Аннотация: Конкурс Джу-Лисса "Интервью с вомпером". 15-е место. Но рассказ не про вампиров...
Люди не твари
Мне очень-очень страшно. Я боюсь возвращаться домой.
- Хорош лежать. Пойдем. Пора бы. Или шо? - неуверенно бубнит Буба. Он любит говорить тихо и неразборчиво. Потому и Буба.
- Сейчас, - отзываюсь я еле слышно, - Сейчас, секундочку.
А сердце колотится словно бешеное, руки онемели. Я волнуюсь, меня охватывает паника.
Как же не хочется входить в родное село! Все время тешил себя мыслями, мол, с Настюхой, с папой, с мамой ничего не случится. Мечтал о том, что отвоюю свое, вернусь и обниму их всех живых-здоровых.
Теперь лежу на опушке мертвого леса, слушаю, как скрипят над головой сухие ветви, гляжу на разоренную окраину села и впервые за все время не могу поверить в то, что родные пережили войну. Просто не могу и все тут.
- Надоело. Пойду, - безразлично бросает Буба.
Он поднимается и неторопливо бредет к полуразрушенным хатам. Здоровый, широкоплечий, в буром, сливающемся с пожухлой травой, камуфляже.
Вскакиваю и спешу вслед за братом. Может, соображает он не очень хорошо, но действует быстро. Ему страдать, размышлять обо всем на свете не надо. Буба полежал на опушке леса, осмотрел село, увидел, что тварей в нем нет. И все - Бубе пора действовать. Мечтать ему некогда. Он у меня такой.
Подходим к первому двору, и я все жду, что со всех сторон на нас полезут клыкастые, человекоподобные существа. Твари.
Они появились уже после войны. Про них рассказывали много. Говорили, что твари едят только человечину и не пьют ничего, кроме человеческой крови. В некоторых городах люди верят в то, что в последние военные месяцы враг заразил нас каким-то вирусом. Теперь эта зараза превращает людей в тварей.
Правды я не знаю.
Своими глазами видел, как тварь разорвала ребенка. При мне после укуса такой зверюги у человека начали выпадать волосы, и расти клыки. Я уверен, если бы мы не убили того несчастного, он бы превратился в тварь. Так что слухи о вирусе могут быть недалеки от истины.
С другой стороны, в города мы с Бубой заходили редко. В стране нет власти. Вокруг городов и поселков полно шаек, готовых убить тебя за ботинки, и тварей, жрущих человечину. Никто толком не знает, что случилось с врагами и с основными силами наших войск.
Что тут еще остается делать? Остается только надеяться, что дома хоть кто-то да выжил.
Вот мы с Бубой и попытались дойти домой. Похоже, дошли.
***
Жутко смотреть на пустые оконные проемы, на ржавые остовы тракторов, что гниют на заросших сорняками полях, на закопченные стены домов. Кажется, вокруг только три цвета - бурый, серый и черный. Трава, небо и копоть. Я уже не могу думать. Меня трясет. Ноги подкашиваются. Упасть бы да умереть, но я еле-еле плетусь за братом. На мгновение оглядываюсь, смотрю на лес. На темные деревья. Ни одного листочка, ни капли жизни. А каким же красивым этот лес был раньше!
Замечаю, что мы уже подходим к концу улицы Октябрьской. В народе ее Довгаливкой называли. Потому что длинная и ведет к самому сельсовету. Получается, мы уже около центра деревни. И хоть бы одна живая душа на глаза попалась! Всё пустые, заросшие сорняками дворы.
Сейчас дорога повернет налево и метров через двести упрется в так называемую "площадь".
Внезапно Буба останавливается, замирает посреди улицы. Смотрит на меня через плечо и показывает, чтобы я присел и отошел в сторону. Я выполняю - раз брату чего не понравилось, значит надо поберечься.
Отхожу к укрытию - ближайшему покосившемуся забору - и жду, пока Буба, пригнувшись, подбежит ко мне. Неужели тварей заметил?
Даже мысль о тварях невыносима. Лучше бы семью враг расстрелял где-то в поле.
Закрываю глаза и сразу же представляю свою сестренку. Стоит Настенька около нашего дома, держит в руках плюшевого поросенка, а сзади к ней подкрадывается зверь. Белесая кожа, блестящая от слизи, рахитичные мышцы, огромная голова. Настенька стоит, улыбается мне. Тварь прыгает...
К реальности меня возвращает подзатыльник. Открываю глаза, и с недоумением смотрю на грязную, бородатую рожу Бубы.
- Не спи, - шепчет он.
- Че-че-чего там такое? - выдавливаю из себя я.
- Люди. Много, - сопит Буба. - Идем?
- Люди, - выдыхаю я. - Слава богу.
Это же хорошо! Тем не менее, брат прав. Спешить в таких делах не нужно. Люди, конечно, не твари, но все же.
- Давай потихоньку вперед, - командую.
Не спеша, от забора к забору, от стены к стене я двигаюсь в направлении "площади". Вот и поворот остается позади. Вдали виднеется серое трехэтажное здание - сельсовет.
Через пару минут мы подходим к последнему дому на улице. В нем когда-то моя первая учительница жила. Отсюда хорошо видна "площадь", полная народу. Человек сорок-пятьдесят, не меньше. Стоят люди, разговаривают друг с другом - гудит толпа словно шмель.
"Площадь" является площадью только в воображении наших односельчан. На самом деле это та же улица, но чуток пошире. Прямо напротив нас возвышается сельсовет. Некоторые окна заколочены фанерой, а кое-где уцелевшие рамы затянуты потрепанной полиэтиленовой пленкой.
Справа от меня, за остатками металлической ограды, сереет огромная, бесформенная груда мусора: кирпич, какие-то доски, балки, куски бетонных плит. Там раньше школа была. Бомбили ее что ли.
Гляжу на людей, собравшихся на "площади". Вот крестный стоит. Поседел весь, совсем стариком стал. Но улыбается - видно, что доволен чем-то. Замечаю еще одно знакомое лицо. А может быть и не знакомое. Девушка в темно-синей телогрейке без рукава. Волосы распущены, на чумазом лице улыбка. Точно, знаю ее, но вот не могу сказать, кто она. Все-таки шесть лет дома не был.
Словно камень с души падает. Кто-то да выжил. Стоят односельчане, даже смеются. Может, и родные пережили эту сучью войну!
Хочу выйти, побыстрее разыскать маму, папу, но Буба хватает за плечо:
- Погодь. Послушаем.
Киваю и вновь прижимаюсь к стене дома.
***
Внезапно шум стихает. Народ, стоящий в центре, расступается, освобождая небольшой пятачок, и туда выходит девушка. Невысокая, рыжая. Как и все одета в рванье: затертые серые джинсы и бесформенный, темный свитер.
В один момент все внутри меня обрывается. Это же Настя! И как она только изменилась. Дергаюсь, чтобы вскочить, продраться сквозь толпу, обнять мое солнышко. Но брат сжимает плечо еще крепче. Гляжу на него, однако по Бубе не понять, узнал он сестру или нет.
- Сука, - разносится над "площадью" женский крик.
Смотрю на людей, но все стоят, как стояли. Только улыбки шире стали - происходящее определенно нравится землякам.
- Мразь, - визжит все та же истеричка. - Че, мамаша, неприятно про себя правду слышать, а?
В центр человеческого круга выталкивают сгорбленную старуху. В очередной раз комок подкатывает к горлу. Маму я узнаю с первого взгляда. Что же с ней случилось-то? На глаза наворачиваются слезы. Родное, самое дорогое на свете лицо все в морщинах, согнулась почти до земли. Стоит мама, опираясь на две кривые клюки, дрожит вся.
Я не верю глазам. Конечно, она пережила войну. Все мы прошли через этот ад, и все поменялись. Но ведь когда я уходил, мама была крепкой сорокалетней женщиной. Румяная, пышущая здоровьем, всегда веселая. Как она могла превратиться в столетнюю старуху?
- Я тебя ненавижу, поняла. И знаешь за что? Сейчас расскажу, не веришь? - все тот же голос дрожит то ли от ненависти, то ли от восторга.
До меня с трудом доходит, что голос принадлежит Настеньке. И кричит сестренка на маму.
Она кричит, а все вокруг стоят, смотрят и скалятся.
Как же так? Что же это?
Пальцы Бубы все сильнее впиваются в меня, но боли я не замечаю.
- Больше всего я тебя ненавижу за то, что ты меня родила, - продолжает орать Настя. - Хотела перед соседями похвастаться, да? Что и третьего ребенка родить можешь, да? Ну, похвасталась. Крольчиха! А воспитывать, не хотелось, так? Ведь ночевать из дому выгоняла, как собаку? Не помнишь уже? Так я всё сейчас расскажу, пусть все услышат!
Мама всхлипывает. Отбрасывает одну клюку, хватается за сердце и медленно оседает на землю.
Настя продолжает что-то говорить, но я ее не слышу. Я ничего не чувствую, не соображаю. Только замечаю, как над ухом страшно кричит Буба. Он отпускает мое многострадальное плечо и бросается к толпе.
Я же стою, словно к земле приклеился, и могу только смотреть на то, как Буба разбрасывает толпящихся людей и склоняется над мамой.
***
Осматриваю комнату и не могу найти сил даже для того, чтобы заплакать от счастья.
Стою в уголке и тихо любуюсь гостиной родного дома. Вон папа сидит в любимом кресле, курит трубку и читает газету. Мама на диване около торшера ловко орудует спицами. Возле нее с книгой на коленях примостилась Настя.
Будто и не было никогда войны. Красивая мама, крепкий, приятно пахнущий табаком и одеколоном папа, и рыжая, словно солнышко, по-детски худая, курносая Настюха.
Только одно смущает - комната наполнена туманом. И пусть этот туман практически нельзя увидеть, но я знаю, он существует. Все в нем движется плавно, замедленно. Я стараюсь не обращать внимания на такие мелочи. Смотрю и не могу наглядеться на родных.
В комнату входит Буба. Кажется, что он не идет, а неторопливо плывет, как огромный, вальяжный военный корабль. За братом показываюсь я - ну чисто крохотный катерок, пристроившийся к флагману.
Наверное, странно стоять в комнате и смотреть на самого себя. Однако удивления почему-то нет.
Буба как всегда огромен. Однако, глядя на него, думаю, что никто из однополчан брата сейчас бы не узнал. Буба, стоящий передо мной, ни дня не голодал, он румян, круглолиц и даже чуточку тучен.
А вот я такой же, как всегда. Тощий, маленький и вертлявый.
- Ладно, пойду спать, - щебечет Настенька. Голос должен бы растягиваться, замедляться, как и все вокруг, но он звучит совершенно нормально. Обычный звонкий детский голос.
Настя целует маму, улыбается папе, говорит Бубе: "Спокойной ночи, Женя". Тот подмигивает сестренке и легонько гладит ее. Тот я, что секунду назад вошел в комнату, шутя дергает Анастасию за косичку, желает ей сладких снов.
Гляжу на маму и поражаюсь тому, как она смотрит на свою дочь. Я и не думал никогда, что во взгляд можно вложить столько нежности...
Открывая глаза, не могу сообразить, где нахожусь, куда исчезла комната, полная невидимого тумана.
Постепенно прихожу в себя и понимаю, что лицо у меня мокрое. Неужели я плакал?
Сажусь на постели и с остервенением тру глаза. В голове все еще проносятся лица из сна. Папа, сестренка, мама.
Тут же вспоминаю пыльную улицу и старушку, окруженную скалящейся толпой.
***
Маму мы похоронили на нашем старом дворе. Сожгли тело, чтобы покойницу не потревожили твари, и закопали прах под высохшей грушей.
Тогда, на "площади", Буба пробился к маме, но было слишком поздно.
Через какое-то время я вышел из ступора. Подбежал к брату, покрутился около него, не зная чем помочь, и снова встал столбом, переводя непонимающий взгляд с мамы на Настю.
Толпа вокруг шумела, на нас почти не обращали внимания. Все подходили к сестре, жали ей руку, что-то говорили. Настя расцветала на глазах. Мне показалось, что кожа на ее лице начала становиться все глаже, глаза заблестели ярче.
- Как же это, Насть? - промямлил я.
- Приве-е-е-ет, - радостно завопила она. - Вернулись, оба! Ура! Смотрите все, братишки с войны пришли!
Односельчане повернулись к нам, начали с интересом рассматривать, а сестра тем временем продолжала:
- Видели, как я ее? Теперь все говорить про меня будут. Еще и вы пришли. Правда, классно? Правда, я - самая классная?!
Люди все разом заголосили. То тут, то там слышалось : "Да, ты - просто супер! ... Хорошо ты ее довела, мне понравилось... Молодца"
В этот раз Буба не кричал. Он поднялся, молча достал нож и пошел к Насте. Не побежал, не кинулся. Просто пошел.
- Жень, ты чего? - робко окликнул его я, но брат даже не повернулся.
Буба не успел сделать и трех шагов. Люди бросились на него со всех сторон: выбили нож, повалили на землю. Я уж подумал, что его начнут бить, но односельчане просто держали брата, не давая ему пошевелиться.
Настя же произошедшего словно и не заметила. Постояла еще немного, поулыбалась, затем развернулась и ушла.
Я много всего тогда почувствовал. Мне было противно и горько. Меня тошнило от неправильности, невозможности происходящего. Был момент, я тоже хотел выхватить нож и пойти на Настю. Но Буба опередил, а я все-таки сдержался, решил не вмешиваться.
Спустя пару минут площадь опустела. Остались только четверо мужиков, державших Бубу, и крестный. Он подошел к брату, склонился над ним и негромко вздохнул:
- Зря ты так, Женя. Не надо такого делать. Ты просто еще ничего не понял, а сразу за нож. Не надо. Настя..., - крестный на мгновение замолчал, задумавшись. - По-другому она не могла. Ты лучше уходи, так правильнее будет. Спокойнее и тебе, и мне, и всем.
Буба ничего не ответил. Скорчился, словно от боли и отвернулся. А в глазах у него стояли слезы.
- Дядь Коль, - подошел я к крестному. - Как...
Тот посмотрел на меня и, ухмыльнувшись, бросил:
- Значит, Женька сберег тебя, слизняка. Вот уж не думал, что доживешь.
Он сплюнул и пошел к сельсовету.
***
От мыслей меня отвлекает чуть слышный скрип двери. Вскакиваю и достаю нож. Мало ли кто или что это может быть.
Думаю о том, не постучать ли мне в стену, чтобы разбудить Бубу. Он в соседней комнате спит.
Мы с братом остались ночевать в сельсовете. Дядь Коля, сказал, что так будет безопаснее. Крестный провел нас к комнате, в которой было два старых рваных матраса. Буба вошел в ту комнату и закрыл за собой дверь, не дожидаясь меня. Когда я хотел с ним поговорить, брат зыркнул на меня так, что я сразу же отцепился от него. Затем я подумал и решил ночевать в соседней комнате. Пусть его, на Бубу такое иногда находит. Выспится, успокоится, утром уже и побеседуем обо всем, что сегодня произошло.
Да я и сам, конечно же, был далеко не в лучшем настроении. Соорудил себе кое-какую постель, подложил под голову рюкзак и сразу же уснул.
Я поднимаю руку, чтобы постучать, но тут сквозь приоткрытую дверь в комнату падает слабый желтоватый свет.
Еще раз скрипят дверные петли, и яркий после темноты свет слепит меня. Первые секунды не могу понять, кто стоит на пороге. Спустя пару мгновений глаза привыкают, и я узнаю сестру. Настя входит в комнату, неся перед собой чадящий факел.
- Не спишь? - шепотом спрашивает она.
Не дожидаясь ответа, Настя подходит ко мне, берет за руку и негромко говорит:
- Пойдем, я придумала, что мы сейчас сделаем!
Вырываю руку, пячусь от сестры.
- Уйди. Пожалуйста. Насть я... Просто уйди... - выдавливаю из себя.
Она подходит ближе. Бросает взгляд на нож, зажатый у меня в руке.
- Слушай, - еще шаг в мою сторону, - Как раз и нож есть. Я что придумала. Ты только послушай.
Упираюсь спиной в стену - дальше отступать некуда. Гляжу на Настю и вновь не могу ни на что решиться. Мне хочется броситься на нее, ударить ножом в грудь. Так, чтобы почувствовать, как лезвие проламывает ребра, входит в сердце. Затем вспоминаю лицо той Насти, что была в моем сне, и у меня остается только одно желание - зарезать себя.
А сестра тем временем продолжает:
- Хорошо, что ты вернулся. Хорошо, что Женя здесь. Теперь про нас будут все говорить. И так говорят. А еще больше будут. Мы сейчас пойдем к Женьке, и ты его зарежешь. Да? Здорово? А потом, я скажу, что он на меня кинулся. Я даже одежду на себе порву, скажу, что он изнасиловать хотел. А ты меня спас. Так скажу. Все поверят. Все про меня говорить будут. И про тебя тоже. И людям - развлечение от этого. Пойдем. Так надо. Я тебе говорю.
Я уверен, Настя сошла с ума. И все односельчане сошли с ума вместе с ней.
Хотя, может происходящее - обман? Меня пристрелили где-нибудь за сотни километров отсюда, в том, последнем бою. Я давно умер. Мне почудилось, что несколько месяцев назад Женька вытащил меня полуживого из-под горы трупов. Мы никогда не возвращались в расположение части, встречая таких же недобитых солдатиков и офицеришек.
Гляжу на радостное, сияющее лицо сестры. Замечаю отражение факела у нее в глазах.
Из темноты, что сгустилась за Настиной спиной, бесшумно возникает Буба. Красные, налитые кровью глаза, брови, сошедшиеся у переносицы, плотно сжатые, побелевшие губы.
Буба широко замахивается и бьет сестру в ухо. Она падает, роняет факел прямо в груду ветоши, на которой я спал. Тряпки тут же загораются. Буба бил от всей души - Настя валяется на полу, ничего не соображая, моргает глазами, пытается приподняться.
Женя бьет сестру ногой, затем еще раз. Наконец, Настя хоть немного приходит в себя. Он орет во все горло, воет нечеловеческим голосом.
- Сука, - цедит сквозь зубы Буба. Он падает на колени и мертвой хваткой вцепляется в Настино горло. Вой прекращается, теперь сестра может только хрипеть.
Я замечаю, что от тряпок загорается пол, огонь перекидывается на груду хлама, лежащуют в углу. В комнате уже полно дыма.
Настя последний раз дергается, ее глаза закатываются, изо рта идет пена. Буба отпускает горло сестры. Его руки опускаются, здоровяк сидит, мерно раскачивается и все повторяет:
В коридоре слышится топот. Я поворачиваюсь к двери, и в тот же момент в комнату врывается крестный. Дядь Коля смотрит на меня, на брата. Из-за его спины выглядывают еще несколько человек.
Крестный хватает меня за шиворот и буквально выталкивает из комнаты. Краем глаза замечаю, как двое мужиков подхватывают под руки Бубу и волокут следом за мной и дядей Колей.
***
Давным-давно, еще в детстве, мы с Женькой подожгли скирду соломы. До сих пор помню, как она горела. Сейчас сельсовет очень похож на ту скирду. Ярко горит, весело. Сижу посреди "площади" и тупо смотрю на него.
Рядом сидит Буба. Он уже не раскачивается, но глаза остекленевшие, ничего не видящие.
Вокруг нас стоят люди и тоже во всю пялятся на сельсовет.
- Ну и хрен с ним, - замечает кто-то за моей спиной. - В магазине жить будем. Тварей оттуда выгоним, и жить будем.
Оборачиваюсь и вижу девушку в фуфайке без рукава. Ту, что днем показалась мне знакомой.
- Каких тварей? - спрашиваю я.
Ответить она не успевает: к нам с Бубой подлетает крестный. Он весь перемазан сажей, в свете пожара седые волосы кажутся розовыми.
Крестный стоит над Бубой, смотрит на него несколько мгновений, затем устало роняет:
- Ну почему ты не ушел отсюда.
Буба поднимает голову и ровным, без эмоций голосом отвечает:
- Да пошел ты, дядя Коля.
Брат встает с земли и в упор смотрит на крестного.
- Пошел? Пошел? - срывается на крик тот. - За мной иди. Сейчас я тебе покажу.
Дядя Коля берет Бубу за руку и мягко, почти нежно говорит:
- Женя, я тебя очень прошу, пойдем. Надо было еще днем тебе показать.
Крестный тянет за собой Женю, и тот не сопротивляется. Все вокруг расступаются, пропускают дядю Колю и брата. Я увязываюсь за ними, хоть меня никто и не звал. Да все, похоже, вообще обо мне забыли.
Мы пересекаем "площадь", подходим к стальной двери магазина. Дверь крепкая, железная, со здоровенным амбарным замком. По обе стороны от нее - зарешеченные оконные проемы.
Брат подходит к окну и заглядывает в магазин. Внезапно он вскрикивает, начинает пятиться.
Тоже бросаюсь к окошку, пару минут разглядываю темное помещение. Света от пожара немного и я не сразу замечаю то, что так испугало брата: в дальнем углу сидят твари. Трое, может, четверо - разглядеть я не успел.
Не удержавшись, вскрикиваю и тоже отступаю назад.
Гляжу на Бубу, а тот буравит взглядом дядю Колю.
- Вот так вот, - вздыхает крестный. - Это наши, Женя. Наши. Таким и папа твой сделался. Он чуть ли не первым был.
- Нет, - мотает головой Буба. - Не надо, не говори.
- Послушай, Женя, - настойчиво говорит дядя Коля. - Теперь послушай.
Он глубоко вдыхает, молчит несколько минут, собираясь с мыслями, и продолжает:
- Видел, что Настя с мамой сделала? Она же не просто так, - крестный кивает в сторону магазина. - Сестра твоя не хотела в этих вот превратиться. И тебя руками этого засранца убить хотела. Для того же, Женя. Для того же.
- Сумасшедшие, - бормочет брат. - Вы просто...
- Я не знаю, отчего так. Но надо силы у других забирать. Нам так надо, Женя. Мы случайно это поняли. Я не смогу тебе пояснить, отчего и как. Я и сам не понимаю, - твердит дядя Коля. - Настя довела твою маму до смерти, а сама сил набралась. И все мы набрались. И Настю похвалили. От этого Насте тоже жизни поприбавилось. Вот...
- Уроды, - хрипит Буба. - Гниды больные.
- Ну, как, как еще? - снова орет крестный. - Не в тварей же превращаться. Вот мать твоя не захотела ничего делать. Она бы рано или поздно сделалась тварью. А так хоть мы за нее живем. Не тварью же становиться?
Буба ничего не отвечает. Он разворачивается и уходит прочь.
Некоторое время смотрю на его сгорбленную спину. Сквозь слезы гляжу на улыбающиеся, довольные рожи односельчан.
Срываюсь с места, догоняю Бубу. Услыхав мой топот, брат оборачивается и сквозь слезы, хлюпая носом, бормочет:
- Пойдем отсюда. Пойдем. Мы же с тобой войну... вместе. Братик. Они уже не люди. Пойдем.
- Ты не слушай его, Буба. Ты прав, - тараторю я. - Они все с ума сошли. Война, твари вокруг откуда-то взялись. Им тяжело пришлось. Вот и сошли с ума. От страха ведь. Правда, Буба? Правда?
- Да, - отзывается Женя и смотрит мне в глаза. - Конечно.
Словно по команде люди, до этого молча стоявшие вокруг, оживляются. Бегут к крыльцу магазина, что-то кому-то радостно крича. Я не вслушиваюсь, я и так знаю, они все восхищаются крестным.
Мы с Женей беремся за руки и молча идем в сторону Октябрьской. Может, и смешно смотримся, но нам так легче. Мне, во всяком случае.