0268.460  Француженка

     Когда я вернулся из командировки и направился с докладом по начальству, меня перехватили введшие в недоумение новости. Сначала капитан Крестинский, как всегда, с масляными глазами, любовно приглаживая усы, с непостижимым удовлетворением сообщил: "Какая девочка к нам прибилась!" -"Девочка? Откуда?"- "Не знаю. Да и какое это имеет значение! Картина маслом! Амброзия! Чудо!" - и губы его вытянулись в поцелуе.
    Не успел расстаться с капитаном, как массивная входная дверь в комитет  со звуком выстрела распахнулась, и из неё вылетела  разъяренная Ольга Петровна, секретарша полковника. Заметив меня, поднимающегося по ступеням, она бросилась ко мне и схватила за ворот: "А, вот ты где, вот где. А я то думаю! А он вот что!" - у меня возникло предчувствие, что Ольга Петровна сейчас, принародно, на глазах у всей улицы и комитетских окон, начнет меня бить.  Я взял её за руки: "Ольга Петровна, очнитесь, что с вами, это же я, Петрухин" - "А то я не вижу, что ты Петрухин, а не Метрохин- отрезала Ольга Петровна. - Он, видите ли, меня переводит. Сколько лет с ним проработала, можно сказать, верой и правдой ему служила, а тут перестала устраивать, молоденькую ему подавай. У, изверги рода человеческого" - И Ольга Петровна уже всерьёз набросилась на меня, так что я едва успел прикрывать лицо своё,  в то время, как она  выкрикивала: "И ты такой же, и все вы такие!" Стоящие у входа в комитет офицеры заливались от хохота, но мне было не до смеха. Кое - как вырвавшись из цепких рук Ольги Петровны, я бросился к спасительной входной двери, и меня преследовал крик Ольги Петровны: "Трус! Трус! Стой! Посмотри мне в глаза!" Пробежав мимо смеющихся  офицеров, я рванул дверь комитета на себя и поспешно захлопнул  за собой. Меня окружили гулкая тишина и прохлада вестибюля. Я попытался придти в себя, придерживая на всякий случай дверь из опаски преследования фурии. Дверь начали дергать, а я, в свою очередь, держал её. Наконец, с той стороны раздались мужские голоса: "Петрухин, не держи, она ушла". Всё еще с опаской, я отпустил дверь. Взглядом я спросил у офицеров, что это было. "Не обращай внимания" - махнули рукой офицеры. "Ничего себе, не обращай внимания! Не комитет, а сумасшедший дом".- и я с опаской двинулся вперед.
   Впрочем, в гулких коридорах было пустынно. Изредка между кабинетами сновали офицеры, но это не выходило из правила. Я поднялся на третий этаж и открыл дверь, ведущую в кабинет к полковнику.
    Полковник по природе своей был настоящим начальником. Он требовал безусловного к себе уважения и подчинения. Соответственно требованиям были обставлены  и его апартаменты: человек, входящий к нему, должен знать, с кем имеет дело, и трепетать. Поэтому его кабинету, весьма обширному и уставленному дорогой мебелью, предшествовал предбанник, представляющий собой еще большее помещение, однако весьма свободное от мебели, на исключением четырех, хотя и дорогих, но весьма низких банкеток, так что человек, садящийся на них, уже чувствовал себя униженным, поскольку должен был смотреть глубоко снизу вверх на стоящего человека.  У двери же полковника находился также дорогой, однако небольших размеров,  стол, за которым размещалась секретарша.
    Впрочем, однажды уяснив себе характер полковника, я уже не испытывал затруднений в общении с ним, и полковник отвечал мне тем же как человек, который понял, что его понимают и играют по его правилам.  
    Итак, я открыл дверь, и увидел сидящее за столом новое лицо. Я поспешно захлопнул за собой дверь. "Так вот оно что - раздумался я. -Вот отчего набросилась на меня Ольга Петровна. Её можно понять. Столько лет проработать и так кончить.  Хотя где полковник и где я,  и какая между нами связь в глазах Ольги Петровны, этого я понять не мог. Впрочем, теперь, это, пожалуй, и неважно. Кошка может злиться и царапаться, но сильно поцарапать она не может.
    Я стал припоминать. Говорили, что у полковника обворожительнейшая любовница, однако он не собирался менять существующих отношений. Тем не менее, об этом узнала его жена и закатила ему скандал. Следствием этого скандала явился неожиданный ход полковника, который дал знать себя в событиях, развернувшихся перед моими глазами. Я представил себе, как жена полковника, проходит мимо секретарши и весь вид её говорит секретарше: "Ну, ты, тварь!" Впрочем, как ни странно, жена полковника, ближе узнав новую секретаршу, впоследствии изменила о ней своё мнение, поскольку поняла,  что секретарша не может представлять для неё опасности, но, напротив, приносит скорее пользу, поскольку в силу свойств своей природы может быть только женщиной и больше ничем другим, и в этом смысле она является для неё защитой от рисков, связанных с любвеобильностью полковника, поскольку принимает любвеобильность полковника, в которой жена полковника уже мало нуждалась,  на  себя. Полковник же, оправдывая свою любвеобильность в глазах жены, говорил ей: "Но ты же знаешь, лапочка, что я люблю только одну тебя".  И лапочка эта знала, то есть не то, что он любит одну её, но то, что на этом свете у него  она одна только и есть.
    Однако странность в реакции полковника должна была заключать еще нечто для того, чтобы эта реакция могла состояться. Что значило для полковника, несмотря на сопряженные с этим трудности, связанные с отчаянным сопротивлением Ольги Петровны, настоять на своём? Какие цели он мог при этом преследовать? То, что объект сладострастия у него теперь всегда будет под рукой? Пожалуй. Но это обстоятельство не могло быть главным, поскольку это, во всяком случае, на первых порах, не могло не вызывать напряжения в его отношениях с лапушкой.  Здесь должно было присутствовать нечто другое, именно, страх, страх потерять любовницу, и этот страх должен был иметь под собой материальные основания. А в качестве такого материального основания должно было быть то, что полковник почувствовал, что он не способен удовлетворить любовницу, и она будет искать другие объекты для своего удовлетворения. Значит, должно быть нечто, что решало бы задачу её удовлетворения и в то же самое время оставляло бы её в его распоряжении. И в качестве человека, стремящегося всё держать под контролем, полковник и нашел этот выход: офицерство, которое и должно было устранять в любовнице то давление, на устранение которого не хватало его самого.
    Придя к такому выводу, я пулей вылетел из комитета. На цветочном рынке купил приличный букет цветов, хороших конфет и бросился обратно. Наконец, я мог рассмотреть любовницу полковника вблизи. Это было нечто! И где только полковник раскопал такое чудо! Я почувствовал, как упал, провалился в неё. И я упал на колени, протягивая ей цветы и конфеты и, не помня себя, сказал: "Я люблю вас!" "И я люблю вас" механически сказала она, но я её плохо слышал. В это время дверь кабинета полковника отворилась и вышел он сам. Я видел его, но не воспринимал. Он был каким-то расплывающимся пятном. "А, прибыл. Зайдешь ко мне. Наташа, я буду через 15 минут". В его словах был слышен скрежет ревности, однако я знал, что полковник собой управляет. Полковник вышел, но я понял, что нужно придти в себя, поскольку женщины женщинами, а работа работой. И я остановился, а сексуальность женщины разливалась по комнате.
    Я вышел в коридор.  Сейчас  нужно было отключиться от неё, не думать о ней. Однако каково при этом полковнику постоянно находиться рядом с такой сексуальностью и не рухнуть, не уничтожиться?! Не нужно думать о ней. Думай о том, как сейчас будешь докладывать. Думай о полковнике. 
    Я дождался полковника. Мне хотелось спросить у него, как он всё это выдерживает, однако я знал, что полковник панибратства не терпит, и с ним нельзя в этом тоне заговаривать о его секретарше. Отношения с полковником могут быть только деловые, и эти отношения могут быть только отношениями подчиненного и начальника. И я проглотил свой вопрос к нему.

    Выхожу от полковника, и на тебе, опять Крестинский: в глазах любопытство, и губы лоснятся. И я подумал, отчего это у него вечно лоснятся губы - от котовства или от страсти к сплетням. "Ну, что, ну, как?" - "Нормально, отчитался" - "Да я не об этом - досадливо покривился Крестинский.-Она тебе как!?" По своей целомудренности,  раздеваться перед Крестинским я не стал. Я пожал плечами: "Не до неё было. Сам понимаешь, отчитаться перед полковником - не фунт изюму съесть" - "Врешь, брат, врешь. Знаю я тебя. Всё скрываешься. А внутри бунт, баррикады, уже что-то задумал!" И он ткнул меня пальцем в бок. Я попытался вспомнить секретаршу и с удивлением обнаружил, что не могу вспомнить. Не могу вспомнить не только её, но и тех ощущений, которые испытывал всего какой-то час назад. На этом месте какой-то провал. "Оставь - с досадой сказал я. - Не до неё было" - и пошел прочь от Крестинского. Видимо, в моём ответе было столько правды, что Крестинский поверил: "Да ты что...-протянул он. - То -то я смотрю, лицо у него какое-то не такое - это уже Крестинский говорил с самим собой. Лицо же у меня действительно было расстроенное, потому что я был расстроен. Я силился восстановить в себе ощущения, которые испытывал. Я знал, что под действием ощущений бросился за цветами, что стоял перед секретаршей на коленях. Я это знал, я это помнил, но в моих ощущениях ничего  не было. Провал, пустота. Мне стало казаться, что со мной что-то произошло нехорошее. И как же, с какими чувствами после этого я снова зайду к ней. Потому что не было её, ничего не было.  С таким отрешенным лицом я и появился в отделе.
    Но и здесь то же самое. "Ну, как тебе блудня?" - сказал Иван Иванович. "Какая еще блудня?"- неожиданно взорвался я. Иван Иванович с недоумением и обиженно воззрился на меня: "Что ты злишься?" - "Я не злюсь"- сказал и злобно грохнулся за свой стол: "Старая мразь - несправедливо, но с наслаждением подумал я - у самого заряда нет, и вот ему хочется, а нечем, вот он и говорит о ней гадости." Я подумал и поразился тому, что подумал. Что-то в роде ниточки жалости к секретарше пронзило сердце. Но и сама эта жалость к ней тоже разозлила меня: "Ты то чем лучше Ивана Ивановича. Ты самый первый импотент и есть"- злился я на себя, и всё пытался восстановить ощущения, которые испытывал, но ничего не было. В конце концов я решил, что раз нет никаких ощущений, то значит и ничего не было, и всё это я придумал. Придя к такому выводу, я испытал чувство облегчения.  
    Вернулся от полковника Хома. Сидел и беспокойно елозил на стуле. Наконец, поднялся и заявил: "Нет, я сейчас же пойду к ней, и разъясню, что это неправильно, нехорошо так себя вести, что ей это надо совсем оставить".  И Хому как ветром сдуло из комнаты. Иван Иванович тихонько и как-то разнузданно хихикал в своём углу. Я показал Ветрову глазами на Ивана Ивановича. "С психологической точки зрения поведение Хомы даже представляет интерес. Ведь что ты думаешь, это вполне искренне он считает, что пошел спасать от блуда. Да вот только спасать  от блуда он ходит тогда, когда сперма ему на уши давит. А это он у полковника был, и завелся. Но он этого действительно не осознает. Просто в этакие минуты он считает, что он действительно идёт её спасать. И когда он с ней, он продолжает её спасать. И когда он, наконец, спас её таким образом, он испытывает чувство выполненного долга.  Всё перевернуто в отношениях секса и головы с ног на голову: голова отрицает секс, и именно для того, чтобы его реализовать, и при этом человек не ощущает никакого противоречия в своём поведении."
    Ветров оказался прав. Явившийся через некоторое время Хома выглядел удовлетворенным, довольным и в очередной раз  удивленным: "поимел я её" - и  в его голосе звучало недоумение, потому что он не понимал, как это так всё получается. Так что не осознавал-то он не осознавал, но содержание образовавшегося рефлекса он, пусть бессознательно,  уяснил: пойдет спасать - поимеет. И, значит, когда возникает потребность, он отправляется спасать. Всё на уровне рефлекса.
   Что тут было, пока ты отсутствовал! Ведь тут была настоящая трагедия" - вступил в разговор Иван Иванович. "Трагедия?"- спросил я. "А то как же - засюсюкал Иван Иванович. Посмотри, кого в комнате не хватает?" Я обвел глазами комнату. "Глинский? А что с ним?" - "Вот именно, вот именно, он самый и есть. Глинский. Уволился, растрворился, исчез, и даже до того, что уволился из органов!"- и Иван Иванович довольно рассмеялся. Слушать Ивана Ивановича с его довольными хихиканиями было невыносимо, и я обратился к Ветрову: "А что случилось?" Однако Иван Иванович не унимался: "Всё от благородства души и стремления исправить человечество. Всё единственно от этого. То есть единственно от бесконечной глупости человеческой." "Влюбился он в Наталью. И решил на ней жениться. Хотя я думаю, что главным тут было не то, что он влюбился, а этакая идеализация, спасение заблудшей души его очаровало. В том духе, что, женившись на ней, он спасет её душу и тем самым совершит благородный поступок. А Наталья, известно, у неё, что ни говори, на всё да. Так что я представляю, что когда Глинский говорил о её спасении посредством женитьбы на нём, у неё на всё было "да"- сказал Ветров. "Да вот только на самой свадьбе она ему и изменила.- снова ворвался в разговор Иван Иванович- Правда, сам Глинский её на этом деле не застал, однако нашлись доброжелатели, которые шепнули Глинскому на ушко. Тот оскорбился, и случилась драка с доброжелателями, поскольку поверить в такое Глинскому было невозможно. Больше того, сам виновник явился подтвердить, что доброжелатели сказали правду" - "А для чего же всё это нужно было доброжелателям"- удивился я. "Да ведь смешно, смешно-с всё это - залепетал Иван Иванович. - И как же тут не рассмеяться, как удержаться от смеха. Ну, ребята и позабавились. Потому что действительно всё это очень смешно." "И после этого Глинский уволился?"-сказал я. "Уволился - приятно вздохнул Иван Иванович.- А что ему оставалось делать? Потому что стыдно ему было. И из органов уволился поэтому. Потому что всё это позор. Не захотел, чтобы на него пальцем показывали."
     Прошло несколько дней. Я занимался своими делами, и, однако, на горизонте передо мной постоянно маячило то, что я от себя отталкивал. Наконец, жилы ниточки, которой я удерживал себя от того, от чего  пытался удержаться, потихоньку разрывались, и вот разорвались последние её жилки, и я оказался лицом к лицу с тем, чего я не хотел видеть. Мной овладело нетерпение. Я не знал, что будет, но я пойду к ней.
    Я открыл дверь, и вдруг на меня набросилось всё то, что было и в первый раз, и настолько, что меня больше не было.
    И после того, как всё кончилось и я закрыл за собой дверь, я чувствовал себя растерзанным и оплеванным. И, однако, на горизонте снова возник отторгаемый мной образ, результатом которого является чувство неуважения, презрения к себе, и я уже предчувствовал, что этот образ будет всё сильнее притягивать меня к себе, и, наконец, всё повторится снова.
    И я оказался в круге, из которого не мог вырваться. Я входил к ней, и я не видел её, но какая-то сила, словно не связанная с ней, словно это не она со своим я, своими мыслями, воздействовала на меня, а сама природа, стоящая надо всем. Я выходил от неё, я захлопывал за собой дверь - и всё исчезало, но взамен природной силе возникал образ чего-то необъяснимого, который притягивал меня к себе, и в который я стремился погрузиться, уничтожиться, не быть. И я держался против него, сколько мог, и всё моё сопротивление завершалось одним и тем же: в какую-то минуту я поворачивался лицом к тому, от чего так старательно отворачивался, и тогда меня уже невозможно было удержать от слияния с ним. Теперь я понимал полковника. И понимал офицеров, оказавшихся в ловушке этой природной силы.
    Я регрессировал. Я сопротивлялся, терпел поражение, и вместе с очередным поражением моё сознание регрессировало. И, наконец, регресс достиг уровня, когда я оказался в своём сопротивлении способен на подлость. Как раз в  это время был уволен из органов Овчинников, уволен, как нам представлялось, без малейших на то оснований. И тогда мне и явилась эта идея. И я стал говорить офицерам: "А что "вы" или "ты" думаете или думаешь, с чего уволили Овчинникова, можно сказать, без всякой видимой причины. Но ведь без причины ничего не бывает, всему есть причина, и если мы её не видим, то это не значит, что этого не видят те, кому нужно. Ведь ты же когда с ней, расслабляешься, и начинаешь нести бог знает что; ты с ней душу свою перед ней выворачиваешь, и говоришь в этом состоянии то, в чем и близкому человеку не признаешься. Тем более, что, по-моему, она только и знает одно слово "да", так что она располагает к тому, чтобы ты именно расслабился. И вот как ты думаешь, для чего она понадобилась полковнику, почему он ради неё уволил Ольгу Петровну? Да всё очень просто: все члены комитета у него как на ладони. Согласись, для чего она ему еще может быть нужна в комитете? И если ты только и слышишь от неё, что "да", то ведь это вовсе не означает, что она совсем уж немая, а, как ты полагаешь? Но ведь это еще самый безобидный вариант. А представь себе, что её однажды подсунули полковнику, а затем, убедившись в её эффективности, присоветовали ему  её устроить на место секретарши, чтобы через неё просвечивать уже не только полковника, но и, почитай, весь комитет. А, может быть, она вообще является шпионкой иностранного государства!" На это последнее замечание обычно отвечали: "Ну, это уже ты загнул, это чересчур"
    Впрочем, последний вариант был несколько отдаленный, так что я его всерьёз и не рассматривал, но вот что касается первых двух, то здесь правдоподобия было много, и я, в общем, считая свои слова моей собственной выдумкой от начала до конца, тем не менее, взглянув на них со стороны, полагал, а почему бы и нет. И, как обычно в моменты безысходности, начинаешь делать "хоть что-нибудь", потому что с собой ничего поделать не можешь. Словом, я решить проверить на правдоподобие мой трёп.
    Вы видите, к чему приводит подлость. Я хотел вырваться из круга, в который попал, а это можно было сделать, как-то сдвинувшись в нём, в какую-то сторону. И я сдвинулся, потому что теперь передо мной стоял вопрос,  а что же такое представляет секретарша  сама по себе? И я сам не заметил, как стал смотреть на неё как бы со стороны. И сначала я увидел её извне. То есть, разумеется, я и всегда её видел, но при этом я был внутри действия. Теперь же я впервые увидел её со стороны, если хотите, как художник. И до чего же она была хороша! Какая безупречная фигура! Как самая совершенная скульптура, какую только можно придумать.  Я  попытался найти имя для  её, и я подумал "как Мишель". Я подумал: "Почему как Мишель? И причем тут Мишель?", и нашел ответ: как француженка. А почему как француженка? Возник образ невесты журналиста Пандора из "Фантомаса", только она была гораздо совершеннее её. Так с моей подачи  и прилепилась к ней кличка "Француженка". Полковник, узнав о кличке, прилепившейся к Наташе, скривился, но ничего не сказал. Не в его правилах было опускаться до частных разговоров с офицерами.
   
    Но теперь мне нужно было выяснить, что же такое Француженка сама по себе. И я стал наблюдать её лицо, и только теперь до меня дошло, что какое-то оно сонное. Человек, который смотрел бы на Наташу, а не на Француженку, решил бы, что она спит,  и не может, не в состоянии проснуться. Она словно заторможена, она словно затерялась где-то внутри своего тела, и не может вырваться из него. И отношение к секретарше у меня изменилось. Я больше не спал с ней. Острое чувство жалости к человеку, погребенному в этом роскошном теле, пронизывало моё сердце. Я носил ей подарки, обнимал её и говорил ей: "Я люблю тебя". И однажды она сказала: "И я люблю тебя", и я знал, что это - не обычная автоматическая реакция её тела, а что это говорила сама Наташа, потому что, может быть, я был едва ли не единственным человеком, который говорил с ней самой, существующей в бесконечном, нескончаемом одиночестве.

    18.08.12 г.