Над проходной Челябинского электродного завода еще совсем недавно (а может быть, он и поныне там) висел плакат, меру цинизма которого мог бы оценить лишь тот, кто отдал несколько лет своей жизни производству электродов, минеральных удобрений, атомных бомб и тому подобной дряни, без которой человечество так прекрасно обходилось вплоть до новейшей истории.
Пытаюсь представить себе кого-то более счастливого, чем вымазанный графитной пылью работяга, и не могу. Непосильная задача!
В очередной раз подивившись душевной чуткости и такту нашего чиновника (в данном случае - чиновника производственного), припомнил я вдруг и свой "счастливым труд", коим занимался сразу же после окончания десятилетки. Причем не по причине скудоумия и неспособности поступить в ВУЗ, а в силу беременности девочки, с которой я неосторожно дружил последний год, и понимания своей доли ответственности в том, что мы не использовали доступные средства контрацепции. Короче, она должна была рожать, а я хотел на ней жениться и воспитывать зачатое в любви дитя.
Но, вместе с тем, очень не хотелось служить в Красной Армии, а стало быть, способ жить дальше был только один и известен он был в нашем городке каждому выпускнику школы, не поступившему в институт, - нужно было идти работать на Комбинат (именно так - с заглавной буквы),на котором до периода разрядки и перестройки существовала так называемая БРОНЬ. Проще говоря, если ты не сильно пил, не был склонен увечить девушек членом в то время, когда уже поет заводской гудок, которого, кстати говоря, там на было, видимо, из соображения огромной секретности), то ты мог доработать на Комбинате до положенных законом 27 лет, после чего тебя для проформы вызывали в городской Военкомат и, вдоволь налюбовавшись твоим подернутым первым жирком пузом, оглядев сморщенные генеталии и зачем-то заглянув в задницу, выдавали тебе на зависть тем, кого в свое время мудохали погрязшие в дедовшине старослужащие, - выдавали Военный билет с категорией призыва 2-а,что означало твою годность во время боевых действий лишь в том случае, если перебьют враги категорию 1-а.1-б и.т.д., пока не останется на русской земле никого, кроме такого говна, как категория 2-а - вот уж тогда твой час: бей жидов, спасай Россию, если, конечно, война с Израилем - что вряд ли).
Но до заглядывания в душу через очко военврачом было еще очень далеко, и пока мне предстояло отдаться на позор (см. словарь В.И.Даля т, 3) более мирным эскулапам, задачей которых было определить досконально мою пригодность для работы на основном производстве. Дело в том, что Комбинат был объектом военным и производил нечто, о чем я до сих пор по прошествии 25 лет не знаю, могу ли писать открыто.
Хрен с ним - рискну. Короче, делали мы там чего-то из урана. Ну вот, выдал государственный секрет, а ведь неизвестно еще, кто будет читать эти строки. Ну как шпион заинтересуется такой информацией, вычислит меня, найдет и начнет пытать в застенке на предмет выдачи мною ему еще более страшных тайн о Комбинате. Или еще страшнее - даст мне американских или других каких буржуазных денег, и не выдержу я, сломаюсь, наговорю чего-нибудь. И всё - буду я, дети мои, внуки (если таковые будут еще после пыток шпионских) рабами капитала. Вот чтобы такого не случилось, заставляли для нашего же блага всех поступающих на Комбинат расписываться в бумажке, где давался мудрый совет: в случае контактов с иностранными агентами, когда не будет уже возможности крутить вола и говорить, что, дескать, не знаю, чего на работе делаю, нужно было сделать вид, что готов предать Отчизну и обмануть лазутчика, сказав, что изготовляем мы "сложные химические катализаторы для не менее сложных химических реакций."
Вот встретит такой посланец Пентагона пять-шесть простоватых на первый взгляд и готовых выпить водки в любое время суток русских парней, обольстит их так или иначе, подобьет на измену, те - один за другим, сломавшись, плетут ему про катализаторы; и вот поверил он мнению большинства, поперся с докладом в пятиугольное гнездо международной напряженности - так мол и так - катализаторы делают какие-то сложные, а какие - сами сказать не могут из-за темноты своей и неграмотности; расстроится начальство шпионово, что опять их ставленника обвели вокруг пальца, расстреляют его во внутреннем дворе тюрьмы Синг-Синг на глазах у играющих в баскетбол негритянских заключенных и ну думать: а может и вправду мирная химия на Комбинате, а то, что атомные бомбы из ворот вывозят, так, может быть, их там красят. В общем, хитро было придумано нашими контрразведчиками с этой расписочкой. Помимо этого давали расписку в том, что никогда в жизни не поедем мы в капиталистические страны ни по какой надобности, и лишь лет двадцать спустя, прямо как у мушкетеров, после увольнения, после разрушения производства или после собственной смерти можно будет съездить погреть бока куда-нибудь в Варну или на Златни Пясцы. Видимо, Болгария не рассматривалась серьезно как покуситель на наши тайны - не знали наши опричники, что уже укладывается в городе Ставрополе чемодан и Хозяин чемодана говорил жене, фрикативно округляя звуки "г": "Рая, гондоны взяла? А кальсоны?В Москву же едем - это надо четко себе понимать!" И благодаря во многом этому ставропольцу скоро Болгария перестанет быть безопасной и нужно будет менять текст расписочки 2. Да и нужда в этих расписочках, прежде казавшихся столь жизненно необходимыми и мудрыми, чуть было не отпала, так как товарищ из Ставрополя очень скоро понял, что Америка нам не враг, а лучший друг, таки зачем же делать бомбы - ну их на хрен! И на комбинате начали было вместо них изготовлять нечто из пластмассы: не то пепельницы, не то плевательницы, не то розетки под варение - не поймешь что, но очень некрасивое и никому не нужное.
Но капиталисты вовремя обнажили свои ядовитые клыки, проведя "Бурю в пустыне", и опять повисла над Комбинатом завеса большой военной тайны, опять начали многозначительно посматривать на потенциальных предателей работники режимных отделов: дескать, знаем, что у вас на уме. Но до этих событий опять же было еще очень далеко, а пока я отправился на входной медосмотр - так это называлось.
Входной медосмотр показал, что к людям первого сорта я не отношусь. Врач невропатолог обнаружил у меня некоторое подрагивание чего-то в конечностях (чего вовсе почему-то не обнаружила за год до того комиссия в военкомате, где в приписном свидетельстве была оформлена моя стопроцентная годность, к тому, чтобы сложить голову на поле брани, если таковое подвернется) - сие подрагивание называлось "патологический стопный знак", и это означало, что работать я смогу только во вспомогательных цехах, что, впрочем, никак не отражалось на отмазке от службы в РККА, что означает Рабоче-крестьянская Красная армия.
Интересные раздумья посещают меня в связи с упоминанием этого патологического стопного знака: с момента входного медосмотра прошло 25 лет, и не разу мои стопы меня за это время не подвели. Значит ли это, что стопные знаки умерщвляют своей патологией владельца стоп за срок, превышающий четверть века, или же врач в свое время принял за страшный знак обыкновенный похмельный тремор конечностей, или не такая уж страшная это болезнь и уже можно начать носить тот строгий костюм, который я купил с первой получки на случай положения меня во гроб.
Так или иначе, а медосмотр я прошел и был допущен до святая святых - до заполнения анкет в отделе кадров. Эта процедура стоит упоминания уже потому, что, выполняя ее, я совершил два безнравственных поступка: частично отрекся от папы и обманул наши доблестные спецслужбы, которые обмануть невозможно в принципе - так нам говорили в школе. Дело в том, что мой батюшка, с которым мама была давным-давно в разводе, успел как-то посидеть в тюрьме за совершенное по нетрезвости самовольное распоряжение чужим транспортным средством - короче, угнал "Волгу", да не просто угнал, а у своего начальника цеха - вот как бывает .В анкете же был один вопрос, касающийся этого факта непосредственно: "Состоял ли кто-нибудь из родственников под следствием или был осужден судом?" Не знаю, что бы было, если бы я честно ответил на этот вопрос анкеты: может быть и на работу бы приняли да еще по традиции как вложившего собственного папу наградили бы медалью имени Павлика Морозова, а может моим бы именем назвали улицу, пионеры бы боролись за то, чтобы назвать моей фамилией школьную организацию юных ленинцев. Рассудив, что папино уголовное прошлое и возможное будущее, откроют мне прямую дорогу в монгольские степи - именно туда чаще всего отправляли из нашего городка моих сверстников, чтобы проявлять солдатскую смекалку можно было в чем другом, кроме как в самовольном оставлении воинской части на предмет встречи с лицами противоположного пола, - считалось, что монголы на 99.9% страдают врожденным сифилисом, что, нужно заметить, имело под собой огромные основания, в чем мне довелось убедиться, слава богу - не на собственном опыте, когда я обучался наукам в городе Улан-Удэ, который несмотря на монгольское название являлся столицей советской Бурятии, но несмотря на это прогнил в монгольском сифилисе довольно значительно, но несмотря на это врожденный сифилис не стал визитной карточкой этого города, но об этом позже... Лишь об одном стоит упомянуть не откладывая - это о том, как в Бурятии выдавалось свидетельство о твоем относительном здоровье в смысле вензаболеваний (относительном - потому, что жизнь скоротечна, и будучи здоровым в момент забрания мазков, ты мог из состояния здоровья перейти в противоположное буквально в течение часа, а то и того меньшего отрезка времени - тут уж кому как повезет). Так вот, когда в Бурятском республиканском вендиспансере убеждались в отрицательной реакции Вассермана, на предмет которой ты сдавал свою кровь, то тебе выдавали бумажку неказистого вида, на которой стоял треугольный штамп, по периметру которого затейливо как орнамент было растиражировано резюме "Годен. Годен. Годен и,т.д." И к ЧЕМУ ТАКОМУ это я был годен? До сих пор ума не приложу!
Но пока я, предвидя встречу с аратами, аймаками и найонами, написал в анкете, что с папой давно не виделся и потому о его возможных конфликтах с УК РСФСР ничего знать не могу, и было это чистым враньем, поскольку я не только знал о преступном прошлом родителя, но даже дважды ездил к нему на свиданку и даже один раз провез в резинке трусов 50 рублей, сам, конечно, поначалу того не ведая. Суровые вертухаи и вертухайки довольно скрупулезно осматривали личные вещи допущенных к свиданью, но поскольку мне в те поры было восемь младенческих лет, то коварства с моей стороны бравые тюремщики не ожидали и оставили мои трусы в покое, чего нельзя сказать о белье моей матушки - его, по-моему, возили даже в США на детектор лжи и компьютерный томограф, коих в наших тюрягах тогда еще не было.
Прости, папа, но это была ложь во спасение моей свободы, благополучия твоего первого внука, да и вообще всей той жизни, которую я прожил так, как прожил, а не иначе.
Работа по проверке анкет велась спецслужбами очень неспешно -видимо, специальные агенты брали командировки в города, связанные с предыдущими биографиями Комбинатовских рекрутов, и пробухивали в тамошних гостиницах и ресторанах неслабые суточные и делали это обстоятельно и не торопясь, как вообще все делалось в этих структурах. И пока секьюрети военных тайн опаивались неважнецким пивом, каковое производилось в городке моего детства, ставшего из-за этого (из-за меня, а не из-за пива) потенциальным логовом врага, мне приходилось ожидать результатов анкетирования, денег это ожидание не давало буквально никаких, и потому я решил: пока суть да дело поработать не в столь тайном месте.
Одна из родственниц моей не в меру уже вздувшейся подружи работала начальником производства в рабочей столовой при местной ТЭЦ - вот туда я и попал на работу, и называлась эта работа - рабочий по подъему продовольственных грузов на кухню, что вообще-то означало просто - грузчик, но без канцелярской дури даже здесь не обошлись.
Несмотря на то, что спортом я занимался, активно поигрывал в футбол и даже иногда поднимал гантели, работенка оказалась не из блатных. Рабочий день начинался для меня в 6-оо, то есть настолько рано, что хотелось начать прогуливать прямо с первого рабочего дня, но то ли зародыши мазохизма проклюнулись в организме, то ли заложенные родителями гены, отвечавшие за гордыню рабочей косточкой, то ли патологические стопные знаки озлокачествились и стали побуждать к суициду, - но я продолжил работать грузчиком, и это возымело неожиданно положительный результат. К концу первой рабочей недели я как-то подкоркой стал ощущать, что не мое это призвание - таскать мороженые коровьи полутуши и вдыхать аромат столовских подсобных помещений - аромат, равного которому по мерзости и неповторимости нет на земле. Неожиданно для себя и к великой радости моей мамы я понял (великие мысли всегда приходят неожиданно - так пишут в биографиях гениев), что если нельзя получить высшее образование по семейным обстоятельствам на дневной форме обучения, то уж вечерний факультет ВУЗа для меня - просто находка. НО!!! Поскольку я никогда в юности не мыслил себя вооруженным рейсфедером, штангенциркулем и прочей инженерной херней, а в нашем вечернем подсорбоннике обучали исключительно на инженеров, то я решил не ломать голову над тем, от чего меня будет больше тошнить, и сдал документы на факультет ТНГ, что в переводе на неграмотный означало - технология переработки нефти и газа. Итак, я стал истинным пифагорейцем - совмещал дневной надрыв пупа с вечерним постижением математических и естественнонаучных истин.
Описывать свою учебу в сущности незачем, поскольку она сводилась к попытке уснуть не сразу же после опускания таза на скамью - имеется в виду скамья аудитории, а словом таз я означил уже не в первый раз упоминаемую собственную задницу. Записывание лекционного материала заканчивалось примерно минуте на десятой, после чего начиналась довольно странная забава, которую можно назвать "распускание соплей и их подтирание". Суть этого упражнения сводилась к борьбе меня с моим упаханным погрузкой продуктов организмом; когда одолевал организм, моя пишущая правая рука, повинуясь инерции и не замечая, что я уже давно сплю, продолжала записывать ахинею, несшуюся с кафедры (а нужно заметить, что первыми по расписанию почему-то чаше всего были лекции по научному коммунизму первого подросткового разряда - то есть изучалась история КПСС), так вот рука писала неведомо что, какой-то уголок сознания умолял меня не выглядеть полным дураком и когда понимал, что умолять - это не совсем та мера, давал мне пинка, от которого я вскидывался и, разглядывая написанное, убеждался в том, что конец строки изображал плавный переход из слова в некий орнамент, а потом и в "соплю",сползшую вниз; я давал себе слово, что такого больше не повторится - а иначе, что я за сильный мужик, начинал опять запись лекции, и через пару минут процедура повторялась.
Качественный сон во время лекции подкреплял мои силы и на следующее утро я вновь надевал на себя нехитрое грузчиское одеяние и, покуривая, поджидал первого, что случалось каждое утро: нам с напарником приносили по полной миске распаренного за ночь в бульоне мяса - бульон варился всю ночь, кусковое мясо шло в порции рабочим, а то, что отставало с костей и знакомо каждому, кто хоть раз варил холодец из говяжьих ног, это становилось законной добычей грузчиков - таков был обычай: не поварам, не заведующей , а именно нам отдавался сей деликатес. Мы с напарником Колей - личностью по многим параметрам небезынтересной - насыщались, сыто срыгивали и начинали рабочий день с разгрузки хлебного фургона, в котором в отличие от сталинских времен был только хлеб, а не, например, политзаключенные.
Сама по себе работенка была довольно унылой и ежедневно однообразной, но вот люди! Коллектив!!! 0 них можно написать отдельный роман, и я бы это сделал, если бы не товарищ Кукушкин, которому собственно и посвящается данный опус; сей гражданин уже заждался своей очереди, пока я болтаю о том о сем. Пожди, мил друг Николай Васильевич, дойдет очередь и до тебя, а пока несколько строк о твоем тезке - моем, уже упомянутом напарнике Коле.
Парень он был незлобливый и задумчивый, о чем нам могла поведать и его последняя судимость: 12 лет за избиение милиционера. Коля слова произносил не очень охотно и не очень внятно. Например, о причине своей последней отсидки он повествовал примерно так: "Ну хули, он идет, а я тресь ему, нос сломался и мне же, бля, еще и срок!" То есть, Коля полагал, что он оказал менту вспоможение на предмет болезней ухо-горло-носа, а 12 лет воспринимал как несправедливый гонорар за медицинскую помощь.
Справедливости ради надо заметить, что Коля работал зло, даже с некоторым упоением: часто видя, как я, проскальзывая ногами, тяну крюком коровью тушу, он говаривал: "Ну-ка, бля! Дай-ка, бля!", после чего ухватывал бывшую корову за какой-нибудь торчащий выступ и легко перемещал этот будущий гуляш в мясной цех. Помимо переноса всякого рода тяжестей мы иногда отдыхали, причем каждый по-своему: я лежал и курил, а Коля ходил в гости в кондитерский цех, в котором работала всего одна работница, но зато какая...
Нина была из тех женщин, о которых любил писать поэт Некрасов, но кроме вхождения в горящую избу и остановки скачущего коня она обладала еще одним неповторимым качеством: она могла готовить кондитерские изделия, находясь в совершенно невменяемом состоянии. Состояние это достигалось путем принятия внутрь жуткого количества различных фруктовых эссенций, в простонародье называемых - "собака". Вообще-то этот напиток напитком не являлся, а был предназначен для придания кондитерским изделиям приятного аромата. Странное дело, но Нинке он полость рта отнюдь не освежал, да вдобавок, приняв сие зелье, наша работница сладкого производства начинала жутко икать (название "собака" закрепилось за эссенцией как раз благодаря свойству вызывать у потребителя страшную икоту, похожую на собачий лай).
И вот в первый же перекур Коля, изрядно, видимо, соскучившийся за двенадцать лет по дамам и поэтому особенно не привередничавший в выборе подружек, шел в кондитерский цех. Нина угощала его "Дюшесом" или "Коньячным ароматом", и он молча уваливал её на мешкотару. Тяжелый физический труд, как я уже сказал, не был противопоказан моему напарнику и не утомлял его, поэтому очень скоро из-за мешков наряду с сырым стуком телес друг о друга начинал доноситься примерно следующий диалог:
-Иык!
-Ой, бля!
-Йык!
-Во, бля!
Ну и так далее... Нужно заметить, что подобный стиль работы абсолютно не сказывался на прекрасном качестве Нинкиной продукции, по поводу чего она всегда замечала: "Мастерство, йык, не пропьешь!" Странные существа - женщины: Нина личиком более всего смахивала на грушу, полежавшую по недосмотру садовника с недельку на земле - та же пятнистость, та же измятость в самых неожиданных местах, но стоило появиться особи противоположного пола, как она тотчас же начинала ощущать себя желанной, красивой, мастеровитой - короче, собранием всех женских добродетелей, и даже внешность снегурочки - пенсионерки по инвалидности не мешала ей почувствовать грандиозную сексуальную ауру, которую она якобы распространяет вокруг себя.
Если бы не давно заждавшийся товарищ Кукушкин, я бы рассказал ещё о многих обитателях храма питания: о шофере молоковоза, который каждый день, поставив фургон под разгрузку, справлял малую нужду на двери с призывной буквой "М", но ни разу не заглянул за них; можно отдельно было бы рассказать про глухонемую уборщицу, которая ни с того ни с сего представала перед обеденным столом и, вызывая рвотный рефлекс у обедающих, начинала руками в гигантских резиновых, дурно пахнущих перчатках собирать в кастрюльку объедки, показывая при этом мимикой и жестами, что сие питание предназначено свинкам: глухонемая морщила лицо, пытаясь изобразить пятачок, и трясла головой, заменяя этими ритмическими подергиваниями хрюканье, руками же в это время она подносила кусок отбросов ко рту, давая понять, что хрюшкам это очень нравится, потом, насладившись произведенным эффектом, она обнажала в улыбке розовые распухшие десны, вконец расстраивая аппетит у клиентов, и переходила к следующему столику, - и многие достойные упоминания останутся за кадром, так как душа моя летит к Кукушкину и я вынужден заниматься купюрами ушедших дней.
Напоследок лишь скажу, что прощание с моим первым трудовым коллективом было довольно трогательным: Коля долго мял в совковых лопатах , которые он маскировал под обыкновенные человеческие руки, мои плечи и кулачонки, а Нина поднесла, несмотря на Колины возражения, что, дескать, "не надо бы, бля, малому", полстакана "Ромовой", которой я и отметил наше расставание, после чего, икая, поехал домой и далее - к новой, Комбинатовской эпохе моей жизни.
Процедура выписывания пропуска была на редкость рациональна и не запомнилась никакой дурью. И вот 26 сентября того самого года, когда я закончил среднюю школу, началось мое хождение через проходную комбината.
Молодой, но очень строгий на первый взгляд солдат вынул из вызванной ячейки пропуск, внимательно сверил фотографию с оригиналом и пропустил меня на территорию Комбината.
Как поется в песне, "парня встретила дружная, трудовая семья". Нужно сказать, что принимали меня на Комбинат учеником токаря, но начальник цеха Валентин Иванович Салов, прозванный за форму носа Шпигманом, узнав, что я учусь в вечернем институте, а стало быть не смогу, как все токари, работать в две смены, предложил мне, не начав славную токарную карьеру, переквалифицироваться в ученики слесаря, так как слесаря и работали только с утра, и получали за эту работу гораздо более заметное вознаграждение. Мой будущий начальник цеха трепетно относился к высшему образованию, видимо, в силу того, что сам таковым не обладал. Вообще вся головка цеха имела лишь одно высшее образование на всех, принадлежавшее зам.начальника Михайлову.
Данная диспозиция чем-то напоминала мне ситуацию в верхних эшелонах Третьего рейха, где на всех было одно высшее образование Вальтера Шеленберга в исполнении Олега Табакова. Так что военная дисциплина на комбинате, умноженная на явные ассоциации с гитлеровской Германией навевали соответственные грустные мысли, но действительность оказалась куда менее скучной, и не последнюю роль в этом сыграл герой повествования - бригадир Николай Васильевич Загоскин.
Он достаточно долгое время был именно Загоскиным, и связано это было с тем, что мужиком он был работящим, имел деловую хватку, вообше был везунчиком, что непосредственно отражалось на заработке как его личном, так и на заработках членов его бригады, и был он за это уважаем: мужики величали его уважительно "бугром", держались с ним на равных и в прежние времена частенько вместе выпивали. В прежние, потому что в какой-то момент организм бугра дал сбой и он стал быстро пьянеть и дуреть от выпитого, что выражалось в немотивированном буйстве, мордобоях из-за ничего, посещениях вытрезвителя и тому подобных неприятностях. Загоскина вызвали на ковер местной цеховой ячейки компартии, ревностным членом которой бригадир являлся, и по-отечески попеняли за херовое поведение в пьяном виде, намекнув, что подобные демарши вряд ли совместимы со званием коммуниста и бригадира. Загоскин сделал для себя, как ему показалось, правильные выводы и наглухо завязал с возлияниями. С этого момента началось превращение Загоскина в Кукушкина.
Есть мнение, что самыми верными женами явлвяются бывшие проститутки, а самыми закоренелыми моралистами - бывшие алкаши. Насчет проституток ничего сказать не могу, не имея на то жизненного опыта, а вот насчет поборников морали - Загоскин был ярким подтверждением постулата. Я застал его на пике переходного периода: одной ногой он стоял в запанибратском прошлом, а другой - уже в нудном настоящем. Из демократического прощлого протянулась рука, и Загоскин представился: "Николай". Да, именно "Николай" без отчества. Я был поставлен в некоторый тупик: называть дядю, который старше меня втрое, да ещё и бригадира просто Колей было как-то не с руки, но если человек просит - стало быть так и надо.
Меня сразу прикрепили для обучения слесарным премудростям к веселому мужичку, носившему толстенные очки, диоптрий на двадцать. Звали его Юра Саланин, ему-то как раз и был обязан своей новой фамилией бригадир Загоскин. После принятия бугром обета алкогольного воздержания авторитет его в глазах работяг стал падать: общаться с ним как со стопроцентным мужиком стало как-то неудобно. Тень моральной проказы покрыла светлый лик коммуниста Загоскина, и, видимо, для того, чтобы поддержать свое непедерастическое реноме, а может, от переполнявшей его энергии, которая раньше сгорала в алкогольном пожаре, бригадир ударился в блуд, что с точки зрения партийной дисциплины, было грехом кудаменее достойным порицания.
Ведь всем известно, что и товарищ Сталин и товарищ Ленин, и я уж не говорю о товарище Берия, были ебунами вертоголовыми. Правда тряска мудьми разрешалась лишь до определенного уровня и не должна была касаться устоев общества и его главной ячейки - семьи, и вот этот-то уровень не соблюл герой рассказа.
Пассию себе он выбрал здесь же, в цехе, по имени она была Нина (удивительно, что вторая взрослая женщина, появившаяся на этих страницах, опять же Нина, и опять же не блещет добродетелями ) , баба, на мой взгляд, старая, толстая, отчасти похожая на клизму. Была она знаменита на весь цех тем, что родила дочь в возрасте шестнадцати лет, а та в свою очередь ощенилась в пятнадцать, и, стало быть, Нинка стала бабушкой в тридцать один год - тогда этот возраст мне казался уже предсмертным. И вот наш бравый непьющий гулящий бригадир стал эту Нину пользовать: сначала втихую, потом стесняясь общественного мнения уже менее, потом они стали вместе отваливать после работы домой, ухватившись под руки, а потом пошел слух, что бугор разводится с женой и собирается законным образом оформить свои отношения с сослуживицей. И то ли Загоскин решил поправить финансовое положение будущей молодой семьи, то ли хотел иметь не очень воздержанную подружку всегда подле глаз, но он решил ввести Нинку в состав нашей бригады. А это было, с точки зрения мужиков, неправильно по определению: бригада - это мужики, и бабам здесь делать нечего. Возмущение подогревалось и тем обстоятельством, что до Загоскина Нинка таскалась с бригадиром соседней, конкурирующей с нами бригады - Ваней Муренцом. Мужики никак не могли взять в толк, как можно бросить семью ради какой-то шлюхи подзаборной, а уж работать с этой шлюхой в одном отсеке и вовсе было западло.
Но бугор закусил удила и в очной стычке с собригадниками стал доказывать, что грядет большой фронт работ, которые требуют именно женской усидчивости и внимания, что Нинка лишь первый рекрут противоположного пола, что без женщин " жить нельзя на свете, нет"...
Он не убедил бригаду, и на следующий день мой наставник Юра Саланин принес и прикрепил над столом, где мужички коротали свои перекуры, вырезку из словаря Даля, именно ту его статью, где черным по белому значилось: "Загоска - кукушка". Всё! Судьба бригадира была решена: отныне и вовеки стал он числиться бугром Кукушкиным!
Мой приход в бригаду как раз совпал со всеми перечисленными событиями. Человеческий характер наиболее полно раскрывается в минуты высокого душевного напряжения, так что мне предоставилась возможность с самого начала доподлинно понять, кто есть кто в бригаде, и ощутить степень вшивости каждого, в том числе и себя.
Кукушкин был не из тех, кто прислушивается к чужому мнению: будь то голос общественности или просто здравый смысл.Поэтому очень скоро бригада, которая раньше являла собой монолит, состоящий из знаменитой рабочей косточки, теперь разбилась на два примерно равных по составу лагеря: ортодоксально настроенные члены коллектива решили, что против ветра, каковым по сути являлся в гневе Кукушкин, писать себе дороже, и поэтому в заочных обсуждениях бригадира не то, что бы вставали на его сторону, но и не поддерживали разговоров о козлизме начальника, а лишь криво улыбались и вздыхали, что, видимо,следующее: "Оноконешновапщетодыкблинсукахулиделать"; другая часть бригады во главе с Юрой Саланиным была представлена в основном молодым поколением, а стало быть была радикальна, как по взглядам, так и по нецензурным речам, направленным в адрес "молодых" - бугра и Нинки.
Может быть, это противостояние покажется сегодня кому-то дурацким, но в те времена за его исходом с интересом детей, пришедших в зоопарк, следил весь цех во главе с начальником Шпигманом-Саловым. Нужно отдать Кукушкину должное - основную долю баталий он брал на себя, а Нинка участвовала в противостоянии лишь номинально, хотя несколько эпизодов с ее участием вклинились в память навсегда.
Как-то раз на выпад Саланина (естественно в отсутствии самого Кукушкина) о том, что сексуальные невоздержанности в возрасте после сорока ведут к инфаркту, Нина ответила: "Вам за Колей ни в ебле, ни в работе не угнаться!", после чего заплакала. Она вообще часто плакала проточными слезами неизвестно по какому поводу: то ли от счастья, толи от горя, то ли просто по бабьей дури. Мужики, конечно, не могли оставить этакий пасквиль без отмщения: Саланин что-то долго обсуждал с еще одним замечательным во многих отношениях членом бригады - Колей Мущинкиным, а на следующее утро над столом для перекуров в бригадном отсеке появилась вырезка из газеты "Правда": карикатура изображала полосатоштанного Дядю Сэма, который гладил по голове неутешно рыдающего кровавого диктатора Чили, убийцу президента Сальвадора Альенде, генерала Аугусто Пиночета. Пиночет рыдал в три ручья, а американец обращался, видимо, к демократической прессе со словами: "Ну, разве можно обижать такого прекрасного человека?"
Естественно, что эта вырезанная из газеты карикатура вовсе не означала, что бригада решила отметиться во всемирной борьбе прогрессивных сил за восстановление законно избранного народом чилийского правительства. Дело в том, что Пиночет, изображенный художником сатирического фронта был как две капли воды похож на Нинку.То, что после этого весь цех посетил наш бригадный отсек, было делом само собой разумеющимся: каждый подходил, смотрел , хмыкал, некоторые не воздерживались от комментариев. Бывший бой-френд Нинки Ваня Муренец оставил следующее ностальгическое замечание: "Ей если не вдуешь, так сразу разявится - вя-я-я-я!", и Ваня показывал, как ревела обделенная мужской лаской Нинка, удивительно при этом походя как на карикатуру диктатора, так и на саму Нинку.
Я даже не знаю, нужно ли писать в следующей строке, что настоящая фамилия Нинки - Малахова - после этого стала прочно выветриваться из сознания коллег, а на место этой незамысловатой пришла фамилия куда более звучная да вдобавок еще и импортная - Поночет. Бывало в очереди за зарплатой слышалось такое: "Я - за Петром, а за мной - Кукушкин и Пиночет" ,и всем было понятно, о чем и о ком речь.
Нина сдулась в словесных перепалках достаточно быстро и предпочитала словопрениям тихие, а иногда и громкие женские слезы. Бригадир же был крепок: арсенал его действий против недовольных собригадников был широк - от лишения премии за запах изо рта после вчерашних возлияний (а нюх у "завязавшего " бугра стал острее, чем у инспектора ГАИ), до откры- того морального давления, приводившего часто к тому, что работяги покидали бригаду.
Например, история Коли Мущинкина. Бугровский тезка, как я уже сказал был человек заметный, начиная со смешной фамилии и заканчивая абсолютно неподражаемым чувством юмора. Над мущинкинскими эскападами ржало все народонаселение цеха. Суть их была в пародировании всем известных людей: начальников разного уровня, от бригадира до генсека. Но мало ли народ видел пародий, чтобы смеяться еще над самодеятельными? Мало, скажу я тем, кто не видел пародий Колиных. Думаю, что этот жанр потерял в Мущинкине одного из самых ярких мастеров: дело в том, что Коля не просто па-родировал, как это часто делают артисты на профессиональной эстраде, а делал пародию-гротеск такого накала, такой внутренней энергии, бурлящей и брызжущей, что зрители, задыхаясь от восторга, хохотали до колик. Коля, кажется, даже худел после своих выступлений, которые проходили как правило в центральной цеховой курилке, хотя честно говоря, худеть ему было уже некуда: пил Коля Мущинкин всегда без закуски. Пил он по-черному. Есть на земле русской люди, которые все делают по-черному: пьют, хохмят, любят, ненавидят - все по полной программе, до разрыва аорты.
Когда Коля приходил с очередного бодуна, а бывало это достаточно регулярно, на него было страшно смотреть: совершенно бледная кожа обтягивала череп, только нижняя губа имела возможность отлепиться от костяка и висела, словно полинявшая сиреневая тряпочка, глаза были прозрачны и мутны, по бледным покровам выступали фиолетовые угри, которые потом куда-то исчезали, не исторгнув гноя; руки у Коли не то что тряслись, а ходили ходуном от плеча до кисти. Болел он жутко - дня по два - по три, но однажды утром заходил в отсек и рапортовал: "Пошли дела на поправку - начал пукать!", и тут же подтверждал сказанное оглушительным раскатом, который никак не подходил под категорию просто "пука" и непонятно где размешался в утлом теле Коли Мущинкина.
И тут прорывало бригадира... Кукушкин вскакивал с места, грязно ругался наполовину сквозь зубы, наполовину вслух, делал нечто вроде балетного фуэте на одной ноге и кричал: "Блядь, а ты крапиву ел?"
Эта крапива была знакома всякому, кто попадал под воспитательные мероприятия Кукушкина. Первым вопросом бугор сбивал воспитуемого с толку, и пока тот думал, не стоит ли за этой крапивой какой-нибудь каверзы, бугор приступал к нотациям, которые всегда сводились к одной и той же схеме: детство Кукушкина прошло в суровые военные годы на многострадальной земле бывшей советской Украины, и первая часть беседы посвящалась нехватке продуктов по сравнению с текущем моментом в те юные, но нелегкие для бригадира годы; затем разговоры о крапивном меню юного Коли Кукушкина (в девичестве - 3агоскина) плавно переходили на цвет и запах испражнений, вызываемых крапивой двудомной, затем обязательно следовал рассказ как бы о партизанстве... Юная партизанская кукушка Кукушкин был партизаном лишь в душе и поэтому следил за передвижениями немцев и полицаев по его деревне безотносительно к передаче этих сведений настоящим народным мстителям. Те, видимо, просто плохо организовали на местах работу с патриотически настроенной молодежью, а то бы молодой бугор понарассказывал быим, например, то, что он рассказывал каждому моральному уроду, проходящему у него суровое мужское собеседование: "Вот сижу я в овраге возле дороги, гляжу: немцы пьяную бабу ведут, она матерится, они ее жмут, а она матерится, потом упала - встать не может, немец ее поднял, а она юбку подняла и давай срать, немцы бегом от нее, а я подполз, гляжу снизу - мандища у нее во-о-о! Вот оно как было, а вы, суки, пьете".
После таких воспитательных бесед появлялось чувство нереальности окружающего мира и тревога за свою дальнейшую судьбу, потому что было ясно, что Кукушкин сказал совсем не то, что хотел сказать вначале, что дурная богиня истории Клио завернула его мозги не на ту тропинку, и он самое главное о наказании за совершенное пьянство сказать просто забыл, и теперь возмездие будет неожиданным и потому вдвойне или втройне страшным. И действительно, через некоторое время появлялся приказ, где провинившийся был объявлен не только пьющим, но и циничным человекоподобным и лишался части заработка.
С Мущинкиным, которого бугор не без основания подозревал в том, что с его помощью стал довольно карикатурной фигурой в цехе, разбор был более изощренным: Кукушкин стал названивать мущинкинской жене и петь ей, что мужа и кормильца ее ждет увольнение и лечебно-трудовой профилакторий с последующим расстрелом, если тот не образумится и, перестав пить, не уволится по собственному желанию. Ход этот был иезуитским: женой Мущинкин обладал гораздо худшей, чем его чувство юмора. Вдобавок, за время вынужденного по пьянству отсутствия в семье подросли два сына-погодка, которые то ли любили маму больше папы, то ли больше боялись ее, чем отца.
И знаете, что самое поразительное? Жену Коли Мущинкина тoжe звали Нина. Три пары Коля-Нина на столь незначительном текстовом пространстве - это может показаться авторской натяжкой или каким-то туманным символом, навроде назойливых повторений имен у Гессе или Кафки, но уверяю читателя, что жизнь, описываемая на этих страницах абсолютно реальна, что, впрочем, не мешает ей быть иногда похожей на кафкианскую мороку. Итак, Нина Мущинкина, настропаленная Колем Кукушкиным, обиженным за Нину Пиночет, оскорбляемую Колей Мущинкиным, этого Колю Мущинкина и поджидала в компании с сыновьями:1 - Мишей и 2 - Лешей, - тоже, естественно, Мущинкиными.
В то, что произошло после долгого ожидания сынами и женою отца и мужа своего, мне с трудом верится даже спустя четверть века: окривевший от плохого советского "Вермута" Коля Мущинкин долго пытался совместить жало ключа с замочной скважиной, когда дверь распахнулась сама собой и Коля, раздумывая, удивляться ему или нет такому чуду, как дверь, открывающаяся не при помощи ключа, а по мановению мысли, вошел в собственную квартиру. Сделав распорку из собственных рук и при помощи противоположных стен узкой "хрущевской" прихожей, Коля начал выделывать ногами кренделя, пытаясь избавиться от обуви, не расшнуровывая последней, и у него это почти получилось, когда из-за фантастически открывшейся и до сих пор остающейся открытой двери бесшумно выделилась фигура, смутно напоминающая Колину жену Нину, но только с топориком для изготовления отбивных котлет в руке. К сожалению, к своим 38 годам Коля Мущинкин так и не обрел способности разглядывать предметы затылком, и поэтому удар по этому затылку был страшен в своей неожиданности (как, впрочем, все, что предуготавливалось коварным Кукушкиным), но, к счастью, не смертелен, так как был нанесен не острием, а рифленым обухом.
Коля Мущинкин решил принять активное личное участие в происходящей фантасмагории и, притворившись отбивной котлетой, повалился на пол. Причем, котлету он изображал благородную, прямо как в "Евгении Онегине" - "...пред ним ростбиф окровавленный!" Человек же, похожий на Нину Мущинкину, решил исполнить роль повара добросовестно и тюкнул обухом еще и по лбу лежащаго. После этого в прихожей появились два человека, похожие на сыновей Коли Мущинкина.0ни деловито стали ворочать тело мистического открывателя дверей, обматывая его чем бы вы думали? Веревкой? Сетью? Фу, какая проза и принижения жанра! Для данного эпизода подобный упаковочный материал явно низкопробен. Злодеи укутывали слесаря 5-го разряда Мущинкина в роскошный кокон из колючей проволоки!
И пронзили стальные шипы утлое тело ,и вернулся от боли разум, и увидел, приоткрыв глаза, Коля Мущинкин и жену свою, и сынов своих. "Ох, и суки же вы!" - только и успел молвить Коля, как начался второй акт трагедии!
Со словами: "Сам ты сука, пидарас," -жена Нина начала, кряхтя от старания, своими не очень ухоженными, но достаточно острыми ногтями снимать лоскуты кожи с офонаревшей от непостижимости происходящего Колиной физиономии. Сыны в усердии не отставали от мамы и, слава богу, пока еще не очень умело, но все же достаточно больно пинали папу ногами, вместо матерщины, смущаясь присутствия родителя, говоря слово "блин" вместо "блядь", когда попадали взъемом или лодыжкой на шип "колючки". По прошествии 25 лет эта картина породила в сознании стихи:
Колю "колючкой" окуклили,
Как его плоть не рыдала.
Сыны оказалися сучьими,
Зачиная их,мать блядовала
с собакою!
Утром в бригадном отсеке висела ощутимая каждым атмосфера ожидания. Никто, естественно, еще не знал о случившемся накануне, но мощный энергетическим флюид, выброшенный семейством отцеубийц Мущинкиных, будоражил души собригадников. Кукушкинские прихлебатели рассказывали похабные и несмешные анекдоты, Саланинская группировка мрачно курила. И тут дверь отворилась и зашел одетый в Комбинатовскую робу конголезский охотник на львов в полной боевой раскраске, но только почему-то не черный, а синий с прозеленью. Лишь по отвисшей сиреневой тряпочке нижней губы, которая кстати, тоже была изрядно припухшей, через некоторое время пролетариат признал то, что еще вчера было Колей Мущинкиным.
Дисциплина, как я уже говорил, на комбинате была казарменной и не позволяла ходить по больничному без температуры ниже сорока восьми градусов по Цельсию, а стало быть, Колино истерзанное тело и лицо не являлись поводом для поправления здоровья на законном основании. Увидев Мущинкина, бугор расплылся в довольной улыбке и спросил: "Ты что, с кактусом целовался?" На что Мущинкин ответсвовал кратко и не очень внятно: "Пиждюк ты малофольный!"
Кукушкин не стал скрывать, что приложил руку к семейной драме своего тезки, чем окончательно остервенил своих противников и несколько поколебал преданность сторонников. Бороться в открытую, даже пусть с применением рукоприкладства, считалось делом обычным и непозорным, но вовлекать в разборки диких животных, которыми, по убеждению бригады, являлись законные жены, было не по-мужски. Здесь же имелся момент явного садизма с применением приемов, какими не каждый бы фашист рискнул воспользоваться без риска просыпаться потом по ночам, раздираемый угрызениями фашистской совести. Ведь в конце концов оборачивание колючей проволокой родного папы было следствием кукушкинского запугивания тупой и злобной бабы. Короче, конфронтация приобрела по сути двусторонний характер: с одной стороны Кукушкин, а о другой - вся бригада (правда с разной степенью вовлеченности).
На стороне Кукушкина осталась одна Нинка Пиночет, которая при каждом удобном случае повторяла, видимо, ей самой понравившуюся фразу о том, что никому за Николаем Васильевичем не угнаться ни в работе, ни в сами понимаете в чем.
И железный Кукушкин дал сбой. Произошло это на обмывании очередного чада, родившегося у одного из собригадников у Володи Овсянникова, прозванного "Морда омулиная" за некоторое внешнее сходство с этой благородной байкальской рыбой, но также и за рыбью способность вывернуться из щекотливых жизненных ситуаций, когда требовалось проявить принципиальность и твердость позиции. Правда, в некоторых позициях Овсянников был тверд всегда, что позволило его жене народить уже четвертое дитя, и это несмотря на 28 мальчишеских лет Вовы-Омулиной морды.
По давно заведенной традиции любое событие в личной жизни члена бригады становилось всеобщим достоянием, и бригада радовалась или огорчалась в зависимости от того, что случалось в нелегкой жизни слесаря или сварщика. Радовались или огорчались, как правило, принимая спиртные напитки в доме у того, кто являлся виновником события. Так и на этот раз: еще омулиная жена не отошла в роддоме от родовых схваток, а уж в доме их семейном стол ломился от спиртного. Была правда и закуска, но она была всегда вторична на подобных мероприятиях, что, может быть, и служило поводом для различного рода недоразумений по пьяному делу, без которых не обошлось и на этот раз. Поначалу все было чинно: сослуживицы заходили в квартиру, говорили хозяину какую-нибудь пошлость, восхваляя его потенцию, после этого шли на кухню, где в ожидании общего застолья перехватывали рюмку-другую водки и тут же начинали нещадно дымить "Беломором", который издревле считался лучшим куревом для мужика. Когда бригада была в полном сборе, все уселись за стол в большей из двух комнат. Компания была сугубо мужская: младшие Овсянниковы пребывали у тещи, которая прекрасно знала о неотвратимости оргии и поэтому решила оградить внучат от компании веселых, но нетрезвых дядей, а Нинке Пиночету хватило её недолгого ума, чтобы не припереться туда, где она уж точно была не нужна.
Юра Саланин вручил отцу-герою пачку денег, собранную собригадниками на всяческие младородительские забавы: покупку коляски, кроватки и пеленок, которых у Овсянникова было и так много, мало того - и в непросохшем от предыдущего младенца состоянии. Но обычай есть обычай, да и водку, которую предстояло выдуть в этот вечер, в магазине пока что бесплатно плодовитым папам не выдавали. После вручения пособия слово должен был взять бригадир, но щекотливость момента была в том, что на сей раз Кукушкин был приглашен вынужденно, никому он здесь был не в радость, и все же первый тост был его.
И он его пpoизнёс: "Хорошо, что еще у всех, значит, стоит. Мы, когда вся херня кончится, вообще нормально получать будем. Поедем на машинах все вместе на рыбалку. Овсянникову, значит, блядь, здоровья. Про работу не будем. Ну, поехали!" И бугор, не пивший до этого около года ни капли, взял и вмазал полстакана "Русской".
Бригада начала выпивать и закусывать, хотя все же больше выпивать. Про омулиного мальца минут через десять уже никто не вспоминал, и разговор, как обычно, свернул на темы производственные и на то, у кого в цехе самый длинный хуй. Иногда эти две сюжетные линии сходились. Например, с упоением вспоминался отличный стропальщик, передовик производства Нисефоров, который, раз пришедши в гости к одной из свой знакомых, прежде с ним в половом контакте не состоявшей, выпил две бутылки "Стрелецкой" и после этого затрахал своим неимоверных габаритов членом не только хозяйку дома, которая потеряла сознание на втором введении, но и её 20-летнюю дочь, продержавшуюся на 5-6 качков дольше. Растроенный стропальщик, не удовлетворив сексуальных потребностей, совсем было хотел выпить и третью "Стрелецкую" после чего попеть песен и идти домой, но тут в комнату вошла подсматривавшая всю баталию в дверную щель еще одна дочка - несовершеннолетняя, которая взяла в руки трехмесячного поросенка, болтавшегося меж ногами Нисефорова, вправила его в себя и с криком: “Ox, люблю сильных мужчин!", доставила трахалю-душегубу полное половое удовольствие. Другим уважаемым по всему Комбинату производственником и длинномером был токарь Генка Комаров, который очень любил жениться на новых бабах. Рассказывают, что, когда он бросил штамповщицу Тамарку и решил жениться на Светке с участка гальваники, Томка шла за соперницей по пролету и орала: "Дура, сука, он же тебя за три дня заебет!", на что гальваник Света с достоинством отвечала (тоже очень громко, чтобы все слышали): Ничего! Тебя не заебал, и я выживу!"
После обсуждения достоинств мужских, как правило, наступала очередь женского персонала цеха. Так как Комбинат не являлся подразделением Домов Кензо или Кардена, то и моделей на нем работало не очень много, но все же повод для разговоров о женских прелестях на пьянках был. Все сошлись на том, что из работяг лучше всех крановщица Зойка (правда, немного портила её слишком объемная задница, на втором месте - ученица токаря Лидка, но плохо, что блядь, хоть и молодая, а из ИТР (инженерно-технических работников) пальму первенства прочно удерживала дочка зам. Главного механика Комбината Таня Бендеберова, но ей надо давать простым мужикам и не быть такой недоступной.
После баб разговор свернул на то, кто добросовестней всех относится к работе, и здесь выяснилось, что лучше всех, несмотря на малый опыт и юный возраст, самым честным неугомонным пахарем является автор этих строк. Я покраснел насколько это было возможно из-за алкогольной розовости щек от признания моих трудовых подвигов и смущенно заулыбался, было даже желание раскланяться. Старшие товарищи пьяно лобызали меня в щеки, жали "пять", и вдруг раздался чей-то совершенно пьяный голос: "Н-н- ныг-г-радить премиий питнасать ру-лей-йык".
Все оглянулись на голос и увидели совершенно невменяемого Кукушкина, о котором все как-то забыли на этом празднике хорошего настроения и душевных разговоров. Охмелевший без должной тренировки Кукушкин приблизился из своего угла к компании и спросил у Овсянникова: "Как дочку-то назовешь, Вова? (хотя родился вообще—то мальчик)", после чего, не дожидаясь ответа, развернулся и дал счаст- ливому отцу в ухо.
То, что произошло после этого, вполне вписывается во всеобщий маразм происходящего на предыдущих страницах: началась драка, причем довольно странная. Саланин начал было драться с Кукушкиным, но тут же потерял очки и сел плакать за все еще полный водки стол, а на место очкарика заступил вождь африканских охотников Коля Мущинкин - его тщедушная по сравнению с бугром фигура вполне компенсировалась в драке неуемным желанием отомстить за воспитание детей-уголовников и за разрушенное женой лицо, а поскольку бугор пьян был неимоверно, то их спарринг стоило записать на кинопленку и показывать для поднятия настроения, например, в онкодиспансерах для безнадежно больных. Долгое время противники ранили друг друга разве что нецензурной бранью, вырывавшейся после неудачного удара, пока, наконец, не изловчившись, бугор собрал в кулак всю волю и въехал от всей души мимо Мущинкина в личико очухавшегося было Овсянниякова, после нокаута которого начался полный бред: все почему-то начали добивать именно виновника торжества, Мущинкин стал драться с Саланиным, Кукушкин сел к столу писать приказ о моем награждении, а небольшого росточка Витя Темников, или просто Темнила, взял почти пустую банку из-под соленых помидоров и захреначил ею по экрану мирно работающего телевизора и, видимо, так хорошо попал, что тот немедленно взорвался, на чем, собственно, веселье и закончилось. Правда, только на этот вечер.
Поутру, когда мутная от вчерашнего праздника бригада собралась в отсеке, по громкой селекторной связи было объявлено, что бригадир Загоскин вызывается к начальнику цеха. Простившись с боевым другом Пиночетом, Кукушкин отбыл в неизвестность, и через некоторое время пополз слух по цеху, что у начальника Кукушкину показали заявление Овсянникова, который обвинял бригадира в организации дебоша, избиении и нанесении тяжелого материального урона (имелся в виду не подлежащий восстановлению цветной телевизор). Зачитав заявление, Шпигман будто бы сказал: "Хороший ты бригадир, Николай, может быть, самый лучший, но пьешь как мудак! Готовься к парткому. Будем отбирать билет!"
Бугор вернулся в отсек осунувшимся от горя. Оставив возле себя верного Пиночета, он подтвердил в приватной беседе все слухи, после чего призвал бывшего лучшего друга Петю Карелова и попросил ради былой дружбы организовать похмелку и залечивание ран. Нужно сказать, что похмелиться на территории Комбината было делом непростым. Провезти бутылку с воли через десять рядов колючей проволоки мог только кто-нибудь из водителей, которые целый день мотались между промплощадкой и жилым районом. Но, во-первых, не каждый согласится рисковать ради хороших отношений (в случае обнаружения провоза спиртного последовало бы немедленное увольнение по статье), а во-вторых, не каждый знал, где прятать пузырь, чтобы его не обнаружили бдительные стражи Комбината, большинство из которых набиралось из среднеазиатского региона, не знало русского языка, что делало их отчужденными, озлобленными и неспособными вести переговоры о провозе водки за последующее вознаграждение. Но тем не менее Петя Карелов, памятуя былое уговорил одного из водил привезти пару бутылок, что и было исполнено в течение часа.
В связи с этим хочу поделиться интересными наблюдениями за русским национальным характером: люди могут быть в ссоре, даже враждовать, но лишь одному русскому для лечения душевных ран понадобится выпить, как враг его станет другом его и выпить обязательно поднесет, после чего оба русских опять могут быть врагами номер один. Единение наступает как раз при наличии двух компонентов: душевной травмы и водки, когда один из компонентов исчезает или притупляется, ситуация опять становится конфликтной.
Никто из бригады не подходил столу, за которым бугор с Нинкой и Петей заливали горе. Вскоре принесли весть, что партком назначен на следующий день: такая оперативность была не очень понятна, но говорила о серьезности намерений цехового начальства.
0тношение бригады к произошедшему было двояким: с одной стороны, бугор в данном случае влетел что называется просто по пьяни и не заслуживал сурового наказания, да и Овсянников, с точки зрения мужиков, поступил не совсем по-фраерски - не в правилах у мужиков телеги друг на друга писать; вот если бы Кукушкин написал на Овсянникова за что-нибудь заявление, то это было бы нормально: пидор - он и есть пидор, а вот наоборот - неправильно и все тут. Но с другой стороны, не будучи даже глубокими психологами, мужики понимали, что вся вчерашняя бодяга - это лишь закономерный выхлоп давно накопившихся газов, и поэтому бугор заслуживает хорошей взъебки. Короче, все были в ожидании и гадали, что будет предъявлено Кукушкину на парткоме: только ли овсянниковские крестины или еще и Пиночет. Не знали мужички, не знал и бугор, что наряду с известной, телегой лежит на столе в парткоме заявление Кукушкинской законной жены, уставшей от позора и соседского сочувствия.
Вообще же партком являлся одной из структур системы исполнения наказания, и был он органом не организующим, как записано в уставе, а сугубо карательным.
Странным организмом представляется мне Комбинат через дымку лет: с одной стороны, человек, работающий на нем был обеспечен социальными гарантиями как никакой другой - это и отдых в доме отдыха "Судак" за двенадцать рублей в месяц, и длинный отпуск, и лучшее в области медицинское обслуживание, и льготный пенсионный стаж, и современнийший дворец культуры, воспетый аж Сергеем Аполлинарьивичем Герасимовым в фильме "У озера", и как бы вполне демократичное начальство во главе с легендарным Директором, которого многие рабочие уважительно величали "дядя Витя" и который водил дружбу, например, с поэтом Е. Евтушенко и получил от него не одно стихотворное посвящение, а с другой стороны, десять рядов колючки, режимные отделы, невозможность даже пожаловаться на произвол того же Кукушкина ни в одну из государственных структур - даже Суд у комбината был свой - Суд-40, а если прибавить к этому лишение премии за опаздание на 5 минут, и возможную раннюю импотенцию, и идиотизм правил Техники Безопасности, досконально выполняя которые, ты мог разве что сидеть в противогазе в темном чулане и креститься, отпугивая чертей, но уж никак не работать на производстве, а если прибавить к этому число тех, кто мог по поводу и без повода, вообразив себя новым Антоном Макаренко, начать тебя воспитывать и лишать вышеперечисленных социальных благ, то вопрос о возможности "счастливо потрудиться" закрывался сам собой.
Итак, бугор пил горькую и ждал парткома. Не знаю, за каким лешим меня потянуло зайти в отсек, где висела атмосфера скорби, уныния и алкогольного опьянения. Кукушкин остался к этому моменту уже в одиночестве, так как Нинка и Петя благоразумно решили не дожидаться повторения вчерашней клоунады и втихаря ретировались, сказавшись востребованными к туалету. Бугор мутно глянул на меня и призывно махнул рукой, приглашая присесть. Не желая распроститься с намечавшейся премией (если он, конечно, о ней вообще помнил), я подсел к Кукушкину. Он положил мне руку, весившую примерно полтонны, на плечо, обдал меня плохим запахом изо рта и начал со мной разговаривать:
-Ты ведь как тебя звать студент зачем вот блядь так работаешь работаешь не пьешь ни капли сука чё ей надо ты своей бабе засупонил она и рада зачем ты пьешь и блядуешь ты же её девкой брал блядский партком партбилет не отдам хр-р-р-р...
Рука упала с плеча, бугор со скамейки, пустая бутылка со стола...
И наступило утро дня следующего и собрался Партком, и призвал бугра пред очи свои и увидел, что это хорошо.
Обо всем произошедшем на парткоме стало известно со слов Вани Муренца -несчастливого бугровского соперника. Ваня прославился в свое время на весь цех, нечаянно переврав поговорку, успокаивающую несостоятельных мужиков: когда Нинка Пиночет бросила Ваню и предпочла ему Кукушкина, она объяснила это всему цеху несоразмерностью размеров бугровского "богатства" и муренцовского "на раз пописать". Ваня, желая не выглядеть обиженным и оскорбленным, решил призвать на помощь русский фольклор и привести как довод пословицу "Пусть хоть маленький, да свой", но от волнения спутался и заявил при полном скоплении народа в цеховой курилке: "Насрать мне на Нинку! У меня хоть и свой, да маленький!" Истерика, которая началась со всеми, кто присутствовал при этом заявлении, показала, что фраза станет исторической и будет поминаться каждый раз, когда речь зайдет о Ване Муренце. Читатель уже заметил, что обуждение размеров генеталий является чуть ли не главной темой в рабочей среде среди мужиков. Что ж, от себя добавлю, что не только в рабочей, но и в интеллигентской, и не только среди мужиков. "Миром правит фаллос!"
Примерная стенограмма парткома (со слов Вани Муренца).
НЕМИРОВ[Author ID1: at Thu Nov 9 17:37:00 2000
]: Валентин Иванович, погоди! Николай Васильевич, действительно, что же это получается? Руководство цеха, партийный комитет доверили тебе руководить коллективом. И ты справлялся, хорошо справлялся! Так что же с тобой произошло, коммунист Загоскин?! Ответь парткому!
СУХИХ[Author ID1: at Thu Nov 9 17:37:00 2000
] (зам.начальника цеха, прозванный за характерное жестикулирование правой рукой с оттопыренным указательным пальцем "балалаечником"): Немиров, хорош выступать как в театре! Загоскин, или ты сейчас закончишь в молчанку играть и покаешься как на духу, или клади билет на стол и катись к ебене матери и из партии, и из цеха!
КУКУШКИН[Author ID1: at Thu Nov 9 17:38:00 2000
] (заметно волнуясь): Мужики... Товарищи... 3а Овсянникова ничего не скажу, хрен его знает, как получилось, и не его бить-то хотел, а Саланина.
(шум в зале, который усмиряет Немиров)
Саланин давно под шкуру лезет. А про Нинку при Муренце-козле говорить не буду!
НЕМИРОВ[Author ID1: at Thu Nov 9 17:38:00 2000
](сквозь ропот в зале ): Товарищи, прошу не ржать как кони. Тут судьба у человека решается. А ты, Николай Васильевич, брось ерепениться! Здесь козлов нет - это всё коммунисты, твои товарищи! Вот и расскажи нам как товарищам, как мужик мужикам: ну чего ты в ней нашел?
КУКУШКИН[Author ID1: at Thu Nov 9 17:38:00 2000
] (заметно оживляясь): Вот как мужик мужикам, вот поймите... Свою прешь-прешь - все равно, что Дуньку Кулакову... Так ведь и стоять перестанет. Вы не подумайте, у меня ведь баб до хера было: Нинка седьмая в жизни! Ну, чего ржете? Не верите!? Бля буду, седьмая! Я уж их всяких видал... Но Нинка! Нинка!!! Ляжешь на неё, владишь, а она как давай ноги задирать: одну задерет, орет: "Ох, охота!", вторую задерет: "0х, хорошо!" Одну задерет - "Охота!", другую: "Хорошо!"
(Мертвая тишина. Слышно, как по парткому летит моль.)
Партбилет у Кукушкина не отобрали. Он вернулся к жене, оставив Нинку Пиночет проливать горькие бабьи слезы. Поговаривали, правда, что полный разрыв их - это лишь прикрытие связи, ставшей тайной. Кто знает...
Я целых семь лет "счастливо трудился" в бригаде Кукушкина, успев за это время развестись с женой, сойтись и развестись еще с одной, удариться в запой, бросить два института, заняться спекуляцией товаров народного потребления на городской барахолке по выходным дням, попробовать и не пристраститься к наркотикам,,. Многое я успел. Но, если меня спросить, что бы я выделил как главное в эти семь лет жизни, я бы ответил: "Противостояние с бригадиром Загоскиным-Кукушкиным". Его страсть к воспитанию, чрезвычайно обостренная описанным парткомом, была полностью реализована на мне. Во время первой стычки на его коронный вопрос: "А ты крапиву жрал?!", я ответил: "Жрал! Полная хуйня!"