Я вспомнил об одном случае, и захотелось о нём рассказать. И поневоле припомнилось и то немногое, что ему предшествовало и отравило мне войну, поскольку с этим ощущением я
прожил в ней. Но хуже всего неожиданно наступившее прозрение и вместе с
ним мысль, что ничего с этим нельзя сделать, ничего, когда услышал рядом со
своим ухом привычное сюсюканье жены: "А что сегодня мы будем писать?"
Это
женское сюсюканье всю мою жизнь имело надо мной власть волшебной палочки,
столько удовольствия, наслаждения оно мне доставляет само по себе,
безотносительно к тому, что при этом говорится, но при этом то, что говорится,
это сюсюканье заставляет меня его выполнять, не задумываясь над его содержанием. Это неожиданное прозрение настолько ошеломило меня, что я повернулся к Алисе и с выражением бескрайнего обалдения смотрел на неё. И - и тоже неожиданно для меня - я увидел, как у меня на глазах, и что я воспринял не только как то, что видят только мои глаза, меняется её лицо, подобно тому, как изменилось лицо Дориана Грея, когда он изрезал свою картину.
...Я тогда только-только окончил мединститут, и наш курс отправили на фронт. Меня направили в воинскую часть номер такой-то, которая представляла собой поезд - госпиталь, который курсировал между ближайшей передовой и не слишком удаленным тылом.
И вот наступил последний вечер перед отправлением. Разумеется,
была у меня девушка, и она готовила прощальный ужин, а я крутился возле неё,
очевидно, больше мешая, чем помогая ей, а она одаривала меня своим сюсюканьем. Наконец, после очередной моей просьбы, что еще нужно сделать, она,
не выдержав, отправила меня из кухни в комнату.
В комнате сидела мать, и меня пронзило ощущение, что вид у неё как у бедной родственницы.
Вместе с тем я чувствовал, как её буквально трясет, но она из последних сил
держится: её сына отправляют на фронт, и увидит ли она его еще
когда-нибудь. И я понимал, что в этом
заключается вся её правда.
Через минуту в комнату влетела Алиса и встала между мной
и матерью. Затем, сориентировавшись, тут же приняла предельно несчастный вид,
настолько, что склонилась на колени матери, всеми силами демонстрируя
собственную несчастность, настолько большую, что она требует для себя жалости к
её состоянию от моей матери. От
отвращения к лицедейству Алисы я отошел к окну и стал смотреть на улицу.
Это соперничество Алисы с матерью за их мужчину, однако, не привело меня ни тогда, ни после ни
к каким мыслям, но породило тяжелое ощущение, причины которого я не понимал или
не хотел понимать и которое сидело во мне, превратившись в постоянный факт моего
существования.
Мать в войну умерла, а Алиса, как видите, и по сегодняшний день
со мной. Почему? - по моей слабости к женскому сюсюканью, заменяющему мне
её реальность?
Воинский эшелон, последнее прости и я оказался в одиночестве среди множества таких же одиночеств, пытающихся спастись от заброшенности, цепляясь друг за друга
посредством разыгрывания всевозможных ролей. Впрочем, я отношусь к тем людям, к
которым ощущение одиночества приходит как раз в толпе.
Время перемещения из точки А - места моего проживания, в точку В - месту моей воинской части было отмечено одним единственным ощущением - ощущением смерти, поселившимся у меня между лопаток, но которое,
как мне представлялось, постепенно, медленно или быстро, овладеет всем этим моим телом,
и тогда я исчезну. Это ощущение было настолько реальным, а не представляемым, что оно
даже не вызывало страха именно от того, что в нём не было ничего от
представления, ничего от чувства. Оно существовало во мне как необходимая
объективная реальность, поселившаяся во мне, с которой ничего нельзя сделать, так что и мысли об этом не имеют
смысла, и просто остается жить той своей частью, которая жива, еще не
умерла.
Правда, как только я оказался в части, это ощущение не то, чтобы исчезло, но я забыл о нём
и
больше оно мне о себе не напоминало. Окружающая реальность требовала для себя не смерти, а жизни. Нужно было постоянно крутится, действовать, и тут было уже не до себя и не до размышлений о себе.
И вот тут, в самое первое время, чуть ли не в первый день, со мной
произошел случай, который, наверное, и должен был произойти, когда что-то
происходит в первый раз, против чего восстает твоя природа и через что ты так и
не смог перейти, думая об этом, а перешел впоследствии, об этом не думая.
Из прифронтового госпиталя загрузили очередную партию раненых. Это была моя
первая ездка и я был в буквальном смысле обалдевший, плохо ориентировавшийся в
том, что происходило. Среди множества раненых оказалась девушка, почти
девочка. Она была ранена в ногу, и главный врач, вручая её, среди других,
на моё краткое попечение, сказал, что у неё высокая вероятность тромбоза, и
скорее всего мы её не довезем. И вот я должен было смотреть в глаза
человеку, о котором думаешь, что он умрет, и при этом делать вид, что
ничего особенного не происходит, что всё нормально. Это после, даже уже во
второй раз, отключаешься от эмоций и начинаешь всё делать автоматически. Но в
первый раз это невозможно. Я сделал ей предписанные уколы и занялся другими
ранеными.
По ходу в поезд загружали всё новых раненых. Как мне
представлялось в ту первую поездку, творилась полная неразбериха. После бессонной
ночи, проспав к утру
всего часа три, я вдруг проснулся и мне неодолимо захотелось узнать, что с девушкой. Захотелось
узнать и в то же самое время я не мог заставить себя пойти в вагон, в котором
она лежала, и узнать, что она умерла. Всё во мне восставало против того, чтобы
увидеть своими глазами смерть, что вот был живой человек и его нет. И, однако, я
поднялся, и прошел в вагон и всё не мог из-за страха посмотреть на место, где
она лежала. Так я прошел до её места. Оно было пусто. Я повернул назад , сделал
несколько шагов, и увидел девушку с больной ногой, лицо которой мне показалось
лицом той девушки; может быть, это так и было. Я подумал, что у неё прошел кризис и ей
стало гораздо лучше. Мне захотелось подойти к ней и сказать: "Ну, что,
оклемалась?". Но чем больше я смотрел на девушку, тем больше меня
останавливало сомнение. Лицо как будто было то же. Но ведь я не настолько хорошо, в той
суматохе, запомнил лицо девушки. Я потоптался и ушел из вагона.
Так я ничего и не узнал. А, может быть, и мне и не следовало знать.