Мы стояли друг против друга, две измученные шеренги, дожившие до телесного осмотра. До телесного осмотра не дожил один лишь заступивший наряд, но это все равно делало нам честь. Заступивший наряд трепетно и суетно наводил порядок, лелея надежду поспать в невообразимо длинном промежутке от нуля до четырех часов. Я стоял по стойке смирно и предвкушал свои законные восемь часов, изучая ввалившиеся глаза товарищей по еженощному счастью, до которых мог дотянуться. На последнем издыхании командирского дня негромко общались командиры взводов.
"Ну что, орлы? Устали?" - бодро поздоровался появившийся командир роты, разнося по спальному расположению зловещие лучи своего быстро меняющегося настроения. "Никак нет" - прокатился в ответку жалобный хор стоящих, говорящий святую истину своей замирающей интонацией. "Не слышу?" "Никак нет" - грянул внезапно мобилизованный хор, отдаваясь немым упреком в гулкой пустоте отходящей ко сну казармы. "Хорошо. Командирам взводов - приступить к телесному осмотру".
Расположение наполнил шепот традиционных перекликов и тычков по неподобранным животам. Через несколько минут расположение сотрясли поочередные подходы и доклады. "Синяков-ссадин не обнаружено, нуждающихся в медицинской помощи нет".
Командир роты, сосредоточенно кивая, вглядывался в ввалившиеся грудки своих подчиненных. "Почему они не носят кресты? Чтобы все крещенные надели кресты! Мусульман у нас нет?" И исчез. Командиры взводов вновь бросились к личному составу, осматривать наличие нательных крестов. Со стороны центрального прохода донесся бурчащий скептицизм старшины: "Этим мы войну не выиграем". Невысказанным аргументом на старшину покосился пропагандистский плакат "Служба в Почетном Карауле - трудная, но почетная!" - и старшина растворился в стороне, откуда появился его голос.
Мучительные минуты - и командир взвода дошел до меня. "Почему нет креста, Штыков?" "Я неверующий, товарищ лейтенант". Слова "атеист" я отчего-то стеснялся со времен военкомата. В какой-то степени мне было здесь все равно - есть высший принцип, как он проявляется. Мне было абсолютно плевать на наступление клерикализма, преподавание православия в школе и прочую атеистическую заумь. Содержание осталось на гражданке, оторванные от жизни тезисы я давно затоптал на строевой, остались лишь пустые принципы. Но то были принципы! "Как - неверующий? Как так можно?" Мой командир взвода пришел было в суеверный ужас. "Товарищ лейтенант, мне не нравятся богатства Церкви" - ответствовал я с храбростью плененного катара. Мой инквизитор внезапно смягчился. Он долго отчего-то распинался - он вообще любил поговорить, выставляя на обозрение свой странный акцент, спровоцированный то ли неправильным прикусом, то ли осетинским происхождением - долго распинался насчет того, как он меня понимает. "Но верить во что-то надо" - вывел наконец он нерушимый в банальности тезис и победно посмотрел мне в глаза - до этого он смотрел больше проникновенно. "Крещенный?" Я понял, что религиозная дискуссия окончена, я в ней сокрушительно разбит, и мне ничего не остается, кроме как оградить свои принципы святой ложью. "Никак нет". Не будут же они меня крестить, в самом деле? Но командира взвода мой ответ произвел в подлинный восторг. "Не расстраивайся, мы тебя покрестим, Штыков! Буду твоим крестным отцом!" Идея стать крестным отцом завладела его воображением, он произнес какую-то цитату из одноименного кинофильма и пошел дальше. Разбитый в пух и прах, я с замиранием сердца думал о повторном крещении в полковой церкви, пока окрик "Отбой!" не отправил нас по кроватям. Я мгновенно уснул, непоколебимый в своих принципах.
Крестить меня, разумеется, не стали, религиозная кампания затухла, только вспыхнув. Вернувшись в жизнь, я вновь был принужден думать, и принципы наполнились жизненной энергией, засияв скучным светом посреди пыльной реальности. Стоя в строю посреди разномастной толпы с никогда не подбирающимися животами - ибо не было тычка, что поставил бы их на место - толпы, хмелеющей и тупеющей от здравого смысла - я не выдержал. В памяти живо нарисовался сослуживец, жадно хлеставший после строевой ледяную воду из-под крана. Его иссушала особая, разрушительная жажда, которую он не мог утолить - он пил грязную столичную воду и блевал, пил и снова блевал, пока вошедший офицер не прервал его страдания ударом по затылку. Вместо форменного кителя мое поколение носило неподбирающиеся животы и пило формальную логику до изнеможения и отвращения, выблевывало здравый смысл и снова припадало к вонючему источнику. У меня слабый нравственный желудок - мне стало тошно; шаг за шагом, и я сам не заметил, как вышел из строя.