Есть у Дана Берга,
писателя с превосходным русским языком, один рассказ. Называется этот рассказ
"Диспут". Я не копирую рассказ, хотя от рассказа и отталкиваюсь, так как и
без копии вы можете прочитать его, набрав в интернете имя автора и
название рассказа. А вам придется прочитать рассказ, чтобы всё-таки войти, как
говорится, в настроение, поскольку без настроения для чего и читать? А если
читаешь о чем-то, не зная оригинала, то это всё равно, что питаться
генетически модифицированным продуктом.
Прочитал я этот рассказ и, так как я человек простой, наивный и бесхитростный, то прочитал и прочитал, однако осталось у меня ощущение, как будто провел кожей по раздражающе шуршащей бумаге. И так бы это во мне и осталось, если бы не нашелся один
умный, и, как всякий умный, недалекий, вроде меня,
читатель, который воскликнул: "А где мораль?" И, хотя восклицание читателя и
представляется мне неуместным, потому что я не думаю, что художественное
произведение должно преследовать моральные цели вместо отражения реальности,
какой бы они ни была, тем
не менее, благодаря его вопросу я услышал ответные слова Дана, которые расставили точки
над i,
и я начал, наконец, соображать, что за сказкой стоит мысль, и мысль эта
показалась мне существенной в силу точно подмеченной Даном полярности.
Полярности, в общем, не бывают хорошими, да ведь полярности и не возникают сами
по себе, а вызываются обстоятельствами. Хотя и обстоятельства не возникают сами
по себе, а производятся, и, поскольку это касается людей, ими же и
производятся. Конечно,
вы можете сказать, "а что ты так уж?" Да ведь всё же это отрадно, отрадно для
самого себя, когда вроде и прежде знал об этом, так ведь знать - это не значит
понимать, а понимание к нам приходит тогда, когда мы увидим, почувствуем это в
реальности. Но самое главное, самое основное - что-то о себе самом начинаешь
понимать, какую-то свою часть, что ты есть такое. Потому что ведь не каждый же
день тебя тебе показывают в зеркале, и оказывается, что ты о себе думаешь одно,
а в зеркале видишь совсем другую физиономию! И если разрыв этот велик, то,
как вы полагаете, как вы при этом себя почувствуете? Не появится ли у вас
желание разбить зеркало? Но ведь здесь есть и еще одно. Разбили вы зеркало.
Но ведь всякий человек - зеркало для другого. Ну, а что, если для других людей
вы как раз тот, которого вы видели в зеркале и который вам так не понравился? А
это уже серьёзно, потому что возникает вопрос, что делать со всеми другими
зеркалами, со всеми этими нашими отражениями в других людях?
Вот ответ Дана: "Есть мораль!
<"А что? если и вправду сторож замышлял вступить в сговор с подлым негодяем?" - подозревая в мертвом больше, чем он скрывает, догадывались одни. "Бедняга хотел добыть немного денег, а не венец героя." - тихо-тихо шептались другие, остерегаясь дурной славы инакомыслия.>
Одни и после смерти продолжали осуждать невинного, а другие из виновного сделали героя. Неважно, кем ты был при жизни - важнее, кем, в памяти живущих, остался после смерти.
" Конечно, слова Дана отражают его карту мира. А в данном случае для меня важно, как его слова отразились в
моей карте мире. Ибо видеть мы можем только то, что есть в нас, и так, каковы мы сами.
Как я рассуждаю? Я не украл, но чувствую себя виноватым. И если мне скажут, что
я украл, я этому поверю. Потому что истина не в том, что есть на самом деле, но истина в слове. И если я церковный сторож и задерживал вора, то, действительно, а как могу знать, если буду смотреть на себя со стороны, словно на внешний мне предмет, что я в церкви делал с вором - сговаривался с ним или пытался задержать его.
Да ведь и самое главное - не важно, что я делал на самом деле, а важно то, что я
думал и чувствовал при этом, и больше того, самым важнейшим является то, что я
при этом думал и чувствовал бессознательно, а ведь этого я не могу знать. А раз
я не могу знать, то, значит, я мог думать и чувствовать что угодно. Но за
этим "что угодно" стоит, тем не менее, главное, в какую сторону поворачивается моя мысль. А моя мысль
- в лице задержавших меня жандармов, в лице судящих меня, в лице фарисействующего священника -
а ведь это всё я - поворачивается определенным образом. Я, в качестве жандарма, ставлю себя на место сторожа и понимаю мою истину, и эта истина моя состоит в том, что я именно и должен был сговориться с вором. У меня такой мозг, я так рассуждаю, и то, как я рассуждаю, это и есть моя истина. Хотя я, в качестве сторожа, и пытался задержать вора,
хотя я, как вот этот индивид, эта единичность, и выполнял честно
мои обязанности сторожа, я, как общественное сознание, прекрасно понимаю, что, конечно, я сговариваюсь с вором,
именно потому, что таково моё сознание. В одной пьесе Островского влюбленный парень от избытка чувств к предмету
своей симпатии говорит: "Позвольте ради вас сделать какую-нибудь подлость!" Ведь
это всё от избытка чувств. И ведь подленькие мы, господа, вы не находите? Мы говорим, что мы несчастны. Но мы несчастны, потому что подлы, потому что подлость - это наша натура. Натурой мы живы, а не умом.
Но разве лучше, если наши чувства разрешаются в некое высочайшее ликование души,
в некое райское блаженство?! Разве следуя не этому блаженству, мы
превратились в блаженных, с восторгом разваливших страну, в которой
жили. Разве не стали мы стыдиться себя, разве не стало стыдно нам называть себя
русскими, потому что в нашем блаженстве открылось нам, что мы - дикие,
нецивилизованные, и поэтому разве не стали мы скрывать, что мы - русские - перед европейцами.
И разве не стали мы униженно просить прощения у европейцев и американцев за то,
что мы такие, какие мы есть? И
разве не со страстью мы вопили и посегодня еще вопим "приходите княжить и
владеть нами". И разве не проклинаем мы наших отцов и дедов в этом нашем всеобщем ликовании чувств? И разве не предали мы свою веру, которой жили почти столетие. "
Не мы ли с нежной страстью предателей живём предательством породивших нас,
начиная с предателя Хрущева и далее несть им числа. Если ты отказался от родства со
Сталиным, то во что ты превратился? - в эмигранта в своей собственной стране.
Конечно, мы другими не станем! Но сколько же можно заниматься мазохизмом? Сколько можно унижать самих себя. Сколько можно виноватить себя. Ведь что значит виноватить себя? Это значит - не быть самими собой, это значит потерять себя. И после этого мы еще говорим, что мы не гои? - не в прямом переводе этого слова "народ", а в обижающем нас смысле. Нет, что ни говорите, а гораздо симпатичнее :
"Двадцать лет назад жил у нас в Доброве молодой еврейский парень по имени Берл. И, представьте себе, был он по профессии вор. Да, да, вы не ослышались: вор. Разумеется, при таком роде занятий, хасидом он стать никак не мог, но любил я его ничуть не меньше, чем самых верных моих питомцев. За что любил, спросите? Ну, во-первых, Берл - еврей. Стало быть, семена святости брошены в почву его души от рождения. Так все мы, хасиды, думаем, не правда ли? Во-вторых, он слыл находчивым, веселым и верным парнем, а такие мне всегда нравились. А в-третьх, в-четвертых и так далее - то же, что и во-первых, ибо это - главное."
Здесь есть самодостаточность. Мы были советскими, и мы были самодостаточными. И нам было чем гордиться. И мы смотрели на иностранцев с высокоподнятой головой. Во что сегодня мы превратились? В толерантную размазню.
" - Вот перед вами те самые иконы, которые удалось спасти, - обратился судья к осужденным, - падайте ниц и молитесь на них о спасении ваших душ. Молитесь каждый по своему, но вместе. Бог у всех один.
Упал на колени и истово молился и плакал старик, и с ним плакали жена его и дети его и внуки. А Берл, зная, что нет ему спасения, поднял высоко голову и молчит.
- Молись на наши святые иконы! - возопил судья и в гневе затопал ногами.
Берл начал молитву, но отвернулся от икон. Тут встал со своего места священник, пошептался о чем-то с судьей и многообещающим взглядом уставился на незадачливого вора, дожидаясь, пока тот кончит молиться.
- Берл, - ласково обратился человек в рясе к еврею, - ты молод, тебя без памяти любит красавица-жена и обожают дивные, не по годам развитые детишки. Не может человек в твоем положении желать смерти, да еще такой жестокой. И всего-то, что от тебя требуется - это отказаться от твоей варварской веры и принять веру истинную и милосердную - христианство, - сказал священник, проникновенно глядя в глаза осужденному. Ласковый имеет дар пленять.
Ошеломленный неожиданной метаморфозой в его, казалось бы, однозначной перспективе, Берл впервые за время суда задумался. Он взглянул на немые ряды соплеменников, и каменные их лики подсказали ему единственный ответ.
- Я веру свою не продаю, - повторил Берл недавно слышанные им слова.
- Одумайся, еврей, не губи себя. Примешь нашу веру - мы сделаем тебя уважаемым и богатым человеком, - сказал уже с некоторым раздражением священник.
Берл вновь взглянул на своих. Лица жены и детей несчастны и мокры от слез. За ними -плотная стена бород и ермолок. Десятки и сотни глаз буравят его, Берла, мозг.
- Мне нечего добавить к моим словам, христианин, - глухо произнес Берл."
Мы предали свою веру не потому, что нам грозил костер, нет, мы, подобно Иуде, предали свою веру за тридцать серебряников. В кого же мы превратились?
-"Остановите ваше славословие, хасиды, - подал голос молчавший доселе Шломо, - вы забыли, что Берл - вор. Примите также во внимание, что он имел намерение надругаться над чужими святынями. Ваш энтузиазм проистекает из неведения. Я много жил на Западе, хасидов там нет вообще, а евреи ведут себя осторожнее. Вам мало бед?"
Мы, русские, больше не ходим с высоко поднятой головой, мы ведем себя осторожнее.
Нам достаточно бед, которые обрушились на нас, как только мы предали свою веру и опустились в пучину безверия.