Штурман Дора Моисеевна. Россия, Унесенная В Сердце

Штурман Дора Моисеевна : другие произведения.

Россия, Унесенная В Сердце

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Оставить комментарий © Copyright Штурман Дора Моисеевна (tanyabu@actcom.net.il) Размещен: 09/11/2009, изменен: 09/11/2009. 35k. Статистика. Статья: Публицистика		Ваша оценка:
Аннотация: В начале 1980-х годов вынужден был эмигрировать из СССР мой молодой приятель, человек пылкий и быстрый на слово. Тоскуя по оставленным поневоле близким и спеша предупредить мои утешения, в первом же письме из Европы он написал мне: "Только не говорите мне ничего об эмигрантской культуре!.."

Д.Штурман

РОССИЯ, УНЕСЕННАЯ В СЕРДЦЕ

В начале 1980-х годов вынужден был эмигрировать из СССР мой молодой приятель,

человек пылкий и быстрый на слово. Тоскуя по оставленным поневоле близким и спеша

предупредить мои утешения, в первом же письме из Европы он написал мне: "Только не

говорите мне ничего об эмигрантской культуре!.."

Я так и не поняла, почему: потому ли, что нет её, эмигрантской культуры, и не

может быть на чужбине; потому ли, что ему без меня о ней всё известно?

Мне и сейчас нелегко говорить об эмигрантской культуре, ибо я к ней за восем-

надцать лет едва приобщилась: слишком она обширна для быстрого освоения. Но, пом-

ню, почти в тот же день, когда я получила отчаянное письмо нового эмигранта, мне

посчастливилось впервые раскрыть книгу с гордым подзаголовком "Апология эмигра-

ции"*. Она оказалась одновременно и книгой о об одной эмигрантской жизни, и книгой

об эмигрантской культуре, точнее - о русской культуре в изгнании.

В очень мужественном, очень лаконичном и неизменно захватывающем повествова-

нии Романа Гуля начало и первые три десятилетия одной и той же долгой неординар-

ной жизни - одновременно - и схвачены зоркими, жадными глазами юноши, и прони-заны

мудрым взором немолодого мемуариста.

Дочитывать было жалко. Когда дочитала, возникло нетерпение взять в руки

следующие два тома, обещанные автором: "Россию во Франции" и "Россию в Амери- ке".

Попутно припомнилось: Ленин в одном из писем своих о монополии внешней тор-говли

(1922-1923) заметил, что монополия эта нужна не только из экономических соображе-

ний, но и для того, чтобы закрыть "зарубежной России" (так у Ленина и написано:

"зарубежной России") пути на родину. Закрыли. И плотно. Тамиздат (для эмиграции -

Тутиздат) пробивался в СССР чахленькой струйкой и доставался, кроме советской

охранки, только редким счастливцам. О жизни, об истории эмиграции не то, что в

толще народонаселения СССР, но и в среде читающей публики (за редчайшими

исключениями) не было представления почти никакого. Только догадки - у всё того

же тончайшего слоя лиц. И ложные, фальшивые стереотипы у подавляющего (точнее у

подавленного) большинства. Об эмиграции в СССР выпускали подлые, слащавые, лживые

фильмы: как рвутся на родину блудные сыновья и как великодушно свободная родина

их прощает. Капля по капле камень долбит - формировались ложные пред-ставления об

эмиграции у миллионов и миллионов подсоветских людей. Оставалось надеяться на

будущее. И вот оно, это будущее, наступило. Может быть, потому, что пришло оно не в

облике светлой зари свободы, покоя, достатка, а сложным и труд-ным, волна интереса

к запретным ранее книгам взметнулась... и опала. Большинству читающего меньшинства

стало не до отшумевших ураганом книг. А у той доли малого меньшинства, которой

всегда до книг, так же, как и у эмиграции, нет средств, нет меценатов, которые

помогли бы создать в ближайшие годы полную библиографию эмиг-рантских трудов,

позволили бы поднять и исследовать многолетние газетно-журнальные завалы,

перечитать похороненные в библиотеках и частных собраниях книги, выпустить

антологии подвижнических этих страниц.

Такие книги, как воспоминания Романа Гуля, хотя бы дорогу приоткрывающие в

эту сокровищницу, хотя бы напоминающие о масштабах кипевшей когда-то в русском

Зарубежье работы, переоценить невозможно.

И ещё одно: эта книга на удивление жизнелюбива и неподдельно аностальгична.

Она без всякой декларативности постулирует единство исторического и жизненного

потока на всей Земле, единство судеб и человеческой психологии, и не позволяет

считать жизнь конченной из-за географического перемещения. Всё своё человек

уносит

-------------------------------------------

---------

Роман Гуль. "Я унёс Россию. Апология эмиграции". Т. I. "Россия в Германии". Изд. "Мост", Нью-

Йорк, 1981.

с собой. Много ли, мало ли он унёс - это зависит от вместительности его души. Роман

Гуль унёс много. И сохранил много связей, и обрёл много новых, и продолжал до конца

своих дней обретать и осваивать. Дорогая ему Россия канула в небытие. В том, что

сделано было большевиками с Россией, ему не оставалось места: он человек

свободный, а там не было места свободным людям. До падения большевизма он не дожил.

Органическая свобода души и поведения, которой человек не волен в себе истребить,

заставила Гуля уйти в изгнание. Там, в бывшем доме, ему не миновать было боя и

гибели. А драться и убивать он не хотел. В книге отражено и своеобразное непод-

властное антагонистическим стереотипам отношение Романа Гуля к гражданской

войне. Не только нїлюди, "псевдонимы" (так он называет ведущих большевиков), в ней

уча-ствовали. Народ вздыбился, поддался, позволил себя обмануть и вовлечь в

разбой..

Роман Гуль писал в первом томе своих воспоминаний о нескольких эмигрантах, так

называемых "возвращенцах" 1920-х гг.

9 Цитата

/"Россия в Германии", стр. 187/.

(Прим. Р.Гуля).

Писатель с превеликой горечью говорит и о том, что попробовал драться с

обезумевшим этим народом - и не смог: отказался убивать слепцов, не увидел надежды,

что народ скоро опомнится, не принял ни способов действий своего стана, ни

подчинённости победителям. Слишком много злобы и слепоты было с обеих сторон. Но

за слепоту и безумие казнить не смог.

Роман Гуль, мне кажется, первый, пишет о том, как величаво сдавалось на волю

"окаянству убийств, грабежей, поджогов" интеллигентная часть состоятельной

России:

4. 24

-------------------------------------------

--------------

Правописание Гуля, которое я сохраняю - Д.Ш.

/там же, стр. 25-26, 28/.

В восприятии обесчеловечения, которое три четверти века сотнями авторов

воспевалось как великий духовно-революционный подъём (да и сегодня живы такие

потуги), Гуль 1917-1919 годов сливается с Гулем 1980-х годов:

/стр. 29-30/.

Будем надеяться, что это движение остановилось на таком полустанке, с которого

возможно ещё начать не возвращение (история не идёт вспять), а возрождение. Роман

Гуль до конца своих дней был един с тем юношей, который не сумел убивать обезумев-

ших:

/там же, стр. 31-33/.

Выход оставался один: выйти из игры. Мужественно и непреклонно пишет об этом

Гуль 1980-х годов:

/там же/.

Пройдут годы, пока найдёт своё место в зарубежной России Роман Гуль-писатель.

Когда невозможно действовать, человек, неспособный бездействовать, делает своим

делом слово - если у него есть талант говорить. Гулю посчастливилось. Он оказался

по-настоящему одарённым писателем. Сквозной темой того, что он пишет о себе и о

других, становится осмысление пережитого и происходящего. Возникают серии пове-

стей-портретов и повестей-воспоминаний. В последних - множество сюжетных, порт-

ретных и философских новелл. Отношение к материалу предопределено уже первой

книгой:

43. 5

/там же, стр. 43/.

Так пишется всё: "правдиво-оголённо". И если в книге, о которой я здесь говорю,

встречаются два человека: Роман Гуль - герой и Роман Гуль - автор, то в ней пересе-

каются и два исторических плана: прошлое и нынешний день, простёртый в будущее.

И пересекаются эти плоскости в постоянном историческом анализе и нравственном

осмыслении происшедшего, присходящего и только ещё имеющего произойти. Нрав-

ственная позиция всегда безупречна, а историческая - как правило очень точна.

11.

/там же, стр. 56/.

Живя в Германии, Роман Гуль долгое время общался и с литераторами (да и не

только с литераторами), приезжавшими туда из СССР. До 1932 года такие наезды не

были редкостью. И жили тогдашние "командировочные" из СССР за границей куда

свободнее, чем в более поздние советские времена. С эмигрантами общались и пере-

писывались. За границей в 1920-х годах издавались книги ряда советских писателей.

Поэтому в мемуарах Гуля возникают перед читателем (нередко - с новой и неожиданной

стороны) не только эмигрантская, но и подсоветская жизнь, не только эмигранты, но

и те, кто остались или вернулись в СССР, - а также верховные вершители их судеб и

советские литературные функционеры. И здесь тоже господствует определённость

характеристик и точность оценок.

Людей, знаменитых и незнаменитых, в воспоминаниях Гуля великое множество. Их

описания и оценки, даже эпизодические и мимолётные, точны и ярки. Странно, но у

читателя не возникает ощущения тесноты, перенасыщенности повествования, персо-

нажной давки, которое вызывают порой мемуары много повидавших людей, сделанные

не с таким мастерством, как эти. Здесь же запоминаются почти все встреченные, и,

когда перечитываешь книгу во второй и более раз (а её хочется перечитывать),

встречаешь словно бы уже знакомцев.

Для меня, знавшей тогда, при первом чтении книги, об этом времени очень не-

многое, явились откровением те страницы воспоминаний Гуля, в которых рассказано

о культурной жизни русской эмиграции в Германии догитлеровского периода.

Общества, кружки, группы, театры, издательства, издания, политические объе-

динения и течения, книги, спектакли, концерты он перечисляет лишь частично, толь-ко

затем, чтобы дать читателю приближенное представление о культурной жизни эпо-хи.

И это производит ошеломительное впечатление. Должно быть, не мне одной из но-вых

("третьей волны") читателей Романа Гуля стало впервые с такой наглядностью ясно,

какие огромные культурные силы обречены были большевизмом на изгнание, ка-

кой совершался Россией в изгнании подвиг и сколько труда надо сегодня затратить

на продолжение этого подвига и на сохранение сделанного для потомков. Ведь

протянут же они когда-нибудь руки за своим прошлым...

* * *

Во втором томе мемуаров Романа Гуля, "Россия во Франции", ещё отчётливей вы-

ражено чрезвычайно обогащающее эти воспоминания свойство: в них переплетаются и

проникают друг в друга несколько эпох, насколько временнїх пластов. История эмиг-

рации семей Гуля и его брата, жизнь во Франции с середины 1930-х до конца 1940-х гг.,

сначала в Париже (с шестимесячным пребыванием в Лондоне), затем в Гаскони, на

ферме. Встречи и разговоры этого времени, воскрешающие разные периоды россий-

ского прошлого и оживляющие множество деятелей, как российских, так и советских,

симпатичных и антипатичных автору. И, наконец, современность - годы, когда пи-шется

книга. Это они, 1970-е - 1980-е годы, обеспечивают то историческое рас-стояние,

которое придаёт образам и оценкам завершенность, невозможную по отноше-нию к

текущим событиям. Из-за этой особенности: взаимопроникновения множества

персонажно-сюжетных линий и хронологических рядов - книга Гуля становится пове-

стью и документальным свидетельством не только о русской эмиграции во Франции,

но и о царской семье, о царском дворе предвоенной эпохи, о разных ветвях династии,

о февральской революции, о Ленине, Троцком и Зиновьеве, о некоторых событиях граж-

данской войны и т.д.

Чрезвычайно интересны разговоры автора с А.И.Гучковым и А.Ф.Керенским о

монархии, республике и судьбах февральской революции, в частности о корниловском

движении. Примечательно, что старая народница Е.К.Брешко-Брешковская в 1917 году

уговаривала Керенского избавиться от большевиков посредством применения силы.

Но социалист Керенский не решился в своё время на репрессии против одного из

направлений, пусть экстремистского, но всё-таки социализма. Уже в Америке он

обвинял в давлении на себя меньшевиков, тоже не согласных тогда на радикальные

репрессии против Ленина и его сторонников. Социалисты не могли уничтожить социа-

листа, даже самого агрессивного и аморального толка. Зато Ленин и его преемник

уничтожили всех тех социалистов-небольшевиков, которые не эмигрировали (типичней-

ший пример взаимоотношений между коммунистами и их умеренными собратьями по

социализму). Интересно, что Керенский и десятилетия спустя продолжает открещи-

ваться от своих несомненных (описанных многими мемуаристами) длительных пере-

говоров с генералом Корниловым, предшествовавших попытке последнего спасти рес-

публику от агрессии слева. И меньшевики (Б.И.Николаевский) продолжают вменять

Керенскому в преступление эти переговоры. Гуль называет восстание генерала Кор-

нилова "политически безнадёжно-нелепым". Позволю себе не согласиться с ним в

этой оценке. Движение Корнилова не стало бы "безнадёжно-нелепым", если бы

Керенский не ужаснулся своей с ним договорённости (ввести в Петрограде и Москве

военное положение) и не выдал бы его с головой социалистам всех партий, включая

большевиков, призванных из послеиюльской опалы на помощь Временному правитель-

ству против Корнилова.

Гуль очень метко замечает, со слов очевидцев, что Керенский опасался, как бы

победа Корнилова не смела с исторической сцены не только большевиков, но и более

умеренных социалистов, в том числе и его самого. Поэтому он и отрёкся от союза с

Корниловым в решающую минуту.

Я часто слышу, что смешно и бессмысленно играть (на бумаге) с историческим

процессом в игру "что было бы, если бы". Мне говорят, что Солженицын в "Узлах"

играет в такую игру и пытается параллельно "неправильному" ходу истории предпи-

сать (ретроспективно сконструировать) его возможную "правильную" версию. Я с

этим решительно несогласна. В каждой точке истории возникает веер (разброс) возможно-

стей, обладающих большей или меньшей вероятностью. Чрезвычайно важно увидеть,

почему мы все в своей совокупности выбираем в тот или иной момент одну из этих

(иногда почти равновероятных) траекторий. Очень важно узнать, имелась ли оппози-

ция к лицам и толпам, решившим исход событий, видевшая и предлагавшая другую до-

рогу, и почему ей не удалось повлиять на события. Книги Гуля дополняют и углубля-

ют понимание нами коллизий прошлого и настоящего.

О Ленине, Троцком и Зиновьеве написано много. Но превосходно изложенные Гулем

рассказы о них А.Д.Нагловского, большевика аристократического происхождения, а

затем эмигранта, захватывают своей точностью, подчас неожиданностью. Я много

занималась деятельностью, литературным наследием и психологией вождей большевиз-

ма, но обнаружила немало интересных наблюдений, новых для себя деталей, фактов и

чёрточек в том, что и как написал о высокопоставленных "псевдонимах" Гуль со

слов Нагловского.

Вторая книга воспоминаний Романа Гуля завершается страницами прекрасной прозы.

Это рассказ о жизни на ферме в Гаскони и о смерти нежно любимой матери. Об этих

страницах трудно говорить, потому что опасаешься смять неловким прикосновением

хрупкую ткань горестного и светлого повествования. Третья, изданная отдельным

изданием посмертно, посвящена его пребыванию в США - в последнем пристанище

скитальца, унёсшего родину в своё изгнание.

* * *

Романа Гуля в эмиграции клеймили "левым". И сам он никогда не маскировал сво-

ей личной, человеческой близости скорее к либеральным, чем к сугубо консерватив-

ным кругам. Но, прочитав все три тома его воспоминаний, нельзя обнаружить в них

партийных пристрастий и политических предвзятостей. Я ощутила скорее, что

психоло-гию Гуля пронизывает некий аристократизм - аристократизм свободы,

аристократизм земли и почвы, аристократизм верности духовным Началам. Гуль не

может быть после-довательно партиен и политичен, ибо это - несвобода. И именно

потому, побывав и в белых, и в левых, и в масонах, он через все эти среды проходил

более всего как наблюдатель, как открыватель для себя людей и сообществ, никому

не обязываясь вассальной зависимостью. И ни бедность, ни бездомье, ни достаток не

могли поко-лебать в нём этого высшего аристократизма - аристократизма духовной

свободы.

Это великолепное игнорирование внешних, кастовых, категорий, эта невласт- -

ность внешнего над его внутренним "я" и чаруют в Гуле:

"Когда в юности я читал в родной Пензе запретные книги

Александра Герцена, я помню, как меня поразила фраза Герце-на

- 'эмиграция, это - страшная вещь'. Мне казалось тогда,

напротив, эмиграция Герцена не только не страшной, но пре-

красной и героической: 'Колокол', 'Полярная звезда', Фран-ция,

Англия, сочинения, большое влияние на внутреннюю Рос-сию,

множество встреч с тогдашними западными властителями дум,

писателями, революционерами. дружба с Огарёвым, Баку-ниным.

Что же тут страшного?

И вот теперь - в старости - прожив в эмиграции почти

всю свою сознательную жизнь (ибо что же было в России -

юность?), я понимаю, как верно, хорошо и глубоко сказал

Александр Герцен: 'эмиграция - вещь страшная'. Но не только

страшная, конечно, но и пленяющая. Эмиграция, и в этом её

очарование, её притяжение, всегда тянет человека (если это

человек, а не обывательский пень) своей свободой. И вот я,

прожив в эмиграции без малого 65 лет, разве я бы хотел быть

не эмигрантом? Нет. Бывали, конечно, слабые минуты в эмиг

рантской жизни, в самом начале, когда мне хотелось опять

'прилепить свои подошвы' к родной земле. Но они были очень

редки и слабы. И всегда это чувство родины во мне подавля-

лось - чувством свободы" /"Россия в Америке", стр. 7/.

Гуль начисто чужд главного атрибута агрессивной посредственности - ксенофобии.

Любой: классовой, расовой, национальной, политической. Этот порок стар, как жи-

вотный мир, или того старее (аннигиляция материи и "антиматерии"). Для человече-

ского сообщества планеты с момента изобретения ядерного оружия он стал критичес-

ким фактором. Гуль его чужд абсолютно. И в этом тоже - высокий аристократизм духа.

* * *

В томах воспоминаний "Я унёс Россию" есть страницы сухо документальные и да-

же справочные, но больше - прекрасной прозы. В наш век - век разгула псевдохудо-

жественных имитаторов и духовных мутантов - можно ли не оценить спокойную и высо-

кую красоту прозы Романа Гуля? Безграничную женственную отвагу, благородную пре-

лесть её героинь? Умение всех Гулей чувствовать как своё достояние красоту Земли,

красоту Вселенной, а не только унесенной с собою России? Можно ли не наслаждать-

ся душевным здоровьем (самым большим дефицитом нашего времени), веющим от этих

страниц?

К одному из многочисленных эпизодов, пережитых во Франции, но, очевидно, до

конца, во всей глубине, осмысленных в Америке, относится история разрыва Гуля с

масонством. Роман Борисович вступил в одну из масонских лож Парижа сразу же после

приезда из Германии, после освобождения из нацистского концлагеря, с целью вполне

прагматической: ему нужно было добиться визы для въезда во Францию своей матери

и брата с семьёй. У масонов имелись, как сказали Гулю, деловые связи во французских

чиновных кругах (эти связи оказались эфемерными и ничем семье Гулей не помогли:

всё разрешилось благодаря другой протекции). Вторым побуждением к этому шагу ста-

ло неуёмное любопытство Гуля: ему хотелось поглядеть своими глазами, пощупать

своими руками - что же это такое?

Когда после мировой войны Роман Борисович и Ольга Андреевна вернулись из Гас-

кони в Париж, там, в среде эмиграции, бушевал пандемический рецидив совпатриотизма

и возвращенчества, куда более тотальных, чем в годы евразийства и сменовехов-ства.

Война превратила в совпатриота даже Милюкова, умершего в 1943 году. Поворот Ми-

люкова естественен, при всём его прежнем антибольшевизме: государственникам-

великодержавникам тогда, как и теперь, было легче принять имперский тоталитаризм

любой этиологии, чем крах державности. Гуль в смысле возвращенчества и совпатрио-

тизма оказался и после войны неколебим. Его аристократизм свободолюбия не мог

признать целесообразным ничьего диктата, никакого оправдания деспотизма. Масоны

же болели совпатриотическим сменовеховством остро и массово. Но оттолкнуло Гуля

от них не только это общеэмигрантское поветрие. Как ни привлекательны были фило-

софские и этические постулаты российского, а потом и эмигрантского масонства (че-

ловеколюбие, свобода личности, взаимопомощь, любовь к ближнему, совместимость с

религиозностью, трактуемой в смысле конфессиональном весьма широко), они, эти

постулаты, всё более явно превращались в мёртвые, но обязательные лозунговые дог-

мы, в некую идеологическую словесность. А этого Гуль принять не мог. Его врожден-

ная независимость не могла смириться и с тенью посягательства на свободу слова

и убеждений, с любой примесью принудительности, с любым оттенком единогласия и ли-

цемерия. Отсюда - приводимая в его книге отповедь высшим "чинам" ложи (1946-й год),

убеждавшим его не порывать с организацией.

Поразмыслив и продумав ситуацию глубже, Гуль разорвал не только с определён-

ной ложей, но и с масонством как таковым.

В его книге имеются и вставные новеллы о трагических судьбах большинства воз-

вращенцев, которых мы, за недостатком места, касаться не будем, как, впрочем, и

многого другого.

В отличие от множества зачарованных военной победой СССР представителей "пер-

вой эмиграции", Гуль отдаёт должное "второй эмиграции": отсутствию у неё проболь-

шевистских иллюзий; лучшему знанию истинного положения дел в СССР; политической

антибольшевистской активности. Он осуждает остракизм, которому её подвергали

"пер- вые": левые - за "реакционность", "правизну", за антисоциализм и антикомму-

низм; правые - за мнимый "антипатриотизм", позволивший ей надеяться на временный

союз с нацистами против большевиков. Замечу: как еврейке мне тоже эта надежда

априори страшна. То, что для России должно было стать преходящим тактическим

маневром (с помощью нацистов победить коммунстов, а потом изгнать из России

нацистов), - для моего народа было бы смертным приговором. За это время в Европе и

в СССР нацисты евреев доистребили бы. Но я понимаю, хотя и боролась бы против

такого выбора, что после гражданской войны и коллективизации часть россиян могла

судьбой моего народа пренебрегать. А какая-то, ещё меньшая, часть - вообще не

считать геноцид против евреев злом, напротив. Трагизм же, мужество и зрелость

большинства политиков, писателей и публицистов "второй эмиграции" для меня, как

и для Гуля, очевидны.

Глубочайшее сочувствие вызвал у Гуля невозвращенец Виктор Кравченко, один из

первых послевоенных разоблачителей сталинского террора, автор книги "Я выбрал

сво-боду". И его победный процесс против коммунистического журнала "Леттр

Франсез" (1946-1947), обвинившего его в клевете, и драматизм его дальнейшей судьбы,

и внутренняя противоречивость его натуры воссозданы Гулем на уровне психологичес-

кой прозы, а не только исторической документалистики.

Мне очень дороги воспоминания Гуля о его дружбе с большим учёным и писателем

Юлием Марголиным, автором книги "Путешествие в страну Зе-Ка", о поездке в Изра-иль,

где жили и умерли супруги Марголины.

В 1950 году супруги Гуль переехали в США. Галерея портретов эмигрантских пи-

сателей, политиков, общественных деятелей, мыслителей расширяется. Думаю, что

болезнь - девяностолетнего! - Романа Борисовича оборвала эту портретно-аналитиче-

скую летопись в апогее работы. Может быть, именно это обстоятельство заставило

автора (или его посмертных издателей) дополнить воспоминания перепиской. Между

тем, переписка Гуля как собрание культурно-исторических документов первостепен-

ной важности требует издания отдельного и полного, как и другие бесценные архив-

ные материалы эмиграции. С гордостью и радостью замечу, что Гуль не оставил без

внимания и "третью эмиграцию", и изгнанников её эпохи. Уже как редактор-издатель

"Нового журнала" он много работал с "новейшими", издавал их, писал о них. И здесь

у него были свои пристрастия, свои симпатии и свои антипатии. Первый издатель

Шаламова, восторженный читатель "Архипелага", - о книге Синявского "Прогулки с

Пушкиным" Гуль написал и опубликовал статью "Прогулки хама с Пушкиным". Меня тогда

шокировал этот заголовок. Но выслушав недавно с экрана сентенции Синявско- го по

поводу зловонно-некрофильского опуса москвича Сорокина (Синявский славил на его

примере обретённую, наконец, свободу русской литературы от проповедничества,

числя по-видимому, Сорокина по ведомству литературы), я подумала, что заголовок

этот не так-то уж и гиперболизирует суть дела. Ведь Хам имелся в виду не улич- ный,

не тот, который тянет на пятнадцать суток, а играющий свои игры с самой пре-

исподней, библейский.

Повторим: Роман Борисович Гуль злободневен великой своей приверженностью бла-

городству, достоинству и свободе. В сочетании с писательским даром - это качества

непреходяще ценные. Если нас что-либо и спасёт, то лишь они.

/Д.Штурман/

Оставить комментарий
Размещен: 09/11/2009, изменен: 09/11/2009. 35k. Статистика.
Статья: Публицистика

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"