Хотя рассказ и посвящен вопросам серьёзным и в некотором роде даже абстрактным,
и даже философским, однако сначала не могу не поделиться последним
сильным пережитым впечатлением. Вы бывали на ростовском ипподроме? Это если
по Кировскому идти от Дона, как раз упрешься в него. А он как устроен. В
центре трибуны, а остальное поле, и весь ипподром окружен забором. В последнее
время на нём начали проводится губернаторские скачки. Проведут, а потом Лебедев,
нет, Голубев, всё путаю фамилии, знаю, что птица. А Лебедев - это, кажется, из
Достоевского "Идиота". А после скачек Голубев поздравляет победителей. Я
делал ставки, но ничего не выиграл, и поэтому к губернаторским скачкам отношусь
резко отрицательно. Это ж надо, какое его величество, собственные скачки у него.
Ну, и тут тоже, 812 год, Москва, представление, а Ростов разве может пройти мимо такого факта, мы-то чем хуже, тем более, что у нас казачья область. Так что случилось представление и у нас. Народу набилось видимо - невидимо, и, я, конечно, тоже, хотя, как всегда, пока расчухивался да расчёсывался, места на трибунах оказались заняты и я оказался в толпе по краям поля.
Тут, конечно, подготовка, лошадей нагнали, ряженых и вдруг по громкоговорителю говорят, мол, те, что на поле, немедленно ложитесь на землю. Я про себя соображаю, для чего это. Первая мысль была - там, наверное, пули - ядра будут летать,
так чтобы не зацепило. Это как в случае освобождения от террористов
заложников, мол, все падайте на землю, всё безопаснее. Но тут посмотрел на лошадиные ноги, и думаю: ничего себе, ложитесь, затопчут кони к чертовой матери. Нет, уж извините. И полез на забор. А народ не дурак, тоже сообразил, и все полезли на забор, так что поле от зрителей очистилось. Началось это самое представление, кони скачут, пушки гремят, и тут что-то случилось. Кони как взбесились, бросились в разные стороны, и я уже вижу себя окруженным лошадиными оскаленными мордами. И вот подумай, что бы мне
спрыгнуть на другую сторону забора, да ведь я и ноги успел перекинуть на другую сторону, да так и остался, только одна мысль - как бы оберечься, что бы
лошади меня не покусали. И я лошадиные морды начинаю гладить, в смысле, успокаиваю. Может быть, всё это и длилось - то какую-то минуту, но мне показалось это целой вечностью. И вдруг передо мной лошадиная морда взвивается, и она не просто ржёт, а явно пытается говорить какие-то слова, но поскольку устройство её рта не позволяет это сделать, то получается, тем не менее, ржание,
только что похожее на речь, потому что явно лошадь пытается что-то сказать, пытается выговорить слова, но не может. И я в отчаянии ей говорю: "Не могу я тебя понять". Тут служители налетели и лошадей отогнали, а я спрыгнул с забора
на другую сторону совершенно потрясенный. Это что же такое получается?! Лошадь - как человек. То же самое. Только сказать не может. Как немая. Конечно, остальные лошади просто ржали. Хотя кто его знает, может быть, тоже хотели что-то сказать, только
у этой лошади её попытки что-то высказать очень уж явными были. Нда, лошадь, как
человек, и человек - как лошадь, как лоренцовский гусь, всё одно и то же, одни и
те же механизмы поведения, и ощущения, и чувства. Всё одно и то же.
Мне как-то пришло на ум, что социализм - это "нельзя и надо", капитализм - это "хочу и можно". И я подумал, что демократия - это хорошо, и есть в демократической жизни высшие пики, доказывающие, насколько демократия - это хорошо, насколько это "хочу и можно". Таким высшим пиком для меня является Брейвик как пример полнейшей человеческой свободы,
обеспечиваемой демократией. Права человека - превыше всего. И поэтому нет,
Брейвика не четвертовали. Не отрезали ему руки и ноги и не посадили на кол,
потому что это было бы не гуманно и нарушало бы права человека. Конечно,
Брейвика ограничили, но ограничили на ограниченный срок и территорией из трех
хотя и маленьких, но комнат, тут и спальня, и кабинет, и тренажерный зал, и
компьютер. Чувствуется своего рода размягченность и невозможность жестокости для
массового человека. И вот находится среди этой массы один волк, который делает
своё дело, и этот массовый человек гибнет под его пулями, но он не может, не в
состоянии причинить зло волку, потому что он лишен жестокости и её сладости.
И единственное, на что он оказывается способен, это ограничить волка на
некоторое время. И совсем не исключено, что волк не является для него чем-то
устрашающим, потому что массовый человек перестал бояться, у него
заторможен инстинкт страха. Брейвик является для него не только не
устрашающим, но своего рода героем, потому что он обладает качествами,
которые оказались вытеснены у массового человека. И хотя Брейвик также
односторонен, как и массовый человек, однако он односторонен противоположным
массовому человеку образом: насколько массовый человек является продуктом
цивилизации, настолько же Брейвик является её антиподом, человеком, который
сбросил цивилизацию с себя. И в этой полярности массового человека и Брейвика
заключается их родство и тождество. Брейвик был бы невозможен, если бы не
существовало массового человека. Брейвик - её порождение. И если эта поляризация
цивилизации и дикости не будет преодолена массовым человеком, то Брейвик явится
первой ласточкой грядущих потрясений. Впрочем, капитализм - это система, которая
славится способностью разрешать свои противоречия, и вот мы наблюдаем движения
масс и правительств Франции и Германии в сторону ограничения раздражающих
население миграционных потоков.
Сама способность человека сбросить с себя налет цивилизации связана с переживаемой им эйфорией освобождения от накладываемых на человека цивилизацией ограничений. Человек, существующий в ограничениях цивилизационных рамок "нельзя и надо", будь это феодальные системы аристократического или социального типа, с их разрушением приходит к принципу типа "бога нет, и всё дозволено". Само это выпрыгивание из цивилизации
возможно именно в развивающейся цивилизационной массе. Человек стремится к
животному в себе, стремится стать животным, и весь вопрос сводится к тому, смеет
или не смеет он это сделать. Обретя же в себе животное, он ощущает
равенство самому себе, тождество с самим собой и независимость от окружающего. Цивилизация, которая извне
накладывается на человека и, не становясь его натурой,
выступает в качестве способа насилия над ним, своего рода тюрьмой, тогда, когда
человек сбрасывает с себя её путы и тем самым превращается в первобытное
животное, начинает ощущать себя сверхчеловеком, в действительности являясь
не человеком, но хищником, который понимает только язык животных, а
человек цивилизации для него выступает при этом не более, чем травоядное, не
способное ему сопротивляться и которое в силу этого существует для него в
качестве средства удовлетворения его потребностей. Такой человек
руководствуется принципом "моё желание - мой закон"
И, конечно, вся история России последних десятилетий представляет собой историю массового сбрасывания цивилизации, перехода к собственно животным, звериным отношениям в качестве
естественного регулятора социального бытия. И поэтому любые
цивилизационные усилия наталкиваются на сопротивление этой тенденции, на крики о
свободе и правах человека, и эти крики о свободе и правах человека сладким
бальзамом отражаются в душах, для которых цивилизация остаётся тюрьмой. И имя человека, с которым связаны цивилизационные усилия - Путин. И любые пусси райт, сбросившие с себя
ограничения цивилизации, на деле представляют собой пузыри того осадка,
который представлял собой заполнившую страну пену девяностых.
Да, демократия - это хорошо. Это удобно. И если мы говорим о Брейвиках, то только потому, что они являются сигналом того, что абсолютизация демократии в качестве своего необходимого следствия
порождает отрицание себя. Ибо всё хорошо в меру. Всё должно для своей эпохи иметь свою меру. А если так, то диктатура - тоже хорошо. Другими словами, хорошо, если диктатура демократии уравновешивается демократией диктатуры, если мы можем написать
"диктатура демократии = демократия диктатуры". Если же вес одной из сторон этого уравнения становится больше другой, то получаем нарушение равновесия. А нарушение равновесия влечет за
собой ускорение в нарушении баланса противоположностей и вытеснению одной из
сторон - демократии как синонима хаоса либо диктатуры как закоснелого порядка, и
абсолютизации положенности, доминированию другой стороны. В целом развитие характеризуется периодами,
которые состоят из количественной фазы преобразования хаоса в порядок, и
качественного скачка из порядка снова в хаос и затем снова наступает фаза количественного преобразования
хаоса в порядок. И при этом важна величина гистерезиса в этих скачках между
мерой хаоса и мерой порядка: чем она меньше, тем более плавным, непрерывным
является преобразование системы.
Итак, мы увидели, что демократия - этого хорошо, потому что и Брейвик, и пасси рут - этого хорошо, и хорошо потому, что любое исключение подтверждает правило. Теперь с этой же точки зрения
бросим наш взгляд на диктатуру.
Я всегда был готов, как готовы были тысячи и тысячи, в особенности, всех тех, кого можно отнести к интеллигенции. Не готовым и нельзя быть, потому что что значит интеллигент? - это человек, способный думать, формировать собственное мнение, человек, истина которого принадлежит ему самому. Потому что люди делятся на тех, кто способен производить знание, и на потребителей знания. Критерий истины для производителя знания - это соответствие его действительности. Критерий истины для потребителя знания - это его практичность. А практичность знания совсем не обязательно говорит об его истинности,
ибо критерием практичности знания является польза от его применения.
И поэтому я
был готов. Я понимал, что в стране, в которой идеализирован рабочий класс, в
которой отношения перевернуты с ног на голову т.о., что люди менее развитые
определяют судьбу более развитых, рассматривают их как своих слуг, не
может не сложиться ситуация, при которой по сути своей рефлекторные схемы этих
людей будут требовать своего подтверждения в знании в качестве их защиты. А это
и означает - прощай, знание. И здесь есть и другая сторона: зависть и жажда
мести, выражающаяся в словах: "почему не я"? Почему я рабочий, а он инженер, или
профессор, или еще кто-то. Всякая доминирующая в системе масса стремится
опустить либо поднять до себя остальную массу. Мне, как рабочему, обидно,
что я - менее развит, чем он, и поэтому должен ему подчиняться. Но если
отношения перевернулись, и теперь интеллигент должен подчиняться мне, то тут уже
вступает в дело жажда в мести, жажда в уничтожении того, что выше меня. И
рабочий не
доверяет мне и правильно делает, поскольку моё положение несвободы невыносимо.
Низший уровень, подобно гирям на ногах, держит меня, не дает мне развиваться. С
другой стороны, я прекрасно понимаю, что развиваться я могу лишь при условии
эксплуатации мной рабочих. Так что могу ли я любить мои цепи, как вы думаете? И
если говорят о выращивании рабочей интеллигенции, то ведь это всё то же самое,
порождение интеллигенции, существование которой возможно лишь за счет
рабочих, потому что чистое знание еще никого не накормило и не напоило.
Всё это делают рабочие руки. Но прогресс, обеспечивающий повышение
производительности рабочих рук, обеспечивается знанием. Т.о., одни без других не
могут, и в то же время кому-то должно
быть плохо, а кому-то хорошо. Интеллигент под рабочим деградирует в конечном счете до
рабочего, как это было в СССР, когда инженеры переходили на рабочие должности
ради более высокой зарплаты. И это не может не отражаться на поступательном
развитии производства.
И вот, поскольку власть не в моих руках, а в руках рабочего, то я не ожидаю от него защиты, и моя жизнь - это жизнь, проходящая в ожидании, когда за мной приедет эмка. И когда за мной приезжает эмка, напряжение, в котором я жил всё это время, спадает, потому что произошло то, в ожидании чего протекала моя жизнь. И я почувствовал облегчение. Но вслед за этим у меня возникло новое ожидание - суда и приговора, и когда я услышу приговор, я снова испытаю чувство облегчения, потому что разрешилось очередное ожидание. И, наконец, последнее облегчение я испытаю, когда у расстрельной стены в меня войдет пуля, и я пойму, что и это последнее ожидание, наконец, разрешилось, и теперь я окончательно свободен, потому что больше у меня не будет уже никаких ожиданий.
За мной приехала эмка, и у меня наступило чувство определенности, вслед за которым последовала следующая неопределенность. Я знал, что я скажу следователю. И когда следователь предъявил мне обвинение в участии организации, деятельность которой направлена на свержение советской власти, я сказал: "У вас есть материал на меня, направляйте его в суд и судите меня." Ответом мне был неприязненный взгляд следователя: "Вы признаете себя виновным?" Я сказал: "Зачем вам моё признание или непризнание. У вас есть материал, согласно которому я совершил преступление. Причем здесь моё признание или непризнание вины, признание или непризнание моих деяний. Вот и судите меня за то, что я совершил. Причем здесь я. Я ко всему этому не имею никакого отношения". Потому что я ко всему, предъявленному мне следователем, не имел и не мог иметь никакого отношения. Следователь зловеще усмехнулся: "Я вижу, вы пока еще не готовы сотрудничать со следствием. Я вам предоставлю время подумать. Но думайте скорее". Я понял, что означают его слова. И я подумал, люблю ли я себя. И я ответил себе: да, я люблю себя. И ты не хочешь перестать любить себя? Не хочешь перестать уважать себя? И я ответил: Да, я не хочу этого. И тогда я понял, что я выбрал свой путь.
На следующий день на допросе присутствовало вместе с прежним капитаном еще одно лицо в чине майора. Скоро майор отослал капитана, и мы с ним остались с глазу на глаз. "Вы, я вижу, интеллигентный, мыслящий человек. Мы постараемся помочь вам, если вы поможете нам.- начал майор вполне дружески - Но вы сами сделаете ваш выбор, и от этого моё отношение к вам не изменится, потому что я испытываю человеческую симпатию к вам, поскольку вижу перед собой человека вполне порядочного. Дело в том, что не имеет значения, имеете вы вину перед советской властью или нет. Я уверен, больше того, знаю, что вы, во всяком случае, не вредитель, хотя и любить её вам, конечно,
особенно не за что. Поэтому дело не в том, виноваты вы или нет. Виноваты - хорошо, не виноваты, тоже ничего. Это дело политическое, и мы, в первую очередь, политическая карательная
машина. Что нужно для советской власти? Чтобы у людей не появлялось лишних мыслей. А при каких условиях у людей не появляется лишних мыслей? Если люди пребывают в постоянной эйфории, постоянной восторженности или им кажется, что они в них пребывают. Ничто так не объединяет людей, как общее дело и как общий враг. Человек может испытывать неимоверные трудности, но если он делает большое дело и стремится к большой общей цели, то
он бодр и силен духом и способен к преодолению любых трудностей, и не
оборачивается на свою частную жизнь и её неустроенность. А страна стоит перед
неимоверно сложной, грандиозной задачей превращения из аграрно-сырьевой в
передовую индустриальную державу. И задача политической системы страны -
поддерживать народ в состоянии, позволяющем решить эту неимоверно сложную
задачу. Потому что стоит сделать политическому руководству неправильный шаг, и у
людей появятся мысли: а зачем нам это, зачем нам нужна какая-то
индустриализация, не лучше ли подумать о самих себе, об удобствах собственной
частной жизни. Что нужно, чтобы этого не случилось? Нужен враг, мобилизующий население страны. И
тогда вопрос относительно того, зачем необходима индустриализация,
отпадает сам собой, потому что без индустриализации невозможно обеспечить отпор
агрессии. - майор помолчал несколько времени и продолжил - Теперь вы
понимаете, что вы можете очень сильно помочь советской власти в проведении
её политики индустриализации. И вы понимаете, что ваше заявление "судите, если у
вас есть дело на меня" не имеет смысла. Никто вас судить не собирается. Вас
просят оказать помощь советской власти. Что для этого требуется? Именно ваше
полнейшее признание своей вины во всех предъявленных вам обвинениях,
самобичевание и раскаяние. Всё это будет проходить очень торжественно, на
выездном заседании суда в Колонном зале Дома союзов. Заседание будет
транслироваться по радио, будет снят документальный фильм, заседание будет
широко освещаться прессой. И всё это для того, чтобы вызвать возмущение всего
советского народа подлыми предателями, предателями, а не предателем, потому что суд будет проходить не только
над вами одним. Вы и ваши предки и потомки будут прокляты народом, и вы тем
самым выступите в качестве патриота, оказавшего важную услугу советской
власти. И, как знать, в зависимости от того, как вы будете сотрудничать со
следствием, сколько еще имен предателей назовете, как вы выступите в
заседании суда в Колонном зале, вполне вероятно, что приговор не будет связан с
высшей мерой социальной защиты." Майор замолк, вопросительно глядя на меня. "Жертвенный баран"- сказал я. Майор оказался человеком образованным и не принял сказанное мной на свой счет. "Зачем же вы так?! Хотя, если посмотреть на это с другой стороны, то да, действительно. Это - человеческие жертвы во имя высшей цели. Итак, ваш ответ?" Я покачал головой. Лицо майора могло измениться от ярости. Но оно не изменилось. "Но ведь это невыносимые пытки. Ведь всё равно сломаетесь" Я молча смотрел на майора. Майор нажал на кнопку, и меня отвели в камеру. В камере со мной находились профессор МВТУ, сотрудник министерства иностранных дел, руководитель отдела оборонного предприятия. Всё это были люди, потерявшие себя. Казалось, надо всеми ними опустилась облаком со своей косой смерть и давила, душила их. Та капля жизни, которая оставалась в
них, пыталась сопротивляться. Люди писали свои покаянные речи, исправляли в них фразы. Жизнь в них цеплялась за жизнь.
Мне не привелось видеть их в Колонном зале Дома союзов. Я умер. Я превратился в
человека, у которого умерла душа. И меня пытали мертвого. Но, кажется, не
слишком долго. Может быть, майор позаботился обо мне, и меня, человека с умершей душой,
вскоре осудили без всякого Колонного зала Дома союзов и сообщений в прессе
и расстреляли.
Я переиграл их всех. Я остался самим собой. И я мог сказать себе, что я люблю себя и уважаю себя.
Т,о., получается, и диктатура, как и демократия, это хорошо, а исключения в
ней, в том числе в моём лице, подтверждают правило. Потому что когда лес
рубят - щепки летят