Нефеноменологическая теория предмета социального.

1. Тонкий предмет постановки задачи.

Поскольку сама собой задача разработки некоторой теории уже не представляет собой новую для совокупного опыта человеческого познания проблему, то и построение каждой новой теории неплохо начать с анализа накопленной цивилизацией практики теоретизирования. Именно поэтому нашу разработку теории социальных объектов мы и начнем анализом собственно предмета теории, что послужит нам образцом для выработки наших методологических посылок.

Положим, тем эталоном, из которого мы будем черпать опыт теоретизирования, нам послужит тот великолепный образец теоретической интерпретации, который мы знаем под именем физической теории (да и собственно внутри самого физического опыта физическая теория выделяется в особую область исследования, не пересекающуюся с другой частью - экспериментальной физикой).

Наш методологический анализ откроет решение следующей проблемы: каким именно образом физическая теория рассматривает подлежащие ее опыту предметы, позволяют ли принципы физической теории интерпретировать анализируемые данности, например, в феноменальной форме? Нет, если внимательно знакомиться с материалом физической теории, то непременно нам придется отметить такую недвусмысленную ее особенность как неприятие какой бы то ни было возможности представления сущностей физического мира в феноменальной форме. Физическая теория в обязательном порядке принуждает к редуцирующей интерпретации анализируемой действительности, превращая любой феномен в представление, ограниченное связями комбинации исходных простых оснований; для физики (мой список, возможно, неполон) функции подобного рода оснований выполняют такие обобщенные предикаты как пространство, время, масса, заряд.

Но то понимание предмета теоретизирования, которое мы здесь получили, является, опять же, тем же самым тезисом абстрактного суждения, и оно в силу этого требует пояснения посредством доступного общесмысловому представлению примера; пример позволит нам дополнить абстрактное положение уже эмпирической ассоциацией, в которой мы более иллюстративно выразим нашу интерпретацию теоретической модели физики. Итак, мы поступим следующим образом: соберем произвольную выборку некоторых известных нам феноменов, - в качестве таковых нам послужат ряд хорошо известных вещей - кувшин, стакан, подъемный кран, бьющий ключ и прозрачный небосвод. Физическая теория, как не изощряйся мы в своих попытках общесмыслового объяснения, никаких ни кувшинов, ни стаканов никогда так и не собирается признавать - доступный ее пониманию "перечень известного" по-прежнему будет ограничен предметом некоторой пространственной формы, в качестве характеристики которой физика использует, например, понятие массы образовавшего форму вещества. Именно с подобным материалом, - не манипулируя феноменами, но прилагая те немногие основания, помощь которых позволяет получать отвлеченные интерпретации феноменальных обстоятельств, - физическая теория и работает.

Как же тогда философия позволит себе обобщенно оценить опыт теоретической деятельности физики: последует ли с ее стороны одобрение проявленной физикой мудрости или философия позволит себе укорить физику за излишнюю упрощенность ее алгоритма? Конечно, разумный ответ философии - это поддержка мудрости физической теории, - здесь, если мы все же решим использовать рассматриваемый в качестве альтернативы феноменальный метод, то ожидающая нас сложность порядка представления излишне перегрузит анализ своего рода "субъективностью", - поскольку ни для какого "кувшина" с феноменальной точки зрения трансформация в подъемный кран невозможна.

Итак, если мы стремимся достичь посредством выдвижения некоторой теории максимума сопоставимости, то нам следует извлечь урок из опыта физики и найти способ представить нужную нам действительность посредством изображения ее на полотне лишенного феноменальных черт портрета. Требуемая нам методология в философском смысле заслуживает специального названия; другое дело, что литературный успех не каждый раз сопутствует поиску соответствующих имен. Итак, любой способ представления действительности вне феноменальных рамок, посредством редукции к каким-либо видам простых оснований мы обозначим таким не столь, на мой взгляд, удачным именем как дефеноменализация. Если подобрать для этого же самого имени возможные иные варианты обозначения, то я позволил бы себе использовать здесь такое выражение как раскрытие феноменальной оболочки.

Таков, в общих чертах, опыт, который философии следует вынести из самой успешной попытки теоретизации действительности, опыт, вполне заслуживающий поощрения в форме распространения его и на варианты применения в иных областях.

Итак, мы определили себе цель выработать принципы теоретизации социальной действительности. Но не слишком ли рано мы торопимся начать изучение поставленной проблемы? Наверняка, я думаю, перед тем как начать данную работу, нам следовало бы задать себе и такой вопрос: сама собой сложность социальной действительности характерна тем, что позволяет выделение в ее содержании как стереотипных составляющих (далее я буду употреблять термин "повторяющееся" содержание), так и другую группу компонент - предмет уникального содержания. Подобным образом, например, мы можем собрать произвольный набор неких исторических фигур - Хеопс, Лжедмитрий I, директор Баррас и Дж. Буш-младший. Так или иначе, как бы не была определена конкретная функция названных руководителей, суть их деятельности определяет именно их основное предназначение - действовать в качестве глав государств. Каким бы расширенным определением то или иное конкретное положение не продолжало базовую функцию главы государства, - возводя одних в сан фараонов, шейхов, цезарей, вознаграждая других титулами генеральных секретарей или вожаков военных хунт, главным предназначением всякой подобной деятельности продолжает оставаться порядкообразующая функция главы государства.

Как показывает наше приближение, фактическое единство предмета повторяющегося содержания требует от нашего анализа определения некоторой обобщенной функции, позволяющей устранить в ней конкретные различия; предмет уникального, напротив, требует иного - подчеркивания в нем исторического колорита, объединения обозначений, природа которых восходит именно к специфике определенного исторического периода. Здесь сам разум подсказывает нам, что консолидированный анализ как той, так и другой формы социального содержания вряд ли будет оправдан; согласившись на разделение задачи познания предмета социального на два вида не смыкающихся решений, мы вынуждены будем определить приоритетный для анализа предмет; нам сейчас следует назвать то, чему же наше представление готово отвести место ведущей парадигмы.

Свой выбор мы естественно остановим именно на предмете повторяющегося содержания социальной действительности. Именно оно, повторяющееся содержание, позволяющее нам формировать представления о существенных функциях разыгрывающейся социальной случайности, будет более обстоятельно и внятно объяснять природу самого предмета социального. Уникальное же содержание в большей мере связано именно с предметом атрибутики общественного развития, и оно позволяет объяснять, если подобное определение допустимо, то нечто, что можно назвать "внутренней логикой" некоторой последовательности развития (оно указывает нам ту специфическую группу особенностей, что будут определять именно конкретное общество).

Два установленных на предварительной стадии нашего анализа условия: одно - методологический принцип дефеноменализации, и второе - сам предмет анализа, что ограничен у нас рамками именно предмета повторяющегося содержания социальной действительности, определяют границы нашего последующего рассуждения. Но и названный нами предмет исследования, уже само повторяющееся социальное содержание также сталкивается с выбором своего очередного решения: или ему следует ограничить себя фиксацией неких социальных "атомов", или, выбрав иной путь, мы уже ограничим его задачу анализом тех констуитивов, что будут отражать посредством субстанций социальных феноменов категории времени и пространства.

Другое дело, само собой мысль об "отражении социальными феноменами категорий времени и пространства" тоже будет выражена посредством предмета некоторой определенной парадигмы. Утверждая подобное положение, мы фактически говорим о том, что прямые проекции времени и пространства в сферу социальной действительности в познавательном смысле реально показывают недостаточный уровень своей функциональности. То есть в смысле определительности способ прямого воспроизводства времени в социальном, тот, что мы, в частности, можем показать на примере понятия о "сроке царствования", не наделен тем необходимым нам критериальным качеством, которое, вполне вероятно, мы бы и хотели обрести.

Чтобы яснее представить себе идею "критериального качества" познавательных проекций, о котором, в частности, мы рассуждаем на примере их "прямых" форм, рассмотрим данный принцип несколько подробнее. Положим, мы можем привести пример того, что время царствования неких двух царственных особ представляло собой физически равные периоды, какого тогда, спрашивается, рода характеристическую информацию порождает подобного толка знание? Скорее всего, знание о равенстве периодов царствования позволит нам ограничиться весьма мало нам говорящими предположениями об известной степени индифферентности неких обществ к их государственной институции, благодаря чему подобные институты и продолжают свое существование на протяжении известного нам периода времени, но и только. В какой-то мере по-иному, но по существу во многом совпадая с тем, как порождает подобные характеристики условие времени, информацию, касающуюся предмета социального, мы получим и благодаря критерию "пространство". Например, мы можем говорить что Франция и Германия в одном случае, или США и Канада в другом характеризуются примерным равенством территориального ресурса. Но и насколько же красноречива полученная нами конкретная информация пространственного сопоставления? Некое относительное представление нам подобное знание, конечно же, приносит, но, именно, не более того.

Преследуя поставленную перед собой цель теоретизации социального, мы определяем уже четвертое условие конструирования нашего аналитического аппарата; в связи с ним вспомним и первые три - мы посредством дефеноменализации (а) ищем в повторяющемся социальном (б) свидетельства пространства и времени (в). Итак, последнее четвертое условие нашего аналитического конструирования будет, в общем виде, звучать следующим образом - в социальном мы вскрываем никогда не простые формы представительства пространства и времени, но именно формы их социальной представленности либо отображения.

2. Атомы.

Выработанные нами четыре условия концентрации анализа на анализируемом предмете уже позволяют применить в деле такой великолепный аппарат исследования как наше воображение. В последнем случае сам наш метод использования воображения подскажет нам решение выбрать в качестве первого предмета анализа, скорее всего, тот, который все-таки субъективно проще воображается. В данном случае, в отношении предмета социального, способность предстать более легким предметом воображения легче всего сопоставляется с условностью, конечно же, именно времени.

Каким именно образом, теперь мы приступаем к поиску ответа на следующий вопрос, мы измеряем время, характеризующее поступок социального фигуранта? Только так - наше сознание процедуру некоторого происшествия понимает именно двояко: или же оно определяет его завершенным, или же - характеризует происшествие иным определением: "по настоящий момент происшествие не окончено". Пользуясь подобной возможностью двоякого определения времени, представляющую собой функцию, на которую мы можем возложить "представительство" условности времени в социальном, мы и объявим такой метод его фиксации как завершенность. Поскольку объяснять подобные базовые конструкции понятиями теоретического языка задача довольно сложная, то лучшее в нашем положении решение - изобразить предмет завершенности при помощи примера. Положим, мы обсуждаем пример деятельности произвольного учреждения, собравшего совещание своих сотрудников, обсуждающее всего лишь два вопроса повестки дня. В физическом измерении, например, продолжительность решения первого вопроса оказалась равна 5 минутам, достичь второго решения оказалось сложнее, и теперь достижение согласия потребовало уже 3 часов. Но для социального измерения как первая, так и вторая обсуждавшаяся проблема отражены именно посредством мер равной величины, - совещание разрешило как первую, так и вторую проблему, то есть наделило свои действия по решению поставленных проблем завершенностью.

Теперь, стараясь придать эмпирическому представлению ту обобщенность, что свойственна языку философии, мы можем сказать, что некие происшествия, выразившись как состоявшийся (законченный, исчерпанный) срок, получили свою меру социального времени - процесс. Именем "социальных процессов" мы предполагаем отождествлять всякую определяемую состоявшейся меру физического времени, отмечающую свершившийся срок и, тем самым, фиксирующую сформировавшуюся завершенность. Хотя это положение о "процессе" не мешает нам мыслить и предмет открытого, не завершенного процесса, но мы теперь в форме "проходящего ныне" разрешим себе мыслить предикативность процесса только руководствуясь положением о том, что завершение процесса в его реализации как завершаемый срок уже предвидимо нашим опытом.

Еще раз я позволю себе подчеркнуть то, что процессы как предметы завершения игнорируют физическую величину времени тем своим условием, что принадлежащая им способность сопоставления укоренена не в номинальности их длительности, но в условии их завершенности, свидетельстве уже фиксации срока.

Переходя к предмету определения представительства пространства в социальной действительности, я хочу сказать, что подсказка нашего воображения свидетельствует о том, что представительство времени здесь более непосредственно, нежели мы мыслим здесь представительство пространства. Представительство пространства в социальном не замыкается на передаче влияния именно пространства, но включает в себя и элементы, представляющие уже многообразие возможностей материальной организации. Это, собственно говоря, следует из принципа территории - феномена, сопоставленного не только с размером, но и с характеристикой материального наполнения. Так, мы вряд ли сможем представлять себе предмет "территория" только как простую форму пространства, не указав того, что она представляет собой территорию жаркого, холодного, умеренного климата или что географически данной территории принадлежит такая ее неотъемлемая часть как морское побережье.

Следовательно, пространство в аспекте социального мы вынуждены понимать как возможность, позволяющую состояться некоему ее производному продукту, - а именно функции. Именно поэтому представительство пространства мы и вынуждены будем объединить с представительством всех прочих потенций в социальном, и представить найденный нами интеграл в качестве формата определенной функции.

В нашем объяснении нуждается и проблема, состоящая в том, как же идея определенной функции позволяет пользоваться ею в практическом анализе социальной действительности. Положим, мы ведем речь о человеке (равным образом мы можем говорить о группе людей, о социальном институте), представляющемся врачом. Отсюда, в силу положения об определенной функции должно следовать, что если мы, например, обращаемся к нему на предмет лечения заболевания, то он готов (здесь мы будем понимать наше заболевание именно как тривиальное) поставить нам диагноз и назначить лечение. Своей способностью безусловного совершения некоторого определенного действия участник социальной действительности и выражает условие своей определенной включенности в социальное происходящее, согласно которой мы и идентифицируем его как исполнителя свойственной ему функции.

Но, сформулировав нашу идею определенной функции, сделав соответствующий шаг в развитии нашей аналитической схемы, нам лучше вновь обратить к первому положению нашей теоретической конструкции, к идее дефеноменализации, и дополнить наши положения некоторыми пояснениями. Человек, который в одних случаях будет выполнять функцию врача, действуя в обстоятельствах других случаев, окажется спортсменом, отцом семейства, заядлым картежником или коллекционером бабочек. Так, если мы намерены анализировать некую личность именно в феноменальном ключе, то мы вынуждены будем все эти его особенности объединять посредством полотна одной единственной картины. Дефеноменализация же именно и позволит нам показывать не сложные иллюстрации феноменальных переплетений, но именно функции; так здесь, если коллекционирование бабочек как-то отражено и в деятельности человека как врача, то подобное влияние мы обязаны учитывать в своей конструкции определенной функции. При этом вся сумма прочих влияний, если они именно на эту функцию личности (группы, института) не оказывают действия, мы разрешаем себе отбрасывать. Именно в этом мы извлекаем выгоду, в существовании которой убедился и опыт физического познания, когда рассуждение, например, о движении тела, прилагается не к предмету медного, железного или оловянного, но уже именно тела наделенного массой (или характеризуемого плотностью). И в социальном анализе мы также рассматриваем не Ивана Ивановича во всей совокупности его пороков, но стараемся понимать его именно как врача в ряду происшествий его службы, и как заядлого игрока-преферансиста в череде отрезков его свободного времени.

Тем характеристикам, которые мы только что определили - проекции времени как завершенности и совместной проекции пространства и способностей как определенной функции мы предназначим роль базовых характеристик повторяющегося ряда социального действительного.

На стадии данного шага построения нашей теории нам вновь неплохо было бы воспользоваться тем опытом, которым с нами охотно поделится физика. Физика, после установления ею базовых характеристик (время, пространство, масса и т.п.), вырабатывает характеристики вторичного ряда, примеры которых мы видим в установленных ею понятиях скорость, ускорение, сила, напряжение, работа и т.п. Но физике значительно проще, нежели нам, развивать свою теорию в том смысле, что формат ее базовых характеристик представляет собой условность мерного (мерительного) сопоставления. Основываясь на принципе мерности базовых характеристик, физика открывает для себя возможности описать свои производные как математические условности произведения либо частного (в философском же смысле умножение или деление суть "серийные" действия; следовательно, вторичные физические меры - это либо десериизация, либо серийное развитие действия).

Мы же в своем анализе социального располагаем экземплярами только лишь немерных характеристик, поскольку в самом акте их выделения не смогли устранить явный произвол, - несравнимые, например, промежутки времени мы позволили себе определить как потенциально сопоставимые завершенности. Следовательно, формировать на базе устанавливаемых нами условностей практику "вертикальной" мерной совместимости нам развиваемые нами представления пока вряд ли позволяют. Но для нас, естественно, не закрыта еще возможность простого комбинационного воссоединения принятых нашей теорией базовых представлений.

3. Комбинации или "молекулы".

Анализ комбинационного воссоединения базовых форматов социальной действительности опять-таки мы начнем разбором более простого случая. Представим себе сочетание, сводящееся к тому, что некое завершение состоялось потому, что его целостное воспроизводство было обеспечено именно такой определенной функцией. Предположим, некоторый покупатель приобрел некоторый товар, садовод разбил грядку садовой культуры, пассажир приехал куда-то поездом; в данных случаях определенные функции покупателя, садовода и пассажира формируют такие повторяющие принцип времени условности завершения как покупка, разбивка грядки и поездка. При этом следует подчеркнуть, поскольку нам более важно избежать обременения нашего анализа расследованием в сфере не доступных ему сложных проблем, то мы не говорим о предметах покупки, разбивки грядки и поездки со стороны их собственного качества, мы говорим о них только лишь в форме их узкой оценки как возможностей завершенности. То есть мы, употребляя метод дефеноменализации, не позволяем себе вносить в данное свое теперь уже сочетательное построение ту дополнительную сложность, которая опять бы изобразила его как феноменальность. Наше сочетание располагает только тем, чем располагает - определенностью функции и завершенностью как отображением времени.

Чтобы облегчить наше обращение с только что установленной возможностью сочетания, мы воспользуемся свободой обозначить его некоторым определенным именем. Какие же собственные характеристики данного сочетания позволят нам наиболее оптимально подобрать подобное имя? Легко обратить внимание, что все показанные нами сочетательные комбинации демонстрируют нам свою способность помечать социальную действительность. Они "помечают" действительность именно тем, что благодаря им мы можем судить об использовании потенциала возможностей в, можно употребить такое выражение, последовательности "нарастания социальной энтропии".

Повышение "энтропии" социальной действительности нам следует определить как развитие ее фактической базы. Именно поэтому то понятие, которое мы изберем для обозначения сочетательной комбинации, мы назовем социальным фактом. Факты, в отличие от иных пока предполагаемых средств развития социального многообразия, обладают свойством создавать наследуемое содержание; семантика факта обязательно связана с появлением новой сущности, ограничения которой способны участвовать в формировании вторичной для данного случая определенной функции.

Само собой положение о том, что наши коллекции фактов открыты только для включения исключительно таких сочетательных комбинаций социальной действительности, которые обязательно задают условия для формирования новых определенных функций, подсказывает нам и последовательность анализа следующих форм социального многообразия. Если в образе социального факта мы выделяем именно природу его возможности функционального воспроизводства, для которой какой-то очереди повторным порождением может оказаться новая определенная функция, то это позволяет нам мыслить и другие комбинации, которые не в какой очередности их последствий никаких определенных функций не порождают.

Пытаясь хотя бы отчасти избавить наше построение от теоретической монотонности, вначале мы напомним ряд примеров, где социальная действительность комбинируется так, что из этого никаких будущих определенных функций не будет следовать. Это встреча двух случайных собеседников, поездка в автобусе в коллективе других пассажиров, пребывание в кинотеатре группы зрителей, совместное стояние в очереди, одновременная посадка в поезд и множество иных, совершенно в смысле порождения сохраняющегося на будущее содержания не продуктивных совпадений.

Хотя эти перечисленные нами совпадения в смысле самостоятельного порождения ими нового содержания не продуктивны, но и они, тем не менее, заполняют нашу действительность, представляют собой, даже при таких своих качествах, определенность востребования, отчего и не подпадают под определение социального балласта. Вставая в очередь, мы вынуждены понимать те обстоятельства, в которые попадаем, и выполнять те требования, которые диктует такой порядок общежития.

Как тогда нам следует рассматривать подобного рода примеры "не порождающих" совпадений? Скорее всего, их следует понимать как наше употребление возможностей формировать завершение, наделенное смыслом определенного поступка приспособления к обстоятельствам. Все поступки вынужденной интеграции агентов социальной активности (личностей, групп, институтов) в конгломераты совмещения обстоятельств, существо которых состоит именно в непорождающем связывании завершенностей, мы определим как особую категорию социальной действительности.

Выражать введенную нами категорию, фиксирующую возможности совмещения завершенностей, мы поручим хорошо известному термину, который несет в какой-то мере близкий факту смысл. Для фиксатора совмещения завершенностей мы используем такое широко известное имя как событие.

О всяком теоретическом анализе можно сказать так, что он несет в себе некую интеллектуальную эстетику. Если погружаться в мир любого теоретического представления, то действительность, вопреки самой себе, мы будем представлять примером некоего совершенства и гармонии. Так и в случае фактов и событий - теоретически мы можем представить себе, что на введении этих средств комбинации наш анализ социальной комбинаторики может быть действительно окончен.

Но не столь идеальный и эстетически привлекательный эмпирический опыт сразу напомнит нам о том, что в предмет комбинации вмешивается не только проблема продуктивности сочетания, но и другая проблема - вопрос о структуре самой комбинации. Итак, мы обращаемся к испытанному средству эмпирического анализа; предположим мы рассматриваем такое простое социальное проявление как весенняя посадка картофеля. Как же наша идея комбинационного представления должна отразить то условие, что данный социальный факт представляет собой конкретную комбинацию из различного числа участников? Посадку картофеля может вести один человек, может семья в целом, а может и не только одна семья, а даже и некоторый коллектив родственников. Что будет означать в теоретическом смысле предмет того, что одни и те же последствия формируются усилиями одного либо же нескольких творцов?

Отвечая на поставленные здесь вопросы, нам следует ввести новый предмет оценки социальной действительности, что выразит нам характеристичность такого именно многообразия совпадений базовых социальных условностей. Подобной характеристикой мы будем обозначать исключительно комбинационное условие. Так все то, что представляет собой состояние простого двоичного совпадения, мы предполагаем показывать в качестве формы, которую мы понимаем как не идентифицируемую в комбинационном отношении простую характеристику. Все иное, в том числе и едино-множественные, и множественно-множественные формы сочетаний, мы определим как особую комбинационную характеристику действительности сочетаний.

Термин, который мы выберем для обозначения множественной действительности сочетаний базовых социальных условностей, будет, скорее, в какой-то мере отвечать нашему субъективному выбору. Мы используем в данном случае понятие атрибут.

Применив такую характеристику социальных сочетаний как "атрибут", нам следует ответить на вопрос о том, как она способна сопрягаться с различными формами комбинаций, вспомним, наш арсенал содержит уже две таких возможности - факт и событие. Собственно говоря, вопрос заключен в следующем: оправданно ли атрибут факта обозначить как некоторое особое понятие? Для ответа на подобный вопрос мы должны осмыслить сам предмет атрибута факта.

Эмпирический опыт, источник всего нашего рассуждения, подсказывает нам, что для факта характерна не одна, а несколько возможных множественных комбинаций. Положим, некая завершенность позволила состояться нескольким определенным функциям (командир отдал распоряжения нескольким солдатам), одна определенная функция формировалась путем совместного протекания нескольких процессов (пример мы уже приводили - совместный труд огородников), сразу несколько определенных функций могут создаваться или образовываться в результате прохождения нескольких процессов или несколько процессов могут инициироваться несколькими определенными функциями. Является ли, для смыслового решения факта существенным то, что он воплощает собой подобное многообразие действия?

Я на заданный вопрос отвечу отрицательно. Какую не представляй собой факт сложность, все равно главный его смысл - именно порождение, если произошел случай зависимости функции от процесса, и именно условие характера реализации, если осуществлена противоположная форма связи - зависимость процесса от функции. Поэтому никаким особым понятийным отождествлением атрибут факта мы и не намерены отождествлять.

Совсем иная логика будет звучать в рассуждении об атрибутах события. Если завершенность в своих пределах будет сопряжена не с единственной, но уже с множеством завершенностей, то таким образом сама ее конструкция выделит ее из обычного порядка вещей. Если мы обратимся к эмпирике, то увидим, как рота живет в соответствии с тем ритмом жизни, который задает ей ее командир, и эта комбинация существенно отличается от другой, пример которой мы увидим на примере такого события как интимная беседа. Отсюда мы позволим себе терминологически конкретизировать подобную сущность, обозначив соответствие течения многих процессов всего одному уже не понятием события, а своим персональным понятием ситуации.

4. Природа социальных комбинаций.

Предмет проведенного нами исследования комбинационной картины повторяющейся социальной действительности, вероятно, исчерпывается решениями, относящимися к определению форматов их сочетания. Но завершение этапа анализа комбинаций не означает, что наш анализ и в целом исчерпал проблематику повторяющегося ряда социальной действительности. Анализ предмета повторяющегося ряд социального, насколько я понимаю, не дал нам пока ответ на один важный в изучении социального вопрос, - не объяснил проблему предметных источников поступка. Почему "слесарный" наше сознание способно так легко отделить от "гуманитарного"; как, в конце концов, мы определяем те фундаментальные категории, которые служат нам эталоном предметного разделения социальной действительности?

Итак, мы задаем самим себе вопрос о предметном источнике разделения социальной условности. Какое же решение способно удовлетворить принципам создаваемых нами представлений - или нам следует определять какие-либо фундаменталии или построить иную схему, ее, правильнее сказать, следовало бы назвать так - одноуровневой классификации.

Какой же именно вариант классификационного представления мы характеризуем здесь именем "одноуровневая" классификация? Положим, для вящей простоты следует напомнить пример той же самой физики. Если для иерархической классификации физических явлений мы ясно разделим категории "масса" и "сила" как отражающие разную, как теперь говорят, "грануляцию" нашего представления, то одноуровневая классификация и то, и другое будет показывать предметами одного уровня, и подобное объединение будет определять некие предметы только характеристикой их "происхождения". То есть одноуровневой способ классификации позволит нам действовать безлично - присваивая одним условностям тип "физических", другим - "психологических", обозначать третьи как "коммерческие" - ни в ком не выделяя той сложности, которая задана в каждом его связью с собственной базисной формацией.

Итак, некоторый спектр источников влияния на социальную действительность отразится в нашем понимании, как мы определили выше, без учета их генетической сложности, в форме множеств одноуровневой классификации.

Определившись с собственно принципом классификации, вторым шагом мы определимся в следующем: какие именно области специфики формируют среды социальной деятельности? Начнем здесь наш анализ с предметов, обособленность которых представляется более очевидной с позиций обыденного сознания. Например, сфера технического искусства, создание предметов материальной культуры, или, если мы используем внесенное в наш язык словесное заимствование, артефактов. Следовательно, предмет материальной культуры превращается в особую структурную область, специфицирующую социальную деятельность. При исследовании тех или иных фактов либо событий нам следует обращать внимание на то, что образующие их источники принадлежат широкой сфере, в частности, и материальной культуры в том числе.

Что еще может обладать статусом в достаточной степени очевидно отдельного в составе социальной практики в целом? Нам известно, что среди гуманитарных наук особым статусом обладают смежные науки - линвистика-филология, видимо факт их обособленного положения свидетельствует о том, что предмет языка следует представлять отдельной сферой социальной практики. Здесь, поскольку анализ филологии нельзя замкнуть узко пределами предмета лексики, или, говоря более точно, имен, но он вынужденно распространяется и на весь в целом опыт именования, включая и создание текстов, нам здесь особую "филологическую" сферу социальной практики следует показать как, с одной стороны, предмет филологии, как и, здесь же, предмет более широкий, нежели только филология. Подобному требованию естественно удовлетворит решение, согласно которому предмет информации следует включить в перечень источников социальной практики в качестве области особенного в широком смысле слова "языковой" сферы деятельности.

Несколько снижая требования характеристической выделенности предмета деятельности, мы можем выделить в особую сферу деятельности и обобщенную практику порождения сознанием человека иллюзии, которая известна нам в формах религии либо, в наши дни, идеологии. Хотя религия, например, и данное положение уже достаточно прочно закреплено в науке, играет роль творца языка (как творцом языка выступают и иные, не обладающие особой организацией формы именно экстатического поведения), как сфера своего особенного, сфера ритуала, сфера фундамента взаимопонимания, она заслуживает выделения в особую область порождения специфической практики. Итак, теперь уже и сфера наивного объяснения формирует для нас особый источник, порождающий собственный род социальной практики.

Занимаясь поисками других источников социальной практики, мы должны обратить внимание на те предметы, относительно которых научное определение строгих рамок феномена испытывает известные затруднения. Например, образцом подобной проблемы служит феномен нации. Решая довольно острый в практической плоскости "национальный вопрос" ученые не могут определить, как же именно следует определять такую особую условность как "нация". Совершенно естественная попытка использования в подобном определении узких рамок, например, физиологических отличий (использование в подобном определении именно признаков генетического подобия) наталкивается на ограничения естественными же трудностями. Общность "народ" объединяет не только тех, кто, положим, обладает генетическими признаками данной национальности, но и тех, кто вливается в этот народ посредством браков, эмиграции и т.п. Однако на что нам и следует обратить внимание, нестрогость определения рамок феномена не создает нам помех в представлении влияния национального как полноценной формы особенного, включенного в среду социальной действительности. Итак, мы запишем очередную уже область порождения предмета социальных отличий - предмет антропологии, включающий в себя не только национальное в узком определении, но и все иное, что национальное порождает либо же определяет. Сюда, естественно, мы запишем и предмет уклада жизни, и национальную культуру (национальную составляющую культуры), и такую вещь как национальный характер.

Поговорив о тех видах особенного, которые в достаточной степени оформлены, теперь нам следует обратиться к тем предметам социальной индивидуализации, категоричность которых хотя и допустима, но все же нуждается в обосновании. Бросим взгляд, например, на наши представления о предмете государственного устройства, идеи, в частности, демократии или диктатуры, - они, на первый взгляд, не нуждаются в том, чтобы мы выделили их как характеристики особенной специфики. Казалось бы, государственный (или в примитивном обществе общинный) строй естественно присущ социальному устройству, не отделим от него, и в силу этого подобный предмет не позволяет интерпретировать его как специфичный в социальной практике. То есть условия общественного строя личность воспринимает не благодаря некоторой отдельной практике, но благодаря именно самому своему вступлению в некое общество. Однако тот широкий круг проблем, решить которые общественное развитие способно только при использовании механизмов государственного строительства, - введение законодательства, практикование конкретных политических решений, стратификация общественной системы - заставляет нас принять решение о том, что предмет государственного устройства тоже следует понимать как одну из областей социальной специфики. Все те действия, в которых проявляются воля и разум власти (как и ее наивность, нерасторопность) следует определить как особый предмет, порождениями которого оказываются особые обстоятельства государственного развития. Кроме того, всякая структурированная общественная система не может существовать без таких хорошо знакомых нам элементов государственного аппарата, как военный либо репрессивный аппарат. Существование данных систем вооружает нас еще одним аргументом в пользу выделение специфики государства в еще одну сферу порождения социальной специфики.

Вряд ли мы будем уверены в том, что исчерпали сферы социальной специфики, если забудем о том, что социальное обладает еще одним принципиально важным предметом - такой сферой как практика хозяйственных отношений. Казалось бы, мы уже располагаем возможностями понимания подобной деятельности посредством идеи такой специфики как материальная культура, во-первых, и, второе, некоторые аспекты хозяйственных отношений описывает у нас категория антропологии, обобщающая предметы, относящиеся к такой сфере как жизненный уклад. Но здесь нам стоит бросить взгляд на экономическую практику в целом и дать ответ на следующий вопрос - действительно ли все элементы этой широкой сферы деятельности мы можем включить именно в две названные предметные области?

Рассматривая экономическую деятельность в целом, нам следует обратить внимание на то, что, действительно, и предмет экономических продуктов или артефактов нашел наше определение, и участие результатов экономической деятельности в индивидуальной или семейной жизни также получает от нас требуемый ответ, но нам не следует забывать и о другой составляющей - мы оставили без внимания такую проблему как практический порядок товарных отношений. Проблема товарной репродукции в целом, ее важный для развитых обществ институт - финансовый механизм - заслуживает того, чтобы выделить ее в особый предмет анализа социальной действительности. Следуя своему решению о создании нового предмета социального анализа, мы вводим новый вид социальной специфики, отражающий практику важной части социума - товарно-денежных отношений.

Наше решение в достаточной мере, я полагаю, оправдано, но встречает одну трудность - нам трудно определиться с адекватным названием найденной специфики. Чтобы не сдерживать наше решение областью именно товарного воспроизводства, мы обозначим экономическую часть единого комплекса социальной специфики именем факторов экономической природы.

5. Классы агентов.

Рассуждая о предмете социальной действительности в аспекте многообразия ее категорий, мы способны, однако, вспомнить и счастливую мысль Барри Смита, определившего такие источники истинности эмпирических предложений как события и состояния. Естественно, что предмет социальных специфик или интегральных категорий описывает не событийный ряд действительности, но обращается к ряду состояний. Тогда подобные состояния мы позволим себе определить не просто как некоторые "элементарные" состояния, но именно как функциональные состояния, то есть те формы состояний, которые оформляют своим существованием действительность некоторой предметной практики.

В результате найденного решения мы получили возможность приступить к решению теперь уже следующей проблемы: названные у нас виды состояний, те, что оформляют собой действительность практик, исчерпывают ли они всю свободу принципиально допустимых состояний социального? И здесь мы обязаны, конечно же, ясно представлять себе что, скорее всего, известные уже нам "семантические" состояния не одиноки. Кроме действительности, которую мы обозначили в этих состояниях как действительность "практик", вспомним и об иного рода действительности - выпадения порядка обстоятельств. Эта действительность относится к тому, что нечто способно случаться, например, в острой форме, когда характер другого происшествия говорит о смягченной форме подобного случая.

От общего понимания проблемы разнородности форм состояний теперь мы можем к предмету частного решения по конкретному поводу. Вообразим такую форму состояния "выпадения" как состояние, обозначающее происходящее разрушение некоего социального порядка. Нам даже не составит труда вспомнить расхожее имя подобного формата разрушения - это всем известное понятие "кризис". Но некоторая осторожность, которая никогда не помешает, наверное, потребует от нас определить для такой сущности как кризис и ее семантическое уточнение.

Нам надлежит вспомнить, что социальное различает две формы координирующего выпадения - факт и событие. В данной связи следует вспомнить пример некоего обыденного понимания, что говорит нам о том, что кризисные явления разрушают именно функциональную сторону социальной организации. Тогда предмет социального кризиса мы можем вполне определенно отнести к такому виду выпадения обстоятельств, в которых посредством таких совпадений как социальные факты происходит разрушение функциональных элементов социальной среды.

Аналогия с только что найденным нами порядком выпадения, названным у нас социальным кризисом, позволяет домыслить и другой вариант выпадения, в котором эффект деструкции разрушает синхронизацию завершаемостей. Или, если строго употреблять принятую нами терминологию, то должна существовать и такая форма выпадения деструктивного действия, которая будет нарушать событийную либо ситуационную сочетаемость социальных завершаемостей. В таком случае нам следует обозначить теоретически реконструированную здесь условность формы выпадения социальных обстоятельств особым термином - торможение - и, в силу ее "теоретического" происхождения, иллюстрировать данную форму сочетания подобающим примером. Так, современный экономический анализ часто вынужден оперировать такой сущностью как рецессия, нигде не приводя свидетельств того, что подобный формат состояния где-то устраняет какую-либо функциональность. Спасибо экономистам за своевременно поданную подсказку, то, что мы нашли в представлении о рецессии, то же мы найдем и в представлениях об охлаждении в отношениях, неактивности общества и других сумах обстоятельств, что меняют не социальную функциональность, но именно условия сочетания различных процессов.

Поскольку мы допустили возможность оперировать предметом "состояний выпадения", мы позволим себе несколько расширить число подобных состояний. Социальная действительность, например, сталкивает нас с такими феноменами как капиталы, запасы, существующие сооружения, проложенные дороги и многим другим, что овеществляет деятельность человека. Все наработанные человечеством богатства, как правило, не позволяют оперировать сразу всей массой подобного ресурса, вначале консолидируемый ресурс, естественно, поступает в наше распоряжение, и лишь следующим шагом мы собственно и начинаем им пользоваться. Тогда всякое то, что особенным образом формируется в качестве ресурса, смысл которого будет выражаться в том, что он поступает в чье-либо распоряжение, заслуживает его выделения в качестве особой формы состояния. Существо подобного состояния, на мой взгляд, хорошо будет отражено в понятии о социальной результатности. Итак, все то, в отношении чего общество практикует порядок его специального формирования в ресурсной форме, отразит наше представление об особом виде состояний - социальной результатности.

Социальная действительность, как мы увидели, в большинстве своих прецедентов образована таким содержанием, предмет которого формируется в самом же социальном, благодаря его же собственным социальным процедурам. Но социальное сталкивается и с возможностью воздействия на него условий теперь уже не социальной природы - от негативных до позитивных, от ураганов и извержений вулканов до освоения незаселенных земель и открытий полезных ископаемых - воспринимая случайность, предмет которой уже никак не позволяет приписывать ему качество социального происхождения. Естественное решение данной проблемы, если мы не намерены разрабатывать схему отношений "социальное - несоциальное", это дополнение социального дополнительной категорией состояний, вносящих в него вмешивающиеся обстоятельства выпадения несоциального. Решая подобную проблему, нам следует посмотреть на то, как же социальная среда воспринимает любое воздействие несоциального происхождения. Главным образом характер нашей реакции на обстоятельства несоциального порядка формирует наша же подсознательная оценка несоциального действия как нами "непредвидимого". Мы своим отношением к любому появляющемуся внешнему действию подчеркиваем определенную нами в нем его непредвидимость, когда даже по истинно не предвидимым нами действиям социального характера мы редко когда обнаруживаем подобное отношение.

Сознание в данном случае выполняет функцию не отражения действительности, но ее предопределения. Фиксируемая же сознанием интенциональность, определяющая в целом отношение индивида, она же посредством суммирования отношения множества индивидов определяет и общества в целом к воздействиям несоциального происхождения. Тогда на социальном поле подобную комбинацию лучше всего опишет такое понятие как социальный фактор, употребительность которого явно подчеркнет то чувство отторжения, которое общество демонстрирует в отношении подобных воздействий.

Тот предмет социального, развернутое определение которого мы представили посредством наших теоретических конструкций, следовало бы назвать основным содержанием социальной практики. Владея решением проблемы основного содержания, то есть, зная определения необходимых социальных констуитивов, анализ может уже переходить перейти к исследованию главного содержания, определяя то, как же всевозможным социальным игрокам удается формировать модули социальных форм и как, далее, вовлекать более простые модульные формы в конструкции систем сложного содержания. (То есть анализировать то, как, например, Ленин из отдельных большевиков формировал партию РКП(б), и как отдельные цели социальной активности могли складываться в общую политическую тенденцию.)