороженного, отправляли догнивать в лагерь, а взамен пригоняли новых "первопроходцев". До недавних пор даже упоминать об этом было нельзя. Сейчас, к счастью, другие времена. Плотина молчания прорвана. Однако за трагедиями Сергея Мироновича и Николая Ивановича мы не должны забывать страданий Ивана Денисовича. Народ, забывающий свою историю, обречён повторить её" /стр. 177 - 178/.
   Слова о том, что исторические трагедии повторяются лишь в виде фар-сов, стали банальностью. Но российская трагедия февраля-октября 1917 года ещё идёт, а не повторяется. Она растянулась почти на столетие. Если судьбу страны не удастся подчинить другому сюжету, финалом трагедии станет Апокалипсис, и едва ли только российский.
   После нескольких зарисовок, - воспоминаний о своей не лагерной, надо добавить, но окололагерной юности, - выводы:
   "Подневольный труд во все времена и у всех народов был непроизводительным. В 1937 году, когда вся страна застыла в страхе, миллионы колхозников не выработали обязательного и, в общем-то, посильного минимума трудодней. Позже таких стали ссылать в необжитые места, что не очень страшило - везде одинаково. Так что не следует оглядываться назад в сегодняшних поисках, хорошего там мало. Те истоки не напоят, ибо либо пересохли, либо опоганены" /стр. 182/.
   Во-первых, если уж и оглядываться назад, то далеко за 1917-й год.
   Во-вторых, всё, что было хорошего в нашем прошлом, либо относилось к сугубо личным переживаниям, к детству и юности, либо существовало бы, и куда свободней, полней, прочней, ярче, - без октябрьских револю-ционных истоков. В том же, что связано именно и непосредственно с ни-ми, с октябрьскими нашими истоками, хорошего ничего не было. Даже ценность экспериментальной проверки доктрины социализма-коммунизма тает на наших глазах. Во-первых, потому, что личная память избирательна: она удерживает то, что склонна удерживать, т.е. лучшее из пережитого. Во-вторых, потому, что массовая, историческая память - феномен призрачный. Знание истории, аналитический и обобщающий к ней подход - состояние, в лучшем случае, сотен, а не миллиардов людей. Да и в этом понимании личный, эмоциональный фактор обычно преобладает. Посмотрите, как А.И.Солженицын, такой тончайший энциклопедист истории российского ХХ века, теряет объективность, сталкиваясь с уродствами пост-коммунизма, ранящими его душу сегодня. Он более склонен приписывать эти уродства порокам нынешних властей, а не тому разрушительному урагану, который им же самим блистательно исследован и воспроизведён в книгах. В-третьих, потому, что люди, в подавляющем большинстве своём, деформировались вместе с обстоятельствами их, трёхпоколенного уже, бытия, отчего и воспринимают его теперь как норму. Ретроспективные иллюзии подкрепляются ещё и тем, что для многих и многих крах строя оказался материально и психологически тяжелее последних десятилетий (сравнительно с прошлым, не кровожадного уже) "застоя". "Застоя" мнимого, ибо (как не раз нами сказано) под корой внешне, казалось бы, почти неизменного быта, стремительно разрушались нравственность, природа и производство. Теперь же, когда всё подспудное обернулось видимым и ощутимо-болезненным крушением всего и вся, гнев обратился прежде всего против тех, кто пытается притормозить у края пропасти. Естественно, что пассажирам поезда падать с полок и дёргаться вместе с локомотивом нелегко. А разъяснителей происходящего катастрофически мало. Особен- но владеющих языком массовым, а не только элитарным.
   Селюнин, как мы уже замечали, на споры о терминологии время не тра-тил. Он великодушно и слегка иронически именовал свою модель свободного рынка "кооперативным социализмом", воюя не против словарных фикций, а по существу проблем (см., к примеру его статью в сб. "Иного не дано" 1988 года). Вот и в "Истоках" он будто бы на равных сопоставляет два варианта перестройки социалистической экономики. Первый из них, имеющий много советских же прецедентов ("исправление", "выпрямление", "совершенствование" социализма) был в 1988 году на языке у подавляющего большинства коллег Селюнина (и экономистов, и публицистов). Второй (конкурентно-рыночная экономика) едва-едва проглядывал в текстах наиболее смелых и зорких. Селюнин словно бы и не рвётся в атаку, и не ломает терминологических копий. Он даже не подчёркивает своих предпочтений. Однако последние сомнений не вызыва-ют.
   Итак:
   "Теперь вроде бы дозволено промышлять от себя. Тема экзотическая, об открытии в столице на Кропоткинской улице кооперативной забегаловки писали в газетах, пожалуй, не меньше, чем о пуске Братской ГЭС. Только вот ведь незадача: прежде чем принять, признать материальные ценности, мы, оказывается, должны выяснить, какими побуждениями руководствовались их создатели. Предполагается, что личный интерес - это одно, а общественный, государственный - совсем иное.
   Оно вроде бы и верно. Не частнику решать, что, где и в каком объёме должно производиться. В качестве подспорья большому производству индивидуальные хозяйства полезны, но государство должно дозировать частную инициативу, жестко определять её границы, чтобы не отвлекались слишком уж большие силы от дел общегосударственного масштаба. А как же с личными интересами? Есть ли для них место? Есть. Они включаются при исполнении планов: надо щедро платить деньгами и социальными благами тем коллективам, которые вырабатывают запланированную продукцию с наименьшими издержками, наилучшего качества, поставляют её потребителям точно в срок. Отклонения от плана в худшую сторону наказываются опять-таки рублём. Скажем, за срывы обязательных поставок предусмотрены крупные вычеты из премиального фонда, вовсе не оплачивается продукция, забракованная государственной приёмкой или потребителем, казна не возмещает убытков, если затраты на изделие оказались выше установленной сверху цены. В этих случаях просто нечем будет платить за труд - бракоделы, неряшливые поставщики, транжиры обязаны исправиться, иначе дело может дойти до закрытия предприятия" /стр. 178 - 179/.
   "Вроде бы" (нам часто приходится использовать это словосочетание, Селюнину - тоже) сказано понятно и привычно: всё будет хорошо, если планировать "правильно". Для человека, во имя человека. Остаётся добавить, как чукча в эпохальном анекдоте: "И я видел этого человека". Но Селюнин развивает не извечную социалистическую мечту о прекрасном плане, а своё "вроде бы":
   "Такова одна концепция перестройки. Есть и другая. Согласно ей, исторический опыт не выявил особых преимуществ директивного планирования. У всех на виду горестные потери, которые общество несёт в строгом соответствии с планом. К примеру, миллиарды и миллиарды истрачены на строительство БАМа, а возить по новой дороге нечего, она приходит в негодность, так и не послужив нам. Или ещё: десятилетиями казна отпускала средства на увеличение выпуска комбайнов. Сейчас производим их больше, чем любая другая страна. И что же? По крайней мере треть новёхоньких машин не нужна - колхозы и совхозы отказываются их покупать даже за полцены. Это не какие-то казусы. В излишних запасах омертвлено на сотни миллиардов рублей всевозможной продукции - она не понадобилась, хотя изготовлена по плану. А с другой стороны - окаянные нехватки товаров как производственного назначения, так и личного потребления.
   Примеры можно множить. И дело тут не в ошибках либо неопытности плановиков - время для обретения опыта у них было. Потерпела крах идея, будто можно более или менее детально расписать сверху пропорции и приоритеты в развитии экономики, масштабы производства продукции, хотя бы и наиважнейшей. Это подтверждается не только результатами, но и самими приёмами планирования. При определении перспектив плановики тщательно учитывают мировые тенденции развития экономики. Если там, за бугром, стремительно развивается химия, то давайте и мы займёмся химизацией, если там электроника в почёте - пора и нам за неё взяться. Мы всё время оглядываемся, какие шляпки донашивает буржуазия. Но ведь "у них" пропорция и приоритеты складываются не в плановом порядке. И коль скоро мы берём их за образец, то тем самым молчаливо признаём, что существует более эффективный способ регулирования либо саморегулирования экономики, нежели наш. Тогда будем последовательны: директивное планирование не является ни обязательной приметой, ни преимуществом нашей системы хозяйствования" /стр. 179/.
   Тут приходится возразить: "директивное планирование" именно и является "обязательной приметой" данной "системы хозяйствования", отнюдь не оказываясь при этом её преимуществом. Но Селюнину это известно не хуже, чем нам, а потому продолжим.
   В 1988 году Селюнин на быструю и сплошную приватизацию не надеется. Он понимает, что в настолько зацентрализованной, настолько выхолощенной по части здоровой инициативы Системе государство ещё долго не только будет, но и должно оставаться хозяином (в лучшем случае совладельцем) ряда отраслей и предприятий. Но с какой целью желательно (было бы) продолжить государственный приоритет в экономике? С целью постепенной замены его приоритетом рынка. Советское государство, даже и горбачёвской эры, за своё полновластие держится цепко. И потому в области всего, что требуется от государства, Селюнин весьма осторожен: он знает, с кем имеет дело. Но при этом для посвящённых он достаточно ясен:
   "Тут требуется экономическое мышление. Условимся о простой вещи: любая продукция, любая услуга, удовлетворяющая разумные потребности хоть отдельного человека, хоть предприятия, есть благо независимо от того, произведена она по директиве сверху или по инициативе снизу. Народное хозяйство должно представлять собою комбинацию трёх равноправных укладов: хозрасчётные государственные предприятия, кооперативы и частные промыслы. Трудящиеся сами выбирают, в каком секторе они желают работать. Особенно решительно надо допускать частника в убыточные сферы производства и обслуживания (при регламентированном использовании наёмного труда). Предприятия торговли, бытового обслуживания, мелкой промышленности можно отдавать в аренду кооперативам. На селе наряду с семейными хозяйствами могут прижиться кооперативы механизаторов - им надо давать столько земли, сколько они способны обработать. Орудия труда предоставляются им в аренду
   Естественно, основным сектором экономики останется государственный. Он тоже должен работать на условиях товарного производства. Это означает соблюдение нескольких очень простых правил. Программа производства не задаётся свыше, а складывается из заказов потребителей. Распределять продукцию больше не надо - из договора партнёров уже ясно, кому она предназначена. Оптовую цену не назначают - о ней уславливаются между собой продавец и покупатель. Все расходы, в том числе и на развитие производства, погашает коллектив из своих доходов. Уплатили налоги, рассчитались за кредиты - остальное ваше, решайте сами, сколько отчислить на поддержание и расширение производства, сколько раздать на руки.
   Короче говоря, новое экономическое мышление предполагает, что каждый кормится как умеет, лишь бы платил налоги из личных или коллективных доходов. Анархия? Никоим образом. В этой-то модели как раз и возможен реальный централизм. Он заключается не в тотальном директивном планировании, а в том, что государство на деле направляет развитие хозяйства в нужную сторону" /стр. 179; выд. нами/.
   В сторону, нужную - кому?
   Чем и как направляет?
   Откуда оно, государство, знает, что кому нужно? Что его заставит ис-пользовать свою власть столь деликатно?
   Здесь сам собой напрашивается вывод о том, что государство, способное (частью - рекомендательно, частью - законодательно) направлять развитие общества в сторону, необходимую обществу и человеку, должно быть не тоталитарным и не однопартийным, а демократическим (того или иного типа). Это означает: власть должна быть сменяемой на свободных демократических выборах и лишенной права тотальной собственности на достояние общества, от земли до информации. А также разделённой на ветви: законодательную, исполнительную и судебную.
   Этот отрывок "Истоков" живо напоминает (по замыслу) "Письмо вож-дям" Солженицына. Оба автора уговаривают "вождей" отпустить, наконец, экономику на свободу. Солженицын просит освободить ещё и мысль, и искусство, и отказаться от всеобязательной идеологии; что ж остаётся? Но при этом они оставляют за государством некие дорогие его тоталитарному сердцу властные функции (какие - не очень ясно). Они не пугают, не требуют сразу всего. Однако в 1972 - 74 гг. "вожди" ещё слишком прочно (так ими ощущалось) сидели в креслах, чтобы хоть ухом повести на советы "отщепенца". Как (напомним) и на куда более мягкие рекомендации Сахарова 1969 года. Но, заметьте, и убить уже не посмели: вышвырнули в "иноземный туман" (Солженицын). "Истоки" же печатаются в солиднейшем советском журнале. Распад, по-видимому, зашел достаточно далеко, чтобы стать очевидным и для "вождей" раннего перестроечного образца.
   Несколько далее следует:
   "При формальной диктатуре плана хозяйство развивается всё более анархично, реальный централизм в управлении ослабевает, мы потеряли контроль над событиями. Сегодня, скажем, американская экономика управляется более централизованно, нежели наша.
   Согласитесь, эти суждения звучат довольно непривычно. Отчего? Изменениям в жизни должны предшествовать изменения в сознании. Похоже, тут-то и кроется опасность для перестройки. Радикальный её вариант, единственно способный оздоровить экономику (и не только экономику), пока трудно укладывается в головах. Слишком глубоко укоренился в нас тот предрассудок, что власть государства над производительными силами - безусловное благо, прямо-таки императивное требование исторического процесса.
   Этому предрассудку не семьдесят лет, он гораздо старше" /стр. 180/.
   Мы бы сказали, не централизма (моноцентрического управления экономикой), а упорядоченности в США гораздо больше, чем в социалистическом хозяйстве. За демократически сменяемым государственным аппаратом оставлено полновластие в считаных областях жизни. Но власть играет огромную роль в разработке и поддержании узаконенных правил общей игры.
   Горбачёв, повторим снова и снова, так и не осилил (внутренне, лично) идеи нежизнеспособности социализма. Он упрямо пытался его отремонтировать на ходу, в границах его основных принципов. Его преемнику выпало на долю перестраивать социализм в нечто мало-мальски жизнеспособное уже не на ходу, а на лету в пропасть. Да ешё при неизбывном сопротивлении законодательной ветви власти.
   Мы не имеем возможности входить в замечательно выполненный историко-экономический экскурс Василия Селюнина, лаконично охваты-ваю-щий гигантский период - от Грозного до Горбачёва. Русский мыслитель легко и изящно кладёт на лопатки своих объективных (они его не знают, а потому не оспоривают) западных оппонентов. Историк, экономист, публицист в Селюнине подкрепляют и дополняют друг друга. Не откажем себе в удовольствии процитировать в заключение ещё несколько высказываний мудрого человека, которого Россия так рано лишилась.
   "Когда хозяйственный механизм включал в себя в качестве обязательного элемента внеэкономической принуждение к труду ("подсистему страха", как выразился специалист по управлению Г.Попов), приказное управление сколько-то влияло на жизнь, хотя и тогда действовало с ужасающей неэффективностью. Сегодня же это аппарат, ведающий недостатками, но не ведающий, как их устранить.
   В теории управления есть такое понятие: самодостаточная система. Когда организация берёт в свои руки непомерные управленческие функции, число администраторов рано или поздно достигает некоторой критической величины, и аппарат начинает работать сам на себя: верхи пишут - низы отписывают, все при деле. Реальная жизнь игнорируется, ибо она только мешает хорошо отлаженному механизму. Это нечто вроде чёрных дыр: есть во Вселенной сгустки материи столь чудовищной плотности, что никакие сигналы не способны вырваться оттуда наружу.
   Сфера управления изготовляет ежегодно сто миллиардов листов документов, то есть примерно по листу на душу населения в день. Из них по меньшей мере 90 процентов бумаг бесполезны - их попросту никто не читает.
   Сегодня этот уникальный по численности и немощи аппарат занят тем, что перелагает партийные решения о перестройке на язык циркуляров, инструкций, положений. Результат нетрудно предсказать, ибо всего более чиновники озабочены самосохранением, или, что одно и то же, сохранением административных методов управления.
   Сложившаяся бюрократическая машина в перестройку не вписывается. Её можно сломать (такое бывает при революциях снизу), можно упразднить (революция сверху), но нельзя перестроить. В любом случае нужны перемены революционного свойства. Попытки загнать научно-технический прогресс, развитие экономики под мертвящий контроль бюрократов грозит стагнацией хозяйства, упадком державы.
   ...История не простит нам, если мы опять упустим свой шанс. Пропасть можно преодолеть одним прыжком, в два уже не получится" /стр. 188 - 189/.
   Одним прыжком - едва ли: уже в 1960-е годы это не мог быть один прыжок: слишком широка была расселина между советским (ещё) настоя-щим и желательным будущим. Скорее - продуманный, поэтапный "скри-пучий поворот руля", со многими прикидками и потерями - вот что виде-лось в те поры ещё возможным.
   "Одним прыжком" могло бы спасти страну полное исключение из рос- сийского политико-экономического обихода носителей большевистской утопии до начала 1930-х гг., т.е. прежде, чем коммунистами было ис-треблено крестьянство и убита частнохозяйственная инициатива. Тогда не исключили. Теперь же оставалось одно: завоевание настоящими реформаторами прочной политической власти и многолетнее, многотрудное преоб- разование жизни огромной страны. Преобразование правовое, хозяйственное, психологическое, культурное. С реставрацией того, что можно и стóит реставрировать, с привнесением того, что стóит и можно привнести. Но тут на пути возникает ещё одна страшная угроза, которую Селюнин отчётливо предвидел:
   "С бюрократами более или менее ясно. А с остальными, со всеми нами? Использованный в этой статье инструментарий анализа грубоват для того, чтобы исследовать, как устойчивые внешние обстоятельства отразились на внутреннем мире человека, на стереотипах его поведения. А ведь это главнее главного. Не научившись заботиться о казённом (о том пусть у начальства голова болит), мы разучились заботиться о себе. Сформировался тип социального иждивенца.
   Теоретически все понимают: разговор о том, что государство предоставляет народу такие-то и такие-то блага - это всего лишь риторическая фигура. У себя в кабинетах оно, родимое, не производит материальных ценностей, и не государство кормит человека, а, напротив, работник содержит государство. А на практике - дай бесплатную квартиру, дай вволю дешевого масла, дай то, дай это, а заодно убери с глаз долой соседа, который решил кормиться сам по себе и живёт теперь, сукин сын, получше меня.
   Социальная инертность - оборотная сторона бюрократизма. С точки зрения бюрократа индивидуальный или коллективный доход принадлежит казне, которая может его отдать владельцам полностью или частично, но может и не отдать. Надежда на добрых начальников стала нормой поведения.
   Консерватизм бюрократии сомкнулся с настроениями низов, то есть нас с вами. Там - сентиментальные воспоминания о прошлом, тоска по хозяину и порядку, инстинктивное предпочтение привычного, традиционного, попытки грудью закрыть амбразуры, из коих просачиваются новации; здесь - боязнь самостоятельности, ожидание манны с небес. Там и тут - страх перед жизнью, перед суровыми реалиями экономики. В этой обстановке достаточно одной серьёзной неудачи - хозяйственной, внешнеполитической, неважно какой, - чтобы морально изолировать реформаторов.
   Вот где главная опасность для перестройки. Потерять время - это потерять всё. Неторопливое поспешание с переменами не годится хотя бы по чисто управленческим соображениям: любой хозяйственный механизм обладает огромной инерцией, отторгает от себя чужеродные элементы, сколь бы прогрессивны они ни были, Поэтому бесполезно внедрять в сложившуюся систему новые правила одно за другим. Так можно лишь дискредитировать перестройку - вот, мол, годы потрачены на разговоры, а перемен не видно" /стр. 188 - 189; выд. нами/.
   Примечательное совпадение: рассмотренная нами статья Василия Селюнина называется так же, как двухтомный исторический роман Марка Алданова - "Истоки" ("YMCA-PRESS", Париж, 1950; были и другие издания). Не знаем, читал ли Селюнин Алданова и преднамеренна ли с его стороны эта параллель. Но их системы отсчёта в историческом, нравственном и социальном плане вполне совместимы.
   Нам не раз ещё придётся встретиться с В.Селюниным в этих заметках, писавшихся, в основном, по ходу событий. И каждый раз он будет нас наново поражать своей зоркостью и правотой. В заключительных абзацах "Истоков" отмечено загодя всё то, что сегодня нам приходится наблюдать уже без Селюнина. Массовая трансформированность граждан в рабов, поневоле лукавых. Мы с ужасом слышим и видим, как тоскуют сегодня по гарантийной пайке не только удачливые "придурки" минувших лет, но и работяги, но и колхозно-совхозные батраки, но и люди ныне свободных профессий, но и дети казнённых. Привыкли быть ведомыми и погоняемыми - вот что оказалось главной опасностью.
  
  *
  
   Перенесёмся почти на десятилетие вперёд. В выходящей в Париже еже-недельной газете "Русская мысль" (в дальнейшем "РМ") Љ 4166 от 20 - 26 марта 1997 года Александр Горянин, один из проницательнейших публицистов этих дней, в статье "Скверный крен нашей журналистики" пишет:
  
   "Квазилиберальные инвективы сплошь и рядом неотличимы от большевизанских. Перебирая вырезки, порой лишь по шрифту вижу, где "Завтра", где газета как бы демократическая. А есть и такие, что напоминают вагон для курящих и некурящих сразу (шутка не моя, слышал от Игоря Чубайса). Лауреаты упразднённых премий, слывшие и не слывшие вольнодумцами академики, бывшие главные редакторы и режиссёры, многочисленные "политологи" (читай: профессора марксистской философии и научного коммунизма), пьющие и непьющие писатели и другие граждане, чьё время ушло по календарным, не говоря об иных, причинам, сыплют статьями и трактатами с обвинением "катастройки", антинародной клики", "натовского заговора", "язв демократии", на-вязывают (почти уже навязали) мысль, что произошла национальная катастрофа, что мы то ли семь, то ли двенадцать лет сползаем в пропасть; делают злые пророчества; укоряют массы в терпеливости, деланно недоумевая (большого ума люди!), отчего это они не бунтуют; пинают "режим". Хорош "режим", который даёт себя поносить публично; подзабыли вы, что такое "режим", дорогие товарищи. У брюзжания против новых времён - вещи старой, как мир, - появилось алиби. Брюзги убедили окружающих, что они на самом деле социальные критики.
   С кем вы, мастера культуры? Откуда у вас эта песня: "Р о с-
  с и я р а з г р о м л е н а в х о л о д н о й в о й н е " ? В холодной войне, позвольте напомнить, разгромлены коммунизм, несвобода, политбюро, агитпроп, "железный занавес", "единство партии и народа", соцсоревнование, соцреализм, Главлит, дома политпросвещения, стукачи, номенклатура, спецраспределители, парткомы, месячники борьбы, ленинские комнаты, унижающая демагогия, официозная культура, сто первые километры, погранзоны, радиоглушилки, пролетарский интернационализм, "братская помощь" злодейским режимам, борьба с религией, поворот северных рек, убийственная "мелиорация" земель, полная инфантилизация общества, шутовские выборы, кукольный "Верховный совет", характеристики от "треугольника", "есть мнение", "под мудрым руководством", повальная стандартизация жизни, дефициты, очереди, "не больше килограмма в одни руки", невозможность видеть мир, разлитая в воздухе фальшь, осторожность в разговорах, тотальное убожество, ежедневная порция стыда, неостановимый идеологический долбёж, шизофреническое двоемыслие, фига в кармане, партсобрания, скука, тоска, кумачовые лозунги и прочее, что составляло чёрный ужас и идиотизм подсоветской жизни. Вот почему главной победившей стороной в войне, затеянной когда-то коммунистическим СССР, стала Россия" /выд. нами/.
   Заметим попутно: у одного из авторов этой книги - Д.Штурман - тоже была в начале 1980-х гг. статья, которая так, по-горьковски, и называлась. Но тогда речь шла о "мастерах культуры", явно или неявно ангажи-рованных (или запуганных) власть имущими. Горянин же говорит о лю-дях, уже свободных. Но, очевидно, освобождённых лишь юридически, внешне, а не от определённых стереотипов собственного мышления. И что потрясает? Писатели и мыслители масштаба с вышеозначенными несопоставимого, не молчавшие даже и в самые страшные времена, прекрасно осознававшие и, главное, показавшие размах и глубину катастрофы, тоже словно ослепли. С полными к тому основаниями, не только к близорукой эпатажной media, но, в значительной мере, и к ним может быть переадресован следующий монолог А.Горянина:
   "Вправе ли человек, пережидающий наводнение на крыше своего дома, надеяться, что как только сойдёт вода, он вновь увидит милый сердцу цветник с анютиными глазками и качалку с пледом и томиком Тацита? Как ни грустно, на месте этих превосходных вещей окажутся сотни тонн ила, песка, мусора, коряг да раздутые трупы животных.
   Можно ли было ждать, что едва схлынет потоп коммунизма, явится, словно град Китеж, Россия серебряного века - возродятся в одночасье поголовная вера в Бога, вековое народное трудолюбие, сноровка и расторопность, религиозное отношение крестьянина к земле, воскреснут купечество, казачество, земство, воссоздадутся образцовые финансы, продвинутая благотворительность, превосходная переселенческая политика, беспримерное национально-административное устройство со своими законами и судами у целого ряда народов, второе в мире книгоиздательское дело, вернутся к жизни культурные очаги дворянских гнёзд?
   Похоже, кто-то этого и ждал. А другим виделась просто, без углубления в общественно-исторические дебри, наша быстрая метаморфоза в общество потребления западного типа. Ни того, ни другого, произойти, конечно, не могло. Сначала нужна беспримерная уборка, ведь коммунизм изгадил и осквернил каждый вершок родных просторов. Она займёт долгие годы. Капризных это раздражает, трудности воспринимаются как нечто незаконное: мы-де так не договаривались".
   Разумеется, внутренние побуждения ассов media, вчерашних "бугров", измученных обывателей и настоящих печальников о народе с их искренним и естественным "нетерпением сердца" - различны. И Горянин это осознаёт. Но, подобно Селюнину, он прекрасно видит, что нéоткуда её сегодня взять - эту ставшую за последние советские десятилетия привычной гарантийную пайку. И что исчезла она не от "перестройки", "гласности" и реформ, (в кавычках и без них). Напротив: все пренеприятные пертурбации последних одиннадцати лет заварились лишь потому, что была на исходе и эта бедная норма. Как пытался объяснить в 1988 году и Селюнин, у гражданина начальника пайки в запасе нет: он её не делает. Но Анпилов Селюнина не читал, а если бы - по слогам (хотя и журналист) - и прочёл, то не понял бы ничего, кроме того, что Селюнин - враг народа и гад. А относительно всех тех эпохальных завоеваний, о которых говорит уже не Селюнин, а Горянин - то, простите, "к чему стадам дары свободы"? Ни к чему. Поэтому с Ан-пиловым, или Зюгановым, или Макашовым с Баркашовым и т. п. - всё ясно. Одни привыкли ходить в чабанах, другие - в отарах. Media гонится за сенсацией. Это тоже, с профессиональных позиций, ясно. Критически мыслящие личности вернулись к тотальной критике. Но почему так затмился взгляд у достойнейших, у недавно ещё прозорливых, у просто мыслящих, без привычного эпитета ("критически"), людей?
   Скорее всего - от сострадания. Другого объяснения у нас нет.
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  VI. ИДЕАЛИСТ МЕНЯЕТ КОЖУ
  
  
  
  
   Насколько робко шло освобождение советского образованного слоя от
  умственного оцепенения, порождённого семидесятилетним террором, сегодня почти всем нам хотелось бы напрочь забыть. Остаётся, однако, фактом: критическое мышление этой части общества понеслось вскачь в царство беспредельного свободомыслия только тогда, когда стало ясно: убивать за это не будут. И даже сажать не начнут (при данном прави-тельстве).Правда, прорывы свободомыслия долго ещё то ли перемежались с беспринципными подстраховками, то ли не могли совладать с привычными предрассудками. А, может быть, имело место и то, и другое.
   Так, Андрей Нуйкин смог в феврале 1988 года (ст. "Идеалы и интересы", "Новый мир" 1988, Љ 2, стр. 221) утверждать следующее:
   "Как сказал А.Н.Яковлев на пресс-конференции на тему "Октябрь, перестройка и современный мир": "Суровая, но правда в любом случае лучше, чем ласкающие умолчания, фантазии или эмоции. Очернить историю можно только ложью, правда её возвышает" ("Известия" 1987, Љ 308). И стоит подчеркнуть: коммунисты и демократы всегда твёрдо стояли на этой позиции" /выд. нами/.
   Насколько искренен был долгие годы умнейший А.Н.Яковлев, он рас-сказал сам. Но как прикажете расценить это "коммунисты и демократы"? Правда, А.Нуйкин и позже говорил порой весьма странные вещи вполне искренне. Но - такое?
   Или (там же):
   "Идеология псевдореволюционности и псевдокоммунизма, как известно, основывается на принципах двойной бухгалтерии. Одна - для окружающих: больше работать, чтобы меньше потреблять. По сути своей это буржуазная идеология, но она из кожи вон лезет, чтобы замаскироваться под коммунистическую. Достаточно часто, однако, встречается и другой, неожиданный, вроде для нас вариант, когда буржуазная по сути своей идеология маскируется под... феодальную" /выд. нами/.
   Где же и когда же практически существовал "непсевдокоммунизм"? Ведь даже в сочинениях коммунистических классиков проектная часть темным-темна, а способы её претворения в жизнь - бесчеловечны. Кроме того, в конце ХХ века даже самые что ни на есть марксисты-ленинцы признали, что буржуазия раздувает и поощряет потребительские инстинкты общества, ибо на них же и зарабатывает. А коммунисты, напротив, строят светлое будущее и во имя него призывают свои народы попридержать аппетит и не впадать в "вещизм" (не от "вещий", а от "вещи"). Что же это такое: обычное для советского интеллектуала незнание азов марксистской классики, непробиваемая, мягко говоря, наивность или всё-таки неуклюжий реверанс в сторону присмиревшей цензуры (а вдруг проснётся)?
   К слову: многие наши учёные корреспонденты из бывшего СССР, люди весьма почтённого возраста, нередко ссылаются на свою одиозно затянувшуюся наивность. В ряде случаев приходится удивляться тому, как быстро эта странная инфантильность сменилась относительной зрелостью мысли.
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  VII. ПРОВИДЕЦ
  
  
  
  
   Вернёмся (и не в последний раз) к размышлениям Вас. Селюнина, при-ступами наивного коммунистолюбия в конце 1980-х гг. отнюдь не стра-давшего.
   Статья "Реванш бюрократии" была опубликована за пределами СССР дважды - в журнале "Страна и мир" 1988, Љ 1 (43) и в "НРС" от 10-11-12 июня 1988 года. Возможно, и в СССР тоже, но нам советские её издания не попадались. Мы цитируем эту статью по тексту "Нового Русского Слова". Вот её зачин:
   "В июне 1979 года вышло постановление со столь длинным и вычурным названием, что выговорить его одним духом, без перекура, пожалуй, что и нельзя. В деловом мире краткости ради документ именовали 695-м постановлением, а иной раз 695-м механизмом, поскольку директива обрисовывала хозяйственный механизм, который предстояло ввести в практику управления. Документ этот мог появиться только в атмосфере, насыщенной густыми застойными миазмами. То была, если совсем уж в двух словах, контрреформа в пику остаткам экономических реформ, начатых в 1965 году и вскоре успешно проваленных" /выд. нами/.
   Мы уже не раз говорили (и В. Селюнин ниже это покажет), что никакого "периода застоя" в истории СССР не было. Просто примерно до середины 1980-х гг. система разрушалась (съедала себя самоё), не теряя внешних своих очертаний и догматического словаря. В 1980-х годах процесс окончательно вырвался на поверхность. Но продолжим цитирование:
   "Ваш покорный слуга сделал тогда для личного потребления анализ этого бюрократического опуса - получилась рукопись в сотню страниц на машинке. Я беспечно давал её читать друзьям - кончилось тем, что она попала в Самиздат и продавалась на чёрном книжном рынке. Санкций, впрочем, не последовало, однако открыто опубликовать записку - о том и думать было нечего... Я служил тогда экономическим обозревателем в большой центральной газете и мог лишь одно - не писать панегириков мёртворожденному дитяти административной системы. Такая позиция сколько-то тешила самолюбие, а на жизнь ничуть не влияла"
   Не совсем так: не писать панегириков очередной разрушительной акции "совлашки", как тогда говорили, в казённых редакциях решались немногие. Но всё же - решались. Выходить же с неудобопечатаемыми работами в Самиздат, да ещё под своим именем - на это шли считаные смельчаки. Особенно из числа официально-трудоустроенных. Селюнин - пошел. Так формировалось общественное мнение немногочисленного слоя гражданственно-активных людей среди работников официальных учреждений (а не в глухом подполье или за рубежами СССР). Он, этот слой, и создаст определённое общественно-политическое движение в 1988 - 92 гг. Правда, вско-ре оно развалится на группы и группки, в большинстве своём словно позабывшие об идеях, которые их когда-то связывали. Но это уже другой период, и Селюнин никогда в число потерявших своё лицо не войдёт. И всё же духовное созревание в каменном коконе Системы-Компрачикоса породило во всех подцензурно пишущих синдром державинской "Оды к Фелице". Хвалили Хозяина, чтобы внушить ему, что он такой и есть: прозорливый, мудрый, великодушный. Помните, у Кирсанова, в "Семи днях недели": "Так скажешь, ты, Страна, и это - правда!" Псевдонимы у Хозяина были разные. Иногда обходились и без псевдонимов. Повинуясь ли этому традиционному приёму или не утратив ещё надежды на вменяемость власти, Селюнин говорит как о чём-то реально текущем о реформах, Горбачёвым так и не начатых. Он упорно старается внушить генсекпрезиденту
   "не связь даже, а нерасторжимое единство двух сторон перестройки - гласности и глубоких экономических реформ. Единство хотя бы уже потому, что выработать нужный хозяйственный механизм мыслимо лишь в обстановке свободного обсуждения его смысла и особенностей. А дальше опять нужна свобода, чтобы прилюдно сверить с жизнью каждый шаг - туда ли идём, то ли делаем, не пора ли ввести поправки в курс".
   Это "нерасторжимое единство", действительно, совершенно необходи-мое, при Горбачёве так и не наступило. Оно и сегодня (1998) остаётся угрожающе расторжимым. Но мог ли Селюнин на нём не настаивать, пусть даже и подменяя условное наклонение изъявительным? Оно должно стать нерасторжимым, это единство, иначе страну не спасти, - вот его главная мысль.
   Василий Селюнин - одним из первых среди отечественных и эмигрант-ских экономистов постулировал бессмысленность термина-штампа "ускорение". Чтό следует "ускорять", если власть отвергает само намерение преобразовать социалистическую Систему в нечто ей не тождественное? Ускорять развал, деградацию и распад? Зачем? Они ускоряются и сами собой, пока Горбачёв, ЦК и вся придворная экономистская камарилья мечутся в поисках способа всё улучшить, ничего не меняя.
   К примеру: акад. А.Аганбегян ещё в конце 1950-х гг. знал, что к чему. Наше поколение помнит его полусекретный доклад, ставший достоянием Самиздата и причиной преследования не так автора этого материала, как его распространителей и читателей. В 1988-м году академик тоже вещает об "ускорении", цинично позволяя себе не понимать, к чему направлен вектор самодвижения дышащей на ладан махины. И, следовательно, чтό можно ускорить, не изменив ситуации принципиально. Селюнин же пишет об "ускорении" следующее:
   "Можно, пожалуй, сказать, что в основу этой концепции лёг несложный расчёт, опубликованный академиком А.Г.Аганбегяном и сразу ставший знаменитым. Вот он в теперешних цифрах. За год мы используем примерно 600 миллиардов рублей национального дохода. Три четверти этой суммы идёт на потребление (проще сказать, на прожитье), четверть - в накопление. При росте дохода на один процент в год прибавка составит 6 миллиардов рублей. Стало быть фонд потребления возрастёт на 4,5 миллиарда. В этом случае потребление благ на душу населения останется, однако, на прежнем уровне - ведь и население прибавляется. Чтобы жить богаче, надо получать более значительные прибавки. Второй и третий проценты прироста дохода скорее всего уйдут на то, чтобы заткнуть дыры, которых в большом хозяйстве предостаточно, - желательно, например, поднять минимальные пенсии. Для ощутимого повышения жизненного уровня общий доход страны надо увеличивать на четыре, а ещё лучше на пять процентов ежегодно.
   Это рассуждение потом многократно повторяли экономисты и политики. На меня лично простые выкладки академика произвели ошеломляюшее впечатление..."
   На нас - тоже. Однако продолжим цитату:
   "...Здравый смысл подсказывает: что-то тут не так. Как ни считай - хоть общепринятыми способами, хоть по более осторожным методикам, --трудами поколений у нас создана могучая экономика, вторая, ну пусть третья по мощи в мире. Но, получается, даже в будущем, при больших скоростях развития она не способна обеспечить заметное повышение жизненного уровня народа. Да быть того не может!"
   Путём логических размышлений и несложных выкладок (всё ещё без си-стемологических обобщений) Селюнин приходит к следующей картине:
   "В течение многих десятилетий неуклонно снижается доля предметов потребления в общем выпуске продукции. Ограничим наши расчёты промышленностью. В 1928 году 60,5 процента всей продукции составляли предметы потребления (группа Б). В 1940 году эта доля упала до 39 процентов. Ладно, то был предгрозовой год, тут не до жиру, быть бы живу. Но как объяснить дальнейшее развитие событий: к 1980 году удельный вес группы Б понизился до 26,2 процента?
   В 1986-88 гг. ...произошло дальнейшее сокращение группы Б общем объёме производства - с 26,2 процента в 1980 году до 24,7 в 1986-м.
   Экономика во всё большей степени работает не на человека, а на самоё себя. При теперешней её структуре она неумолимо воспроизводит совершенно неприемлемую для мирного времени пропорцию между первым и вторым подразделениями общественного производства, причём воспроизводит в ухудшенном варианте: в каждом следующем цикле доля производства предметов потребления ниже, чем предыдущем.
   Эта опасность пока не осознана" /выд. нами/.
   Но не осознана пока и другая опасность: эта экономика и на своё собственное (добывающее, тяжелопромышленное, военнопромышленное, в основном) воспроизводство работает со всё бόльшими сбоями и просчётами. Его, этого воспроизводства, дотирование вскоре неминуемо превзойдёт все государственные, т.е. народные (государство ничего не производит), возможности. Огромные контингенты трудящихся останутся без куска хлеба, причём самые разнокачественные контингенты: от академиков до мусорщиков. Таков логический вывод из картины, набросанной Селюниным в цитированном отрывке и ниже:
   "Построим простую экономическую модель. Допустим, машиностроительный завод способен за год изготовить оборудование для двух предприятий неважно каких отраслей. За десять лет он оснастит двенадцать новостроек. В одиннадцатом году картина, однако, изменится: устареет оборудование на первом и втором предприятии, наш поставщик обязан его заменить. Следом подойдёт очередь третьего и четвёртого предприятия. Теперь изготовитель оборудования навечно привязан к двадцати заводам, созданным с его помощью. И если мы затеваем ещё одну новостройку, прежде надо создать новые мощности в машиностроении.
   ...никаких средств не хватает, чтобы поддерживать в нормальном состоянии действующие производства и одновременно строить новые. По расчётам экономистов, владеющих счётом, вводы мощностей сейчас едва покрывают явное и скрытое их выбытие вследствие устаревания. Иначе говоря, разбухающий фонд накопления больше не накопляет богатств".
   Добавим: он поглощает, разрушает и умерщвляет накопления прошлого весьма и весьма протяженного прошлого) и живой труд. Подключите к затратам ещё и растущее истощение и отравление природных ресурсов и среды, а также долги сателлитов за стреляющее и рвущееся железо - долги безвозвратные, и перед вами возникнет масштаб опасности.
   Итак, деградация хозяйства СССР - это процесс не "застойный", а ди-намический, агрессивный, а не пассивный. Его агрессивность направлена уже не столько вовне (и Восточную Европу отпустят, и сателлитов бросят на произвол судьбы), сколько на себя самоё. Это саморазрушение и само-поедание всего живого и мёртвого в границах Системы, включая природу. Селюнин пунктиром обозначает пределы воспроизводства самоубийствен-ного труда. Он делает ссылку на одну из наличных в мире альтернатив этой
  бессмысленной переработке всего и вся в экологический мусор.
   "Где предел этому безудержному росту? В товарной экономике существует естественное ограничение - платежеспособный спрос. Производство не имеет там ни малейшей ценности, если товар не нашел покупателя. В этом смысле даже кризисы перепроизводства небесполезны: они являются сигналом о том, что при достигнутом уровне потребления нельзя увеличивать выпуск продукции. Упразднение рынка снимает этот тормоз. Но если ограничения по спросу больше нет, чем лимитировано развитие экономики? Только наличными ресурсами, больше нечем" /выд. нами/.
   В том числе, и ресурсами человеческими, добавим мы.
   Селюнин, таким образом, приходит к выводу, что (более, чем пробле-матическим) "повышением производительности труда" (вечное клише со-циалистических спасателей человечества) здесь делу не помочь.
   "При более продуктивном труде экономика, лишенная тормозов, с новой силой начнёт перемалывать другие ресурсы, в том числе и невозобновляемые"
   Да и невозможно уже добиться ни от людей, ни от техники в этих усло-виях "более продуктивного труда". И, главное, незачем его добиваться. Вскоре нам, в отличие от Вас. Селюнина, доведётся увидеть картину, когда горы невостребованных изделий и добытых, но уже бесполезных иско-паемых и начнут погребать под собой страну и её народы (1998).
  
  
  *
  
   В любой самой достойной и прозорливой публицистической работе (в большинстве значительных научных работ - тоже) моменты, "верные на все времена", соседствуют с мыслями, эпохально ограниченными. Это особенно справедливо тогда, когда речь идёт о вещах практических. Мыс- литель, естественно, рекомендует путь, с его точки зрения, в данных условиях, оптимальный. А практик вынужден укорять: было гладко на бу-маге, да забыли про овраги. Это особенно справедливо тогда, когда речь идёт не о незыблемых законах природы, а о зыбких человеческих явлениях и деяниях. Ясности и результативности излагаемых мыслей мешает ещё и привычная, автоматическая уже, "обманка" советского языка. "Обманка" - это вкрапления слюды в горной породе, принимаемые поисковиками за драгоценный металл или минерал. Лживые языковые штампы опасней "об-манки": они врастают в сознание, вживляются в мыслительный обиход, воздействуют на поведение и события, тогда как слюда легко отщепляется от породы и разоблачает себя самоё.
   Кто прав, к примеру, в следующем споре? В.Селюнин или Л.Пияшева?
  Говорит Селюнин (та же статья):
  
   "В любом случае, хоть у нас, хоть у них, государство является распорядителем огромных средств, полученных в виде налогов или иных поступлений. Манипулируя ими, удаётся направлять развитие экономики в желательную сторону. Можно на определённый срок уменьшить или даже отменить налоги в казну с предприятий, исполняющих те программы, которые государство поддерживает. Можно давать им более дешевый кредит. Не исключены безвозвратные дотации. Да мало ли приёмов централизованного регулирования? Благодаря им в США, Японии, Западной Европе в управлении хозяйством больше реального централизма, чем у нас. При формальной диктатуре плана отечественная экономика развивается в сущности анархично. Напомню, что последней исполненной пятилеткой была восьмая, все следующие оказались неудачными, причём степень невыполнения планов нарастала вплоть до двенадцатой пятилетки. Фактически мы потеряли контроль над событиями.
   Не так давно наделала шуму небольшая статья Л.Попковой "Где пышнее пироги?", напечатанная в журнале "Новый мир". Автор доказывает, что план и рынок несовместимы, надо выбирать либо то, либо другое (нельзя, мол, быть немножко беременной). Может, и несовместимы, но суть-то дела не в этом. Как мне представляется, вопрос поставлен некорректно, автор сам себя загоняет в угол, предлагая выбор между планом и рынком. В действительности альтернатива иная: совместимо ли централизованное управление экономикой с рыночными регуляторами? Тогда ответ очевиден: весь мировой опыт учит, что эти вещи превосходно совмещаются, и наибольших успехов достигают те экономики, где найдена верная мера этого совмещения, где применены способы, обеспечивающие реальный централизм.
   В новом хозяйственном механизме ни такой меры, ни таких способов, на наш взгляд, пока не содержится" /выд. нами/.
   Это очень важный отрывок. Он пробуждает, но оставляет пока без ответа весьма существенные вопросы. Распоряжается ли государство лишь чётко оговорённой долей общенациональных налоговых поступлений? Принадле-жит ли часть поступающих средств местным бюджетам разных уровней и какая? Определены ли точки приложения государством его доли налоговых поступлений? Или же оно имеет политически (т.е. физически) подкреп- лённые претензии предопределять во всех отношениях всё? Ведь именно от последнего - от обыкновения государства решать всё за всех, чего сделать нельзя, и проистекает, в конечном счёте, анархия, разрушающая социалистическое производство. Какой долей производства и рынка демократическое государство должно командовать жестко и безысходно, а какой - рекомендательно и поощрительно? Выходят ли государственные предприятия демократических стран на рынок на общих для всех его участников конкурентных началах? Какие сферы общенациональной экономики и политики находятся полностью в государственной компетенции? И, наконец, при помощи каких рычагов общество контролирует и направляет деятельность демократического государства (с тоталитарным всё ясно)?
   Л.Попкова-Пияшева в своей знаменитой статье в эти вопросы не вхо-дит. Она говорит лишь об экономике, которую заводит и регулирует ры-ночный спрос. Иными словами - потребитель (на политическом рынке -избиратель, чего Л.Попкова-Пияшева не касается). Селюнин редуцирует хозяйственное неполновластие демократического государства (а если в чём-то и полновластие, то лишь от выборов до выборов, да и то - в чётко обозначенных законами рамках). Он лишь мимоходом упоминает, что го-сударство распоряжается только налогами. А доходами - лишь от при-надлежащих собственно ему предприятий (по уплате ими тех же нало-гов). Допустимая доля государственных предприятий в народном хозяй-стве демократической страны им тоже не обозначена. Но не вызывает со-мнений, что государственная собственность не преобладает над частной: "их" государственная власть, по словам Селюнина, не посягает на "рыноч-ные регуляторы хозяйства как целого". Это очень важный момент его рас-суждения - момент системообразующий. Пусть, смягчая резкость удара, Селюнин ставит на место собственника то "предприятие", то "коллектив". Во-первых, конкурентно-демократический рынок изначально совместим и с групповыми собственниками. Лишь бы "предприятия" и "коллективы" выступали как свободные от государственного диктата равноправные субъекты рыночной конкуренции. А во-вторых, где можно было в то время (1979 - 1988 гг.) искать хозяина-собственника, если не в лице вчерашних руководителей предприятий и членов производственных коллективов с контрольными пакетами акций в руках? Собственник мог легко появиться в сфере "малого бизнеса" и (что гораздо сложнее) фермерства. Но и здесь тормозила и калечила дело юридическая канитель, поныне не преодолённая. А также упрямые рецидивы горбачёвского социализмолюбия.
   Существовавшая к тому времени уже семьдесят лет Система социализма несла в себе, по выражению Селюнина, "смертельные гены". Она деградировала не в силу инфекции, травмы или чьих-то ошибок и преступлений, а изначально, по своей структурной нежизнеспособности. Эта деградация ускорялась по мере проедания обществом накопленных "до того" ресурсов. Время для действительной перестройки системы социализма в нечто ей не тождественное было на исходе, но ещё не иссякло. Поэтому Селюнин уже не рекомендует, а взывает:
   "Нынешняя сфера хозяйственного руководства в перестройку не вписывается, её просто невозможно приспособить к новым условиям. Вопрос стоит так: или немощное всевластие администраторов и неизбежный развал экономики - или перестройка с хорошими шансами на спасение.
   Опоздаем с переменами - ещё пятилетие будет потеряно для перестройки. Не исключено, что при таком развитии событий реформы вообще не понадобятся - нечего будет перестраивать.
   А такие реформы нужны - это мы знаем (как сказано у Булгакова, подумаешь, бином Ньютона!). Надо решиться на перемены: время, отпущенное нам историей, истекает, счётчик включён.
   31 января 1988 г., Москва" /выд. нами/.
   Бином Ньютона будет упомянут российскими публицистами ещё не раз.
  
  
  *
  
   К великому сожалению, у нас нет даты появления в "Литературной газе-те" статьи В.Селюнина "Последний шанс". Нет ни фамилии, ни текста статьи его оппонента - на той же странице того же номера, под рубрикой (в левом углу листа): "Вызов брошен ... Вызов принят!"
   В нашем распоряжении лишь вопрос: "Как выходить из кризиса?" - и статья Селюнина. Поскольку в этой статье есть ссылка на Горбачёва как на первое лицо государства и на Абалкина как на инициатора горбачёвских ре-форм, а также упомянуты достижения Т.Мазовецкого (Польша) за первое полугодие его премьерства, то скорее всего статья напечатана в первой по- ловине 1990 года.
   Когда Селюнин писал свой "Последний шанс", ему было ясно, что Горбачёв отпущенного России историей времени уже не использует. Михаил Сергеевич был последним политиком уходящей эры, а не первым - новой. В "Последнем шансе" нет и следов тех иллюзий, точней - эвфемизмов, которые нет-нет, да и проглядывают в предыдущих статьях. Смысл статьи однозначен и твёрд. По традиции рубрики, тексту предпослана редакцией его ключевая фраза:
   У нас нет времени толочь воду в ступе, мы
   начинаем формировать теневой кабинет.
   И сразу же возникает вопрос: а каковы будут задачи и возможности, т.е. реальные полномочия вашего теневого кабинета?
   В своей статье Селюнин выстраивает цепочку, на его взгляд логичную и естественную, а потому простую. На деле же эта цепочка проста лишь логически. Она естественна своей целесообразностью. Но она оборачивается чрезвычайной сложностью, не "цветущей" (Леонтьев), а неподъёмно-тяжелой сложностью, - при переходе от правильных логических по-строений на уровень конкретной советской ситуации и психологии, как "вождистской", так и массовой. Селюнину представляется, что он повторяет общеизвестное, когда говорит:
   "Товарный рынок сам ничего не производит - он всего-навсего выявляет, какая продукция нужна, и посылает сигналы другому рынку - фондовым биржам, где продают и покупают акции. Здесь, на рынке капиталов, совершается самое главное, акции предприятий, способных изготовить дефицит, повышаются в цене. Таким образом происходит подпитка перспективных производств капиталом, с ним и всеми нужными ресурсами.
   Ясно, однако, что, приобретая акции, человек покупает часть пред-приятия и становится частным собственником этой доли (частной я называю любую неказённую, не государственную собственность). Но и этого мало. Деньги, переместившиеся в угодное товарному рынку производство, бесполезны, если на них нельзя нанять работников для расширения дела. Нужен, стало быть, ещё и рынок труда. А чтобы свободно продавать на нём свою рабочую силу, человек опять-таки должен стать её собственником. Видите, какая цепочка выстраивается: желаешь иметь насыщенный товарный рынок - вводи рынки капиталов и труда, что в свой черед требует приватизации собственности.
   Чисто технические приёмы разгосударствления производительных сил многократно описаны, в том числе и в моих статьях, и особой сложности не представляют"
   Итак, всё просто - как дважды два. Однако в естественных, то есть ис-торических, обстоятельствах частновладельческая рыночная экономика складывалась веками. А в СССР нет и зачатков свободного конкурентно-го рынка с его человеческими носителями. В СССР даже помыслы о нём выжигались ¾ века калёным железом. Теперь его надо выращивать in vitro. Правда, можно ещё (но мы скоро увидим, что и это непросто) превратить часть рынка "чёрного" или "дикого" из уголовщины в надежду общества. Но, по убеждению этого поразительно здорового душевно человека, нет ничего естественней, чем желание общего блага и здравый смысл. И пото-му, в его глазах, переработка продуктов распада социализма в нормальное общество проста и реальна уже по одной той причине, что она разумна и несёт благо людям. Селюнин задаёт читателям риторический, как ему представляется, вопрос:
   "Скажите на милость, что нереалистического в предложении отдать, а ещё лучше - продать землю всем, кто не утратил желания работать на ней? И не только землю - отдайте крестьянину созданный его трудом пай производственных фондов колхоза, чтобы фермер не с нуля начинал хозяйство"
   Законодательная тягомотина по поводу права на землю и её плоды длится уже который год. А условное крестьянство (условное, ибо совколхозник - то не крестьянин) сегодня (1998) ещё менее настроено в пользу первопроходцев фермерства, чем крестьяне-общинники времён Столыпина. Ибо и законодателя, и крестьянина надо, повторим, растить in vitro, силами опомнившегося меньшинства. Остальные переплавлены в соцкотле в некий специфический социальный вид ("совок").
   В риторических вопросах Селюнина мы узнаём своих друзей и свои многолетние интонации. Нам долго казалось, что корень зла - в запретах, что их можно снять нужным числом указов. Короче говоря, мы мыслили ситу-ацию 1985 - 90-х гг. в категориях 1921 - 28 гг. Нам казалось: снимите политический пресс - и всё задышит и заработает в полную мощь. Ока-залось... сразу (почти сразу) прорезался только свободный голос. И не исключительно одна только медлящая власть в этом была повинна. Селю-нин пишет:
   "Какие препятствия в том, чтобы выдать работникам "Уралмаша" акции сообразно трудовому вкладу каждого в создание этого промышленного гиганта - с правом продать их, подарить, передать по наследству, да хоть с кашей съесть? Раз казна не будет впредь инвестировать сюда капиталов, при жизни одного поколения государственная собственность уступит место акционерной (частной). Почему нельзя хоть завтра разрешить наёмный труд, то есть ввести рынок труда? Что мешает созданию банков, которые на свой риск и страх предоставляли бы на коммерческих началах кредиты тем, кто затевает собственное дело в одиночку или компанией?
   ...Суть дела не в том, что у радикальных экономистов нет чёткой программы перехода к рынку. Напротив, такая программа разработана достаточно детально, мы знаем, какие меры надо проводить и в какой последовательности. Но экономисты не принимают решений. Мы можем лишь в бессильном отчаянии наблюдать за властями, которые довершают разгром отечественной экономики, ведут страну к катастрофе, выдвигая один фантастический план за другим"
   Но вот уже и Август 1991 позади, и пришла власть, которая вроде бы перестала составлять и навязывать населению выморочные программы и кроить из воздуха новое платье для голого короля. Тогда-то и проявилась вся обманчивость несомненной ещё вчера, в глазах потенциальных реформаторов, простоты предстоящих необходимых преобразований. И оказалось (в который раз?), что задачи аналитика (критика) неизмеримо легче задач практического реформатора. Тем более - в обстоятельствах, столь одиозно и беспрецедентно сложных.
   Непригодность Горбачёва - Абалкина к роли осуществителей действительной перестройки для Селюнина очевидна.
   "Похоже, правительство осознало, наконец, провал оздоровительной программы и готово начать переход к рынку не за пределами 1992 года, как планировал академик Л.Абалкин, а незамедлительно. Объявлены заголовки трёх десятков новых законов и постановлений рыночного свойства - проекты должны быть представлены на рассмотрение до 1 мая. С известным удовлетворением я обнаруживаю в этом перечне давно подброшенные нами "чуждые идейки", которые вчера ещё с бранью отвергались: о свободе хозяйственной деятельности и развитии предпринимательства, об антимонопольных мерах, о шоковой терапии, о рынках средств производства, капиталов и труда. Приоритет нам ни к чему, лишь бы дело шло. А тут у меня опять сомнения. Разъясняя новую программу, М.С.Горбачёв оговорил: "...государственная собственность останется преобладающей". Тогда рыночной экономики как не было, так и не будет. Один из кураторов реформы А.Орлов заявил от имени правительства: "Сегодня среднемесячная зарплата рабочих 240 - 260 рублей, колхозников - около 200, кооператоров - 500 -600. Несоразмерно! Значит, требуется регулирование со стороны государства". Одной этой идеи довольно, чтобы блокировать все новации. А Орлов допускает далее карточное распределение товаров. Рынок по карточкам? Оригинально до слёз.
   Наши великие реформаторы всё ещё мечтают изобрести нечто своё, в мире невиданное: постановление правительства прокламирует переход не к рыночной, а, видите ли, к "планово-рыночной экономике". Но совмещать план и рынок - это всё равно что вставлять в наручные часы детали от часов песочных. Испортишь те и другие, вот и всё".
   Как видим, Селюнин уже свободен от всякой, остаточной даже, мимик-рии в легальной печати. Снятие необходимости в такой мимикрии, т.е. допущение свободы слова, - это, повторим снова и снова, великая исто-рическая заслуга Горбачёва. Армии советских людей, прошедших через Архипелаг ГУЛаг или сваленных в могильники на его островах, не позволя-ют об этом забыть. Коммунисты справедливо Михаила Сергеевича ненави-дят, хотя он считает (или считал до недавнего времени) себя коммуни-стом. При нём уж действительно "процесс пошел". И "ускорение" - тоже: стоило только раскрепостить Слово. Но - ускорился процесс чего?
  Агонии дегенеративной Системы.
   Горбачёв подтолкнул камень, уже едва державшийся на уступе горы. И валун покатился, увлекая лавину. Не более, но и не менее того.
   Как зорко предвидел Селюнин в 1990 - 91 (до Августа) годах тяготы, которые обрушатся на страну с первыми же попытками настоящих реформ:
   "...требуются тяжелые, непопулярные решения. Хотим мы того или нет, надо отпускать как розничные, так и оптовые цены. И чрезмерно оптимистичным представляется прогноз председателя Госкомстата В.Кириченко: дескать, при ценообразовании по законам рынка потребительские товары подорожают процентов на сорок. Скорее всего цены вырастут не на десятки процентов, а в разы. На период структурной перестройки экономики в угоду рынку неизбежна безработица. Придётся прекратить бесплатную раздачу квартир, ограничить бесплатное здравоохранение. А теперь, представьте, правительство объявляет: семьдесят лет наша партия вела страну не туда, мы, со своей стороны, за годы перестройки, развалили хозяйство, зато теперь поумнели и опять готовы вести вас в светлое будущее через безработицу и инфляцию. Согласитесь, довольно-таки нелучезарно, не кругло выходит"
   И провидческое предупреждение:
   "Возможны политический взрыв и экономический хаос. Но то и другое не просто возможно, а совершено неизбежно, если снова отложить тяжелые решения"
   Селюнин не верит, что какое-либо правительство, возглавляемое ком-мунистами (не бывшими, а нынешними), сумеет спасти страну. Но всё-таки он пробует испытать ещё раз степень вменяемости доавгустовских власть имущих. Он предлагает им участвовать в передаче власти новому, дееспособному, но всё ещё коалиционному со старой властью правительству:
   "В недавнем выступлении по телевидению академик Л.Абалкин, автор с треском провалившейся оздоровительной программы, намекнул: готовы, мол, сесть хоть за "круглый", хоть за квадратный стол со всеми, у кого есть здравые мысли. Значит, мы будем высказывать идеи, а он сортировать их: это годится, а вот этого не надо?
   У меня другое предложение по повестке дня гипотетического "круглого стола": давайте-ка обсудим порядок передачи власти новому правительству. На первый случай согласны на коалицию".
   Ниже следует набросок той коалиции, на которую согласен Василий Се-люнин. Судите сами о том, насколько она подходит его адресатам:
   "Теперешние министры культуры, иностранных дел, охраны окружающей среды вроде бы справляются - пусть работают и дальше. А вот оборонное ведомство отдайте. Ведь дошло до того, что в Вильнюсе ретивый секретарь по телефону вызывает войска для дележа имущества расколовшейся партии. Мы намерены распустить политорганы и партийные организации в армии - теперешнее руководство этого не сделает. МВД тоже за нами - у вас оно недурно разгоняет стихийные митинги, много хуже у него выходит с обузданием преступности. Профессиональная милиция, как и армия, - вне политики. Комитет госбезопасности не поддаётся какой-либо реорганизации. Его председатель на днях прямо объявил в печати: "...партия не может самоустраниться от подбора и расстановки людей, работающих на сложных участках государственной деятельности, в том числе связанной с обеспечением безопасности государства и общества". Что ж, не может - не надо, придётся создать новую службу госбезопасности на новом месте, чтобы она служила не партиям, а государству и обществу. Для разрешения межнациональных конфликтов у вас не осталось других средств, кроме сердитых манифестов и танковых демаршей, - сдайте и тут полномочия. И уж само собой, мы формируем мозговой центр экономических преобразований.
   Такова в первом приближении повестка "круглого стола". Не готовы обсуждать её? Тогда до свидания. У нас нет времени толочь воду в ступе, мы начинаем формировать теневой кабинет, который попробует перехватить власть в тот момент, когда она выскользнет из ваших рук, но не успеет ещё шлёпнуться в грязь. Не перехватим мы - перехватят бандюги, сбитые в мафию, в блоке с правыми".
   Естественно напрашивается вопрос, который Селюнин тут же и пред-упреждает:
   "Но кто такие "мы"? Считаю просто неприличным пояснять, что менее всего имею в виду собственную персону. Люди есть, страна узнала за последние годы выдающихся юристов, блистательных экономистов, разумных политиков и парламентариев. Сегодня готова и социальная база для правительства национального доверия - общедемократическое и рабочее движение, сильные демократические фракции в местных Советах, прогрессивная часть офицерского корпуса в армии. Наш естественный союзник - национально-освободительные движения. Не хватает одного - организации, которая взяла бы на себя инициативу формирования новой власти. Но свято место пусто не бывает. Делать надо, и всё получится".
   Забегая вперёд, заметим, что чудом нашелся лидер и на короткое вре-мя сплотились силы, которые дважды (Август 1991 и Октябрь 1993) не позволили власти быть перехваченной "бандюгами, сбитыми в мафию, в блоке с правыми" ("правыми" тогда ещё называли ортодоксальных комму-нистов, т.е. нынешних "левых"). Но задачи оказались весьма долговре-менными, во многом - непредвиденными и куда более многочисленными и сложными, чем предполагалось. Так, отнюдь не по оптимистическому сце-нарию демократической интеллигенции пошел национальный вопрос. Ката-строфа в армии; зияние экологической бездны; крах ложной занятости; отсутствие необходимых правовых норм; крушение ВПК, АПК, школы, семьи, образования, здравоохранения, институтов культуры и многих других атрибутов рухнувшей "командно-административной" системы - всё это заставило десятки миллионов людей повести себя совершенно не так, как того от них ждали потенциальные публицистические идеалисты-преобразо-ватели. Селюнин предвидел многое из того, что случилось (при нём и уже без него). Но вкуса и цвета будущего во всей их полноте ощутить нельзя. Разве только в искусстве, в музыке да в ночных кошмарах возможно предощущение грядущего.
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  
  VIII. ЗА ГОД ДО БОЛЬШОГО АВГУСТА
  
  
  
  
   Тринадцатого августа 1990 года Игорь Фисуненко, один из ведущих ре-дакторов и обозревателей тогдашнего ЦТ СССР, вёл очередное собеседова-ние в рамках программы "Кто есть кто". В разговоре участвовали: член секретариата ЦК КПСС электросварщик В.Грайворонский; снятый с рабо-ты незадолго до этой встречи ректор МВПШ политолог В.Шостаковский - один из лидеров "Демократической платформы", который вместе с частью своих единомышленников незадолго до этого из КПСС вышел; председатель Российской демократической партии, тоже вышедший в 1990 году из КПСС, народный депутат ВС СССР Н.Травкин.
   В тогдашнем неустойчивом внутрисоветском состоянии, когда чаши весов "Безнадёжность - Надежда" непрерывно и угрожающе колебались, причём десятки миллионов людей надеялись на исключающие друг друга исходы, песчинка могла оказаться решающей - как на одной, так и на другой чаше. Перенесёмся в обстановку этой беседы, которую перечитывая, не можем не комментировать.
   В распоряжении четырёх участников разговора была в данном случае только одна разновидность песчинок - Слово. Не указ, не закон, не при-зыв, а просто мнение, высказанное перед огромной аудиторией. Тем более откровенным и взвешенным это мнение, как представляется со стороны, должно было быть. И.Фесуненко, в качестве сотрудника государственного, т.е. тогда - всё ещё партийного, телевидения, углубляющих и по-на-стоящему обобщающих акцентов над суждениями участников беседы рас-
  ставлять не мог, хотя его достаточно трезвое понимание ситуации сомнения не вызывало. Он сумел дать это почувствовать. Не знаю, налагались ли предварительно "табу" на какие-то темы. Во всяком случае, собеседники выглядели людьми, выражающими свои собственные мнения. Постараемся такими их и воспринимать.
   Младший из участников, В.Грайворонский (под сорок), производил впечатление человека, в политике и в гуманитарных науках, включая исто- рию СССР и КПСС, очень уж неискушенного. Так, когда телезрители по-просили его привести примеры полезной для народов СССР деятельности
  его партии, В.Грайворонский слегка смешался, а потом назвал два момента отечественной истории: победу над гитлеровской Германией и освоение целины. Он, по всей вероятности, окончил школу или техническое училище в самом конце 1960-х годов и остался во власти тогдашних исторических версий. Трагедия второй мировой войны, в которой так щедро была пролита
  избыточная, не необходимая для победы, кровь советских людей и эко-логическое бедствие "целины" всё ещё казались ему победами КПСС, а не преступлениями её вождей и вождят (предрассудок достаточно распростра-нённый). Стал бы В.Грайворонский, если велят, защищать КПСС не сло- вом, а силой, сказать трудно. Скорее всего, стал бы. В.Шостаковский в областях партийной истории и марксистско-ленинской идеологии --профессионал. Несомненно, чтобы из кабинета ректора Высшей партийной школы шагнуть в активную оппозицию той же партии, надо было пережить большую духовную эволюцию. Говорят, что сегодня (1990) для такого шага требуется гораздо меньше мужества, чем до 1985 года, и что не следует ставить его в заслугу тогдашним партийцам. Вряд ли это так. В 1990-м году не было ещё ни малейшей уверенности в том, что силы, готовые в защите Системы на всё, не поведут все свои резервы против врага и что они не одержат (пусть на короткое, но очень страшное время) победы. Тогда они не упустят возможности отомстить перебежчикам. Но уже не было оснований и предполагать, что коммунистическим охранителям удастся надолго стабилизировать положение в своих интересах: кровопролитная заминка перед ещё более кровопролитной смутой и обвалом - вот что проистечёт из их победы, если она состоится. Но, поскольку опасность таких конвульсий ещё не отпала, то серьёзная оппозиция Системе и партократии всё ещё сопряжена была в 1990 году со смертельным риском: никто не знал, что будет через минуту. Однако понятно ли было тогдашним оппонентам Системы, что никакие их нынешние недоговорки и эвфемизмы при (пусть кратковременной) победе реакции карателями в их пользу не зачтутся? ЦКГБ при первой возможности съедал "уклонистов" и оступившихся с куда бóльшим аппетитом, чем злейших врагов: они ведь ещё и нарушили круговую поруку. А людей, жадно внимающих в те судьбоносные дни каждому слову оппонентов Системы, недоговорки и оговорки последних с толку сбивали и тем самым увеличивали вероятность дурного исхода. Поэтому не было никакого смысла не договаривать до конца всё, что думаешь, обо всём, что есть. Нельзя забывать, что правда о прошлом, о настоящем и правильные догадки о возможном будущем, вовремя произнесённые и, главное, услышанные, нередко меняют будущее в лучшую сторону (парадокс "опережающего отражения").
   В.Шостаковский же о многом то ли не договаривает, то ли не додумы-вает до конца. Так, на вопрос о том, к чему он привержен: к марксизму-ленинизму и социализму или к капитализму, он отвечает, что пора вообще перестать спорить об "измах" и заняться делом; что для себя он изо всехвоюющих друг против друга "измов" избирает один: прагматизм. Если это
  не просто уклонение от ответа, то скорей всего - отзвук модных с конца 1950-х гг. суждений, одно из которых гласит, что "идея" ни в чём не ви-новата, а другое - что равно плохи все "измы". У этих вроде бы взаимо-исключающих выводов общий стержень: "изм", ответственный за (не ис-ключено, что) необратимый урон человечеству и природе, остаётся вне рассмотрения и отвержения. По мнению одних возвышенных умов, надо, забыв о всяческих идеологиях, спасать исключительно вечные ценности; по мнению других сострадательных душ - заниматься защитой только конкрет-ных людей, а не размышлениями и разглагольствованиями на политико-идеологические темы. Трудно забыть, как примерно в 1981 - 1982 гг. один заслуженнейший правозащитник, ныне (1998) покойный, писал нам, что скромная посылка политзаключённому в лагерь важнее и нужнее любых трактатов о марксизме-ленинизме и созданной им Системе. Ценность посылки в лагерь мы признаём от всей души: случалось и получать, и отправлять. Но вот ведь в чём фокус: существовали лагеря и без права переписки. И много. И, вообще, данный "изм": марксизм, марксизм-ленинизм, большевизм, коммунизм, т.е. все варианты радикального и последовательного социализма, - исключает эффективную защиту терпящих бедствие и торжество вечных ценностей. Он не признаёт нелюдоедских систем права. Когда ему надо, он легко обходится и без лагерей, убивая сразу. Поэтому, не опуская рук в творении добрых дел, нельзя ни оставлять вне суда идею, ни валить в одну кучу все "измы". В.Шостаковский отмахнулся и от социализма, и от капитализма и выбрал для себя, в качестве мировоззрения, прагматизм. Между тем, он никак не может не знать, что капитализм - это вообще не идеология, а тип хозяйственных отношений. Последние варьируются при капитализме весьма широко, но имеют во всех вариантах один и тот же системный регулятор: свободный конкурентный рынок. Социализм же - это и политико-экономическая система, и идеология, равно тупиковые. К примеру, "неидеологический", по его собственному определению социалист и нобелевский лауреат Дж.К.Гэлбрейт (США) может сколь угодно искренне уверять, что его социализм будет сочетаться с гуманным демократическим правом. Но если он остаётся социалистом последовательным, т.е. сторонником обязательного и всеобъемлющего государственного регулирования экономики, то придёт к деспотизму, ибо никакое общество не то, что не захочет, а просто не сможет неукоснительно выполнять нелепые требования такой системы. Её придётся сохранять силой - до поры до времени: пока этот хозяйственный принцип вконец не разрушит экономику общества и среду его природного обитания, а в конечном счёте и самоё себя.
   Прагматизм же - это скорее не идеология, а всего лишь определённый жизненный принцип: предпочтение реальной пользы отвлечённым искани-ям и умствованиям. Но ведь понимание пользы у каждого прагматика и у всяческих групп таковых - своё. Многолетнее приспособленчество умных и образованных людей к тотальной диктатуре, к партийной идеологии, к её культам, запретам и требованиям было и остаётся, в огромном большин-стве случаев, тоже не чем иным, как проявлением выживательного и по-требительского прагматизма. Люди преследовали и преследуют в этом при-способленчестве свою непосредственную практическую пользу, которая ин-
  терпретируется ими весьма широко: от возможности властвовать до надеж-ды выжить. В последнем случае (уход от страданий и гибели) выживатель-ный прагматизм является одним из обличий элементарного и часто слепого
  инстинкта самосохранения. Ведь неслучайно же мы столько раз читали и слышали, что сопротивление одиночек и групп насилию такой мощи и бес-
  пощадности, как партократический деспотизм, говорит о недостатке у со-противляюшихся нормального инстинкта самосохранения. Отсюда и психи-
  атрический (самый страшный) вариант репрессий. Что ж, по отношению к
  одной человеческой особи и её близким, в пределах одного текущего личного и семейного существования, это, может быть, и верно: борцы против такой Системы (если отвлечься от глубокого, общего смысла их действий) страдают недостатком инстинкта самосохранения, т.е., в глазах обывателя, анормальны. Но есть прагматизм и прагматизм. Всё дело - в его дальновидности.
   В личном, ближайшем плане В.Шостаковский-оппозиционер стал, ве-роятно, куда менее прагматичным, чем Шостаковский-ректор ВПШ.
   Есть, однако, прагматизм более дальновидный, включающий в понятие "я" не только своё биологическое существо, в понятие "ближний" - не только семью и друзей, а в понятие "жизнь" - не один только свой путь от рождения до смерти. Инстинкт самосохранения может выйти за пределы, доступные пониманию психиатра Снежневского и его "школы". И тогда наполненность понятия "прагматизм" меняется. Тогда, оставаясь в обще- исторических его границах, нельзя пренебречь полным и аргументирован-ным ответом на вопрос о своём отношении к социализму вообще, к маркси-стско-ленинскому социализму - в частности. Уклончивость В.Шостаков-ского в системе отсчёта, более благородной и дальновидной, чем критерииего вчерашних коллег по партии, апрагматична; она работает на дурной ре-
  зультат.
   В.Шостаковский говорил также (в который раз - после стольких пред-шественников!) и о том, что надо, наконец, добраться до настоящей истории СССР и КПСС, до самых потаённых архивов, и ликвидировать все "белые пятна", начав (!) настоящую исследовательскую работу в этих об-ластях. И опять в недоумении разводишь руками: неужели политолог, про- фессор, партийный (до недавнего времени) научный и учебный админи-стратор не знает, что для изучения принципиальных вопросов советской и партийной истории не так уж и нужны таинственные и вожделенные архи-вы? Когда-нибудь эти архивы помогут умножить, уточнить, присовокупить к уже имеющимся полотнам и фундаментальным концепциям частности, подкрепляющие, острые, красноречивые, но не принципиальные. В принципе картина ясна, описана и оценена. Ко времени цитируемой нами беседы материалы, позволившие её набросать, стояли на открытых полках всех серьёзных библиотек СССР.
   Повторим, что, когда архивы, наконец, открылись (или почти откры-лись), ничего принципиально нового в них не обнаружилось. Ни по части истории СССР, ни по части теории марксизма-ленинизма (сталиниз-ма, хрущевизма, брежневизма и т.д., и т.п.). Так - детали и уточнения, подробности известных специалистам сюжетов. Световые и звуковые эффекты для комбинаторов и компиляторов типа Э. Радзинского, ставящих историю на детективный поток.
   Не может В.Шостаковский ничего не знать и о сотнях (если не тыся-чах) исследований по очерченной им проблематике, выполненных изгнан-никами, эмигрантами всех "волн", историками и писателями Самиздата и Тамиздата, западными учёными. Его советские коллеги до недавнего вре-мени игнорировали эти многоязычные (и прежде всего русские) работы всё из того же близоруко-самосохранительного прагматизма. Но стóит ли про- должать эту игру в 1990-м году? Для чего? Неужели из примитивной на-дежды инсценировать запоздалые, но всё же первичные открытия? Или же для очистки собственной совести? Не знал, мол, и всё тут! На самом же деле ничего имитировать не надо. Всякому овощу - своё время. Пусть и более поздняя, чем у других соотечественников, решимость вчера ещё но-менклатурных идеологов порвать с обманом и самообманом имеет самосто-ятельную ценность. Время для работы и подвигов ещё есть. Материала для бескомпромиссных исследований и честного просветительства хватит на
  много научных и преподавательских жизней, если будет отвоёвана, сохра-нена и расширена возможность работать.
   Сделанное другими и раньше (где бы они ни находились и кем бы ни бы-ли) надо открыто принять на вооружение, взять в подмогу. К сожалению, здоровые и прозревающие силы разъединены не только границами, но и внутри страны.
   Н.Травкин, подобно В.Грайворонскому, не гуманитарий-профессионал, и в его изматывающей многолетней борьбе за хозяйственную целесооб-разность могло и не оставаться времени для фундаментальных расчётов с "измами". Но для чего же, Николай Ильич, спешить соглашаться, что по отношению к девятнадцати миллионам нынешних (1990) членов КПСС Вы - "предатель"? Переход из партии в партию, выход из партии, создание новой партии - нормальные действия активного человека в нормальном обществе. Членство в партии - категория отнюдь не органическая и не пожизненная, как, допустим, пол (нынче, правда, и пол меняют). Вы разве сдали своих прежних коллег по партии на расправу в какое-нибудь ЧКГБ или ге-стапо? Заманили их в топь и предали на погибель? Вы звали и зовёте их за собой, звали и зовёте их на спасительный, по Вашему убеждению, путь и,
  
  не дозвавшись, уходите от них с теми, кто имел уши услышать. В чём же предательство по отношению к не пожелавшим уйти? К тому же Вы оставили их не в плену, не в тюрьме, не у подножья плахи, а всё ещё у кормила власти, всё ещё готовыми догубить всё и вся, в том числе Вас, ради своей кормушки и своего всемогущества. Причём всемогущества уже нет, а кормушка вот-вот опустеет даже для них. Но нарубить дров, наломать костей, прострелить голов они (судя по выражению лиц и лексикону иванов кузьмичей полозковых) ещё ох, сколько готовы. Это вполне может случиться, если всё, что есть в СССР здорового, не овладеет ситуацией вовремя. Как же Вам было не выйти из их блатного "закона" ("умри ты сегодня, а я - завтра")? Честь обязывала Вас поступить именно так, как Вы поступили.
   И, наконец, об одной "операторской находке". В дополняющих беседу видеокадрах было подчёркнуто, что и над столом В.Шостаковского, и настене кабинета Н.Травкина висит портрет, которому место вроде бы только над головой В.Грайворонского. Пока (1998!) этот портрет щурит глаза (а он их всё ещё щурит, так же, как и его преемник) с каждой казённой и полуказённой стены, все поиски выхода будут упираться в эту стену.
   Пиетет перед идолами и символами в тоталитарных системах (Норберт Винер называл их системами военно-религиозными) невероятно живуч. В ночь с 29-го на 30-е сентября 1990 года в одной из лучших тогда москов-ских телевизионных программ "До и после полуночи" ведуший и автор Владимир Молчанов интервьюировал писателя Бориса Васильева. Писатель говорил о большевистском терроре против интеллигенции, отсчитывая его зловещую хронологию от разгона Учредительного собрания. Он, по-видимому, забыл о декретированном ещё в ноябре 1917 года закрытии "буржуазных" газет, о запрещении леволиберальной кадетской партии, не говоря уже о партиях праволиберальных, типа октябристов. Всё это было ещё до разгона Учредительного собрания. Владимир Молчанов рассказал такой эпизод: в интеллигентном доме читали и обсуждали опубликованное, наконец, в СССР (после трёхкратного издания за границей) секретное письмо Ленина о терроре против священнослужителей и верующих (1922 год). Девятилетняя девочка, внимательно слушавшая разговор взрослых, молча отколола от своего платья октябрятский значок с кудрявой головкой Воло-ди Ульянова и выбросила его в окно. "Как должны были откликнуться на это родители?" - спросил Молчанов. Борис Васильев стал сокрушаться: не следует вовлекать детей так рано в политику, в горькие распри нашего вре-мени, в перипетии нашей трагической истории, повергать их в смятение, перегружать сомнениями, травмировать неокрепшие души. Хозяин студии вежливо промолчал. А нам, признаться, так хотелось заметить: но ведь советских детей вовлекают в политику с детского сада! Разве значок с портретиком Володи Ульянова на школьной форме - это не политика? А са-мо понятие "октябрёнок"? А пионерская организация имени Ленина? Что это, если не внушение в полусознательном возрасте определённой политиче-ской фразеологии, а значит и органичной позиции?
   Можно ли ещё одному российскому поколению позволить духовно и нравственно созревать во лжи и потом вырываться (или не вырываться) из неё взрослыми, с невосполнимым ущербом, с трудно заполняемой (и всегда ли заполняемой?) пустотой в душе - на месте поверженных идолов? До какого же возраста не следует мешать своему ребёнку доверчиво прислуживать в чёрной мессе?
   Нравственней ли носить на груди портрет Владимира Ильича, чем свастику? Гуманнейший Борис Васильев, конечно же, по неведению предпочтёт портрет Ильича. Но одичавший от боли Валентин Распутин, пожалуй, выберет свастику. А Владимир Молчанов, несомненно, категорически отвергающий оба символа, из деликатности промолчит.
   Один из наших молодых друзей в начале 1970-х гг. писал после рожде-ния дочери (цитируем не дословно, но по смыслу точно): "Расскажешь до-ченьке правду - и пойдёт виться верёвочка для доченьки. Не расскажешь - и пойдёт доченька вить верёвочку для папы".
   Хорошо, что умная и чуткая девочка выбросила в окно портрет Володи Ульянова. И родители должны отнестись к этому сочувственно. Иначе не будет конца роковому выбору между кандидатами на висельную петлю. Не надо над вчерашними идолами издеваться, но не пора аккуратно пе-ревезти их на склады вторичного сырья?
   Вставка (1997): сталины всё-таки вырвались из запасников (Галич), а ленины туда и не уходили. Их выносят на улицы и площади, и над ними угро-жающе полощутся красные стяги и флаги. Возвратимся, однако, в 1990-й год.
   Скорее всего, мало художественные и нехудожественные предметы, ко-торые люди судьбы В.Шостаковского и Н.Травкина ещё вешают у себя над головой, - это страховка от политического обвинения (то ли по сей день грозного, то ли рефлекторно пугающего). Люди (отнюдь не без осно-ваний) всё ещё сознательно и подсознательно опасаются обвинений в окон-чательной измене "изму", причём сугубо определённому, а не всякому.
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  IX. БЛУД НА КРОВИ
  
  
  
  
   Мы решили включить в эту книгу ещё один из своих злободневных откликов на события 1988 - 1991 годов. Речь в нём идёт о поведении совет-ских историков и исторических литераторов на переломе от почти повального лицемерия к робким попыткам стать искренними. Особенно выразительным представляется нам поведение тех, чьи маски почти срослись с их лицами. Им почти удавалось внушить себе, что они не лгут.
   Открытое письмо Доры Штурман драматургу М.Ф.Шатрову посвящено указанной выше теме. Под заголовком "Блуд на крови" оно было опубликовано в ж-ле "Посев" /1990, Љ 5; стр. 108 - 118/, издававшемся тогда в Федеративной республике Германии, во Франкфурте/на Майне. А потом, без ведома автора, перепечатано, со ссылкой на первоисточник (против чего "Посев" не возражает), "Литературной Россией", известной тогда своим антисемитизмом. По-видимому, редакция этой газеты обрадовалась возможности использовать факт критики преуспевающего советского еврея со стороны еврейки, выехавшей из СССР.
   Надо ли объяснять, что автора открытого письма занимала не националь-ность Шатрова, а его общественная позиция? В письме шла речь отнюдь не
  только о драматургии. Второй его персонаж, тогда не названный, но узна-ваемый, был историком и по национальности русским.
   Итак:
   Михаил Филиппович!
   Двадцать четвёртого июля 1990 года я у себя дома, в Иерусалиме, по первому каналу ЦТ СССР смотрела и слушала Ваше выступление в программе "Слово". Так уж получилось, что мы с Вами работаем над сходной те-матикой: Октябрьская революция, советская и партийная история, Ленин. Для меня это очень существенные этапы более широких исследований, для Вас - магистральные сюжеты драматургического творчества. В 1930-х - 1940-х годах посадили и частью уничтожили большинство Ваших близких; моих - не большинство, но многих. Я и сама успела отсидеть в ранней мо-лодости почти четыре года. Впрочем, об основных обстоятельствах моейжизни, о моих профессиональных интересах и взглядах Вы можете при же-лании узнать из моих книг и статей, поскольку Вы бываете за границей. Письмо своё делаю открытым потому, что обращаюсь не только к Вам, но и к Вашей аудитории. Правда, без особой надежды быть услышанной, но мне, к сожалению, к этому не привыкать.
   Больше всего в том, что я увидела и услышала 24-го июля 1990 года, меня заинтересовало следующее: каково Ваше личное, истинное отношение к Ленину?
   Преобладающая часть зрителей вряд ли в полном объёме читала его тру-ды. Невозможно ожидать от непрофессионалов изучения этих поистине не-сметных томов. Последнее относится и к высокообразованным в своей об-ласти интересов людям. Как Ленин и всё с ним связанное ни судьбоносны для сотен миллионов людей, по-настоящему его знают немногие. Любой нравственно здоровый человек, прочитай он Ленина от корки до корки, со всеми этими бесчисленными: "конфисковать весь хлеб"... "расстреливать на месте беспощадно за каждую обнаруженную винтовку"... "расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая, без идиотской волокиты" /Ленин В.И., ПСС, т. 50, стр. 143-144; 324; 165/, - тотчас же перестал бы думать, что страшней Лигачёва зверя нет. Но многие, очень многие, независимо от их профессионального и общекультурного уровня и нравственных принципов относятся к Ленину апологетически. И это легко объяснимо: невозможно знать обо всём всё. Мнение нередко возникает случайно, вне связи со знанием.
   Ну, а Вы? В каком действительном отношении к печатному наследию Ленина, его учителей, соратников, оппонентов, преемников находитесь Вы - профессионал в большевистской теме? Не читали, но берётесь ставить диагнозы, делать выводы и заводить "малых сих" ещё глубже в тупик? Чи-тали, но ничего не поняли? Или читали, поняли, но сознательно и подсо-знательно лжете?
   На мой взгляд, оправданием тому, чтó Вы пишете и говорите о Ленине, мог бы служить только второй вариант: читали, но ничего не поняли (чего Бог не дал, в аптеке не купишь). Но этот ответ, к сожалению, наименее вероятен: то, как Вы обходили в своём выступлении рискованные моменты, как вырывали из контекста и интонировали ленинские слова, какой придавали им подтекст и смысл, не позволяет надеяться, что Вы избыточно простодушны. К примеру: обстоятельная полемика с иными, чем Ваша, трактовками Ленина не входила в план Вашего выступления.
   Но из зала спросили о книге Солоухина "Читая Ленина", и Вы сумели в двух-трёх предложениях показать, что её не следует принимать всерьёз. Между тем, отмахиваться от этой книги не стоит. Да, Солоухин был преуспевающим членом КПСС; в дни своей молодости он стоял на часах у дверей кремлёвского кабинета Сталина; всегда много печатался; если и фрондировал, то достаточно безопасно; совершал конъюнктурные поступки, в которых не каялся; всерьёз в "первоисточники" не входил и Ленина до седьмого десятка лет своих по-настоящему не читал. Сдавал на всяческих экзаменах и семинарах, бездумно, как почти вся советская интеллигенция. И вдруг, случайно, удосужился прочитать один том (не из самых страшных) для себя. И ужаснулся. И не промолчал, а изложил всё, что понял и прочувствовал, с предельной чёткостью, и в книге, и в выступлениях. У меня есть с Солоухиным решительное и непримиримое расхождение: отринув поветрие марксистско-ленинское, он впал в одно из соблазнительных и агрессивных поветрий националистических. Прямо о жидо-масонской версии большевизма он, насколько я знаю, не пишет, но весьма выразительно клонится к ней в ряде высказываний.
   Я же вижу истоки драмы в идеологии всех социалистических утопий, включая марксистскую, а не в чьей бы то ни было национальной агрессии. Но ежели Солоухин сумел непредвзято, без уловок и подтасовок, прочитать
  некий цикл работ Ленина и не промолчал о своих истинных впечатлениях, то, может быть, он осмыслит и грозную опасность всех национально-ксе-нофобических перехлёстов? Ведь осмысливать весь мир и себя никогда не поздно, лишь бы честно. Вспомните евангельского разбойника на Голгофе. Солоухин прочёл всего один том, но увидел в нём Ленина правильно. Вы же, не споря с ним по существу его мыслей, - якобы именно потому, что он не прочёл всех пятидесяти пяти томов, ставите очередной заслон между Вашей аудиторией и настоящим, а не мифическим Лениным. Такая такти-ка о простодушии не свидетельствует.
   Вы коснулись лишь одного имени - Солженицына (как и в случае с Со-лоухиным, по воле слушателей, а не своей). И, произнеся Солженицыну панегирик за то, что он первым отринул "сталинщину", посетовали на од-но принципиальное Ваше с ним расхождение: Вы коммунист - он антикоммунист.
   Вы не сказали, почему и в чём Вы коммунист, чтó Вы видите за словом "коммунизм", какими аргументами и средствами готовы отстаивать - ЧТО? Некий общественный строй? Некое мировоззрение? Некий этический идеал? Идеологический комплекс? В чём состоят эти "некое" или "некий"? И уж вовсе немыслимым было бы для Вас привести антикоммунистическую аргументацию Солженицына, чтобы её разбить. Между тем, Солженицын не был первым в неприятии ни "сталинщины" (для него не существовало такого понятия), ни марксизма-ленинизма и социализма как таковых. Он был и остаётся наиболее мощно талантливым, наиболее масштабно мыслящим и наиболее широко услышанным из неприемлющих. И поскольку он, как бесчисленно многие, в юности и молодости был (по фразеологической
  инерции эпохи) человеком советским, то ему пришлось, отвратясь от со-ветской реальности, проделать поистине титанический труд. Чтобы судить ответственно, он посвятил годы изучению первоисточников своего юношеского миропонимания (уж он-то подменой знания мнением не грешит). А затем он занялся неподъёмным для слабых умов и характеров трудом по вы-
  работке и обоснованию своего зрелого миропонимания (он и сегодня его вершит). Весь процесс этих публицистических и художественных исследо-ваний Солженицын открывал и открывает читателям, следуя логике своей внутренней жизни, своей духовной работы, при мало-мальской физической возможности это сделать. Если его и сдерживала внешняя опасность, то опасность не завершить или угробить работу, а не себя.
   Вы говорили очень проникновенно, что всю свою жизнь вынуждены сры-
  вать со своего рта глушащую Ваш голос чужую руку и будете так поступать
  всегда. Но держать написанное двадцать-двадцать пять лет в столе или вое- вать за него с "инстанциями" (за самое главное в самые трудные времена ведь и не повоюешь: запрут, а то и убьют) - это не значит срывать со рта глушащую крик руку. Срывать - это значит выходить в Самиздат с его рис-ком даже для псевдонимов и смехотворными тиражами. Это значит печата-ться за границей, надеясь, что даже в случае "разоблачения" и кары напи-санное сперва просочится, а потом и вернётся на родину. Это значит к тому же ещё и понимать, что российско-советский опыт бесценен для человече-ства и что если сегодня физически невозможно говорить со своими соотече-ственниками, то надо пытаться говорить с остальным миром. Это и зна-чит - срывать со рта душащую руку, что и делали все семьдесят три года всё-таки далеко не единицы.
   Ваша же героическая поза бескомпромиссного борца с цензурой чем-то напоминает "смелого старика" - персонажа одной из замечательных пьес Евгения Шварца. Помните, как бесстрашно и нелицеприятно, прямо в глаза "смелый старик" ...восхвалял тирана? "Он режет правду-матку и режет без ножа", как сказано, кажется, о Фирсове одним из советских пародистов (кем - не могу припомнить). Вы хоть единожды посягнули на святая святых Системы: на фундаментальные догмы идеологии, на советскую версию российской и советской истории, на партию, на Ленина? Вы апологет, а не оппонент - всего-навсего более монархист, чем король. Глупых королей это раздражает, вот они и чинят Вам кое-какие препятствия.
   Разумеется, в пиковые эпохи террора летят головы с плеч и у своих. Но в периоды сравнительно вегетарианские некоторые раздоры между такими художниками, как Вы, и редакциями или реперткомами - это не более, чем семейный спор. Чем Вы опасны, хотя бы и для самых "правых"? Нина Андреева с Лигачёвым, Язовым и др. борются за реального Ленина - Вы за мифического, вот и вся разница. Это, конечно, не значит, что они от Вас не избавятся при первой возможности: а не мути, мол, воду, не наводи на опасные размышления! Они-то ведь короли глупые.
   Вам из зала подали весьма показательную записку: попросили объяс-нить, почему одни "цитаты Ленина" противоречат другим его "цитатам".
   В ответ на этот наивный вопрос Вы принялись с интонацией доверитель-ной, раздумчивой искренности громоздить ложь на ложь. Вы сказали, что комментаторы якобы противоречащих друг другу цитат не учитывают хронологии высказываний Ленина, а следовательно - их историко-поли-тической обусловленности; что они, эти поверхностные комментаторы, не отличают вынужденно жесткого курса Ленина времён гражданской войны от ленинского органического демократизма и либерализма времён НЭПа. Я не могу процитировать Вас дословно, но за смысл Вашего ответа ручаюсь. Поэтому позволю себе напомнить Вам несколько ленинских документов и указать Вашим слушателям, где их найти. А там, глядишь, и заинтересуются, и прочтут побольше. Итак, несколько характерных приме-ров.
   1) Письмо народному комиссару юстиции Курскому с требованием бес-предельной расширительности и максимальной расплывчатости формулировок уничтожительной статьи 58-й УК РСФСР, с одиозными образцами желательных для Ленина формулировок, фактически позволявших осудить кого угодно за что угодно. В этом же письме - и предложение ввести дополнительно в добрый десяток статей УК смертную казнь /Ленин В.И., ПСС, т. 45, стр. 189 - 191/.
   2) Секретное письмо Уншлихту (с просьбой показать его Сталину) об ужесточении деятельности революционных трибуналов ("ревтрибов"), об увеличении "быстроты и силы" (выд. Лениным) репрессий. В письме ве-сьма характерная для Ленина фраза: "Гласность ревтрибуналов - не всегда" /там же, т. 54, стр. 44/.
   3) Письмо Каменеву, где сказано: "величайшая ошибка думать, что НЭП положит конец террору. Мы ещё вернёмся к террору и к террору экономическому" /там же, т. 44, стр. 428/.
   4) Свирепое письмо Курскому "О задачах Наркомюста в условиях новой экономической политики", где расширяются требования жесточайшего, включая расстрел, террора за убыточность, за ложь в отчётности - против руководителей трестов, государственных и смешанных /там же, т. 45, стр. 396 - 400/.
   5) Смертоносное, циничное сверхсекретное письмо (с анонимной цита-той из Макиавелли) Молотову и всем членам Политбюро об изъятии, под предлогом - именно под предлогом - помощи голодающим, церковных цен-ностей; об истреблении священства и активных верующих-мирян "с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий". Письмо это было издано по-русски на Западе трижды, последний раз - в 1989 году, и лишь недавно опубликовано и признано подлинным в СССР (в архиве имеет шифр ЦПА ИМЭЛ, ф. 2, единица хранения 22354. На письмо есть ссылка в ПСС, т. 45, стр. 666 - 667, 19-е марта 1922 года).
   Всё это и ещё многое такого же рода написано и приведено в исполне-ние "либеральным" Лениным 1922-го года, а не во времена жестокого "военного коммунизма".
   Ленин прекрасно знал, что с позиций демонстративно им отвергаемой "вечной", "надклассовой" нравственности /Ленин В.И., ПСС, т. 41, стр. 298 - 318/, он выглядит монстром. Поэтому карательные его директивы обычно бывали строго секретными и опубликованы лишь посмертно. Так, одно из наиболее террористических и аморальных писем 1922-го года он кончает следующей припиской: "Ни малейшего упоминания в печати о моём письме не должно быть. Пусть кто хочет, выступает за своей подписью, не упоминая меня, и побольше конкретных данных!" /там же, т. 45, стр. 399 - 400/.
   Право же, иногда чудится, что составители собраний сочинений Ленина, всех пяти, втайне более всего заботились о его разоблачении перед потомками...
   Вы, надеюсь, помните, что в письме об изъятии церковных ценностей Ленин просит исполнителей поспешить, потому что "после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духо-венства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны". Ложные опасения: западных симпатизантов большевизму "реакционной" кровью не прошибёшь.
   Так кто же передёргивает и лжёт в цитатной дуэли: хулители Владимира Ильича или защитники? Уже одного Вашего деления ленинского наследия на авторитарный и демократический периоды достаточно, чтобы потерять к Вам доверие. Но Вы ведь и не обращаетесь к специалистам: Вы, повторяю, сбиваете с толку "малых сих". А потому - продолжим.
   Говоря о гражданской войне, Вы свели её к противоборству "красных" и "белых", поддержанных интервентами, и уравняли обе стороны в жестокос-ти: на войне, как на войне. Сославшись на реплику перешедшего к боль-шевикам генерала Брусилова, Вы сказали, что большевики сражались за целостность России, чем привлекли и часть царского офицерства, а "белые" готовились расплатиться с интервентами за военную помощь отечествен-ными территориями. Вслед за этим Вы заверили свою аудиторию, что Ленин и не мыслил о сохранении целостности бывшей империи иначе, как методами чисто экономическими и добровольными. Вы упомянули в связи с этим позицию Ленина в финском вопросе. Всё это снова ложь и тенден-циозная подтасовка фактов.
   Так называемая интервенция была половинчатой, кратковременной, ма-лочисленной, и никто из интервентов, кроме разве что японцев на Дальнем Востоке, не претендовал на российские земли. Союзные прежней России державы Запада лишь весьма нерешительно, против воли своих же солдат, утомлённых войной, попытались помочь антибольшевистским силам.
   "Красные" же сражались не только против, условно говоря, "белых" и де-мократов-февралистов разного толка, но и против всё более масштабных и непримиримых рабочих, крестьянских и матросских восстаний. И дольше всего - против национально-освободительных движений в нерусских регио-нах бывшей империи, пуская в ход все средства, чтобы эти движения одо-леть. Ленин отступал только перед неизбежным поражением, перед заведо-мой непосильностью задачи, и при первой же возможности опять наступал, оккупируя только что созданные независимые государства (Украину, Азер-байджан, Грузию, Армению, Бухару и пр.), несмотря на то, что имел со многими из них договоры о признании их самостоятельности. Отказы от Польши, стран Прибалтики, Финляндии, Бессарабии были для Ленина, одержимого идеей мировой социалистической революции, сугубо вынуж-денными и, как он надеялся, тоже временными (реализовал эти его на-дежды Сталин, которому не повезло лишь с Финляндией).
   Одним из крупнейших отступлений Ленина был Брестский мир. Тогда он с превеликим трудом и искусством добился от большевистской верхушки согласия на огромные территориальные уступки немцам и их союзникам-туркам, чтобы спасти для большевиков самое необходимое жизненное пространство и возможность сражаться с противниками по гражданской войне.
   А пораженческая пропаганда 1917-го года, которую Ленин вёл на не-мецкие деньги? Это ведь документально доказанный мировой исторической наукой факт!
   "Интересы социализма, интересы мирового социализма выше права наций на самоопределение" /Ленин В.И., Соч., изд. III, т. 23, стр. 14. Более развёрнуто - ПСС, т. 35, стр. 352/ - такова категорическая установка Ленина, и он никогда ей не изменял. Вряд ли имеет смысл именовать эту исконную марксистско-ленинскую установку "доктриной Брежнева". В зависимости от интересов социализма, то есть от выживательных интересов диктатуры партии, Ленин или манипулировал "уважением" к национальному суверенитету, или пренебрегал им в подходящей для данного момента тактической пропорции и фразеологии, не отличаясь в этом ни от кого из своих преемников.
   В ответах на вопросы из зала Вы допустили ещё одну фальсификацию: Вы представили Ленина решительным сторонником внутрипартийной демократии, в частности - выборов на партийные съезды и голосования на них по "платформам". Как всякий умелый фальсификатор, Вы оставляете в бочке лжи чайную ложку правды. Но зачем? Широкая аудитория не станет перечитывать многостраничную стенограмму X съезда РКП(б), и Вас до поры до времени во лжи не уличат. Но к этой аудитории всё больший доступ получают честные художники, учёные и публицисты, а им, как и Вам, эта стенограмма известна. Вы просто не можете не знать, что именно на Х съезде РКП(б), по настоятельной инициативе Ленина, при упорном сопротивлении самых активных делегатов, была принята резолюция "О единстве партии", написанная Лениным. Она решительно запрещала всякую фракционную деятельность в РКП(б) и в этом вопросе соответствовала Уставу Марксова Союза Коммунистов середины прошлого века.
   Вы, вероятно, помните, как хитроумный и вероломный Карл Радек, го-лосуя за ленинскую резолюцию, предсказал, что она же всех голосующих за неё и погубит. О "голосовании по платформам" Ленин обмолвился лишь в том смысле, что если единства добиться уж никак не удастся, то, возможно, когда-нибудь и придётся "голосовать по платформам". A на XI съезде РКП(б) (1922 г.) он уже грозил, "за оказательство меньшевизма" - "стенкой", раскольникам же внутри партии, полушутя, - пулемётом (см. по сте-нограмме XI съезда РКП(б) полемику между Лениным и главой "рабочей оппозиции" Шляпниковым). И, болея, пока ещё не отказывало мышление, больше всего боялся раскола старобольшевистской гвардии.
   Ленин не был склонен к запечатлённой на бумаге интимности, к душев-ным излияниям, к фиксированию какой бы то ни было своей рефлексии. Вы говорите о трагизме его судьбы. Но его судьба могла быть субъективно трагичной лишь в одном случае: если он в самом деле хотел добра людям и если он понял, что изначально служил злокачественной идее, в добре - уто- пической, во зле - чудовищно мощной. В наследии Ленина нет и следа подобного понимания. Самое большее, до чего он дошел, - это сомнение в неких конкретных путях и приёмах построения социализма. И, конечно же, им владела горечь бессилия, горечь от подлого отступничества соратников, которым он стал не нужен. Но ведь и у Вас нет намёка на понимание тра- гической тупиковости всей доктрины (понимания не Лениным - Вами).
   Разве Сталин (как Вы утверждаете, в этом и усматривая трагедию Лени-на) явился неким абсолютным отрицанием освободительной октябрьской революции и великого гуманиста Ленина? Это Ленин, бесчеловечными средствами пытаясь осуществить неосуществимое, раскрепостил в себе Ста-лина и создал Систему, которую иначе, как сталинской "технологией власти" (термин А.Авторханова) утвердить на десятилетия не смог бы ни-кто.
   Здесь мне придётся сделать отступление и обобщить некое весьма харак-
  терное для нынешнего СССР явление. В стране появилось множество разнообразных, но чем-то друг с другом сходных охотников беседовать с широкой аудиторией. К так называемой "митинговой демократии" они, как и Вы, никакого отношения не имеют. Все это, казалось бы, вполне пристой-ные люди, с современной или почти современной фразеологией, ни в коем случае не ретрограды, даже скорее обличители, но - чего? Чьи?
   Вот буквально на днях стоял на останкинской сцене генерал-полковник - историк и писатель , определивший свою позицию так: "слева от центра". "Слева", напоминаем, тогда ещё означало либеральнее центра. Он не только разоблачал Сталина, но и представил Троцкого, о котором пишет книгу, не Сатаной, а вторым после Ленина большевиком в партии, пла-менным, хоть и беспощадно жестоким революционным идеалистом. Да и Ленина объявил не "человекобогом", а всего только величайшим револю-ционером, со своими ошибками и заблуждениями, которыми он мучился (трагическая фигура, как и у Вас). В российской монархии ХХ века генерал не нашел ничего общего с тоталитаризмом и назвал её полулиберальной, к тому же развивавшейся весьма прогрессивно. И так прямо и рубанул, что, будь он в марте 1917 года царским офицером, ни за что не изменил бы присяге. Солженицын, правда, писал, что это братья Романовы изменили верному присяге офицерству, без борьбы отрекшись от престола (Николай - ещё и за сына).
   В общем, много всякого было сказано, больше, чем Вами, для генералов советских - неординарного. И записки из зала летели доверчиво, как белые голуби, а несколько оголтелых ретроградов задавали свои вопросы весьма осуждающе. И всё-таки то и дело в ответах либерального генерала возни-кали до боли знакомые нотки. И марксизм в "сталинщине" нисколько не виноват: марксизм вообще не политическая программа, а научно-философ- ская доктрина, не ответственная за своих практических интерпретаторов (неужели учёный генерал, автор почти тридцати книг, не читал даже "Ма- нифеста Коммунистической партии", не говоря уже об уставах Союза Коммунистов 1847 - 1850 годов?). И Ленин был, по мнению генерала, социал-демократом (кто же тогда расколол надвое РСДРП, а после больше-вистского переворота постепенно либо истребил, либо выгнал из страны, либо загнал в подполье и тюрьмы социалистов? Кто начал это истребление, которое завершил Сталин?). И октябрьская революция не ошибка. И мно-гие социальные завоевания эти семьдесят три года дали (кому и какие, правда, так и не было сказано). И у социализма "средние века" почти позади, а "ренессанс ещё впереди" (значит, всё тот же "социалистический выбор"?). И Солженицын хоть и великий русский писатель, но политически крайне наивен: ни социализм, ни капитализм ему не нравятся - всё за крестьянскую общину ратует (а куда же девалась приверженность Солженицына к буржуазным реформам Столыпина?). И на Западе генералу попадаются сплошь советологи-социалисты. Других, с их доводами, он не цитирует. Ну и так далее... И сперва обрадовавшись генералу-демократу, ты постепенно начинаешь видеть всё более чётко, что стоит этот прогрессист всего-навсего "слева от центра" КПСС, так сказать, по левую руку генсека В нынешней (1998 г.) терминологии - по правую!
   К тому же мелькнула в генеральских рассуждениях мысль, что при самом опасном развороте событий народам СССР не на что надеяться, кроме как на армию. Это на нынешнюю-то советскую армию, убившую за пять лет "перестройки" пятнадцать тысяч своих новобранцев - не на войне, а в казармах, о чём кричит вся либеральная советская пресса? Кстати, гене-рал о "дедовщине" и не заикнулся. Кто же в армии годится в спасители отечества: Язов? Ахромеев? Макашов? Родионов? Офицеры "Щита" и "Демплатформы" вроде бы армейскими рычагами не ворочают.
   Господа! Генералы и штатские, а также и генералы в штатском! Нельзя же так! Всё это уже стоило слишком много крови. Не наращивайте нераз-бериху в умах людей. Диктатура, террор, тоталитаризм при попытках осу-ществления социализма, то есть научно-планового управления экономи-кой при уничтожении частной собственности и конкурентного рынка, - это не случайность и не извращение сути мирного социалистического учения, не говоря уже об изначально агрессивном марксизме, а сама его суть. ХОРОШО управлять национализированным хозяйством НЕЛЬЗЯ, а управлять обществом ПЛОХО без тотального насилия НЕВОЗМОЖНО. Но и самое страшное насилие исчерпаемо. Ужас, однако, в том, что если терпеть насилие слишком долго, то его резервы истощаются вместе с резервами общества и природы. Поэтому перестаньте же, наконец, блудословить!
   Оставим, однако, генерала и возвратимся, к Вашему, Михаил Филип-пович, выступлению. То ли Вам задан был вопрос о Горбачёве, то ли Вы сами заговорили о нем и о нынешней (конец июля 1990 года) внутрисоветской ситуации. Ваша модель: "справа" - стена ретроградов-охранителей, воинствующих просталинских и черносотенных обскурантов; "слева" - тол-
  па легкомысленных, безответственных хлестаковых и репетиловых от либе-
  рализма, неспособных договориться между собой; в центре - трагическая (как Ленин) фигура одинокого реформатора Горбачёва, упирающего ладо-ни рук и в стену, и в стихию, чтобы удержать их от губительной схватки.
   Я не беллетрист и потому не могу сконструировать наугад внутренний облик генсека-президента. Однако мне представляется наиболее вероятным следующее: Горбачёв приступил к "перестройке", не понимая, насколько Система себя изжила, изъела экономически, экологически и психологиче-ски, духовно; чётких намерений, конкретного и фундаментального пла- на преобразования Системы, связанного с полным отказом от социализма и унитарных имперских принципов, он не имел в 1985 году и не приемлет однозначно по сей день. Кроме того, он в своих реформаторских действиях несвободен. Холодок пистолетного дула своего конвоира (ЦКГБ) он ощущает затылком постоянно.
   В таких обстоятельствах блудословить и лгать с доверительно-искренней интонацией - куда большее преступление, чем раскрывать перед обществом до конца свои самые нелепые, самые социально опасные убеждения и наме-рения. В последнем случае каждый имеющий глаза видит, с кем он имеет дело и что ему угрожает. В Вашем же и подобных случаях симпатичные люди, которых слушают с уважением, из непонятных мне побуждений ста-вят заслон между человеком и жизнью, лишая его самого главного: пони-мания происходящего и его причин.
   "Действенно жить - это значит жить, располагая правильной информацией", - сказал Норберт Винер. Превращая правду и ложь в ка- ких-то сиамских близнецов-оборотней, Вы лишаете общество в самые кри-тические его минуты возможности жить действенно.
   Вам был задан вопрос о том, как Вы относитесь к убийству царской се-мьи. Разумеется, сегодня разве что прокурор Шеховцов осмелился бы публично повторить Владимира Маяковского: "...Корону можно у нас получить. Но только вместе с шахтой!" Вы же после глубокомысленной паузы настоятельно попросили понять Вас правильно. Попробую это сделать. Вы несколько раз подчеркнули, что не оправдываете случившееся. Вы отказались оправдать бессудное убийство не только царя и его семьи, но и четы Чаушеску. Вы всё время так нажимали на определение "бессудное", что само убийство как-то за этим нажимом размывалось, становилось нечётким негативом.
   И тут же Вы несколько раз повторили, что, ни в коем случае не оправ-дывая бессудных убийств, не можете не понять народного гнева и него-дования, вызвавших эти убийства. В состоянии коллективного революционного аффекта, так, видимо, следует Вас понимать? Романовых и чету Чаушеску растерзала, по-Вашему, народная толпа, как в 1789 году прикончили коменданта почти пустой Бастилии де-Лонé парижане, охмелевшие в разгуле бунта?
   Так передёргивать краплёные кровью карты не к лицу корифею изящной словесности, даже советской. Тем более в эпоху "гласности". Прежде всего постыдно уравнивать в каком бы то ни было контексте чету Чаушеску и семью Романовых. Далее: супругов Чаушеску расчётливо и хладнокровно убили их однопартийцы и сопреступники. Прикончили руками солдат, раз- ыграв перед этим почти на бегу постыдное и безграмотное судилище, чтобы обезопасить себя и свою партийную банду от разоблачения на настоящем суде. Подозреваю, что при этом облегчённо вздохнули и Ваши партийные руководители, вплоть до генсека, и лидеры Запада, которые незадолго до этого принимали уголовника Чаушеску с большим пиететом.
   Расправа же над царской семьёй учинена была местными большевистски-
  ми руководителями тайно, по приказу из Центра, причём директива Свердлова вне всяких сомнений имела предварительную санкцию Ленина. Ни народного гнева, ни возмездия не было и в помине, а был ледяной расчёт: лишить монархистов знамени, а династию - главы и наследника. Убили вообще всех Романовых, до кого смогли дотянуться.
   Троцкий в своих дневниках упоминает и о том, кто решал (Ленин, Свердлов), и о том, из каких побуждений /"Московские новости" от 22 июля 1990 г., стр. 16/. Он возвращался к этому событию в своих дневниках несколько раз и, в конечном счёте, вину возложил на "династический принцип", сделавший и детей царя опасными для революции. Кроме того, Троцкий, подобно Вам, утверждал, что в решении Ленина отразилось исключительное умение последнего чувствовать настроение народных масс, жаждавших, так надо понимать, расправы над царской семьёй. В тех же дневниках, в другом месте, есть не попавшее в "Московские новости" пикантное признание: расправа над царской семьёй вязала, по мнению Троцкого, всех участников революции одной цепью, так что дороги назад уже не оставалось.
   Решив отнять у "реакции" знамя, тогдашние вершители судеб россий-ских, а в своих мечтаниях и мировых, не учли, что знамёнами со временем становятся и убитые, а мученичество привлекает под эти знамёна и преж-них противников. Вам это тоже, по-видимому, непонятно, иначе Вы бы не эксплуатировали публично большевистскую версию о цареубийстве как о возмездии и о свершении народного гнева. Многим ли это честней, чем эксплуатация черносотенцами жидо-масонской версии большевизма и царе-убийства?
   История России ХХ века глубоко трагична. Но, чтобы быть, имея не-сомненное дарование, драматургом, а не драмоделом от партийной фрон-ды, надо прежде всего не лгать. Вы же, как показало Ваше выступление, искажаете даже то, что Вам несомненно известно (отношение Ленина к единству партии, его "либерализм" в годы НЭПа и пр.). А потому остаётесь всего-навсего лицемерным соавтором партийного макета российско-со-ветской истории.
   И последнее: после тех океанов народной крови, которые пролили (а неровен час, и ещё прольют) коммунистические партии и прежде других -КПСС, как у Вас поворачивается язык называть Николая Александровича Романова "кровавым"?
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  X. "НЕТЕРПЕНИЕ СЕРДЦА..."
  
  
  
  
  
   Нельзя сказать, что о желательном соотношении плановых и рыночных механизмов работающей (в отличие от импотентной социалистической) экономики никто в ранние "перестроечные" годы вслух и печатно не раз-мышлял. Думали, говорили и писали многие. Но подчеркнём снова и снова: словарь этих рассуждений оставался элитарным. Издания, в которых излагались доводы зрячих и посвящённых, их выступления были априори обращены к образованной публике и коллегам. Иногда - к верхам. Но отнюдь не к человеку из очереди, из села, с фабрики или завода. И уж во всяком случае - не к улице. Демагоги же всегда обращены к массе, и рассчитывают на её понимание. Они добиваются возбуждения большинства.
   Статья Л.Пияшевой (она же - Попкова) называется на этот раз "Умом понять Россию. Монолог рыночного экстремиста" /"Огонёк" М., 1990, Љ 44; "НРС" от 7 декабря 1990 г., США/.
   Замечательно было бы в такие судьбоносные дни не только понять, но и пронять Россию умом. "Огонёк", конечно, издание массовое, но и в таком издании всякий ли уровень изложения будет востребован именно массовым читателем? И полемическая цитатность заголовка, и задиристая ирония подзаголовка широкого читателя не проймут: он их попросту не заметит. В его тезаурусе нет тютчевских строк: он не распознает цитаты. В его лексиконе нет слов "экстремист" и "монолог". Его рынок - это базар или толчок, а не конкурентно-демократический социум Пияшевой. В силу языковых различий мы все обмениваемся мыслями только с людьми своей субкультуры. И с этим необходимо что-то делать. Нам надо переводить себя без искажения и упрощения смыслов и на общеупотребительное наречие. Иначе наши дорогие неслушатели могут ненароком пристрелить нас на полуслове, что не однажды уже бывало. Вспомните 1917-й и другие годы.
   Речь в статье Л.Пияшевой идёт поначалу об охранительных судорогах и экономических потугах правительства Горбачёва.
   Ярость и меткость как правило сочетаются редко. У Л.Пияшевой, во всяком случае - в этой статье, они сочетаются. Перечитаем (цитируем по "НРС"):
  
   "Помните? Избранию Председателем Верховного Совета России Бориса Николаевича Ельцина предшествовали митинги, бурные дискуссии, листовки, прокламации, лозунги, размежевания и прочие атрибуты политической борьбы. За это же время под неокрепший ещё фундамент перестройки было заложено несколько мин замедленного действия, которые уже начали взрываться".
   Далее перечисляются эти мины. В их саркастическом перечислении ав-тор апеллирует к Борису Ельцину, тогда председателю Верховного Совета РСФСР. Апеллирует на равных, пренебрегая субординационным церемони-алом. В число качеств публициста Пияшевой чинопочитание не входит.
   Само собой разумеется, что автору статьи, образованному экономисту, фундаментальная истина, лежащая в основе её позиции, представляется тривиальной. Однако теорему следует доказывать до тех пор, пока её по-ймёт и освоит не только учитель, но и класс. А вышеупомянутую (столь ясную для Л.Пияшевой) истину к 1990-му году ещё не освоили не только российские второгодники, но и многие отличники. Не говоря уже о бесчис-ленных кандидатах, докторах и академиках от "марксистско-ленинской фи-лософии" и "соцэковских дисциплин". Поэтому имело бы смысл не только повторить тезис о невозможности глобально-директивного планирования бесконечно большого количества динамичных стохастических факторов. Имело бы смысл в n + первый раз объяснить кратко и популярно, что означают все эти термины и почему такое планирование невозможно.
   Ведь не только Рыжков и Абалкин этого не понимают. Порою и Аганбе-гян с Явлинским разрешают себе этот печальный и хорошо им известный факт игнорировать. Причём публично и общедоступно. Как же не попыта-ться в очередной раз объяснить этот феномен рядовому читателю?
   Главная идея Л.Пияшевой такова: она предлагает "в одной отдельно взя-той" советской республике, а именно в РСФСР, единовременно привати-зировать всё, от и до, включая землю.Точнее, начиная с земли. Одно-временно она рекомендует немедленно отпустить на свободу все цены и экстренно упорядочить налоговую политику, отбросив "постепенческую" тягомотину.
   Л.Пияшева обращает к ещё относительно молодому и энергичному Ель-цину поистине огненный монолог:
   "Скажите, Борис Николаевич, вы готовы к тому, что в ответ на "карточную политику" Моссовета, а теперь и Верховного Совета РСФСР, вся Россия придёт в движение и начнёт торговать? Одни станут доставлять хлеб в Москву, чтобы менять его на мануфактуру, а другие начнут прорываться через заградотряды в серьгах и бриллиантах, чтобы под покровом ночи обменять их на мешок с картошкой? Валютой станут мука да соль. Конфискации, обыски, запреты на базарную торговлю, отлавливание "спекулянтов", процессы за "сокрытие"... А разница с 20-ми годами будет состоять лишь в том, что тогда 80 процентов населения составляло крестьянство и было кому хлебом торговать. Россия в ту пору была экспортёром хлеба, который славился и сортами, и качеством. Теперь же владельцами продовольствия являются колхозы-совхозы, которые мёртвой хваткой возьмут вас зимой за горло, дабы не помышляли о ликвидации их монопольной благодати (мы бы сказали: "верхушка которых..." - прим. наше).
   ...Вы подготовили себя и свою команду к "усилению карательных мер"? Ибо хищения и бесхозяйственность являются давно уже не исключением, а нормой нашей жизни. Как, впрочем, и нерациональное использованне не только рабочей силы, но и ресурсов. В условиях карточного распределения эти явления умножатся и процветут в геометрической прогрессии".
   Меры, которые Ельцину следует не медля принять, чтобы избежать надвигающегося ужаса, для страны победившего социализма поистине бес-прецедентны. В который уже раз не поскупимся на цитату:
   "...не кому-нибудь и не когда-нибудь, а вам сегодня решать: переводить ли под зиму Россию на "осадное положение", либо попытаться до снега либерализовать торговлю и под озимые раздать землю. Готовы ли вы улаживать территориально-производственные конфликты (заодно с территориально-национальными), которые начнут множиться, как на дрожжах, вбивая колышки на перекроенной "по национальному признаку" почве? А может, рискнуть и сделать прямо сейчас, без "стабилизаций" ставку на "рынок", призвав в помощники всех "спекулянтов" да "торгашей" из разогнанных торгово-закупочных кооперативов? Этакий клич молодецкий по России - торгуйте и обогащайтесь? Глядишь, и рассыплется колхозная мафия, которая не упустит свой шанс нанести нам свой "последний" ответный удар. Гноить и сжигать будет, а по госценам не отдаст.
   Не верьте ни одному "модельеру", ни одному "расчётчику" и "плани-ровщику" постепенного перехода к рынку. Заблуждается тот, кто полагает, что можно, сидя в кабинетах, рассчитать пропорции, сформировать рыночные институты и инфраструктуру, сконструировать рыночные отношения и по дням расписать стратегию перехода.
   Свои стратегические проекты и правительство, и ваши эксперты подкрепляют ссылками на использование методов экономико-матема-тического моделирования . Не верьте ни одному проделанному в ЦЭМИ "научному прогнозу", ибо у них нет, не было и не будет (пока цены не станут свободными) единицы для измерения затрат и результатов. Цены наши ничего не отражают, а в штуко-километрах и килограммо-бутылках ничего подсчитать нельзя.
   Все свои расчёты сотрудники ЦЭМИ осуществляют на основе "имитации" рыночных отношений. Это коварная штука, ибо никто и нигде не может заранее знать, какие цены установятся на землю, дома, оборудование, даже на сырьё и потребительские товары. Нет никаких шансов даже примерно угадать, как сложатся отношения кооператоров, арендаторов, и акционеров, каким будет коммерческий банковский процент, какая доля иностранного капитала вольётся. Даже американцы и японцы, чья счётная техника поновей, гадают на кофейной гуще, пытаясь предсказать начало кризиса или длительность бума. Тысячи причин влияют на структуру цен и на движение инвестиций, разоряя целые фирмы, пуская на ветер банки. Как можно "сымитировать рынок" и рассчитать на 500 дней или на пять лет вперёд его динамику? Как можно на следующий год обещать рост, если мы сегодня не уверены в том, что переживём эту зиму без политических потрясений?
   Не приглашайте Василия Леонтьева в консультанты, ибо он советует, как рассчитать "правильные" цены и построить "правильные" балансы. Оставьте все эти упражнения для филантропов и начинайте жестко и твёрдо переходить к рынку незамедлительно, без всяких предварительных стабилизаций. "Пока не приведём в порядок финансы - цены не трогать", - говорит Григорий Явлинский.
   "Прежде, чем выпускать цены, надо насытить рынок", - интерпретирует содержание стабилизационного периода Геннадий Фильшин.
   "По мнению Комиссии, надо незамедлительно принять ряд чрезвычайных мер хотя бы по частичной стабилизации экономики", - пишет глава Согласительной комиссии Абел Аганбегян. - "Нужно стабилизировать важнейшие производственные и кооперативные связи... При стабилизации розничных цен восстановить потребительский рынок, 'связав' на добровольной основе и в интересах трудящихся их избыточные денежные средства".
   Не доверяйтесь тем, кто готов взяться привести в порядок финансы, не тронув цены. И тем, кто обещает вначале насытить рынок, а затем выпускать цены. А также тем, кто призывает вначале стабилизировать прежние "порочные" связи и государственные розничные цены и прописывает рецепты по "связыванию денег".
   У этих господ нарушены причинно-следственные связи. Без радикальной ценовой реформы и скорейшей приватизации собственности по чётко разработанной стратегии действий, которая, к сожалению, в "500 дней" напрочь отсутствует, никакой стабилизации вы не получите".
   Всё здесь поистине (пишем без тени иронии) великолепно: и без-ошибочные оценки людей посредством их саркастической цитации; и ха-рактеристики экономических закономерностей, а в связи с ними - про-грамм, предлагаемых Ельцину (и Горбачёву) со всех сторон; и прогнозы; и общие очертания (экономическая логика) рекомендаций. Только од-но-единственное обстоятельство затрагивается походя и отбрасывается как второстепенное: злоба дня, которая, как известно, довлеет дневи. То есть его, этот день, предопределяет. Политико-экономические реалии Российской Федерации (ещё РСФСР) конца 1990 года в этом монологе в расчёт не принимаются.
   Поверхностно коснёмся этих реалий.
   Против Ельцина, который в 1990 году был Ельциным не сегодняшним (1998), а тогдашним, ещё воюет стоящий над ним во властной иерархии Горбачёв. Кренясь то вправо, то влево, но не отрываясь от курса на фан-томную коммунистическую цель, генсек-президент СССР не даст довести до конца ни одного насущного преобразования. Ни в республиках, ни в Союзе. А потом разразится "путч", который был вовсе не "путчем" (не по-пыткой переворота), а усилием ещё легитимной власти (коммунистиче-ческих верхов) сохранить в "империи времени упадка" status quo. Когда же
  Ельцин в предновогодней поздравительной телепередаче (канун 1992 года)
  объявит все или почти все те свои указы, которых за год до того требовала от него Л.Пияшева, и не она одна, их не даст реализовать коммуни-стический Верховный Совет. Он будет ломать и обессмысливать задуман-ный реформаторами порядок действий. Он заставит президента Российской
  Федерации поставить телегу впереди лошади (цены отпустить раньше вы-работки приватизационного права и самой приватизации). А затем вынудит его провести опасные перемены в составе правительства. И начнётся долгий этап противостояния охранителей реформаторам, с переменным успехом идущий поныне. За этой непрерывной - не на жизнь, а на смерть - войной у Ельцина не будут доходить руки до целого ряда важнейших вещей. Многое будет упущено, просрочено, недосмотрено. Ослабнет физически от многих своих болезней (речь шла не однажды и о покушениях на него) и сам Ельцин. Но ведь война между реформаторами и реставраторами ещё и сейчас длится (1998). А тогда она только-только завязывалась. И нынешние реставраторы были в то время охранителями, ибо режим ещё не рухнул.
   Получается примерно то же, что и с рекомендациями В.Селюнина. Всё правильно и могло бы быть так, как прогнозирует и требует автор статьи. Но - при одном дополнительном условии: если бы речь не шла о парадок-сальном, изуродованном во всех отношениях и смыслах социальном космо-се. Иными словами - если бы речь шла о глине, послушной рукам скульп-тора.
   В обществе, о котором идёт речь, нет ни одного из тех слоёв, которые Пияшева предлагает немедленно раскрепостить. Нет земледельцев-земле-владельцев, нет буржуазии, т.е. собственников; нет людей свободных профессий, ибо нет свободных профессий, нельзя раскрепощать то, чего нет. Его необходимо создать. Естественно, что в этом искалеченном об-ществе нет той этики и психологии, тех навыков и умений, которыми все эти слои и классы должны бы располагать. В нём нет граждан. Есть только подданные. Но зато имеются колоссальные контингенты разновеликих и многопрофильных распорядителей, приказчиков, надсмотрщиков и бат-раков. Об исключениях (о "выродках" - бр. Стругацкие, "Обитаемый остров") мы здесь не говорим. В это обезличенное, бессобственническое, безынициативное общественное пространство реформаторские указы падают, как в бездонную трясину, и в ней вязнут, утопают, исчезают бесследно. Что, казалось бы, можно возразить Л.Пияшевой на её следующий монолог (приводим в отрывках)?
   "Примите совет - не морочьте ни себе, ни людям голову и выпускайте цены. Ибо планируемые, регулируемые и назначаемые цены - это незыблемый оплот административной экономики, научившейся безупречно пользоваться всеми своими завоеваниями и преимущест-вами"
   Но до этого надо аннулировать государственную собственность, то есть ввести другие виды владения достоянием нации, ибо:
   "До тех пор, пока будут существовать госзаказы с централизованным распределением лимитов, рынок возникнуть не сможет"
   Можно ли провернуть эту революцию одномоментно, одним только от-пуском цен? Не ввергнет ли такое блиц-раскрепощение всю экономику в ещё больший хаос, чем нынешний?
   Читаем далее:
   "В ленинской статье "О кооперации" сказано: ″нам осталось 'только' одно: сделать наше население настолько 'цивилизованным', чтобы оно поняло все выгоды от поголовного участия в кооперации и наладило это участие″.
   Вам предстоит в кратчайшие сроки "цивилизовать" Россию настолько, чтобы каждый её житель имел полное и беспрепятственное право купить коров, лошадей, свиней, коз, овец, птицу и фураж. Чтобы все колхозно-совхозные стада поступили в открытую продажу, а фуражный фонд продавался бы в каждом районном центре в частные руки без ограничений. И тогда уже очень скоро продажа птицы, свинины, говядины, зерна, картофеля, овощей и фруктов будет производиться по свободным ценам на открытом рынке. Никаких государственных изъятий, никаких дотаций, никаких гарантированных закупок по "социально-низким ценам". Все фермеры и кооператоры должны будут позаботиться о реализации своей продукции и попытаться заключить договоры с посредническими торгово-закупочными кооперативами, магазинами, овощными базами, холодильниками. Все желающие работать в колхозе смогут на равных со всеми закупить всё необходимое. Никаких льгот для колхозного хозяйствования по отношению к частному предоставлять не следует.
   Вы пришли к власти как поборник социальной справедливости. Помните, что справедливым может быть только Бог. Не берите на себя непосильную миссию - делить и перераспределять. Удержитесь от нового "чёрного передела". Иначе опять встанете на уже пройденный нами путь популизма.
   В вашем распоряжении очень мало времени, но у вас есть ваш исторический шанс. Постарайтесь не упустить" /выд. нами/.
   Но откуда же они в одночасье (да ещё при бешеном сопротивлении охра-нителей) возьмутся - фермеры, кооператоры, торговцы, цивилизованные посредники? Где составляющие того рынка, на который они прийдут за сы-рьём?
   Где волшебное средство, способное враз оживить (или породить взрос-лыми) тех, от кого не осталось ни традиций, ни навыков, ни дееспособ-ного потомства? Где правила, по которым власти следует их создавать, а им - играть? Где частная собственность на землю?
   Где средства (финансы) для глубочайших преобразований?
   Заметим к тому же, что наличная земля не свободна, а сплошь занята колхозами-совхозами-подхозами и т.п. И даже тех резервных просторов и угодий для расселения фермеров, которыми располагал в годы своей ре-формы Столыпин, в России 1990 года нет: они превратились в заросшие, заболоченные или песчаные пустоши.
   Издревле известно, что ломать - не строить: ума не надо. Но в этой пословице не отражено ещё одно печальное обстоятельство: разрушать и уби-вать можно быстро. На это не только ума, но и времени требуется немного. Строить, вынашивать, выращивать быстрее положенного - нельзя. Восполнить в темпе блиц-штурма нанесённый России более, чем за семьдесят лет ущерб невозможно, а медлить губительно. И поэтому надо бы, с одной стороны, зажать (эта возможность приоткроется лишь после Августа - 91, но, в конечном счёте, использована не будет) железной хваткой охранителей и реставраторов. С другой - в головокружительном темпе разработать и задействовать "ясное, чёткое и воспроизводимое право" (Н. Винер), способное лечь в основу нормального производства и рынка. И уже на этой основе их возводить. Но, даже при наибольшей воз-можной скорости, эти процессы должны занять годы, а не дни. Есть ли они у России, эти годы? Упущен ли окончательно или, напротив, использован в минимально необходимой мере Россией шанс на воссоздание нор-мального общества? На этот вопрос невозможно с уверенностью ответить и сегодня, после президентских выборов 1996 года. В 1990-м же году Россия была всего-навсего частью горбачёвского СССР. Так что рыночный романтизм Л.Пияшевой, даже и полностью разделённый Ельциным, не мог бы не завязнуть в активно сопротивляющейся ему среде. Как в её вязкой толще, так и в верхах пирамиды, на этой толще возведенной.
  
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  XI. БОРИС ЕЛЬЦИН - КАКИМ ОН БЫЛ
  
  
  
  
  
   Речь Ельцина, которая рассмотрена нами ниже, была произнесена им в марте 1991 года. Поучительно к ней возвратиться сегодня, на возможном излёте его политической карьеры. Ельцин, тяжело, по-видимому, болен. Эти слова пишутся под телеаккомпанемент событий в Кизляре и Первомайском. Корректировать своих (марта 1991 гг.) впечатлений от речи Ельцина мы не будем, но от сегодняшних комментариев не воздержимся.
   Цитируем выступление Ельцина по газете "НРС" (Нью-Йорк) от 11 марта 1991 г. Газетой воспроизведено сообщение ТАСС.
   Какие выводы можно сделать из этой речи?
   В месяцы, предшествующие первому "путчу", Ельцин ещё не отделяет себя от демократического движения - так же, как и движение это ещё не отделяет Ельцина от себя. В ряды демократии он встал сознательно и доста- точно твёрдо, в ходе тяжелой борьбы со своим номенклатурным прошлым, начальством и окружением. Он успел ко времени цитируемого выступления ввязаться в опасный поединок с первым лицом государства и партии, и ему уже были нанесены тяжелые моральные и физические удары (см. его ав-тобиографию). Но в те бурные годы он ещё не утратил бойцовской формы. И, осмелимся добавить, личного обаяния, которое многими отрицалось и отрицается.
   Сравнительно рано и весьма проницательно улавливает Ельцин расхожде-ния в рядах демократов - зародыши недалёких расколов и бурь. С немалой горечью он констатирует:
   "Мне этот зал напоминает очень многое. И, наверное, вам тоже. Вы помните, именно в этом зале начиналась межрегиональная депутатская группа. Здесь сидели пять её сопредседателей, в том числе Андрей Дмитриевич Сахаров. Это ко многому нас, наше демократическое движение, обязывает. Оно обязывает вспомнить то, о чём говорил Андрей Дмитриевич.
   Да, действительно, за это время демократическое движение очень здорово трансформировалось. И, конечно, не было таким, я бы сказал, комфортным для каждого из нас участие в этом движении. Тем не менее после удачных выборов, после того, что во многие Советы пришли демократы, наступила определённая эйфория именно у демократов. Эта эйфория сыграла печальную роль в дальнейшем становлении этого движения, в дальнейшей работе демократов, в том числе и в Советах. Действительно, не были многие демократы, во-первых, подготовлены к практической работе в Советах. Во-вторых, не во всех областях, городах России победили демократы. Третье, не забывайте, что многие пришли или были избраны депутатами под лозунгами демократов, а на самом деле в душе предатели демократии. Это потом они показали своё лицо. Но ведь они всю нашу программу брали. С этой программой шли к избирателям, с этой программой выступали и агитировали. Клялись избирателям, что эту программу они будут выполнять, но через некоторое время они полностью отказались от этой программы. Значит, стали не просто нейтралами, они стали врагами"
   Да, разумеется, на тех, первых, полудемократических выборах многие присоединились к демдвижению лишь потому, что предположили в нём си-лу, увидели возможность войти во властные структуры, чтобы потом взять реванш. Но верно и то, что именно у самых лучших из двинувшихся во власть - у истинных и образованных сторонников свободы - как раз-то и не было навыков государственной работы. Не только опыта государственно-демократической деятельности (в СССР подобного опыта не было к тому времени уже и ещё ни у кого), но и советского административного опыта у них не имелось. О том, что управление, а государственное управление - тем более, - это профессия, и очень сложная, требующая многих специальных знаний, в демдвижении вспомнили не скоро и, к несчастью, немногие. На первых порах демократам казалось, что всё решает политическая позиция. И так думалось лучшим из лучших, а не карьеристам. Спору нет: убеждения определяют многое, но не всё.
   Ельцин начала 1991 года отчётливо чувствовал, какие мощные и разно-качественные силы ему противостоят. И не только в лице партократической
  элиты СССР (Союзного Центра и его аппаратов), но даже и в собственных, отнюдь не монолитных, как пригрезилось чуть раньше, рядах. Кроме того, и у самого Ельцина не было ни практического опыта демократического правления, ни чётких теоретических представлений о функциях лидера демократического государства, о политическом инструментарии такого лидера. Да и государства этого ещё практически не было. Имелось нечто с неопределёнными полномочиями внутри агонизирующего СССР.
   Всё приходилось и созидать, и преодолевать, и постигать в пути, а зна-чит всё тем же методом проб и ошибок. Вот что, к примеру, говорит Ельцин о пресловутых "пятистах днях" Явлинского:
   "Да, мы допустили несколько тактических ошибок. Я лично тоже. Убаюкал Горбачёв с программой "500 дней", сделав вид, что это та совместная программа. Убаюкал не только меня, но даже такого волка, как Шаталин Станислав Сергеевич, очень уважаемый. Он действительно нам говорил, что получилась программа интересная, конструктивная, давайте вместе за неё бороться. И мы поверили. Мы поверили в октябре этому, а верить нельзя было. Ведь мы и раньше знали, что он обманывает постоянно народ, а тем более демократов и демократию. Мы знали об этом, но поверили, потому что мы видели, что тупик, что эту программу нельзя реализовать только на территории России. Она может быть реализована только по всей стране. Пошли на этот альянс. Давайте вспомним, и вы призывали при наших встречах ещё в октябре прошлого года: "Сомкнитесь, идите вместе с Горбачёвым. И тогда мы выиграем". Нет, это была ошибка. Я согласен с выступающими здесь, мы потеряли 4 месяца. И только 19 февраля наконец хватило у меня воли сказать, что я отмежевываюсь от политики Горбачёва" /выд. нами/.
   Обратите внимание на выделенные нами слова - на это дважды сказанное "мы поверили". Верят, когда не знают. Вера бывает и прозрением (интуитивная), и заблуждением. Но в сферах деятельности, о которых говорит здесь Ельцин, одна только интуиция не сработает: здесь нужны знания. А их в нужной мере ещё нет. Ни у Горбачёва, ни у Ельцина.
   Продолжим, однако, цитацию:
   "На нас уже давно идёт мощнейшее наступление в разных формах, в том числе в средствах массовой информации. Причём не чураются никакими методами. Опять травля, грязь, помои - всё льётся на нашу голову, и с каждым днём всё больше и больше. А мы ухмыляемся, вытираемся и ждём следующих помоев".
   Шаталину удивительно соответствует его фамилия: его шатает от убеж-дения к убеждению все эти годы. Его прозрения, сдачи и покаяния в них -готовый сюжет для социально-психологического романа о временах "пере-стройки и гласности".
   При всей неотточенности, а порой и нескладности речи Ельцина (куда ему, например, до Гайдара, вещающего ex cathedra, или до Явлинско-го в его вечной позе иронического и раздраженного всезнайки), Борису Ни-колаевичу в зоркости не откажешь. В начале 1991 года он гораздо отчётли-вее многих остроязыких и быстроумных ораторов чувствовал нарастаю-щую опасность политики Горбачёва и его окружения. Он знал, что не только ему лично, а всей стране угрожает непоправимое крушение из-за тупиковости этой политики. Возникала неотложная необходимость организованного противодействия общесоюзной власти.
   Осознав это, Ельцин пытается противопоставить организации организа-цию: коммунистической партократии - партию демократических реформ.
  Уж кто-кто в тогдашнем демократическом движении, а он, по многолетне-му опыту, хорошо знал, как вышколен и натренирован спрут КПСС. Но именно такой поворот в тактике и стратегии (организованность вместо безбрежной свободы) претил пробуждающейся от летаргического сна российской интеллигенции - нестерпимо. Всей интеллигенции - от критически мыслящих диссидентов до недавних столпов "образованщины".
   Тогда, в марте 1991 года (заметьте: до "Беловежского заговора"), Ельцин говорил:
   "Да, пришла пора на базе демократических сил, демократического движения, на базе "Дем.России" создавать мощную, организованную партию. Я долго не был убеждён, что это нужно было делать, но после того, как мы видим, как на глазах организовывается КПСС, мы должны понять: они идут организованным фронтом. Я согласен, они доходят до каждой фермы, они доходят до каждого человека. Приезжает туда уполномоченный или секретарь райкома, горкома, обкома партии и говорит одно слово: "А-а, ты хочешь опять быть подёнщиком у помещика? Тогда ты голосуй за президентство, за Ельцина, за обновленную Россию". И всё - уходит. Ему больше агитации не надо...
   Нас обвиняют в развале Союза. Кто развалил Союз, кто оттолкнул семь республик? Демократы? Российский парламент? Его руководство, Российское правительство? Семь республик из Союза вытолкнул президент со своей политикой. Нам не нужен Союз в таком виде, в котором существует сейчас. Нам не нужен такой Центр -огромный, бюрократический. Нам не нужны министерства, нам не нужна вся эта бюрократическая крупная машина, которая жестко всё диктует сверху вниз уже 70 с лишним лет. Мы должны от этого избавиться" .
   В эти слова надо бы вчитаться всем тем, кто обвиняет в "развале Союза" Ельцина и надо бы день за днём проследить за тем как и почему сводила на нет все новации эта "бюрократическая крупная" и совершенно неэффектив-ная машина в России Ельцина. Но - продолжим:
   "В сегодняшнем номере нашей любимой "Советской России" опять на второй странице - "открытое письмо Ельцину". Сейчас вместо Андреевой Андреев подписал. Кто такой Андреев, не знаю. В чём только не обвиняют! "Но самое главное, что я ему не могу простить, - пишет, - что он ведёт Россию к капитализации, что он против социализма, что он не хочет идти вместе с нами в наше светлое будущее - коммунизм". Да, я не хочу. И не собираюсь" /выд. нами/.
   Андреев был мужем знаменитой Нины Андреевой, до сих пор (1998) не желающей "поступаться принципами". Ельцин же стал первым за дол-гие страшные десятилетия государственным деятелем России, который открыто отказался от этих принципов и объяснил - почему. В том числе, в одном из кардинальных вопросов - в аграрном. Предлагая на рассмотрение ВС РСФСР свои законопроекты и декларируя решения, предназначенные для действия в пределах Российской Федерации, Ельцин всту-
  пает в непримиримое единоборство с Союзным центром. Но он ведёт себя так, словно иерархии "Центр - республика" не существует. Он игнорирует эту зависимость, хотя не может не понимать, что тем самым движется к открытой схватке с Центром.
   Говоря о тех или иных правах и законах, Ельцин имеет в виду Россию, а
  не весь СССР и требует того же от всей российской администрации.
   "Закон о фермерском хозяйстве есть, закон о собственности есть, закон о реформе земли есть. Если надо ещё какой-то документ, который бы регламентировал, кто должен отдавать землю и кому, то это мы буквально в понедельник-вторник решим совместным решением президиума Верховного совета и президиума Совета министров Российской Федерации. Решим вопрос и определим срок, всем желающим передать в течение марта-апреля сад, огород, участок, фермерское хозяйство. И тоже определить ответственность, если кто-то где-то будет саботировать. Есть акт землепользования. Нам надо сказать, что в такой-то срок эти выданные акты считаются недействительными и должны быть переоформлены всеми земле-пользователями".
   В заключение Ельциным были выделены важнейшие, пожалуй, такти-ческие тезисы этой речи. Первый: необходимость широчайшего разъясне-ния демократами своей позиции в народных массах. Второй: необходимость не только идейного, но и организационного объединения всех демократиче-ских сил в противоборстве с коммунистами.
   "Конечно, сейчас демократам надо идти прямо к людям, разъяснять всё. Нас критикуют за частную собственность - разъяснять. Нас за развал Союза обвиняют - разъяснять. По армии обвиняют - разъяснять. По Прибалтике обвиняют - разъяснять. Если бы по Прибалтике не было того шага, то оккупировали бы ещё раз Прибалтику. Вот, что надо понимать. А потом взялись бы за другие республики. Я, как исключение, хотел бы единственный раз, учитывая, что пока не вышел из гриппозного состояния, не отвечать на многочисленные записки. Я их оставлю и потом отвечу, но не сегодня. А сегодня поблагодарить вас, ещё раз призвать к единению всех демократических сил, к созданию нашего общего фронта и, конечно, к победе.
   Спасибо" /выд. нами/.
  
  *
  
   Тогда, в 1996 году, мы заканчивали анализ выступлений Ельцина так: если спустя пять лет, в дни жесточайшего поражения разъединённых демо-кратов и "партии власти" (НДР) на думских выборах и в дни Кизлярской драмы, приходится говорить о том же, значит финал речи Ельцина марта 1991 года не сработал. Теперь, жарким летом 1998 года, мы вправе по-вторить призыв и упрёк, адресованный Ельциным его тогдашним сорат-никам. Разъяснять, пропагандировать, доводить до слуха каждого сооте-чественника свои идеи демократы так и не научились. Или не захотели. И сам всё более цепенеющий физически Ельцин словно бы махнул на это рукой. Надолго: до президентских выборов 1996 года, когда он в пропа-гандистском смысле словно проснётся. И вытянет на своих плечах пере-вес реформаторов над коммунистами, чтобы затем снова слечь. На этот раз - на операционный стол. Но мы опять нетерпеливо прервали последо-вательность событий и вырвались на пять лет вперёд. Возвратимся в 1991-й год.
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  XII. АНТРАКТ ИЛИ ФИНАЛ ?
  
  
  
  
   Напоминаем: эта глава писалась нами по ходу событий в январе 1991 года и мы ничего существенного в ней не меняем.
   Мы часто слышим от советских людей - с тех пор, как их начали выпус-кать за границу: сколь пристально эмигрант ни следил бы за событиями в стране исхода, он не сможет охватить происходящего там во всей полноте. Это не совсем так. Особенно при наличии телевидения, личных встреч с бывшими соотечественниками и подписки на российскую периодику. Изнутри, из гущи событий, труднее бывает охватить картину в целом, а значит, и её вероятные перспективы. Вместе с тем эмоциональные ощущения, конечно, сильнее у людей, находящихся внутри страны, в положении её по-стоянных жителей.
   Правда, недостаток непосредственных впечатлений отчасти восполня-ется телетрансляциями. Так, наблюдая изо дня в день за выражениями лица, интонациями и жестами Горбачёва, можно почувствовать его истинные на-строения и даже предвидеть его поступки. Трудно поверить, но этот очень осторожный и хорошо тренированный на скрытность человек (как бы иначе он дошел до поста генсека?) не всегда умеет скрыть свои тактически невы- годные для него реакции. Вспоминается бородатый анекдот о еврее, похо-жем на Ленина. Когда ему приказали снять ленинскую "униформу", он от- ветил: "Ладно, пиджачок, жилетку и кепочку я сниму. Но куда деть мис-ли?" Отсутствие мыслей, пожалуй, ещё труднее скрыть, чем мысли. У Горбачёва же мысли глубиной и смелостью не отличаются. А хитрость и осторожность эту ущербность не всегда компенсируют. Нередко хозяин страны плохо сдерживает своё раздражение, свои симпатии и антипатии. В его интонациях и выражениях лица легко уловить замешательство или ни- чем не обеспеченную самоуверенность. Иногда им явно овладевает бездум-ный риторический автоматизм, многословие, лишенное внутреннего обос-нования.
   Суть, однако, не в ораторских качествах Горбачёва. В конце концов, можно сбивчиво говорить, но хорошо мыслить. Беда в том, что как человек, как личность, как носитель определённого мировоззрения и связанной с ним этики, Горбачёв мелок для роли, которую ему предуготовила прихоть истории. Его личная задача - оздоровление социализма - по определению предполагает достаточную ограниченность ума. У более вдумчивых его ро-весников, да ещё при наличии столь широкого поля обзора, было к 1991 году достаточно времени, чтобы понять, в какие обстоятельства и почему попала страна. Горбачёв же не понял этого по сей день (1998). Он и поныне порой повторяет, что выправить ход советской истории помешал ему Ельцин.
   В общении с западными партнёрами престиж Горбачёва (как, впрочем, и многих выходцев из советской и партийной номенклатуры) спасают опыт-ные переводчики. Они нейтрализуют его южно-русский говор, шокирую-щий интеллигентных соотечественников. При переводе снимается убоже-ство его словаря, неколебимое засилье партийных речевых штампов, выда-ющее истинную ориентированность его мышления. Исчезают грамматичекие огрехи и вульгарные интонации. Дома же все эти свойства обостряются в меру его раздражения и неуверенности в себе. Всё чаще и чаще из его внутриотечественного пустословия, из его беспомощных тавтологий ("тол- чёт воду в ступе" - говорят о таких ораторах) трудно бывает вычленить конкретную мысль. Когда же её, наконец, удаётся поймать, то она оказы-вается предельно простой. В его лице Система в очередной раз говорит сво-им оппонентам, что она самоликвидироваться не намерена. Но чем и как её укрепить, никто из её апологетов, и в том числе - Горбачёв, не знает.
   Между тем, президентские помощники, "как подковы, куют за указом указ" в защиту Системы. Мы говорим здесь о тех указах, которые положе-но исполнять ведомствам Язова, Пуго, Крючкова. Остальные горбачёвские распоряжения как правило импотентны. Поскольку это так, постольку вряд ли имеет смысл говорить о широте полномочий Горбачёва. Его полномочия ограничены волей и реальным политическим (т.е. силовым) потенциалом вышеперечисленных ведомств, их готовностью сохранять его в качестве лидера. Другими гарантиями своей неприкосновенности этот квазивласти-тель тоталитарной "империи времени упадка" не располагает.
   Функционер правящей олигархии (после смерти Сталина в СССР правит олигархия, а не единоличный диктатор) связан её круговой порукой. Одно время у многих возникла иллюзия, что Горбачёв из этой поруки вырвался. Сегодня (напоминаем: это январь 1991 года - прим. наше, 1998) нет никакого смысла рассуждать о собственных побуждениях и концепциях Горбачёва в "перестройке". Верха партократии оправились от шока разгулявшейся "гласности". Теперь Горбачёв, независимо от своего первоначального стимула, есть не более, чем "вещь для Системы", употребляемая ею в международных и сугубо демагогических внутренних целях. Как долго продлится такое положение, трудно сказать.
   Надо признать, что прямые, однозначные и общедоступные выступления ("по поручению президента") Язова, Пуго и Крючкова скрепляют эклек-тическую риторику Горбачёва жестким каркасом. В этих выступлениях (ко-нец 1990 года) верхушка армии, МВД и КГБ декларирует свою готовность на всё ради сохранения режима. Язовы, Крючковы, Полозковы и К№ идут (точнее - гонят солдат) в атаку исключительно во имя власти и привиле-гий. Чьих? Концлагерного начальства, т.е. своих собственных, вохры, оперчекотдела, надзорсостава, КВЧ (культурно-воспитательной части) и прочих зонных "придурков". Напомним, что 53 корифея культурно-вос-питательной части Зоны недавно подали её начальству почтительный рапорт, в котором просят его ввести "чрезвычайное положение и президентское правление" во всех остроконфликтных регионах страны. Послание подписали и министр культуры СССР Губенко (глава Комиссии по защите общественной нравственности), и новоизбранный патриарх Московский и всея Руси Алексий II, и писатель-патриот Юрий Бондарев, и академик Басов и ещё 49 ревнителей нерушимости Союзной Зоны.
   Почему же ни обличительный потоп "гласности", ни вхождение либералов во многие советы, от местных до Верховного, не сделали очередную и весьма бурную "оттепель" необратимой? Почему свобода слова не обеспечила отстройки демократии? Потому что устоявшийся тоталитаризм - это не только устная и письменная цензура. Это прежде всего - специфическая структура государственной и производственной организации и всей общественной жизнедеятельности. Известны государства с более или менее ограниченной гласностью и с ущемлением некоторых иных гражданских прав, но всё же не тоталитарные, а всего лишь авторитарные. Некоторые из них медленно приближаются к демократии. В СССР же рас-тёт беспорядок, нарастает разруха, но верховная (высшая не фиктивно, а на деле) власть остаётся неподконтрольной обществу.
   Что мы имеем в виду, когда говорим, что примерно с 1929 года СССР окончательно превратился в тоталитарную структуру со всеми её парадоксами?
   Тоталитарная государственная машина начисто лишена тех каналов воз-действия - иными словами, тех обратных связей, которые позволяли бы обществу автоматически предопределять поведение государственной власти. Можно сказать, прибегнув к метафоре, что гладкий броневой панцырь тоталитарного монстра не позволяет либеральным образованиям подключиться к властным структурам и управленческим коммуникациям государства. Для тоталитарной Системы советы - отчасти сугубо косметические, отчасти сугубо исполнительные учреждения. Они не более полномочны изменить принципиальную политику триумвирата КПСС - КГБ - ВПК, чем ветки, лежащие на броне танка, - направление его движения.
   Многие современные технические устройства обладают так называемой "защитой от дурака", не позволяющей профану повредить незнакомый ему механизм и пострадать самому. Тоталитарная машина не заботится об угро-жающем ей "дураке". Как правило, она бьёт его наповал или выбрасывает в аут как-то иначе. Но даже и в те периоды, когда она почему-либо смягчает свою жестокость (не будем, подобно наградившему Горбачёва Премией мира Нобелевскому комитету, забывать о кровопролитиях времён "пере-стройки"), - даже тогда либерализованным институциям нé к чему в ней по-настоящему подключиться.
   Не мешать демократам получить большинство в некоторых советах и за-тем продемонстрировать обывателям, что их жизнь от этого не улучшилась,
  а даже ухудшилась, - что может быть для тоталитарной партократии де-шевле и выгоднее? Сознательно ли она это проделала? Какая разница? Са-мосохранительные реакции вовсе не обязательно должны планироваться на уровне "второй сигнальной системы" (разума, мышления) - с них доста-точно и подсознания, инстинкта.
   "Перестройку" затеяли, исключительно с целью укрепления и оздоров-ления своей Системы, сами сравнительно здравомыслящие круги "нового класса". О его кастовые инстинкты разбилась "оттепель" 1950-х - 60-х годов, и на наших глазах разбивается, казалось бы, грозный вал "гласности". Возможно, верховные "перестройщики" поначалу, как и Хрущёв, не поняли, что любые неподдельно полезные обществу изменения потенциально отрицают Систему, вне которой партократии и всем её институциям места нет. Когда они это поняли, в их "перестроечной" риторике зазвенела большевистская сталь и на бунтовщиков посыпались спецназовские десанты.
   Но какова же задача самих охранительных сил, то ли подмявших под се-бя Горбачёва, то ли не имевших с ним изначально серьёзных разногласий?
   Одни политологи и наблюдатели полагают, что речь идёт о сохранении партократией власти в пределах нынешнего СССР (не исключено, что со сменой фасадной идеологической вывески, в союзе с военными, шовиниста-
  ми, с казёнными элементами РПЦ и т.п.). Другие полагают, что задача шире: удержать власть в СССР, обезоружить и демобилизовать свободный мир
  демонстрацией своего миролюбия. Это совсем не трудно, ибо свободный мир всегда с ликованием глотает такого рода наживки, а на этот раз ему подарена и десоветизация Восточной Европы.
   У сторонников обеих версий есть основательная аргументация. Ко второй концепции обычно добавляется ещё и тот довод, что вопль: "Накормите перестройку!" (Андрей Вознесенский, США, декабрь 1990) - есть чистой воды шантаж: "Накормите, мол, не то вам придётся плохо. Озвереют с голодухи - и ка-ак вдарят!"
   Но оба эти прогноза предполагают, что Кремлю удастся стабилизиро-вать тоталитарный режим ещё на годы, а это уже вызывает большие сомнения. Крайне трудно что бы то ни было предсказывать в нынешних обстоятельствах. Но позволим себе утверждать с уверенностью: распад, переживаемый хозяйством, структурой управления и связи, межнациональными отношениями и природной средой СССР, не является мнимым. Он может усугубляться различно мотивированным саботажем и шантажом. Реакции на этот распад людей, групп, народов могут ещё на какое-то время быть подавлены и заглушены террором. Но сами процессы многостороннего вырождения и распада никаким террором и шантажом не снимутся и не замедлятся, а, напротив, ускорятся и углубятся в своей хаотической необратимости.
   Как показала история всех коммунистических режимов ХХ века, тотали-
  тарная диктатура в хозяйственной плоскости сугубо не созидательна, в
  творческом смысле - импотентна, в экологическом - злокачествен-на. В случае её силового (на другой она не способна) реванша страну через сравнительно недолгое время ждёт ситуация, примерно описанная в сценарии А.Кабакова "Невозвращенец" (ж-л "Искусство кино". М., 1989, Љ 6). Что хуже: тоталитарный "застой" или война всех против всех - судить не берёмся, ибо совершенно не представляем себе, во что эта ядерно оснащённая "ливанизация" может вылиться. Организованной силы, способной во благо обществу предотвратить и террор, и хаос, пока не видно.
   Ещё вчера в СССР чуть не на всех устах (мы говорим о профессионалах Слова всех родов и жанров), чуть не на всех печатных страницах и транспа-рантах пылал призыв: ЖИТЬ ВПРЕДЬ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО НЕ ПО ЛЖИ.
   Но вот все три головы дракона одна за другой принялись изрыгать злове-щие и, казалось бы, уже невозможные партийные заклинания, издавать угрожающий шип, задышали в лица ошеломленных сограждан смрадом гражданской войны, братских могил и ГУЛага. И что же? Пока не прозву-чали в Литве автоматные очереди, люди в тех городах, где ещё не стреляли, на улицы не вышли. А когда вышли, то не большинство населения.
   Правда, и не восемь человек с грудным ребёнком, как в 1968 году - в защиту Чехословакии. Теперь число протестантов измеряется тысячами.
   Мы знаем, что люди, пребывающие в кольце смертельных врагов, не любят советов тех, кто представляется им находящимися в безопасности, а то и ренегатами. Нам и самим приходится испытывать раздражение, обиду и боль, когда люди, не осаждённые и не окруженные в десятки раз численно превосходящими их врагами, учат израильтян, как им следует не спасать свою жизнь, своё будущее, своих детей. Нечто подобное испытывают и советские люди по отношению к эмигрантам. Уже прозвуча-ло: "Да, не-красивая и легкомысленная это позиция - тушить пожар советами" /А. Кабаков, "Московские новости" 1989, Љ 51, 23 декабря, стр. 15/.
   Но такая ли уж это красивая, глубокомысленная и, главное, новая по-зиция - отказывать эмигрантам ("отщепенцам"?) в праве участвовать в по-иске выхода из тупика? Может быть, всё же имеет смысл оценивать суть чьих бы то ни было высказываний, даже и советов, а не даровать или отни-мать право на речь соответственно каким бы то ни было анкетным данным? Искренность Шеварднадзе в его выступлении на IV съезде народных депутатов СССР представляется ряду комментаторов несомненной, а смысл его речи - достойным внимания, несмотря на то, что министр внутренних дел Грузии времён "застоя" в роли либерала выглядит всё-таки несколько одиозней болеющего за родину эмигранта. Тем более, что многие из лиц, пребывающих ныне "за бугром", задолго до эмиграции, бегства, изгнания и даже репатриации в Израиль успели, говоря фигурально, обуглиться в пла-мени тех пожаров, которые плавят сегодня стёкла в окнах советских горо-дов. Ведь и тогда "горело очень многое, но этого никто не замечал" /Новелла Матвеева/. Точнее, замечали далеко не все.
   Ещё несколько слов об экономике: никаких параллелей между "пере-стройкой" и НЭПом, между ситуацией Западной Германии 1945 - 1950-х годов и нынешним СССР, между сегодняшним днём Восточной Европы и СССР провести нельзя, хотя эти параллели соблазняют многих. Прежде всего они неправомерны потому, что в данном случае речь идёт об огром-ной, анахроничной во всех отношениях империи, в которой бешено нара-стают центробежные и сепаратистские тенденции. Принципиально пере-страивать экономическую структуру страны, держа спецназовские посты у каждого энергетического, хозяйственного, коммуникационного и т. п. объекта непокорных республик (близится очередь РСФСР), невозможно. Добросовестная и квалифицированная ассамблея с участием всех заинтере-сованных сторон и независимых специалистов могла бы ещё провести на-дёжное гласное исследование всего круга национальных проблем и выработать последовательность и процедуры их разрешения. Сегодня ясно, что такой подход со стороны Кремля исключён. Империю решено сохранять любой ценой. Следовательно, и хозяйственные проблемы продуктивно разрешены не будут. Правящие силы СССР лишь в одной роли могли бы заслужить за эти шесть лет благодарность потомков: если бы они с помощью долгосрочно и, опять же, гласно действующей независимой институции специалистов разработали дееспособную программу создания правового государства и гражданского общества с современной рыночной экономикой. Это неизбежно предполагало бы и меры по параллельному демонтажу Системы нынешней. Это задача чрезвычайной сложности, ибо в СССР сегодня отсутствуют все основные компоненты нормального общества и его хозяйства. Нет крестьянства, предпринимателей, коммерсантов. Отсутствует минимальный опыт нормальных хозяйственных связей. Производственные и энергетические объекты и коммуникации с их допотопной технологией рушатся всё быстрее. Но самое главное препятствие состоит в том, что Система не идёт на свой демонтаж. Тот факт, что злокачественная опухоль не живёт дольше, чем организм, который ею разрушен, не утешителен.
   Вернёмся, однако, к декабрьско-январскому всплеску реакции в СССР и дружному выходу самых оголтелых охранителей из подполья. Эти собы-тия делают все разговоры и домыслы об интимных переживаниях и началь-ных стимулах Горбачёва, о его "ошибках" (по отношению к чьей и какой стратегии?) совершенно бессмысленными. Система предстаёт перед нами в Литве 1990 - 91 годов нисколько не более нравственной и человечной, чем в Венгрии 1956 и в Чехословакии 1968 годов. Что это: финал "перестройки" и "гласности" или одна из жестоких конвульсий околевающего дракона? Кто будут, откуда придут и придут ли мало-мальски вовремя хирурги и терапевты, которые сумеют избавить общество от убийственных судорог распадающейся тоталитарной структуры и воссоздать в нём живительную самоорганизацию?
   На эти вопросы у авторов данной главы ответов пока нет (март 1991).
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  XIII. ЗИГЗАГИ МЫСЛИ НА ВЫПОЛЗЕ ИЗ ЛЕТАРГИИ
  
  
  
  
   В "Литературной газете" от 30 января 1991 года опубликована беседа С.Алексеева, Ф.Бурлацкого и С.Шаталина о движении трудно определи-мого конгломерата, который сегодня ещё (март 1991 г.) называется СССР, к "социальной демократии". В число категорий читателей, приглашенных "Литературной газетой" к дальнейшему обсуждению вопроса, мы не вхо-дим. В заключении "От редакции" сказано:
   "Приглашаем к разговору членов КПСС и других партий, участников движений и фронтов в республиках. Важно знать как мнение отдельных коммунистов, так и коллективные решения по этому вопросу первичных партийных организаций КПСС"
   Не принадлежа ни к одной из приглашенных к дискуссии категорий, мы, тем не менее, позволим себе высказаться по затронутым в партийном междусобойчике вопросам.
   Итак, "правые" - "левые". Во всём несоциалистическом мире комму-нисты считаются левым краем левого фланга общества. В СССР коммунисты и другие противники демонтажа Системы именуются правыми. Истоки этой "пространственно-политической" классификации, очевидно, в том, что охранители искони ассоциируются с правизной, а сотрясатели основ - с левизной. В данном материале мы будем сохранять советское, 1991 года, наполнение этих терминов. Позднее мы перейдём к общепринятому.
   Между тремя собеседниками возник разговор о том, чтó прагматически целесообразней для либерально настроенных членов КПСС: оставаться в партии и создавать (опять?) "платформу" внутри неё или выйти из партии и основать новое движение. Но "КПСС" расшифровывается как "Коммуни-стическая партия Советского Союза". Её члены именуют себя коммуниста-ми. Может ли сегодня, когда выход из КПСС не смертельно опасен, че-ловек, не исповедующий коммунистических идей, в ней оставаться? Назва-ние партии абсурдно: в "построение коммунистического общества" вряд ли верят даже Нина Андреева и Полозков. Они отстаивают не движение к этой призрачной цели, а сохранение реального всевластия своей партии. Труднее понять, что имеет в виду Горбачёв, когда называет себя коммунистом. Его определение коммунизма как некоего нравственного абсолюта звучит кощунственно: коммунизм и нравственность? Чем они связаны как в теории, так и на практике? Кучки невежественных юнцов - новобольшевиков - не в счёт, даже если кто-то из них и искренен. Те, кому партийная демагогия должна помочь легитимизировать их всевластие, тоже не в счёт: три собеседника, о которых мы говорим, в такой легитимации не заинтересова-ны. Они люди давно прозревшие, и поэтому крайне сомнительный политический выигрыш от пребывания оппозиционеров в КПСС для них оправданием служить не должен. С.Шаталин к настоящему времени этот естественный шаг - разрыв с КПСС - уже совершил. Ещё пребывая членом Президентского совета и членом ЦК КПСС, 30 января 1991 года, он произнёс:
   "Если говорить о возвращении к истокам, то нельзя в истоках видеть лишь Октябрь, надо обращаться к Марксу. И тогда сказать, что современная социал-демократия на марксистской основе - это бессмыслица. Это будет неконструктивная партия, которая не имеет будущего, которая никогда не научится сочетать экономическую эффективность с социальной защитой" .
   И далее:
   "...коммунисты не созидатели, они разрушители".
   Собеседники этого весьма точного тезиса не оспорили. Так можно ли из каких бы то ни было соображений оставаться под вывеской партии разрушителей?
   Ошибкой представляются и постоянные констатации неопределёности самого понятия "социализм". Действительно, определений этого понятия ве-ликое множество, и большинство из них взаимно противоречивы. Но тем не менее выработалось за полтора века и теоретическое, и практическое определение социализма, не противоречащее его реальности. В классическом первоисточнике это определение выглядит так:
   В "Принципах коммунизма" прямо и чётко ставится вопрос:
  14. Каков должен быть этот новый общественный строй?
  И даётся ответ:
   "Прежде всего, управление промышленностью и всеми видами производства вообще будет изъято из рук отдельных, конкурирующих друг с другом индивидуумов. Вместо этого все отрасли производства будут находиться в ведении всего общества, т.е. будут вестись в общественных интересах, по общественному плану и при участии всех членов общества. Таким образом, этот новый общественный строй уничтожит конкуренцию и поставит на её место ассоциацию. Так как ведение промышленности отдельными лицами имеет своим необходимым следствием ("следствием"? Почему не условием? - прим. наше) частную собственность и так как конкуренция есть не что иное, как такой способ ведения промышленности, когда она управляется отдельными частными собственниками, то частная собственность неотделима от индивидуального ведения промышленности и от конкуренции. Следовательно, частная собственность должна быть также ликвидирована, а её место заступит общее пользование всеми орудиями производства и распределение продуктов по общему соглашению, или так называемая общность имущества.. Уничтожение частной собственности даже является самым кратким и наиболее обобщающим выражением того преобразования всего общественного строя, которое стало необходимым вследствие развития промышленности. Поэтому коммунисты вполне правильно выдвигают главным своим требованием уничтожение частной собственности" .
   По Марксу и Энгельсу, при имеющем неизбежно наступить коммунизме (он же - в ряде работ - социализм) "...руководство промышленным производством осуществляется не отдельными конкурирующими между со-бой фабрикантами, а всем обществом по твёрдому плану и соответственно по потребностям всех членов общества" /К.Маркс и Ф.Энгельс, Соч. в 42 томах. Изд. II, ГПИ. М., 1955 - 1974. Т. 4, стр. 329 - 330; выд. нами/.
   Ленин в 1917 году, уже после октябрьского переворота, даёт такое определение социализма:
   "Социализм есть не что иное, как ближайший шаг вперёд от государственной капиталистической монополии, или иначе: социализм есть не что иное, как государственная монополия, обращённая на пользу всему народу и постольку переставшая быть капиталистической монополией" /Ленин В.И., ПСС, т. 34, стр. 192; выд. нами/.
   Итак, определение социализма - задача для его историков и теоретиков вполне посильная. И каждый, кто против социализма борется, или его за-щищает, должен это определение для себя сформулировать.
   Ещё одним слабым местом как беседы, опубликованной в "ЛГ", так и массы других критических размышлений о социализме представляется от-сутствие в них чётко поставленного вопроса: почему социализм получился плохим (хуже развитого демократического капитализма), а не хотя бы не-сколько лучше?
   Естественно, если не сформулирован этот основополагающий вопрос, то на него не следует искать ответа в данном собеседовании. Может быть, ин-теллектуалам всё это кажется само собой разумеющимся? Но для массы лю-
  дей это совсем не так. И у неё нет и не может быть уверенности, что ей и на этот раз, попросту говоря, не "пудрят мозги", утверждая: одни - что "социалистический выбор" - это отечественная святыня, другие - что со-циализм в принципе никуда не годится.
   Когда Шаталин говорит:
   "...может ли недобрый человек, холодный эгоист, который всех называл ворюгами и жуликами, который не любил любого инакомыслия, - может ли он быть гуманистом? Не верю я в это. Ни Маркса, ни Ленина нельзя подозревать в гуманизме", - он переносит решение вопроса о качествах социализма в плоскость обсуждения морали его основателей и вождей. Ф. Бурлацкий охотно включается в такой пере-нос:
   "Я хотел бы поддержать Станислава Сергеевича. Что касается Ленина, то его реальная роль состояла в том, что он, подобно Бисмарку, железом и кровью сохранил империю от развала. Всё остальное - коммунизм во всём мире, социализм в одной стране - пустые и опасные иллюзии. Маркс же был хорош в той степени, в какой он наследовал просветительские течения прошлого. Но Маркс был ужасен, когда он выдвинул собственную концепцию насильственного переустройства общества, доведенную до идеи диктатуры. Мы увидели, что это вылилось в диктатуру партии, то есть части общества (а по существу группы лиц) над всеми остальными. В диктатуру вождя в итоге. Идея насилия, которую прокламировал Маркс, деформировала всё то хорошее, что было в марксизме"
   Но почему "коммунизм во всём мире, социализм в одной (?) стране - пустые и опасные иллюзии?" Только ли потому, что Маркс не гуманист, что он предал высокие идеи своей юности (?) и предпочёл идею насилия идее социалистического реформизма? А не "в одной стране" "хороший социализм" возможен? Во всём мире сразу?
   И когда С.Шаталин говорит, что "негуманного, недемократического социализма просто не бывает", то, естественно, возникает вопрос: а гуман-ный и демократический социализм бывает? Если да, то при каких условиях и что он собой представляет? Если не бывает, то почему?
   Следующее рассуждение С.Шаталина ясности в эти вопросы тоже не
  вносит:
   "...если речь зашла об ошибках перестройки, то скажу, что само это слово несчастное и бессмысленное. Что мы перестраиваем? Деформированный социализм, сталинский социализм в гуманный? Но в СССР социализм ведь и не был никогда построен! Так что мы сами себе этим словом - перестройка - морочим голову.
   Надо отдать должное Горбачёву - он понял, что дальше жить этой скотской жизнью нельзя. Он умный, нормальный, демократичный человек, мы все достаточно знаем нашего Президента, его плюсы и минусы. Но как жить дальше? Он понять не мог, и упрекать его за это нельзя. Для этого, кроме полной оценки системы, нужно полное изменение сознания. Человеку, выросшему в комсомольско-партийной номенклатуре, трудно так глубоко измениться. Но можно" .
   В СССР социализм построен не был? Тогда какие есть основания судить о социализме, а не о его суррогате, построенном в СССР? И чтó представ-ляет собой этот суррогат, а чтó - истинный социализм?
   Если Горбачёв "умный, нормальный, демократичный человек", то, может
  быть, он и окажется тем гуманистом, который, в отличие от нехороших Ленина, Сталина, Хрущёва, Брежнева и др.. построит лучший социализм, чем
  тот, который задумал Маркс (тоже человек нехороший)?
   Суть проблемы, однако, в том, что качества реально построенного в мире социализма - социализма советского образца, предопределённого попытками осуществить утопию Маркса, - не зависят от личных качеств его устроителей. Разумеется, мудрые, честные и бескорыстные люди, поняв пороки замысла Маркса, не приступают к его осуществлению или отказываются от него, как только в нём разберутся. Нерешимость задачи селекционирует имитаторов псевдорешения. Мало того: эти фальсификаторы должны быть людьми не только лживыми, но и жестокими. Массы и лица не хотят и не могут терпеть дурную систему хозяйствования. Их приходится к этому принуждать. Задача отбирает исполнителей по себе. Берутся за неё и остаются при ней люди весьма определённого склада, хорошо нам знакомого. Побуждения длить заблуждение, отчасти своё и всегда чужое, могут быть разными. Но надо чётко представлять себе, почему задача нерешима в принципе: ни насильственно, ни эволюционно и мирно; ни тиранами, ни гуманистами, если последние за неё возьмутся.
   Повторим то, что, конечно же, известно С.Шаталину, но не сформули-ровано им для других (по крайней мере, в данной беседе).
   Итак, Маркс намерен добиться (безразлично как: силой или добром) такой общественной ситуации, когда
   "...руководство промышленным производством осуществляется не отдельными конкурирующими между собой фабрикантами, а всем обществом по твёрдому плану и соответственно потребностям всех членов общества".
   "Всё общество", не выделяя из себя и не ставя над собой специальные освобождённые аппараты профессионалов, руководить своим производством по единому "твёрдому плану" не может. Безгосударственный социализм утопичен. Ленину это ясно. Поэтому он отодвигает безгосударственный ("полный") социализм (коммунизм) куда-то в неопределённое всеземное будущее. На смену приходит более реалистичное определение:
   "...социализм есть не что иное, как государственная монополия, обращённая на пользу всему народу и постольку переставшая быть капиталистической монополией".
   У этих двух определений есть общий тезис: Маркс говорит: "...соот- ветственно потребностям всех членов общества"; Ленин: "...обращённая на пользу всему народу". Что здесь реально, что нет? Создать абсолютную государственную монополию можно, но заставить её работать "соответст- венно потребностям всех членов общества" и "на благо всему народу" не-льзя. Причём уже из-за одних только сугубо математических, а не мораль-ных (куда более сложных, чем математические) ограничений. Верховные планирующие инстанции, без которых в безрынковом, бессобственниче-ском, бесконкурентном хозяйстве не обойтись, не могут выработать оп-тимальный план для такого хозяйства. Тем более - с учётом потребностей и
  личных критериев "всех членов общества", да ещё "на пользу всему народу". Не могут, потому что им не позволит этого добиться неустрани-мый и всё возрастающий дефицит информации-времени. Объём информации, необходимой для одного только адэкватного анализа состояний общества, в каждый момент работы планирующих устройств бесконечен. Все параметры и связи общества, все потребности и критерии каждого члена общества, все показатели среды обитания общества непрерывно меняются. Извлечь из этой системной динамики все необходимые данные; определить критерии оптимального плана; создать, руководствуясь ими, план; превратить его в команды для всего общественного производства; довести их до каждого адресата и непрерывно их корректировать по мере всех изменений регулируемой системы - невозможно. Человечеству не отпущено времени даже для выработки критериев такого плана: Солнце погаснет прежде, чем они будут вычислены. Сам Господь Бог создал системы саморегулирующиеся, самоорганизующиеся, ещё и со свободой выбора для каждой личности, а не управляемые Им свыше "по твёрдому плану"!
   Конкурентно-рыночная демократия раскладывает тяжесть своих задач на рынок, на государство, на потребителей, на предпринимателей, на пар-тии, на профсоюзы и т.п. и т.д. и (с помощью сложных систем прямых и обратных связей) решает свои проблемы. Она это делает отнюдь не иде-ально, но хотя бы мало-мальски терпимо.
   Центр же социалистического хозяйства берёт на себя задачи заведомо невыполнимые и иначе, как слепо и произвольно, решать их не может.
   Не знаю, нужно ли вводить термин "социальная демократия" в обиход либеральных сил СССР. "Демократия" переводится как "народовластие". "Социальная" значит "общественная". "Общественное народовластие"? У современной развитой демократии определяющим признаком является наличие системы конкурентных рынков: товаров, услуг, труда, капитала, ин-формации (включая образы и идеи). Машина конкурентного предложения заводится спросом. Аморальное, недальновидное общество может убить или искалечить себя уродствами своего спроса. При свободе выбора всё решает цивилизованность выбора, этическая, нравственная, экологическая. Машина рынка должна быть юридически регулируемой, как регулируется технически режим работы любой машины. Но регуляция не должна разрушать главный принцип её работы: свободную конкуренцию собственников товара перед лицом потребителей.
   Эпитет "социальная" ассоциируется в сознании советского человека с привычным определением "социалистическая" (демократия). Это словосо-четание ("социалистическая демократия") бессмысленно, но привычно. Оно меньше отпугивает советского человека, чем "конкурентно-рыночная демократия". Эпитет "социальная" связывается ещё и с утешительным обещанием социального обеспечения слабых слоёв населения, "социальной защищённости", как принято сейчас говорить. Связывая, по-видимому, социализм с успокоительными понятиями обеспеченности и защищённости неконкурентоспособных слоёв населения, С.Алексеев говорит:
   "Что ни говори, а идея социализма - великая человеческая идея. Но мы не сможем ни на шаг продвинуться к ней, как я уже говорил, без нахождения баланса между социальной защищённостью и свободой".
   "Идея социализма" - катастрофическая глобальная иллюзия, а не "ве-ликая идея". В одном из недавних выпусков "ЛГ" воспевался по этому по-воду "Город Солнца" Кампанеллы. Интересно, читал ли автор статьи опи-сание этой концлагерной человеководческой фермы? И если нигде и никем в мире не создано общество "золотого века" (и, скорее всего, создано никогда не будет), то "идея социализма" не позволяет создать и мало-мальски переносимую общественную ситуацию. Она в нарастающем темпе стимулирует вырождение общества и природы. Поэтому от неё следует ото-двигаться, а не к ней продвигаться.
   Утверждения (их можно прочесть и в "ЛГ"), что социализм естественней для России, чем конкурентнорыночная демократия, так как Россия - страна с искони коллективистским сознанием, не выдерживают критики и проверки.
   В России конца XIX - начала XX вв. существовала быстро растущая ры-ночная экономика современного цивилизованного типа, множившая её бо-гатства, повышавшая уровень жизни большинства населения. К тому же социализм не коллективистичен, а предельно монополистичен. Конкурент-норыночная экономика не исключает никаких форм коллективизма: артели, кооперативы, ассоциации, кибуцы и т.д. выходят на конкурентный рынок в роли самостоятельных частных субъектов и свободно пожинают плоды своей реальной конкурентоспособности.
   Социализм также и не уравнителен (Ф.Бурлацкий): он создаёт колос-сальнейшие различия в уровнях жизни, а не унифицирует их. Этот строй не защищает никого: ни слабых, ни сильных (припомните, сколько "силь-ных" кончили свои блистательные карьеры расстрельными подвалами, без-ымянными могильными рвами, лагерными нарами и помойками).
   С. Шаталин оценивает понятие социальной защищённости со свойствен-ным ему реализмом:
   "Я добавил бы не менее трудный баланс между социальной справедливостью и экономической эффективностью. Мы ведь сейчас рассматриваем их как понятия противоборствующие, тогда как на самом деле это комплиментарные взаимно дополняющие понятия. Ведь вот, к примеру, у шведов появились основательные сомнения: а не переборщили ли они со своей социальной справедливостью (или защищённостью, что, по сути, то же самое), коль эффективность хозяйства падает и всё труднее становится получать средства для со-циальных программ?"
   У американцев тоже появились такие сомнения: "государство всеобщего благосостояния" начинает превращаться в "государство велфейра" (соци-ального - из поколения в поколение - иждивенчества), что резко снижает экономическую продуктивность и нравственный потенциал общества. "Со-циальная защищённость" - это далеко не всегда синоним социальной спра-ведливости: справедливо ли заставлять тружеников работать на трудоспо- собных сограждан, поколениями предпочитающих не трудиться, а жить на пособия? Это даже не благотворительность - это творение зла. Парази-тарная экономическая обеспеченность целых социальных слоёв в некото-рых богатых западных странах чревата нравственной и хозяйственной катастрофой. Понятия экономической эффективности и патронирования слабых слоёв населения неравноправны: продуктивность производства - необходимое (хотя и не достаточное: необходима ещё и нравственная цивилизованность общества) условие широкой благотворительности. Непродуктивная же система хозяйствования не может прокормить не только нетрудоспособных, но и трудящихся. Главным предрассудком социализма, пожалуй, является объявление паразитом богатого (значит, продуктивного) частного предпринимателя и коммерсанта, платящих налоги, создающих и рабочие места, и нужную обществу продукцию, и мобильные рыноч-ные связи. К тому же они вкладывают капиталы в банки, обеспечивая тем самым кредитную систему эксплуатации капитала другими предпринима-телями и потребителями. Свои капиталы предоставляют обществу и рантье.
   Паразиты сосредоточены на совсем ином социальном поле. При социа-лизме это прежде всего человеческая субстанция губительной для общества неэффективной Системы. Эта часть общества (кадровая субстанция Систе-мы) живёт лучше всех, а приносит остальным только вред. Припомните анекдотический плакат на здании обкома КПСС: "Кто у нас не работает, тот не ест". Унитарно при социализме только право владения: хозяин, дей-ствительно, один, - иерархический аппарат КПСС - КГБ - ВПК - АПК, увенчанный Центром. Да и тот - наёмник, а не хозяин (покойный Револьт Пименов назвал эту систему "единокапитализмом", И.Веров - "уникапитализмом"). Парадоксальный вооруженный до зубов слепой наёмник бесправного общества, не позволяющий уволить себя от узурпированных им властных функций, - это и есть паразитический "новый класс" социализма.
   При конкурентнорыночной демократии паразиты - это те, кто могут ра-ботать, но предпочитают эксплуатировать чрезмерные филантропические сентименты общества.
   Итак, социализм, претендующий на "твёрдую плановость", ведёт к не-отвратимой хаотизации всего и вся, что мы и наблюдаем. Темпы хаотиза-ции растут по мере исчерпания резервов лжи, принуждения и экстенсивной эксплуатации природных и социальных компонентов производительных сил. Не имеет ли смысла довести эту закономерность на самых различных уровнях сложности (для одних - с математическими выкладками; для других - с бытовыми иллюстрациями) до каждого советского человека, имеющего глаза, уши, разум и совесть?
   Участники беседы, по-видимому, числят Бориса Ельцина в положитель-ном ряду деятелей и согласны (С.Шаталин) не видеть в нём, в Собчаке и в Попове "популистов" (ещё один в высшей степени модный ярлык типа "политиков, рвущихся к власти", их "сомнительных побуждений" и т. п.). От себя добавим: Борис Ельцин представляет собой совершенно забытый за годы советской власти образец государственного руководителя. В отличие от учёных Собчака и Попова, Ельцин пришел к своему посту если не коренным образом (с комсомольского возраста) из партийного аппарата, то через сравнительно длительное пребывание в его номенклатуре. Впервые мы видим в советском (бывшем партийном) руководителе такого ранга эво-люцию не тактики, но взглядов: интеллектуальную честность, способность к духовному и мировоззренческому развитию, а не одно только корыстно-кастовое политическое маневрирование. Ельцин сумел выбрать сподвижни-ков и направление. Ему присуще уникальное в его исходной среде чувство личного и гражданского долга. О мужестве его мы не говорим: его в этом смысле рыцарственность для вчерашнего партократа уникальна. К несча-стью, всё это не означает, что у Ельцина больше шансов на победу, чем у лидеров альтернативного типа, преобладающих в союзном Центре. К тому же на Ельцина не делает ставки близорукий Запад, реанимирующий из по-следних сил своё доверие к Горбачёву. К сожалению, уникальности Ельци-на для советской лидерской среды не понимают даже серьёзные историки-эмигранты. Выигрыш Ельцина в такой же степени вероятен или неверо-ятен, как более или менее благополучное разрешение всего внутрисоюзно-го кризиса.
   Если бы человек, понимающий ситуацию достаточно глубоко и мысля-щий не кастово-корыстно, а по-настоящему конструктивно, оказался в роли лидера Љ 1 в 1985-м году, когда инерция Системы ещё обеспечивала Центру послушание всех аппаратных иерархий, и если бы он тогда начал с перестройки (которая так и не была начата), а не с демагогии, то шанс на спасение не был бы упущен. Но... У Советов, даже у ВС РСФСР, нет при- водных ремней к реальной власти. Борис Ельцин это осознаёт и поэтому опирается на то единственное, на что ещё можно пытаться опереться: на широкое, мирное, организованное гражданское неповиновение, наиболее ярко выраженное в забастовках шахтёров. Довод о том, что забастовки па-рализуют и разрушают хозяйство страны, нередко бывает правильным. Но в данном конкретном случае он неправомерен. Система неизбежно разрушится сама собой, но с долгими мучительными эксцессами. У её цивилизо-ванных противников нет иных способов вынудить её к демонтажу, кроме просвещения граждан и забастовок.
   Из тупиков социализма (он же - тоталитарная партократия; он же - аб-солютный государственный монокапитализм, единокапитализм, уникапита-лизм) нет лёгких выходов. Идеальным было бы не допустить, чтобы поло-жение стало совершенно безвыходным. Ибо в нынешнем состоянии СССР безвыходность означала бы не стагнацию (долгий анабиоз в глухом тупи-ке), а катастрофу непредсказуемой разрушительной силы (март 1991).
  
  
  *
  
   Сегодня (1998), когда, Ельцин как бы не роковым2 образом ослабел физически, имеет смысл вспомнить его на подъёма, а не на излёте.
   В двух выпусках "Русской мысли" от 5 и 12 апреля 1991 г. опубликовано интервью, взятое А.Подрабинеком у бывшего капитана КГБ, затем - политзаключённого, В.Орехова. В 1970-е годы Орехов тайно помогал диссидентам, так как постепенно пришел к убеждению в их правоте. Когда Подрабинек спросил Орехова, почему тот действовал через человека и недалёкого, и не слишком надёжного, Клеточников эпохи "застоя" с мягкой иронией ответил, что более серьёзные люди немедленно заподозрили бы в нём провокатора и он провалился бы ещё раньше.
   У нас, оппозиционных к режиму советских и бывших советских граждан, в крови ожидание провокации. Это вполне естественно и даже необходимо, ибо иначе мы проваливались бы ещё чаще, раньше и горше. Но этот рефлекс иногда подводит. Так, почти все мы преклоняемся перед мужественными людьми, пренебрегшими по своей доброй воле высоким положением и вступившими в ряды протестантов и гонимых. Но мы восхищаемся преимущественно теми, кого уже укрыла от нашего недоверия могила, и упорно сомневаемся в ещё живых. А порой даже не сомневаемся: бьём наотмашь.
   Может быть, потому, что мы не можем похвастать врожденной и неиз-менной чистотой собственных идеологических риз, мы не хотим руководст-
  воваться по отношению, например, к Борису Ельцину непримиримым "все они одним миром мазаны, ибо все - коммунисты". Дескать, Горбачёв или Ельцин, Попцов или Кравченко, Силаев или Полозков - им же несть чис-ла. Бывшие, настоящие - какая разница? Всё одно - коммунисты. Все де- рутся только за власть, грызутся, как пауки в банке; все привержены к партократии и социализму. Самые (на словах) радикальные из них сохраняют прежнюю политическую ориентацию и т.д. и т.п. Так ли это?
   Не пора ли самым бескомпромиссным критикам коммунистического ре-жима внимательней всмотреться в мировоззренческую эволюцию Бориса Ельцина? Прислушаться к тому, что он говорит; прочитать то, что он пи-шет; присмотреться к тому, с кем и в чём он сотрудничает.
   Предлагаем следующую гипотезу: Ельцин и его единомышленники эво-люционируют не в корыстно-кастовой тактике и стратегии, а в своём истин-
  ном мировоззрении. В это трудно поверить, ибо слишком уж необычны и непривычны для нас на таких постах и местах честные люди, озабоченные судьбой своей родины. И то, что власть до сих пор (весна 1991 г.) остаётся в руках компартии, чьими гарантами и охранителями служат КГБ - МВД - МО, мы позволим себе отнести не на счёт политического конформизма Ельцина. Мы относим это на счёт репрессивного потенциала и воору-женной мощи партократии, её слепого стремления сохранить свою диктату-ру любой ценой. Напомним: силы демократического сопротивления совер-шенно безоружны. Но моральная поддержка III Чрезвычайным съездом народных депутатов России политики Ельцина и действий шахтёров заста-вила 50.000 военных с танками и БТР покинуть московские улицы и ото-двинуться несколько в сторонку. Пока. А планировалось (и мы того с тре-вогою ожидали), что съезд будет более консервативным, чем ВС, и что Совмин РСФСР свалит Ельцина и даст "добро" наиболее жесткому курсу охранителей по отношению к забастовщикам. Не знаем, что будет в следу-ющее мгновенье, но 28 - 29 марта 1991 года волосок, на котором дер-жится (и не обрушивается) лавина партократической реакции, перерублен не был. Славная "шестёрка" во главе с энтузиасткой Горячевой предложила лишить Ельцина права на доклад и заставить его лишь отчитаться перед де-путатами в своих прегрешениях. Но прозвучал всё-таки не последний отчёт Ельцина, а его спокойный и обстоятельный доклад, плод, несомненно, се-рьёзного совместного творчества многих людей. В нём Ельцин дальше, чем когда бы то ни было, продвинулся по своему (не уникальному сегодня для вчерашних коммунистов) пути. Этот путь ведёт от поста первого секретаря Свердловского обкома КПСС, взорвавшего Ипатьевский дом1, к роли беспартийного главы непокладистого, хотя и весьма ещё внутренне разобщённого, российского парламента. Сегодня по этой (очень хотелось бы верить, что небезысходной) дороге движутся многие люди, даже еще и не сдавшие партбилетов. Надо надеяться, что они их скоро сдадут: невозможно долгое время пребывать в столь противоестественном и двойственном положении.
   Складывается впечатление, что Ельцину уже не раз наносили удары и примитивно-физически. Правда, многие считают это спектаклем.
   Вставка 1996 г.: катастрофическое нарастание нездоровья Ельцина вскоре покажет, что это, к несчастью, были отнюдь не спектакли.
   В Страсбурге (апрель 1991) один из западных журналистов обличал Ель-цина в том, что, протягивая вроде бы руку Западу, тот держит за пазухой двенадцать тысяч ядерных боеголовок, на Запад же и направленных. "Я пришел к вам с открытым сердцем", - пытался объяснить Ельцин. Но ему многие не поверили. Не захотели понять, что ракеты Кремля - это не ракеты России, что у правительства РСФСР армии и оружия нет. "Артиллерия бьёт по своим" не впервые в истории, но вряд ли нынешним объектам обстрела от этого легче.
   Вставка 1998 г.: То же недоверие (Запада к России), подкреплённое увеличением веса "чёрно-красно-коричневых" в российской Думе тех лет придвинуло НАТО к самым границам РФ. А Россию это вовлекло в крайне опасные для неё и для Запада игры с Востоком и Юго-Востоком планеты. И в роман с Лукашенко. И в дорогостоющую реанимацию всех родов войск. Зашевелились привычные международные рефлексы и ориентации. Но вернёмся в 1991 год.
   Нам кажется, мы начинаем понимать, почему поначалу очень многие не принимали Ельцина всерьёз. Он вызывал некую ироническую озадаченность: демагогия? шутовство? легкомыслие? Предположения были самые разные, но порождались они одним свойством Ельцина - его искренностью. Она выглядела не только необычной, но даже противоестественной в человеке его среды и ранга, чем и порождалось недоверие. Мы не знаем, каким был Ельцин в Свердловске. В Москве он оказался непокладистым по отношению к своему тогдашнему патрону Горбачёву, нередко непоследовательным и непредсказуемым, порой не слишком отчётливо понимавшим, чего он хочет. Его карьерные злоключения, начавшиеся достаточно быстро, предопределились, по-видимому, тем, что он принял всерьёз своего неискреннего шефа. Он счёл реформатором человека, который, может быть, и хотел сделать дело, но лишь в абсолютно безопасных для себя и Системы границах и формах. Ельцин же постепенно стал человеком, ставящим правду выше кастовых предубеждений. Он прочитал новые для себя книги. Он сблизился за свою бытность в Москве с новыми и неожиданными для него людьми. Они пошли вместе. Искреннему человеку тяжело недоверие тех, в ком он видит естественных своих союзников. Хорошо бы не опоздать с поддержкой.
   Удивительно, что прочитав уже нами цитированное выступление Ельцина от 11 марта 1991 года, аналитик делает следующий вывод:
   "Предвыборные рассуждения Горбачёва и Ельцина по своей сути ничем не отличаются. Оба - демагоги старой школы, просто первый более академичен в старом коммунистическом смысле этого слова. Читая речи одного и другого, диву даешься, насколько по серьёзному счёту в стране Советов ничего не изменилось.
   Ни Горбачёв, ни Ельцин не предлагают ничего конкретного - сократить, например, хотя бы вдвое никому не нужную пятимиллионную армию, уволить миллионов десять ничего не делающих и никогда ничего не делавших бюрократов и отнестись к частному предпринимательству как к неизбежности, но не давать жуликам-кооператорам простор для расхищения государственных средств" /Б.Хургин, Стоит ли дружить с Горбачёвым. "НРС", 18 марта 1991/.
   Все перечисленные здесь Б.Хургиным предложения Ельцин делал неод-нократно. Они входят в его программу. О степени выполнимости этой про-граммы - несколько ниже.
   М.Геллер подводит итог ельцинскому докладу в статье "Куда ж нам плыть?" /"РМ" от 12 апреля 1991 г./:
   "Борис Ельцин, как и подобает бывшему марксисту, начинает с базиса - с экономики, а потом потихоньку продвигается к надстройке - политической власти. Между тем, минувшие 6 лет наглядно продемонстрировали, что суть всех проблем - власть. А до сих пор - как неоднократно констатирует Борис Ельцин - власть в Союзе остаётся в руках компартии. Куда ж нам плыть?"
   И определяет (косвенно) доклад лидера российской демократии как очередное "толчение воды в ступе". Но ведь "бывший марксист" Ельцин говорит именно о политике, прежде всего о политике, - о двух полити-коэкономических системах.
   На столь высоком уровне представительства и так чётко подобное раз-граничение прозвучало впервые за всю историю СССР, если учесть, какой из систем Ельцин отдаёт предпочтение. У Горбачёва и Ельцина можно легко отыскать сходные лексические блоки, но они включены во взаимноантагонистические контексты. Как в "перестроечном" анекдоте, между горбачёвской "демократией" и демократией в понимании Ельцина, такая же разница, как между электрическим стулом и стулом обычным. А слово - то же. И это лишь один из многих примеров.
   Общая программа и детальный план - это вещи, разумеется, разные, и потому вряд ли имеет смысл предъявлять программе требования завершен-ной и детальной конкретности. Разработать конкретику этой программы на бумаге сотрудники и единомышленники Ельцина, конечно же, в состоянии. И они это делают, хотя, может быть, недостаточно оперативно. Но вот осуществить эту конкретику... В том-то и гвоздь этой программы (и гвоздь острейший), что не только власть на самом-то деле не принадлежит разработчикам, но и средства завоевания власти им недоступны, в том чис-ле - основные средства массовой информации (телевидение, радио, поли-графическая база, бумага). Это, разумеется, элементарно и ни для кого не секрет. Но можно ли из этого прискорбного факта делать вывод об иден-тичности Горбачёва и Ельцина? У Горбачёва (или у тех, кто ведёт его на стальном поводке) средства и орудия для удержания власти в своих руках - пока что есть - в отличие от Ельцина и его команды, которые властью не располагают и трудятся, в основном, в теоретическом и разговорном жанрах. М.Геллер говорит в той же статье:
   "Что пугает Бориса Ельцина сегодня? Почему он не разрывает окончательно с Октябрём, его наследием? Ответ очевиден: он боится потерять шансы на высшую власть. В политических комбинациях ему необходима поддержка коммунистов, хотя бы части их".
   Мы полагаем,, что Ельцин имеет все основания бояться вещи простой и непоправимой: того же, что случилось с о.Александром Менем. Но имеем надежду, что он и этого не пугается, хотя не бояться, вероятно, не может. Человек мужественный страха не чужд: он просто имеет смелость преодолевать свой страх (тоже трюизм).
   Главный вопрос - какова вероятность успеха демократов? Не в ускоряю-щем, тотальный распад, а в созидательном смысле, - какова она, вероятность успеха?
   Как уже было сказано, инструментов реальной политической власти у ру-ководства РСФСР нет. Между собственно Россией и автономными субъектами Российской Федерации целенаправленно и провокационно вбиваются Центром разнообразные клинья, в их взаимоотношения впрыскиваются смертоносные яды. Производительные силы страны разваливаются и вырождаются во всех своих элементах: природа, техноструктуры, люди. В таких обстоятельствах никто не может оказаться волшебником, который скажет ворóтам в сносную жизнь: "Сезам, отворись!"
   И Ельцин тоже не сможет, конечно, ничего "незамедлительно обеспе-чить", хоть и произносит изредка подобные словосочетания (дань привыч-ной риторике?). Сформулирована в общих чертах первая теоретически кон-структивная антитеза всем программам РСДРП(б) - РКП(б) - ВКП(б) - КПСС - РКП(б-бис) - это уже шаг. Разрабатывается и частично уже разработан ряд теоретически возможных приёмов её реализации. Это тоже шаги. Начаты попытки горизонтальной организации единого экономическо-го и экологического пространства - взаимные поиски равноправных субъектов возможного объединения. Это тоже шаг. И ещё многое уже начато. Но трудность не столько в том, что совершаются и ошибки (ещё не так много сделано, чтобы ошибки могли оказаться непоправимыми), сколько в преобладании факторов, от реформаторов не зависящих. Созидательной мощи у союзного Центра нет, репрессивная и разрушительная - огромна. Повторим, однако, слова Солженицына в его "Посильных соображениях": "Но не посылается Чуда тем, кто не силится ему навстречу". Нам представляется, что Ельцин - силится.
   Что же до бывших коммунистов и возможностей человеческого прозре-ния, то в первых, ещё марксо-энгельсовых проектах устава Союза комму-нистов, было особо отмечено:
   "...Об исключённых членах доводится до сведения всего союза: за ними, а также за всеми подозрительными личностями устанавливается наблюдение со стороны союза" /К.Маркс и Ф.Энгельс, Соч. в 42-х томах. Изд. II, ГПИ, М., 1955 - 1974; т. 7, стр. 566; выд. нами/.
   И даже жестче:
   "В интересах союза следует установить наблюдение за отстранёнными и исключёнными лицами, а равно и за подозрительными личностями вообще, и обезвреживать их. О происках таких лиц должна быть немедленно поставлена в известность соответствующая община" /там же, т. 4, стр. 529; выд. нами/.
   Что могут означать выделенные нами слова? Как можно с достаточной степенью надёжности "обезвредить", "отстранённых", "исключённых" и "подозрительных", не убрав их с дороги, то есть не уничтожив физически?
   Видно, коммунисты в лояльности бывших своих сочленов не так увере-ны, как люди, пятен подобного рода на своей репутации не несущие. Сви-детельствуем, исходя из личного опыта, что в данном случае основополож-ники не заблуждались.
  
  *
  
   Перечитав сегодня (май 1998) эту статью, мы не видим необходимости изменить её основные мысли. Разве что тяжесть предстоящей борьбы и дороги, суждённой Ельцину, виделись тогда не во всей их полноте, Да и физических сил у него оказалось намного меньше, чем можно было наде-яться.
  
  
  * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  XIV. МЫ С ВАМИ, БОРИС НИКОЛАЕВИЧ !
  
  
  
  
  
   Октябрьские (они же - по новому стилю - ноябрьские) события 1917 года, развернувшиеся в Российской империи, "Десять дней, которые потрясли мир" (Дж.Рид), исторически равновелики событиям Августа 1991 года в Москве. Тогда (1917) началась, теперь (1991) вступила в свою финальную (хотя и долгую) фазу история великого эксперимента. Но и по сей день (1998) эпохальная драма крушения социализма-коммунизма воспринимается миллионами участников и наблюдателей как цепь чьих-то ошибок и злодеяний, а не как исполнение приговора, вынесенного Утопии Жизнью.
  
  *
  
   Соблазнительно бросить беглый взгляд на реакцию, вызванную события-
  ми Августа-1991 не в СССР, а в свободном мире.
   Горбачёв за 1986 -1991 годы успел стать любимцем и надеждой Запада. Ельцин же часто воспринимался как досадная помеха действиям главного реформатора Горбачёва. Нечто вроде не то модернизированного Хлеста-кова, не то приставучей осенней мухи. Август-1991 впервые поколебал это представление.
   Старейшая зарубежная русская газета "Новое Русское Слово" (Нью-Йорк) публикует 22 августа 1991 года портрет Бориса Ельцина на первой странице. Заголовок лозунгового размера кричит: "ПЕРЕВОРОТ ПРОВА-ЛИЛСЯ". И помельче, но крупно, в столбик: "Горбачёв возвращается в Москву. Прокуратура расследует обстоятельства заговора. Войска покидают столицу. Латвия и Эстония провозгласили полную независимость".
   В потоке первичных откликов, неофициальных и официальных, включая интервью президента Буша, на первом плане фигурирует Горбачёв. Он герой событий. И лишь на втором возникает Борис Ельцин. Так (цитируем), в передовой статье этого номера "НРС" говорится:
   "Корреспондент АП Чарльз Кемпбелл пишет, что события последних дней резко переменили отношение американской администрации к Бо-рису Ельцину. В течение ряда лет Ельцин рассматривался как популист и источник напряженности - в лучшем случае, как тень Горбачёва"
   Далее снова приводятся удивлённые и уважительные реплики Буша, от-дающего должное Ельцину. Последнего поощрительно похлопывают по плечу. Смотрите-ка, и этот оказался толковым парнем: усёк, в чьи ворота надо сыграть.
   Всё это - лишь очередной и далеко не самый яркий пример того, с каким дефицитом проницательности Запад обычно воспринимает Россию. И осо-бенно - коммунистических лидеров и противостоящие им силы. Правда, советская пропаганда всегда об этом активно и успешно пеклась. Коммуни-стические вожди и вождята всегда обеспечивали себе желательный для них мировой имидж. И помогала им в этом (кто - за страх, кто - за совесть) выездная советская журналистика. Она же успешно создавала вокруг себя агентуру влияния в "левой" и "левоватой" среде. А какой "прогрессивный интеллигент" на Западе не устремлён "влево"? Отсюда и международная интерпретация весьма широкого спектра деятелей: от простодушного "старины Джо" (он же "дядюшка Джо") до "мужлана" и "забулдыги" Ельцина, этакого плебейского "enfante terrible", мешающего новациям просве-щённого реформатора Горбачёва.
   Мы, однако, приведём и отклики, для Запада весьма нетривиальные. Их в том же номере "НРС" широко цитирует ныне покойный Борис Хургин. Обратимся к его обзорной статье "Американцы о событиях в СССР". Заметим, что Борис Хургин ни Горбачёву, ни позднее Борису Ельцину не симпатизировал. Однако в понимании той роли, которую сыграл в крушении тоталитаризма Горбачёв, Хургину отказать нельзя. Ниже - выдержки из его обзора первых дней Форосского сидения Горбачёва.
   "...В эти дни "обязательным блюдом" американской прессы стали смещение Горбачёва и попытки правых вернуть в СССР всё на круги своя. Есть и ещё один удивительный момент: тональность материалов, печатаемых либеральной и консервативной прессой, практически идентична. И правые, и левые, здесь в Америке жалеют Горбачёва, зачастую не потому, что он был экстраординарным политическим деятелем, а потому, что пришедшая к власти хунта производит омерзительное впечатление вставших из гроба покойников.
   ...Во вторник Горбачёву и вообще советской теме посвятили свои колонки известнейшие американские журналисты и советологи Эйб Розентол и Ричард Пайпс в "Таймсе", Джордж Уилл и Джим Хоугленд в "Посте".
   ...Начну с Джорджа Уилла, консерватора со стажем, воюющего пером с коммунистами вот уже не один десяток лет, не проявляя при этом перехлёстов, присущих иногда даже таким талантливым журналистам, как Патрик Бьюкенен.
   Уилл начинает свои рассуждения с анекдота, бывшего популярным ещё в те времена, когда перестройка, едва сдвинувшись с места, уже начала буксовать. "Товарищи, - говорит Горбачёв на каком-то митинге, - когда я пришел к власти, страна находилась на краю пропасти. С тех пор мы сделали гигантский скачок вперёд".
   Уилл не политик, манерничающий с Горбачёвым в загородных резиденциях, и в силу этого он не "жалеет" опального президента, но пытается объяснить причину его падения.
   Американец вполне резонно считает, что Горбачёву всегда не хватало элементарной смелости, он всегда останавливался в раздумьи на полпути, а пока он думал, враги плели паутину интриг, в которую президент наконец-то и угодил...
   "На Западе, - пишет Уилл, - долго судачили о том, станет ли Горбачёв молотом, который вдребезги разнесёт выпестовавшую его же самого партийную машину?"
   Увы, не смог он стать молотом, а был лишь деревянным молотком, с помощью которого выправляют вмятины.
   Горбачёв, по мнению Уилла, был реформатором лишь по практическим, но никак не по моральным соображениям. Он не видел в советской системе зла, сетуя лишь на её непродуктивность.
   ...Самым слабым местом Горбачёва, по мнению Уилла, была идеология. Он хотел перестроить не общество, а коммунистическую систему, оставив в неприкосновенности её каркас.
   У захватившей власть хунты неважные шансы на её удержание, однако конвульсии умирающей системы ещё могут наделать много бед. Классовая борьба может возродиться в самой уродливой форме, а "комитетчики" смогут попытаться натравить озлобленную чернь на нуворишей и конечно же на евреев. Никто не может исключить всплеска шовинизма, при котором на место марксизма придёт что угодно: имперский комплекс, на пример.
   ...Возможности США влиять на ход событий в СССР минимальны. На вопрос о том, что должен делать Вашингтон в случае дезинтеграции Советского Союза, один высокопоставленный правительственный чиновник глубокомысленно ответил: "Наблюдать".
   Уилл не спорит с такой постановкой вопроса, но напоминает, что Америка должна держать порох сухим и запастись как можно большим количеством этого пороха.
   На всякий случай.
   Обычно либерально настроенный Джим Хоугленд вдруг заговорил как заправский ястреб. Осудив хунту, он даёт Вашингтону рекомендации, которые при Горбачёве считались чуть ли не святотатством. Он рекомендует Бушу свернуть все связи с новыми властями и сделать упор на помощь требующим независимости республикам, а также на всемерную поддержку Ельцина, который из недавнего мужлана и забулдыги вдруг, как Иванушка-дурачок в сказке, превратился в прекрасного принца, выпускника Геттингенского университета. Ну что ж, американским политикам и журналистам всегда был нужен какой-то живой фетиш. При Картере, например, и Брежнева величали на полном серьёзе выдающимся государственным деятелем.
   Хоугленд, пожалуй, прав лишь в одном. Ельцин сегодня действительно олицетворение единственной силы, которая может выбить почву из-под ног, позволим себе такой оксюморон, марксистских фашистов .
   ...Розентол тоже советует сделать ставку на Ельцина и не помогать очередному кремлёвскому хозяину, какие бы сладкие песни тот ни пел.
   И наконец, - Ричард Пайпс, один из самых знающих советологов, про-фессор истории Гарвардского университета. Пайпс напоминает, что он ещё в прошлом году предсказывал возможность переворота, но нынешняя хунта, по его мнению, долго не продержится. Кто бы, однако, ни пришел к власти после чрезвычайного комитета, это будет не Горбачёв. Его эра кончилась, а звезда закатилась.
   Скорее всего, так оно и есть, но лично я, подобно множеству других людей понимая, что разумные поступки - аллерген для любого коммуниста, не могу не отдать должное Горбачёву. Против своей воли, не понимая, к чему это приведёт, он сделал для развала советского коммунизма больше, чем любой другой человек, организация или армия. В этом смысле он заслуживает доброго слова, которое ему самому ни к чему".
   Надо заметить, что "пришедщая к власти хунта", которая, по мнению многих, производит, в отличие от Горбачёва, "омерзительнейшее впе-чатление", к власти 21 августа 1991 года не пришла: она находилась в это время у власти и пыталась её удержать в руках. В неё входили высшие и полномочные функционеры хунты, возглавляемой Горбачёвым, а не "вставшие из гроба покойники".
   Насчёт "любого коммуниста" Борис Хургин перегибает палку. Среди во-семнадцати миллионов членов КПСС едва ли не большинство воспринимало членство в КПСС всего-навсего как формальность, дающую допуск к облегчённой или желанной работе. А то и вовсе бездумно: как в детстве и отрочестве - октябрятскую звёздочку, пионерский значок, комсомольский билет. Как, мол, все, так и я. Так ощущало этот свой статус большинство. Людей, относившихся ко всему этому сознательно, со знáком "плюс" или"минус", было, как и во всех подобных ситуациях, меньшинство. Но за-слуги Горбачёва как ускорителя распада СССР и социализма переоценить трудно, в этом Борис Хургин был прав.
  
  
  *
  
   Беда состояла и поныне (1998) состоит в том, что для большинства за-падных комментаторов снятие советской угрозы психологически не могло не быть важнее всех сопутствующих этому снятию обстоятельств. А потому развал, распад, разруху на территориях бывшего СССР - ССГ -СНСНГ - РФ-... политики и обозреватели, достаточно для этого бли-зорукие, воспринимают как фактор для Запада, в основном, положи-тельный. Это, однако, жесточайшее заблуждение, куда более опасное, чем личностная недооценка Западом Ельцина 1991-го "и других годов".
  
  
  *
  
   Вернёмся в Август 1991-го.
   Достаточно рано в стране и в мире возникла версия, которой (среди прочих вероятных версий) не исключаем и мы. Вот как она интерпретировалась некоторыми западными обозревателями уже в первые после пика событий дни. Цитируем по статье Б.Хургина "Эскиз безумной теории" ("НРС" от 28 августа 1991 года):
   "Предположение о том, что попытка государственного переворота в СССР 19-21 августа является на деле не чем иным, как тщательно обдуманной авантюрой самого Горбачёва, первым высказал президент Грузии Звиад Гамсахурдиа, у которого предостаточно собственных причин не жаловать генсека (теперь уже бывшего)-президента. Пылкость кавказского воображения, впрочем, сразу же и решительно была осуждена никем иным, как президентом Бушем, заявившим, что грузинский лидер пытается плыть против течения, а все его домыслы и попытки изобразить заговор против Горбачёва как спектакль, срежиссированный самим же Горбачёвым, выглядят попросту смешно" .
   Сам автор обзора, Б.Хургин, полагает, что президент Буш прав. Однако он считает полезным ознакомить читателей и с аргументацией иного рода, близкой ко мнению З.Гамсахурдиа.
   Мы же допускаем, что президент Буш не прав или не совсем прав. И нас весьма радует, что в США 1991-го года имелись и более вдумчивые "спе-циалисты по Горбачёву", чем лидер страны. Так, Б.Хургин сообщает:
   "Открытое неудовольствие реакцией Буша на слова грузинского президента высказал, например, бывший высокопоставленный чиновник в администрации Рейгана, а ныне сотрудник Центра по изучению проблем безопасности Фрэнк Гаффни.
   "Если кто-то и плывёт против течения, - сказал он, - так это сам президент Буш.
   ...Господин Буш не видит или не хочет видеть вероятность того, что заговор заранее и сознательно был обречён на провал, а его настоящей целью было возрождение Горбачёва, как последней и единственной силы, которая может спасти от краха систему, вроде бы стремившуюся убрать его со своего пути..."".
   Версия участия Михаила Сергеевича в подготовке акции ГКЧП с последующей (неожиданной для "чрезвычайщиков") изменой общему замыслу, представляется множеству наблюдателей очень и очень правдоподобной. Выглядит весьма убедительно и версия Э.Шеварднадзе (опять же - в изложении Б.Хургина):
   "Что касается Шеварднадзе, то в пятницу, отвечая на вопросы амери канской телекомпании Си-эн-эн, он в несколько завуалированной форме вновь высказал свои подозрения в адрес Горбачёва.
   На вопрос корреспондента, согласился ли бы он занять какой-ни-будь пост в новом кабинете, Шеварднадзе ответил, что ни при каких обстоятельствах не будет служить под началом Горбачёва, который даже в ходе недавней пресс-конференции не прояснил свою действительную позицию.
   Зная, что в стране сложилась взрывоопасная ситуация, он уехал в месячный отпуск, а узнав о путче, не вылетел срочно в Москву, но предпочёл дожидаться, пока его не посадят под домашний арест. Сценарий событий обернулся вовсе не так, как хотелось бы Горбачёву, и теперь ему не на кого пенять..."
   Так же, как в случае с анализом Фрэнка Гаффни, позволим себе не со-гласиться с Э.Шеварднадзе в некоторых деталях сюжета. Но предваритель-ная осведомлённость Горбачёва о предполагаемом "ЧП", на наш взгляд, вполне возможна. Заколебался же генсек-президент уже в ходе событий. Но об этом позже. Продолжим выдержки из статьи Б.Хургина:
   "Скептицизм по поводу истинности заговора выразил и редактор двухмесячника "Раннее предупреждение" Джон Рис, допустивший вовлечённость Горбачёва и назвавший реакцию Буша "истеричной".
   Самым же веским аргументом в пользу теории "сознательно обречённого на неудачу" переворота служат действия заговорщиков. Они не арестовали Ельцина, хотя имели такую возможность. Они не подтянули к Москве отборные, верные только им, части, дивизию имени Дзержинского, например. Они не захватили аэропорты, не запретили деятельность иностранных журналистов и не стали глушить радиопередачи из-за рубежа.
   Действовали они не просто нерешительно, но откровенно бездарно, хотя речь, по мнению Гаффни, идёт не о каких-то дилетантах, а о профессиональных и жестоких провокаторах, для которых гибель по их вине нескольких тысяч людей никогда не стала бы поводом для бессонницы".
   Далее следуют выводы самого Б. Хургина:
   "Освобождённый из "заточения" Горбачёв начал совершать одну ошибку за другой. Ему бы явиться прямо из Внуковского аэропорта к зданию Дома советов РСФСР, и толпа встретила бы его цветами и аплодисментами. "Мы бы внесли его в зал на плечах" - заявил один из охранников Ельцина.
   Горбачёв же появился в российском парламенте лишь на следующий день и начал повторять всем давно надоевшее заклинание: "Я убеждённый коммунист. Таким и останусь".
   Горбачёв может оставаться коммунистом, но это окончательно ставит крест на всех его надеждах остаться у власти...
   ...Был ли он в сговоре с членами ГКЧП или нет, право, не так уж и важно. Если был, авантюра не удалась по всем статьям, а если не был, - он всё равно не сумел воспользоваться последней предоставленной ему возможностью сохранить лицо и остаться вместе с народом, отказавшись от пелены догматических представлений о мире, в котором он живёт.
   Кстати, то, о чём на Западе говорят единицы, в СССР выглядит как естественное предположение, потому что в глазах миллионов людей Горбачёв по сути ничем не отличается от Крючкова или Янаева. "Депутаты российского парламента, - писал в субботу корреспондент 'Нью-Йорк таймс' Серж Шмеман, - отнеслись к Горбачёву не как к президенту, а как к пособнику заговорщиков. Складывалось впечатление, что он выступил в суде в роли обвиняемого"".
   Но суда-то фактически и не было. Все участники ГКЧП, за небольшими исключениями, вскоре вернулись из заключения во власть. А странный форосский узник повёл весьма привольную жизнь лица получастного-полу-публичного.
   Ельцин же, отстранив Горбачёва от всех рычагов государственной власти, словно бы не замечает (с тех пор) как странностей всего происшед-шего, в деталях и в целом, так и существования самого Горбачёва (1998).
  
  
  *
  
   Пожалуй, многие советские люди разобрались в ситуации псевдопутча против (якобы) Горбачёва лучше, чем большинство иностранных комментаторов. Выдвигаются два толкования позиции Горбачёва: первое - глава государства, объявил оправданное, с его точки зрения, "чрезвычайное положение", но почему-то остановился на полпути; второе - глава государства воспротивился самоуправству высших своих чиновников. Запад выбрал для Горбачёва вторую роль. А не может ли быть, что Горбачёв сымпровизировал для себя третью: санкционировал акцию ГКЧП, а потом, в реша-ющий миг, не отдал военным наступательной команды и сдал "гекачепистов" Ельцину?
   Небезынтересна версия, предложенная Вл. Щербаковым, человеком, политически поныне весьма активным, которому его доавгустовское прош-лое обычно не поминают. Как, впрочем, и многим другим.
   Вот как интерпретирует сообщение Вл. Щербакова "НРС" от 29 августа 1991 года. Редакционная статья снабжена броским заголовком:
  Горбачёв - организатор
  государственного переворота
  Версия: члены ГКЧП были пешками в руках опытного игрока
   МОСКВА. 24 авг.
  
   Безымянный комментатор свидетельствует:
   "По одной из версий, высказанных Владимиром Щербаковым, первым заместителем бывшего премьера страны Валентина Павлова, некоторые члены Государственного комитета по чрезвычайному положению (ГКЧП) были вовлечены в круговорот событий неожиданно для себя и даже "поставлены перед свершившимся фактом". В своих выводах Щербаков опирается на беседы с членами ГКЧП 19-21 августа, на телефонные переговоры с Горбачёвым незадолго до переворота и на первые показания членов ГКЧП после взятия их под стражу.
   Как оказалось, Щербаков был последним человеком, разговаривавшим с Горбачёвым перед тем, как вся телефонная связь с горбачёвской дачей в Форосе (Крым) была прервана. Сам Щербаков не обвиняется в участии в перевороте, однако с роспуском всего павловского кабинета министров был смещён со своего поста и он"
   Следующие ниже слова о полной растерянности Павлова неплохо согла-суются со словами очевидцев о том, что в первые сутки "путча" Павлов ис-кал утешения в бутылке. Да и на телеэкране он выглядел странно.
   Послушаем, однако, Щербакова:
   "Щербаков рассказывает, что в понедельник 19 августа, как только путчисты объявили о введении чрезвычайного положения, премьер-министр Павлов вызвал его к себе, чтобы обсудить с ним действия правительства в условиях политического кризиса. "Павлов, - уточняет Щербаков, - убитым голосом сообщил мне о том, что правительственная делегация, побывавшая в Форосе в воскресенье, застала Горбачёва в постели, измождённого и безвольного (здесь и далее - обратный перевод с англ. - Ред.).
   "Сразу после возвращения делегации из Крыма, - продолжает Павлов, - нас вызвал к себе председатель КГБ Крючков и в присутствии выс-ших офицеров комитета заявил, что вооруженные экстремисты замышляют в стране государственный переворот, что в их планы входит убийство всех членов кабинета министров и даже членов их семей и установление в стране антиконституционного режима". Именно этим и объясняется решение спешно созданного ГКЧП о введении чрезвычайного положения в ключевых городах страны".
   Щербаков настаивает, что
   "...Павлов и некоторые другие члены ГКЧП оказались марионетками в руках истинных вдохновителей переворота, оставшихся за кулисами. Имена этих предполагаемых злодеев Щербаков не называет"
   По его мнению, лица, находившиеся на авансцене событий, в частно-сти - делегация, побывавшая у Горбачёва на Форосе, играли сугубо второстепенную роль в событиях:
   "...Когда они вернулись в Москву, рассказывает Щербаков, путч был уже делом решенным, и им не оставалось ничего другого, как принять участие в этой авантюре".
   Дальнейший ход рассуждений Щербакова заставил бы нас подвергнуть сомнению всю конструкцию, если бы не одно обстоятельство, о котором ниже. Сначала продолжим приведенные в "НРС" свидетельства Щербакова:
   "Щербаков считает, что его версия отчасти даёт ответ на то, почему КГБ не позаботился вовремя об аресте Ельцина, бывшего на виду и накануне путча вернувшегося в Москву из широко разрекламированной поездки в Казахстан, и почему у членов ГКЧП в последний момент не хватило решимости пролить кровь в Москве и Ленинграде и любой ценой захватить горстку верных Ельцину членов парламента и правительства России, занявших оборону в здании российского парламента.
   "Мой ответ таков, - продолжает Щербаков: - Крючков играл во всём этом фарсе второстепенную роль".
   От всех этих утверждений недалеко до следующего: путч, столь быстро и позорно провалившийся, разыграли как по нотам два человека, больше всего выгадавшие от его провала: Горбачёв и Ельцин, внезапно воспылавшие друг к другу непостижимой любовью" /конец цитаты из "НРС"/.
  
   Если это так, то придётся признать, что Ельцин - один из величайших актёров нашего времени. Так разыграть свою партию в ходе осады Белого дома России мог только лицедей звёздного класса. И всё же что-то в сло-вах В.Щербакова настораживает и заставляет задуматься. Не невозможно предположить, что некий контакт между Горбачёвым и Ельциным на самом напряженном этапе этой загадочной эпопеи имел место и что решающую роль в исходе событий сыграл Горбачёв, изменивший цекагебистскому замыслу на полдороге и тем самым спасший Ельцина.
   В той же статье "НРС" сообщается о склонности к этой версии ряда рос-сийских газет. Например, "Коммерсанта" и "Независимой газеты". Эти трактовки позволяют и нам вернуться к ранее высказанной мысли: Горбачёв вынужден был санкционировать инициированное его коллегами "чрезвычайное положение", но по какой-то причине им изменил и сыграл в пользу Ельцина. Документов об августовских событиях (например, протоколов по "делу" ГКЧП) мы не видели: гласности они не преданы. А потому можем только догадываться о том, чтó стояло в действительности за видимым поведением Горбачёва. Возможно, уверенность, что, не простив ему "гласности" и "перестройки", его соратники после Ельцина уберут и его. Ниже мы попробуем об этом порассуждать. А пока заметим: поведение и роль Гор- бачёва в событиях последней декады Августа-91 наиболее загадочны и не исключено, что исторически судьбоносны, хотел он того, или не хотел.
  
  
  *
  
   Весьма симптоматична написанная тоже по горячим следам событий ста-
  тья Кирилла Подрабинека "Странная наша страна" /"НРС" от 12 ноября 1991 года/.
   Повторим: мы склонны твёрдо откинуть заведомо негативную оценку, данную известным правозащитником действиям и побуждениям всех без исключения бывших руководящих коммунистов. По его мнению, они способны лишь переметнуться из лагеря в лагерь, но не могут искренне изменить свои убеждения. Наш опыт общения с руководителями районного и
  областного масштаба "доперестроечных" лет, свидетельствует, что у многих из них и тогда были вполне антипартийные убеждения. Часто членский билет ВКП(б) - КПСС был для них только пропуском к большой активной работе, посредством которой они надеялись что-то в стране улуч-шить.
   Вставка 1998 года: где вы теперь, князевские, краснопавловские, ло-зовские, шелудьковские, змиевские, харьковские члены ненавистной всем нам уже тогда партии, так упорно пытавшиеся, состоя в ней, улучшить жизнь? "Мы-то, может быть, и "КП", а они - точно "СС"", - сказал когда-то одной из соавторов этой книги сельский учитель и новоизбранный председатель сельсовета Михаил Павленко, указывая на членов президиума областной партконференции. Но и за тем столом далеко не все были "СС".
   В остальном же анализ московских событий, сделанный К.Подрабине-ком в его статье, заставляет над многим задуматься. Хотя, разумеется, документированных ответов на вопросы, им же поставленные, в статье Подрабинека меньше, чем догадок и допущений. Мы приведём, не жалея места, его выводы:
  
   "А теперь задумаемся, на кого были похожи заговорщики, когда помчались к Горбачёву на Форос? Да на обманутых людей, которые в панике бросились выяснять отношения! Странным выглядит и освобождение Горбачёва и задержание некоторых заговорщиков небольшой группой Руцкого.
   Поговорим теперь немного об интересах, двигавших участниками переворота.
   Если в перевороте присутствовал элемент спектакля, то для этого было необходимо наличие узкого круга режиссёров. Остальные участники переворота вполне могли считать его подлинным. Кто же режиссёры? Безусловно - Горбачёв. Безусловно - Крючков. Без шефа КГБ такую игру не сделаешь. Как бы иногда ни пытались выставить Крючкова недалёким, неумелым человеком, в это не верится.
   "Генеральный прокурор России В.Степанков при обыске был крайне поражен чёткой и целесообразной организацией рабочего места Крючкова на Лубянке. Отметил он и личную картотеку бывшего главы КГБ (он вёл её 20 лет), где подобрана информация по различным направлениям общественно-политической жизни" /"Известия", 31 августа/. Возможно, одним из режиссёров был Пуго.
   Сейчас Горбачёв по-прежнему президент. Крючков пока жив и, кажется, спокоен. Пуго застрелился или застрелен. Кто кому давал какие гарантии, кто кого и как обманул - пока не известно. Да и будет ли известно...
   Странная наша страна, странный переворот. Вроде бы всё, как у людей: войска на улицах, закрыты газеты, музыка и танцы на ТВ, кто-то задержан, неизвестно что с президентом. Но войска бездействуют, связь работает, необходимая для населения информация распространяется, арестов нет, президент купается и слушает "го-лоса".
   Что мог выиграть и выиграл Горбачёв от такого "переворота"?
   Оставаясь ответственным за Тбилиси, Баку, Вильнюс, Карабах и многое другое, Горбачёв может теперь спихнуть грехи на своё окружение. Выросла поддержка Горбачёва населением, по крайней мере той его частью, что принято называть интеллигенцией. Елена Боннэр: "Горбачёв - наш президент". Ведущий "Взгляда": "Кажется, теперь мы можем сказать Горбачёву, что он наш президент".
   "В 4.30 журналист Владимир Молчанов заменил у микрофона радиорубки, расположенной в цоколе "белого дома", Александра Политковского. Как и многие выступавшие в эту ночь, Молчанов попросил прощения у Горбачёва и сказал: 'Михаил Сергеевич, вы - мой президент' ('КП' 22 августа).
   Горбачёв избавился от своих оппонентов со стороны площади. Правда, кажется, избавился и от КПСС. Но в азартной игре всегда может быть непредсказуемый перебор".
   На мгновение прервём К.Подрабинека. А разве нельзя предположить, что это не "перебор"? Что не от КПСС, а от её главарей стремился избавиться Горбачёв и потому пошел на их сдачу Ельцину? Ведь "соратники" люто его ненавидели и не скрывают этой ненависти даже сегодня (1998).
   Но продолжим цитату:
   "Горбачёв ещё раз утвердил себя в странах Запада гарантом перестройки и обеспечил себе возросшую поддержку.
   Осуществлена массовая проверка на лояльность должностных лиц. Кроме того, легко управлять людьми, зная компрометирующие их факты.
   Потери же Горбачёва таковы, что они были бы неизбежны и без переворота, и он мог это понимать. Есть лишь одна невыносимая потеря, прямо связанная с переворотом. Это репутация дальновидного, пред-усмотрительного политика. Но материя такого рода не считается ве-сомой политиками с о в е т с к о г о толка. Во всяком случае, они ею легко пренебрегают ради тактического выиг-рыша.
   Какой социальный слой выиграл в результате переворота? Позавчерашние или вчерашние коммунисты, вовремя спрыгнувшие с тонущего корабля: Б.Ельцин, А.Яковлев, Г.Попов, В.Бакатин, Э.Шеварднадзе, А.Собчак, А.Руцкой и т.д. Нет определённых оснований считать их замешанными в игре. Но ясно одно - им выгодна реформация советской власти, а не её демонтаж, способный привести к власти других, вытесняющих их людей. Результаты переворота пока помогли им в этом. Впрочем, это уже другая тема..."
   Главной для нас является здесь мысль, что Горбачёв не мог не стоять во главе... чего? На наш взгляд, не заговора, а решения высших лиц государства о введении "чрезвычайного положения". И он же мог с большими к тому же основаниями, опасаться победы ГКЧП, особенно - Крючкова. Да и у прочих ведущих ГКЧПистов было достаточно поводов для недовольства его политикой. К.Подрабинек не предусмотрел, однако, что выигрыш Горбачёва будет очень недолгим. Не разглядел он и того, что некоторая влиятельная часть тогдашней антигорбачёвской команды во главе с Ельциным хотела не оздоровить и реформировать коммунизм (социализм), а заменить его другим строем, чем - с переменным успехом - и занялась. Ход и результаты таких попыток - "это уже другая тема", как говорит и Кирилл Подрабинек. Добавим только, что цели у Ельцина с его командой и у Горбачёва были разные. И поэтому от власти Горбачёва отставили. Твёрдо и навсегда.
   Какую опасность представляла для его политического положения победа Ельцина, Горбачёв мог и не предвидеть. Провинциал, им же выдвинутый, а потом "задвинутый", возможно, не представлялся ему таким уж опасным конкурентом на будущих выборах. Но одно для него было ясным: соратники по ЦКГБ, победив, его уничтожат сразу; чего простак Ельцин не сделает ни в коем случае. Это он знал.
   Заметим (1998), что великодушие Ельцина по отношению к поверженным и отнюдь не поверженным своим противникам превысило все ожидания.
  
  
  * * *
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"