Когда мать у следователя говорила, что из всех её детей - я самый способный, и еще говорила, что я в детстве был похож на неё в детстве, а она в детстве всего боялась, это правда. И правда заключалась в том, что я всегда отлично учился. Пожалуй, она не понимала, потому что и никогда не затрудняла себя пониманием, что только в самое последнее время поразило меня, когда она высказалась по поводу Катарины, что когда
та появилась, то мнение матери и отца перестало иметь для меня значение, и вслед за этим добавила, что де, может, так и должно быть. Вот это "так и должно быть" меня всегда поражало, это отношение к фактам и такого рода их оправдание, что де если есть какой-нибудь факт, то, значит, так и должно быть. Это
- принятие того, что есть. Как бы принятие реальности, какой бы она ни была. Позже, гораздо позже, когда уже Катарины не
стало, хотя она и заявлялась
до сих пор время от времени на свидания, а я всегда отказывался от них, и чувствовал себя почти счастливым от того, что четыре стены камеры надежно отделяют меня от неё, меня поражало, что никто меня тогда,
когда только еще всё начиналось, меня не остановил, а ведь внутри меня я ожидал именно того, что меня будут останавливать, и у меня заранее поднималась шерсть на загривке против всего, что так или иначе
касалось моих отношений с Катариной. Я словно окружил себя и Катарину оболочкой,
через которую никто не должен был поникать во внутрь этой оболочки; все, кто
так или иначе пытались проникнуть во внутрь, рассматривались мной в качестве
злейших моих врагов. Я защищал таким образом то, что существовало между нами. Но при
этом самым злейшим врагом для меня был я
сам, потому что я с самого начала наших отношений не ставил Катарину ни во
что, презирал её, почитал себя неизмеримо выше её. Так что мне прежде всего
приходилось бороться с самим собой, я наступал на самого себя, говоря себе, что
я обязан. Находился также и ответ, почему я обязан, и этот ответ, для того,
чтобы могла быть понята его обязательность, имел под собой весьма
глубокие основания внутри меня самого, потому что это был инстинкт, или
бессознательная установка, которой я руководствовался, и эта установка
заключалась в принципе непротиворечивости, что означало, что я должен говорить и
действовать, не допуская противоречий, так что если я что-то сказал, то это уже
- навсегда, навечно, и нарушить сказанного я не могу ни под каким видом. И это
же относится и к моим действиям, так что если я что-то сделал, то я в этом ключе
должен действовать и дальше. И этот принцип непротиворечивости распространялся у
мена на всё. Однако это был не осознанный, а непроизвольный принцип, так что не
я руководствовался им, а он, подобно путам, или неизбежному закону, или закону
судьбы, или был рукой бога, который, не обращая внимания на меня,
руководил моими поступками. Так что когда я обнаружил, что возникли отношения с
Катариной, и это при том, что в то время еще никаких отношений как таковых не было, а
было только "здравствуй" и "прощай", но в этом уже сквозило нечто личное;
и т.о.,
оказавшись на этой дороге, я уже никак не мог свернуть с неё, потому что уже
"был обязан", так что все дальнейшие события влекли меня уже независимо от меня,
а я только пытался удержаться на плаву в потоке, который подхватил и нес меня.
Нет, конечно, во всём этом был и мой интерес, и все мои действия
определялись этим интересом, или инстинктом, что гораздо вернее, который и вел
меня в этом моём интересе стремясь к своему удовлетворению. Когда же он через
пару лет он был удовлетворен, тогда всё так или иначе должно было кончиться.
Но вот кончить то, что должно быть кончено, оказалось не просто. Что же касается инстинкта
страха, то тут своя история. Когда мать говорила, что я всего боялся и в то же самое время был самым успешным из её детей, то это - две стороны одной медали, которые объединялись, может быть, тщеславием и чувством собственной важности и исключительности, которые, пожалуй, тоже не осознавались, зато вполне
заявляли в поведении. Я не хотел чувствовать себя равным окружающим, у меня было острое ощущение быть лучше, впереди других. Когда я видел кого-то, кого определяли высоко, это всегда уязвляло моё самолюбие,
потому что в самом себе я был убежден, что я - самый лучший и никого лучше меня
не может быть. Я - наивысшая ценность. Правда, дальше этого уязвления, острого чувства зависти дело не шло, потому что мои действия вполне умерялись натурой, которая опиралась на самое себя и жила сама по себе независимо от окружающего. Так что я мало фиксировался на моём уязвлении и исходил из того, что для меня самого я всегда - первое лицо, и до остальных мне нет дела,
так что если кто-то и лучше меня, то это совершенно неважно, потому что
независимо от этого я всё равно всегда и во всём самый первый. Поэтому один из
моих основных страхов - не быть первым, и этот страх, в качестве своей тени, оказался
распространен на всё, так что это приводило к тому, что это относилось уже не
только к моей учебе, но и ко всему, и, пожалуй, в то время генерализации страха
у меня и выработалась защитная схема - прятаться от всего, что этот страх
вызывает. Правда, к окончанию школы я осознал это тяготение надо мной страха,
что я что-то не так, неудовлетворительно сделаю, и я ожидал окончания школы,
когда стану взрослым и у меня, наконец, отпадут основания для страха. Сама по
себе эта мысль, может быть, оказалась губительной для меня, потому после школы я
действительно освободил себя от сознания страха, но при этом даже не
предполагал, что этим усугубил моё положение, потому что в моём инстинкте страх
никуда не мог деться, и моё положение изменилось лишь в том отношении, что с
моим осознанием страха я преодолевал обстоятельства, вызывающие его, а когда я
запретил себе бояться, то это привело лишь к тому, что я перестал преодолевать
обстоятельства, которые вызывали страх, и вместо этого стал инстинктивно
избегать всё, что могло его вызвать во мне и, соответственно, напряжения,
требующего действий по преодолению страха. Поэтому моё послешкольное бесстрашие
обернулось для меня страхом перед всем и реакцией избегания всего, что только
способно вызвать страх, потому что я больше не хотел бояться.
И так и случилось, что передо мной возникла граница, которой я никак не мог переступить,
и это относилось и к женщинам. Я всегда оставался во внешней стороне этой границы, так что если я влюблялся, то чем сильнее было чувство, тем меньше у меня было оснований для овладения женщиной, потому что женщина в этом случае представлялась мне идеальным существом,
сверхсуществом, и овладеть ею значило для меня разрушить идеальное отношение к ней, а если убрать идеальное отношение к женщине, то остаются просто два куска мяса, удовлетворяющие необходимую физиологическую потребность, подобную потребности в еде, и это удовлетворение было вещью необходимой, но и вполне безразличной, никакой стороной не имеющей к моей личности отношения. У меня отсутствовал мост между этими двумя сторонами
из-за страха уничтожения идеального образа женщины во мне и тем самым потери
женщины, потому что в этом случае она будет уже не она, она будет оскорблена
мной, приравнена к куску мяса, и я явлюсь причиной её уничтожения, а это было бы
моим преступлением против неё и против себя самого, потому что в этом случае я
уничтожил бы то, что люблю. Так что я не мог сблизиться с женщиной, к которой испытывал чувства, и не мог относиться иначе, как к обычной пище
и, в общем, как к грязи, к женщинам, с которыми имел отношения. Т.о., того,
что я хотел достичь, я не мог из страха потерять его, и, в то же самое время,
имел отношения, к которым испытывал со стороны сознания отвращение и от чего
хотел бы избавиться, но избавиться не мог.
С Катариной всё было иначе.