Когда я сейчас смотрю на себя со стороны, мне становится неловко за себя. В
компании, когда нужно произнести тост, я долго и нудно его сочиняю про себя, и
эти сочиненные мной тосты только в первое время вызывают восторг. Но постепенно
моё старание в этом отношении уменьшается, исчезает и остроумие тостов, и
остаётся одна их вымученность. И я ощущаю эту их вымученность, и поэтому неприятен
самому себе. И даже тогда, когда они остаются остроумными, окружающими они уже не
воспринимаются так, как воспринимались первоначально, потому что если сначала
они казались спонтанными, сделанными "от души", то впоследствии становится
очевидной их сочиненность, то есть их неправда, и ничего, кроме скуки, они
уже не вызывают.
Это качество у меня от отца. Он точно также, танцевал, и весь
вид его говорил: смотрите, как хорошо я танцую. Однако в его танце никогда не
было души, но стояло за ним одно самолюбование. Однако от самолюбования отца мне
передалась лишь его жалкая часть - кокетство, да и то оно даёт себя знать лишь
тогда, когда я лечу. Во всё же остальное время, вследствие отсутствия импульса
жизни, я чувствую себя отделенным от неё, и отсюда моя неприкаянность. Эта моя неспособность слиться с жизнью компенсируется тем, что всё происходящее я провожу через голову. Если я впервые знакомлюсь с людьми и мне называют их имена, то я тут же их забываю. Я не способен воспринять что бы то ни было непосредственно. Для того, чтобы запомнить, я должен сказанное мне соотнести с чем-то другим, мне известным. Например, мне говорят: Андрей. Чтобы запомнить, я думаю, что этого человека зовут так же, как деда Андрея, если мне говорят "Миша" я соотношу это имя со знакомым Михаилом. И когда я позже встречаюсь с новым знакомцем, его имя не всплывает во мне автоматически, но я думаю, что этого человека зовут так же, как деда Андрея, и т.д. Словом, звучанию слова мне непременно нужно соотнести что-то известное мне, то, что я знаю и понимаю. Т.о., оказывается, что объекты практически никогда не выступают для меня сами по себе, в своей непосредственности, но всегда я их понимаю через какие-то другие объекты, для которых у меня уже есть понятие
или хотя бы представление о них. И поэтому, когда я встречаюсь с чем-то, и даже узнаю его имя
(название), для меня остается вопрос: "что
или кто это"? Когда же я не могу ответить на этот вопрос, я ориентируюсь непосредственно на ощущение, которое вызывает во мне объект, и объект в целом представляется
со стороны понятия, которое есть у меня относительно этого ощущений; которое,
правда, носит непосредственный характер, но о котором я думаю, что единственно
ему можно верить.
Моё непонимание чего бы там ни было сидит во мне занозой, вопросом, на который я буду пытаться ответить,
и пока я не получу ответа на своей вопрос, я и не стану действовать.
Мария - моя старинная подруга. Одно какое-то время мы особенно сблизились, и всё
даже клонилось к тому, что в какой-то день мы обменяемся кольцами, но как-то я, по своей ставшей уже механической привычке по какому-то поводу вытащил свой блокнот, чтобы записать пришедшую в голову мысль, и даже стал записывать, Мария дернула меня за рукав. В её глазах я прочитал неловкость и почти ужас за меня: "А вдруг люди подумают, что это ты о них что-то пишешь". И в этот самый момент во мне возникло то самое ощущение, которое невозможно передать словами, но которому я безусловно верю, и на этом наше сближение окончилось. Может быть, это связано с тем, что я инстинктивно никого не пускаю на свою
внутреннюю территорию, тогда как отношения с женщиной именно и заключаются в том, что женщина непременно хочет проникнуть
и овладеть внутренней территорией. И начинается: "О чем ты сейчас
думаешь?" - и при этом предполагается, что ответ должен содержать именно те
слова, которые женщине хочется услышать, то есть что твоя душа должна
содержать в себе всё то, чего женщина хочет от тебя; другими словами, ты должен
переделать себя, свою душу в угоду женщине. Своими словами она как бы
подсказывает, по какой программе по отношению к ней нужно действовать.
Мария приглашала меня к себе, открывала какие-то большие фолианты с картинками, рассказывающими всякие знаменательные вещи и показывала их мне. И мне казалось, что все эти фолианты с картинками и всякими пояснениями
к ним вызывали в ней некий священный трепет, и то, что она что-то прочитала о них, словно бы приближало её к чему-то значимому и
возвышало её саму. Мне же все эти вещи ни о чем не говорили. Они были далеко от меня,
и я не понимал, что она в них находит.
Несмотря на возникшее с моей стороны отчуждение, наше приятельствование
продолжалось, и у меня было ощущение, что она однажды выбрала меня, и это уже
навсегда, и поэтому, несмотря на отношения между нами почти
родственные, что было связано с её душевной открытостью по отношению ко мне, я,
споткнувшись однажды об её замечание, а затем и о её фолианты с
картинками и комментариями к ним, соблюдал дистанцию, диктуемую чувством
самосохранения, скорее инстинктивного, чем сознательного. Так что когда она
однажды мне сказала, что за ней ухаживает инженер, и выходить ли ей за него
замуж, и мы встретились глазами, и её взгляд говорил о значении для неё этого вопроса, я твердо сказал:
"Выходи." Она вышла замуж, у неё родилась дочь, и через положенный срок, сразу после школы, и её дочь вышла замуж и родила сына. И вот как-то я зашел к Марии. Она сидела с внуком, который только-только еще научился разговаривать. Чтобы меня развлечь
и, как я теперь понимаю, погордиться передо мной, она открыла фолиант и, указывая на картинку, говорила внуку: "Кто это?". И малое ничего не соображающее дитя лепетало: "Нефертити". И лицо Марии выразило гордость и удовлетворение: малыш знал
саму Нефертити". А я смотрел на Марию и не мог её понять.
После мы довольно длительное время почти не контактировали, но однажды у Марии собрались все её близкие, в числе которых оказался и я. На столе были всевозможные закуски, салаты, приготовленные Марией. Были тут и фаршированные помидоры, и фаршированный перец, и баклажаны, как-то приготовленные, и морская капуста... словом, разнообразие закусок поражало, и я даже заметил: "неужели всё это ты сделала сама?" Но когда я принялся за всё это многообразие, я был сражен: при всём том, что продукты были разные, все закуски имели один и тот же вкус. И я почувствовал, что недоумение, перед которым я стоял столько лет, разрешилось: точно также, как "не пиши, а вдруг люди подумают, что это ты о них пишешь", то есть соблюдение внешнего, точно так же, как "Нефертити", бессмысленно произнесенное малышом, точно также и всё многообразие закусок на столе - всё это характеризовалось поверхностью, внешней формой, идеей, что значение имеет форма,
и она есть высшее. До содержания же дело нигде не доходит.
Евангелие от Иоанна начинается со слов: "Первым было слово". В переводе
института Библии: " В начале 'всего' было Слово, и Слово было с Богом, и 'Само'
Оно было Бог"(Википедия). Слово как бог, то есть как то, что лежит в
основе всего, что является первичным представляет собой выражение
инстинктивного отношения к слову человека, который оторвался
от своих непосредственных природных инстинктов, функцию которых принял на себя
инстинкт слова, и т.о. слово приобрело на человека мистическое
влияние. А в более широком смысле - выражение, форма чего-то.
Духовность человека при этом проявляет себя в том, что существует инстинктивное
ощущение, что за словом стоит содержание, но при этом до содержания человек не
доходит; он останавливается на ощущении необыкновенности, мистики, которые
вызывают у человека ощущение высокого, важнейшего, и человек, вместо того,
чтобы идти дальше от слова как объекта восприятия и субъективного регулятора поведения к
материальному содержанию, стоящему за ним, останавливается на его инстинктивной
субъективной стороне и инстинктивном, субъективном значении вместо рассмотрения
самой материальной реальности, представляемой словом.
Я подумал, как можно было бы назвать этот уровень интеллектуального развития человека - полуинтеллигентностью? С другой стороны, если мы имеем точку, то имеем и её окрестности. И разве полуинтеллигентность одной своей стороной не переходит в интеллигентность,
и этот переход в интеллигентность разве не состоит в том, что наивная вера
в слово переходит в сознательное к нему отношение, однако, в силу духовной
односторонности интеллигента, дополняется подлостью, направленной на
самосохранение интеллигента, которым и начинают определяться значения его слов?