Флибустьеров
говорит: "А карта у тебя для чего? На ней всё написано, где какая вершина." -
Да, если бы еще на вершине была написана её фамилия, я бы согласился, что от
карты есть прок. Мне бы навигатор."-возразил я. "Никаких навигаторов. -
сказал
Флибустьеров. - С навигатором и домохозяйка маршрут пройдет. А вот ты попробуй без
навигатора, да еще по выработанному самим тобой маршруту пройти, это я понимаю"
Флибустьеров говорит непререкаемым тоном, как будто не один маршрут прошел, хотя
я ни о каких особенных подвигах его на этой стезе не слышал. Но публика у нас какая: мозги у неё
включаются в самую последнюю очередь. "Флибустьеров говорит, и ему веришь"- и
тут уже ты человеку хоть кол на голове теши, у него в ответ один аргумент: "А
ты, собственно, за кого?"- и смотрит на тебя подозрительно.
Словом, с самого начала мне не нравилась эта самодеятельность. Не люблю я неопределенности пойди туда, не знаю куда. А тут именно и принцип заложен - самим пойти в горы и выжить в них.
Однако , в конце концов, и я, против воли, поддался общему
гипнозу. Думаю, а что же, это даже интересно. То идешь, и всё тебе известно, и знаешь, когда и куда выйдешь, а тут во всём полная неизвестность.
Это, как говорится, если захочет бог кого наказать, он отнимет у него разум. И ведь
уже знаю, чем заканчиваются для меня подобного рода затеи. Другие в
неопределенных ситуациях выходят сухими из воды, а я именно и вляпаюсь в
какую-н. историю, которая ни с какой стороны мне не нужна.
Отправились. Всё же удивительные у нас люди, в смысле чувства собственной важности. Идем, а Флибустьеров по маршруту делает метки Ф - де, здесь прошел Флибустьеров. Сначала меня это раздражало, а потом я подумал, что Флибустьеров больше притворяется безответственным лохом, потому что
по делаемым им меткам можно будет в случае чего возвратиться назад. И
тогда я, не слишком ему доверяясь, начал делать и собственные метки. А так как
дурная болезнь заразительна, то подобного рода метки начали делать и остальные.
Как-то мы вышли на какой-то ручей, и пошли вверх по ручью. Здесь уже мы
обрели какую-то уверенность: в любом случае ручей никуда не пропадет, так что мы
сможем по нему назад возвратиться. Сначала-то мы думали, что он скоро кончится,
а, между тем, мы идеи и идем, всё выше и выше, а начала его не видно. И по карте
не определишь, потому что там, где мы, по нашим предположениям, находимся,
никаких ручьёв быть не должно.
Между тем, постепенно начал давать о себе знать "отрыв от цивилизации". Вокруг всё горы и горы, и кроме гор больше ничего нет.
Кому-то, может быть, после русских равнин горы - это веселье для души. Я,
однако, этим однообразием скоро пресыщаюсь. Да и душа чувствует себя стесненной
среди окружающих гор. И возникает ощущение заброшенности и вместе с тем
потерянности и страха. И я вижу, что у моих спутников начинает вырисовываться точно такое же
отношение к окружающему, в смысле, а не пора ли нам повернуть домой. То есть начали рисоваться прелести домашнего
очага вместо безучастия и безразличия холодных гор.
Однако пока что помалкивают, хорохорятся и тайно ждут, кто же первый не
выдержит и выскажется. Тогда, во всяком случае, не так стыдно будет потом
вспоминать, де, не первый я выказал слабость. Но я уже знаю, как всё это происходит: постепенно мир суживается до точки, возникает ощущение, что в мире есть только горы, и кроме гор, ничего нет и
уже никогда не будет, и тут остается один шаг до истерики. Кто-то
один не выдержал, заистерил, и следом начинается общая истерика. И руководителю
такой группы не позавидуешь. Понятно, да, что это происходит, когда человек установится на
одной какой-то точке, одном каком-то ощущении, одной какой-то мысли, и соскочить с неё не может,
а условия его именно и подталкивают к этой одной мысли. Я уже стал сам с собой профилактику проводить, думать о чем-нибудь постороннем,
хотя все эти посторонние мысли все оказывались связаны с нашим состоянием. Блокадница Галина Петровна Короткевич
рассказывала как-то, что нет ничего страшнее голода и для иллюстрации привела историю знакомого
ей
инженера, у которого были две маленькие дочки - дошколята. И я могу представить себе, как
всё это происходило. Однажды, в какую-то особенно чувствительную голодную минуту он посмотрел на одну из своих
дочерей как на пищу, и как потом ни сопротивлялся, уже не мог соскочить с этой
мысли. И весь мир должен был для него постепенно суживаться до этой точки, и должны были
возникать сами собой, непроизвольно, независимо от него образы того, как он её
зарежет, как будет потрошить, как будет варить из неё суп, и есть, есть, есть, и
ему представляется
наслаждение, которое он будет испытывать при этом; и эти крутящиеся в голове
образы, ведущие к удовлетворению нескончаемого голода, наконец, сузили всю его
реальность до наслаждения, которое он испытает, насытившись. И когда мир сузился
для него до этой ставшей для него единственной реальности, уже ничто не могло
его сдерживать, тем более, что в голове у него уже всё вырисовалось, как он это
сделает. И он
зарезал, и выпотрошил, и разделал свою дочь, и сварил из неё суп, и поел, и
наелся сам, и накормил им свою вторую
дочь, и остатки супа с дочерью отправил родственникам, и лег, и уснул.
Т.о., потребность в еде была удовлетворена, и поэтому точка голода, на которой он весь
сосредоточился, пропала, потому что нечем было больше её питать, потому что
потребность в голоде была удовлетворена. И когда он проснулся, перед ним уже не
было больше этой единственной точки, а был обычный мир блокадного Ленинграда, и
нужно было идти на работу. И он вспомнил, что он сделал, как то, что он делал
словно во сне, и пришел в ужас от содеянного, и отправился в мастерские, в
которых работал, и рассказал, что он сделал.
Его тут же, во дворе мастерских,
расстреляли. А не расстрелять его было нельзя, потому что если бы он не был
расстрелян, то это означало бы, что это нормально - в "невыносимых условиях" резать и съедать своих детей.
Но в реальности не существует невыносимых условий, потому что человек ко всему
привыкает, о чем и говорила Галина Петровна, и потому, что человек ко всему привыкает, невыносимыми можно объявить любые
условия и в них найти для себя оправдание. И поэтому он должен был быть расстрелян, точно
также, как в войну должны были появиться заградительные отряды как противоядие
против паники. У генерала Панфилова в романе Александра Бека есть такой
тактический ход. Бойцы делают засаду.
Если немцы наткнутся на неё, в их рядах должна произойти паника, что создает
наилучшие условия для их уничтожения. И это действительно оказалось так. Когда немцы натыкались на
засаду, в их рядах начиналась паника, они бросались бежать, и их
уничтожали. Затем возникла идея сделать засаду не только впереди, но и
сзади. Среди немцев, наткнувшихся на засаду впереди, начиналась паника, и они
бросались бежать назад. И тогда их встречала с их тыла вторая засада. Но тут
произошло неожиданное: паника среди немцев исчезала, и они начинали действовать в
соответствии с правилами военной науки. Заградотряды
выполняли именно эту роль второй засады: они заставляли людей не терять головы, не поддаваться
панике. Но
это был всё-таки инженер, т.ск., культурный человек. И в качестве человека
культуры, то есть человека рефлектирующего, он сам пошел и рассказал, потому что
сам же и был в ужасе от содеянного им. А сколько людей приходили к той же мысли, но
оправдывали её обстоятельствами и целесообразностью?! Галина Петровна говорит: и
всё же, при всем том ужасе, в котором люди жили в блокадном Ленинграде,
побеждало в людях духовное, человеческое. Никто не плакал, люди помогали друг другу. Война
и положение людей на войне сплотили людей и сделали их добрее и отзывчивее друг к
другу. Потом, когда наступила мирная жизнь, всё это ушло, эта взаимная доброта и
отзывчивость.
Да, потом, когда наступила мирная жизнь, всё это ушло. И более чем через сорок лет после войны всё это ушло настолько, что люди, и в первую очередь люди культурного
и руководящего слоя снова сосредоточились на одной мысли, и подобно тому, как для инженера его ребенок стал символом пищи, подобно этому СССР, великое детище народов Союза, превратился в образ пищи для всех этих людей, в образ
возможности собственного обогащения. А теперь сравните всех этих людей, растащивших Союз по своим сусекам, с тем несчастным инженером, который съел свою дочь и, съев её и насытившись, ужаснулся и раскаялся в содеянном. Он находился под прессом голода, и он оказался слабым. Он был повержен отрицательным давлением на себя голода. На людей, уничтожавших Советский Союз, действовала противоположная сила: им мало было того, что они имели. Им мало показалось власти, которой они обладали. Они не хотели больше быть слугами страны. И они превратили страну в свою служанку. И они не испытывают раскаяния. Они говорят, что
то, что они сделали, это и есть высшее достижение цивилизации.
Так можно ли сравнить этих людей с инженером, съевшим свою дочь. Лишь частично.
Он съел свою дочь. Они сожрали страну. Но на этом сравнение и заканчивается. Полностью же их можно сравнить с каннибалами, которые питались человечиной в блокадном Ленинграде и не испытывали при этом никаких угрызений совести, но, напротив, рассматривали каннибализм как проявление разумного поведения.
Непроизвольно мысль сместилась на наше положение. Одни, в горах. Ну, а как мы встретим какую-нибудь банду, чем это для нас может закончиться, страшно подумать.
У меня никогда не было чувства такта. И у меня никогда не было сдержанности. И я сказал: "А вдруг мы встретим каких-нибудь людей?" Флибустьеров сказал: "Хорошо бы!" Все оживились, поскольку изголодались по человеческому обществу и пресытились собственным. "Что же тут хорошего?- сказал я.- мало вы читали о кавказских рабах?" Мои слова явились словно пощечиной окружающим. Лица вытянулись. "Ты, вот что, не болтай зря"- посуровел Флибустьеров. Кто-то из смалодушничавших сказал: "Правда, надо повнимательнее, как-то обойти их, чтобы не заметили нас". Замолчите вы, оба.
Болтают, не знают что."- заорал Флибустьеров.
Продолжили путь. Между тем моя мысль, став непроизвольной и независимой от меня, движется дальше. И я думаю: "А вот представь себе, что тебя захватила какая-то банда, и
спрашивают, где остальные, что ты сделаешь, даже если будешь знать, что тебя всё равно зарежут?"
И я вспомнил сладкоголосый фильм "Остров". В фильме обнаруженный фашистами на вопрос о том, где остальные,
указывает на место, в котором схоронился его товарищ. Товарища немцы расстреливают. В это время взрыв, немцы погибают, предатель ранен и подобран монахами. И вот вновь испеченный, но сознающий свою греховность и поэтому любимый богом монах возвышается в монастыре именно сознанием своей греховности, и в силу этого обстоятельства простым людом приравнивается почти к святым.
А ведь в реальности это просто дезертир, потому что идет война, а он в это время
спасает свою жизнь среди монахов. И вот этот дезертир, успевший в силу
обстоятельств предать товарища, разыгрывает из себя святого, демонстрируя пожизненные переживания своей греховности и по этому обстоятельству никак не может умереть.
Наконец, оказывается, что и его товарищ, которого немцы расстреляли, остался жив. И когда монах узнает об этом, он избавляется от чувства греха, ложится в гроб и
с чувством выполненного перед жизнью долга умирает.
Этакие сопли.
Потому что не имеет значения, остался жив выданный им товарищ или не остался. И, больше того, вообще был ли расстрелян его товарищ или не был.
И вообще всё остальное не имеет значения. Значение имеет только то, что он выдал
товарища. Что он - предатель. И это - факт. И этот факт изменить нельзя. И это - тот
грех, который он должен нести пожизненно, и в чувстве греха и
невозможности его прощения и заключается
наказание за содеянное. Фильм поставил Павел Лунгин. История выдумана, но
история имеет свою душу, и душа этой истории заключается в её творце. То есть
душа этой истории есть душа Лунгина.
Я подумал, как бы я вел себя в подобной ситуации.
Я посмотрел, как я веду себя по жизни, и вижу, что предаю, что предаю со смыслом
и без смысла. Если я не хочу что-то сделать, то я не отказываюсь, а перевожу
рельсы на кого-нибудь другого. Я ищу другого, который заместил бы меня. Я не
могу отказать. Потому что я - трус, а я трус потому, что боюсь боли.
Мне не хочется огорчить другого
человека, но не из любви к нему, а из страха перед ним, и поэтому я открыто не
отказываю, хотя бы он и просил меня о чем-то недозволенном. Но я это не сделаю.
Если есть возможность, я предоставлю её кому-то другому. Который, может быть, и
сделает это с радостью. Но я стараюсь не делать того, чего не хочу делать. Я стараюсь соответствовать себе.
Но я предаю
также и совершенно бессмысленно, то есть безо всякой пользы для себя, совершенно так, как дурак.
Приятель расскажет мне какую-то свою тайну от жены, а я эту-то тайну совершенно бессмысленно его жене и
разболтаю. Для чего, зачем? Никакого смысла и
без никакой пользы для себя.. Получается, что сладость заключается как бы в
предательстве самом по себе. А включишь мозги, и подумаешь: ну, и сволочь же ты,
зачем, для чего ты всё рассказал. А уже поздно сволочить: слово вылетело, и его назад не заглотнёшь.
Мы поднимались все выше, к вершине горы, ручей становился всё уже, и неожиданно для себя, мы вдруг
оказались перед на маленьким родничком. Остановились, сняли рюкзаки. "Привал" -
объявил Флибустьеров.- Теперь нам нужно найти другой ручеек, и он нас приведет в цивилизацию."
Всё-таки это было какое-никакое, а чувство победы, достижение чего-то. И во всём этом была какая никакая, а логика. Действительно, если найти другой ручей, то должен же он куда-то, да привести..
при условии, конечно, что где-нибудь не уйдет под землю. Словом, возникла
некоторого рода эйфория и шапкозакидательское настроение, де "мы сумели сделать это, и мы сумеем сделать и всё остальное".
Флибустьеров полез за картой. Он постоянно сносился с картой, но меня не покидает мысль, что наше путешествие по карте и наше реальное путешествие - это две не связанные друг с другом вещи. Поэтому я внутренне усмехнулся, подумав, что Флибустьеров нашел повод в очередной раз порисоваться в глазах спутников,
хотя, не стану отрицать, эта его рисовка удавалось ему вполне, создавая в
глазах группы образ этакого во всём уверенного всезнающего лидера.
И так, Флибустьеров решил обратиться к карте, но карты не оказалось на месте. Вернее, не оказалось планшета, в котором находилась карта. Лицо Флибустьерова приняло вспоминающее выражение и разрешилось словами: "Так и знал, что забуду. Еще вешал планшет на
ветку и думаю: "Забуду". И забыл. Нужно идти за картой. Вы пока тут располагайтесь, разбивайте палатки, а я схожу на последний привал."
И тут случилась
странность:
сначала один вызвался сопровождать Флибустьерова, де поскольку "мало ли что может
случиться в горах с одним человеком", к нему присоединился другой , и вдруг все заговорили, что сходят вместе с Флибустьеровым
за картой. "Смысл какой?"- спросил Флибустьеров. Смысла никакого, а
сходят. Я сидел на рюкзаке, смотрел на спутников и думал: что, неужели они
настолько запуганы положением, в котором оказались, что Флибустьеров ими видится
в качестве последнего якоря спасения и они считают, что всеми силами
должны держаться за него?
Делать нечего, Флибустьерову пришлось согласиться. И
так я остался один среди кучи рюкзаков. Была мысль заняться установкой палатки,
потом эта мысль, подобно облаку в небе, уплыла в сторону, я растянулся на траве, в голове проносились какие-то образы, и я, кажется, заснул.
Очнулся я от ощущения, что что-то вокруг меня изменилось. Я уже проснулся, но еще продолжал лежать с закрытыми глазами, стараясь понять, что же меня разбудило. И тут я
сперва скорее почувствовал, а затем услышал движение. Я осторожно открыл глаза, сел и затем
вскочил. Меня окружали какие-то парни. И я своим инстинктом почувствовал, что это за парни,
и у меня возникло ощущение, что я прекрасно понимаю их, и больше того, что я один из них,
или, точнее, что я их породы. И, кажется, они это поняли тоже. И поэтому они,
разумеется, имели меня ввиду, но интересовало их содержимое рюкзаков, к которым они и обратились. Мне хотелось начать выказывать своё возмущение, но я знал закон тайги, а в данном случае закон гор, и этот закон говорил, что это - нормально, и я не имею права возмущаться и выказывать недовольство, потому что положение вещей таково, что всё то, что было нашим, всем этим
сейчас распоряжаются они просто потому, что я один, а их много.
Я стоял среди них и, кажется, и чувствовал, что мой вид говорил о том, что я - один из них,
и поэтому они своим инстинктом знали, как я буду вести себя. Один только раз я сорвался, и сорвался по смешному поводу: вдруг я увидел, что бросаюсь к одному из парней, и единственно потому, что увидел, с каким наслаждением он
принялся за нашу колбасу. К счастью, уже у самого его лица, я овладел собой и сказал: "Извини".
Наконец, всё, что могло понадобиться парням, они взяли, сложили в рюкзаки и
взяли тайм аут, живописно рассевшись.
Неожиданно один из парней истерического
вида с визгом бросился на меня. И снова у меня сработал инстинкт. Среди больших
собак нередко подвизается шавка, которая первая поднимает панику и выполняет
науськивающую функцию. Инстинкт подсказал мне, что этот парень,
добровольно выполняющий роль шавки, раздражает их своей излишней
визгливостью, и они за
него не вступятся, потому что я не нарушил закона гор, а он своей выходкой
нарушил. И поэтому парень должен был самостоятельно, без их помощи, решать свои проблемы.
Он мог меня убить, и никто бы за меня не вступился. Но и я мог сделать то же
самое. Это дело касалось только нас двоих.
Я был сильнее шавки, и, схватив его снизу за ноги, начал раскручивать вокруг себя, а так как
дело происходило у отвесной скалы, то когда я его отпустил его ноги, то парень исчез из глаз. Кажется, не
раздалось ни звука от упавшего на камни тела. Я подошел к краю обрыва.
Далеко внизу, на серых камнях белела
одежда на том, что только что было шавкой.
Далее произошло то, что я и ожидал:
парни не шевельнулись, как будто ничего не произошло. И я снова чувствовал
объединяющую меня с ними ауру, сопровождающуюся ощущением, что я - один из
них, что мы существуем в каком-то одном общем поле. Через несколько минут они поднялись
и исчезли, нагруженные нашими вещами.
Я остался один.
Меня окружали горы, и как будто
ничего после того, как я после ухода группы провалился в сон, не произошло. И только разбросанные
тут и там вещи были подтверждением тому, что произошедшее не сон.
Что мне
оставалось делать? Естественно, ожидать возвращения группы. Я снова растянулся на траве,
а в голове автоматически, независимо от меня, прокручивалось произошедшее. И я испытывал наслаждение. Я испытывал
наслаждение потому, что вел себя в соответствии с законом гор и ни в чем не
ошибся. Я словно заглянул по другую сторону той жизни, в которой существовал, и
в которой тоже был я.
Наверное, я снова заснул, потому что пришел в себя только после того, как услышал голоса. Я удивился тому, что, услышав озабоченные знакомые голоса, испытал чувство досады: "опять они",-словно мне снова хотелось уйти за грань моей жизни и почувствовать ауру общности с людьми, живущими по закону гор.
Надо мной склонились озабоченные лица: что с тобой, как ты, ты ранен? "А ведь они неплохие - подумал я. - первыми бросились ко мне, а не к вещам. Нет, они неплохие ребята".
"Шел, поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся - и вижу вас" - сказал я.
"А ты шутник, однако - заметил Флибустьеров.- Поднимайся, нечего разлеживаться".
И по тону, каким говорил Флибустьеров, я понял, что он действительно лидер. Не
было лишних разговоров, потому что всем заправлял он. Стремительно собирали то,
что осталось. Кто-то заикнулся позвонить в службу спасения. Флибустьеров
зарычал: сами выйдем. Конечно, это было легче сказать, чем сделать, потому что у
нас теперь не было наших палаток и теплой одежды и практически не
было пищи. И, однако, это было самое веселое и интересное время, когда мы
питались ягодами, птицами, черепахами, ёжиками, мышами, какими-то червями и вообще всем,
что ни попадалось под руку и что нам удавалось поймать. Согревали друг друга
ночами... Из разношерстных единиц, каждая из которых существует сама по себе и
для себя, какими мы были, поднимаясь в горы и переживая состояния, подобные тем,
какие переживали немцы, встретив первую засаду, после того, как на нас
обрушилась вторая засада и мы лишились всего, из нас в конечном счете
получился сплоченный коллектив, и главная заслуга в этом, конечно,
принадлежит Флибустьерову. Оборванные, грязные, мало похожие на людей, но счастливые своей силой и сплоченностью:
"мы сделали это, мы способны на это",- возвращались домой.
Открываю дверь, и мать всплескивает руками: "Господи, сынок, на кого ты похож!" "Ма, всё чудесно и замечательно",- а про себя думаю: "Сейчас завалюсь и буду спать несколько дней подряд" И,
проваливаясь в блаженный сон, слышу, как мама с бабушкой пкркговариваются: "И
что они в этих горах находят?!"