Год спустя я его встретил. Ничего не изменилось. Не вырос. Хотя почему я должен требовать от него невозможное. Он всегда был низеньким. Но мне показалось, что он даже убавился в росте. Обманутый эффект зрения - это он раздобрел и округлился, и оттого кажется, что понизился в росте. С вечным целлофанновым пакетом в руках, с которого слезает краска. И руки потные, прежде чем поздороваться, вытирает их о брюки. Да, это не изменилось. В пакете рукопись диссертации? Да. Молча и нехотя поинтересовался я, как дела на этом фронте. Все так же. Скоро будет защита, нужно лишь дождаться очереди и уточнить сроки. Это он мне говорил и в прошлом году, и в позапрошлом, и пять лет назад, когда я уже защитился, и восемь - когда мы вместе искали работу и бродили по июльскому расплавленному городу, тыкались по пустым ректоратам, обивали пороги частных вузов. Это же самое было и десять лет назад, когда мы с ним познакомились на первом курсе аспирантуры. То есть когда мы познакомились, мы находились в одинаковом состоянии. У нас ничего не было, кроме лекций по философии и предстоящих минимумов.
Была лишь новая жизнь, в которую мы окунулись по окончании университета. Ее ощущение, мерцание, свобода, пестрота, суета и пустые коридоры, когда толпы студентов расходились по аудиториям, а мы оставались одни в коридорах. Тогда даже звенело в ушах от свободы и голова кружилась от голода. Но жизнь обернулась редколесьем и разреженным воздухом высокогорья. Чем выше, тем дышать становилось труднее и душило одиночество. Мы все дальше и дальше уходили от своей юности, от своих друзей, ушедших в армию, и однокурсниц, вышедших замуж.
Я сблизился с ним (вообще-то он был соискателем, каждый год за свое обучение в аспирантуре он платил, но высоко называл себя аспирантом), потому что он часто ошивался на филологическом факультете. В этом же корпусе размещались факультеты армянской филологии, романо-германской и востоковедения. В общем, весь гуманитарный корпус, с явным преобладанием женского населения планеты. И что делал там он, историк? Заходил в поиске своей любви, сумасшедшей, единственной, неповторимой. Заходил и оставался до конца смены и травил со мною анекдоты. А что делал там я? В принципе, заходил за тем же. Меня не отпускали стены альма матер, родного факультета. По инерции моего бытия мне казалось, что я еще кому-то нужен. Но скоро развеялись эти мысли. Глядя на историка-аспиранта - мысли и развеялись. Для меня он был безымянен, так же как и я для него. Мы никак не выучились запоминать наши имена: я - его, он - мое. Мы даже поначалу друг друга и не интересовали как бы. Объектом нашего внимания становились девочки. Чуткие к красоте женского тела и имеющие одинаковые запросы - встретить потрясающую красотку, которая одарила бы тебя с ума сводящей страстью и стала бы тебе верным другом по жизни, Клеопатру и Мадонну в одном лице - мы были глухи друг к другу и долгое время не знали, как нас зовут. Забылись наши имена. Странное дело. Как же его звали? Помнить его имя я стал через пять-шесть лет такого хтонического знакомства. Встреча с ним все чаще напоминала мне о моем забвении, о моей безликости и в конце стала меня тяготить. Особенно, когда моя диссертация оказалась на сносях и мне было куда спешить, что писать, чем жить. Я встречал в нем свою забывчивость, свое Забвение - что-то звонкое, прозрачное и ценное проваливалось в него и не уже возвращалось, не звенело и теряло имя и ценность, как монета.
Каждый сентябрь он приходил на романо-германский факультет встречать молодое поколение слабого пола. Встречать новую возможность всеобещающей любви. Я же чувствовал, что потерял интерес к новым первым курсам, а на шее стягивается узел экзистенциального одиночества. Он рассказывал о своем несчастии - о том, как познакомился с девушкой, которая играла его сердцем, вонзившись в него длинными и роковыми пальцами с кровавыми каплями маникюра. Высосала из него жизнь, он на долгое время потерял охоту к научному поприщу. А как же писать без вдохновения. А я тем временем также был озабочен скрашиванием времени. Ну что ж, вздыхал я, можно поговорить с ним часок-другой. Хоть какое-то занятие в этой жизни. А после я долго стоял на остановке и не мог выбрать маршрута, не знал, в какую маршрутку прыгать. К кому бы поехать? У всех перебывал, а по новому кругу сейчас начинать не хотелось. Элементарно, не с кем было поговорить. Он жаловался, что выкопал такую убийственную информацию из архивов, что вот-вот разорвется бомба, лишь только он опубликует свою статью. А потом как гром среди ясного неба - статью не опубликовали, а руководитель сказал: весь архивный мусор ты вытащил на свет, такое еще лет двадцать нельзя публиковать. Я не мог похвастаться такими открытиями. Моя работа была далека от политики и вообще далека от насущной жизни.
Мы были повенчаны на своих темах и не могли освободиться от них. Жаловались, что не дают свободы развернуться, что катастрофически падает интерес к ним и их актуальность с новизной. Что в жизни еще не встретили той абсолютной любви, когда и писать интересно и жить терпимо. Позже мы возмужали, окрепли и стали держаться друг за друга. Это было где-то после минимумов. Мы вдруг увидели, что наши темы заслонили от нас жизнь. И отправились по ней в новое, на этот раз совместное путешествие. Мы стали искать работу. Потому что дома уже было невыносимо от нашего затянувшегося иждивения. Мы потеряли надежду устроиться в наших же факультетах. С разбегу - в закрытые двери. Нас там ласкали, поддерживали, пишите, мол, но никаких часов не давали. Ни полставки, ни четверти. Ни даже статуса почасовика. Что ж, решили мы. Нас не хотят видеть у нас дома, мы найдем новый дом. И стали ходить и тыкаться, а нас стали вежливо и улыбаясь отшивать. Все-таки я нашел что-то, не в этот раз, а год спустя. Не институт, а школу. Он же в школу не пошел.
И вот эта тонкая разница между нами стала заметнее несколько позже. Мне позарез нужна была работа, чтобы оправдать свою аспирантуру и диссертацию перед домашними и друзьями, уставшими от моей научной дребедени. А ему для того же оправдания научной карьеры работа не нужна. Дома (а дом его находился не в Городе, а в Районе, примыкающем к столичному округу) на него смотрели так: наш имярек (вот уж снова забыл его имя и не вспомню никак) окончил университет, наш имяречек поступил в аспирантуру. Наш Аспирант пишет диссертацию и станет Профессором. Это первый Аспирант в нашей семье. Весь наш род на него надеется. И пусть он не работает в школе или где-то в другом месте - лишь бы не отвлекался. Мы поможем, мы обеспечим. Зато он будет нашим человеком в Городе. Да, деревенский менталитет не давал ему повода для пессимистических рассуждений. Меня же гнала из дома моя неустроенность, бездомность и безработица. Хоть бы на то же самое ухаживание за девушкой должен же я заработать. Не у мамы с папой просить, в конце концов.
Диссертациия. Целый кусок жизни. И слава Богу, что у меня прошло все удачно. Череда безуспешных восхождений и ухаживаний, любовь в сухомятку осталавась позади. Писать диссертацию - это создавать иллюзии и разбивать их, жить духовно и впроголодь, довольстоваться надеждами на будущее. А самое главное - играть, устраивать спектакли, банкеты, дарить подарки и пробираться сквозь череду засохших и высохших личностей, которых нужно было сделать частью своего процесса. У меня на пути встречались старушенции, у него - маразматические стариканы. Оба типа представляли ценность нации, цвет интеллигенции и выражали усталую борьбу под солнцем. Я завидовал ему, он - мне. Постепенно жизнь вползает сквозь щели в твой научный труд, в нем оживают радости побед и небольших удач. Тема перестает быть мертвой, и сухой анализ прорастал росточками и новыми побегами. Работа ради работы, цитата на цитате, но и в этом сооружении можно выделить свой стиль, свое пространство, пронизанное твоими испарениями, потом и дыханием. И я удачно, без проволочек, защитился и был замечен, взят, принят, полюблен, женат. Акт защиты - это как инициация, возмужание, подлинно мужской акт, поступок. После этого можно понежиться в постели и заниматься любовью без всякого регламента. После этого возвышения я как-то иначе стал смотреть на него. Мне стала очевидна некоторая заторможенность и ограниченность его потуг и усилий. Ну зачем, я удивлялся, ему, человеку из Деревни, степенному и рассудительному, нужна Девочка с романо-германского, которая мечтает о загранице, этакая попрыгунья-стрекоза? Что у них может быть общего. А между тем и у меня была эта же непонятная страсть. Хотелось блестящего, красивого, шелестящего. Девочки-конфетки. С лучезарными глазами, крашеными волосами и стройными ногами. Это побочный эффект работы с неблагодарным сухим материалом.
Наступал сентябрь, и он, случайно встреченный, вновь начинал свой горький рассказ, как не повезло, сорвалось, не выгорело. Ни с очередной статьей-главой, ни с очередной Иллюзией с европейским менталитетом в этом патриархальном обществе. А между тем я стал понимать, что наша романтичность и идеализация жизни не имела ничего общего с литературным образованием и прекраснодушием. Здесь столкнулись две материальные идеи, одетые в мнимые крашеные оболочки. С нашей стороны мы хотели иметь мощный тыл и материальную обеспеченность. Точно также и с другой стороны - на нас смотрели исключительно прагматически: сможет ли аспирант, который вот-вот станет кандидатом, обеспечить тыл и наполнить материальные запросы. Нет, оказывается, и кандидат с кандидатской зарплатой является плохим кандидатом на хорошую жизнь. Мы не были романтиками, мы были дураки и писали диссертации, надеясь на новую, совершенно иную жизнь. Поэтому мне становилось по-человечески его жаль, когда он вываливал перед очередной Незнакомкой в обтянутых джинсах, в которой очевиднее всего проступал Пол, ее не прикрытый ничем, даже фиговым листом Пол, что вот он, аспирант и будущий кандидат и не захочет ли она обратить внимание на него, стоящего у ног ее, поговорить, подружиться с неровно дышащим Аспирантом (кум спиро, сперо) и прочая и прочая.
И каково было его удивление, когда однажды я, случайно встреченный, поступил с ним жестоко и разрушил его иллюзии. Это было действительно в сентябре и вместо очередной горькой исповеди он трагически молчал и тем не менее не отрицал этой своей исповеди. А на его вопрос, а у тебя как, я ответил просто. Живу с одной. Так просто и живу. Нет, не расписан. Нет не собираюсь. Нет, не проститутка.. Не-ет, родители не возражают. А мне плевать на ее родителей. Как он разволновался. Он словно встретил чужого человека и не был готов к этому. Жизнь предстала ему в ином свете. Но его реакция была угадываемой. Он одобрил, он похвалил, он пожелал счастья, совета да любви. Он похлопал по плечу. Он загорелся новой надеждой, что вот и он, после защиты, став кандидатом, станет по-настоящему жить. И что ему ответить на это? Как ему сказать, чтобы оставил не свое дело. Как ему объяснить, что его за нос водят, и если бы кому-то было нужно, чтобы он защитился, то он бы давно защитился. Что пора бы перестать бегать за Иллюзиями и найти себе под стать в конце концов Любовницу. Но для этого нужно прозреть. Или, в моем и его случае, защитить Диссертацию. Эту долбанную и никому не нужную диссертацию.
И вот годы спустя он меня встретил. Что подумал он, глядя на меня, все такого же худощавого, в сером костюме и черной водолазке, во все том же неизменном сентябре. Я разговаривал с ним крайне неучтиво. Я уже не задавал вопросов, а только клал свой взгляд на его тяжелый целлофанновый пакет. Почему же он не купит себе приличной сумки или кейса, например? Не станет более степенным и солидным, не вырастет? Я клал свой затуманенный взгляд на его руки. Нет, не женился еще. Он сказал иначе: не встретил своей Подруги. Я с ужасом подумал, что и сейчас и тогда он был и выглядит старше меня. Он пришел в аспирантуру после армии, успев подзабыть многое из того, что приобрел на студенческой скамье. И если сейчас мне столько, то ему - о, Господи - под сорок. А ведь было нам и двадцать три, и двадцать семь, и тридцатилетнюю годовщину мы как-то справляли. И мне скоро будет столько, сколько ему сейчас. Наверное, с временем что-то случилось и я неправильно посчитал. Между мной тогдашним и им теперешним не десять лет нашего знакомства, а намного больше. Несколько жизней прошло. На его вопрос, что нового, я неопределенно повел руками и что-то промычал. Мне ничего не хотелось говорить о себе, иначе все выйдет по-другому и я должен буду вообще вычеркнуть его из своей жизни. Все в порядке, уточнил он? Да, конечно, радостно схватился я за это уточнение. И он ушел вглубь, в дыру метрополитена, а я поспешил к выходу. История наших случайных встреч не закончена, но пора ставить точку.