В последнее время Анна стала раздражительной, и это её раздражение идёт как-то по нарастающей.
И это после стольких лет дружбы нашей верной четвёрки, когда мы были, кажется,
одним сердцем и нам, четверым
всем вместе, было хорошо. И у меня возникает такое ощущение, что кончаются волшебные дни и мы подходим к окончанию какого-то чудесного периода, за которым стоит, скажете вы, взрослая жизнь. Что до меня, то я, конечно, умом это понимаю, и понимаю, что с этим ничего уже нельзя сделать, и что люди переступают эту границу, входя в новую жизнь, и даже находят в ней романтизм, и даже находят в ней нечто высшее и глубокое. Да вот возьми хоть Валеру Зубенко. Нет, ну, он, конечно, романтик. Я хочу сказать, живет, как на крыльях. Бог его знает, не знаю, как и почему у него это получается.
Впрочем, с другой стороны, ему с его характером есть куда лететь, как говорится,
есть перспектива и есть цель.
Знаешь, вот живешь, живешь, и вокруг тебя товарищи. И ничего и никого дороже товарищей у тебя нет. Тебе хорошо с ними, и это твоя жизнь, и ничего другого тебе в жизни не надо, потому что что может быть выше товарищества?! Но ведь это ты так думаешь, и это твои ценности. И совсем не обязательно, что точно также думают другие. Потому что наступает пора Большого обмана, эпоха
Больших крыльев и
Больших миражей, которые принимаются за высшее, небесное и божественное,
за то, что выше реальности и даже самой жизни. Конечно,
все в конце концов соскочили с поезда, кроме меня, пожалуй. Все изменились. Но
началось всё всё-таки с Анны, с её раздражения и отвержения. Словно она
приглядывалась к каждому из нас, и каждый из нас чем-то ей стал не нравиться, и
это стало её раздражать. Так что она начала от нас удаляться, хотя мы еще не
осознавали этого и продолжали считать её нашим парнем. Это потом уже, позже,
соскочили со ступенек товарищества Слава и Вася. Или, может быть, это я соскочил
первый, потому что не мог смириться с тем, что всё изменилось, и общая жизнь,
объединяющая нас, перестала быть общей, а стала жизнью каждого их нас, живущих
своей собственной жизнью, и от нашего товарищества осталось только его прошлое,
а мы сами - знакомцами из него, мы, живущие в другом мире. Я сказал мы, и сказал
неправду, потому что мы - это все, кроме меня. Во всяком случае, так я себя
чувствую. Я остался в поезде, который покинули все остальные. И поэтому я
остался один, потому что не мог смириться с потерей прошлой жизни и отказался
войти в следующую.
Но началось всё с Анны. Нет, я вовсе не хочу сказать, что она явилась причиной разрушения нашего единства. Просто у неё всё началось раньше, чем у остальных. Это потом уже Слава упал в алкоголь и сексуальную жизнь,
и знаком для меня появления другого Славы стало нечто совершенно невероятное по моим меркам. Зашли мы как-то в кафе, сели за столик, и Слава, который до этого вел себя как человек, и говорил, как человек, вдруг превратился во что-то, что к реальности, по моему разумению, отношения не имеет. Вдруг его физиономия приобрела какое-то "неземное выражение" и он заговорил "о жизни"
как о чем-то, что не есть вот эта настоящая сегодняшняя наша жизнь,
а что-то совершенно другое, существующее как какой-то вне нас существующий
идеальный объект. К сожалению, я не восприимчив к фантастическим разговорам подобного
толка и не могу их запомнить, потому что за ними ничего не стоит, кроме фантазии. Словом, это из области, когда петух распушивает свои
перья, голубь начинает ворковать, а павлин поднимает свой хвост. Вышли из кафе - и Слава снова стал человек, как человек. Впрочем, эти выходы его из своего человеческого образа в последнее время у него стали проявляться часто. На аллее сделали новые фонари. Нужно было видеть, с каким наслаждением, каким выражением восторга он как-то схватил камень и разбил фонарь. Или с каким восторгом он швырял камень в раскрытую форточку. Впрочем, все эти
его выходы из себя, из своего сознания, освобождения от своего сознания, ощущения себя, своей жизни знакомы весьма многим. Обратиться к ворованной свободе всюду, где это только возможно. Ворованной, потому что иначе нельзя, невозможно, так как воровство, если оно раскрывается, наказуемо, и удерживает человека в его сознательном образе только страх наказания, и ничто больше. И ведь все обиды, все жалобы человека оказываются связаны именно с этим - с тем, что он ограничен, и проявления его самотождественности оказываются направлены
против того, что его ограничивает, против
общественного сознания, которое налагает свой закон на поведение человека, и эти ограничения сознания человеком рассматриваются как несвобода.
Потому что своего собственного общественного сознания у человека нет, а есть
только его частное, индивидуальное сознание, так как в своём развитии
он остановился на идее самотождественности как абсолютного закона его поведения,
требующего реализации его инстинктивных импульсов. И вот вся жизнь человека
оказывается стремлением на время, на часы, на мгновения освободиться от
внешнего, чуждого ему общественного сознания, которое находится в его
голове как кнут, побуждающий его совершать сознательные действия, каковые он
рассматривает как насилие над собой. Поэтому он принимает и стремится к
существованию в областях, которые не требуют сознания, и применяет
средства для его отключения, как способа вхождения в состояние, которое он
называет жизнью. Конечно, такого рода жизнь не может обходиться без сознания,
которое я назвал бы естественным, то есть сознанием, аналогичным сознанию
животного. Поэтому его истинным, идеальным для него состоянием стало состояние опьянения, и нормальным содержанием его жизни стала сексуальная жизнь, которая именно и требует
отключения сознания для своего осуществления и требует перехода к сочиненной, не
существующей жизни, жизни миража. Как однажды сказала Новикова, когда её
спросили, для чего она пьёт: "Для того, чтобы стать свободной, совершенно
свободной". Конечно, ничто не происходит в один день. Процесс перехода в
бессознательную жизнь, в отрыв от жизни реальной у Славы продолжался какое-то
время, и по мере ухода его в бессознательную жизнь он уходил от нас и в конце
концов исчез совсем. С Васей история другая. Слава в социальном отношении
принадлежал к среднему классу и, соответственно, среднему культурному слою. И
его история - это история самостоятельного человека, действия его определялись
им самим, и в этом смысле он был не только самостоятельным, но и одиночкой,
человеком независимым и в то же самое время одиноким. Вася по социальному происхождению принадлежал к низшему
культурному слою, "дярёвне", который со стороны более высокого слоя,
поведение которого регулируется доминирующим в его индивидах
сознанием, расценивается как
некультурный и представляет собой слой, поведение индивидов которого регулируется
опять-таки инстинктами, однако поднятыми на общественный уровень. При этом
содержание жизни людей продолжает определяться собственно физиологическими
импульсами. Вася не был погружен в этот слой, однако воспринимал его как
свой, как свою родину, и на этой почве мы разошлись, потому что неожиданно
мы оказались чужими друг другу. Он рано женился и жал своей жизнью.
И т.о. тоже исчез. Но раньше всех спрыгнула с поезда Анна. Правда, женщины, в
отличие от мужчин, которые уходя уходят, женщины, уходя, не уходят полностью, они
остаются с нами, хотя и живут совершенно иной жизнью, чем вы; потому что они
прилипают к вам, как банный лист, или как родинка, от которой невозможно
избавиться и которую вы будете нести на себе до конца своих дней.
Всё началось с того, что Анна заговорила вдруг о Валере Зубенко, причем, разговоры её велись как бы в осуждающем тоне. Мы не могли понять, к чему это она и причем здесь Зубенко и какое отношение он может иметь к нам. И по её словам получалось, что никакого и она его, напротив, осуждает. Но ведь когда человек о чем-то вам рассказывает, то при этом он решает свои, а не ваши проблемы. И, значит, Анна, рассказывая нам о Зубенко, решала свои проблемы, и когда она говорила всё это, то делала она
это для того, чтобы объективировать Зубенко по отношению к себе, противопоставить его себе, увидеть его со стороны. Но и не только это. Она сравнивала его с нами. И хотя мы полагали, по извечному человеческому заблуждению, будто бы нас принимают
за образец, на деле-то всё её сравнение вело к её отчуждению от нас. На словах она осуждала Валеру, якобы принимая нас в качестве критерия истины, а инстинктивно делала всё для того, чтобы создать в себе отчуждение - не столько от нас самих по себе, сколько от сложившихся отношений между нами, которые удерживали её рядом с нами.
Анна перепрограммировала себя. Анна выходила в самостоятельную жизнь, в
которой, в общем, нет друзей, а есть только слова о дружбе как пережитке
прошлого, подобно аппендиксу, который когда-то в доисторические времена выполнял
полезные функции а сегодня превратился в нефункциональный отросток, который к
тому же время от времени воспаляется вплоть до того, что его приходится удалять.
Так что у Анны появилась своя собственная жизнь от нашей общей жизни товарищей,
и она раздражалась и злилась, потому что ей, для того, чтобы войти в другую
жизнь, необходимо было жертвовать жизнью сегодняшней. Каждый человек в своей
жизни ищет свою родину, место, в котором он хочет прожить свою жизнь. И, скорее
всего, она давно уже прыгнула бы в новую жизнь, если бы её не удерживало то
обстоятельство, что она принадлежала к среднему классу, тогда как мать Валеры
всю жизнь проработала уборщицей. Это обстоятельство вызывало в ней инстинктивную
брезгливость и оно же еще удерживало её рядом с нами. Однако Валера "стремился
ввысь, к звёздам". Он поступил в военное училище, и офицерство представлялось
ему высшим состоянием человека, и его мечты о будущей
карьере военного были теми крыльями, которые вместе с Валерой поднимали также и Анну.
Но. разумеется, мы ничего об этих тенденциях со стороны Анны не знали, а только удивлялись спонтанным раздражениям, которыми она начала одаривать нас.
Но, наконец, в один прекрасный день заходим мы со Славой в ресторан и, пока Слава по своей привычке разыгрывать из себя павлина прихорашивается в мужской комнате, я прошел в залу, и вдруг вижу в ней Анну и Валеру.
И что-то там было между ними торжественное, потому что некий предмет, явно
подарок, присутствовал на столе и весь вид их говорил о том, что между ними
происходит торжественно-интимный обмен информацией. Вглубине меня возникли бессознательное удивление и досада, и всё моё последующее поведение было вызвано ими, то есть реакцией защитить наши права на Анну. Я разлетелся к их столу и, разыгрывая из себя "тоже-товарища",
не замечающего того, что ведут они себя совсем не как товарищи, подсел к ним,
выражая ни с чем не сравнимые удивление и радость по поводу встречи. Я начал
заполнять болтовней очевидно случившийся шок у сидящей передо мной пары, затем
вспомнил, что "и Слава тут" и "я сейчас и его тоже приведу" и "как же я вам
рад", я со всем этим бросился за Славой. Когда мы возвращались со Славой, в
глаза мне еще издали бросилось убитое лицо Валеры. Там, где была Анна, стоял
пустой стул. И я понял, что Анна ушла.
"Сейчас сообразим",- сказал я и сделал знак официанту. Валера не обращал на нас
внимания, разве что по лицу его гуляло брезгливо-презрительное выражение. Он
расплатился с подошедшим официантом и ушел, не глядя на нас. Мы сделали заказ.
Мы были удивлены и запили наше удивление.
На следующий день по поводу произошедшего мы ничего не сказали Анне, и Анна ничего не сказала нам,
потому что и мы и она испытывали чувство неловкости друг перед другом. А еще через месяц получили приглашение на свадьбу как "её самые близкие друзья". Однако
жених , судя по его поведению на свадьбе, не забыл о случае в ресторане.
А еще через два года, благополучно разрешившись мальчиком, Анюта разошлась с Зубенко "на почве разного отношения к жизни".
И эти два года своей жизни Анна резюмировала словами: "Свадьба - какая это сказка, как это замечательно. А всё остальное - обман". Впрочем, Зубенко и посейчас каждый отпуск приезжает якобы к сыну, а на самом деле к Анне, в надежде, что она к нему
вернётся.
Однако в жизни ничто не возвращается, как не течет река вспять.
Иногда
"из темноты ...
друзей моих прекрасные черты
появляются и растворяются снова"