За скобками
Мне кажется, что я всю мою жизнь нахожусь за скобками. За скобками жизни. Жизнь сама по себе, а я сам по себе. Я помню, что я говорил в первом браке. Я говорил: жить можно. Было ощущение жизни и было ощущение того, что я жил. И, однако, это было общее ощущение жизни. Я хочу сказать, что эта жизнь была сделана не мной, а другими, и я жил в этой жизни, сделанной другими
и являющейся жизнью этих других. И я чувствовал, что это - жизнь, и что жить можно. Но при этом я добавлял: "Если бы не это, если бы не то" и т.д. Это была жизнь, но это была не моя жизнь,
но я не понимал в то время, что можно жить своей жизнью, и можно жить чужой
жизнью. Я этого не понимал. И я, без понимания, смирялся, говорил, что такой жизнью жить можно, можно жить с этим ощущением жизни. Если бы не то самое, о чем я только что сказал.
Что-то мне на память упал Витя из 206 гаража. Я помню, как я с ним познакомился. Иван, хозяин гаража, тогда умер. Иван в последнее время всё жаловался на сердце. Жаловался, жаловался, и умер, и безутешная вдова скоренько нашла другого в лице Вити. Я помню, как Витя был счастлив. И сейчас я понимаю, что это
у него было: это было ощущение жизни. До этого ощущения жизни не было, он не жил. А появилась семья, и возникло ощущение жизни. Я помню, как гордо он говорил, что теперь у него есть дочь - под ней он
имел ввиду дочь Ивана. Она была уже вполне взрослая девушка, и скоро вышла замуж, и Витя бегал в связи со свадебными заботами до потери сознания. Взмыленный, но счастливый. Я, по правде говоря, когда впервые услышал от Вити о дочери, и это было в самой искренности его тона, когда я это услышал, меня внутренне передернуло. Я подумал: дочь-то не твоя. Нет, я не лев, и не убиваю чужих детей. Но увидеть в чужом ребенке своего я не могу. Ты поднимаешь ляльку, смотришь ей в глаза, и видишь в них чужие глаза. Это - другое, это - не ты. Я по жизни никогда не был умён практическим умом, и когда мне что-то говорят люди, обладающие практическим умом, я им верю. Но я и не представляю собой половинку человека, живущего в сфере слов. И поэтому всякая вера, всякая первоначальная идея, которую я принимаю на веру, эта идея рано или поздно, падая на мой инстинкт, инстинктом поверяется. Но так как мой инстинкт вытеснен, я не убиваю, подобно льву, послед от других львов. Просто я остаюсь объективирован по отношению к нему.
Потому что я не считаю, что человеческая мысль вещь более глубокая, чем мысль природы. Я верю природе. И для чего я стану обманывать себя? Так что я остаюсь объективированным, без чувств. Я всегда помню, что это - не моё, это - чужое.
Это - не часть меня, не часть моей сущности. А Витя как-то весь, вместе со всеми своими потрохами, упал в новую семью и отождествил себя с ней. И однажды он пришел в гараж, закрыл ворота, завел машину и умер. Значит, ему показали, что семья - не его, и что жизнь, в которую его допустили, не его жизнь.
После того, как возникла эта богом проклятая перестройка, я сказал себе: всё, ребята, больше никогда в своей жизни я ни на кого работать не буду. И с тех пор я работаю только на себя. Но радикальность
моя странным образом оказывается односторонней, поскольку моё заявление о том, что отныне я работаю только на себя, было скорее политическим лозунгом в качестве протеста на наступившие новые времена, чем принципом моего собственного бытия,
и поэтому она оказалась односторонней. А почему это так, это станет понятно из дальнейшего изложения.
С тех пор я действительно больше ни на кого не работал. Так как я отношусь к людям, которые в принципе могут делать всё (есть такой анекдот об Иване: Иван, можешь сделать это? - могу. Можешь сделать то? -могу.
Ручные часы починить можешь? - могу, но топор в них не залазит). Как бы там ни
было, работы у меня хватает. Выполнил очередную работу, наступает момент
расплаты. Хачик расплывается в сладкой улыбке и в сладких словах, благодарит, отсчитывает деньги. Когда человек выходит к тебе с такой улыбкой и с такими словами, то он уверен, что и его улыбка и его слова стоят денег.
Со мной такие финты не проходят. Я смотрю, что он отсчитает. Я сейчас понял, почему у меня напрочь отсутствует чувство юмора. Ведь вся наша жизнь - смеху подобна. Но так как я живу за скобками жизни, то, подобно немцу, я юмора жизни не понимаю. Я живу в соответствии с понятиями. Но это было бы пол беды (или пол счастья). Настоящая же беда ( или счастье) заключается в том, что когда что-то происходит не в соответствии с моими понятиями, это вызывает во мне реакцию бешенства. И вот когда я увидел эту сладкую липкую физиономию и всё просчитал,
я почувствовал, как меня накрывает приступ бешенства. Он там переходит к отсчитыванию десяток, а я вижу, что три тысячи он не додает. И тут я почувствовал, что мне не нужны эти три тысячи. Что я и не хочу получить эти три тысячи. Что я буду сожалеть, если он мне отдаст заработанные мной три тысячи, потому что ровно на эти три тысячи я к нему сейчас так приложусь, что со свёрнутым носом он будет ходить до конца своей жизни. И от одной
этой мысли, от одного напряжения мышц, от того, что "процесс уже пошёл", я начал испытывать чувство удовольствия, и это чувство удовольствия хачик почувствовал. А вы же знаете психологию восточного
человека: наглость не знает границ, но почувствует, что будет мокро - превращается в лизоблюдствующую подстилку. Хачик отрывисто взглянул на меня, лицо его передернулось, и я увидел, как он торопливо сунул в
отсчитанные деньги недостающие три тысячи и с неудовольствием разочарования протянул
деньги мне.
Я шел с этими деньгами домой и мной владело непонятное чувство. С одной стороны, у меня было чувство, что я обязательно потеряю эти деньги, и я всё хватался за карман, проверяя, на месте ли они. Чувство это не покидало меня своей неизбежностью. С другой стороны, у меня было ощущение, что это -
мои деньги,
но была в этих мыслях неясность, в них не было понятия, было только какое-то
смутное его ощущение. Вот в этом моём растерзанном виде я и явился домой. Деньги отдал Римме. У Риммы двое своих детей, я же у неё приёмыш. И я всю свою жизнь испытывал благодарность к ней за то, что она меня однажды взяла к себе. Я чувствовал благодарность к ней потому, что после смерти матери я оказался
"без никого", и у меня, наверное, с тех пор, а, может быть, и не с тех, а позже,
когда я начал входить в сознание, возникло ощущение, что я - лишний на этой земле, что я не должен жить. И если я живу, то это несправедливо,
это - ошибка природы, потому что на самом деле я не должен жить. И от того, что я живу, я чувствовал, что за свою жизнь я всем обязан Римме. И в этих мыслях я жил.
Не знаю, в связи с чем, видимо, между ними разговор по этому поводу состоялся перед тем, как мне придти, сейчас же Римма довела до моего сведения
результат состоявшегося разговора. Она сказала: "Я всё моё имущество перепишу на детей". Она имела ввиду
своих родных детей. Я как-то совершенно пропустил её слова мимо ушей, поскольку у меня никогда и в мыслях не было на что бы там ни было претендовать, я еще в детстве для себя сформулировал правило: "Твое - это то, что ты сам заработал". Так что её слова я совершенно пропустил мимо ушей. Но я знал, что представляют
собой её дети и чем это кончится, и я, совершенно не подумав, просто из чувства
целесообразности, сказал: "Перепиши на меня магазин. Я, по крайней мере, на нём
буду делать деньги, а они его профукают". То, что они профукают всё то, что на
них Римма перепишет, это было ясно, как день, только она этого не понимала или
не хотела понимать. Римма отрицательно покачала головой. И тут я понял, что
значили мои слова. Мои слова значили, что я считал себя членом семьи, и вел
себя, как член семьи, всё таща в дом. Но меня не считали членом семьи. В этом
всё дело. И вот эти мои мысли благодарности Римме и чувство пожизненной
обязанности перед ней - не явились ли они простым отражением того, что ко мне
относились как к тому, что находится за скобками семьи. Семья - это одно. Я же,
что бы я ни делал, как бы себя ни вел, я останусь чужим. Они - родные. Я -
всегда чужой.
Я возвратился к мысли о предыдущем страхе потерять деньги. Так вот что это значило. Моё - это моё. Это то, что я сделаю и создам. Разумеется, я перед Риммой в пожизненном долгу. Разумеется, это так. И разве я до сих пор не работал на эту семью?
Но чьею жизнью я живу? Я думал, что жизнь семьи и моя жизнь - это одна жизнь.
Оказывается, это не одна жизнь, я - приложение к чужой жизни. И явилась мысль:
уходить. Нужно уходить. Нужно строить свою жизнь. И тогда никто не сможет
сказать, что ты в ней чужой.
04.12.10 г.