III-1. Суждение в обретении свободы от формы выражения.

Поначалу определим одно важное последующему рассуждению условие: значащей считается любая комбинация символов, в том числе и в принципе не имеющая интерпретации. Эта общая, начальная категория символьной комбинации, равно как создающая, так и не создающая отождествление, обозначается именем утверждение.

Используя название "утверждение" мы устанавливаем понятие о любом символьном наборе, в том числе - явной абракадабре. "Символ" в нашем понимании - любой визуальный аутентичный знак, имеющий вид как буквы, так и любого иного символа.

Далее, сортируя бесчисленные утверждения, мы находим среди них более четкие в смысловом отношении комбинации. Мы распознаем их на основании следующего принципа: если в отношении ряда утверждений обнаруживается постоянство приема отождествления, тогда найденное представление позволяет развить младший утверждению, но, теперь уже, - структурированный благодаря найденному в практике присвоения значимости подобию класс.

Первым мы выделим следующий класс - это назначенная утверждению роль "определяющего решения", отчего несущее подобный формат утверждение мы вправе обозначить именем суждения.

Бытующие и философское, и обиходное понимания наделяют имя "суждение" правами почему-то "отстраненной" значимости: суждение как бы вышло из того кругооборота понимания, что сопровождает обыденную жизнь. Суждение, люди непроизвольно обнаруживают такое свое отношение, нормальное "простое построение" мысли не воспринимает, и ареал его бытности это только наука или сфера общения вокруг науки: обиходная речь, так уж мы привычно понимаем, избегает суждения, а формируют суждение - только упомянутые "умные" сферы сознания.

Однако к положению, утверждающему "особый" статус суждения, мы отнесемся критически и употребим альтернативное решение: суждение тождественно не только выражаемому, но и персонально собственной конструкции высказывания; реально не существует препятствий, мешающих и обороту простой речи воплощаться в форму, в которой выполнена норма судящего утверждения.

Обычной жизнью за порядок "нормальной" самооценки человека выбрано описание им своего поступка под личиной "бездумно рутинного" действия; так, человечество практически сжилось с этим пронизавшим его сознание взглядом, подавляющее большинство случаев жизни относится к числу "внерассудочных", и "катаклизм" их таков, что они не мешают "спячке" нашей мысли.

В конце концов, наивный самооговор человека выливается в следующее представление: возможность суждения, применительно к обычному побуждению - побуждению банальной стороны жизни - индифферентна, простые операции некоей дистанцией, быть может - малой продолжительностью поступка, или - блокированием "загадочного принципа" понимания окружающего, - открыли перед суждением одну перспективу - "невостребованности". То есть, человек назвав, запомнив, вспомнив, возразив и т.п. - совершив простой поступок, - суждения "не построил", и действовал, хотя и в состоянии полного сознания, но замкнув себя, как бы, в границы его "предуровня".

Но стоит только вспомнить одну неприметную черту сознания, сопровождающего случай, вызванный "простым" побуждением, - то, что понимание детерминант побуждения не оторвано от любого другого представления, но - некий предмет актуален в наших глазах не почему-либо, а благодаря нашим же сопоставлениям. В частности, предметом нашего впечатления выпало стать вещи, для которой, казалось, все и каждый случай объяснен, - вещь причастна обыденности нашего употребления. "Соль" простоты обстоятельств, представляющих подобный случай, вот в чем: данный род "подобных вещей" не будет провоцировать в нас никакого особенного размышления и, наблюдая их, наше внимание не напрягается.

Пример вещи - предмет "хлеб", обозначение обыденного продукта; обстоятельства хлеба, в торопливом представлении, мы понимаем настолько ясно, что они, как бы, не допускают и мысли о вариационном ряде. Но качество жизни различно, и рядом с сытостью существует и чувство голода. Тогда: сытость определенно номинирует "хлебом" именно продукт нужного качества - хорошей выпечки, и, немаловажно, свежий. Хлеб в другом виде - отсырелый и черствый - заставляет ее говорить, будто данный продукт - уже не хлеб, он годен разве что на корм для свиньи. Совершенно лишнее здесь утверждение, что ситуация голода меняет сам представленный ход мысли.

Различие в "силе" того же самого слова, дало ли оно повод начать поиск иного решения в какой-нибудь из числа задач теории познания? Дело в том, что механизмы, на которые опирались сложные отношения нашего примера, скрыты из виду, когда само это отношение категорически очевидно. Отвечая на свой же вопрос, я утверждаю: казус различия в смысловом качестве имени подлежит отдельному определению; если данные из состава указания или выражения даже только поддерживают память прошлого опыта, то есть - только восстанавливают резюме, не восстанавливая порядок рассуждения, то, равным образом, и подобный случай демонстрирует совершение суждения, хотя бы он, формально, закрепленных словами (знаками) ни сравнения, ни отождествления не выполнял.

("Всепроникающий" принцип суждения нам следует облечь теоретической формулой? Пожалуйста. Но на данном этапе - она возможна лишь на базе одного пока "голословного" утверждения: для сознания даже одно просто "воспроизведение" очевидной его пониманию достоверности, в том числе и из существа не заключенных в формальную логику "воспоминаний" опыта, выражается в форме задачи формирования логической связи.)

Но суждения не только "генерализованы", но каждое из них по своему предмету особенно, и подобная предметная конкретика именно как "такое конкретно" выражение сопряжена со способностью идеи суждения редуцироваться (приспосабливаться, например, к хранению в памяти). В этом смысле суждение не выглядит уникальной конструкцией, и не реализуется во что-либо особо организованное, но - исполняет функцию простого специализированного оператора определенного действия мысли.

Любое обслуживание ЭКСПОРТА готовых продуктов - оценок - в пределы способности вашего партнера в общении (а моя память - ее тоже следует рассматривать тем же самым "партнером") понимать (пусть, даже, и "неявно"), обязательно будет состоять в предоставлении идее "контейнера" суждения. Суждение между другими предполагаемыми средствами поддержки обращения результатов опыта, занимает место обязательного - хотя и не "безальтернативного", - универсального "предварительного" конфигуратора последствий поступка познания.

В подобном смысле мы вступаем в спор с Гуссерлем, признававшим суждение неким "стабильным концептом обобщения". То есть его "суждению", будучи однажды сказанным, так и следовало жить, действуя в качестве "идеи об этом". Когда же в нашем смысле суждение оказывается только "случайно состоявшимся" высказыванием на некую тему.

В защиту своей позиции мы должны сказать, что нет смысла удерживать суждения такими, какими они были однажды высказаны, то, что должно сохраняться как, берем введенное тем же Гуссерлем понятие, "видовая идея", должно сохраняться в форме положения. Наше отношение подчеркивает в суждении служебное качество его функции. (Я не собираюсь продолжать, но, возможно, и показ суждения в тексте Гуссерля в форме некоторой "константы" мог произойти просто от ошибки русского перевода.)

Какую пользу извлекает философия, если вводит в свою практику идею суждения как одного в числе "форм-факторов" интерпретации символьных наборов? В каком смысле суждение, учитываемое в качестве одного из "условий состояния", поможет диверсифицировать технологию описания?

Условимся - знака равенства между суждением и, с другой стороны, как самими решениями, так и - уровнем "загадки", конечно нет. Но - суждение можно понимать инициатором и того и другого в той части, что на долю суждений выпала обязанность декларировать и найденные определимости, и, также, очерченные проблемы.

Суждение превращается в средство открыть скепсису, начиная даже простейшими его формами, доступ к смысловой комбинации сведенной, например, к "минимальной" форме - неприятию. Суждение - это оболочка, во что мы облекаем каждую свою оценку вещей, и потому построение рассказа как порядка суждений даст возможность анализу создать свой следующий уровень совершенствования - коллекцию данных.

Раз так, то суммой посылок ("уровнем") суждения необходимо сделать то, что позволит утверждать о нем: здесь в продолжение нашей мысли мы можем внести новое в ее содержании "собственное качество", принадлежащее нами же назначенному значению "стороннего" существования.

Конкретно, каким же образом понимание структурированности сознания, в частности, средством суждения меняет нашу возможность рассуждения? Отчего сознание, когда оно вооружает себя способностью самоконтроля на предмет, какими же суждениями пользуется, делает себя функциональнее?

Ответы на поставленные здесь вопросы относятся уже не к содержанию исследования суждения как возможности, а - к предмету изучения СФЕРЫ СУЖДЕНИЯ.

III-2. "Я" в поступке возвращения к себе как к объекту.

XX веку посчастливилось наблюдать стремительное распространение философской идеи материализма, и на своем исходе - увидеть, как это ранее прогрессирующее учение сдавало свои позиции - теперь его целью осталось удержать хотя бы часть прежнего авторитета.

Однако наше последнее суждение - оно составляет лишь "публичную" оценку идеи "материализма". Абсолютно правильна постановка следующего, близкого первому вопроса - какова оценка идеей самой себя с позиции собственных же представлений? Идея, какой бы она ни была, обращаясь к собственной информационной "подпитке", аргументирует здесь перед собой свою же "достаточность" своим накопленным объемом данных. Такой ее "аргумент в свою пользу" перекликается с похожим аргументом религии: "вера раскрывает духовный мир человека". А любой философии, худо-бедно, но какие-никакие способности познания получается раскрывать.

Вопрос совершенно иного рода, - какую идею не ставь в пример, не обнаружишь той, что не сопровождалась бы издержками. Но в части относящихся к некоему представлению "недостатков" как-то попросту принято думать, что проблема не содержит сложности, поскольку заключается лишь в том, сколь велик, если он устанавливается, наносимый ущерб. Если познание, практикующее некую философию, основывает этим свою способность аналитической активности, то изъянами ее постулатов, как принято считать, обоснованно можно пренебречь по основанию допущения момента "погрешности".

Тогда и мы с удовольствием откажемся от всякой возможности публичной критики и привлечем к оценке различных философских идей их же собственные "внутренние резервы".

Здесь мы можем вспоминать любые философские системы - и те, что Энгельс определил "идеализмом", направления, ориентирующееся на религиозное сознание, так и материализм, - то есть мы указываем те группы, что нашими сегодняшними представлениями показаны как очевидно различные. И различие действительно присутствует, но только такое, что религия практически уже рассталась с претензией контроля над научным познанием, когда материализм - принципиально настаивает на таком своем праве. Отсюда - представлять на сегодняшний день религию в виде "доминантного" метода мы не имеем оснований, когда для материалистического метода завоевание доминирующего положения составляет его сверхзадачу.

Какие же "черты лица", на деле, мы найдем принадлежащими феномену сознания с именем "адепт доминантного метода"? Это, непременно, человек, воспитавший в себе квазиюридический порядок мышления. Поклоняющемуся доминанте не главное, сколь избранная им методология эффективна, но - ему важно верить, что эти решения доносят до его сознания "правду".

Проблема "правды", в какую же сторону она уведет наш разговор? В ту, наверняка, где мы, приведя примеры практического опыта, мотивируем отказ от "юридических" способов решения и настоим на применении альтернативной методики, - любые, не забывая и фундаментальные, положения мы оценим по критерию "эффективности". Итак, наш первый вопрос будет о тех образцах суждений, что формулируют "начала" философии, как эти положения, определим это условие пока лишь только так, характеризует критерий их описательной "емкости" (содержательности)? (Здесь мы, если вспомнить историю философии, пошли по пути поиска своей замены критерию "минимума претензий".)

Если пропустить здесь проблему оценок, подобных ассоциативам приемлемости "плохо", "хорошо", то следует отметить, что всякое, назвавшее себя "учением", по традиции собирается рассуждать вопрос именно "вечной" смысловой установки - "божества", "материи", или какой-либо возвеличенности (литературной классики - "нетленна" та или нет). И даже Гуссерль, не будем забывать, специально в подобном смысле вел поиск "аподиктического" способа ведения познания.

Детерминанты, что метод стремится назвать заявленными "раз и навсегда", а, в результате, таких он вынужден породить изрядным числом (вначале, понятно, "только один" бог, но впоследствии - весь сонм святых, вначале только Маркс, но следом - весь ареопаг вождей партии, поначалу только материя, но следом и поле, и энергия, и время), - то это все, вкупе минуя стадию оформления участия всех этих значимостей в суждениях, прямо сразу - ведь "преклоняющееся" отношение позволяет все что угодно считать только "данностью-свойством" - метод зачисляет в свой "справочник". Отсюда "справочники метода" по своей природе односторонни, они не указывают ничего не только необычного или неясного, но и - даже сторонятся того, что, например, "неправильно оформлено". (То есть: метод всякое произвольное особенное записывает как "детерминированную" интерпретацию, как, например, элемент, строго относящийся к какой-то группе: идей, вещей, посылок, предикатов ...)

Религия, пример показателен, воспротивится попытке представить ее догмат форматом "идея", материализм - не даст показать свой абсолют "материя" в форме "спекулятивный смысл". (А в общем, отметим, оба догмата говорят одно: "наша изначальная категория, в отличие от всяких там вещей, понятийному описанию языка не подвластна". Ареопагит как бы был абсолютно прав - соответствующего феномену "бог" понятия не существует; слово "материя" - то тоже вне власти лингвистики.)

Но неспроста для нас предпочтительный пример доминанты материализм: именно в нем по-прежнему действует запрет на познавательные практики, признанные даже в обывательских представлениях, например на следующие: "это мне понятно" или "разгадка проблемы мне не по силам". Для "материалиста" всякий понимает без исключения все, и обязанностью любого сознания состоит обретение способности "образованность". (Марксизм, не будем его разбирать по косточкам, даже вводил такую категорию как "равнообучаемость".)

Причем устанавливаемое "материализмом" усреднение - отнюдь не пример глупости или оговорки, а следствие влияния именно фундирующего принципа. То общее решение, которое он использует, - оно следующее: всякое "Я", каким бы оно ни могло быть, всюду стандартно. Для материалистического понимания личности не характерно признание "моего" самоутверждения в условиях "моей" среды существования. Однако подобной категоричности возражают свидетельствующие факты, - они то "расскажут": "Я" обязательно наделено своими "лично особыми" связями, которыми оно и управляет в соответствии с индивидуальным личным интересом.

Вспомним: идеализм иной - Гуссерлевское ego необходимо тщательно рафинировать, только такое "пустое" ego может представлять собой "стандартный экземпляр".

Ошибки материализма нам ясны, потому мы и зададим себе вопрос, а каков же их урок? Понимание вещественности не стоит выражать образом "абсолютного понимания" универсалии "телесного". И мы, признавая многообразие материальных формаций, обязаны выстроить следующую "логику": феномен человека не обезличен, отсюда - условность "субъект" не подлежит абсолютизации, конструкция субъективного подвержена фрагментации, и, чуть спеша, нам следует прибавить и то, что и вещи может характеризовать предъсубъективность (притом, что они не способны выражать свою волю!). ("Предсубъективностью" следует считать, например, факт неподготовленности квадратного предмета к работе колесом.)

Теперь о месте "Я". Если рассматривать материалистически догматично, то место для "Я" - абсолютно "последнее" (этот взгляд представит его только "какой-то" материальностью, некоторой очередностью придаточности "живого существа", и, тем более, и здесь "только вариантом"). Но воспользуемся примерами - напомним некоторые случаи, где личность может саму себя точно объявить "последней"! Стоит бросить взгляд, в частности, на процедуру религиозного покаяния (исповедания). Но и в покаяниях это последнее место "Я" определяется в отношении некоторого метаадминистративного смысла (системы "мира", построенного богом), но никак не в философском. Последнее хорошо покажет конструкция суждения о якобы "грехе".

Верующий, уже и в виду своей осведомленности, необъяснимым образом "грешен", то есть "Я", забирая энергию его инициативы, очевидно на первый план торопится выставлять себя. Именно в силу этой причины "Я" - абсолютная иррациональность, "Я" вступает в действие исключительно в начальной стадии, мотив "Я" практически в любом случае можно считать необъяснимым. Нам ничего не остается, кроме как присвоить условию "Я" имя "правила неопределенности" субъективного основания личного.

Замыкая в оболочку "Я" все содержание формации человеческое "самодостаточное", следующим шагом мы конкретизируем схему, описавшую процедуру "привлечения внимания" деятеля, наделенного правами "хозяина воли". В распоряжении постороннего для привлечения внимания "Я" могут быть лишь средства прерывания идущих в "Я" процессов текущего ассоциирования - познания, высказывания, размышления - они заставляют сознание строить, фактически, "новую" копию "Я". (Вот почему в театре запрещено кушать конфетку - для занятого ролью "Я" неприемлем неуправляемый им вызов "Я"-мотивированного вкусового рефлекса!) Другое дело, "Я" может научиться самообладанию, обрывая ассоциирование по внешнему вызову, например, отвлекающим вызовом. (Потому опытный актер всегда отстроится от шороха в зале.)

Вульгарно, чтобы принцип процедуры "вызов "Я" легче было понять, достаточно воспользоваться такой символикой: сама "сфера интереса" реализована в нас потому, что, эксплуатируя свое "Я", мы защищаем порядок его построения от нарушений вызовами из тех серий, которые мы вынесли в число "посторонних". (Мы умеем не обращать внимания на посторонний шум, и слушаем совет только от того, кого признаем за "умного".)

Придав условию "Я" прерогативы фундаментального начинателя сознания, наш анализ обрел основания, позволяющие дальнейшее развитие исследования системы "субъект". "Я" теперь предполагает, что необходим "хранитель" "Я" - то есть сумма "Я"-чувств, переведенных в форму "Я"-сознания. Если "Я"-чувство как некая изначальность никаким образом не определяется, то "Я"-сознание допускает исполнение во вполне репрезентативном сложном построении. "Я"-сознание - это, главным образом, набор "моих средств": моего внимания, моей памяти и еще некоторого числа "Я"-зависимостей.

Подведем черту: знание, исследующее "живые реакции" "Я", и потому вынужденное только "дразнить" подобное ">ego", а, отсюда, и обращенное только к индивидуальным особенностям, вряд ли когда-нибудь установит "доминанту". ("Псевдознание", напротив, только доминантному "определению" и служит: потому оно нашим "рацио" и востребовано, чтобы располагать возможностью совершения действия "подчинения "Я".) Отсюда все понятое знанием видится именно понятым сейчас и понятым потому. (Такое "сейчас", однако же, не столь коротко, и иногда равно понятию "период античности"!) Понимание в целом - это набор сформулированных суждений, и он: если вызвавшее его "Я"-сознание многоопытно, составлен набором упорядоченных суждений, беспорядочное же понимание неопытного сознания - суть набор довольно-таки слабо связанных суждений. Именно это последнее, факт потери ориентации в собственных суждениях вынуждает "Я"-сознание искать своего переустройства (учиться, между прочим).

Изучив, какие пути открыты "Я", разбирающему свои собственные проблемы, можно прояснить и другую сторону его бытности - интересные ему цели поиска, выбранные им вне его границ. Для этого нам нужно определить формулу "Я"-представления, к примеру - конкретно тот детерминант, которым "Я" определяет условие посторонности "вещественного начала", придавая ему вид конструкции образа "суммы последствий" актуальных переживаний "Я"-сознания.

Сравним два взгляда: для одного вещи и "Я" представляются "разными" данностями, в другого - "подобными". Первый неприемлем (Ленин бы ругал: выделение сознания из природы признак идеализма), но и другой, тем не менее, не лишен проблем. Второе решение тоже не устраняет свободу выбора: его определение "Я" и вещей сходными сущностями, отнесет, однако, на долю каждого из них специфическую в отношении него "тактику познания". И только то сознание, что смогло унифицировать все, вплоть даже и до тактики познания, невзирая на интересующий его предмет - поступок либо вещь, - открывает перед собой перспективу создания дискретно построенного понимание познаваемого. (Другой вопрос - что такое представление всегда характеризует тот момент, что что-то в нем "уходит за рамки" - но это, мы уже поняли, и не страшно!)

Понимание, вырабатывающее дискретное познание, даже еще не разделяя проблемы на группы неопределенностей "своего" и "чужого" рода, уже тут все, что оно исследует, имитирует именно в формате "чужое", и, понимая так, мы и собственные возможности также начнем классифицировать в качестве внедренных нам "способностей". Мало того, дискретное познание заставит нарабатывать опыт, позволяя нам и свои собственные возможности рассматривать как развивающиеся. Когда оно, вдобавок, научит нас опасаться распространять смысл одного суждения на следующее, то есть заставит не пренебречь даже незначительным изменением, то этим оно и отучит верить любой глупой идее "большого" превращения, и, мало того, укажет, что такой формат вряд ли вообще осуществим.

Сознание, имеющее большой опыт познания, естественно запретит себе рассматривать "большие" превращения аналогично упрощенным "изменениям", но - квалифицирует их такой спецификой изменения, реализует которую уже "поступок трансформации" - и потому аттестацию любых "глобальных" переделов уже нужно наделять, с данной точки зрения, свидетельством верификации самого катаклизма. (То есть - отслеживать моменты "перехода", "распада", "объединения" и т.п.)

Только что введенному нами правилу стоит присвоить имя "верификационной сертификации". Наблюдение каких-либо "обледенений", "наступлений пустыни" и "рождений звезд" обязано строиться на том, что должны наблюдаться и сами факты "происшествия" - например, усиления свечения - и быть описаны как "стандартные процедуры". В этом смысле, например, социальному исследованию важно знать, можно ли этот государственный переворот квалифицировать революцией; чтобы это понимать, оно должно представлять себе и "материю" факта "изменения строя".

Фактическая роль познания состоит в привитии второму "Я" - сознанию - интереса к верификации. Верификация же не сводится ни к умствованию, ни к голому наблюдению, а построена на технике испытания. "Формулу" испытания можно написать и как "исполнение воли сознания через поступок", так и как развитие сознания через усвоение условий того, что некие вещи, не приходя сами, требуют для обнаружения "правильной операции" поступка. Отсюда и завершение испытаний не сводится к "простому действию": различно мотивированные, испытания и завершаются выработкой оснований для искомого ответа.

Но и последний "распространенный" ответ также подчинен ограничению: он не принимает вид "безусловного" утверждения, он - остается все той же остаточной "частичной неопределенностью": подобный ответ еще не свидетельствует, какая же именно точность понимания требуется данной задаче. Потому и структуре подытоживающего испытания ответа следует предусматривать и возможность всегда предстоящей опыту следующей стадии.

Материализм "доминанты", напротив, не нашел ничего лучше, кроме как представить себе суждение "ответа" в виде произвольной комбинации. Он отождествляет суждение вообще только с набором "вторичных" условий: места, времени вынесения, равно как условий либо обстановки случая признания высказанной точки зрения. Для догматических теорий суждения служат лишь "пластилином", ведь они создаются, с их точки зрения, якобы под влиянием того "смысла", который определен для них собственной изначально "недевальвантной" догматикой.

Догмат свое суждение никогда не способен назвать формой гибкой реакции "Я" на меняющуюся картину собственных представлений.

Для будущего развития философии важно решить, какую базу построения принять: критическую ли оценку материализма или религиозный модернизм? Постматериалистическое представление, даст ли оно в чем-либо выгоду перед новоклерикализмом? Да, это в нем все же можно предусмотреть возвращение к началу, к состоянию дилеммы "загадка - решение" (проблема - познание), а не так, как сменяется вероучение - начинается поиск нового пути "предопределения", но теперь - в другом направлении.

Новое испытание, небольшое дополнение - последние всегда более правы, чем какая бы то ни было "великая идея". Иллюзия "большого" - это несуразица, и особо показательный пример - "диалектический" материализм. "Диалектика" приносит материализму свою идею вездесущности условия обратимости.

Например, "диалектически" можно ждать случая, когда жизнь, переместившаяся в прошлом из водной стихии на сушу, опять создаст свои высшие формы в водной среде. Вообще же, обратимость, конечно, распространяется на то, в чем она предусмотрена, - из почки появляется бутон, из бутона - цветок, цветок дает завязь, завязь развивается в плод, и - в этой цепи никакие возвраты последовательности не допустимы. Но - на том же самом дереве каждый год распускаются цветы и вызревают плоды. Хотя жизнь устроена и так, что иной год садовое дерево прерывает свое плодоношение на "отдых".

Материализм, все-таки, несмотря на все его недостатки, открывает свою поддержку всякому, кто пожелал выйти из зависимости от "великих" систем. Главное его достижение - это приоритет испытания, и главная тема его исследования - поддержка испытаний. (Нужно все-таки хвалить Ленина именно за то, что, он полагал, конкретно новый опыт и обуславливает новую теоретизацию; с учетом подобной позиции пишется и наша философия, расширяя свое осмысление тогда, когда изучение "окружения "Я" сообщает о появлении принципиально нового опыта.)

III-3. Операторы прямого критериального соотнесения.

Кто-то считает своим достоинством то, что его успех пришел благодаря "удаче". А наша задача - постараться проверить, всегда ли правильное с точки зрения состава частей речи собрание слов реализует комбинацию "предметного утверждения".

Что именно - нам стоит поразмыслить над этим предметом - представляет собой суждение - в нем, конечно, наблюдатель выражает именно то, что его опыт определил порядок наступления неких последствий, что при пересказе некоторым речевым выражением могут быть названы именем "идея" (представление).

Вообще, если мы от своей способности суждения потребуем самого минимума - ограничим ее всего лишь требованиями грамотности, то, просто подчиняясь правилам пользования составом речи, мы свободны заявить какие угодно фантазии. "Домик дядьки Черномора расположен в глубине Черного моря". Речь, мы видим, не препятствует возникновению идей самых невероятных "сказок наяву".

Если же, напротив, наша цель состоит в выработке особой "технологии" проверки заявлений уже не просто в соответствии с требованиями грамотности, то мы должны принять правила, которые составили бы нам алгоритм формального сравнения определимости, - ради разрешения подобной задачи здесь мы и отправляемся на поиски приемлемого решения.

Так "базовой" проблемой нашего анализа стало исследование условности "отождествления" слов; причем нам трудно найти здесь какой-нибудь иной способ конкретизации, кроме, разве, методики перекрестного сравнения ("слово не воробей", и его определенностью, как правило, язык небрежно занимается только "постольку-поскольку"). Потому анализируя, мы можем всего лишь сопоставлять, например, слово-смысл "хищное" со смысловыми экземплярами "волк" и "лиса", "травоядное" - с "козой", "коровой", "зайцем", а "всеядное" - с "медведем" и "обезьяной".

(Ср.: Эдвард Сепир - "Слово есть только форма, есть нечто определенным образом оформленное, берущее то побольше, то поменьше из концептуального материала всей мысли в целом в зависимости от "духа" данного языка".)

Следовательно, "технологически" существенность утверждения мы способны проверить, применяя на практике только одно средство - материал словаря, источника справок о синонимическом ареале слова или о его исключающей "несовместимости".

Начальной стадией подобной верификации способности слова к отождествлению конечно должна быть выбраковка несовместимостей. (Отрицание "легкое", отрицание - первичный сопоставляющий ключ, это положение неоспоримо.) И информационно обеспечивать "исключающий этап" будут, естественно, справки, наводимые в коллекциях "словаря антонимов".

Но справка справке рознь и потому мы обязаны дать определение обобщенному решению типологии антонима; какие, в общем плане, условия делают возможность исключения систематически многообразной (потому, в частности, что причины "отказа" не везде одинаковы - обстоятельство может как "не вписаться", так и - "нарушить"), отчего и возможны различные построения антонимической "связи". Примеры "абсолютных" антонимов - совмещение через "нарушение" - такие: "волк" никогда не "травоядное", "кит" - не "сухопутное", "организм" - никогда не "горячая плазма". Кроме "бытностей" нарушения существует другой вид антонима - исключение "непоместимости": сохранность кусочка сыра вряд ли может обеспечить глотка вороны.

Могут, более того, существовать антонимы к своей собственной данности - в абсолютно чистом виде серная кислота не что иное, как нестабильное вещество, стабильность олеуму придает некий "малый процент" воды.

Уместен и такой антоним, где потерю предметного качества задает обстоятельственный порядок. Указатель "негодная одежда" как определитель некорректен (к подобному предмету в языке прилагается его собственное "сущностное" имя - "тряпье"), хотя формула "негодная одежда, направленная на списание" - в настоящем смысле правильная.

Общий порядок проверки высказывания на соответствие критерию "корректности", мы, может быть, на базе идеи "запрещения антонима" объяснили. Но, пока, мы не разъясняли одну вещь - то, что содержащийся в заявлениях подтекст, который мы здесь подразумевали, мы определяли только "прямым". Но действительность преподносит и высказывания, облеченные в афористическую конструкцию, типа излюбленного нами "чайник кипит".

Их обработка по принципу буквально "точное" воспроизведение всегда приводит к констатации несостоявшегося утверждения. Но речь можно перевести в плоскость того, что наше, как бы не слишком умное, понимание способно обманываться. Его следует поправить, немного расширив багаж памяти. Помимо основного, нужен и добавочный словарь - "сокращений". Афоризмы, а все они - "типовые" выражения, - следует вычленить из текстов. Дальше - косвенное выражение требует превращения его в прямое.

Последнее замечание - о формате словаря. Ему не обязательно комментировать все, какие возможно, слова в отдельности, и не обязательно каждую связь, породняющую "лис" и "волков", вносить в список связей каждого значения. В дополнение, здесь следует обратить внимание еще на одно условие: вопрос затрагивает проблему философских принципов классификации, и решать его следует в ключе самой философии. Примем к сведению данное возражение и оставим задачу изучения предмета классификации будущему исследованию формата данных вообще.

III-4. Основа "конструкции развития" - синонимическая группа.

Неплохо будет, взяв суждение отчищенным от антонимов, уже спешить браться за дело, - рассуждать о выраженностях, замкнутых конструкциями "прямых" заявлений. Но прежде стоит еще воспринять одно немаловажное условие - принципом "уместности" выражения допускается, что рассуждаемое значение характеризуется всего-то "по достаточному" условию, но - вовсе не по "правильному" в праве необходимого. Выражение "дом покосился со временем" непротиворечиво и уместно в виде утверждения, но не удовлетворяет нашему любопытству о причинах случая.

И, главное, смысл этой и подобных фраз фактически мало значим, - то, что они утверждают, то - лишь "загадка", а наше постоянное желание - знать ответ - "разгадку". Отчего разрушался дом, ведь мало ли какие терпел он неблагоприятные воздействия. Итак, в число утверждений - заявлений, войдут, в частности, те, которые просто не вызвали возражений, - уместные, то есть - те, которым еще не удалось указать никакого конкретного условия функциональной зависимости, и другие, актуальные, - те, где высказывание уже раскрывает само "действие" функции.

И опять, чтобы удостовериться в "актуальности" утверждения, качественное исследование не имеет никакого иного выбора, кроме проверки способом словарного поиска. Только этой операции нужен не тот словарь, о принципах которого мы рассуждали выше, - теперь не собрание слов-антонимов, - но нужна коллекция слов-синонимов.

Для формирования словаря синонимов естественно понадобится, опять же, определить некие общие положения. Начнем разрабатывать их с помощью излюбленного нами метода - изучая примеры. Список связей слова "электричество" наверняка перечисляет следующие вещи: проводник, изолятор, заряд, разряд, потенциал, контакт, нагрузка.

Слова, указанные списком, - это связи ассоциации, близкой с самим комментируемым значением. Когда же будет названо имя "виниловая пластиковая оболочка", то это тоже связь, относящаяся к электричеству, только не такая близкая, а отдаленная (переносимая). Чтобы связать "оболочку" и "электричество" приходится вспомнить, что она - обычный материал для изоляции провода.

Унаследуем из конкретной комбинации нашего примера ее требования к порядку синонимического связывания. Оно нуждается в широком спектре возможностей, вплоть до "слабой связи": как могут уточнять друг друга и вещи "прямых связей", так и - нужно позволить соотнестись друг с другом и вещам, совместимым только функционально.

Поставленные требования заставляют формировать словарь синонимов, начав с построения его основной "микроструктурной ячейки", принципы конструкции которой превращаются в "главную опцию" словаря; подобной основе словаря мы, как водится, присвоим собственное имя - функции "область уточнения".

Каждое слово, именно с этой позиции, формулы его "среды обитания" мы собрались начать строить синонимическую группу, обладает собственной "областью уточнения", иерархически выстроенной структурой связей, в вершине которой помещается уточнение обобщающим понятием, а в основании - соотнесение с "локальными" вещами.

"Волк" в общностном плане "млекопитающее", в частном понимании - "лиса", "бульдог", "овчарка", "собака динго", "стая" ...

Однако мало просто собрать словарь синонимов в виде коллекции произвольных уточнений - его определимости нуждаются и в фиксации их "родовых" отношений. Абсолютное большинство участвующих в синонимических связках слов мы вынуждены позиционировать в качестве "промежуточных" - они допустят определить им и возможность представляться в категории "обобщения", и, также, развить отношения конкретизации.

Тогда имеет смысл объединение слов такими "родовыми линиями", в которых "обобщающая сторона" слова - обязательная часть, а уточняющая - условная часть. Можно представить такую схему ряда (ее развитие уточнения происходит в направлении обобщения) в следующем виде:

(связи) - отдельностные ® групповые ® постоянственные при ® "абсолютные".

Иллюстрацией этого общего положения послужит следующая отдельная тенденция:

лай ® рык ® голос ® колебание.

Что же в итоге нам удалось получить: качественному исследованию предложен проект его "алгебры", но вот проекта "числа" в такой алгебре пока не просматривается.

Формат слова, все-таки, не следует впрямую делать форматом значения или смысла; реально осуществлять подобные операции нужно не над словами, а над определимостями, и, причем, тогда, когда будет принят "точный" формат "определяемого состояния". В таком смысле уточнять "электричество" его конкретными "лампочками накаливания" и "электромоторчиками" - весьма неблагодарное дело.

III-5. Постепенность становления представления о понятом.

Представим себе, что, понемногу опуская многочисленные "но" мы когда-то решимся сказать себе - именно формата подобного "строгого слова" вполне достаточно, чтобы представить им форматы "значение" и "смысл". То есть: слово смогло достичь именно той формы, во что уже "встроена" идентифицирующая категоричность, и, вместе с ней, практически автоматически, уже наложен запрет на антонимы и сгруппированы синонимические связи.

Загвоздка же для таких объявлений вот в чем: во всех качественных представлениях нет установлений "начала" осуществления и предела при "окончании" существования. Беззубый волк в зоопарке, пища которого состоит из овсяной каши - это достаточно волк или только, например, его экстерьер? (Собственно говоря, наше понимание - это несколько шире поставленный вопрос, чем положение определенное, в частности, выдвинутой Барри Смитом и А. Варзи концепцией "назначенных объектов".)

Или - что означает быть "сытым" - это не хотеть есть, или переесть так, что невозможно ничего съесть, или лишь приглушить чувство голода?

Другое дело, если мы приучим себя отождествлять качественности уже "пристрастно": то пристрастно как? - банально безразлично, или - пристрастно оригинально. Кто-то, может быть, просто "ехал верхом", а может "совершал конную прогулку", более того, он мог и "гнать лошадь рысью". Вещи и случаи ("поездка верхом" - это случай) приобретают свою характерность в соответствии с теми возможностями ассоциации, которые используются при их понимании.

Поэтому чем больше понимающее сознание проявит фантазии сопоставить эту вещь в ее связях, тем больше оно способно увидеть и ее необычных качеств. Но понимание в подобной форме, по сути, - экстенсивный труд сознания, - каждое прибавление к вещи ее нового качества требует отдельного нового исполнения акта понимания.

III-6. Внекаузальность начал мышления.

Из своего рассуждения мы поняли: вещи мы способны мыслить как "банальными" (философ скажет: присвоить "неуточняемое" последующим познанием обозначение), и можем - ассоциативными формами (предполагая и развитие найденной определимости). Ассоциативное "активное понимание" вещей требует детально прорабатывать представления, то есть определенно увеличивает затраты труда мышления.

Но вернемся к теме, с которой мы начали наше обсуждение, - к принципу суждения. Суждение можно формулировать разным образом эффективно - можно просто мусолить поясняющие данные, а можно - высказать смысл непростого объяснения одной фразой. Можно говорить: "автомобиль с мощным двигателем, обтекаемой формы, с эффективными тормозами, подвеской жесткого типа ..." А можно - обобщить подобный рассказ в одной фразе: "спортивный автомобиль".

Мало того, суждению, это уже следующий вопрос, можно придать форму, принуждающую слушателя прекращать собственную ассоциацию и пускаться в повторения всего одной "максимы" - например: "бог есть", а можно придать и другую, напротив, подстегивающую поступок домысливания - "парочка осталась наедине".

Но "будить предположение" в какой-то мере в отношении возможности буквального понимания пагубно - повышение объема такого предположения добавит и риск впадения в несоответствие. В конечном счете, сообщение, заставляющее не догадываться о деталях, а дописать некое "принципиальное условие", дает интерпретатору свободу строить ассоциацию практически целиком, оно - способно внести в наше сознание столько путаницы, что последнее вообще дисциплинированию логикой уже воспротивится. (Вот на чем покоится иллюзия слухов: сообщение передает данные, в отношении которых отсутствует сопоставление - сплетни о знаменитостях не проверяются только тем, что те и не пустят никого за порог своего дома.)

Случай гипертрофии сюжета, поражающий распространяемый слух, мы можем обратить в портрет ситуации "взрыв воображения". Итак, воображение может действовать и деструктивно, но эта опасность не становится причиной, достаточно мотивирующей отказ от него, согласия с Ленинским презрением к любым "фантазиям". Если фантазировать невозможно, то, оставаясь последовательным, нужно запрещать любую имитацию смысла, а, отсюда, - теряется возможность исправления предметного познания способом сопоставления с материалом стороннего опыта (сельское хозяйство, между тем, применяет "промышленную технологию").

Фантазия скорее вредна в случае своей "большой гипертрофии", но, чтобы исправлять значения, от нее требуется лишь "малая" гипертрофия, - небольшие переосмысления, и пользу от такой ее помощи можно получить там, где мы дополним "формулы" значений некоторыми поправками.

"Большая" гипертрофия - это ситуация "отката" фантазии к горизонту; "богу", этому примеру надсилы, якобы создавшей обитаемый мир, состоящая в том, что мы, например, привычно придаем этой своей иллюзии телесные очертания, подобные нашим собственным. "Окологоризонтное" мышление существует, и очевидность его существования трудно игнорировать, можно только задать себе вопрос: а как же подобный формат мышления реализует общий всему сознанию принцип суждения?

Там, где построение мысли не обрывает беспрепятственную свободу фантазии, там и представления принуждены быть столь же необычно "раскованными". Хотя, вначале, иллюзия еще готова как-то сопоставлять себя с реальным: на самом деле, природа в безграничном числе располагает силами, "стихия" которых не просто человеку, но и науке не понятна. Но чем дальше, тем ведь больше: непонимание сменяет наделением непонятного его собственным одухотворением! ... В окончании - полная несуразность: "бог" - волевой субъект - творец непостижимого "могущества".

Итог гипертрофии фантазии - сознание принимает к руководству идею "казуализации", настоящей для него "пакости", если, конечно, оно согласно на такой свой печальный плен: опыт любого собственного рода здесь всегда сохраняется именно "особым", не помогающим никакому другому опыту. (Вот где мы разгадаем происхождение извечной фабулы религии - "жизненное путешествие" ее страждущего, "избранного народа", например, по калейдоскопу всевозможных "опытов". Путешествие - бесподобный сюжетный повод для передачи опыта именно в виде коллекции.)

Над казуалистической, до предела "конкретной" идеей конечно можно потешаться; завершенно "конкретная" идея, в отличие от обобщающей философии, не способна построить скепсис в качестве среды "объединения" разных решений.

Информационный итог доминантного сознания - каузальные сюжетные тексты без внутренней адресации обобщения. (Законы Моисея сохраняют смысл, хотя их недостатки догмат восполняет идеями заповедей Христа; или: каждое решение съезда опирается на "анализ обстановки", и никогда - учесть успехи или неудачи предыдущих решений.)

Но, в таком случае, наш анализ нашел новый "системный" вывод: суждение нельзя объяснять, подавая его просто "аналогом ответа". Суждение, несомненно, суть некоторый ответ, но ответ определенно какой-то - последнее определено теми связями, которые суждение и включает в себя ("трусливое поведение собаки говорило о том, что в наше отсутствие ее что-то напугало").

Но этот наш последний вывод не исчерпывает список подарков, преподнесенных "фантазией" теории построения суждения: на самом деле суждению не всегда полезно твердо "стоять на почве" и запрещать для себя даже случайные взгляды в направлении "горизонтов". "Приземленность" - и она чревата своей особой опасностью - на самом деле не существует таких простых, которые в философском смысле считались бы очевидно простыми. Это как оловянные пуговицы, рассыпающиеся в мороз, - кристаллы олова на холоде превращаются в порошок. (Так, продолжим, всякий металл прячет в своей физике какую-либо "изюминку", и ни один среди них не заслуживает названия просто "эталонного" металла.)

Когда же мысль, тормозя себя и угодничая перед эмоцией, все простое объявляет только простым, то этим в ней прекращается посылка рецепторного первичного в обработку знания (прекращается, например, "восхищение чудесами"), и открывается доступ для пополнения ее рецепторным шумом. Примеры подобных случаев, когда вопрос "о способе действия" принят за плохой тон, известны: можно "превратить пшеницу в рожь", а можно получить доход путем "прокручивания денег".

Казуализация сознания во многом сходна с безрассудством - она требует, чтобы выводимое сообщение характеризовалось, будучи наделено данной особенностью как категорической чертой, НЕВЫСОКОЙ СЛОЖНОСТЬЮ. Причем все такие рожденные казуистикой и быстро рушащиеся "сейчас"-идеи в сознании не обобщаются и их понимание ничему не может научить.

Посему мышление, в принципиальном плане, следует представить такого рода феноменом, для которого отклонения в порядке организации являются норма. (Маргинализацию психологии ученого, например, нельзя назвать отклонением, а можно, скажем так, "профессиональной" чертой.) Все сказанное требует определить - методическая доминанта "стабильной отправной посылки" - суть способ самоуничтожения сознания, мы даже и теоретически не должны предусматривать ее применение для объяснения феномена сознания.

Лучшее предложенное для оценки мышления решение - представление этой сознательной функции системой, владеющей разнообразием средств "построения реакции", предоставляющей как суждению, так и "замкнутому" высказыванию возможности использования сведений разнообразного толка; кроме того, знание арсенала поддерживающих данную практику мысли типов суждения определяет мышление по срезу ЭТОГО его СОСТОЯНИЯ.

Наши замечания возвращают нас к одной здесь уже обсуждавшейся теме - описание мышления не состоятельно, если в нем не показано участие стартового инициатора - таковым должно выступать нарушенное (прерванное) "Я". Если, даже, случается так, сознание теряет память многих важных вещей познания, оно продолжает "помнить" свое "Я". И когда мы будем записывать в раздел "внешней связи" любой "ДА-набор" отношений меня и названного предмета, мы, в любом случае, подкрепим эту конкретную форму понимания подсобным суждением о том, что это "наблюдаемое" МЫСЛИМО (хотя бы в том, что оно указано находящимся "вне" меня). И если, далее и для череды случаев понимания некоторое оказывается для нас мыслимо единообразно обязательно, мы здесь приходим к сознанию того, что уже располагаем суждением об этой вещи, поскольку ее "ДА-определение" собрано "как система" и занесено в память.

(Позитивному мышлению "ДА-интеграция" естественна, а как таким приемом может пользоваться фиктивное? Предположим, богомольцу "явилось чудо", к которому он обращается с просьбой никак себя проявлять, и, тем не менее, и по такому "факту" он составляет суждение. Если не касаться комбинации фантастики "окологоризонтного" воображения, то реализовать суждение можно потому, что и здесь случай не один, а их два: "чуда" не было, она состоялось, теперь о нем можно, хотя и страшно, сообщить.)

Итак, что суть "мышление": мысль исполняет роль "да"-организатора подробности, "интервенируя" сторонние условия, чужие претензии или мои желания в спокойствие моего "Я".

III-7. Внесубъектность отождествляемости и феномен "сигнала".

То, что логическое (а я "переведу": практика сходственных описаний) не имеет никакого отношения к капризу отдельно взятого индивидуума, в этом давно никто не сомневается. Но то, что ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ методологически НЕ ПОДЧИНЕНО ПРАВИЛАМ практических испытаний СИЛЛОГИСТИКИ сознания - такую мысль, конечно, понимание не то чтобы не готово безропотно принять, но, стоит ему чуть поразмыслить, вовсе не одобрит.

Мы же начнем рассуждение на сюжет истории давней дружбы философии и логики. Если "конституция" философии представлена казуализацией общностей - "духа", "материи", "единства", "структурности", "категорий (физика, метафизика ...)", то и для логики философия где-то найдет место в своем списке, но список логики места для философии никогда не предусматривает. Логика минимизирует себя - определив правила игры в соотнесении истинного и ложного (практический пример: программирование в "большей" логике, кроме как критериях "истинное", "ложное" не нуждается) - и будьте здоровы. Мы знаем, был Аристотель, человек придумавший имя "физика", а ведь когда-то, наверняка, был и человек, придумавший формулировку "истина"!

Множество всевозможных феноменов, о чем нам пришлось говорить - "близкое к горизонту" суждение фантазии, казуалистический буквализм, это в логическом порядке дуалистики состояний: "явное - мнимое" (ложное) не учтено (логика всему подобному предусматривает "нестрогое решение": все это, якобы, включено в класс "невыясненного").

Логика, как водится, "умудрилась" определить себя столь "тщательной" вещью, что не позволяет себе работы с суждением вне его правильного, "суммарного" состояния. Другая важная часть современной концепции логики - ее удивительная отстраненность от конкретики вещей, "невещность". "Логическое" - оно всюду задано одними и теми же условиями, "растворенными" во всем, отчего ему нет нужды требовать себе и особого права на обладание лично его собственной "областью обитания". Этот взгляд, практикующий "надсистемность", в любом случае вынужден внести продолжающее себя предположение - логическое суть именно "дополнительное", добавляющее собой то, что преимущественно распространено, берем здесь формулу одного из рациональных ответов, - практику.

То, что логическое не выступает создателем, а служит "исполнителем" действия - приравнивает, исключает или не допускает сравнения, - все это замыкает его в формат ТОЛЬКО ФУНКЦИИ. "Функционализация" логики порождает ложную надежду считать субъекты логического решения типами чисто "порожденных" вещей. (Творец сознания - материя, творец правды - Иисус, какое конкретно имя будет разыграно в таких парах, не изменит сути дела. Именно, между прочим, принцип "истина" делит вещи на породителей и порождаемых.)

Раз так, у логики нет права создавать собственную эгалитарную базу, нет "права избирать", ей предписано обращаться с любым аттестуемым ею предметом одинаково (потому, что она - "ЛОГИКА"); вопрос о том, а само испытуемое, готово ли оно к испытанию логикой выведен вне рамок обсуждения. Таким в современном научном познании предстало значение логики - здесь она нашла себя на правах "приложения", но не вещи. Науки наделены своими же предметами - признаками индивидуальности - логика же фактически "беспредметна".

Все развитие познания - история обогащения опытом нашего стартового "Я" - в смысле развития способности мышления проходит в совершенствовании (и, в обычном порядке, в усложнении) процедур соотнесения. Если начальным аппаратом сознания, например, памятью, обладают и звери, то человек из несознания приобщается к разуму тогда, когда, например, в своем младенчестве впервые высказывает состояние своего "Я" - формулирует свою первую просьбу "дай" (то есть - переводит желание в выражаемое состояние - "требование").

Более изощрена нежели такая простая форма сознания как "Я"-представительство следующая стадия эволюции разума - мышление, не умеющее адресоваться к обоснованию, - способность постановки вопроса (проклятье родителей в некотором возрасте их чад). Вслед способности спрашивать в восхождении развития сознания появляется способность "самостоятельного формулирования" задач познания - комбинирование суждений в их взаимосвязи, включение одной мысли в другую на правах частности, или - дополнение основного положения данностью, к примеру, предшествующего условия. Комбинационный уровень развития сознания - это уже возможность обнаружить в феномене целостного звука слов по-слоговую систему речевой конструкции.

Для мышления, сталкивающегося с нуждой решать "самостоятельные задачи" познания, категорически важно не нарушить соотносимости представлений, поскольку последняя не может быть ни свойством логики, ни самой мысли, но - она только повторяет существующее положение дел в предметной области (в онтологии, в материи, в физике, в чем угодно), и потому - только "извлечена" нами из поступка (знание химического сродства принесено работой с реактивами). Заявленный тезис, следует отметить, далеко не безобиден, именно он установит нашему анализу следующее ограничение: познание замкнуто на области интереса (сфере практики), и переносить обобщения между знаниями разных видов нельзя, любое знание сводится к строю "закрытой" организации. Один лечит, другой играет на скрипке, третий мастерит стулья ... Неужели и в самом деле возможность аналогии столь бесперспективна?

Здесь впору заметить: идея замкнуть знание одной его "своей спецификой" противоречит идее универсальности суждения. Знания - хотя бы их специальные формы - образуются не из суждений, а собраны из извлечений из поведения ("окончательных" решений о порядке поступка). Ключ к таким извлечениям - наш интерес: если нам нечто важно, мы фиксируем определимость, если неважно - проходим мимо. Отсюда понятно - логика "не вещь", "не соизмерение", раз она пришла к нам с действием и уходит с небытием!? Вот, вот - действительность логического покидает нас тогда, когда мы перестаем познавать!

Метод структурирования знания рамками формата "приходящее состояние" объявляет произвольные извлечения хозяевами "полной картины" определимости. (Познание, хотя оно и необходимое, но и, здесь же, волюнтаристическая компонента нашего поведения.) И это справедливо, если извлечение - настоящее осмысленное заключение о том понимании, которого достигает наш опыт; здесь именно относительно этого состояния опыта, естественно, приведена в действие вся операбельность нашей мысли: как механизмы критериев, так и операторы расширения.

Именно опасность неосмысленного подхода мотивирует рекомендацию науке не заимствовать обобщения, и все потому, что последние наука обычно старается сжимать в форму "однозначно предметных". Заимствование обобщения, считается, приводит только к бессмыслице: то что "ложно" для кислоты - например, тряпка, должно быть "истинно" для "противоположности", щелочи - но это совсем не так: и та, и другая агрессивная среда успешно делает из тряпки труху.

И вот на подобной стадии длительного накопления коллекции многих сопоставленных рубрике "знание" опытов, мышление следует перестать определять как какую-то форму "дополнительности". Пора изобразить мысль самодостаточным оператором, умеющим вытаскивать обобщения из родных гнезд и позволяющим прививать их и другим сферам представления.

Тому аппарату, который должно применять мышление, следует действовать не в ограниченном "защищенном", но - в открытом режиме. Мысль должна описывать и обобщать всякое всячество, в том числе упомянутые здесь нетранслированные афоризмы ("война грохочет"), и - даже суждения о "ничему не принадлежащем" опыте, как: "начались бесчисленные разговоры о летающих тарелках".

Тогда, следовательно, и логическое структурирование должно быть готово для применения не только к уже нашедшему определение "понятному", но и - к не готовому и не нашедшему определения "неизвестному". Логическое структурирование, продолжим мысль, должно потерять подчиненность познавательной задаче. По той ясной причине, что структурировать неясность, естественно, не так просто, нам и построение "нетривиального" логического нужно выполнить с помощью "порядка осуществляемой процедуры". (Помогая открыть выход на любой вид свободы, а не только такой, как прежде, - вот вам свобода ваших "трех алгоритмов" сравнения и делайте с нею что угодно.)

Начнем тогда свое конструирование новых процедур логики и используем здесь одну конкретную форму общей схемы "прародитель - потомок": интенция "Я" -> операция-> мышление. Например: применение подобной схемы к некоему заявлению (по сути что: его реконструкция на вторичной основе) обнаружит, что предустановленная нами в его отношении сложность понимания - не требуется. То есть заявление, хотя в нем некий информационный поступок и существует, он им, однако, до такой сложности состояния как "суждение" не развернут.

Дадим подобному поступку имя - директива - и тогда тип "директив" позволяет образовать вторую по важности, но первую по возникновению условность якобы "дологической" определенности. Сообщения и тексты, бесспорно, содержат не одни суждения, но и данные "директивного типа" условности, договоримся назвать их сигналами, вызывающие наше внимание подобно призыву "поберегись".

Действие суждения, в частности, рассчитано поступить в восприятие такого сознания, которое и само готово производить сопоставления; сигнал же рассчитан на передачу сознанию с "не успевшим включиться" познанием, но - с сохраненным вниманием.

Сигналы, которым отдана существенная "жизненная ниша" сознания, вначале кажутся вещами, не имеющими собственно логического формата. Но не следует спешить с отказом от них как от "помехи"; логика, с расширением подконтрольной области, включает в свои отношения сигналы в качестве запрещений ее операций, вещи своей "дестабилизации", прецеденты формы отношений, происходящих, в том числе, или - внутри ее "подготовительных" акций, или - существующих как дискриминированные логикой "связи".

То есть - логика описывает все другое, что не было нами удостоверено как "сигнал". Тождественным "истинным" может быть только то совпадение существа феномена, о котором определено, что он не есть "директивный указатель". Директивные указатели, если брать их не в качестве обобщений, а как каузально привязанный феномен, принципиально не сопоставимы, поскольку каждому "налево" придается ограничение его случайно-каузальными обстоятельствами. "Налево" будет не просто налево здесь, но - и сейчас, и для него.

Логика, далее, "представит", что сигнал обосновался там, где отсутствует нужда в ее услугах сопоставления. Сигнал, определенный как логический детерминант прямого (непроверяемого) следствия, находит обоснование не в настоящем сознании, а - в "исчезнувшем". Отсюда логика формулирует следующее общее определение своему преддверию - сигналу - он есть сфера отношений сознания в смысловой части никогда не  данных полностью.

Отправитель считает сигнал той определимостью, которая не подлежит классификации получателем. Суждение же отправлено к получателю с подсказкой, позволяющей ему произвести на основе получаемого сообщения свое построение классификации.

Но, в то же время, нельзя считать логику зависящей от нас как от конкретного интерпретатора или кого-либо еще. Но те обстоятельства, которыми владеет наше сознание, шире, чем те, что содержатся в инструментарии логического эквивалентирования (мы - можем относиться к чему-либо как к воображенному, а оно - нет).

И при этом же не всякий вид поведения, мы обязаны оговорить и это замечание, позволит столь продолжительно, как потребовали условия выполнения логической операции, производить сопоставление. Сигналы - им подобная настройка специально и придана - должны инициировать обязательно "прямое" действие. Здесь, например, важно, что весь "период учета" сигнала - почти мгновение, тогда как время познания "не нашего" суждения - срок, достаточный чтобы осуществить сопоставление.)

Логика, можно сказать, и через практику сознания защитила свою "особость", отстранившись от субъектной стороны конкретного пользователя. Если последний, например, вывел себя из подключения к процессу познания (запретил себе любопытство), то логика еще владеет возможностью инициировать в нем "предлогическое". В этом она и докажет свои истинные возможности быть областью особенного, не ограниченной никакими внутренними проблемами "пользования сознанием". Каким бы ни было лицо пользователя логики - теперь и аппарат исполнения формального алгоритма (компьютер) - он всегда получит доступ к логическому уже, в частности, только через функционирование ее схемы "защищенного режима" (режима "вызовов"). Логика устроена так, что субъекту сознания не обязательно напрямую превращать установленные им связи в материал логической операции эквивалентирования (он может блокировать вызов простой реакцией "не сделаю").

Вот потому именно логике не важно какая - согласная ей или противоречащая - организации будут привлечены к исполнению ее назначений.

III-8. Конвенциональные аксиоматические начала философии.

Нашим исследование уже определило какую-никакую свою идею "корня" сознания - показав его и средой существования и объектом приложения действия недоступной "Я"-самодостаточности (см. III-2). Еще мы поняли то, помощь какой же "доминанты" выручает сознание, обеспечивая поддержку его "порядка построения" - это помощь логики, или, если брать шире так, как представил проблему наш "нетривиальный" формат, "определительности". Сознание, квалифицирующее себя "правильным", должно тогда востребовать такие техники алгоритмического процесса, которые предметно обосновывали для него порядок работы с конкретными "приложениями".

Вообразим случай, где "Я" фиксирует раздражение, свидетельствующее о появлении "чужого". В нем, первоначально, "Я" пребывает в том состоянии, когда ему трудно определить самое себя в отношении способности что-то заключить о сути этого раздражителя. С ним оно в данном случае вынуждено будет начать "процесс знакомства", проведя операцию первичного обследования.

Примем как данное, прибегая к такой гипотезе, что все то, что есть знание о чужом, суть философия. Тот порядок, который имеется в самом чужом, представления философии трансформируют в свой порядок обращений за данными сведений о таком "чужом". Отсюда назначение подобной философии, следовательно, будет в том, чтобы отождествлять специфику анализируемого с начальными ассоциациями "исполнителей" аналитического представления (мы это назовем "дать мнимое решение").

Философия, соотносясь со своим идентификационным полем должна указать место, на котором можно бы было позиционировать искомое пока представление. Нужно, следовательно, создать особые философские "определители" для реализованных в самой философии "свобод".

Поскольку бытность подобных "свобод" вряд ли вряд ли позволит каким-то образом доказательно их мотивировать, связать их можно, только приняв некие аксиомы философии.

Для аксиом их недоказуемость исследуется не "перед", а "после" вынесения этого суждения. То есть аксиома представляет собой то отождествление, с чего начинается наша дедукция вслед тому, как устанавливается понятность - дальше поименованного ограничения для знания отсутствует возможность продолжать индукцию.

То, что должно составить содержание аксиомы, следует выбрать, прежде всего, функционально - так, чтобы для сознания процесс усвоения условности такого "недоказуемого" смог бы проходить как можно легче. Вот и возник вопрос, на каких именно "началах" посоветовать философии поставить "точку схождения", чтобы начать там "ветвление", что за вид "форматирования" рекомендовать принять именно для философских "персоналий аксиомы"?

Воспользуемся своими прежними решениями - принципом примата актуального. Потому зачеркнем в списке кандидатов на места аксиом сверхинтегралы - сверхобъединение "мир", сверхнедоступность "бог", неискончаемость "материю", всеобъемлемость "знание". Тем более, если исторически оценивать перечисленные познавательные позиции, они суть собирательности эмоционального "ряда" (все недоступное - проявление "бога"), такого, что относится к директивной сфере сознания, "предлогике".

Названных соображений, как я считаю, вполне достаточно, чтобы мотивировать отказ от интегральной привязки. Но уйдя отсюда, нужно, чтобы не оставить пустого места, выбрать идущий на смену принцип, его имя: простой образ, - то представление, в котором для мысли будут существовать возможности отбора для своего "Я" "минимальной" при данном случае суммы особенностей внешнего состояния.

Но чужое, надо отдать ему должное, оно всегда погружено в динамику, оттого - не реализуется "стационарно". Мы и удостаиваем его нашего внимания только потому, что: произошло обращенное на него изменение, оно само действовало на нас, или - мы затронуты последствиями его взаимодействий.

Так, в "формуле инициации" мы вынуждены обнаружить триаду: чужое действительно перед нами потому, что оно где-то есть, и там оно самодостаточно, при этом либо: мы ставим его в зависимость от себя, либо - уже оно нам навязало свое нормирование. Мало того, то превращение, которым будет отмечено взаимодействие нас и "чужого", характерно еще и неопределенностью окончательности: оно может быть как исчерпываемым (необратимым), так и обратимым.

Потому подготовим "облегченный" рецепт: философии не нужно рассуждать о вещи "достаточной собственному бытию", а следует постараться выбрать в предмет своего рассуждения "выхолощенную" вещь. Организационно реализуемую таким же образом, что и, например, псевдовещи пространства - "точка" или "линия". Вместе с этим философия обязана быть "свободным состоянием" знания, и на "теме", как на своем персональном "исключительном" интересе, не замыкаться. Исходя из этого, она должна в каждом ряду, в каждой области "типа познания" принять ее личную аксиому "субъектного начала понимания".

Первый вопрос в процессе принятия такой аксиомы, - субъектное начало в субъектной самодостаточности, вопрос Э. Гуссерля о "Я"-экспорте. Аксиомами "Я" станет перечень "Я"-обращений, хотя бы - "налево", "направо", "вверх", "вниз", и, вообще, любое "при мне", как это "Я" нашло удобным.

Указанная идея принадлежит раннему Гуссерлю (далее он заменяет ее на различие "Я" - не-"Я"), и она, однако, только заявлена гениально, но решена безмерно грубо. Первое, что аксиоматизирует "Я", это не обращения к сторонам объемного пространства, а, конечно, фактичность "прожитого" в сознании. Отсюда следует, важнейшие "Я" аксиомы это достаточности познанного, непознанного и безотносительного. Именно они представляют собой тот самый багаж, с чем сознание может начать независимое путешествие в мир познания.

Решение о философской аксиоматизации "Я" принято. Но уже по определению "Я" представляет собой такую субстанцию философии, которой "положено" существовать в нерасследованном состоянии, отчего ей и присуща простота.

Если перевести разговор на вещи, то замкнуть какой-то набор последних в вечно неизменную область нельзя - вещи следует понимать такими сущностями, которые принципиально подвержены переменчивости. Но, все-таки, то, что позволит за него зацепиться, существует: "Я" не определяет выставленные им самим "готовности", а в сочетании с тем, что и чужое может приходить в сознание только с суждением, аксиоматизировать следует ПРОСТЕЙШИЙ УРОВЕНЬ восприятия СУЖДЕНИЙ.

Аксиомой для картины обстоятельств вещей может стать - такое восприятие и должно называться "начальным" - индуктивный предел последовательности упрощения их определимости. Названная опция - "предел" - заключает в себе не какую-либо функцию, не какое-то познавательное отношение, а более условную вещь - установление определенности только для логической операции, такой, что даже и не намекает ни на какую, в том числе и остаточную, конкретность действия.

Задача поставлена: нужно объявить градации, объединяющие совместно в один класс сродства и в состоянии "пока еще соприкосновение не произошло" и - в последующем их уточнении по контуру поступков. Как это сделать - по существу живую вещь нужно просто скопировать в абстракцию всего лишь ее "манекена". В соответствии с современной оценкой природы мое предположение может привести пример следующего набора образов ("манекенов").

Идея сродни древней - о "элементах" - воде, огне земле ... Хотя есть и принесенное временем отличие - элементы в большей степени функционально конкретизированы. Время, хотя его познавательные достижения и прибавили точности, не приносит этому обобщению полной определенности; пока еще мы не нашли строгих формул "точного" выражения ситуаций "жидкости", "проводимости", "положительной трехвалентности"!

III-9. Вещь интеллекта.

Одна в числе принципиально возможных постановок вопроса заключается в том, что философию допустимо спекулятивно понять одним либо другим познанием. Другой вопрос, философию психологически можно понять просто как функцию, мое личное понимание "функции" философии - она пробуждает интерес к познанию.

Интерес к познанию, если он появился, не следует терять; такая благородная цель и заставляет философию поддерживать иллюзию непрерывности познания. Познание же готово никогда не останавливаться потому, что оно никак не удовольствуется своими суждениями.

Суждения процесс познания постоянно включает в свое "воспроизводство". Причем предмет каждого суждения, дополняющий в части выраженного им отношения то сознание, что рождено "Я", не подчинен субъектному выбору этого судящего сознания. Но, между тем, и субъективность, проблема "второй очереди" заслуживает внимания - субъектный "интерес" вырастает в настолько значимую часть нашего "гносиса", что его невозможно не видеть.

Мало того, вряд ли допустимо и всю сложности субъектного "качества" обратить в вид мимолетного "личного"! Способность умело рассудить - явное достоинство субъекта; только субъект приносит такую удивительную и важную вещь как "здравый смысл"; наше действие в значительной мере плод того, КАК в нас развит интеллект, и мы либо богаты своим выбором средств понимания, либо нас "по рукам и ногам" свяжет наивность.

Первая загадка интеллекта - вопрос об источнике того, что называется "умом" - дар ли он природы, или - плод упорных занятий? Что предпочесть - опыт ли накопленный упорством, или - природную легкость усваивания?

С позиций недоминантной оценки талант, предстающий особенным качеством индивида, в большей степени формирует способности, чем этого достигают обстоятельства "настойчивости". Для более же предметного разговора следует сказать, что понимание девиантности таланта раскрывает и собственно "загадку таланта".

Талантливость, конечно, внутренне присуща субъектной способности, следовательно, понять ее можно, поняв "Я" сознания; подобный поиск приводит к единственному ответу: интеллект измеряет динамика самоосознания.

Самоосознание, функцию, "организовавшую" талантливость, упрощенно можно интерпретировать как структуру "НЕ"-детерминации действия сознания, или - некоторого простого строя его содержания - набора реакций, созданных СОВОКУПНОСТЬЮ неотрефлектированных "ПРОСТЫХ ИМПУЛЬСОВ" индивида на акты САМОВЫРАЖЕНИЯ (ОНИ здесь же И ИМПУЛЬСЫ ОТВЕТА САМООЩУЩЕНИЮ).

Определив самоосознанию принципиальные рамки его феномена, далее, - наше рассуждение просто обязано закрепить принятый постулат схемотехнически. Используем, но - только поначалу, простейший индикатор - число, добавим, вслед за ним, но уже как "дополнительное" условие, разнообразие импульсаций, - такая картина, назовем ее "потенциалом" импульсаций, - выразит собственно способность сознания, как мы можем повторить этот же свой вывод и в "грубой" формулировке, - уровень предметно "тонкости" видения.

В принципе сделанный нами вывод можно пересказать и на языке ярлыков, который называет интеллект степенью способности изощрять понимание. Подобная формула, вряд ли соответствуя требованиям строгости выражения, практически, однако, не находит возражений. Но произвольный характер понятия "изощренность" затрудняет введение его в сопоставления с представлениями, созданными на базе понятия "умственный опыт".

Возвращаясь к "правильной" формуле, добавим - богатая память познания способна умножить эффект обилия импульсаций, она, помогая быстро преодолеть барьеры малозначимых препятствий, формирует остроту ума тем условием, что фокусирует интерес на истинно нерешенных сторонах проблем.

И одно дело - просто "подогреть" сознание ажиотажем загадки, и совсем другое - целеустремленно "раскрывать тайну", в познании которой опыт сознания по установлению связей объединяется с опытом поведения по проведению испытаний. Если же, иным образом, сознание закроет себя от акцепции раздражителей и перестанет работать над сферой своих интересов, то самоосознание такого человека замыкается в просто "самодостаточность" вынужденного кругозора ("как нас учили, так мы и ...").

Выпадают, однако, и случаи, которые заставят, каким дураком не старайся прикинуться, вынужденно умнеть. Жизнь активизирует наше познание в силу остроты проблемы, для которой не столь прост выбор привычного решения. Здесь для недостаточных воображения и памяти можно подсказать один вариант приспособления - обращение к защитной реакции, когда, эксплуатируя поведение, мы через коммуникацию объявим о своей проблеме и попросим чужого совета.

Но часто и помощь не может подсказать простых решений, и тогда мы активизируем вторичное познание - пытаемся применить либо некую аналогию, или, что сейчас чаще встречается, найти "покровительствующий" опыт - учебник, консультацию, мнение.

Сознание, выбравшее покровительство постороннего опыта, вынуждено уменьшить число собственных импульсаций и ограничить поступки действиями, удостоверенными привычным смыслом, или оценка которым определена сопоставлениями с "подобными" данными. "Осторожный" поступок такого человека лишь повторяет тот прошлый опыт, свидетельство о котором заключено в "читаемом" суждении.

"Сознание выбора" чужого решения уже практически не интеллект, а пререфлексное состояние, - прямо управляемый "Я" комплекс операций памяти "запись - считывание". Такое "сознание" ничего не исследует, это ему незачем, оно - просто ставит себе цель директивно распорядиться поведением.

Но, тем не менее, и вовсе лишить себя интеллекта не удалась ни одному человеку (как правило, рассудок контролирует даже элементарные или деструктивные желания). И, даже принимая стиль сознания, ограниченного всего лишь способностью использовать чужие идеи, человек находит им свое "сопровождение".

Интеллект подобного человека, естественно, сосредоточен уже на остроте момента искусства поступка; актуальность его суждения теперь определит не тайна вещи, а, здесь, - тайна понимания. (На последних словах стоит подвести черту - и намеренное деяние всегда предварено суждением, и совет принят потому, что от него предполагалась польза.)

Наконец, богатство опыта личной жизни вместе с чужим опытом открыло человеку резервы огромного числа готовых решений. Этими обстоятельствами и можно объяснить - функциональная организация поведения заставила индивида, в конце концов, в подавляющей части блокировать исходную в развитии опыта способность самоосознания. Самоосознание, конечно же, - это "диссидент" перед лицом практического сознания.

Интеллект, если он перевел себя просто на "функциональное" положение, и если он, время от времени, не устраивает себе антиэвристической "чистки", то кроме просто перегрузки памяти, он еще характерен другой чертой - "сознательная" сторона в нем одерживает верх над способностью самоосознания. "Навык" самоосознания остается, но интерес понимания перестает его инициировать. Как оказалось, реальные жизненные дела требуют "дисциплинированных" действий, таких, в чем превосходство накопленных знаний всегда будет торжествовать над пытливостью; в итоге подобное влияние уничтожает и свободу самому сознавать себя.

III-10. Копия вещественного подлинника - субъект рассуждения.

Для излагаемой нами точки зрения современность - мы, кстати, уже можем пользоваться и таким открытием естественных наук как неусредненность действительных отношений физического мира, - подготовила "дружелюбную" встречу. Познание при, казалось бы, полностью описанных вещах неожиданно находит в них новое, ни с чем не связанное (не сопряженное) свойство.

Следовательно, современное естествознание вынуждено формулировать познание как "процесс не предполагающий полного завершения".

Но и то самое, что, как плод познания достаточно чтобы, понимая, управлять некоторой вещью, в свою очередь, двойственно далее: оно разделено на ОБЪЕКТИВНОЕ описание, выражающее существо вещи, представление, ставшее доступным нашему познанию далеко не сразу, и - на "стойкий образ", выделенный нами частный момент, почему-либо особо важный или крайне любопытный (здесь для тов. Ленина готов совет узнавать ослов именно по заметным у них длинным ушам).

И "описание", и "образ" предстают оценками, имеющими свои персональные "правды", и они, каждая по-своему, открывают нам ДЕЙСТВУЮЩИЕ НАЧАЛА случая. Другое дело - оба средства "технологически", а этим, как раз, и особенна их методология, не могут представлять собой действительно "полного суждения" познавательной отчуждаемости вещи.

Любой познаватель, в том числе человек, "представляет собой" оператора "именной" технологии (все дело только в разных названиях, например, того же самого числа - в одном смысле его имя "сумма НДС", в другом - "переменной q"), и потому его "чувство" реального и не может быть всеобъемлющей познавательной имитацией действительного. "Чувство реального", скажем так, суть чувство того, что вещь познана в настоящем положении, но не до конца.

Относительно познания возможна договоренность о такой определенности: следует довольствоваться уровнем "достаточного" и использовать подобный критерий при проверках познания как "состоявшегося". Но мышление - оно обладает свободой комбинировать как угодно, и всегда ли для него состояние "чувства реального" представляется актуальным?

Любопытный парадокс - чувство реального парирует фантастическое конструирование суждений познания, напомнив о том, что не все что угодно осуществимо (идею ковра-самолета мы относим к фантазии). Чувство реального, далее, предварительно фильтрует наши сигналы: оно мешает ориентировать партнера в такие стороны как непонятность или неопределенность (или, если оно переориентировано, - "советует" вводить его в заблуждение).

Поскольку познание явно вошло в число рациональных намерений субъекта, в отношении его планов можно использовать следующую схему: нечто, что он утверждает в суждении, лишь объяви он такой предмет плодом познания, и - для полученного результата от той же самой процедура поступка познания уже спешит поддержка, способность реакции на каждую встречу с установленной познанием данностью действием "вывода сигнала" (каждый раз идя за покупками в этот магазин мы вспоминаем, что цены здесь ниже). И, хотя здесь и разумно добавить несколько слов о различии простого и сложного порядков поведения, фактически же в механизме сознания вряд ли будет возможным обособить две выше названные "частности действия" (интеллектуал, например, свою творческую работу считает "простой", когда какую-нибудь банальную "черную работу" - сложной).

Итак, "процедура" реальной операции сознания обнаружит себя обычной "чуждой определенности" вещью; современное же философское представление, ориентированное на "чистые" градации, не нашло еще, какие советы можно дать в случае строительства классификаций частно "достаточных"; вот, на самом деле, какие возможности могли бы нам помочь интегральную вещь операции познания отдельно познавать в виде "корпуса суждения" в совокупности с блоком "корпус сигнала"?

Разве "Я" можно запретить воспринимать внутри себя суждение и рассматривать момент его вынесения, например, как сигнал, в частности, для остановки поведения?

Посему допустим положение: процесс исследования все, и, в том числе, - то сознание, которое его производит, и любое иное многозначие модифицирует в строгую форму "унитарности" - разрешая существовать как сознанию суждения и его надстройки рефлексии (теории), так и - сознанию, отправляющему (получающему) сигнал, относящийся к поступку. Наука, выбирая ту референцию, в которой ее построение будет актуально, обязана сравнить данности этой вещи с выбранным профилем набора возможностей, известного для имеющихся обстоятельств еще и до начала ее опыта (сопоставить идеи - с конкурирующими решениями, коллизии - со случаями других обстоятельств).

Простор "океана" как научной, так и просто несистематической информации, содержит, конечно, как "рафинад" правильных интерпретаций, как и, тут же, поспешную "многозначность" поверхностных оценок. Пример последних - решения, мистифицирующие идеи как "волю", а волю - определяющие продуктом "воображения", так как, все-таки, ясно, что ни к чему не присоединяющуюся "метаморфозу" не удастся классифицировать (как образ "машины времени", пока он не определен как продукт фантазии, не ясно с чем может сравниваться).

Показать же коллизии и определить формируемые ими вещи, - те, что допускают свое познание путем "обратной" идентификации (от последствий - к причине), - в виде вещественности "такой, как познание", невозможно: даже предусмотренности вещей искусственного происхождения нельзя сделать полными предопределениями (как: даже в стандартной продукции все же находятся незначительные отличия). Уже по своему существу полная предусмотренность невозможна оттого, что, если поступок открыл возможности познания, то плоды этого познания изменили самого оператора поступка - сознание; или - "спровоцированный" познанием поступок расширит уже и само суждение о вещи (показав: этот набор возможностей исполним).

Разговор о "подлинности" подытожит такое заключение: сознание в настоящем смысле слова (оно - "сознание-вещь") не подчинено воле человека, наоборот даже его "свои-посторонние" обстоятельства дополняют его содержание тем, что мешает выражению воли. Субъектом будет распоряжаться не сознание как сосредоточенная воля, а результирующая поступков, из которых сложена жизнь.

Психологически же для личности важно продолжать свой собственный ряд поступков ("я устроился на другую работу"), иначе, когда личностью начнет управлять "чужой" поступок, сфера ее сигнального поля сокращается, человеку свое намерение кажется все в большей степени бессмысленным, и именно такое чувство деморализует личность. (Вот еще один практический резон религии: религия создает особую сферу интимного, внутри которой личность просто вынуждена совершать "свои исключительные" поступки - возносить молитвы, скажем.)

Но возможен выход - нужно переустроить базисную этому субъекту сферу суждений, чтобы исключить отправление не воспринимаемых никем сигналов. Устранив дисгармонию, уже вновь можно расширять психическую энтропию.

III-11. Фантазия - хлеб интеллекта.

Мораль обывателя - перенимай опыт, подмечай чужие ошибки, самоосознание же, поиск во внутреннем "Я", - останавливай. Тогда, в связи с подобной неистребимостью опыта обыденности, нам и в части проблемы генезиса философского познания следует поставить перед собой вопрос: а, может быть, и здесь возможна прагматика, присущая сознанию обыденного ряда, может быть и в науке уместны те же простые линейность и копиистичность? Отвечая, мы, пока что, овеществляя науку только индуктивным порядком развития, рассудим, что ее порядок принятия нового задан всего лишь созданием достаточных комбинаций "ссылок".

Метод индукции в принципе практикует порядок, согласно которому новое знание распространяет собственно границы опыта (например, когда список истинных "сильных" кислот пополняется "слабыми"); ее правило требует чтобы форма "положение-потомок" добавлялась только притом, что открывалась возможность дополнить "положение-предок" данными смежного познания. Потому всякое "индуктивное" достижение всегда и сопровождает рост плотности данных.

Спросим: как, действительно ли дело обстоит так, что метод познания, использующий наращивание данных, не имеет альтернативы?

Обсуждать свой ответ мы начнем с разговора на тему некоего "общего места". Научное познание обязательно требует "коллективной работы": получения опыта в принципе доступного любому пользователю, создания знания, отвечающего именно "общим" требованиям. Добавим, высокое "качество" познания привычно будет отмечаться там, где сама методология соответствует принципиальным "начальным" условиям этого вида знаний.

Тогда попытаемся понять - насколько "обезличенность" и продолжательность знания вообще претендуют быть доминантами всей "технологии" знания? Какими, вопрос в развитие темы, мотивами руководствуется научное познание, в частности, именно нацеливаясь на поиск ранее даже "не обозначавшихся" вещей? И всякий ли подобного рода мотив согласуется с общим положением о рациональности научного познания? А как быть с "рефлексивной" научной практикой, вызванной представлением фактичности в качестве загадки?

Предположим, все же, что наука не одномерна, и каким бы образом она не рационализировала, ее рационализм, по сути, охватывает только применение готового или почти готового, сопоставимого решения. Научный поиск в новых сферах наука все же вынуждена проводить НЕРАЦИОНАЛЬНЫМ ПУТЕМ - если ей ее готовые средства не позволяют прописать данному случаю типический порядок выбора определенного в неопределенном.

(Любое совершенно новое, и, в том числе, первое важное открытие в сфере электричества - открытие его химического действия, совершилось в итоге "свободного" поиска, при изучении казалось постороннего вопроса, сокращений мышцы лягушки, кстати.)

Вот так, если наука находит, наконец, вопрос, не связанный с прошлыми данными познания, то и она вынуждена дать на него только лишь простой ответ "не знаю".

Та неопределенность, в чем определенность только потенциальна в будущем, - то есть форма, что действующей наукой вынужденно оставлена "вне" классификаций и, наконец, определена такой, что пока еще дискредитируется как фантазия, требует поступка научного творчества каузального характера.

Допустим, вот, случилось, наша фантазия формирует прецедент каузального познания (Белл изобретает телефон). То есть: нечто "задумано", будь оно хотя бы и предельно неопределенно, - дальше в пределах данной тематики следует изменить пропорции "преобладания" фиктивного (воображенного) над суждениями о познанном.

Итак, с помощью фантазии вообразима фикция, и, далее, ее "сюжетная картина" подвергается детализации, где изначальную иллюзию все больше окружают настоящие, обращенные в форму суждений, представления. По подобному поводу вполне оправданно поставить и наш "очередной" вопрос: а вдруг и фикция мысли способна к воплощению в суждение о познанной вещи?

Как? - Да, не теряя нити интриги фантазии, постепенно следует заменить декларируемые ею "абсолюты" представления суждениями о вещах, для данного положения дел служащих обстоятельствами, - именно таким путем следует идти мысли, постепенно воплощающей свою фантазию "в металл".

Схожим образом пройдет и наше "разыгрывание": фикция в отношении части ее связей все же совместима с возможными сигналами. Чем более фантазия "связана" конкретизацией сигналов-поступков, тем больше число деталей фантазии восполнены реальностями, тем более фантазия представляет собой "обсуждаемое" условие. Итак, сигналы учащаются, их череда все более нацеливает понимание до тех пор, пока оно не наполняется настолько, что может выражаться о уже имеющейся сумме сигналов "правильным суждением" (суждением, в котором "все новое" можно адресовать различному уже "давно знакомому").

Часто на процесс замещения уходит время целых исторических периодов. Но в смысле поведения сигнал, интегрированный в фиктивное мышление, и есть прецедент игры (так устроена религия: ее фантазией создана ее "игра" - культовая часть). В начальный момент таких игр вы не слышите ничего вразумительного, но к некоторому времени достигается "судительность", которая успешно пояснит то что-либо одно, то, наконец, целый порядок обстоятельств вещей.

Искусство исследования и в самом деле состоит в возможности обращения фантазии предметностью поступка над вещью. И секрет квалификации ученого - вовсе не то, сколько же информации держит его память, но - в какой степени умело он стыкует обстоятельственные дополнения с фактурой "случая абсурда" (в том числе - и указывая условия "невозможности").

Познанию важно одно чувство: ощущение того, какие вещь может посылать "сигналы" и на какие данности эти сигналы обращены. Интересна познанию не фантазия желания, а фантазия воображения, которая оснащает фикции средами "размещения" сигнальности.

И далее, существует связь: чем суждение дольше и подробнее выразило отношение в вещах, тем инициирующий действие сигнал может стать проще. В ряду судительной иерархии дополнения чем более совершенно суждение, тем в большей степени локальны те сигналы, что извлекли поступок из запасника "осведомленности".

Это наше положение и прояснит нам начальный "расклад" фантазийной инициативы. Если нашему сознанию нетрудно оснастить себя сигналами, то - в нем фантазии не востребованы. Другое сознание было чем-либо обмануто, и в нем фантазия закрывает "прореху" собственного незнания. Первоначально, конечно, иллюзией, и, грубо, допустимо понимать и так, - что побудитель фантазии - неискушенность.

Важно не забыть и про психологическое дополнение - те неосведомленные, что и не чувствуют себя обманутыми, те никогда и не вымышляют фантазии.

III-12. Инструменты "архивирования" смысла: номология и блок категорий.

Поступим так: временно откажемся от своих принципов и реконституируем мышление как форму, закрытую от методологического обобщения, поскольку, последуем подобному предположению, мысль принципиально содержит порядки разных специфик. Другое дело, специфика всякого "этого построения" мысли - либо фантазии, либо рациональной аналогии, принадлежит, и только-то, всего лишь "второму" уровню мышления. Но мышление характерно не только "вторым", не только "первым" уровнем, но оно, еще до первой посылки, до контакта с "раздражителем", располагает и "до"-уровнем: последний содержит такие вещи как "интрига" проблемы и обстановка "вокруг" загадки. (Некие темы, например, загадка "секрета вечной молодости", они, конечно, именно "интригуют" воображение.)

Посему каждая "капля" наших суждений не просто образует часть свободной динамики текущего состояния нашей мысли, но и - выделяется как деталь возможной картины вещей. (Например: умозрительная летающая тарелка, передвигающаяся только необъяснимым образом, как экземпляр же класса транспортных средств наделена салоном, отвечающим нашим представлениям о комфорте.)

Но, кроме данности методологии и темы, мысль располагает еще одной, пока что не обнаруженной нами данностью. В любое суждение его автор включает координирующую соотносимость - она, возможно, представляет собой некое "специальное", или - говорит о подчеркнуто "моём", объясняет расчет или содержит призыв доверяться чуду.

Кроме того, поведению естественно "желать" того, чтобы суждения, предопределяющие его поступки, не были бы организованы безразлично, но именно адресно: они же позволяют, между прочим, как и - маскировать вопрос, так и - сжимать "габарит" мыслимого предмета, могут подчеркивать и навязывать интерес, способны они и на другие нормирования, итог же их воздействия один - помощь суждения каким-то образом бывшее далеким от нас ЭТО превращает в особенное нам ТО.

Вытекающий из последнего положения наш вопрос в подобной же "прямой" постановке будет нами и задан: как так предмет можно представлять "в особенности"? В одном, например, случае индивидуальность предмета раскрывается в том, что разгадке конкретно именно его проблемы мешает незнание собственно общего положения (не понимая того, что и живущие в воде организмы должны дышать, не уяснить предназначение жабр).

Случай "незнания", он, поначалу, допускает даже создание неких обобщенных субъективно зависимых "типов" (первые автомобили - все оснащались прямым приводом от двигателя на заднюю ось), но подобные типы следует отнести к "подкритическим"; то есть то, что я говорю, например - "мне не вкусу харчо", оказывается, способно переустроить централизацию типического - запретить ей строиться на "харчо" (вынуждая сопоставлять - "известен ли кто-то, кому предпочитает это блюдо"?).

Проблему в развитии ее темы следует сформулировать иначе: как систематизировать типы в местах, где рассуждение "переходит черту" критического? Исторически первый из известных примеров закритического порядка типов - Платон (то есть - истинный платонизм). Ответ Платона следующий: различие типов осуществлено номологически.

Вещи по Платону находят себя в комбинациях, характер последних есть положение, определяющее условие "насыщения" вещами. Вещь, вне комбинации - единица; другая вещь, обладающая и единицей себя, и "единицей" связи - двойка; вещь, располагающая связью в действии и связью в наличии - тройка; вещь, череда связей которой - история, - четверка; и т.п. Верхний предел в порядке номологического выражения типа смело можно определить выражением "предел Вашей фантазии".

Конструкция номологии проста, но простота оборачивается трудностью решения вопроса о "средоточии" номинального. На деле, какой из переходов в номиналистическом ряду развития сложности переломный? Их много - "1-2", "2-3", "3-4", ..., какой?

Найденная в номологии проблема не просто скрыла загадку, но еще и коварно утаила парадокс. Номология, раз уж ей доводится исполнять усложнение, должна начать движение с "несамодеятельного" действительного, и она, где-то "в пути" своего развития, обязана пройти барьер, минуя который действительное уже может претендовать быть "самодеятельным".

И на поставленный вопрос нам стыдно было бы дать ответа профана: барьер "творения" это не переход между "простым и сложным" ("от 1 к 2"). Напротив, барьер, разделивший вещь, обусловленную просто, то есть - не установлено как (2), и вещь, "назвавшую обстоятельства" (3) НОМОЛОГИЯ УСТАНАВЛИВАЕТ ГЛАВНЫМ! Основные различия всюду и везде рождаются между "следующим" и "при этом имеющемся", но совсем не между этим "следующим" и "начальным".

Разбор установленного отношения, не пустяковый ли он предмет, и какое значение принадлежит главному правилу номологии, - последнее требует объяснения. Во-первых, здесь показательна "глупость" всех тех доктрин, что нарочито, ради желания погрузить мысль в фикции, ставят барьер разделения не на положенном месте.

Вот, к примеру, социальный утопизм. Учением, обращенным к правдолюбию, все и вся разделено на категории справедливости и зла. Самим таким делением определено и современное большевистское в том числе, непризнание нюансов в числе действительного. "Кто не с нами - тот против нас" -все соответствующие тезисы диктатуры можно понять и без объяснений.

Часто вспоминая Платона, вся философия - как современная, так и ее исторические примеры, - на практике номологическое понимание не применяет. Никто сейчас не решает задач реализации самодостаточностей, определяя вещи в открытых их действию сферах способности. (Трудно встретить тех, кто потрудился бы спросить: а как же, какой именно сложностью воплощения задан некий казус?) И в почете другая, также античная, традиция, естественно - Аристотель. (Не в почете "прославлений", но в силу востребованности - состояния, когда методика находится в постоянной эксплуатации.)

Современный философ никогда не старается сравнивать, что это было за состояние "сложного" и с какими еще оно сложностями сопоставимо (современный философ, сказал бы обыватель, "лепит", разве анализирует?). Но он тщится сравнить - какого же рода предметом считается эта вещь. Что служит предмет нашей беседы, какая проблема нас волнует, какая задача поставлена, чему служит обретенная выгода, ... Вопросы, отметим, имеют отношение совсем не к сложности, но - к сущностной части вещи.

Тогда - как мы на примере можем показать различие форм сознания, одно из которых оперирует сущностным правилом, и другое - не знает этой нормы? Не зная, мы говорим: "Ахилл - аристократ", уважив сущности вещей, распространимся - "Цезарь принадлежал к знатному римскому роду". Поначалу подобное качество - знатность - абсолютизировалось и не сравнивалось, а впоследствии - проблему вынесли только в узкий круг вещей категории "происхождение".

Идея практики деления вещей на физические, биологические, политические, метафизические, несмотря на давность возраста, вовсе нашему взгляду не кажется архаизмом. Хотя о том, что мы не встречали философов, не признавших ее безоговорочного торжества, говорить не приходится. Живет и школа последователей Платона, которая имеет смелость заявлять, что добивается правды другого рода.

Но ведь как реально реализованы идеи неоплатоников? Они, может, и пользуются идеями Платона и реализуют спекуляцию важностью (номинальностью), но уже не в самодостаточной форме, а внутри чего-либо: духовного, космического, божественного ...

Так, мы все же вспомним одно из важнейших открытий великого философа, Аристотель посоветовал отказаться от "безличного" способа знакомства с вещами, но - отнести их к определенным  категориям - "физика", "политика", "метафизика"; вещам придает "силу" именно родство с "собратьями", оно же и позволяет им показывать "способность". Какие бы досущностные системы философия не пыталась ввести, все равно, и в них, как ни странно, она использует сущностную конструкцию для того чтобы, хотя бы, обслужить свою спекуляцию.

III-13. Функция слова "если бы".

Если некто субъект оспорит определение его сознания самодостаточной системой, то в силу своей позиции он просто вынужден будет определить его в качестве "подструктуры", принадлежащей одному из разделов своего поведения (объявив написанные им стихи результатом "поэтических занятий"). Для такого человека совершить суждение - означает получать решения именно в порядке ответа на запрос (искать "выход из положения"), ему "его" понятие "суждение", присоединенное к обобщающему типу "поведение", говорит о том, что суждение суть тот же поступок. В понимании недетерминирующего себя субъекта ("присоединяющейся" личности - врача, писателя, сапожника, поэта, космонавта, ...) другого рода поступками становятся операции типа "сигнал", которые, в свою очередь, такой субъект определяет относящимися к той части сознания, которая помогает ему связаться со следующими поступками, уже оперирующими осязаемыми вещами.

Отличие же суждения от сигнала в том, что оно никакой прямой директивы поступку не определяет, но - оно формирует порядок приоритета, говорящий: расположение данных следующее - изначально позиционировано "а", следующим "b", ..., завершающим - "z".

Наша же философская позиция вообще определяет суждение как "вечное предрешение", но - не само свершение, ну а как же мы должны поступить с фразой "чувствую желание жениться", то есть с одной из форм суждения - суждением "констатации".

Особые формы суждения, служащие выражению однозначной определенности (электричество является источником опасности), передают свое блокирование уже подсознанию, например - внушая чувства страха или радости. И сознание, ограждая себя от впадения в депрессию (проявляя "героизм"), обманывает само себя, прибегая к созданию несовершенного суждения, прикидки. То есть наше рассуждение вскрыло проблему "моментов", когда сознание ради того, чтобы не провоцировать поведение ускорить наступления случая, но - дать ему возможность туда только "вползать", инициирует акцию приценивания - "вот бы ...", "а как бы ...", "да может ...".

Предположив, например, опасность в риске своего же собственного неосознанного поступка, сознание имеет возможность "расширить" "Я" до масштаба самопознания. Но и создав "технику" самопознания, субъект не считает данный этап последним - создание образа "моего", здесь только началось, и теперь - никогда уже не прекращается.

Все растущий вал "предупреждения" наращивает нашу "осторожность". Вот каким образом подобное самокопирование "Я" формирует в сознании "близкую" этому ">ego" вещь - постоянно мыслимый предмет ("всегда мое" свое - в противовес "отчуждаемому" своему).

Тогда нам, начавшим наблюдать за собой, мало просто "видеть" самих себя, нам нужна и наша рефлексивная оценка совершенного самопознания. Поняв, что оно познает в самом себе, сознание переоценивает свое состояние "способности" - выделяя некое "прежнее" его состояние, когда та могла им считаться и недостаточной.

И когда выпадает случай убедиться, что скепсис к самому себе смог еще нас и перетормозить, мы опять возвращаемся к созданию ГОТОВЯЩИХ суждений, чтобы теперь, напротив, "разогревать" себя на поступки. Еще - мы вынуждены сравнивать, в чем мы последовательны, а где - теряем путеводную нить, и искать - как же это нужное нам дело исполнить "поступательно".

Потому для "скепсиса на себя" нет привычнее ответа чем: "мы бы могли, если ..." Итак, мы признали неразрешенность, но не решились квалифицировать ее незнанием. То есть - один из пришедших внешних вызовов мы для себя запретили понимать в качестве создающего условия задачи. Нам кажется, что, может быть, существует и непонятность "в таком роде", назвать которую именем загадки нам не позволит недостаток необходимых оснований.

Причина "бега на месте" нашего мышления одна: мы пользуемся стабильным, и, уже, к настоящему времени ставшим тривиальным порядком понимания, концептуализация же новой "загадки" понимания в отношении условий "обычного" в силу ее специфических причин вынуждает пересмотр этого привычно определившегося порядка (лучшая иллюстрация нашего тезиса - шок, последовавший от публикации взглядов Чарльза Дарвина).

Наша слабость заставляет нас придумывать некое "что-то", что могло бы снять остроту "познавательного шока". Мы придумываем какие-то "медитации", которые сглаживают ситуациональные "остроты" процесса познания. Уходя от темы познания, мы предпочитаем говорить, что это просто сами вещи "предметно недостаточны" - калейдоскопичны, утратившие сущностную определенность, ограниченные аксессуарами - углами, сторонами, опорами, отверстиями, персоналиями, эпизодами, связями ... Вместо функции - только кнопка, рукоятка, аппарат.

И, более того, мы с большой охотой в отношении вещи, для нас ставшей "посторонностью-непонятностью", ищем, где бы нам найти совет постороннего. Мы поступаем так потому, что сами не нашли в непонятности никакой предметной стороны, а так - чью-то "чужую идею" нам не обязательно понимать как суждение, а можно - лишь определять в форме "набора сигналов".

Итак, кроме "осмыслений", настоящего формата знания, право на жизнь имеет и знание "невидения". Нам, хозяевам конкретной конфигурации осведомленности, и не нужно всегда знать, что это за штуки прячет нутро всякой хитрой вещички. Суждение "невидения" - это высказывание о случайном порядке соприкосновения нас с таким "непонятно чем". Мы говорим - "столкнулись с "А", что-то с ним могли сделать, что-то не получилось, что-то в нем еще нам осталось неизвестно. (Пример суждения "невидения" - "вчера я слышал непонятный шум за окном".)

Самое важное - рожденное суждениями "непонимания" обобщение не инициирует познания. Оно не позволит ничего сопоставить, поскольку, вслед ему, нужно еще понять что было: "был ли этот дождь похож на ливень".

Суждение познания, напротив, всегда знает правильный порядок, всегда утверждает что: "именно этот набор предков позволит получить конкретно такого потомка". Суждение познания может фильтровать условия случая и, в силу этой возможности, сравнивать варианты.

Многие не умом, но чувством приходят к тому, что в суждениях непонимания, если не получится "утонуть", то можно погрязнуть. И активно ищут выход из положения. Но при этом или не хотят или не могут сформулировать настоящие теоретически корректные обобщения.

Но "теоретическое обоснование" более простого плана им доступно. Тогда они хитрят, имитируя оптимизм, говоря, что придет еще тот час, когда небольшое исправление теории позволит обрести описание и этого случая. Но оптимизм, форсировав воображение, помогает не замечать, как сознание в таком случае впадает в "перегрев". Слишком радужные оценки возможности познания перерастают в то, что воображение, как и в случае веры, начинает "плыть" в направлении горизонта познания.

Потому в достаточный набор обстоятельств добавляется якобы "недостающее", именно то условие, которым оптимизм умудряется "наделить" обстоятельства "на самом деле". И, самое главное, какого это характера суждения смогут создаваться на базе такой гипертрофии, оптимист старается не задумываться.

Итак, с сожалением, с указанием на "недобор" возможности, радующийся скептик "прорывает" действительность своим прелестным "если бы", а как - спросим Л. Витгенштейна:

Автор верит, что данному суждению им присвоен правильный адрес, вопрос же, он настаивает, можно ставить без подтекста субъектного отношения, и загадка - она загадана полностью по правилам! Но на "всякую старуху ...", и философия нашла себя здесь в том же "простом положении", ведь подобная идея "четырехмерного пространства", вся целиком, - была не ее собственной, но - принята философией как СОВЕТ другой науки, математики.

(Математика, забежав вперед, назовем ее обычной формой sound-определения, повторим, "именующей" наукой, - использует слово "пространство" для текстуализации. А интересует ее, на самом деле, тип сложности взаимных связей.)

Другой разговор это то, что объективно наука делится на формы объясняющего и констатирующего знаний. Часть физики механика измеряет упругость, не объясняя сам феномен, волновая оптика измеряет волновые эффекты, но не объясняет природу электромагнитных волн.

Знание в констатирующей практике некоторые параметры объяснять и не старается. Например, та же оптика такое условие как время выдержки фотоматериалов приводит в порядке констатации. Констатирующее знание находит следующий выход: объединив некоторые показания в блок, сообщить их для того, чтобы другое познание искало ответ.

Теперь время размышлений и о парадоксах сознания. То есть о "суждениях", которые рекомендуют самое себя. Вот, к примеру, можно сказать так: "Двигатель с высокой степенью сжатия работает на высокооктановом горючем". Такое высказывание, не будучи лексической тавтологией, окажется тавтологией мысли.

Здесь стоит "посоветоваться" с Л. Витгенштейном:

Философу зачем-то понадобилось "зарываться" во временную параметризацию, использовав слово "возникает" - избыточный в смысле функции "порождения" параметр. Суждение, какой бы обстоятельственный ряд не обставлял его создание, есть суждение ("возникало" оно или "складывалось" - для самого принципа "способности судить" не существенно).

Следовательно, ошибка обнаружилась не в неправильном указании, а в неправильном "привлечении". Лисе не важно, ест она кролика или ежика, главное для нее - добыча некоторой пищи. Потому парадоксы - суть особенные феномены, имеющие право на собственное бытование. Они не ошибки указания, а ошибки привлечения - включение в описание условий "старших" параметров, которые, напротив, это условие должны обобщать. (Например, смешно говорить о том, что дамская шляпка есть материальная вещь, а вера в бога - мистическое чувство.)

В результате нашего познавательного страха, оптимизма и парадоксальности, суждение вынуждено трепетать "в силках" собственного оператора. А само наше сознание, выразив себя склонностями к искажению, и позволило определить его практикой такого рода, где горизонт воображения практически всегда отодвинут в ту либо иную "сторону иллюзии". Чтобы "вырваться из самого себя", обязательно следует менять предмет сознания, менять его - и в виде выраженных интересов, и виде приверженности теме суждений.

Вот потому суждение и гармонирует с самим своим творцом. Творец не может субъективным намерением переломить суждение, "врожденные черты" отличающего его сознания вторят в специфике присущих ему суждений.

III-14. Пересылка смысла в транспортной конструкции - "рассказе".

Обычный случай нашей жизни - жаргон нарекает его именем "раскрутка", - вовлечение слушателя в интерес к предмету. Конкретные формы этой операции естественно богаты своими собственными различиями. Тогда - нам стоит рассмотреть "технологию" возбуждения интереса в сознании самым внимательным образом.

В первую очередь возьмем следующий пример: человека, отвлекая от практического скепсиса, пытаются переубедить, добиваясь от него веры в появление "чудес". Чем подобного толка сюжеты соблазнительны простому обывателю?

Эксплуатируется, между тем, его недалекое отношение к идее суждения. Обыватель, рассказ о такой особенности и начинает рассуждение о теории оболочек, под "суждением" привык понимать заявления категорического характера (в том числе "принципы", "положения").

Отсюда раздражителями его любопытства легко становятся необычные сравнения, образные ассоциативы, или - "заумность" манеры изложения, избыток примеров - такие, в основном, средства фальшивого интеллектуального "притяжения" наигранная мысль и использует. Причем тактическое решение способа "раздражения любопытства" подразумевает следующее: само подобное сообщение уклоняется от выводов, завершаясь сентенций: "Окончательная оценка предоставлена Вам". Но возможность все оценить самому - она, все же, может показаться лишь занимательной, но не привлекательной как перспективная "затея".

Привлекательность мы открываем в ином - в возможности слушателя самому построить суждение из сообщенных данных и послать себе же рожденные своим воображением "сигналы". (Собственно говоря, так - "газета расписала перспективы прибыльного дела в сфере, где практически нет конкуренции".)

Намерение нашего философствования - снизить уровень эвристической сложности знания, но это не значит, что наша цель - все и вся превратить в банальность. Другое дело, то простое, что опытный взгляд пренебрежительно определяет банальным, вовсе и не обязательно таково. Простое от другого, уже испытавшего рефлексию, отличает не сложность отношений построения, а - непохожесть схемы "суммирования". В истинно "простом", в отличие от послерефлексного, суждению задана иная цель; назначение всякого суждения "на простую тему" - не более чем "подводить черту" под любым "долго" навязчивым предметом внимания. (Все равно, что сказать: "просто расчет допустил арифметическую ошибку".)

Кстати, сопоставление простого и приведенного к простому дало повод подумать - что же это такое реальный коммуникативный акт? Стандарт продолжающегося рассказа обычно использует "логику" ссылок продолжения (отсюда, потому), хотя настоящая "изящная" словесность презирает злоупотребление вводными словами.

Рассказ, подчеркивая неповторимость случая, отстаивает подлинность авторского "видения". Слушатель, если он не устает следить за рассказом и дальше, свидетельствует правоту авторского понимания.

Другое дело, - слушатель отвлекается, извлекает из рассказа собственную "критику". Здесь он вынужден переписать авторские свидетельства в свидетельства собственного "понимания". Если он, при этом, проанализирует утверждения автора по следующей схеме:

- он готов понимать позицию автора познавательным решением в части темы некоторого "описываемого предмета". (Это - и о том случае, когда мы, читая роман, подытожим - "автор правдиво показал жизнь".)

Подводя итог, следует сказать, - рассказы в умах обычных читателей, в массе своей любопытных преимущественно к банальности, характеризуются качеством "интересное" относительного рода. Здесь чем многочисленнее рассказ наполнен обстоятельственным рядом, и, еще лучше, он динамичнее воссоздает обстановку, тем для слушателя легче и быстрее создать с помощью своих предпочтений личную "критику", а тем самым, проще построить в адрес рассказа определенное утверждение. Драматизм сюжета - вот что более всего обеспечит комфорт читательскому предпочтению.

А чем удобнее "предпочесть", тем больше свободных усилий можно тратить на свое суждение. Чем больше, если перефразировать, мы слышим Ваших "но", тем скорее утверждаем свое "да".

Рассказ провоцировал наше суждение исподволь. Но и случай не совпадает со случаем, и сентенция применяет другие способы вызова нашего суждения. Если сентенция затрагивает чувствительную струну личного, то реакция на нее - действие чисто сигнальной сферы, и для исследования системотехники воспроизводства сознания эта тема интереса не представляет.

Иное дело, понимание рассказанного разбудило ответ слушателя: "любопытная история". Ответ подобного плана относится к реакции "прямой" адресации на что-либо из сказанного. Но, следует согласиться, вряд ли сообщенное каждый раз "прямо" доступно пониманию.

Позаимствует один пример: ребенку рассказали нравоучительный рассказ. Взрослый же, прямым образом, не видит в таком рассказе никакого нового опыта. Тогда он может дать непростое отождествление смысла сказанного в "косвенной" адресации ("теперь я понимаю, что это за ребенок" - по, например, адресации к тому именно этого нравоучения).

Можно искать в рассказе интересные "лично мне" определенности, и проверить их в "моем справочнике" типов. Восстановив "не мой" смысл рассказа в моем переложении, мы интерпретируем предмет изложения "от себя", вспомнив либо то, что знали именно об этом, либо - о некоем аналоге.

Но такое рассуждение не отвечает на один вопрос: существует ли, и каков он - порядок имитации чужого опыта? Прежде всего, трудно имитировать чужие представления, регенерировав чужое суждение, но можно - идентифицировав чужое суждение следующим из него набором сигналов.

Другой момент - мы решили чужое высказывание отождествить не с тематикой высказанного - ее мы уже интерпретировали и запомнили как свое отношение, а - со стилистикой речи. Интерпретируя чужой рассказ, мы вспоминаем - достаточно ли мы соблюдали эту манеру выражаться? (Например, Ленин, можно дать пример его стиля, любил выставить оппонента ничтожеством в умственном отношении: то - хлестким словом подчеркивая его "лихость", или - утверждая, что тот "слеп" и не способен обнаружить явного "лицемерия" существующего положения.)

Подводя итоги, следует сказать, что человек ограничен не только в чисто рефлекторной части, не владея, в частности, например тем обонянием, каким наделены отдельные животные. Мы, все-таки, эгоцентристы, и наше понимание - оно именно НАШЕ видение. Поэтому признак развитого сознания - способность и тренировать, и развивать свое понимание. В другом случае - можно беспрепятственно поверить и первому встречному.

III-15. Проект освобождения данных от состояния субъектной
"собственности" на них ("системная библиотека").

Разобравшись в подходе к проблемам смыслового конфигурирования, кажется можно начинать рассуждать и о проблеме систематизации данных. Но предварить такой разговор следует нашим утверждением приверженности одной из точек зрения. Для феномена "субъект", так судит философия, узки строгие границы проблемы профилирования облика индивида. И наш подход мы теперь строим на том, что определителем, владеющим способностью субъектно диктовать порядок превращения, будет считаться не только исключительно личность, но и еще, кроме нее, - метод познания.

Тогда не кощунственно ли бессмысленно приведенное ниже утверждение: возможно и такое представление данных, организация которых лишена зависимости от представившего их познания (или от определившего их оператора)? Существо подобного утверждения в том, что оно далеко от истины.

Тогда, чтобы избежать лишних иллюзий, внимательно разберем то, что для нас суть опция "данность". Выберем произвольную данность, положим и такую - "пшик". Отвлекаясь от ее функционального назначения в нашем познании, мы уже можем сказать, что само условие функции (ее "назначение") - это одна сторона в данности, назовем ее "смыслограмма" ("смыслема", другой вариант словесной формы этого термина), другой же стороной определим сам звук слова, "фонему".

Продолжая, обратимся к следующей проблеме: как существующие сейчас методики привыкли работать с данными? Заметьте, их анализ всегда начинается построением фонематической конструкции - присвоением имени, допустим, "материя". Или, как водится в математике, - "обозначим переменную буквой "а". Далее начинают определять смысл - "материя есть реальность объективно данная нам ...".

Получается, что именно именование индицирует возможность операции над смыслом, а не наоборот, - возможность оперировать набором условий как постоянством даст возможность возникнуть слову (как: вместо имени "материя" говорим о данном феномене - "вещественное начало").

Наше краткое рассуждение определило для нас "важности", требующиеся построению субъектно универсальной организации данных, - такой порядок собственно слово выводит в ряд объектов "второй очереди"! Первостепенная же важность здесь отмечает само "развернутое определение" смыслового назначения.

Более того, раз действующий у нас общий принцип позволяет понимать, в частности, смысл и, также, и в качестве "несостоявшегося", мы и нашу классификацию "пространства смысла" вынуждены будем делить на два "порядка". Тут "несостоявшиеся" смыслы это те, что попали в класс НАМЕРЕНИЙ, состоявшиеся - определенные в число ИСПОЛНЕНИЙ.

Исполнения, далее, мы вправе поделить на категории, в одну из которых мы включим наиболее общие, "аксиоматические" исполнения. Свидетельствовать то, что исполнение менее обобщенной категории своим "предком" подразумевало исполнение более общей, должно УКАЗАНИЕ категории, содержащей обобщение.

Кроме того, в роли противовеса сфере, формировавшей данные способом "самоопределения", обязано же, наконец, существовать и их зависимое представление - "номинальный" порядок. Под ним, по сути, формой "постсловесной" организации, мы можем подразумевать следующее: каждый новый знак "уже" представляет собой данные; и, второе, - в номинальном порядке, напротив, знак играет роль неопределенного фиксатора, получателя смыслов в любой форме - как в виде "намерений", так и "исполнений".

В стадии становления выбор номинального понимания - операция фиксации знака в виде имитации "намерения" - представления его как возникшего "неопределенного нечто", имеющего, однако, отношение к чему-то известному.

Если мы показываем - "кошка гуляет в саду возле дома", то это наше замечание качество того, какая же кошка имеет место быть, не уточняет. Другое дело, если фраза определяет нечто именно по отношению к присутствующей имясубъектности - "бежит соседская кошка". В последнем случае с некоторой натяжкой можно утверждать, что данные "кошка" здесь представлены в виде некоего подобия исполнения.

Потому те из данных, которые обладают возможностью, подобно числам, строиться в порядке "самоопределения", должны обеспечивать учет обстоятельств, выделение которых не требует никакого уточнения, или, что одно и то же, фактически считается не поясняемыми. Итак, место ИЕРАРХИЧЕСКИ ВЕРХНИХ САМООПРЕДЕЛЕННЫХ ДАННЫХ МОГУТ ЗАНЯТЬ только АКСИОМЫ ФИЛОСОФИИ.

По числу таких аксиом окажется три, ими мы объявим философские сообщности. Иерархию самоопределенных данных начнет уровень обобщенных групп условности - место существования сообщностей ОНТОЛОГИЯ, ГНОСЕОЛОГИЯ, ГАРМОНИЯ. (Гармония, я придерживаюсь именно данного принципа, никак не может быть подразделом категории "гносеология".)

Далее наполняющее градации содержание делится на подсистемы, формируя собой конкретные виды предметных форм онтологического, гносеологического или гармонического строя. Например, онтологию наполнили такие ее предметные категории как: вещи, продолженности (эволюция), эффекты (время и пространство); гносеологию - комбинации: методика (аутитентификация), собирательность (порядки - единство, система, структура), допущение (Гуссерлевский "горизонт"). Гармония создаст категории номинирования (число), трансформирования (предел) и задания отношения (числитель, знаменатель).

Рассмотрим эволюцию одной из субстанций "второго уровня" онтологии - феномена "вещь". Вещь способна представать источником, предметом действия и проводящим агентом. Источник действия выделит из себя хозяина воли, номинатора динамики (синхронизирующего и синхронизируемого) и - недостаток сопротивляемости (подчиненность). Хозяин воли наделен типами: живого, алгоритмического и предписанного (метод). Живое делится на растения, животные и вирусы. Животные делятся на рефлексно замкнутых, дрессируемых и разумных.

Так и предмет действия может быть инертным телом, воспроизводящейся совокупностью и полем. Воспроизводящиеся совокупности это циклические возмущения, состояния порядка (в слитке, россыпью) и организмы. Организмы это многоклеточные, одноклеточные и доклеточные. Многоклеточные - однодомные, двудомные и вегетативно репродуцируемые. Двудомные это мужские и женские. Тогда разумный мужской организм - это и есть человек Вася.

Конечно воспроизведенное здесь представление самодостаточного порядка данных - всего лишь иллюстрация действительного решения. Но, заметим, если, в соответствии с оценкой данного состояния познания, сделать подобное дерево конвенцией определимости, то сами градации можно называть не только именами, но и как угодно, в том числе номерами.

III-16. "Администратор" суждения - "сильное" имя.

Одна в числе спекулятивных выгод веры в качестве формы понимания - сдержанность на суждение, верующий полагает "лично мне не следует искать причин, все знает только бог". Более того, вера оснащает мысль набором готовых ответов, метафор описания и гипербол объяснения ("греховное", "божья тварь" и "на то воля божья"). Например, верующие могут утверждать, что загадка "бытия мира" не разрешима никакими суждениями; да и суждение как, всего лишь, просто одна среди наших способностей - неполноценно объясняет и обыденную вещь. "Бог" суть испытатель всего, включая субстанцию "Я" верующего, жизненная коллизия - она служит воздаянием верующему за его "прохождение испытаний" в вере.

Здесь важно не то, что "бог" не определяется, какой он "статистически" - большой или малый; важно другое - в "моём", что, то и дело "проверяется богом", непонятно что следует считать началом! Верующий поспорит, что моё - собственно человеческая "слабость", отсюда он вынужден решить, что несовершающее (изначальное) "Я" вообще не имеет суждений; "Я", к такому выводу приводит его рассуждение - суть всего лишь чувство. Но, между прочим, и антагонист веры Ленин черпал энергию именно в обстоятельстве "убеждения", то есть - в чувстве (но правоты ли?!).

Потому для веры специфичен ее образ (понимание) мышления - мысль инициирована руководящим "мною" сверхъестественным началом. Наше познание - "божий промысел" в отношении нас. Так и бог определяет - "сообщить" ли своему праведнику некоторую часть своего "ведения". Отсюда следует и обобщение: бог содержит в себе все, его познание знает все, все ответы по существу известны, важно одно - в какую часть знания он позволит "войти" пониманию человека.

Но в наши дни власть веры над умами уменьшилась, она уступила позиции скептической оценке. Последняя стремится создавать "научные" представления - показывая суждение не порождением внушения, но - "нашим" продуктом, а нашу способность обладать суждением - изобразив беспрепятственно открытой. Хотя, заметим, представленное положение - так же опасно и сомнительно, как и точка зрения религии. Оно показывает суждение вещью такого сорта, в отношении которой для воли ее творца открыта возможность полного произвола.

Подобное понимание даже суждение из разряда потерявших конкретизацию оставляет действующим, то есть: и само суждение, и выраженное им значение, - оба, - состоя такими же предикатами логики, примут, согласно ему, участие в некоторых зависимостях; однако суждение, как уже мы возразим, особенно как раз тем, что не теряет индивидуальной "автономномности", и не становится таким универсальным предикатом, как "номинация" самих вещей. (Определимость, "посол" вещи, хотя и удостоверяется нами, но и, при том, она же "НЕ НАША", хотя мы вложили в нее свой выбор, сопоставив и: с "провидением", и с вещью, и со сферой условности.) Суждение всегда наделено формулировкой представленного им отождествления; к области "формулы суждения" относится множество функциональных особенностей, например, такая, как язык. (А, кроме него, модальность логики, уровень референции и много ли чего еще ...)

Значит, "формулы" значений все-таки управляют присутствующим в суждении рассуждением, и на нас тогда ложится обязанность корректного номинирования наших значений. Воспользуемся примером трансформации именования - знаменитой литературной шуткой. Это - аттракцион с жонглированием именем "белый рыцарь". В нем "белый рыцарь" выведен в качестве "инкогнито" значения, то есть - сделан "самодостаточно" описываемым - откуда его номинирует не функция в суждениях, а его собственное "предрасположение".

Этот порядок именования позволит, можно так выразиться, столь "широко шагнуть", что, им, и, главное, сразу, можно как и звать, так и назвать, так и дать такое имя. На деле же увиденная здесь "революция свободы смысла" - не более чем фикция.

Первое, в чем убедил нас пример фальшивого правила "подчиненного положения" имен ("именование подчиняется воле"), - это в том, что не имена взрастили суждения, а суждения имена. Для каких-то рассуждений бывает, что и конкретика имени безразлична: что там туфля, что башмак, а что и лапоть - все на ногу. Поэтому, чтобы слова именования звучали как точно соответствующие имена, необходимо установить востребовавшее искомую сложность состояние судительности. В одних случаях это важно, "дилетантским" это было имеющееся рассуждение или "научным", а в других - и нет. (Что дегустатор, а что и любитель выпить сочтут пиво жидкостью с горьким вкусом.)

Потому можно думать, что суждение пользуется именованием не так, как можно принять для случайного совпадения, а так, как некий уровень представлений потребовал обозначить. Там же, где "зовут" и "дают имя" - суть выражения, формулирующие "одно и то же", неопределенность обнаружится в следующем: значения перестали ДЕЙСТВОВАТЬ, то есть - определяться в части своего "уровня совершения".

Когда значения перестанут соотноситься с состоянием сложности, которое требуется от них ради их использования для "представления состояний", они теряют одно - уничтожаются как субъектные проявления, становясь мнимо выраженными в форме типических самодостаточностей. Так можно говорить, что каждый случай объективен, все китайцы одинаковы и т.д.

В таких случаях, фактически, суждение разрушается, и само утверждение превращается в сигнал. Как правило, сигнал, образованный в ходе операции разрушения суждения, явится сигналом-тормозом активности мышления. Его резон - размышление на избранную тему заслуживает прекращения.

Решив, что и именам нужна классификация, ее мы и отважимся составить. Из всех различий, которые определяют имена, наиболее простыми следует назвать такие, которые формализуют "последствия времени". Суть "различия срока" в том, что для того, чтобы значение сохранялось "неизменяемо таким", нужна работа сознания. Потому высший класс - имя - представляет как раз такой случай, где времени не по силам власть над смыслом, поскольку именами и заданы общие всем случаям упоминания расхожие отождествления.

Зовут - это более слабый признак, он указывает на значение того, что мы эту вещь, пока сейчас, можем звать вот так вот. Называется - условие для еще более частных случаев, когда мы понимаем, что сейчас, пока что, до конца не можем обозначить, и согласны применить это решение, подразумевая, что допускается и другое.

Уже сама иерархия категорий именования смогла показать, как же происходит наше "приобретение" знания. Сначала мы называем, далее привыкнем звать так, и, в конце концов, полностью переходим на использование этого имени.

Как сознание не старалось бы наказать само себя, как, например, в религиозном рвении, оно, сколько бы ему не вреди сам владелец, остается формой проявления активности человека. Идее "веры" важен некий парадокс - все, что меняется, у нее - время, и неизменно - пространство. Для религии пространство "завершено", поскольку им выражено представительство "бога". (Как бы: богом создан язык и вот он - вечно неизменен.)

Поспешно рациональные "измы", напротив, забыли про условие "потребности во времени" ( - была бы Монголия, социализм в ней - построится). Потому-то и принятая у них стилистика - сама небрежность, раз "дать имя" и "назвать" для них - все одно "то же самое".

Отсюда в системах, самодостаточных в отношении порядка объявления данных не должно появляться приверженности ни времени, ни пространству, ни какому угодно иному "фундаменту". Они должны пользоваться одним - "идеей" текущего состояния системы, осуществляющей понимание. В зависимости от представленных ею возможностей сопоставления, суждение и будет вырабатывать свой порядок именования.

III-17. Сравнение намерений мысли - объяснения и определения.

Мы еще не успели обсудить ту сторону разрабатываемых нами принципов суждения, которые говорят о способе его представления. Пока лишь суждения представлялось нами в форме бытования "сейчас", и мы не думали над тем, что оно может существовать и в отложенной форме. Что же такое являет из себя суждение, над которым мы прекратили размышление? Такого рода отождествление уже становится представлением, соотносимым с другим потому, что оба они или уже включены или - могут быть совмещены - внутри общего формата "текст" (повесть).

Предмет "текст" составляет перед философским опытом свою отдельную проблему. В текстах суждения сгруппированы по своему назначению, например: или они здесь выстроены вслед друг другу потому, чтобы сформулировать обоснование, либо - чтобы предложить обобщение.

Текст играет роль "собирателя" суждений в свой строй "общего" порядка последовательности, которая должна либо "вырисовать" облик вещи, либо - подготовить то место, на которую эту вещь предполагается "установить". Признак общность, преобразованная в вид "порядок", может обозначить и как текст в целом, так и - лишь его фрагмент, показывающий сам этот признак, но теперь уже относительно текста в целом, как некоторый "вектор".

Что именно позволяет тексту создавать порядки построения, мы легко можем показать на примере. В частности, некоторый текст развивает систематическую спекуляцию, причем, поддерживая принятие того рода решения, в котором, уже непосредственно на этом этапе обобщения, обеспечивается уровень сложности представления, достаточный для создания теории, определительность которой столь развита, что уже может служить объяснению. Другое дело, если текст рассказан иначе, в предположении, что его спекуляция - интуитивная и проверяется либо практикой, либо критикой, - теми средствами, которые формируют нашу рефлексию. Еще один возможный мотив текста - завершение каких бы то ни было попыток определяться и создание из, даже, может быть, недостаточных решений новых наборов сигналов ("может быть, мы у соседа найдем то, что нам нужно").

Но, другой вопрос, содержанию, наполнявшему мысль сочинявшего текст творца, не обязательно предназначено совпадать с тем, что думается читающему текст интерпретатору. Условие неизбежной в процессе чтения интерпретации заставляет нас либо - восстанавливать обстоятельства мышления автора, улавливая "нить" развития его идеи, либо - последовательно строить в соответствии с "отжатыми" из текста данными уже наше собственное представление. Читатели вообще подразделены на воспринимающих читаемое как "целостное" впечатление и остальных, использующих выборочное чтение.

Чтение текста ради "извлечения" - оно, естественно, представляет собой форму исследования сообщения в состоянии "сниженного" интереса к предмету. Названный способ мы использует ради получения информации тогда, когда, либо ищем "одно отдельное решение", или - составляем комментарий.

Другое дело, текст интересен как "конструкция", "мумифицировавшая" структуру случая познания ("Архимед сформулировал свой закон непременно в ванне"). Сохранить случай как "слепок", названный именем однажды удостоверившего ему значения, способен метод, построенный на локализации каждого показавшего себя в ходе этого случая объекта внимания; однако потом, когда реконструкция восстанавливает последовательность подобного поступка познания, вряд ли прежний "случайный ход" вещей допустимо считать основанием для создания некоторой общей модели.

Тогда наш интерес переключается на совершенно иную проблему - а где же, собственно, искать посылки, позволяющие строить "общие" модели сообщений, представляющие их нашему сознанию в качестве феноменологических единств? Здесь, наверняка, следует проанализировать и перечень, и координацию содержащихся в рассказе "указателей" и "векторов", вместе, понятно, с конструкциями "случаев" познания.

Первоначально "беспорядочно" присутствующие всевозможные операции сообщения исследование должно представить этапами процедуры изложения рассказа, где эти демонстрируемые соотношения как-то будут объяснять то, что за средства избраны автором для "представления" своей мысли. Далее в обнаруженной "последовательности" мы столкнемся с фактом, говорящим о том, что наиболее короткими в ряду операций представления данных будут те, что сами присваивают указания, - потому мы сейчас и чуть подробнее попытаемся понять их схемотехнику.

Описание вещей применяет указание лишь с целью установления отдельно называемых "обстоятельств места"; причем, как правило, рассказ пестрит свидетельствами, касающимися не "настоящего случая", а вобравшими сравнения либо повторения достаточно проработанных алгоритмов опыта ("пищу следует солить по норме"). Так всякий текст, будь он даже описанием первоначального наблюдения, насыщен внушительным массивом построений вторичного сложения (например, такими простыми пояснениями: "жизнь существует благодаря дыханию"). Они, несмотря на то, что описывают вещи, явно внешние "Я" автора, вводят, тем не менее, аппарат "развитого" сравнения - "мое - чужое" (в порядке разделения: "что я заведомо знал" - "что узнал именно здесь"), открывая уже не представленность вещи, а теперь - казус представления. Подобный порядок помогает установлению собственно не качеств вещи, а теперь - уже конкретных деталей среды окружающих ее обстоятельств.

Итак, мы увидели - сознание использует, кроме способа "систематики наук", то есть - ОБОБЩЕНИЯ ОЦЕНОК, еще одну возможность, "технологию" косвенного сравнения, - метод расстановки связанных указателей. Потому тот, в чьи намерения не входит обобщение данных, кто просто решает "объяснить способность", тот воспользуется "мнимым порядком" общей оценки - "связным" изложением "кратких ссылок". С нашей точки зрения, существо подобного способа есть попытка проделать "деинтеллектуализацию" рассказа путем замены любого присутствующего суждения на сигнальный указатель.

Необходимость в подобной технике рассуждения, посредством неявной оценки появляется, ясно, неспроста - но именно по вполне понятным потребностям. Одним из подобных примеров служит случай, где план сознания - обобщить смысл только лишь до стадии создания разрозненных свидетельств. (Или, другой пример, сама философия - обрывающая мышление: только рассуждающая, но - не инициирующая "сигнальное" предупреждение.) Причиной подобного навязывания сознанию самодостаточности (воспрепятствования его превращению в "исполнителя") служит то, что иногда наша рефлексия требует и свободы "отката" к любой из стадий развития сознания.

И именно в случаях, где прихоть поведения лишь иногда импульсивно включает познавательное действие, неявная оценка даст больше удобств, облегчая усвоение "внезапного" опыта в пока "поверхностной" версии.

После того, как наш анализ поставил вопрос о классификации оценок, то к нам приходит готовность дать ответ на вопрос, почему Аристотель важнейшей проблемой философии ставил категории. Как раз сравнительный ряд "типа ассоциации" заставил небезразлично отнестись к суждению; наконец-то от нас потребовалось понимание, к чему же вообще наше суждение относится - или к "всестороннему" решению, или - к частному случаю; мы используем связи суждения в дедукции именно потому, что понимаем, на что можно распространить открытые им положения. (Как: "логическое" не зависит от категорий, а "физическое" уже не вторгается в "политическое".)

Номиналистика же, средствами чего пользовался Платон, требовала дополнительной поддержки ее сопровождающей "адресацией". Как номиналистически можно думать: "нечто - не основное именно потому, что не первично", "данное обстоятельство - нельзя считать осуществлением потому, что в нем отсутствует трехчастность".

И еще ответ вдогонку. Идея "последовательного" познания вещей, в силу того, что и сами оценки носят разный характер, с данной точки зрения может представляться только в положении очевидной фикции. В таком смысле всякая "последовательная" система неизбежно ожидает явления "святых отец", на которых и возложена благородная миссия "так учить".

III-18. Смысловой деструктор.

Если можно найти средства, создающие спекулятивную конструкцию, то следует предположить существование и их антагонистов - теперь уже разрушителей развитых соотнесений. Примером разрушительного блокирования возможности развивать спекулятивное построение нам послужит избитая в философии фраза Сократа: "я знаю то, что ничего не знаю".

Обратив внимание на это суждение, первым из него следует "экстрагировать" сообщенное им отношение: последнему не соответствует никакое иное название кроме имени "несовершившегося совершенного" действия. Но вслед стоит сказать - для нашей простой речи "несовершившееся в совершенном" вполне обыденная вещь. Только мысль прошлого времени честнее относилась к этому феномену, представляя его орудием риторической игры. Но теперь тот старый литературный прием становится частью аппарата намеренной подтасовки. Так, к примеру, коммунисты рекомендовались так: "нашу борьбу мы ведем с отмирающим прошлым" (ср. - я борюсь с ушедшим в нокаут противником).

Продолжение разговора должно начаться с нашего определения предмета того, что процедура составления суждения ни в каком случае никогда не так же случайна, как иной раз случится оступиться. Реально никакое "поскольку" никто просто так в суждение не включает, включение в суждение конкретного значения происходит именно потому, что оно здесь необходимо, и именно она, эта значимость, в состоянии что-то пояснять этому ходу мысли. Потому, в частности, мы можем говорить, что именно поддержка суждения некими положениями А, В, ... позволила представлению реализовать некоторое Х. Суждение суть "конструкция", и всякое его включение обязательно представляет собой присутствие в нем какого-либо "несущего" элемента.

Осознание нами "конструктивности" суждения позволяет утверждать: "собирательное" выражение не строится вне применения "ориентиров". То есть указание, входящее в выражение, обязано владеть потенциалом "расширения" смысла, таким запасом "невозделанного поля" значимости, существо которого ожидало бы комментария в обстоятельном рассуждении. (Например, свойство "футболист" - разве похож за него просто выходящий на поле и одетый в форму команды человек?)

Обратим внимание еще и на свободный стиль типологии указателя: он вовсе не требует строгой "формы очертаний", иногда способность указателя реализует просто слово - "горшок", иногда ряд слов - "трехфазный асинхронный электродвигатель", иногда оборот речи - "состоявшееся назначение на должность", иногда - соединение нескольких рассредоточенных слов - "то самое грибное место, куда осенью ходят за опятами".

Теперь, укрепившись в идее "конструктивности" суждения, мы продолжим свой разговор обсуждением проблемы структуры текста. Суждение может заключаться и в форме предложения, но такое положение не означает, что всякое предложение содержит суждение. Если смысловая конструкция ориентируется на форму речи, а не на возможность смыслового действия, то, фактически, она будет представлять собой акцию насильственного нарушения понимания (как в случае, например, нарочито громоздких фраз философского текста).

Вряд ли нам стоит утруждать себя приведением примеров бессмысленной постуляции, лучше наш введенный в самом начале принцип расхождения контуров формы высказывания и формата суждения просто принять за правило.

Вот так наш разговор и подготовил момент, когда вновь мы зададим вопрос о философском смысле фразы Сократа. Ради чего опять мы обдумываем эту старинную максиму? Ее двусмысленность давно очевидна в логике. Но вся имеющаяся ее критика от лица логики - это опровержение именно "соответствия" высказывания реалии (собственно говоря, доказывание ее метафоричности), ну а если это высказывание оценить в смысле его самодостаточности, показав ссылкой на некое "непонятое свое", искомое в самом себе? А, может быть, вдруг последняя точка зрения разумна, - и демонстрируемое сократической максимой логическое "несведение" оправдано?

Рискнем предположить, что существует отношение, одинаковое как условию горы, так и - Магомета. Воплощение иллюзии, оно, быть может, вызволяя энергию воображению, способно определить уже и самому себе собственное же "эгоцентрическое" начало классификации? Но, сразу предупредим, в чистом виде сама иллюзия никаких определителей не ищет, и мы, также, искать их именно у нее не станем.

Понятно, кроме ощущения всех остальных вещей, в сознании присутствует ощущение себя, познание обстоятельств того, как сам я выполняю свое "Я". Возможны же ситуации, когда я, в том числе, и знаю, и хочу, но, к примеру, не успеваю. Там, где "Я" обнаруживает трудности концентрации в себе достаточного числа сторонних возможностей, там, получается, тормозится и его самореализация, и, потому, возможно, оно вынуждено "расходиться" с обращенными к нему ожиданиями.

Итак, в выражениях, намеренно построенных в неопределяющем порядке, суждение формируется не как описывающий, а как представляющий состояние самого субъекта смысл. Подобная ассоциация, не способная создать смысл как описание предметной сферы, находит, однако, смысл представления здесь себя  не определившего "Я".

Сократ, если считать что его афоризм относился к его самооценке, пытался сказать: он не способен ответить на вопрос, может ли иметь место размышление в беспредметной форме, а, если, все же, оно и допустимо, то можем ли мы выбрать его в качестве цели своего поступка? Тогда правильно выразит смысл его идеи выражение: "Рассуждаю ли я, когда рассуждаю ни о чем?"

III-19. Катехизис - смирительное средство для познания.

Обычный литературный стандарт катехизиса - стиль рецептурного справочника, только для современных его версий присуща всего лишь одна цель - подготовка поступка "вынесения оценки". Старинную же и привычную цель катехизиса - привитие мировоззрения время уже успело обратить в бессмыслицу. (Пример прежнего катехизиса - религия, пример современного, конечно же, - естествознание.)

Да, очевидно, жизненная потребность любой доктрины - категорический строй понимания, к примеру, неприятие оппонирующей точки зрения; естественное в подобном случае развитие понятийной практики - ярлыки: "еретик", "идеалист", "модернист", "физик" и "лирик". Методы же, позволяющие построить именно "такую" оценку обстоятельств, давно известны - это приемы комбинации неформализованных утверждений и описаний, ориентированных на литературный стандарт каламбура.

(Пример здесь просто "вопиющий", знаменитый каламбур "дипломированные лакеи поповщины". Сам факт порождения этой риторики одной из сторон дискуссии мне, в сущности, не важен - и оппоненты не остаются в долгу.)

"Стационарная" парадигма, закрепляемая упрощенной практикой указательной системы катехизиса, запрещает оценивать вещь с разных точек зрения ("в различных ракурсах"). То есть - булыжник обязательно должен быть понят только как самодостаточный кусок твердого материала, и никогда - как состояние взаимодействия электромагнитных сил. Катехизис всегда ставит требования раскладывать все по полочкам и сводить понимание к строгим рамкам "предмета опыта". (Второе философское имя катехизисной парадигмы - "унитарная референция".)

С одной стороны, польза подобных ограничений ощутима - они мешают "распылению" познания и не позволят исказить высказывание референтной чересполосицей. Вдобавок, есть польза и оттого, что катехизис не отнимает свободу произвольного построения акта познания - он не отнимает свободы познания, ведь требование, что он навязывает, всего одно - находиться в рамках темы. Другое дело - выход за пределы темы, как и предложения по включению "зерен" иноначальных представлений - здесь уже недопустимы.

Катехизисные схемы превращают понятия в не дополняемые - ведь догма требует "свято беречь" икону одного и того же среза опыта (как: главным доказательством единства органической и неорганической природы вещества навсегда должно остаться присутствие ализарина в дегте)!

Но совсем иной вопрос - и катехизису трудно отнять у проблем естественно присущее им качество "функции". Знание, в частности, способно служить утилитарным целям поведения, а оценить способности рассказчика может наше ощущение "цельности" изложенного им сообщения.

Другое дело, мы, дешифрующие "сославшееся на катехизис" послание, снова соприкоснемся с определителем из области суждения. Нам здесь, не вдаваясь в подробности, нужно просто предположить то, что интересное - это такое (суждение), что способно провоцировать фантазию. То есть интересное - его и всегда нужно понимать только так, - это такое, что вызывает наше относящееся к рассказанному "довоображение".

Но суждение еще, согласно своему принципу, должно вызвать в слушателе определенность ассоциации, фантазия же - вечно она провоцирует возможность комбинации. Так, воспользовавшись другими маркерами, поставленными проблемой "интересного", мы попытаемся по-новому истолковать соотношение "узкий взгляд" - "широкое понимание".

Но наши рассуждения, мало им просто прочих маркеров, требуют еще одного важного решения - выбора "точки", место которой было бы более всего удобно для наблюдения эволюции соотношения "ограниченное - неограниченное". Здесь наиболее правильное решение - определить то, что суть сама возможность "вопрос" с точки зрения смысловой конструкции. Вопрос в части реализуемой им "судительности" оказывается "прерванным" уточнением, то есть суждением, которое устанавливает, всего лишь, то, что реализация полного определения "состоятельна", но ей для достижения данной цели нужно добавить неизвестное "условие осуществления" (Думал же Жуль Верн, что баллистический снаряд может долететь до Луны, но какое здесь требуется практическое решение - он не представлял).

Употребив принцип "вопрос" как свою посылку, теперь мы сформулируем положение о предмете тематики как о "таковой" вещи. Она суть еще меньшее, не вопрос целиком, но "полувопрос" - список условий, благодаря которым можно поставить ряд направленных вопросов. Мышлению, если оно приступает к составлению суждения на основании "темы", вначале следует сформировать свой список вопросов.

(Да, определенно, всевозможные мировоззренческие построения вполне формально характеризуются самим списком тех вопросов, которые они открыли для своего обсуждения.)

Потому, если речь строит рассказ в порядке перечисления подразделов темы, то она, таким образом, в смысле "соблюдения формы" понимания запрещает формулировать суждения (подобный рассказ превращается в чтение списка "адресаций": отправляясь в дальний путь, подумаем, что мы оденем из нижнего белья, костюма и верхней одежды); другое дело - тематический рассказ все же позволит сформулировать суждения в приданной ему части - как назидательную мораль о "правильном" порядке мышления.

Философия, считая себя "наукой для науки", вообще долгое время не понимала самое себя не только как автора суждений, но и, даже, как создателя тем. Ныне один шаг к последовательному порядку изложения сделан, - и философия овладела темой, и более других она полюбила такую свою тему - это проблему "имени". (Обращу внимание - данная проблема суть нечто другое, чем уже обсуждавшийся здесь вопрос "эволюции именования".)

Именно отсюда, от издревле философской "идеи имени", и "современная" философия заимствует свой метапоследовательный порядок. В нем, если некая постуляция не формирует никакой функции "имени", то ей от нашей дисциплины уготована дискредитация в представители более низкой градации - "дополнений" (как: идеалисты - "объективный" и "субъективный"). Примерам же имен нет предела - это и солипсизм, и телеология, и контркультура, и объективизм и много что еще. Но самые важные, пока, в современных текстах - это "Бог" (абсолют, универсум) и "Дух" (духовное).

Наше же исследование, напротив, устанавливает себе правило внеименного порядка. Отчего, например, в нашем случае феномен "суждения" выделен в его собственную фундаментальную категорию? Да именно потому, что мы сочли его принципиально не определяемым в условии использования средств "выполнения" построения: для суждений допустимы любые средства - простые, сложные и какие угодно. Суждение потому фундаментально, что произвольно в такой именно форме, в которой востребован сам его порядок. (Наше "суждение" как, например, и феномен слова в языковой теории Сепира не есть воплощение, а суть рамочное ограничение.)

Имя же, в каком качестве оно служит нашей практике понимания, мы определили на роль и всего-то "устойчивого сокращения", которое подкрепляется уже не суждением, а рассказом, то есть - ситуационной линией связи суждений.

Возьмем простой пример, и докажем, что имя связано со своим "корнем" и не может быть произнесено как угодно. Если Вы готовы, например, сказать "побрякушка", то это не значит, что ваша речь в той же степени готова называть эту же вещь и именем "драгоценность". Имя является таким постоянством, которое следует считать "вошедшим в привычку" востребования употреблением некоего ассоциатива.

Имя, другая сторона данного вопроса, оно, по сути, - созвучие, человек музыкален и умеет имя, как созвучие, рационализировать; когда человек слушает речь, ему нужны какие-то доли времени, чтобы отстраиваться от "музыки" звука, когда для зверя нет в этом необходимости. Зверь чувствует звук ЦЕЛИКОМ - в таком тоне, таком тембре, такой громкости. Собака, если беспокоится, то взвизгивает, если решается издать предупреждение - то лает. (После таких соображений для меня, например, безусловно, что словоговорение, как техника сознания не могло развиваться у человека, пока он не овладел "предмузыкой": речитативом, подражанием и искусственным звуком.)

Возвращаясь от социологии к философии, стоит подвести грустные итоги разговора на предмет идеи "тематизируемости". Конструкции "имен" создают не только богостроители, но и всякий, кому не лень. Марксистский пример - "основной вопрос философии", что это, как не форма гиперимени. После того, как в ней повеяло именем, философия, конечно, ограничивает себя поиском, замкнутым в границы заведомого "чужого назначения", бездумно присваивающим богатства научного опыта.

Печальнее же всего то, что философия, дело может обстоять даже и так, нашла и собственную "формулу" отстранения. Она требует - перед началом рассуждения следует задать предмет: основной вопрос, или дух, этику или телеологию, и рассуждать лишь этими градациями и их присными. Комментарием этого рассказа может быть пример одной идеи, хотя, безусловно, философии в настоящее время еще не дано определять в своей антиэвристике такие недостаточно решенные научные идеи, проблематически соразмерные, в частности, с той же проблемой связи энергии и массы. (Если химия технологически, подчеркнем, умеет, провести реакцию синтеза и с получением, и с затратами энергии, то технологии накопления ядерной энергии вещества мы пока не знаем.)

Идея такая: случайно ли местоположение жизни в условиях, имеющих научное имя "нормальные условия"? Такая точка выбора условия состояния неживой природы, именно, позволила присутствовать наибольшему выбору форм реализации физико-технических материалов, значительное большинство их с уходом, например, температуры в положительную или отрицательную сторону деструктурируется. Жизнь, в конечном итоге, смогла появиться там, где возможности такого многообразия допускались миллиарды лет.

Но, конце же концов, нельзя с порога выкинуть и все духовные и многочисленные другие существенно важные "основные" вопросы. Продолжать соревноваться в "играх" в подобный "футбол" философия, конечно же, должна. Но полный переход к практике подобного собеседования, безусловно, философии лишь повредит.

"Небоготворение", о проблеме которого мы только что закончили говорить, перечит "эстетике" философии. Когда имена - те могут служить "лакомствами" эстетства, хотя им, как уже сказано, место в театральном училище на уроке дикции.

Отстаивая в части "имен" свою отрицательную позицию, мы сформулируем свою критическую оценку философии именования - конструктивная теоретичность "нудна", а музыкальность имен вносит в философствование художественно-иллюстративный подтекст. Философия, выбравшая "имена", склоняется не к механизму систематизирования, а к вкусу, к чувству звука, к чувству воображения, вовлекает в личное и вызывает оппонирующее разноголосие. Оппонирование ценится уже за то, что оно будит иллюзии воображения, подогревает нашу решительность, и - развязывает словотворчество.

Но и опасность на виду - дискуссия может перейти в плоскость личного, и трактовка постулата как представителя "живого лица" вводит в опасный искус - желание найти "окончательный ответ". Излишне горячее увлечение именами провоцирует говорить "великие слова", но, однако, они не становятся нашими собственными.

А поскольку слова не нынешние, а вековечные, то они - "вписаны золотыми буквами". Предопределять положения здесь уже не дано; ответы защищены от проникновения в их сущность в силу запрета создания из них следующих по порядку суждений.

На этом бросим играть "именами", но добавим - при застывших именах и человек превращается в "номинал": "святой", "еретик", "пролетарий", "классовый враг", "обыватель".

III-20. Суждение по причине корысти.

До сих пор наше рассуждение представляло суждение действующим началом "решения сознания", переносимого на поступок. Но нечто, переносимое на поступок, то и само в некоторой степени поступок; своим же поступкам субъект "обязан дать" рациональное объяснение. И вот - своим суждением человек смог предвкусить некоторую выгоду (кстати, - и "выгоду" расширительно - "христианство прививает братство и согласие").

Тогда, спрашивается, как же мы подберем нужное философское спекулятивное определения, вполне в наших требованиях описывающее феномен "выгода"? Первое условие, вопрос самой "конструкции" идеи - "выгода" суть "организованное состояние", предоставляемое нам с помощью предопределения "вне нашего выбора" - то есть: с нашей стороны к его реализации не следовало соответственного поступка (например: неожиданный рост спроса принес высокий доход; или - хорошая погода способствовала нашему настроению).

Следующий вопрос: а что представляет собой форма, преподносящая открытое доступу нашего присвоения "постороннее"? Неужели такими могут быть одни вещественные структуры, а созданные другим сознанием понятия либо сигналы - нет?

Индивид, набирая чужой опыт, извлекает выгоду тем, что сам он уже не совершает никакого предварительного познания, кроме того, он, наращивая свои способности, повышает собственную интересность, то есть потенциально растет число заинтересованных в обращении к нему.

Но здесь по ходу рассуждения "возник" сопутствующий вопрос: а вообще нужна ли субъекту способность спекулятивного теоретического мышления, если козырь его успехов - объем накопленной им коллекции исполняемых сигналов?

Ответ следующий: теоретическое сознание (развитое от систематического вообще) способно появиться из того, что мы находим себя не одинокими, но и - не в коллективе, и, даже, не внутри окружения, но так, что уже внутри самих себя мы вдруг оттого видим свое неодиночество, что в нас уже просто через сознание приходит "кто-то посторонний". (В наше сознание, например, грубо вторглось навязанное нам "мы" - национальность, возраст, пол ...)

В чем можно установить существенный смысл только что демонстрируемой условности "посторонний в форме напоминания"? Что такое "отчуждение внутри "Я" - мы это сделали сами, или - над нами кто-то? В каком тогда состоянии бытует наше "само" - в замкнутом, или - в состоянии диалога с "чужим"?

Прежде всего, издевательски напомним о том, что для нас чуждо и то наше собственное, что, уже, мы отдалили от себя своим забвением. И к нашему "Я" способно обращаться и какое-то из наших "но", кроме одного из них - того, которое мы определили, возможно - только "теоретически" - как неважное. Именно эта последняя ссылка позволяет понять, чем же таким мы инициируем свое рвение в поиске систематических представлений, - наша оценка донесла до нас то, что, - в нас естественно живет такое предположение, - БОЛЬШИНСТВО ОКРУЖЕНИЯ НАШЕГО СОЗНАНИЯ СЛОЖИЛОСЬ ИЗ не имеющих важного значения суждений.

Импульс развития теории и стремление систематизировать рождены в нас в силу "злобы", но злобы продуктивной; и философ не может со стороны не смотреться не "угрюмым", иначе - он профессионально непригоден (признак "непригодных" философов - любовь к нивелировке - "в античную эпоху было принято ...").

Систематизация для сознания не должна превращаться в просто ничего не меняющую "переделку конфигурации" порядка представлений, но - должна оправдать поиск пока неизвестных связей, и способствовать формированию из этого обобщения новых, меняющих мыслительную практику, суждений.

Систематизация должна помочь выбору ориентиров и, используя их, мы осуществим селекцию коллекции сигналов, сохраняя одни такие, что относятся к числу наиболее успешных. Но наш алгоритм - он потомок нашей собственной осведомленности и способности выбора. Систематизация освободит нас от лишней, как мы думаем, работы выполнения операций поведения, настроенных на чужой (нам нерациональный) режим подробности.

Скепсис, еще один раздел эмоционального, служит нашему сознанию для принятия "отсекательного" решения. Оно в нас вне нашей воли выполняется именно как "первое" в очереди действие сознания в сравнении с другим, решением "привлечения".

О последнем же говорить нужно особо. Наш интерес заставляет нас обращать внимание на любопытное, но, в итоге, подобных разнообразных занятностей у нас накапливается столько, что груз их множества совсем убивает наше природное любопытство. И потому, привыкая всякое постороннее понимать только "обычно", наше внимание перестает обращаться к нему вообще как к "проблемному".

Дно, куда в момент "потери интереса" ложится наше сознание - это доинтенциональное поле. Оно представляет собой некое сладкодремотное мироощущение: совершенная "тьма" - потрет сферы интереса, для которого развитие возможно лишь при одном ходе событий - от сильного внешнего "толчка".

Однако, как ни функционируй аппарат интереса, он никак не девальвирует достигнутый социумом в целом уровень развития познания. Пассивный индивид, разбуженный неким эффектом, поначалу пытается мыслить в том состоянии обобщения, которое представляет собой широко практикуемый навык, и доступ к чему он получил через язык общения, а не в силу внутренней "потребности рассуждения". Потому, фактически, суждения, созданные в силу разных причин - индивидуальной любознательности или социальной потребности, - выполнены в одинаковых конструкциях представления значений.

III-21. Суждение, обнаруженное нами у себя.

Самую интересную проблему - понимание субъекта как социума - пока что философия формулирует только с точки зрения "привходящих" исторических обстоятельств. Потому можно утверждать, что философский разговор на затрагиваемую тему и не начат, а начать его следует тем, что понимание нашего "Я" нужно перестать ограничивать минимумом того, что находится именно в нас самих как в последствиях "телесной" оболочки.

Мы признаем важным для нас не только одно то, что держим в собственной памяти, но и тот элемент нашего сопутствующего, который держим в своей библиотеке в роли интересных нам книг. Такие "запасные возможности", к чему мы с удовольствием обращаемся, мы также включаем - может быть, как неизбежный ассоциативный ряд - в свое "Я".

Но, кроме всего прочего, информация, открытая нашему заимствованию, нами же и присваивается как "свое" суждение. Причем здесь происходит не банальный случай плагиата, а "настоящий" самообман. Мы принуждаем себя к вере в то, что чье-либо любое чужое утверждение легко для нас превращается в "свое".

Важно одно: свободу распорядиться посторонней или справочной информацией мы имеем лишь в случаях, если можем повторять не уже совершившиеся суждения, а мотивы их создания. Чем, спрашивается, подобное положение выражает себя в конкретных случаях?

Тот, кому потребовалось повторить чужой порядок суждения, должен разгадать тот набор сигналов, в ответ на вызов которых действительный автор создавал свое суждение. Восстановив у себя этот набор функций как поведения, так и сознания, можно высказывать суждения в той же тщательности, что и действительный автор. (В этом, как раз, сокрыт смысл обучения, - воспитать у учащегося навыки определенной способности мышления.)

Чтобы успешно усваивать "навыки", нужно еще владеть способностью "уменьшать" свое "Я". То есть следует осознать - насколько мала в соотношении с большим социальным опытом, который доступен для перенимания, составляющая личной, можно так сказать, "пытливости". Здесь нужно понять привнесенное "свое" почти как необязательное, и присоединить "меня как такового" к большой группе друг на друга похожих исполнителей.

Сейчас наше рассуждение вышло на свое "искомое" и мы постараемся понять как некоторое "нечто", в принципе возможное в "каждом" сознании, становится, в силу конкретного "обряжения", моим, вашим либо Петиным.

Приведем пример - случай "действия помощи". Мы просим партнера помочь, и объясняем, какую помощь надо подать; он же отвечает "я понял" (что мы хотим, чтобы он сделал). Поскольку действующая общая формула отношения, названного словом "понятно", связана с тем же "Я", и его, уже само это отношение, следует включить в число доступных перениманию форм опыта (физик понял проблему быстрее писателя). Отсюда и происходит наш следующий вывод:

Выражаемая констатация понимания составляет суждение только в таком случае, когда при составлении описания она строится на собственном для субъекта способе адресования к предмету - "я долго не понимал, почему собаки лают на прохожих и из-за глухих заборов, пока не догадался, что они ориентируются по запаху"; если, напротив, понимание построено в простой констатации банального "прошедшего случая" ("вчера я разобрался в устройстве водопроводного крана"), то подобное утверждение, не создавая суждения, просто посылает сигнал слушателю.

Иногда познание складывается не просто в том порядке, что восприятие инициировано каким-то интересным, но совершается так, что размышление, начинающееся с момента появления понимания, будя любопытство, инициирует нас совершить следующие поступки восприятия ("выучив китайский язык, лингвист начал учить вьетнамский"). Вот здесь познание не только организовано в простую акцию, но - перестроило под заданную цель и все поведение целиком.

Суждение о процессе концентрации пониманием нашего внимания на некоторой частности узнаваемого значения, описывает ситуацию того, что имеющееся "мое" не допустило, чтобы память сохранила понимаемое как суждение, наделенное именно его изначальной формой выражения; "Я" воспротивившееся некоторой предлагаемой идее представления, и заставляет сознание, совершив развитие, искать новый способ выражения - "выслушав жалобы пациента, врач наметил предварительный диагноз" (! - обращаю внимание: здесь уже произошла конверсия "жалобы" - "диагноз").

И последнее - самая изощренная форма самоконтроля - это так называемое "скептическое" понимание, когда сознание в рассматриваемых значениях способно находить не только их предметные качества, но и - восстанавливать субъектное качество способности автора сообщения. Фактически это выражается в том, что резюме подмечает: "ценность сообщения состояла в том, что ...". Интерактивное понимание требует развивать "развернутый" порядок сопоставления:

Понимание, как мы можем заключить, фактически не придерживается ограничения продолжительностью поступка и перерастет в имитацию выполнения процесса поведения; а последнее - не исключает перерывы, дополнение другими данными, проверку промежуточных выводов и множество иных форм сравнения; суждение же интерактивного понимания уже невозможно ограничить просто фразой, а, фактически, - требуется развернуть в сообщение со значительным числом ссылок.

III-22. "Истина" - отличительный признак поступка.

Нам предстоит одно исследование, загадка которого вот в чем: перед нами человек, и наша цель убедить его в правильности идеи на предмет, о чем сам он имеет "смутное понятие". Что за способ убеждения может убедить невежду "убедительнее" - или сравнение вариантов, подчеркивающее правильность выбора, или - просто определенное утверждение, навязывание точки зрения?

Конечно, действие безапелляционных постулатов выдает в них более сильное средство убеждения. А в какой же форме тогда их удобнее утверждать? Конечно, следует утрировать и гиперболизировать их абсолютность, - устранение сомнений как раз и послужит более вероятным побудителем действия. Показателен пример характерной жизненной максимы: врачи, "забывая" о том, что их предупреждение касается не собственно переживаемого момента, говорят: "Курение опасно (прямо непосредственно сейчас, как же!) вашему здоровью".

Создать авторитет некоему "правильному" можно с помощью формальных порядков "закона", "харизмы", "сильной воли", ссылками на "гениальность" или "мудрость". Сознание обычно легко стращается угрозами авторитарных "давлений", представители рефлектирующего сознания объявляются меньшинством, а для прочих ни в чем больше и не нуждаются.

Но логика, донельзя строгая научная дисциплина, именно она, любопытно узнать, вероятно, избежала влияния психологических уловок? Без сомнения, и логике бы желателен порядок, смягчающий действие категоричности, но, однако, современная наука именно логику как раз и понимает исключительно в категорической форме. (Выдвинутый тезис не запрещает принцип "да-нет", а просто говорит о том, что среди задач без сомнения выделяются как "формальные" так и те, которые можно было бы назвать "расследованиями".)

Если положение таково, то в силу действующих обстоятельств сегодняшнее "научное понимание" логики также следует признать подчиненным норме психологической "потребности", а если вне этого подчинения, то тогда каким, спрашивается?

Но и реальное положение дел в современном "логическом" говорит, что оно психологично. Логика, в том виде, в каком ее сейчас практикуют, не умеет показывать модальность значения отдельно от модальности, например, операции над ним (космос и имя "космос" - равнозначны). Далее, ответы логических расследований не ссылаются на ограничения условиями фальсификации, что необходимо для того, чтобы понимать установленное "относящимся к" прецеденту.

В подобном смысле религия более дальновидна, обнаружив в живом существе "тело" и "душу". Благодаря этому немного искусственному делению контуры объекта размываются, и мы можем, включая, даже, и предмет далекого от нас человека, рассуждать продолжательно ("душа его жива"). Но в науке, когда мы говорим друг о друге, мы вынуждены считать, что жизнь и смерть абсолютны, и жизнь обрывается навсегда, но природа, в которой без употребления ничто не пропадет, конечно, простите за некрасивый пример, "думает" отлично от нас.

Да и научно-технологические средства, если они и не придумают, как восстановить жизнь буквально, позволят, вероятно, восстановить ее в будущем в самой важной "по абсолютной величине" части, - такой форме интеллекта, например.

Следовательно, то, что сейчас названо научной логикой, ограничено в его приведении - и усложнении, и упрощении - такими требованиями задания сложности, которые отвечают запросу современной практики научного сознания. Если мы, опровергая этот порядок, начнем усложнять, то, верно, запутаемся, а вот упростить ситуацию верно возможно.

Если, например, в картине природы запретить жизнь, а естественную историю оставить, то здесь, в этом формате условий "иного" экстремального разнообразия, можно посмотреть на то, как построен случай обретения и потери формы материалами, свой состав химически не изменяющими. Камень, помещенный в агрессивную атмосферу, стирается до песка, песок, попадая в грунт, слеживается до монолитности камня.

Наш пример, с одной стороны, исключил поступки, а с другой, относительная ограниченность форм даст здесь возможность организоваться повторяющейся "жизни". Если зафиксировать наше представление условиями заданной "техники" преобразования сложности, то, наоборот, нельзя говорить "уникально"; и в данном смысле можно сказать только о неких подобии и неподобии, и все. Что-то одно в одной своей части совпадает с другим, в другой - отличается, и более никак.

Получилось, что построение логического представления нужно идентифицировать условием, которое можно определить уровнем отличаемости (подробности разбора). Отличаемость в пределах совпадения и различия - в формате востребованных только "минимально достаточными" совпадения и различия - она и будет самым примитивным уровнем логического представления. (Совпадение - это определенно не тождественность; мы имеем два предмета, совершенно разные, но такие, которые, каждый в отдельности, помещаются в одну и ту же тару.)

Как "физически реальна" наша конструкция простого состояния логического представления? Неверно, конечно, начинать его совпадением, когда нужно различием. Нет отличия - это когда в куче песка между двумя горстями нет отличия - их можно, складывая вместе, затем снова разбивать на такие же две горсти. Но меня и Васю сложить нельзя. (Заметим, для горстей песка все равно должна быть указана фальсификация: "если произвести грубую оценку"; для меня и Васи - "если не обладать способностями, лежащими выше существующей практики".)

Если предмет интереса логики оградить забором жестких рамок принципа "истины", то это ее, как форму научного скепсиса, дефункционализирует. Научному поиску быть "праведным" скорее опасно, когда полезно - лишний раз усомниться.

Хотя, надо добавить, детерминация "истиной", несмотря на то, что реально за этим философия обязана видеть психологическое востребование, представляет собой еще и краеугольный камень права. Но и само право же первым пришло к идее "недостаточности истины", поняло, что чисто истины мало, "истина" юридического факта требует еще расширения "истиной" же смягчающих и отягчающих обстоятельств.

III-23. Репродуктивные линии и мимолетные мгновения смысла.

Наша беседа о суждениях продолжается так долго, что созданное различными формами суждений множество уже пора отождествлять понятием "общность", каким бы можно было объединить по-разному строящиеся суждения. Здесь среди остальных привлекут наше внимание те образцы "продукции сознания", которые невольно можно обозначить как сигналы. Речь идет о таких случаях, когда, рассуждая о вещах, рассуждающий не умело строит фразу. Например, так может говорить ученик, способный лишь как-то отдаленно понимать изучаемое правило, но не - аккуратно рассказать его суть.

Так, как сообщил свое понимание ученик, это еще не рассказ, а, просто, "частокол" указаний, сдобренный избыточным числом слов-связок - "ну как это", "так что", "понимаешь" и другие. Для постороннего слушателя речь ученика представляется набором сигналов, подобным тому, что содержит текст инструкций: "возьмите деталь "А", установите ее в ..." Другое дело, та понимающая сторона, которая слушает "отвечающего" ученика, представляя, какими странностями наделен наличествующий "рассказчик", и реконструирует его высказывание, отбрасывая ненужную разделенность.

Педагогика не только не мешает ученической странной технике изложения, но и, напротив, усиливает ее. Как они говорят: "проводим линию "ав", "пишем "а" в числитель" ... Итак, школьное заучивание истин, хотя, на самом деле, оно действительно управляет и управляется судительной частью сознания, действует на нас как фактически сигнал.

Философии в этой связи следует обсудить проблему "перевыражения" суждений не педагогики самой ради. Философии нужно ответить на вопрос: неужели суждение, сотканное лоскутами сигнального подобия, не характерно ничем особенным?

Отличие такого суждения одно - оно не "воспроизводит" вид вещи, а собирает "мозаику" фрагментов предметов, над которыми размышляет, хотя бы и правильно понимая все это вместе как обстоятельственную конструкцию, - и его формула составляется комбинацией набора "идеальных истин" стационарной формы. "Ученическое" суждение "собирает" живой предмет с помощью коллекции "идеальных" определителей.

Предмет, определенный "ученическими" способами как был, так и остался многообразной и неоднозначной вещью. Но тот смысл, который ему присваивается, собран с помощью набора идеализированных определителей, и с помощью тех же определителей, если они, в другом случае, совпали иначе, можно искать и прочие предметы. Все предметы, которые мы понимаем при помощи постоянных коллекций определителей, обладают репродуктивными смыслами, то есть подлежат исследованию в функционирующем по приказу поведения "дисциплинированном" познании.

Пример репродуктивного смысла тот, что, если жидкости в принципе замерзают, и вода - при 0 по Цельсию, то и спирт с керосином также замерзнут, но при иных температурах.

Контрастный пример - вопрос изучения "исключительно специфики", как: в самом ли деле мистер Пиквик обещал миссис Бардл жениться? В смысле средств, которыми мы владеем, этот опыт уникален, и случай неповторим. Для уточнения деталей здесь надо воспользоваться экспрессивным "распространением обстоятельств", некратным суждением.

Нужно обстоятельно понять стилистику речей и поступков Пиквика, как и особенности восприятия Бардл; надо знать, бывали ли случаи, когда Пиквик невразумительно изъяснялся, или - его поступки давали повод к двойному истолкованию, как и следует установить, способна ли Бардл превратно понимать обстоятельства.

То же, что отличает Пиквика и Бардл, не отличает других героев схожей ситуации, и в их отношении, конечно, расследование нужно повторять заново.

Это же действительно и для, в том числе, вопросов физики, если эта наука сталкивается с соответствующей неопределенностью случая: можно ли очевидно установить, что этим зимним днем в Москве не случится снегопад?

Итак, систематическое оказалось неоднородно: в нем остается и то же самое репродуктивное, и рядом с ним, уникальное. Но при этом наука и банальное стремится истолковать сложным, а педагогика и мало понятному "шьет" возможности легкого толкования.

III-24. "Понимающий слушатель" - фиктивно комплиментарный оппонент.

В самом деле, какие препятствия, мешают сознанию с его сегодняшним "Я" искать "Я" будущее и наблюдать его прошлое состояние? Если образы этих формаций могут "подстеречь" сознание, а о его "самопредставлении" мы уже здесь говорили, то оно, обходя их, постарается представить такое "себя" некими "самнесвойчиками", наделяя их, в зависимости от предстоящего сравнения, желаемыми для себя качествами: и искусства, и - своей неспособности ("я не сказал Вам эту важную вещь тогда потому, что не придавал ей значения").

Так, не всегда корректно, сознание создаст "Я" в прошлом, как и придумает "Я" в мечтах, которые, однако, способны критически смотреть на поступки "Я" настоящего.

Субъект, демонстрирующий сомнения по отношению собственного "Я", соткан не из ткани живого тела, этот наш вывод ясно следует из всей настоящей теории, а из суждений, которые он приписал каузальной "модели состояния" сознания. И, если можно так считать, что, благодаря формату "модель", вопрос включения в "Я" какой-то мнимо инородной субстанции уже благополучно решается, так зачем понадобилось очередной раз его повторять? Просто внимание на себя обратила одна неприметная неясность: какие "психологические" мотивы подталкивают сознание на творчество мнимо "Я".

И самым парадоксальным моментом ответа здесь окажется тот, что чужое в себе мы будем искать именно в то время, когда получим положительные раздражения; ими могут быть, например, сообщения, интригующие нас заманчивыми предложениями.

Каким же образом мы теряем разум, впадая в состояние "слюнки потекли"? Наше сознание, забывая предосторожность, из представления о возможности формирует "правило" - думая: "так и должно быть"; посему оно создает суждение "правомерности", предметом которого и становится мнимое условие "правильности".

Но "правильно" - это картина обстоятельств согласия кого-то с кем-то на применение устанавливаемого порядка. Если же собеседника у нас нет, то мы должны, чтобы мотивировать себя каким-то чужим согласием, выдумать такого "оппонента" внутри модели "Я". Кто такой это мнимое "лицо", согласное с нами, какой деятель? На подобную роль подходит, конечно, та фигура, которая может практиковать тот же самый поступок; хорошо, что это так, но вот как можно выразить подобную фигуру? Фигура идентифицируется некоторым перечнем сигналов, которые наше предопределение навязало ей в качестве "безусловно исполняемых" (как это происходит реально: увлекающемуся человеку часто и своего собеседника можно увидеть "увлеченным").

Образуемый подобными средствами "мнимый" субъект представляет собой, понятно, просто-напросто "обращение" нашей психологии. Потому он и оказался "комплиментарен" в отношении нашего предела способностей, и стал, именно по этой причине, нашим "благожелателем". Выдуманный "оппонент" будет не декларативным, но - нашим реальным единомышленником, потому все те разговоры, во что мы с ним может вступить - это лишь псевдодиалог.

Но "карманных" черт мнимых оппонентов все равно мало чтобы свидетельствовать, что развитие даже таких условных основ фигуральности навсегда способно замкнуться внутрь сознания-хозяина. Так, можно ведь обсудить и момент, когда, встав поутру, мы разрушаем все свои вчерашние представления. (Вчера было тяжелым днем, сегодня, с легкой головой, дело видно иначе.)

Все же, если фикция "мнимое" сознание может быть приписана настоящему субъекту, хотя бы, например, - актеру на время спектакля, то в этом случае мы можем сравнить, например, сколь различны реакции исполнителя в разных - фиктивной и реальной - ситуациях. Именно благодаря этому сравнению - когда спектакль подчеркивает эффектные ответы, а жизнь - преподносит неудачные, мы можем понять психологию восприятия сигналов сознанием:

Получается, что сигнал, именно по специфике своей функции инициации сознания, в смысловом выражении "недоконфигурируется". Передающий всегда намеренно предписывает в нем не целиком набор указателей действия, а только "подталкивает" использование сознанием получателя имеющихся у него представлений. Но и суждение, однако, если в какой-либо форме общения допустимо "понимание с полуслова", и оно может принять "облегченную" конфигурацию.

Вот этим и объясняется основное различие между действием суждения и действием сигнала: специально "несложный" сигнал может быть воспринят всяким сознанием как "своя" идея, суждение же всегда адресовано к "персоналии" (ну как же - книги бывают "научные" и "популярные").

III-25. "Проекция" развития качества сигнала.

Сигнал, хотя данный объект и включен у нас в ряд условностей сознания, но и - все же, на положении "своего чужого", только лишь - в виде оператора вызова, и, в данной связи, он, оставаясь реализацией звуком или чем-то иным, должен войти у нас в список "вещественных" объектов, элементов онтологии. Сигнал, не могущий быть ни средством сопоставления, ни критерием, - он, именно в силу таких своих качеств, позволяет рассматривать себя еще и в разрезе онтологии обозначения. Сигнал - тот самый объект, который не формирует сравнений, а выполняет операцию передачи действия между, например, особыми формами материи - сознаниями.

Поясняя приведенное положение с помощью псевдофизикалистских понятий, я могу сказать, что сигнал суть то "тело", которое прямо поступает в канал передачи. Суждение же редуцирует себя до вида выразительной конструкции, и именно она поступает в коммуникацию.

И в силу того, что сигнал, как вид объекта принадлежит онтологии, сродством к нему должны располагать некие действительные вещи, и наиболее близка среди них, скорее всего, можно так думать, - ощущение.

Мгновенное получение ощущения представляет собой идеальную возможность для запуска процедуры "блокировки вызова". Тогда и идеальной формой представления сигнала будет данность, провоцирующая ощущение "мгновенно" (как "испуг", а не как "определение вкуса"). А наиболее дегенеративный сигнал тот, в отношении которого мы еще намерены определить, как воспроизвести наше ощущение, отмежевывая свое действие от сигнального вызова отражением-предупреждением. Такую, почти не инициирующую, форму сигнала может представить пример фразы: "Когда захочешь плюнуть, узнай направление ветра" (вариант - "будешь разводить костер").

Но другая сторона дела состоит еще в том, что такие, почти "не возбуждающие", сигналы удобны там, где не нужна мгновенная реакция, а нужно - лишь дать старт ее "развитию", постепенно прибавляя готовности к действию. Но тут, мы должны пояснить, подобное построение сигнала допускает же и иной исход - это состояние равным образом позволяет начать и линию развития "угасающей" реакции. Подобная конструкция ведет к обстоятельствам, в которых сигнальная фраза вынужденно обретает состояние пересекающих друг друга ее собственных вызова и ориентира. Пример последнего рода служат констатации, например выражение "сегодняшний заход солнца сменится завтрашним восходом"; данная констатация как способствует выводу, что нужно прерваться на сон, как и указывает что это "ответное действие" излишне.

Предметная беседа о существе сигнала вряд ли избежит решения и следующего в восходящей линии понимания этой темы вопроса - команд. В самом деле, что означают с точки зрения смысловой классификации всевозможные команды, например строевые - "равняйся", "смирно".

Команду передает всего одно слово, и она явно заставляет совершать поступок, но между сигналом и командой, стоит ли между ними знак равенства? А возможно, нам и анализ команд стоит построить на принципах структурирования, опробованных при изучении суждения?

Напомним, первый шаг нашего рассказа - положение о том, что суждение можно выразить, в том числе, и всего одним словом. Сопоставляя это положение с проблемой команды, мы скажем, что одно слово команды не суть вызов всего только одного действия. Сигнал же, напротив, - вызов точно известно какого ощущения!

Значит, теперь мы добавим очевидный здесь вывод, команда представляет собой структуру оболочки, способной переслать "в группе" целый набор сигналов. Повторим тут же, что означает строевая команда "равняйся". Это не только и не столько поворот головы в одну сторону, но и определенное положение тела, и координация положения с соседями по строю.

Эту самую команду "равняйся" мы можем разложить на несколько сигналов: "выпрямись", "поставь ноги врозь", "поверни голову налево" ...

III-26. Качели "смыслы - звуки".

Идеи, о которых повествует этот текст, выражены словами русского языка. Относительно последнего, можно, даже не затрудняя себя доказательством, сказать, что он - язык, созданный А.С. Пушкиным, фактическим основателем современной стилистики русского языка. Если нынешнему русскому трудно понимать разговаривающего еще на языке XVIII века, то, напротив, он поймет всякого, кто употребит "пушкинскую" лексику.

(Пушкинская "реформа" - это методология литературного облагораживания, стилистической нормализации речи. Стилистический же порядок русского языка XVIII века, мне он напоминает современный английский. Если дать пушкинской языковой реформе краткое определение, то, с точки зрения смыслового анализа, она состояла в замене простого указателя распространенным. Если старая речь строила указатели так - "Аз есмь бог", то новая - "я представляю собой божество".)

Здесь мы попробуем, правда, в довольно общих чертах, исследовать структуру существующего русского языка. Итак, имеет ли современный русский язык нечто, что можно было бы считать приоритетной смысловой функцией? Больше прочего, оказывается, наш язык ценит качество слова, позволяющее ему казаться содержательным, как, например, сейчас мы устойчиво негативно реагируем на слово "реформа", до чего в нас укрепилась усталость от его расширительного употребления. Так вот, схожие форматы псевдомногозначия слов, напротив, на мой взгляд, добавили не достоинств, а обнажили один существующий в русской речи недостаток.

Тогда, спрашивается, может быть уже известен способ сопоставления формации "содержательность" с принципами правильной реализации выразительности? То есть - обязательную для слова возможность вызывать значительный прилив ощущений - с функцией "овладения" сознанием. Как только что нам объяснило рассуждение предыдущего параграфа, "овладевающее выражение" по действию сродни солдатской команде. Многозначность слова следует сопоставлять с тем, что его предназначение - служить "командному" применению.

О чем же тогда положение дел в русском языке не говорит, а "вопиет"? Как раз о том, что слова пытаются заставить выражать больше, чем на самом деле значение способно "знать" обстоятельств. Отсюда вывод о том, что "язык Пушкина" это практика, в какой-то мере, и пренебрежения логикой, и, что здесь оказывается второй стороной медали, - подобный стиль языка препятствует и попыткам установить точные номинальности значений. (Свежий для меня пример - понимание мытья полов в качестве формы "ритуала", слова, превращенного в такое имя, которым данная практика обозначения описывает практический любой поступок жизненного ряда.)

Наш нынешний русский язык любит делать "утверждения" одним звуком слов, превращая сами слова в "мнимометафоры", и потому отправными условиями русскоязычного утверждения часто оказываются банальные сравнимости. Наш родной язык игнорирует то, что его фразы проглатывают недостающие связки, и считает, что и косвенных свидетельств будет достаточно, чтобы определить какое-то положение. Пример - слова самого реформатора языка, в квадратных скобках - пропущенная этим предложением связка: "У лукоморья [примечателен растущий здесь] дуб зеленый".

Русский же человек, смеясь над буквоедством, любит любого собеседника, в том числе и докладчика, слушать именно как поэта. Русский считает себя, такова особенность его лингвистического "вкуса", - жаждущей очарования натурой. Мы же оспорим эту позицию, и постараемся понять, к каким последствиям приводит приверженность "поэтике".

"Опоэтизированная" техника русского слова не просто "неизвестно зачем взявшаяся" часть нашего сознания, она успешно продолжает жить и нормировать еще и сферу требующего точности выражений спекулятивного мышления. Назовем же наших "пушкинистов" поименно, и посмотрим, какие последствия породило их, так сказать, "искусство слова".

Как не смешно, но в строю русских пушкинистов оказался и основатель "первого в мире" народного государства - Ленин. Разыщем у него фразу какую-либо не из разряда сложных, и посмотрим, а он, поставил ли все нужные ссылки, что необходимо обеспечат точность понимания. Например, почти афоризм: "Троцкий сказал, хорошо подумав, а Бухарин - совсем не подумав".

Если, положим, мысль Ленина дать иначе - так, как она бы могла быть интерпретирована, - в ключе обстоятельного рассказа, то фраза зазвучит следующим образом: "Троцкий сказал [свое стройное рассуждение] хорошо подумав [как его изложить], а Бухарин [поспешил ответить], совсем не подумав [о том, в чем же суть проблемы].

Заметьте - развернутая фраза, она оставляет поле для того, чтобы искать компромиссное согласие (Бухарину еще можно позволить передумать); краткое же высказывание фактически только командует - "да прекратите вы болтовню"!

Если запретить ораторам экономить связки, то обыгрывание ими в речах оборотней "да-нет" неожиданно заканчивается. Но то, как они поступали и в прошлом и поступают и по нынешний день, это не вина их злонамеренности, а дефект русского речи. Наш язык, в силу своей относительной молодости культурного возраста (200 лет!) сохранил еще строй, в котором ритм звука господствует над требованиями детализации смысла.

Конечно, нужно понимать, что историческая основа языка - рифмопоэтика - никогда под давлением требований нормализованного порядка установления смысла не исчезнет. Обиход всегда будет выбирать наиболее "живой" звук, и именно им обогащать речь. Но этот выбор не означает, что нам трудно будет понять, где рассказ провел грань, отметившую окончание работы над смыслом, и начал просто ритмически конструировать речь.

Здесь, все же мы обязаны выразить свою позицию и в языковедческих терминах Эдварда Сепира. Согласно его теории видов языка, то требование, которое мы предъявляем русской речи, означает наше желание вывести наш язык из синтетичности и построить его в большей степени на аналитической базе.

III-27. Смысл в контурах техногенных проблем.

Вычислительные машины, когда они широко шагнули в жизнь, нашли применение в учетно-контрольных операциях деловой сферы. Но, обратите внимание, - никакая софтверная фирма не захотела, а, быть может, не сумела, создать средство, которое позволило бы самому пользователю программировать свои операции. (Особо подчеркнем - вести это программирование просто по ходу дела, не превращая эту проблему в предмет специальных занятий.)

Чтобы о таких попытках не было слышно, и полностью бы зачатки схожих возможностей отсутствовали - так сказать нельзя; вам возможность нечто подобное делать дают, но ваши человеческие способности при этом сокращаются до возможностей обезьянки. Это так называемые "макросы": программа один раз запомнила последовательность ваших операций и в нужном случае ее повторяет.

Но, чтобы Вы воспользовались своими человеческими возможностями, прося, к примеру, машинный процессор: "мне необходимо подсчитать сумму баланса" (! - по произвольной выборке), о таком пока не было слышно. (Хотя отдадим должное - и проверить орфографию, и сформатировать абзац можно.) А почему тогда такой командный процессор трудно сделать? - Потому что не ясно, с какими другими значениями нужно соотносить нефиксированный указатель "баланс". Вычислительная машина "познает" все значения просто как числовые номиналы, не обладая способностью записывать их так, чтобы они приобретали имя собственное, например "платеж". (Вычислительная машина есть алгоритмическая система, и как таковая она пока еще не приобрела свойственные человеку возможности ассоциативной логики.)

Программист присваивает нужное имя косвенным образом, программируя, что значения колонки "3", платежи, если они суммируются, образуют значение строки "10", то есть суммарного дохода от операций.

Вопрос состоит в следующем: машине трудно привить даже язык, подобной, по существу ограниченной, но принципиально важной для применения компьютеров, сферы деятельности. Что означает "язык не привит"? Программист же располагает возможностью этого "привития" путем формирования колонки "0", в которую можно записывать ссылки условий друг на друга. Но такое решение можно назвать бранным словом "колеса" и подобный алгоритм не украсит программы; конечно, самое верное, - придумать порядок учета операций высокого уровня (смыслов самих "поступков") непосредственно при формировании кодовой таблицы символов.

Попытаемся помечтать, решаема ли проблема эффективной помощи бухгалтеру другим, более доступным пользователю способом.

Предварительно нужно объяснить, современные средства главным образом формируют моноформатные документы - то есть только текст, только вычисление, и только технические операции при вызовах позиций меню. И здесь есть почти найденное решение - интеграция объекта в объект, но, почему-то, она так странно устроена - одновременно невозможно производить операции в обоих совмещенных форматах, а только раздельно (сейчас пишешь, дальше считаешь, или в обратном порядке). (Хотя, следует сказать, - поиск лучшего завтра начался: это форматы RTF, Word'а, HTML, - но такого генератора, который позволял бы самому пользователю создавать свои виды форматов "запись - комментарий", не существует.)

Создание формата, в котором можно было бы объединить символьные наборы (тексты), интегрированные в такие наборы окна, в которых можно было бы указывать считываемые и вычисляемые результаты, и связи, присвоенные как документам в целом, так и символьным и оконным блокам в них, можно назвать актуальной задачей развития вычислительной технологии.

III-28. "Типология" решения философского структурирования.

Для работы со смыслами философия может пользоваться классификаторами, созданными предметными областями знания. Но и для нее самой под силу создать свою коллекцию определителей, опирающуюся на признанные "исторические рецепты" философии.

Наша разработка поставленной темы начнется обсуждением рецепта Платона, то есть положений его номиналистической схемы. Последняя учитывает значение в качестве вещи, "состоявшейся в той или иной стадии сложности", в частности:

и дальше, насколько позволяет фантазия, 5-ка, 6-ка ...

Но в подобных решениях можно использовать только два варианта постоянных определителей - "единицу" и "двойку", как раз и устанавливающих условие уникальности, когда любой из оставшихся определителей будет здесь представлять собой только "сменную часть", например:

Номинализм, помнится, не ответил любопытству философствующих, в итоге полюбивших альтернативный алгоритм - категориальную классификацию вещей; но и у категорий не получилось представить себя "последней стадией" разделения - они внутри себя еще дополнительно дифференциациируют предметную сферу на "частным" порядком доступные области свободы (простудные заболевания излечимы, а раковые опухоли - нет). Картина категории в целом, естественно, выражает предметы "предикатно": имеется разнообразный ряд вещей "а", выражающий постоянное отношение к разнообразному ряду вещей "б". Так по отношению ко всем травоядным животным корнеплоды, стебли, листья растений, ветви будут кормом, несмотря на то, что кормами разного качества.

Если бы автора спросили - какие классификаторы он предложил бы какой-нибудь распространенной сейчас системе формального процессинга, то мой выбор - делопроизводство, а предложение - схема "игроков" с категориальными "лицами". Тот же делопроизводственный процессинг, который действует сейчас, он использует ситуационно-историческую классификацию вещей.

А стоило бы, поначалу, ввести некоторый набор категорий "материальной" стороны:

Между тем, гении современной философии пытаются одарить знание своими собственными схемами прогресса значения. Наша разработка, напротив, оспаривая ценность "измотехнологии" и предлагает, в противовес им, ввести в практику мнимоэволюционную схему "предметного вырождения".

В отношении самого принципа трудно дать какой-то комментарий, как строить подобную базу данных - вопрос сложный. Поэтому просто пример одной такой версии:

III-29. Взгляд в прошлое человечества.

В беседе о суждениях, сигналах, текстах, контекстах дискутировалось разнообразие операций в составе техники речи. В ее продолжении, не задерживая внимание на простоте идеи слова как "научения божьего", напомним более разумную идею, представляющую труд и целиком проблемную сторону жизни инициаторами развития речи (принадлежит Ф. Энгельсу, теперь не все это помнят).

Но вот автор - последовательный противник каких бы ни было идей "источника развития", устроенного обстоятельствами "недостаточной" реализации ситуации. Более разумной я бы счел мысль о том, что источник развития всегда расположен там, где создаются условия - дается разрешение и открываются возможности - скепсиса в отношении того, что наша практика суть.

Итак, речь никоим образом не возникает как результат того, что нам было что-то трудно делать, или - вообще тяжело жилось. Напротив, она появилась потому, что мы, еще примитивный человек, играя, начал добавлять мелодичный звук к тем формам обозначения и указания, которые уже существовали, именно потому, что звук показал себя, прежде всего, хорошим средством "игры". Причем эта идентификация вначале сопровождала не основные занятия ("труд"), а, именно, произвольные, чем наш предок занимался в свободное время.

Понятием "свободное время" я описываю не забавы или искусство, а любую реализацию личного интереса; в таком отношении всё сексуальное поведение будет принадлежать свободному времени.

Выше сказанное - позиция "в общем". Но на наших глазах проделал эволюции похожий пример, с чем мы можем и сопоставить процесс генезиса речи. В этом современном эквиваленте произошел тот же скачок уровня мобильности сознания, как и при освоении речи, и имя ему - компьютеризация. И особенности последней показательны: здесь хорошо продуман частностный подход, то есть аппарат математики, далее - успешно решена проблема графического представления, а вот многопризнаковый смысловой обмен - пока не реализован (современный компьютер - его пока не научили ответу на "нетиповой", даже и всего лишь "чуть" измененный вопрос).

Вывод очевиден - смысловое сообщение труднее декодировать, чем компоновать множество или создавать технологию растровой графики. В мире дикой природы звук предстает инстинктивным и рефлексным даром, и он, конечно, выражает смысл, но делает это благодаря инстинктивной и рефлексной памяти, возбуждаемой внешним для пользующегося сознания влиянием. Человек, если вспомнить и философию, и, еще, как не удивительно рядом с нею, - жаргоны и сленги, придумывает звуки "внутренним" образом.

Что же мы можем наблюдать во времена когда "не было" слов? Человек умел рисовать фигурки, в том числе, наверняка, татуировки, и не только истошно вопил или смеялся, но и пел ритм, возможно, подражал пением (человек еще, что критически важно, - умел учить на примере собственного поступка). Остальное - можно узнать из рассказа антропологии.

Не знавший роду-племени примитивный человек знал две вещи: тотем и табу. И обладал знаниями этими даже еще тогда, когда не говорил; такой способ указать значение доступен для рисунка и, второй способ, для жестикуляции - слова не обязательны. И добавьте умение петь - мы бы могли сказать "выть".

(Важное примечание: никакие собаки с кошками не музыкальны, а люди - да. Музыкальный слух человека расслышал много чего - рев, кваканье, писк ... Здесь, может быть, стоит вспомнить живой пример художественного текста - "Швейк звонящий в колокольчик и бывшая цирковая лошадь".)

И здесь в игре (ритуалистической) - вот он наш "избытковый" принцип - параллель к прототипу тотема образует имя, конкретно звук, ведь неодушевленного тотема не существовало, - который издается животным-символом. В следующий раз, в то время, когда вызов по тотемному имени закрепился в привычку, вопрос для развития сознания (поначалу "именования-табуирования") заключался только в том, чтобы иногда иметь лишний достаток, чтобы сохранить больше свободы для занятий по интересам (первоначально игровыми забавами, "фольклором").

Имя - это важная проблема антропологии примитивного человека. Начиная тем аспектом, что оно и табуировалось именно потому, что считалось неотделимым от его носителя (как и голова), и завершая тем, что их существовало несколько - до инициации, после, новое после смены статуса, "неистинное" и т.п.

Так, как мы знаем язык сейчас, мы обнаружим в нем слова разного рода: от существительных до наречий. Давайте договоримся - поначалу язык не содержал полностью всех своих богатств. Но существительное и глагол - вот два самых старинных рода слов.

Существительное, в частности, возникло, скорее всего, как копия чужого звука, его прародитель - "звучание" тотема. Глагол, напротив, обязан своим рождением другим обстоятельствам.

Глагол - символ действия. Животное же не умеет символизировать свои действия, умея, однако, предупреждать сигналами (животные не только пользуются в любом случае универсальным сигналом, но и различают их, знают, что вот эти вот вместе ритм и тембр звучания будет значить "это я", другие - "он свой", третьи - призыв "внимание").

У человека глагол появляется, верно, тогда, когда он начал "работу", то есть приучил себя к монотонному последовательному занятию. Глагол, видимо, имел смысл индикации занятости, как в наше время тот же смысл сохраняет бормотание про себя песни. Когда работающий аккомпанирует себе звуком, другой тоже вынужден прерывать его работу звуком же, что выгодно в смысле выбора: обращать на него внимание или продолжать.

Все последующее развитие речи - продолжающееся соревнование мелодики и смысла; "игра" в мелодику сменяется попытками упорядочить звуки строем смысла.

Важная веха в истории смыслового творчества - изобретение обезличенного представления. Когда человек додумался, что не обязательно называть по имени, а можно сказать "идите втроем", он принял весьма важное для прогресса понимания положение. Это помогло ему понимать вещи "пока что так", то есть не по существу, а по неким второстепенным признакам.

Познание, пользующееся помощью облегченного "поверхностного" количественного метода, вначале имело довольно мало приложений. Но сама его практика - выражение знания посредством приемов перечислительного описания смогла создать рассказ. Последний превратил мистический ритуал в спектакль, а рассказ о театрализованном ритуале породил стилистическую традицию. (Современный человек, например, часто удивлен первобытной "математикой" искусно составлявшей астрономический календарь - а ведь этот календарь играл роль одной из важнейших частей тех ритуалов.)

Наша повесть подошла к разговору на тему истоков долгого исторического периода, когда все понятое понималось религиозно (входило в миф). Все действительное мыслилось без остатка мистично, каждая жизненная фактичность объяснялась таинством ее заданности, и все вместе заставляло понимать действительность "незагадочно" разгадываемой. И только в "божестве" загадка отсутствовала, потому что оно полагалось "знающим все".

Но возникшая в начале "боязнь божества" со временем исчезает. Искусство присваивает себе право интерпретировать "божество". Пока оно делает это с помощью символа, божество еще "не боится" искусства. Но именно родившееся натуралистическое искусство разрушило миф о сверхъестественном существе. Эпоха Возрождения вообще заставит "бога" покинуть поле воображения, поставив его присутствующим как бы "рядом" с реальностью жизни.

Поскольку мы говорим о предмете, как и почему развивался интеллект человечества, здесь нельзя обойти вниманием такой аспект как "труд" (искусство труда) и его влияние. Хочется спорить с той точкой зрения, что труд - мог выступить прямым генератором интеллектуальности. Труд отбирает для поступков те ресурсы, какие уже принадлежат человеку, а скепсис и следующее из него познание рождаются от иного условия - неполноты свободы выбора. Моменты же выбора наступают тогда, когда человек находит на это время, не на что другое не употребляемое.

Что такое письменность? Сейчас, несомненно, она - регенеративная визуализация звука. Звук оказался столь эффективной настройкой над лидирующими в нас от природы визуальными способностями, что его стали ценить в такой высокой степени, что старались запомнить рассказы. Чтобы помнить рассказ (не просто так, добавим, но и со стилистическими нюансами!), причем - независимо и от меняющейся фигуры рассказчика, понадобилась символическая запись звука, вначале, несомненно, - иероглиф слова.

(Видно, что во мне нет старания шлифовать гипотезу синтеза двух сред - визуального и звукового выражений смысла. А так ведь оправдано и размышление и о том, что древнейшее иероглифическое письмо не обязательно следует считать записью звука - может быть, оно представляло собой развитие смыслового "клише комикса"?)

Речь, в конечном итоге, нужно считать плодом совместного привития сознанию новой способности, которое совместно осуществили рисунок (образ тотема - татуировка) и звук. Суждение в речи не самое первое умение, а наиболее сложное из состава интеграла "рисунок - музыка - звук".

III-30. Смысл, посланный и будущей эпохе.

Самый простой путь, перспектива которого открывается познанию, - это внесение новой вещи в уже известный перечень вещей (или, хотя бы, воссоединения представляемой вещи и представленной). Эта первейшая технология познания когда-то была названа у нас "экстенсиональной логикой". (Экстенсиональная логика: "Кастрюлька и чайник используются на кухне - тогда их объединяет родовое имя "кухонная утварь".)

В какой ситуации, мы вынуждены обратить внимание, находится пользователь экстенсиональной логики: он фактически только "потребляет" смысл, доносимый ему его впечатления. И в порядке пользования экстенсиональным решением отражена, далее, господствующая здесь смыслотехника - "потребительское" отношение к смыслу. Главное для экстенсионала - взрастить эффект "широты" смысла, то есть заострить внимание на особенностях, более всего влияющих на эмоциональное восприятие отождествляющего значение имени.

В части же нас наше нежелание пользоваться любым "неэффективным выражением" блокирует одно уже желание гипертрофированно преподносить значения: мы, например, выражения "бурное благоухание" и "кипящий чайник" в своем обиходе исключаем. Однако этот наш шаг не равен полному запрету экстенсионального описания, но - он только навязывает описанию цель получения предварительной "собирательной формулировки", и для нас, решающих подобные задачи, исключительно важна "прочность связи" смыслов наших суждений.

Между тем, "прочность" - практически это все, что требует экстенсиональное понимание; подобное ограничение может объяснить нам экстенсиональное понятие "правильного": все, что способно тождественно описать условность, прямо предъявленную наблюдению, называется адекватным выражением. Тип подобной "формулы прямого наблюдения" вполне достоин своего собственного имени - его он и получает по найденной особенности: "адекватная" фраза. Однако экстенсиональный способ не монополист в познании и в интенсиональной логике мы с ужасом наблюдаем, как прямой взгляд вообще теряет возможность извлечения смысл, а предел адекватной фразы просто тесен для интенсиональных смыслов. (Но - иногда и адекватная фраза случайно вдруг оказывается правильной и в интенсиональном порядке.)

Пример, где пример, - он прямо подле нас. Фраза, трудно сказать о ее конструкции - скорее всего, она служит простым указанием, такая: "медведь едет на велосипеде". (Стоит оговориться, приготовление той же самой "лапши" легко получается и в серьезном рассуждении: "компьютер управляет производством".)

Итак, расследуем обстоятельства, относящиеся к функции смысловой конструкции. Что в расширенной форме смысла выражают перед нами слова "медведь едет на ..." и "человек едет на ..."? Человек, когда он чем-либо пользуется, на чем он бы мог поехать, он пользуется этим средством в результате все равно которого, вынужденного либо свободного, выбора. Средство помянутой человеческой способности, езды, - суть атрибут собственно такой формы поведения. (Как: Петров завзятый велосипедист.) Что же теперь с медведем? Он не делал никакого выбора, и, более того, вряд ли в его сознании это его упражнение ассоциируется с фактом того, что вообще он в данный момент участвует в движении в другой пункт назначения. Его на подобное действие, бессмысленное по его звериной натуре, долго приучали либо страхом, или поощрением, а чаще - всеми возможными средствами.

Далее о глаголе "ехать" - по сути он "антропо"-глагол, ехать означает ПОЛЬЗОВАТЬСЯ тем, что возит. Кроме того, ясно, что в подтекст выражения "ехать" мы обязательно вложим смысл "добраться". "Ехать", как образ посупка всегда сопряжено с намерением "совершения поездки"! ("Питаться" же или "бежать" будут глаголами для всего живого, а двигаться - глагол всему на свете, электромагнитная волна "движется". Еще один аспект - если мы куда-то перемещаемся на велосипеде, то - "едем", если развлекаемся - то на нем "прогуливаемся". И еще - если речь ведется о медведе и прочем крупном рогатом, то их - перевозят!)

Следовательно, когда глагол "ехать" описывает у нас медведя (! - он, медведь, на велосипеде куда-то "добирается"), мы уже сообщили ему способности и - пользоваться средством действия, и, более того, - выбора. (Мы приложили к философской точке "движущийся медведь" не соответствующее истинствование.) Но само по себе это выражение как экстенсиональное будет, тем не менее, рационально - для изображения "состояние в настоящую минуту" фраза верна (или - достаточна). Но - с ее помощью уже нельзя формулировать значения "состояний, допускающих право выбора".

То есть, если вообще вернуться к теме "философской дискуссии" в модальности интенсиональной логики, то фразу "медведь ..." предстоит исправить. Проверка фразы на правильность не только должна сравнивать этот смысл с состоянием "на эту минуту", но и не порвать отношения со "вчера-завтра связями". Потому в высказывание нужно добавить указатель, ссылающийся на "неразумность" медведя - "медведь выполняет цирковой номер езды на велосипеде", или "повторяет заученные действия езды на велосипеде", но не в каком смысле не "едет", то есть перемещается до пункта назначения, используя средство "велосипед".

Причем неоспоримо и другое, велико искусство дрессировки, медведя можно приучить к одному или, даже, нескольким одним и тем же пунктам назначения. Даже, более того, медведица может учить своих медвежат пользоваться велосипедом!

III-31. Состояние "познанности" как возможность недоверия ощущению.

Как однажды сказали горе-администраторы, одобряя проведение в жизнь фантастического проекта: "я не чувствую, но вижу". Современник последних, Ленин, выдвинул позицию некритического доверия ощущению; он, по-видимому, настолько выработал в себе способность "думающей машины", что уже не ощущал "тепла твоего тела при легком касании".

Но, правда, нужно отдать должное Ленину, его мысль могла держать в уме множество вещей, а не замыкалась, как обычно бывает с недалеким человеком, на некотором единственном предмете. Стадия, когда думают об одном и том же, это еще не шизофрения, простите, но, уже, извините, сильный галлюциногенный фактор. Вы начали ощущать, как вы окружены привидениями, как к вам приходят "силы небесные", и Вы слышите те откровения, какие они говорят Вам. То же, что небесные силы могут рассказать, зависит, как было в известном примере от Энгельса, от интеллектуальных данных самого "медиума".

Но нет ничего необычного в том, что попадаются и такие "медиумы", которые не заведомо дурачат, а доверяют сами себе. В подобном отношении каждый предстает подобным медиумом, если он доверится каким-либо одиночным бликам в глазах, шумам в ушах, почесыванию под мышкой и другим нечаянным раздражителям.

Но, при всем при этом, одно и то же "Я" может делить себя на состояния его же собственной "Я"-наивности и "Я", понявшего свое сознание как опыт. Вот эта вторая часть "Я", составив в нем отдел "чужое во мне", и способна наделять "Я" передо "мной" постоянством в форме "чувства" своих способностей. Данное "постоянное" в разумном субъекте - феномен его сознания, осуществленного в нем достаточно длительным сотрудничеством с внешним окружением.

Мы заговорили о, назовем так, явлении сознания. Этот предмет в нашей работе изучался как разного рода оператор, но не был изучен как "интеграл" и итог уже прожитой жизни. Насколько, справедлив вопрос, в таком случае опыт учит субъекта осторожнее относиться к любому внешнему показанию, замечать в казавшемся схожим неброское различие?

Сознание, которые мы имеем право назвать "опытным", всегда первым делом, вслед тому, как психомоторная система приводит к нему возбуждение, стремится, подобно исполнительному менеджеру, отразить его в "книге" своего "учета". То есть оно ведет реестры если не отдельных возбуждений, то наверняка их "типов", и показывает всякое новое либо: оно - "имеющийся" тип, или - "неопознанный".

Легко найти и пример аналога подобного действия в среде физических явлений. Радиотехника в наше время сменила пассивные аналоговые системы на аппаратуру квазиразумного типа. Новые устройства только в случаях, если их управляющая схема выделяет факт присутствия этого сигнала, переключают и всю схему на прием некоторой частоты, отличающейся от шума.

Примеры помогли нам в подготовке ответа на вопрос о том, как же следует определять сознание. Сознание - суть то, в чем мы собираем  свой опыт работы по выделению стационарных предупреждений. Спекулятивное определение сознания нашлось, а раз так, ему нужно дать и философскую классификацию. Сознание - это ли вещь, или предмет, или значение?

Сознание, оно, несомненно, онтологическое состояние, следовательно, вещь; вещь, которую можно было бы назвать предметом схемы организации действия. Физически в памяти, вполне, между прочим, материально, находятся некие опознавания, которые, с помощью вызовов, применяются для формирования "обоснованного" решения.

III-32. Асимметричный ответ - биомотор интеллекта.

Фантастические романы описывают случаи, когда созданные же человеком роботы захватывают власть над обществом. Реальная же перспектива, несмотря на, по-существу, "бешеный прогресс" робототехники, этой опасности пока не показывает. Что-то, можно отметить, превращает электронные системы в части возможности генерации их собственных инициатив в "плохого танцора".

И мы со своих позиций займемся рассмотрением этой же, что волнует и фантастику, проблемы. И начнем свой разговор с заключения соглашения об именах. Теперь у нас человек, которого представляет его сознание, будет называться системой ассоциативных логических отождествлений, а компьютер - системой алгоритмического задания отождествления. Итак, наш первый вопрос, какими ресурсами обеспечат работу своего "сознания" та и другая система?

Да, как не парадоксально, практически теми же! Одна сторона представит нам рецепторы, другая - устройства, посылающие "прерывания", на одной стороне - мышление, на другой - выполнение алгоритмов. Ресурс же "память" чуть ли не абсолютно похож. То есть - ассоциативное сознание, сознание "жизни" и алгоритмическая схема, сознание "машины" фактически владеют сопоставимыми возможностями организации.

Только одна система, "жизнь", воспроизводит инициативу, а другая, "машина", - нет.

Здесь, однако, для философски точного воспроизведения своего суждения, нам потребуется дать развернутое определение той сущности, что мы вкладываем в понятие "инициатива". Итак, "инициативой" в подлинном смысле подобного понятия следует считать не реакцию, вынуждаемую опробованным и уже зарезервированным алгоритмом (существующим опытом), а поступок сознания, которым оно свое внимание обращает в неизвестном для себя направлении. Инициатива, как ее должна понимать философия, это "работа с новым", осмысление или разрешение той проблемы, которая в практике сознания еще не встречалась.

Значит, нам следует искать в биологическом объекте что-то такое, что возбуждает его делать "необычный шаг". Тут, конечно, сразу вспомнится дарвинизм, внутривидовой отбор и "конкуренция представительства" внутри группы особей одного пола. Но, все же, я на такое объяснение инициативности хочу возразить. Внутривидовой отбор это все-таки поведение, то есть - относительная свобода использования более предпочтительных средств, и поведение здесь обычно использует стандартные решения, заимствуемые, например, из подражания. Так что не в этом дело.

Но тогда в чем? Дело в том, что развитые биологические объекты, не зависимо от решаемой их поведением задачи, в любой из задач, вынуждены индивидуализоваться. Это им нужно для того, чтобы их персонально отличали. И здесь, ища решение проблеме получения своего личного "персонального отличия", человек вырабатывает формат поступка так называемого "асимметричного ответа".

Да простит меня за это прекрасная половина, примером для пояснения данной чисто философской проблемы я выберу окарикатуренную форму их манеры себя вести.

Предположим, мы наблюдаем двух подруг. Если одна дамочка наряжается в дорогую одежду, то подруга, не желая ее копировать, тем не менее, не желает отставать. Она появляется, например, уже в дорогих ювелирных украшениях. Так и два философа: один предложил, к примеру, принять некий дуалистический детерминизм. Да, другой с ним соглашается, но, немного поразмыслив, добавляет, - да, ведь одна из компонент детерминизма суть сугубая доминанта, вторая же мизерабельна; да, в объективном плане детерминизм существует, но в практическом мы имеем дело лишь с одной его стороной.

Инициативная способность именно и прячется в подобном желании "согласиться не соглашаясь". Вот где скрыт мотив, толкающий живое существо (не стоит, наверное, здесь привязываться только к человеку) на поиск "совсем" нового. Будет ли такая штука реализована в железных игрушках - вопрос любопытный.

III-33. Существо субъектности.

Предположим, наше рассуждение должно строиться в согласии с принципом "конкретного представления", и мы раздумываем над проблемой, как нам - при наших средствах - описать столь сложный феномен каким предстает "субъект". Методология, предпочитающая "конкретные" ответы, естественным образом настроит нас воспользоваться следующим планом действий: описать персонаж "субъект" следует, не допуская излишеств, просто перечисляя "все наличие" особенностей, чем он вообще в состоянии владеть.

Но наш стиль - иной, себе мы давно определили, что энциклопедический метод "не наш", и отсюда мы и стараемся найти алгоритм, который помог бы нам нарисовать картину "полного описания" субъекта другим образом. Хотя, напомним, и идея частностного подхода - не относится к числу тех положений, что так легко допустят пренебречь собой, - слишком влиятельны ее защитники - это, в одном случае, сторонники так называемого "рационального" сознания, в другом - натурфилософы, считающие, что наши обычные характеристики субъекта касаются не настолько уж большого перечня особенностей личности.

То есть, отчасти издевательски формулируя подход натурфилософии, мы отметим, что субъект вполне достаточно описан теми характеристиками, какими баба Марья готова наградить соседа Васю. В такой картине всякий субъект естественным образом хорошо формально описывается. ("Вася рыжий, трезвенник и левша".)

Другое дело, присущая любому "конкретному методу" деструктивность сразу же покажет себя там, где мы пытаемся подойти с подобными узкими мерками к характеристикам, которые даны, скажем, Р. Авенариусу, одним, например, автором, к идеям которого мы так любим обращаться, - то есть Лениным.

Итак, в нас возникло желание объяснить себе: почему же формулы характеристик "развитых" субъектов, созданные средой активного скепсиса с помощью средств "конкретного метода", оказывают деструктивное действие на наше мышление?

Во-первых, поскольку последний тип субъекта, все же, представит собой изощренный феномен, то в таких людях значительными будут не только продолжительные поступки (типа: "Иван слывет хорошим хозяином"), но и - символические жесты (как: "Ленин как-то назвал Сталина "замечательным грузином"). И первый "афоризм", что в этой связи просится на язык, так это: конкретное описание значительной личности не допускает краткости. Но еще, вряд ли само существо проблемы описания субъекта можно замкнуться на вопросе "несоизмеримости масштаба личности", и нам следует обратить внимание на еще одну сторону данного вопроса.

Какая же из загадок волнует нас в таком случае - нас привлекает попытка опровержения "конкретного метода" доведением до абсурда, применением его в среде неразвитого скепсиса. Какова, спросим мы себя, та палитра, с помощью чего баба Марья создает портрет соседского Васи? Повторим тот список, что она наверняка ассоциирует с ним, - это, перечислим, - его родственные связи, возраст, "эмоциональный портрет", и, может быть, в редких случаях, - словесный портрет.

Естественно, что потребности, возникшие у такого автора как Ленин в случаях, когда он изображал прямо или косвенно полемизирующих с ним творцов философской мысли, были чуть пошире. Для него важно было указать в своих оппонентах многочисленные аспекты проявления на деле присущего им понимания вещей, и не просто "понимания вообще", а понимания, выраженного многочисленными случаями (типа: "Вундт установил идеалистический характер эмпириокритицизма").

В конкретной связи именно Ленина отличало то, что он наделял идеи качеством "почти целиком субъектного" проявления тогда, когда их автором бывали те, кто относился у него к его открытым противникам. Энгельсы же, напротив, конечно, должны были приходить только к объективно правильным выводам. Но психология, и это Ленин не заметил, вещь довольно-таки коварная, и потому у него и получалось, что своих собственных единомышленников он обезличил, а все человеческое - не отделимое от слабостей - передал оппонентам.

Всякого своего оппонента Ленин почему-то норовил изобразить мелочной натурой, и этим он злую шутку сыграл и с самим собой тем, что и над своими единомышленниками он, попав, в конце концов, под влияние "общего подхода", продолжил проводить точно такие же операции "измельчения".

Выводы выводами, но нужны и доказательства. Сейчас они появятся. Положим, мы начинаем выяснять из книги "Материализм и эмпириокритицизм" перечень тех действий, способность совершать каковые отличала Р. Авенариуса. Ленину, обратим внимание, важно установить, что действия Авенариуса обусловлены таким набором причин, которые - исключительно только так - должны возникнуть вне пределов сферы получения знания.

Например, совершенно естественно, что Авенариус, кроме всего прочего, как, к тому же, и совершенно обычный простой человек, обладает способностью говорить. Но разве его оппонент может допустить, что такая способность укоренялась бы в этой личности совершенно обыденным порядком. И тогда "Авенариуса" можно заставить не просто говорить, но обязательно "говорить обстоятельственно", например: "в предисловии говорить", "говорить тут же", "вести речь о природе нашего Я".

Итак, запомнили, Авенариус - "рекомендует" себя человеком манерным. Ну а дальше - следует раскрыть и всю целостную картину "истинных мотивов" мысли Авенариуса - вот они, пожалуйста: разве не он "поправлял первоначальные взгляды в последующих сочинениях", разве не "примирял" с идеализмом "наивный реализм", разве не "пытался прикрыть смешение теорией "принципиальной координации", разве он не "излагал иначе в "Замечаниях" то же самое", что он - не "признавал своим учением о "координации" ценность наивного реализма", и разве он не "всецело повторял ошибку Фихте".

Но, конечно, целиком превратить Авенариуса в шута - несерьезно. Важно подчеркнуть опасность соединения шутовства и рудимента серьезности, такого как: "рассуждения", "оперирования", способности "давать чрезвычайно "наглядную" табличку", "издания трехмесячника "научной" философии", "допускать посылки", "делать допущения" и т.п.

В общем, от темы спора нам следует отойти, не выяснять же, в самом деле, какой друг человека предпочтительнее - собака или кошка. И тему мы выбрали иную, а в ее части нашли следующее - показанный способ характеристики не позволяет нам осознать персонаж "Авенариус" в качестве целостной личности.

Получилось что, как только тема потребовала усложнения, мы стали все смешивать - житейские черты, специфические черты сознания, степень реакции на созданные идеями этого человека представления в разных средах отражения. Для простой оценки допустимо позиционировать все характеристики "сразу" - она и использует всего только один уровень сложности, в создании же сложного отношения мы, оказалось, вынуждены были смешать в одну кучу отвлечения совершенно разных порядков ("давать подчистки" с "излагать то же самое").

Приведенные соображения, быть может, не убедительные абсолютно всем, заставят нас отказаться от любой формы "конкретного" способа оценки субъективности. Далее, для того, чтобы, в конце концов, создать потенциально "емкий" тип субъектной характеристики, мы, первое, просто априори должны считать любой субъект потенциально сложной формой организации. Следовательно, мы уже не можем описать его какими-то из следующих параметров - манер, склонностей или понятий ("бизнесмены безупречно одеваются"). Позвольте спросить тогда, что, в самом деле, за обстоятельства могут "интегрально" охарактеризовать феномен субъектности?

Неужели, например, набор кода биологической основы, который определяет "телесную" форму субъекта? Нет, пытаться закодировать субъект схемами ДНК - это совершенно не философский путь решения данной проблемы. Философское решение, как нам диктуют наши правила "расширенной модели" случая, принесет только интеграция обстоятельств поступков и среды, сопряженных с субъектом.

Направление указано, и пора переходить к практике - неужели мы не обнаружим прототипа, который бы позволил проблему субъекта обсудить таким интегральным образом? Вернемся опять к теме книги Ленина о "материализме и эмпириокритицизме", там он, вспомним, указывает - иных подробно, иных походя, - такое число персонажей, которое нелегко и запомнить. Неужели, анализируя этот опыт, нельзя выделить круг критериев, помощь которых позволит нам оценить субъектность?

Примем же решение о том, что Ленин чисто "интуитивно" нашел подобную определенность. Не вдаваясь в его довольно упрощенную технологию эмпирического поиска, отметим только найденные им результаты. Среди всяких разных особенностей, которые отличили фигурантов его текстов как естественным порядком (они просто обязаны были писать либо говорить), или - искусственным (вряд ли они сами считали свои поступки "проделками" либо "простоватыми рассуждениями"), заметно выделятся и некоторые обобщающие позиции.

И таких позиций, систематизирующих все присущие субъектам классификации, набирается достаточно число. Их, далее, приходится группировать, выделяя разные степени принадлежности к субъектному "корню". Например, наиболее близки к индивидуальности ее "неотделяемые" вещи - взгляды, способности, занятия, вкусы, интересы, намерения, мнения. Следующая ступень представляет собой то, что, как бы, в само личное уже не внедрено, но относится к атрибутике непосредственного окружения человека - его позиции, конфликты, активы (дружба), пассивы (возраст), аксессуары и жизненные события. Наконец субъекта будет характеризовать то его собственное, что от него отчуждается - его сочинения либо мысли, и то, что он приобретет на стороне - титулы, звания и средства (под последними не стоит понимать узко различные виды "материальных активов", в частности - денежных, но и, например, сюда относится такая вещь как образование).

Подобное обстоятельное решение, конечно же, имеет свой смысл, но и, обратим внимание, никакого систематического подразделения это большое и сложное описание не вносит, и вместо того, чтобы помочь нам обобщить, оно опять превращает наше понимание в беспорядочную коллекцию! Обескураженные своей неудачей мы вынуждены, естественно, признать следующее: вместо того, чтобы описывать все возможные элементы, которые субъект породил или утилизировал своей деятельностью, нам следует проследить мотивы, что вложены субъектом в его же собственное причинное фундирование поступка.

Человек, основной пример субъекта, устроен подражательно. Нет никакой причины отнимать у него способность повторять вслед за кем-либо манеру поведения или привычку. Но вот то одно-единственное, что он не занимает и не заимствует, - это зовется так: заинтересованность. Интерес - это внутренний мотив, Вы в отношении вещи можете владеть разной степенью искусства обращения с нею - это зависит от Ваших склонности и упорства, но вот сейчас, в эту сию минуту, эта вещь может либо интересовать вас, либо - она не согревает ваше равнодушие.

Степень активности в отношении присутствующего раздражителя может, в итоге, формироваться прямо, рефлексно и как угодно, но формируется она - только внутри; и в отношении своей настоящей инициативной способности, субъект остается полным ее собственником.

Упрощенная оценка будет считать, что такое понятие как "инициатива" должно относиться (тут, кстати, можно провести параллель с ее пониманием суждения) к чему-то только категорическому. Нам же стоит поправить данный принцип - в смысле понимания в формате "полной" модели, выбор пассивного способа действий - тоже следует характеризовать как "инициативу"! ("Народ принял нового царя".)

С чего начинать конструировать субъективность мы поняли, - субъект, если он присвоил какому-то своему отношению атрибут "степень заинтересованности", совершит это исключительно в силу внутренних мотивов.

Со вступлением в силу найденного нами принципа "абсолютности" субъектного корня инициативы появилась возможность создать для факта "присутствия инициативы" систематизирующие его типовые классы.

Положим, что существует момент, когда личность строит действие, просто в таком случае специально пассивируя способность инициативы - настраивая себя на механическое выполнение этой операции (например, собирается есть или читать вслух).

Предположим, далее, другое - личность потому сдерживает инициативу, что опасается - здесь могут наступить неконтролируемые ее поведением последствия (поговорка "молчи, за умного сойдешь").

Инициатива, кроме того, может быть сдержана или не начата потому, что отсутствуют ресурсы для предполагаемого ею действия, как говорит об этом известный шутливый тост - "пьем за то, чтобы наши желания совпали с нашими возможностями".

Инициатива и не предпринимается потому, что обстоятельства оцениваются как более совершенные в сравнении с теми возможностями, которыми личность может пользоваться, совершая свое действие (как - не поехать бы в Тулу продавать самовары).

Если, напротив, инициатива не сдерживается, не зажимается на самой начальной ее стадии, и мысль о возможности предпринять ее не блокируется, - то она и поступает в стадию реализации; в отношении того, как ее реализовать вопрос стоит только в том, как найти партнеров и средства под эти действия. Вопрос искусства действия - это, как бы, вопрос социального характера, а - не проблема "внутреннего" мотива личностного поступка.

Вопрос дальнейших исследований состоит в том, насколько личность способна точно предсказывать внешнюю реакцию на свою инициативу и высчитать ее возможность - это, конечно, будет характеризовать "конструктивную способность" сознания конкретного субъекта. Кого тогда нам здесь следует взять в качестве примера - ну конечно вождя мирового пролетариата!

Ленин, по-видимому, считал производственную деятельность "тупым" занятием. Он, вероятно, думал, что труд, включая сюда и операции административной деятельности - это "чисто механическая" работа. В чем у него проявлялась подобная инициативная схема - да в том, что он в любой из проблем экономики мог видеть только составляющие части "ресурсной" стороны. Пример - да за ним ходить далеко не нужно: "нам бы и 100 000 тракторов".

Но светлое завтра, подсказал опыт, одной только "массой тракторов" не обретается!

(К моему стыду, поднятая проблема оценки труда марксизмом имеет, оказывается, принципиальное философское звучание. Согласно Марксу производительный характер присущ только простому труду - непосредственно продуцирующей работе - но не сложному труду, например планированию производства, конструированию или посредничеству.)

Итак, мы договорились, - характеристика субъекта не в том, какие действия он умеет выполнять или какие поступки совершил, но в том, как он понимает возможности, открытые свободе своего действия. Субъект тем более развит, чем он более "деликатно" умеет сформировать свой поступок, найдя подлинно раскрывающуюся свободу этому своему действию.

III-34. Отражательность фантома.

Философия содержит в себе два вида вариантов решений: правильные и неправильные. Сначала, конечно, нам следует указать условие "не- " - как выглядят "неправильные" философские решения. К таковым относятся рассуждения о том, как одна существенность ущемляет в правах "представительства" другие. Положим, живым существам способность сознания доступна в исключительном порядке - эта принадлежащая ему возможность не дана той природе, которую привычно называют "мертвой".

Между тем, и организмы младшего ряда (амебы всевозможные) о такой хитрой штуке, как сознание, тоже ничего не знают. Получается, что философия увидела феномен сознания таким, в отношении чего что-то такое испытывает отчуждение. Но тут прямо "к развязке" подоспело наше время и показало - нынешние компьютеры уже и в ту же самую "мертвую" природу принесли возможность "сознания". Следовательно, правильным философским решением можно называть лишь такое, в котором все допущенные исключительности введены исключительно в статусе "временного" пребывания в исключительном состоянии.

Поскольку господствующей темой философии - таково востребование нашей дисциплины - остается "примерка" не субъекта к вещам, но именно - вещей к субъекту, и мы вынуждены пойти на искусственное равенство прав неразумного и разумного: в принципе ничто из того, что существует, мы не будем понимать "пассивным". Тому "нечто", что реально не владеет сознанием, мы искусственно припишем способность сознавать, то есть мы переведем вещи из состояния просто "употребимости" в состояние фантома - условности фиктивного сознания.

Но какие мотивы заставили нас принять подобное решение, это вопрос к нам! Может быть, мы начали так думать только потому, чтобы позволять себе высказывать в дискуссии выражения подобные "поземка наметает сугроб"? Если наше намерение таково, оно, может быть, принято и во благо - а вдруг именно принцип "фантома" содержит в себе рациональное решение: применить в развитии причинно-следственных связей и прием гипертрофии?

Нет, ввести мистифицированную условность "фантом" философия вынуждена по совсем другой причине. Именно потому, что сознание не есть что-либо особое, что оно представляет собой структуру памяти, объединенную со способностью "поступка запроса" памяти, и его также следует ставить в привычный ряд обыкновенных вещей. Тогда в сравнительном отношении имитация "фантома" представляется куда более рациональным решением, чем ее конкурент принцип "исключительность сознания".

Принцип "фантома" неоценим для нас не только в силу того, что он помогает рационализировать понимание. Его ценность - в реализации новой возможности обратимости. Было дело, материализм записывал сознание в "родственники" единой всем и всему материи, и теперь мы через фантом привели "материю" в компанию сознания. То есть в отношении того старого, "понижающего" преобразования, мы создали другое, фальсифицирующее первое - "повышающее", обращение вещи в фантом, представляющий собой "как бы сознание".

Но при этом нужно не забыть договориться еще об одном придаточном условии - фантом не может быть реальным "сознанием сейчас"; он, мы наделяем его такой способностью, может лишь быть втянутым в процесс развития, где, возможно, он проявит способность действия, интерпретируемую как "сознание". Положим, ремень безопасности в автомашине обрел такое "сознание" как инерционный механизм - при резком рывке лента ремня не выпускается из катушки, хотя ремень вытягивается тогда, когда его тянут с медленной скоростью.

Продемонстрированный подход, тем не менее, не стал исчерпывающим данное решение философии методом. Философия овладела еще одним приемом - понижением уровня сложности, в отношении которого можно утверждать, что это - "сознание". Для ремня безопасности его "сознание" - это способность определить скорость, а для бильярдного шара его "сознанием" будет способность определить характер удара по нему: отраженный, скользящий, придающий движению поперечное направление. "Сознание" бильярдного шара как бы выбирает - какую часть энергии удара шару забрать, а какую - отдать.

Фантом "простого" механизма выбора, такой как бильярдный шар, можно считать фантомом "неосведомленного состояния", это "сознание" способно "принять решение" о том, наступление каких последствий здесь оно сочло "предпочтительным", только в сам промежуток времени собственно момента касания. Мы назовем это возможность состояния "отсутствием" готовности.

Следующий по сложности фантом - узкого "ограниченного" выбора - будет представлять собой такую схему, для которой момент выбора последствий наступает из характера случая, который может превышать предел неразрушающего действия. Например, гвоздь, получая удар молотком, отвечает на это "известным ему решением", сохранить ли ему свою прямую форму и продолжать входить в тело древесины, или - погасить энергию удара путем изменения свой формы. Следующее по очереди, второе состояние фантомности получит имя "обращения готовности" вне предела обстоятельств допустимого ему стационарного режима.

Фантом "предназначенного действия", например, пила по дереву, представляет собой уже того рода вещь, для которой выбор последствий происходит в любом случае ее использования не по назначению (пила специально затачивается и практически во всех случаях неправильного использования теряет свои нужные качества). В настоящем случае мы будем иметь дело с "разрушением готовности" за рамками состояний стационарных операций.

Фантом "выработки действия", например, автомобильный мотор, представляет собой такую вещь, которая в своей самодостаточности всегда активна (проблему отсутствия бензина мы игнорируем). Выбор последствий может случиться в подобной системе тогда, когда внешний получатель ее услуги требует от нее того, что превышает ее возможности. Недопустимый режим блокирует работу такой системы - например, нагрузка на ходовую часть оказалась больше, чем мощность мотора. Здесь условие "препятствования готовности" задаст случай несоразмерности запроса к системе.

III-35. Представительство.

Не спеша, но потихоньку наше рассуждение объяснило нам различие форм активного начала, определенное характером его носителя - условностями субъект или фантом. Но что дальше: наше решение, что оно, завершающее в философском исследовании проблемы активных начал, так можно спросить!? Но как тут быть, когда мы, особенно в своей скептической оценке, начинаем обсуждать не конкретику этих базовых "заданностей представления", а, например, проблему "стиля рассуждения имманентной школы"? Обратимся к цитате, чуть длинной, но все же.

Перед нами фрагмент текста 5 параграфа 4-й главы излюбленного у нас "первоисточника", книги "Материализм и эмпириокритицизм": "Суть идеализма в том, что первоисходным пунктом берется психическое; из него выводится природа и потом уже из природы обыкновенное человеческое сознание. Это первоисходное "психическое" всегда оказывается поэтому мертвой абстракцией, прикрывающей разжиженную теологию. Напротив, всякий знает, что такое человеческая идея, но идея без человека и до человека, идея в абстракции, идея абсолютная есть теологическая выдумка идеалиста Гегеля. Всякий знает, что такое человеческое ощущение, но ощущение без человека, до человека есть вздор, мертвая абстракция, идеалистический выверт".

Итак, источник известил нас о существовании нечто "идеализма" - обстоятельства не приводящего - "идеализм" способен лишь суммировать (свой, например, порядок вложения: "первое" - психическое, "второе" - природа ...), - и не приводимого в действие ("идеализм", по существу, играет роль клички идеалистов, а не реальной вещи), не составившего конкретного отношения ни к субъекту, ни к фантому (после установки этот маркер так и пребывает в состоянии обобщающего отвлечения). Подобного рода данность допустимо представить выражением следующей "формулы парадокса": следует ли назвать какого-нибудь "отпетого идеалиста", например Джорджа Беркли, "совершенным" идеалистом (следовательно, в корректном определении, уже "не статистическим", а номинальным идеалистом)?

А когда он в обыденной жизни чем-либо занят, покупает товар, сбивает цену и упрекает продавца в изъянах качества? "Идеализм", по сути, предстает понятием, выразившим абстракцию как таковую, состоящую лишь в непостоянной связи с каким угодно фигурантом ее возможного прямого воплощения как в лице субъекта, так и в виде фантома.

Задача же, стоящая перед нами, следующая - даже случай "идеализма" мы должны показать деталью картины субъектно-фантомной среды, при невозможности при этом идентифицировать его никаким третьим. То есть, даже подобное абстрагирующее отвлечение должно превратиться в прямой или приведенный субъект или фантом.

Тогда, начиная анализ, мы рискнем феномен "идеализма" представить фактом его востребования суждением. Какую помощь принесет нам использование конструкции "суждение"? Оно приведет нас к возможности описать функцию, оперирующей над некоторой особой природы "исходной позицией", не устанавливаемой настоящими средствами. Но - другие источники, однако, исходные мотивы идеализма называют словом "психическое".

Попытаемся понять, какие обстоятельства обосновывают "идеализм" тогда, когда "психическое" привлекается в ряд его условий "исходного состояния". Каким образом фантом "психика" претерпит трансформацию в "идеализм"? То есть смысл "идеализма", это представление, в общем, соответствует идее Ленина, состоит в том, чтобы показать названный так стиль функционирования сознания лишенным самостоятельности. "Идеализм", отсюда, если данная формация способна играть роль представителя фантома "психика", отключает в той же самой "психике" какую бы то ни было возможность самостоятельности субъектного развития. ("Идеалист", когда он определяет свои возможности, всегда выбирает тактику сохранения того исходного состояния понимания, что он когда-то приобрел, например, при обучении.)

Найдя оценивающее решение, состоящее в том, что "идеализм" выступает неким "нормализатором", нам следует перевести нестрогую формулировку в вид выражения, описывающего общее положение. Для любого фантомного условия его "представительство" выступает средством, формирующим направленный "переключатель", который определяет стиль поступка: "чистое" ли это действие, "смешанная" ли линия, или - перспектива перерождения.

Наш парадоксальный вывод состоит в том, что "идеализм" понят не субъектным, а представляющим фантом проявлением. Попробуем, пользуясь нашим решением, статистически проанализировать взятую нами цитату. Она содержит: два субъекта - "всякого" и "идеалиста Гегеля", "отсекающее" представительство "идеализм", смешивающее представительство "теология" - данные "операторы" работают в цитате с целым списком фантомов: суть, исходный пункт, психика, природа, сознание, идея, человек, выдумка, абстракция, ощущение, вздор, выверт.

Заметим, что фразеологически наша цитата построена таким образом, что появление субъекта только ожидалось, - ведь она не объяснила, кто это там может "брать" и "выводить"; оказалось, это мог делать Гегель, а вслед за ним, очевидно, те, - "всякие" - кто использует его идеи. Рассуждение, если в нем описываемый случай раскрыт обрастающим фигурами деятелей и дополняемым вещами, которыми деятели могут пользоваться, способно, наконец, предстать в виде комбинации представлений и идей самого рассуждающего.

III-36. Незавершенные циклы Моля.

Изучение темы "циклов" мы начнем непосредственно с цитаты самого А. Моля: "Создаваемые им (творцом - А.Ш.) идеи, в свою очередь, подвергаются процессу двухэтапного распространения - сначала в масштабе микросреды, а затем по каналам массовой коммуникации: причем часто эти два этапа отделены друг от друга значительным промежутком времени. После этого новая идея включается в состав массовой культуры и становится частью окружения, в котором живет, в частности, и ее автор". ("Социодинамика культуры", с.365) Не могу в точности процитировать, но существует и продолжение этой мысли: или - через какое-то время идея естественным образом входит в состав культуры, или - время предает ее забвению как несущественную.

При этом, как бы, у идей отсутствует сама возможность отстраненно существовать в культуре, они не могут не испытывать какого-нибудь перерабатывающего или усваивающего воздействия.

(Для ясности напомним - противоположную точку зрения сформулировал К. Поппер - в его понимании "вся" совокупность идей создала собственную им сферу "мироздания", куда способны войти любые конструктивы представлений, даже и, добавим уже мы от себя, возможно и абсурды.)

Представленный конфликт двух точек зрения с очевидностью показал проблему, о чем пойдет дальше речь - мы будем говорить о проблеме идей, которые, несмотря на то, что они обладают своим адекватным формальным выражением, не находят возможности ассимилироваться культурой. Когда-то популярная литература рассказала исторический анекдот о том, что во времена Древнего Рима некий умелец получил алюминий и преподнес его очередному цезарю, но владыка остался безразличен к открытию, и о нем забыли.

Если говорить более серьезно, то гуманитарию нельзя не обратить внимание на то, что саллюстианская традиция аналитической историографии, воспринятая в западном мире, совершенно не прививается, - увы, даже сейчас! - в восточном ("евразийском"). Это на западе, воспринявшем уроки Саллюстия, прижилась практика анализа поступка, когда на востоке стало привычкой понимать действие как простое "исходное данное" социального.

Мне, например, особо интересен этот вопрос в связи с тем, что Ленин в России не прочтен: на родине гения революции его и до сих пор читать и не умеют, и, более того, не хотят (хотя, быть может, это чтение и не покажется приятным занятием). (Объективности ради надо дополнить: Ленина читали и Набоков, и Солоухин, но как-то, я бы сказал, односторонне.) Но почему же, спросите Вы, исторической же практикой он воспринят в той части, где он рекомендует строить систему ценностей, укорененную на почве люмпенской психологии!?

Социализм, искренне здесь это проявляется или нет, не настолько уже это важно, спекулировал же идеями "полного пренебрежения" имущественным интересом!

Да, что касается того, что в ленинизме оправдывало нигилистические мотивы, это было воспринято. Но Россия не читала ни в этом тексте и не воспринимала другой части - мысли о том, что сознание и его отдел - "психическое" должны были покинуть свою прежнюю квартиру - "философской проблемы" и переселиться в другую, стать частью исторического опыта.

(Это свое открытие, между тем, сам Ленин использовал на практике. Он уничтожал не только тех оппонентов, которые были опасны своим действием, но и всех тех, кто был "опасен" своим сознанием!)

Эволюция сталинского времени состоит в том, что, заимствовав от Ленина стиль понимания, в котором идеи персонифицированы с сознанием авторов, оно, к дням своего завершения родило так называемый принцип "объективной науки". Тут к месту напомнить, что Ленин не считал невозможной критику идей знаменитых ученых, и не останавливался перед тем, чтобы возражать им с позиций своей философии.

Сталинизм, конечно, эта вещь в отношении чего-либо серьезного совершенно иная, закончила свои эволюции в позиции некритического слияния любого достижения конкретной науки с философскими представлениями. Философия, хотя ей не всегда и не все удавалось, в лице Ленина смогла остаться сама собой; пересев же на поезд конкретной науки, она потеряла собственное лицо. Следовательно, одна из важных мыслей Ленина, может быть, не до конца ясно выраженная, утвердившая для философии возможность не "утонуть" в конкретной науке, была понята не до конца.

Но, спросим здесь себя, а не знаем ли мы таких мест, откуда и "растут ноги" идеи "синтетического единства" всех форм знания? Естественно, формат познавательного "синтеза" имеет родовой корень в религии. (Религия, устраняя все непонятное через "понятность" таинства, тем самым все и вся определяет "понятным".) Потому и формальная декларация якобы "материалистической" точки зрения в постсталинистское время, фактически была декларацией сознания, методологически равного религиозному.

И тут нашему исследованию не обойтись без анализа проблемы влияния религиозного ограничения скепсиса, которое довольно сильно проявляет себя именно в православии. Эту ветвь веры вообще отличало нелюбопытство, доходившее до того, что иерархи отказывались даже и от возможности публикации доступных для паствы канонических книг (отвергая предложение, поступавшее аж и от самой царицы Елизаветы Петровны). Традиция нелюбопытствующего "мирообъемлющего" взгляда превозмогла хилый посев западного материализма и, особенно бурно проявившись в час "реставрации", когда, потеряв все - и старые, и новые - традиции русский обыватель воздал богатую дань дикому мистицизму.

Здесь пора вернуться к теме "не взошедшего" семени идей. Конкретно в России и идея материалистического воззрения и идея философии как своего самостоятельного опыта (находящегося за рамками общей темы мировоззренческих оценок) не привились. Материализм, если не признавать его равноценным общему нигилизму, отсутствует среди русских потому, что он у нас ничего не может противопоставить мистическому чувству. Философия живет здесь в положении слабой тени потому, что она не может оспаривать идеи другого, в том числе и практически успешного, знания со своих собственных позиций. Следовательно, те предложения, которые Ленин делал второпях, нужно предложить русскому сознанию еще раз, и - в совершенно новом контексте.

III-37. Субъектная абсолютизация представления.

Философия, когда она рассуждает о мышлении, вообще почему-то игнорирует то, что творец любого познания - это, обязательно, субъект, сейчас, в частности, познание предстает плодом деятельности человека. А субъект отчего-то любит представлять в своих мыслях и все иные действующие начала равновеликими с ним хозяевами воли.

Потому любое представленное, о чем собирается рассказать познание, оказывается "свершителем". "Дождик намочил белье" - ну совсем, будто бы он, исполненный недобрых намерений, коварно сделал свое мокрое дело. Нет, чтобы сказать иначе - "белье не успели убрать с дождя".

И вообще люди любят строить свои мысли в стилистике уже упомянутого нами "повышающего преобразования", везде вводя действующего субъекта, то есть там, где его и быть не должно, представляя вещи сплошь в конструкциях фантомов.

Если возразить против укоренившейся практики и требовать от авторов строить их утверждения в логически корректных формах - не обвинять мыло в том, что оно "выскользнуло из рук", - то это значит безнадежно противиться влиянию человеческой психологии.

Потому можно согласиться, да, раз уж наша психика так устроена, - подай ей всякое действие обязательно да с "активным началом", - и перестроить и философские формулы под "активный" стиль представления. Да, "река уносит", да, "время лечит", и да, "жизнь показывает" - такие формы представления может и не требуют отнесения к разряду метафор тогда, когда можно особо указать, что именуемые так вещи выведены в положение фантомов.

Да, ветер может нас "хлестать" тогда, когда мы можем указать, к какому из классов фантома мы отнесли вещественность этого "ветра". (Мы, например, понимаем "ветер" как потерянную в нем готовность обдувать нас, принося прохладу.) Если же мы не сможем относительно представленности указать способ проведенного повышающего преобразования, то, конечно, с точки зрения философского расследования нужно считать, что речь шла именно о метафоре.