«Ибо пока человек в пути, есть у него надежда»

     Письма мёртвого человека

     В моих глазах дико и распутно плясал огонь. Он сжирал позеленевший кирпичный блок от основания до плоской крыши, неистово бился в окнах и клубился хищным облаком под крышей. Подул ветер, и рассыпавшуюся на искры тряпку, ещё недавно служившую занавеской где-то на верхних этажах, подхватила горячая волна и задумчиво поволокла к корявым соснам.

     Я размазал сопли и чёрную копоть вокруг искривлённого неостывшей ненавистью рта. Моё лицо обжигал бесновавшийся исподтишка огонь, а в спину поддувал сумеречный морской ветер.

     Надо было идти. Но я застыл истуканом и не мог пошевелиться, слабо покачиваясь из стороны в сторону под порывами ветра. У меня почти не осталось сил. Глаза мои застилали слезы, испарина покрывала лоб, а щеки разъедала сажа. Кажется, за всю свою жизнь, вопреки всему, я успел понять одну очень важную вещь. Но от понимания этого мне не стало легче.

     Собаки то и дело попеременно брались терзать бездыханное тело старика, а, насытившись вдоволь своей яростью, вдруг бросали и в растерянности разбредались вокруг, время от времени поднимая голову и рассеянно поглядывая по сторонам.

     Чёрный пёс молчаливой горой застыл у кромки набегавшей волны, вытянув острую морду навстречу обозлённому ветру.

     К концу Зимы, когда мы все ещё прятались по бомбоубежищам, доедали последних крыс по сырым закоулкам и с опаской выползали на пыльные опустевшие улицы, вдалеке от нас льды окончательно раздавили ржавый паром, и он пошёл ко дну. И сейчас, в спускавшихся с неба сумерках я, казалось, мог различить над водой его костлявые перила и темно-рыжий скворечник рубки, слышал звон порванных цепей и свист ветра в чёрных иллюминаторах.

     «Это всё Длиннопалые.— говаривала сварливая бабка, селившаяся рядом со мной в блоке №17.— Когда они появились, все пошло наперекосяк. Всё. Обманули, запутали.»

     Я мало что запомнил про неё. Только как она всё время неразборчиво бубнила себе под нос, раскладывая на коленях бесчисленные грязные тряпочки, в которые был бережно завёрнут бессмысленный мусор и остатки еды. И ещё как она стонала по ночам, когда унылый ветер бродил по оцинкованным трубам вентиляции. Но ярче всего в память мне врезался этот странный старческий запах— приторный смрад сырой могильной земли.

     Я повернулся спиной к огню и, пошатываясь, двинулся к кустарнику, за которым была приготовлена лодка, моля Бога, чтобы эти твари на патрульном вертолёте не сразу заметили взвившееся до туч пламя.

     И ещё. Вокруг стояли они. Едва различимые, покачиваясь в туманной дымке. С неестественно длинными кистями рук, сделанными словно из хрусталя. И безмолвно созерцали.

     Должно быть, это случилось со стариком задолго до Зимы. Где и когда, лучше не спрашивайте— вам уже точно никто про это не расскажет. Просто некому было рассказывать. В общем, однажды старик понял о жизни что-то такое, после чего тихо и разочарованно умирают. Но он зачем-то выжил.

     Перед моим взором вдруг отчётливо возник его болезненно-яркий образ. Тусклый свет керосиновой лампы резанул по глазам. В ноздри пахнуло удушливым чесночным смрадом и плешивой сыростью ночи. В ушах яростно, до одури застрекотали сверчки. Я отпрянул, съёживаясь, обо что-то споткнулся, едва не упал— весь в ожидании новых ударов, в отчаянной готовности неумело молотить в ответ, рвать зубами и ногтями.

     Задетая случайно канистра гулко ухнулась о землю, разбрызгивая остатки горючего мне под ноги. Это кое-как привело меня в чувство. Видение исчезло так же внезапно как и появилось. Обессиливший я отступил назад и затравленно огляделся.

     А они всё не расходились, они просто стояли вокруг.

     Втянув голову в острые плечи, я кое-как переступил канистру и, избегая смотреть по сторонам, торопливо засеменил к воде.

     Восемь с половиной лет назад обезумевшие люди в слепом ужасе метались по берегу с одного края песчаной полосы на другую, теряя пожитки, падая и оставаясь так лежать навсегда. А по небу с обоих сторон, огибая землю по краям горизонта, плыл и плыл жирный пепел, вываливаясь, словно тошнотворная пена, из-за далёкого края земли, и ночь там вдали вдруг сделались необычайно яркой и тусклой одновременно, как угли в непогасшей печи, и не было видно ни единой звезды.

     Старик в те времена почёсывал гладко выбритую плешь, глядел острыми прозрачными глазками по сторонам, молчал и только гнилостно улыбался про себя. Днём он гонял паром по студёной воде, когда между сидящими на песке людьми, задевая их сапогами и прикладами, пиная в бока, угрюмо песочили побережье чёрные и растерянные гвардейские патрули. А ночью он отбирал пожитки у истощённых страхом и безысходностью людей, не в силах порой возразить ему даже словом. Некоторых, в непонятной даже ему самому тупой злобе, он забивал насмерть своими мосластыми кулаками. Не место таким. Он давно уже не разбирал награбленное, бережно убаюкивая каждую мелочь, словно младенца, как делал это в первые дни истошного ужаса и хаоса, а просто набивал им комнату за комнатой, смутно бормоча себе что-то под нос, словно обезумевшая крыса, прячущая свои запасы. Будто бы ища в них что-то драгоценное, давно потерянное, что-то ещё, кроме позарез нужных ему ампул. Вязанные свитера и кофточки, старые сумочки, промокшие книги, дырявые зонтики. Он никогда не задумывался о том, что со всем этим будет делать дальше. Ему грозили автоматами, арестовывали, дважды выводили на расстрел, пыряли ножами, выбили добрую треть зубов. Но он зачем-то выжил.

     

     ***

     Я застал старика в заботах. Он ковырялся в подвале, чем-то горячо увлечённый. Со стороны пролива дул тонкий, пробирающий насквозь ветер, и странная прозрачность горизонта манила взгляд словно омут. Но сегодня там всё было спокойно.

     Стая собак, увязавшаяся было за мной от самого пропускного пункта с треснувшим на половине шлагбаумом, обеспокоенно засуетилась при виде вышедшего из-под козырька старика, и предпочла повернуть и спешно ретироваться на почтительное расстояние, где и залегла, словно в укрытии. Старик не оставил этого так. Он пронзительно и выжидающе поглядел на них из-под жидких бровей, будто напоминая о каком-то недавно преподанном уроке. Собаки смутились вовсе и, поднимаясь одна за одной с земли, с поджатыми хвостами засеменили прочь. Ветер донёс до меня их злобное ворчание.

     Разобравшись с собаками, старик обратил свой взор ко мне, странно подёргивая при этом головой, словно лошадь. Грязно блеснул зажатый в его руке штык-нож. Я поправил сползший с плеча походный мешок и в свою очередь с тревогой уставился на старика.

     — Туда? Нельзя.— выслушав меня, коротко отрезал он, бесстыдно и страшно уперевшись взглядом своих рыбьих глаз прямо мне в лицо, словно бы при этом ничего не понимая. Мы остановились напротив обшарпанного подъезда с провалившимся крыльцом и висевшей под козырьком одинокой лампочкой, накрытой жестяным абажуром.

     Я был готов к такому повороту событий и быстро показал край пёстрой пачки. Однако мелкий мокрый зверёк успел шевельнуться в моей груди. Зверёк стыда и страха, зверёк ощущения своей низости и подлости. Трусость трусости. Глаза старика заслезились. Он зачем-то воровато огляделся по сторонам, прежде чем неторопливо приблизиться ко мне вплотную, в притворстве неестественно волоча правую ногу. Мы какое-то время постояли лицом к лицу, молча созерцая друг друга. Душась табачным и чесночным смрадом, я изучал его лживую физиономию, а он мою— уж не знаю какую. От оцепенения и ещё от того, что я так увлёкся этим занятием, я даже не заметил, как уродливая лапища просочилась ко мне в карман, сгребла купоны и попыталась отнять их.

     Я не отпустил пачку и не сдвинулся с места. Старик насторожился и внимательнее пригляделся ко мне. Но нам обоим тут же стало ясно, что я не произвожу впечатления. Тощий и невысокий, с бесформенным мешком в грязной руке и уставшим, лихорадочным взглядом.

     Беззубый рот старика зашелестел, и к своему удивлению я понял, что он смеётся. Его сощуренные глазки светились холодным и мокрым торжеством, почти всепонимающим и всеохватывающим счастьем.

     «Ну-ну. Всё будет хорошо.»

     Он резко выдернул лапу с зажатыми в ней купонами, развернулся и с ненатуральными причитаниями дохромал до грязного входа. Раскрыв дверь на тугой пружине, старик, не оборачиваясь, громко прохрипел:

     — Когда поедем— не знаю. Надо ждать. Неспокойно там. Жить будешь в парадном… Потому что больше негде. Едим два раз в день чем Бог послал.

     Я беспомощно огляделся по сторонам. Серое плоское море не казалось мне тревожным. Над ним по уродливому морщинистому небу плыли обыденные низкие тучи. Уже не такие чёрные и липкие как в первые годы после войны, последней пока войны, продлившейся без дня неделю.

     — Отдай мои купоны.— с предательской дрожью в голосе выдохнул я.

     Старик протянул мне их издалека. Подойди, забери. И в этот миг мне показалось, что ветер навалился на плечи всей тяжестью бездонной небесной глубины. Ледяные блики волн вспыхнули прожекторами, уродливые корни многолетних деревьев натужно скрутились в ядовитую колючую проволоку, искривлённые стволы сосен возвысились немыми надзирателями. Сам того не замечая, я забился мелкой дрожью. Тяжёлый вещмешок оттягивал руку, усталость проникла в каждую клеточку избитого долгим походом тела. И я уже подумал, что всё пошло прахом. Проведённые в страхе ночи в радиоактивных подвалах с людоедами по соседству. Ломоть чёрствого хлеба за пазухой, который предстояло как-то растянуть на три дня. Животный страх перед взбесившимися пятнистыми патрулями. Оцепенение перед дикими стаями собак и сворами ополоумевших бродяг.

     В городе всё было по-другому. За колючей проволокой и блок-постами было тихо и спокойно. Скудный, но сытный паек не давал умереть с голоду. К тому же, кроме положенного пайка, каждый добросовестно трудился на своей делянке, чтобы вырастить побольше огурцов, картошки, фасоли или сои. Под огороды был отдан любой удобный клочок городской земли. А если хорошо поработал, то получи надбавку: банку довоенной мясной консервы, которую иногда можно было даже съесть, или лишний ломоть чёрного, вязкого хлеба. И это было справедливо и правильно. Болезни сошли на нет, и воздух с каждым днём становился всё чище... Я сам слышал по радио. Только бесполезные ульи так и остались стоять пустыми посреди улиц— все пчёлы давно погибли. Но их почему-то продолжали и продолжали строить. Но ничего не поделаешь. Такова была воля Пасечника.

     А что ждало меня на том берегу, за пашнями колючей проволоки, минными заграждениями и заражёнными лесами? Я не знал. Ночь? Пустыня? Одиночество? Сваленные горячим ветром города, ослепшие дома, осиротевшие парки и скверы, вонючие лужи в пол-квартала и застывшие в застоялой тине остовы машин, лишь смутно помнящие своих прежних хозяев?

     — И что вам всем до того берега? Чего ты от них ещё ждёшь? Ты ведь их даже никогда не видел!— вдогонку моим мыслям гадливо в своей деланной участливости заскрипел старик.— Ну где ты собираешься их там искать? Возвращайся-ка ты лучше домой, парень.

     Я хмуро глянул на его блёклую рожу и почувствовал, как проступает багрянцем шрам на лбу— память о малолетних уличных стычках. Старик не пошевелился. Я засопел и молча двинулся в дом.

     Не считая кафельной кухни и нечистой уборной, в нем оставались свободными всего две ближайшие комнаты— обе низкие и пыльные, заваленные хламом, завешенные по окнам сухими травами, заставленные пустыми банками и бутылями. Дальше длинный коридор перегораживали бесформенные массы спрессовавшегося хлама и мебели, бесчисленные рассыпавшиеся папки с пожелтевшими от времени документами и остовы негодной аппаратуры. Они ясно говорили любому навсегда оставить надежду пробраться сквозь них вглубь.

     Старик принёс мне на скамью матрац и ветхое армейское одеяло, от чего только сильнее завоняло казармой. Бормоча себе что-то под нос, он неторопливо удалился в свою комнату, залез в самодельный подпол, закрылся там и долго гремел жестянками, видно, пряча свою недавнюю добычу.

     Я улёгся на серую засаленную постель ногами к окну и положил руку под голову. В мутное стекло застучал злой дождь. Сначала вяло, потом всё напористее и сильнее. На улице стремительно темнело. Словно мы были вовсе и не на севере.

     Мне вспомнилось, как я добывал эти крикливые бумажки, называвшиеся купонами. Труд за них оказался неблагодарным и опасным занятием. Он стоил дёшево и был постыден. Неожиданно для самого себя я опять почувствовал шевеление мокрого зверька в своей груди. Полгода я обманывал всех вокруг, чтобы под конец совершить ещё более похабное преступление— бросить всех и сбежать. Я даже не знал почему, только догадывался. Мне нечего было бы ответить инспектору, призови он меня строго и сурово к ответу. Да, нам всё ещё было трудно, но именно трудности оставались нашей узкой лазейкой в будущее. Мы единственные, кто выжили посреди этого безумного кошмара и, что важнее, сумели сохранить подобие человеческого облика и общества. Возможно, всё что случилось, было к лучшему. Нам дали второй шанс. Не труд, а трудности сотворили из обезьяны человека. И ещё сплочённость. Мы маленький, трудолюбивый народ, славные потомки скромных рыбаков и пчеловодов. Сейчас, в час невзгод, нам как никогда следовало держаться вместе и не разбредаться по задворками единственного оставшегося чистым островка на тысячи и тысячи километров вокруг. Быть только вместе— вот та единственная цель и средство преодолеть невзгоды. Иначе— пустыня, разобщённость, одичание и смерть.

     За окном всколыхнулось зарево и странно прошелестел гром. Всё в мире сделалось не так. Солнце больше ярко не светило с небосклона, гром не гремел, ветер не завывал. Изменились звуки, краски, запахи.

     Появился старик. Часто он ступал бесшумно, как тень, а иногда ни с того ни с сего вдруг принимался задевать все вокруг, демонстративно показывая беспомощность калеки.

     — Двинемся, когда все утрясётся,— расплывчато бросил он.

     Может, оно и к лучшему, устало подумалось мне.

     Ночь я провёл в кошмарах. Меня кусали клопы, по полу бегали мыши. Сквозь тяжёлую полудрёму мне постоянно мерещилось, что кто-то тяжело бродит по потолку. Я распахивал глаза и тревожно прислушивался к вибрирующим шагам. Они доносились с заброшенного второго этажа. Кто-то устало брёл от одного края коридора к другому. Затем раздавался скрежет неподъемных завалов, словно кто-то пытался пролезть через них на лестницу и спуститься вниз. И снова— увесистые, ухающие шаги и хруст мусора под ногами. Я зажмуривал в страхе глаза и опять проваливался в забытьё. Я видел сны один другого хуже, а на утро вместе с сырым туманом из глубины материка явился патруль. Откормленные молодчики лениво бродили среди строений, пинали все двери, плевали во все углы.

     Я не слышал, как на плацу у заброшенной водонапорной башни приземлялся вертолёт, и проснулся лишь тогда, когда мимо меня стрелой пролетел старик. В перекошенное окно я разглядел троих солдат. На серо-бурых рукавах жёлтой кляксой расплылась эмблема отряда Боевых пчёл.

     — А это кто?— спросил двухветровый сержант, пнув непослушную входную дверь. Он стал в выжидающую позу, сложив руки на автомате.

     — Этот? Этот– работник мой! Работника себе завёл! Прибился тут. Сколько их ещё диких к нам с пустошей выходят?— Усиленно горбясь, гнусавил старик.— Чего, балда, разлёгся? Иди мусор из подвала выгребай!!!

     Я нехотя поднялся и поплёлся по коридору на крыльцо.

     — За дом, за дом!— подсказал старик, больно ткнув меня в спину.

     Я спрятал голову в плечи и побрёл, куда было сказано. Мне стало ясно, что все пропало. Широкоплечие истуканы принялись разоряться мне вдогонку ослиными шутками про поедателя гнилья и сожителя диких собак. И в этот миг я вдруг, ещё очень смутно, понял, почему... от чего... от кого бегу в неизвестность.

     — Какие документы, разве у этой рвани бывают документы?..

     — Ты, старый, мне мозги не долбай, ты понял? Не было у тебя ещё два дня назад никакого «работника». Какой ещё дикарь? Ты гляди. Чуть что пойдёт не так, я тебя с говном смешаю— не отличишь.—Сержант взял вовсе не маленького старика за грудки и с лёгкостью приподнял до своей двухметровой высоты. Тёмные щёлочки за жирными щеками внимательно ощупали потный старческий лоб.

     Потом он уронил старика, как мешок с картошкой, и лениво крикнул мне в спину:

     —Э-э-э, ты! Сюда пойди.

     Я развернулся от края дома и осторожно приблизился. Мне подумалось, что и меня он сейчас будет тягать за грудки, если сразу не заломит руки. Но сержант снова сложил здоровенные клешни на автомате и выпятил плоский живот.

     — Я тебя взял на заметку, ты понял?

     Я замешкался, и сержант лёгкой пощёчиной, от которой загудело в голове, помог мне сосредоточится.

     — Да-да, я все уяснил...

     — Что-то ты заумно лепечешь, пидор,— подозрительно сощурился сержант.— Ну да ладно, мы тебя ещё провентилируем, а пока живи. Не до тебя сейчас.

     Щёлкнул блик миниатюрной фотокамеры регистратора.

     — Запомни, старый,— бросил сержант.— Теперь он твоя проблема. Не делай его моей проблемой.

     Старик часто закивал. Патрульные собрались и дружно двинулись по коричневому склону к «Акуле», сплёвывая под ноги. Старик, горбясь, кланялся им вслед, а я всё стоял, потупив глаза.

     Войны давно уже нет, тогда почему, почему...

     Натянуто загудели лопасти за пригорком. Чёрный зверь рванул в небо, лихо описав хвостом дугу.

     — Поехали, старик,— сказал я зло, не поднимая головы.— Немедленно.

     Вертолёт всё ещё кружил над нами, воздушным потоком мотая высокие сосны из стороны в сторону как траву.

     — Что ты!— показал щербатую улыбку старик.— Куда нам теперь торопиться? Это даже хорошо. Теперь они не скоро сюда заявятся! Всё ведь случается только к лучшему.

     «Если бы не война,— говаривала ещё старая бабка.— То кто знает, чем бы кончилась вся эта сытая вакханалия. Всё ведь к лучшему. Всё ведь только к лучшему.» И голос её срывался и трепыхал, как мотылёк, попавший в западню.

     — Мне надо, ты слышишь?! Иначе будет поздно!— бессильно взвыл я. Что если мой бессмысленный и глупый побег оборвётся ещё даже до того, как я ступлю на противоположный берег?

     Старик уже не слушал меня— он скрылся в доме. Запахло несвежим варевом. Я какое-то время ещё постоял без движения. Потом устало тряхнул головой и обвёл взглядом далёкий горизонт, песчаный берег, зигзагами убегавший в разные стороны прочь от дома, и, наконец, остановился на смутном силуэте затонувшего парома.

     Через минуту старик явился обратно.

     — Там в подвале за домом— мешок с углем. Тащи его сюда. Здесь холуёв нет.

     Я пожал плечами и обречённо побрёл, куда было указано. В мрачной задумчивости старик зорко проследил за мной, пока я не скрылся из виду за ближайшим углом.

     Обогнув дом, я невольно вздрогнул и застыл в оцепенении. У самого спуска в подвал под низким козырьком тяжело и обыденно болтался труп дикой собаки с выпущенными наружу кишками. Труп был совсем ещё свежий. Остекленевшие глаза бессмысленно косились на меня сверху, дохлый язык склизкой гадиной вывалился из приоткрытой пасти между потускневшими жёлтыми клыками.

     Я нервно обернулся, почему-то ожидая в тот момент обнаружить у себя за спиной старика с занесённым над головой грязным ножом. Но лишь кособокая сосна на берегу одиноко помахивала мне издалека своими скрюченными ветвями.

     Морщась от сладковатого запаха гниения и отгоняя от лица жирных назойливых мух, я осторожно обогнул бездыханный ком шерсти и спустился по ступенькам в тёмный подвал.

     От самого входа на меня накинулись залежи спрессовавшегося хлама. Они жадно тянулись ко мне из непроглядной сырой глубины лапами застывшей лавы. Среди скомканной одежды, чемоданов, сумок, одеял и мешков дикими иглами топорщились какие-то алюминиевые трубки, вздыбливались стенки шкафов, плавали угловатыми льдинами тумбы приёмников, усилителей да ещё какая-то разбитой и раскуроченной военной аппаратуры. Дальше этот неземной ландшафт терялся в кромешной темноте, разбегаясь в обе стороны по множественным ответвлениям среди бетонных блоков. Лишь в самом конце на противоположном краю дома слепо белело узкое слуховое окошко.

     Мне понадобилось какое-то время, чтобы окончательно привыкнуть к темноте, и я с сомнением ступил на мягкий, шевелящийся пол. Отыскав нужный мне мешок, я подволок его к выходу и бросил под ноги, чтобы яростно потереть зачесавшийся от угольной пыли нос и перевести дыхание.

     Походя носок моего ботинка что-то сковырнул в затоптанной грязи. Я вернулся за находкой, поднял её и долго не мог разобрать, что же это такое. Только стерев пальцами прикипевший слой грязи, я различил подобие какого-то медальона жёлто-рыжего металла. Кажется, это была крышка. Оглядевшись в поисках остальной части, и не найдя ничего похожего, я перевернул крышку и выковырял ногтем забившуюся внутрь грязь.

     С пожухлой фотокарточки на меня глянуло широко улыбающееся округлое лицо ещё молодого мужчины. В меру счастливого, уверенного в себе и довольного окружающим миром. Я отчаянно вглядывался в снимок, не в силах понять, чем же он меня так зацепил. Возможно, всё дело было в том, что за последние годы мне не довелось повстречать ни единого подобного лица. Так было раньше. Когда-то давно. Люди могли просто улыбаться и быть счастливыми. И так уже никогда больше не будет.

     На мою руку легла продолговатая тень, и скрипучий голос недовольно пролаял в самое ухо:

     — Ну, чего ты тут застрял, сопляк недоношенный?!

     Я вздрогнул, опомнился и машинально опустил медальон себе в карман. Старик сверлил меня тухлым взглядом, брезгливо и требовательно выпятив нижнюю змеиную губу.

     Ухватившись за пыльный мешок, я уныло потащил его в дом, еле держась на заплетающихся ногах. Шлёпая следом, старик с издёвкой мерил меня взглядом, и даже не пытался помочь, а лишь занудно гундел:

     — Маловато лавэ будет. Слишком много с тобой возни. И жратва опять же.

     — Нету больше!— огрызнулся я, хрипя и задыхаясь под тяжестью угля. Мы вошли в дом, и я наконец избавился от непосильной ноши, скинув её на кухне рядом с точно такими же мешками, выставленными в ряд. Старик появился в дверях и подозрительно кивнул куда-то в сторону моей кровати:

     — А там у тебя ещё что такое?

     Я промолчал, созерцая сваленные в углу мешки.

     Не дождавшись ответа, старик недовольно крякнул и уселся за обеденный стол, на котором уже были приготовлены две почерневшие алюминиевые миски, пара ложек и два неровно поломанных ломтя чёрного хлеба. Сбросив оцепенение, я упал на стул напротив старика, сгрёб ложку и осторожно погрузил её в варево, источавшее странный смрад.

     — Ну так?

     — Книги,— безразлично отмахнулся я, продолжая разгребать вязкую похлёбку и настороженно принюхиваясь к запаху.

     Старик со звоном резко отодвинул свою посудину и с неестественно перекошенной улыбкой впился острыми глазёнками прямо мне в лицо. От неожиданности я даже подался назад и чуть не выронил ложку, ничего не понимая. Повисла тягучая пауза.

     — И зачем тебе столько карточек?— зло поинтересовался я, чтобы немного прийти в себя.— Что ты с ними со всеми собрался делать в этой дыре?

     Старик потупил взгляд и как ни в чём ни бывало возвратился к своей похлёбке.

     — В город переберусь!— меланхолично объявил он.— Понял? Жить буду там как человек. Не то что здесь, среди всякого дикого сброда и собак. И ещё этих...— он запнулся, но проглотил ком в горле и закончил.— А в городе без карточек никак!

     — Это же противозаконно, иметь столько карточек! Ты знаешь об этом? Тебя изолируют именем Пасечника как мародёра и спекулянта.

     — Кому противозаконно, а кому и нет,— с блудливым выражением на лице прогундел он. И деловито прихлебнул варево.

     Этой ночью старик залез ко мне в парадное со старым керосиновым фонарём. Сперва он низко склонился над моим лицом и что-то злобно шептал, дыша травами и чесночным перегаром. Глядя сквозь полуоткрытые веки на его потную хищную физиономию, я чувствовал, как шевелятся волосы на моей голове.

     Потом старик резко отпрянул, согнулся пополам, распахнул мой мешок, и извлёк на свет первую книгу. Он долго и с непониманием пялился на неё, а затем яростно бросил обратно, и тут же зарылся в моих вещах по локоть. Наконец, когда терпение его лопнуло, он ядовито сплюнул, пнул мои пожитки ногой и, озадаченный, опять приблизил фонарь к моему лицу.

     В это время чёрное фосфоресцирующее небо за окном окрасилось сверкающими радужными разводами. Сезон штормов начался. Разводы ехидно плясали длинными струями, выползая из-за самого горизонта. Старик сощурился и недовольно глянул на пыльное окно, увешенное по углам толстой колыхающейся паутиной.

     — Бегите, крысы, бегите,— отчётливо расслышал я его сквозящий необъяснимой тёмной завистью и ненавистью шёпот.— Куда полегче, куда пожирней. Это вам так кажется... Сами не зная куда. Если добежите. А вас там уже встретят. И примут.

     Я больше не мог терпеть— от страха и омерзения я был готов броситься на него и душить голыми руками, но только лишь сильнее сжал веки, и жёлтый свет и красочная свистопляска за окном враз исчезли. А потом неожиданно наступило серое промозглое утро. Бледное солнце светило где-то за плотными облаками. Старик с кем-то трепался на улице, и я испугался, что это опять был патруль, и теперь они знали, что я сбежал из своего сектора, что я не бродяга, а полноценная рабочая сила, только исхудавшая. Это означало воспитательный лагерь. Не зону, не тюрьму, не расстрел. После войны мы стали терпимее друг к другу. В конце концов, мы ведь маленький народ. Нас осталось совсем мало. И мы единственные, кто не утратили человеческий облик и память предков в окружавшем нас вселенском кошмаре.

     Может, оно и к лучшему, устало подумал я. В конце концов, разве плохо мне жилось в городе? Тесно, да, голодно, да. Да ещё холодно, промозгло, уныло. И безнадёжно. Но все же... Перед глазами встали унылые зыбкие волны, и к горлу поступила тошнота. Далёкий берег качался серой полосой у меня перед носом и скатывался за горизонт, становясь все дальше.

     — Жить будете во второй комнате,— распорядился старик, появляясь на пороге парадного.– А я уже как-нибудь без неё...

     Я приподнялся на локте в своей постели. В дом вошли три абсолютно разноликие фигуры. Первым важно ступал моложавый мужчина с аккуратной бородкой и проседью в волосах. При виде меня он словно споткнулся о порог, и в его живом взгляде занозой сверкнула растерянная злоба и подозрительность. С секунду он помедлил прежде чем двинуться дальше. Следом за ним на меня испуганно глянула суетливая округлая женщина. Потом...

     Я только успел вывернул шею, лишь бы не упустить ни единой чёрточки, ни единого локона, ни единого движения сказочного существа, ещё не понимая толком, что со мной происходит, ещё качаясь на краю, носками вниз к сиреневой пропасти. Как тонущий человек, на секунду вынырнувший над тонкой плёнкой водного савана, жадно хватает драгоценные глотки прозрачного воздуха раскрытым ртом, так и я глотал образ широко распахнутыми глазами, пока не свалился вместе со всем моим хозяйством на пол.

     Вихрь разнообразных мыслей пронёсся в моей голове, не умещаясь разом и выталкивая одна другую. Но в итоге победила одна-единственная, дикая и веселящая, пульсирующая в такт крови,— значит, я не один такой! Я не сошёл с ума, не брежу голосами! Меня не обманули! Я не одинок в своем безумном стремлении ускользнуть неведомо куда, неведомо по какой причине, словно запоздалая перелётная птица, прозевавшая близость зимних холодов.

     Я вскочил на ноги и, неуверенно ступая голыми пятками по бетонному полу и придерживая сползавшее с плеч одеяло, доковылял до угловой комнаты. Старик разгребал несвежее белье на кроватях. Женщина повязывала перекосившийся платок. Мужчина стоял, заложив руки за спину, и по-хозяйски оглядывался вокруг. А сказочное создание с короткими, почти мальчишескими волосами, сцепив руки внизу у живота, случайно очутилось прямо передо мной.

     — Кто ты?— удивлённо и с еле сдерживаемым любопытством поинтересовалось оно.

     Я оторопел. Женщина перестала трепать платок, тревожно посмотрела на меня и вдруг резко одёрнула ничего не подозревавшее создание сзади за локоть.

     — Прошу вас отойти от моей дочери!!!— пронзительно взвизгнул опомнившийся мужчина, вырастая птичьей грудью между мной и женщинами. Старик замер с каким-то даже интересом и гаденько ухмыльнулся. Злобно, не по доброму. Пряча внутри свои мысли. Словно бы уже тогда зная что-то такое, чего нам было никогда заранее не постичь.

     Я вздрогнул и, бормоча «ладно-ладно», попятился в коридор, а Создание открыто и честно глядело мне прямо в глаза, и так до тех пор, пока отец не захлопнул скрипучую дверь у меня перед носом. Я остался стоять, уперевшись ошеломлённым взглядом в облупившуюся коричневую краску. Промозглая казарма дышала пронизывающим холодным ветром, который гулял по опустевшим комнатам и коридором. А тем временем за дверьми, задыхаясь от страха и ярости, мужчина приглушённым голосом принялся выговаривать старика. Тот в ответ затянул какую-то глумливую и неуместную песню про работника и преклонные года.

     Я вернулся в свой холодный угол, упал на кровать и рассеянно стал разглаживать серую простыню.

     Не пойму, откуда уже тогда я мог всё предвидеть. Видимо, иногда человек умеет просто знать. Перед глазами всплыла ужасающая и манящая глубиной своих красок картина. На мгновение я увидел всю свою жизнь целиком. Все, что было, есть и будет. А потом даже не осознал, а просто почувствовал кожей железный холод хода событий. Мне было жарко и холодно одновременно. Во мне родилось смешанное чувство ужаса и дикого восторга, словно я летел с головокружительной высоты вниз головой, а чёрная твердь становилась все ближе и ближе.

     Очнулся я от того, что в коридор выглянул старик. Сперва он приоткрыл скрипучую дверь и осторожно просунул в щель хищную физиономию, заглядывая за угол. Я поднял от пола оглушённый пронёсшимися видениями взор и слепо уставился на него. Лицо старика, и без того округлое и постоянно скованное букетом самых отвратительных выражений, ещё больше округлилось, и с каким-то даже болезненным скрежетом перетекло в пакостную улыбку гиены. Он плавно выскользнул наружу, прикрыл за собой дверь и, не переставая то и дело оглядываться за спину, подкрался ко мне на цыпочках. Без приглашения он плюхнулся на постель рядом со мной. Посидев так несколько мгновений, будто бы размышляя о чём-то, он вдруг быстро и незаметно поднял руку и стиснул мне шею своей правой клешней.

     — Слушай сюда, сопляк,— зашипел он на ухо одними губами, по-дурацки скаля зубы, словно улыбаясь.— Не смей даже заикаться, куда ты собрался. Дошло? Чтобы ни звука, зачем ты здесь!

     Я нетерпеливо попытался избавиться от его хватки, но не тут-то было.

     — Какого лешего,— повысил было я голос, но холодные тиски только сильнее сдавили мой загривок. Я закряхтел. Мне невольно пришлось взять на пол-тона ниже, и я тоже зашипел.— Какого чёрта мне таиться от этих людей? Почему мы не можем отправится на тот берег вместе?!

     — Слушай, что я тебе говорю,— опять одними только губами пролаял старик.— Не то шею сломаю.

     — Но я же пришёл первым!!!

     — Ты пришёл. А они поедут. Это не обсуждается! Дошло?

     — А когда ты повезёшь меня, старый козёл?! Сколько можно ещё ждать?!— просипел я в ответ, давясь сухой слюной и чувствуя, что вот-вот потеряю либо терпение, либо сознание.

     — Не нравится— скатертью дорога!

     — Отдавай мои купоны!

     Старик наградил меня снисходительной ухмылкой и слегка ослабил хватку.

     — Вот это другой разговор.

     Я безвольно обмяк, и тогда старик отпустил меня вовсе.

     — Вот и славно.

     Скрипнула дверь, и на пороге комнаты показался моложавый мужчина. Он было сунулся в конуру к старику, но быстро поняв, что она пуста, обернулся к нам, застывшим в нелепых позах на разобранной постели. При виде меня мужчина всё так же остолбенел на мгновение, словно никак не мог свыкнуться с моим присутствием в доме, а после молча кивнул старику на выход.

     Старик натужно покряхтел, вставая, и ещё раз исподтишка наградил меня многозначительным взглядом. Но так, чтобы это осталось между нами. На его лице жутковато поигрывала всё та же фальшивая улыбка-оскал.

     — А этот что, так и будет там всё время лежать?— раздражённо поинтересовался мужчина вполголоса, уже спускаясь с крыльца.— Мы же договаривались. У меня ведь дочь, в конце концов!

     — Так ведь это работник мой. Работника себе завёл. Вот ведь.— Глупо гундел старик, горбясь, словно немощный. Он следовал чуть позади мужчины, дробно перебирая кривыми ногами.

     Я уныло проследил за ними сквозь затянутое паутиной стекло. Оба дошли до кромки прибоя и остановились там. Мужчина выставил вперёд ногу и поднял подбородок, обозревая горизонт, словно капитан на мостике. Ветер обдувал его лицо и рвал жёсткий ёжик волос.

     Старик стал о чём-то докладывать. Потом заискивающе и одновременно требовательно протянул свою лапищу. Мужчина поглядел на лунообразную физиономию, залез во внутренний карман пальто и извлёк на свет плотный объёмистый боченок, перетянутый резинкой. Старик принял купоны и с повисшей в воздухе рукой уставился куда-то мужчине за отворот. Рука с боченком указала на что-то внутри. Мужчина яростно замотал головой и отрицательно махнул ладонью, словно отрезал. В ответ старик принялся что-то горячо доказывать. Мужчина долго не соглашался, но старик продолжал настаивать. Наконец, мужчина сдался и снова засунул руку за пазуху и достал наружу маленький пистолет. Вытащил обойму, передёрнул затвор, поставил на предохранитель и с сожалением вложил оружие в раскрытую лапищу старика. Не сводя глаз с мужчины, тот убрал пистолет себе в карман телогрейки, и потащился к дому, озабоченно глядя на окна.

     Гордо взняв голову, мужчина остался стоять на месте, с прикрытыми глазами вдыхая солёный морской ветер через нос. Волны неслись ему навстречу, а сверху на небе суетливо то собирались, то разбегались обвислые тучи.

     Старик молча ввалился в парадное и прямиком прошлёпал в своё логово, не забыв плотно прикрыть за собой двери. Загремел тяжёлый люк погреба, послышались основательные возня и сопение. Но уже через несколько минут старик явился обратно, таща в руках тяжёлую штыковую лопату. Он остановился напротив кровати и брякнул металлом о досчатый пол. Его взгляд исподлобья упёрся куда-то в стенку поверх моей головы.

     — За мной,— сухо приказал старик.

     За спиной у старика тенью промелькнул мужчина и скрылся в своей комнате. На этот раз он даже не взглянул на меня.

     Я завозился, поднимаясь с постели, с трудом поправил съехавшее одеяло и нахлобучил ботинки. Старик уже вовсю широко шагал к берегу. Я с трудом нагнал его, зябко кутаясь в куртку под порывами разыгравшегося ветра.

     Старик остановился на краю травы, воткнул лопату в землю и коротко приказал:

     — Копай здесь!

     Я огляделся по сторонам и в недоумении поинтересовался:

     — Копать— что?!

     Старик резко очертил тупым носком сапога на земле прямоугольник. Примерно метра два на полтора.

     Неохотно взяв лопату, я неприязненно спросил:

     — На какую глубину хоть копать?

     — Метр-полтора. А лучше два.

     — Но зачем?!

     — Делай, что я говорю!!!— злобно отрезал старик и направился обратно к дому.

     Я поглядел ему в след. В окне возникло испуганное круглое лицо женщины и тут же исчезло в подслеповатой глубине комнаты.

     Я яростно поплевал себе на руки и взялся за лопату, что есть силы вгрызаясь в рыхлый песок, а после— вязкую глину.

     Совсем скоро небо полностью заволокли набухшие влагой тучи, и на дом опустились настоящие сумерки, хотя на часах было не больше трёх. В окне у вновь прибывших гостей зажёгся слабенький огонёк.

     Пока я кряхтел и потел, стоя по пояс в яме, старик то и дело появлялся на улице, направляясь куда-то по своим делам— то в подвал, то в кирпичный сарай в конце дороги. Высоко на коричневом склоне дважды появлялись собаки, но под испытующим взглядом старика дружно ретировались, поджав хвосты.

     Когда я закончил с рытьём, чернильная темнота окончательно сожрала всё вокруг. Зигзагами пробегали странные всполохи, озаряя окрестности подслеповатым голубым светом. Хватит с тебя и полутора метров, скотина, решил я и отбросил лопату в сторону. Промозглая сырость пробирала до костей. Я вылез из ямы, отряхнул со штанов песок и глину и сверху оценил свою работу. Получилась вроде как чья-то могила. Меня передёрнуло. Я поднял лопату, устало закинул на плечо и потянулся в дом.

     Старика нигде видно не было. Я хмыкнул, покрутился у его двери и кинул лопату в первый попавшийся угол. На кухне я разделся по пояс и смыл грязь ледяной водой из-под старого деревенского рукомойника.

     За стеной у гостей бубнили неразборчивые голоса. Одевшись, я тихо подкрался к плотно закрытым дверям и осторожно заглянул внутрь.

     Старик восседал на деревянном стуле спиной ко входу. В тусклом свете керосиновой лампы его бесформенная фигура отбрасывала на досчатый пол кособокую тень.

     Массивный обеденный стол был полон разложенных бумажек с нарезанным вязким хлебом и ломтями гороховой колбасы. На щербатой тарелке по центру гордо красовалась вскрытым нутром настоящая рыбная консерва. При ней тут же сбоку отливала зелёным стеклом огромная бутыль с мутной бурдой внутри.

     Никто, кроме Создания, казалось, не обратил на меня никакого внимания. Зажав в ладошках алюминиевую кружку, источавшую травянистый пар, она внимательно и серьёзно разглядывала меня своими коричневыми глазками тихого и непокорного бесёнка. Мать судорожно вздыхала и теребила край платка, устроившись рядом с дочерью на кровати под окном.

     — Это был торг! Банальный, грязный торг и подкуп!— горячо продолжил прерванный разговор мужчина. Сидя в углу на разобранной постели, он осторожно прихлебнул жидкость из маленького гранёного стаканчика, скривился от растёкшейся по рту горечи, и ещё раз внимательно разглядел жидкость на просвет.— И все были довольны. Пока кто-то не решил, что другим предложили больше! И с того момента мы все были обречены. Плюнуть им в рожи. Вот! Вот с кем вы снюхались. Поглядите, до чего вы нас всех с ними довели! Я так им и скажу! Непременно скажу!

     Старик бодро опрокинул пойло себе в глотку и даже не дрогнул. Он обшарил слезящимися глазами стол в поисках подходящей закуски, выбрал себе рыбёшку покрупнее и ловко подцепил её из банки массивной мельхиоровой вилкой.

     Я тихонько прокрался к столу и соорудил себе бутерброд. В поисках стакана я было раскрыл рот, но сразу же передумал что-либо просить. Никому, кроме создания, до меня не было никакого дела. Только мужчина едва заметно морщился, как от неясной надоедливой боли, донимавшей его, но с которой нельзя было ничего поделать.

     — Вот вы меня простите, профессор,— с трудом сдерживаясь, неприятно залебезил старик. Он отошёл от пойла и буравил мужчину шальным глазом.— Но вы сейчас опять какую-то глупость сморозили. Какой торг? Какой подкуп? Кого кем?

     — Я не профессор. Я был всего лишь доцентом...

     — Вот именно...

     — А не было никаких Длиннопалых!— вдруг выпалила молчавшая до того момента мать. Она словно опомнилась и вся переполошилась. От негодования её пухлые щёки затряслись и раскраснелись.— Это всё они— кровопийцы с деньгами и при портфелях! Они даже сейчас не угомонятся. Всё тянут, тянут под себя. А эта чушь про Длиннопалых— это всё для нас, дураков! Чтобы заткнуть простым людям рты, и опять выйти сухими из воды! Опять.

     Старик дико воззрился на неё, словно с ним заговорил комод, но предпочёл промолчать, лишь из последних сил нервно заёрзав на своём месте. Деревянный стул с гнутой спинкой жалобно скрипнул. Мать в отчаянии погладила дочь по голове и судорожно выдохнула. Её губы не то дрожали, не то трепетали от внутреннего не спадающего напряжения.

     Муж снисходительно поглядел на неё и отставил стакан прочь. Старик было опять раскрыл рот, но его внезапно перебили.

     — Да разве вы не видите!— ожила совсем некстати дочь.— Они ведь были совсем другими! Просто это люди их увидели именно такими, какими могли их увидеть! Ну скажите. Разве это они сбросили все эти бомбы?! А?! Они— мудрые и добрые! И сейчас, я знаю, я просто уверена, они пытаются во всём разобраться и всё исправить! Помочь!

     — Ду-у-р-р-р-а!!!— наконец не вытерпел старик и сорвался на раскатистый рык, бешено вращая щучьими зрачками.— Соплячка! И ты туда же. Я ведь собственными глазами видел эти оргии! Всё от самого начала и до конца. Эту мерзость. Эти обезумившие от сытого угара, похоти и самоуспокоенности хари! Чего там только не происходило! Чего эти твари только не подсовывали этим лоснящимся боровам! Хотел остановить этот вертеп! Предупредить!

     Он судорожно выхлебал из стакана остатки, отставил в сторону и продолжил навзрыд, потрясая у себя перед носом руками:

     — Да куда там! Все словно с ума посходили! Ни в чём себе не отказывай! Только успевай хватать! Они же думали, что всё это просто так на них сыплется! Что всё это от чистого сердца. Но я-то понимал! Я-то всё-о-о видел. А никто меня не хотел и слушать! Всем застлали глаза расцвётшие благорастворения в воздухе! Днём— вся эта благообразная болтовня про скачок, про новые возможности! А ночью, за закрытыми дверями... Ай! А затем и вовсе объявили сумасшедшим и в 24 часа дали пинка под зад. И это после стольких-то лет службы! И вот наступила расплата. Как я и говорил. Как я их и предупреждал. Всё подстроили, злобные твари! Всё рассчитали. Нашими же руками. Да не были нужны мы им никогда. А ты— добрые!

     — Вы же ничего... ничегошеньки не понимаете!— отчаянно пробормотала девушка.

     — Ду-ра! ...зда не езженая!— ещё сильнее выпучил на неё глаза старик, разбрызгивая вокруг себя липкие слюни.

     Девчушка от неожиданности моргнула цветочными глазами и умолкла. Её губы мелко затряслись, сморщенный лобик набычился.

     Оправившийся от шока мужчина взвизгнул не своим голосом:

     — Не смейте разговаривать с моей дочерью в таком тоне, вы-ы-ы!!!

     Мать, и без того вся перекошенная от страха и нехороших предчувствий, и вовсе, казалось, разошлась круглым лицом по швам.

     Кружка с недопитым чаем гулко слетела на пол, и в следующий миг за девушкой уже со скрипом хлопнула входная дверь. Только старик и проводил её взглядом, застыв с раскрытым ртом.

     Пока отец пытался осмыслить произошедшее, мать порывалась то вскочить, то сесть обратно и залиться горькими слезами.

     Опомнившись, отец как увалень стал торопливо выбираться с кровати, но неловко ударился коленями о стол и едва не сверзился со всем хозяйством на пол. Угрожающе зашаталась бутыль и дрогнуло пламя керосиновой лампы.

     Я вскочил и побежал что есть мочи. Отец последовал за мной. С крыльца мы наперегонки ринулись за дом, но девушка уже карабкалась по склону на самый верх. Из-под ног вниз катились коричневые комья глины и летели выдранные клочья травы.

     — Дочка! Остановись!!! Куда?!

     Над головой нависли угрожающего вида чёрные облака, и с моря в лицо хлестал влажный напористый ветер.

     — Остановись!— снова закричал обезумивший от страха отец и ринулся было следом.

     — Нельзя!!!— ни с того ни с сего вдруг завизжал подоспевший старик, хватая мужчину сзади за руки и не пуская дальше. И тот яростно забрыкался, отбиваясь локтями.

     — Что?! Что вы делаете! Да пустите же меня наконец!!!

     — Я приведу её!— повинуясь импульсу, выкрикнул я и ринулся следом по крутому склону.— Успокойтесь и возвращайтесь в дом!

     Старик, легко справляясь с мужчиной одной рукой, масляным взглядом проводил меня. Мужчина перестал вырываться и передёрнул плечами, высвобождаясь из цепких объятий старика. Он одарил того злобным взглядом и лишь застыл с опущенными руками, приговаривая:

     — Чёрт вас дери. Чёрт вас дери.

     Девушка наискосок пересекла бесконечный плац под нависшей мрачным перстом водонапоркой и скрылась в рваной дыре посредине сетчатого забора. Я с проклятиями последовал за ней в мрачный перелесок из елей. Под раскидистыми, обглоданными лапами здесь царила сырая тьма и гнили под ногами иглы.

     Сердце моё вырывалось из груди, и когда я вылетел на дневной свет с обратной стороны перелеска, оно готово было разорваться на части. После сумрака мои глаза какое-то время привыкали к дневному свету. Это был длинный узкий моторный двор с кирпичным ангаром и старым вздыбленным асфальтом, на котором сохли потёки масла. Но это было не всё.

     Чуть поодаль у приоткрытых на щель ворот грузно восседал огромный чёрный пёс. Он был размером с доброго телёнка, а внешне походил не то на овчарку, не то на волка. Пёс сидел с оскаленной мордой, чуть склонив голову на бок, и снисходительно позволял трепать себя за бока девчёнке, присевшей рядом с ним на корточки. Едва заприметив меня, пёс с лязгом сомкнул пасть и неприязненно зарычал. Девушка обернулась.

     В ужасе я отпрянул назад и припал на корточки. Руки мои в панике стали нашаривать вокруг, но в них ничего не попадало, кроме игл и песка. Тогда я резко бросился к остову огромного грузовика, ржавевшего напротив. Я прокатился пузом по замасленному асфальту, ободрал колени и ладони и вскочил на ноги, держа в руках короткий обрезок металлической трубы. Я выставил его перед собой, защищаясь, краем рассудка понимая, каким жалким оружием выглядела эта труба на фоне гигантского пса.

     — Брось!!!— отчаянно закричала девушка.— Брось сейчас же!!!

     Пёс поднялся на своих мощных лапах и подался вперёд. Его зубы угрожающе оскалились. Он вовсе не возражал против лёгкой добычи. Чёрные наливистые тучи, казалось, стали ещё ближе, готовясь насладиться предстоящим зрелищем.

     — Отойди от него!!!— не своим голосом проревел я.— Бе-ги-и!!! Я его задержу!!! Фу-у-у!!!

     — Дурак!!! Он убьёт тебя!!! Немедленно брось!

     Чёрная громадина хищно ползла в мою сторону, опустив голову к земле и не сводя с меня прорвы своих глазищ. Девушка попыталась задержать зверя, обхватив руками за шею, но тот словно и не замечал её, беспомощно волоча туфлями по асфальту. Жалкие мгновения растянулись в длинную, туго скрученную спираль, которая сдавила мне горло и внутренности. Бесполезная железка ходила ходуном в онемевшей руке, и в глазах моих потемнело до розовой боли.

     И тут иссиня-чёрное небо над головой не выдержало напряжения, и его прорвало. Это был не просто ливень. Это был настоящий потоп. Словно кто-то разом взял и опрокинул на землю огромный чан с ледяной водой. Засверкали паутины молний.

     Вмиг толща воды прибила меня к самому асфальту, как глупую траву, и за плотной пеленой я потерял из виду и пса, и девушку. Пёс, ещё секунду назад готовившийся к смертельному прыжку, жалобно взвизгнул, одним махом очутился у приоткрытых ворот и нырнул в темноту ангара. Девушка с весёлым заливистым хохотом последовала за ним.

     Я метнулся к ближайшим воротам и стал дёргать за все ручки и выступы. Вода хлестала мне в рот и ноздри, не давая дышать. Мутные потоки затопили весь двор до краёв и понеслись, кружа водоворотами, через мрачный перелесок вниз к морю. Всё было заперто. Выхода не оставалось. Спотыкаясь и падая на каждом шагу, я добежал до единственного открытого входа.

     Я ворвался в слепую темноту ангара, и тут же тонкие ручки цепко схватили меня за запястье и ловко выбили железную трубу. Она звякнула и выкатилась наружу, утонув в луже с пузырями.

     — Покажи! Покажи ему руки!!!

     Чёрная гора, грозно возвышавшаяся тут же у входа, пристально и выжидающе следила за каждым моим движением.

     Я торопливо выставил руки перед собой и продемонстрировал, что в них ничего нет. Пёс повёл носом, принюхиваясь, удовлетворенно фыркнул и поднялся с задних лап. Он как ни в чём не бывало засеменить вглубь гаража, изучая обстановку.

     Дождь яростно барабанил по шиферной кровле. Кое-где через дыры с головокружительной высоты летели струи воды, собираясь на бетонном полу в лужи с радужными разводами от пролитого масла и солярки.

     — Ну вот и молодец.— довольно заключила девушка. С нас обоих лилась холодная вода. Где-то в тёмной глубине деловито сопел гигантский пёс, огибая ржавые углы кабин и спущенные колёса брошенных тягачей и грузовиков. Совершенно неожиданно девушка обвила мою шею горячими руками и впилась в губы своими тёплыми мягкими губками. Я остолбенел и не сразу ответил ей.

     Я хорошо помнил тот душный закоулок с привинченной к стене откидной кроватью, словно в купе пассажирского поезда. Где-то за стеной гремела музыка. А она возлежала в разнузданной позе разнузданным телом на несвежих простынях и покрывалах. Разнузданное платье не скрывала её разнузданной и облапаной во всех местах плотью. Её разнузданный рот гадко позвал: «Иди сюда!» И я подался вперёд, чувствуя сладковатый запах грязи, пота и каких-то нечистот. Запах ловушки. Костлявые руки обвили мою цыплячью шею и притянули к себе, пропитая глотка присосалась к моим губам с неоформившимися усиками. А потом чьи-то жестокие пальцы схватили меня за плечо, развернули, вырывая из кислых объятий. А дальше я почувствовал короткие и страшные удары в живот и в лицо, и ощутил солоноватый вкус брызнувшей из губ и носа крови. А сзади нёсся и нёсся этот дьявольский пьяный бабский хохот. Первая любовь с запахом мочи и вкусом крови.

     За стенами ангара бушевал смерч.

     — Ты не такой, как они.— шептал бархатный голос мне на ухо.

     Боже, как я устал её ждать. Среди сотен и сотен похабных рыл. Я даже забыл, что жду именно её. Что я вообще жду. Как много мне хотелось ей рассказать. Но я просто уткнулся лбом в её жаркий лоб и поцеловал в губы.

     Пёс обогнул застывшие в окоченении скелеты машин и деликатно уселся поодаль, глядя куда-то мимо нас на хлеставший за воротами дождь. Вода просочилась внутрь и растеклась по полу огромной лужей.

     — Тебе нельзя здесь. Ты должен пойти с нами.

     Я внимательно поглядел в её карие глаза с весёлыми искорками и погладил мокрые каштановые волосы.

     — Мне нельзя.

     — Но что ты тут забыл?

     — Как тебя зовут?

     — Тш-ш-ш!— она приложила пальчик к моим губам.— Нам нельзя произносить наши имена. Не тут. Так сказал отец.

     — Кто он?

     — Его ищут нехорошие люди. Они приходили к нам в дом. Они угрожали мне. Они сказали, что будут делать со мной нехорошие вещи, если он не перестанет болтать языком.

     — Он учёный?

     — В городе теперь любой учёный, кто может починить хотя бы дизельный генератор.

     — Кто— они?

     Но девушка не ответила. Пёс улёгся на бетон всем телом и произвёл на свет глубокий умиротворённый выдох, точь-в-точь как человек. Мы посмотрели на него и одновременно прыснули радостным, беззаботным смехом.

     — Зачем вам на тот берег? Чего вы от них хотите?— спросил я, насмеявшись вдоволь, и вновь возвращаясь мыслями к безрадостной действительности.

     — Я не знаю. Это всё отец. Он думает. Он уверен, что там всё будет по-другому. Что не всё ещё кончено. И я ему верю. Я знаю, что так и есть. Они всё видят и исправят. Они обязательно спасут нас. Так или иначе, хуже чем здесь, уже не может быть. В этой тихой злобе и вони. Мы не должны были выжить. Мы ничем не лучше других.

     Она стихла на время.

     — Ты знаешь, может быть это даже к лучшему.— в задумчивости прервала она паузу.— Если бы не те злые люди, мы никогда бы не решились отправиться на тот берег.

     — И ещё,— помедлив, добавила она.— Я бы не встретила тебя.

     — Как ты думаешь,— спросил я, осенённый неожиданной идеей.— Почему они допустили всё это? Они ведь могли предотвратить. Если они такие добрые и могучие на самом деле, как ты думаешь. Это ведь гораздо легче, чем потом всё исправлять. Зачем им это всё понадобилось?

     Девушка неловко пожала плечами и промолчала. Я тоже не знал ответа на этот простой вопрос. Почему?

     Обнявшись, мы ещё долго стояли посреди ревущего ненастья, глядя друг другу в глаза и горячо беседуя без слов.

     Дождь кончился так же резко как и начался. Последние капли мерно сбегали с крыши, сливаясь в журчащую капель. Пёс поднялся на лапы и тихо скрылся в сияющем тусклым светом прямоугольнике ворот.

     Я выглянул наружу. Мы взялись за руки и не спеша направились обратно к дому.

     — Смотри!— у ржавого грузовика девушка отчаянно сжала мою руку, указывая куда-то вдаль.

     Я вгляделся в спускающийся сумрак и влажную дымку. Моторный двор заканчивался широкими ржавыми воротами. Прямо над будкой охраны на тёмной мачте фонарного столба болталась какая-то бесформенная масса обуглившегося тряпья. Я различил чёрные ноги без ботинок, безвольно свесившиеся вниз и скрюченные пальцы рук. Ещё один урок, преподанный стариком.

     — Пошли,— я обнял девушку за плечи и повёл под мрачные лапы елей.

     Мы подошли к застывшему в немом ожидании дому, и охающая и ахающая мать тут же вылетела из входных дверей. Она в исступлении вырвала блудную дочь из моих рук и принялась осматривать со всех сторон, бросая на меня подозрительные, недоверчивые взгляды. Испереживавшийся отец коротко и сухо поблагодарил. А я только рассеянно пожал плечами, стараясь снова и снова поймать взгляд чёрных, озорных глаз. Что-то за это время переменилось между нами. Что-то переменилось вокруг. Что-то переменилось во мне самом. И я уже не знал, действительно ли хочу на тот берег.

     Головка с каштановыми волосами возмущенно вздрагивала, пока девушка доказывала матери, что ничего плохого с ней не произошло да и не могло случиться в принципе. А её глаза безошибочно находили мои, и я радовался каждому новому лучику их тепла и озорства.

     — Какая же ты всё-таки глупая у меня,— горестно причитала мать.

     И всё было бы хорошо, если бы не старик, следивший за всем происходящим глумливым глазом.

     Было уже поздно, и все, окончательно уставшие, разбрелись по своим комнатам. Но старик вскоре вернулся обратно и ещё долго крутился в парадном, пока я сушил старым полотенцем волосы и укладывался в постель. Он мялся, то и дело выглядывал в окно, бросал на меня непонятные взгляды, словно к чему-то примеряясь.

     Наконец, ему это тоже надоело и он укрылся в своей конуре, прикрыв за собой дверь, которая, впрочем, тут же со скрипом отошла обратно, так что, лёжа в постели, я мог спокойно наблюдать его сгорбленную фигуру в жёлтом свете керосинки. Сидя в майке-алкоголичке и устало опустив плечи, старик подливал себе в стакан из порядком опустевшей бутыли и опрокидывая пойло в глотку без малейших эмоций на лице. Он страшно потел, по лбу его катились крупные градины пота, хотя в доме сегодня было ужасно холодно. На столе перед ним бесполезно пылился старый коротковолновый приёмник, и старик безучастно слушал его монотонное шипение.

     Время от времени он вдруг принимался жалобно скулить без слёз, словно обиженный щенок.

     В какой-то момент старик заметил, что я слежу за ним через приоткрытую дверь. Тогда он с трудом поднялся на ноги и направился ко мне. Звякнул задетый металлический стерилизатор с пустыми стеклянными шприцами внутри. Неуверенной походкой старик доковылял до моего места и грузно плюхнулся рядом на одеяло. Он упёрся обеими руками в постель и долго и пронзительно изучал меня своими мрачными зрачками. А потом проговорил, обдавая лицо травяным и чесночным перегаром:

     — Мне нужно, чтобы ты завтра пошёл туда.

     — Куда— туда?— не понял я, натягивая одеяло до самого носа, чтобы защититься от вони.— Какого чёрта тебе вообще от меня нужно ночью?!

     — Погляди... Как они... там.

     — Кто— они?! Куда— туда?!

     Старик тряхнул головой, грузно поднялся, прошёлся по парадному и опять выглянул в тёмное окно. Постоял, покачиваясь и почёсывая подбородок. Потом сел обратно и продолжил.

     — В порт. В город. В больницу. То есть госпиталь. Там их ещё много оставалось. Только по дороге не ходи. Нехорошая эта дорога. А лучше тебе сразу через лес.

     Я почувствовал, что впадаю в истерику.

     — Да объясни ты наконец толком, старый козёл, чего ты ко мне привязался?!

     Старик скривился, уронил голову и хмыкнул в сторону.

     — Я же тебе объясняю, имбицил! В больницу. Возьмёшь ампул, сколько сможешь дотащить, и принесёшь мне. Худо мне. Понимаешь? Совсем херово.

     — А чего бы тебе самому не сходить за своими ампулами?!

     Лицо старика переменилось. Он закатил глаза, о чём-то размышляя. По лбу и щекам его ползли крупные капли пота. Потом он снова уставился на меня.

     — Куда мне такому идти, сам посуди? А ты молодой. Одна нога здесь, другая там. Раз-два и обратно!

     — Всё. Я устал.— Не выдержал я.— Дай мне спать. И сам катись к себе и проспись.

     Старик замолчал, оттолкнулся руками, грузно поднялся и потянулся в свою комнатушку. Оглянулся через плечо напоследок, ухмыльнулся криво и вошёл внутрь. На этот раз он плотно прикрыл за собой дверь. За окном глухо прошелестел гром.

     Мне снился город. Старые кирпичные дома с узкими, заколоченными окнами и глухими стенами впритык друг к другу заметали пыль и песок. Они были опаснее всего, пыль и песок, принесённые переменившимися ветрами с заражённого, опустошённого востока. В целых кварталах теперь нельзя было жить. Их оцепляли колючей проволокой, поливали клейкой жижей и выставляли патрули. Ещё с востока то и дело выходили истощённые люди. Война давно кончилась, а они продолжали идти и идти. По одному, по двое. Со страшными язвами по всему телу, с выпавшими волосами и зубами, полуослепшие. С детьми-уродами. И невиданными зверями, которых тут же пристреливал патруль.

     Сквозь сон, словно через кисельную пелену, до меня донеслось кряхтящее, старческое дребезжание телефонного аппарата, и кашляющий голос старика, бубнивший что-то в трубку. Откуда здесь телефон, вяло подумалось мне. Голос старика звучал всё тягучее, раскатами шелестящего грома разлетаясь над холодными жестяными крышами города, увязшего в пыли и мглистом солнечном свете.

     

     ***

     Старик и не думал отставать от меня так просто. На утро чуть свет он заявился в парадное, трясущийся, весь покрытый холодным липким потом. Всучил брезентовый рюкзак со старым штык-ножом, с фонариком, еле тошнившим вялым светом, запасом еды и питья и ржавой сапёрной лопаткой. Ко всему этому он приложил ветхий респиратор. Предосторожность никогда не помешает. По нарисованной от руки схеме он показал, куда надо было идти и что взять. Только не по дороге, повторил он.

     — Когда ты собираешься их везти?

     — Куда мне такому?!— клацая зубами, отстраненно бросил старик, потирая бока неслушающимися руками. И вдруг яростно ощерился.— И без лекарств лучше не возвращайся!

     Делать ничего не оставалось. Наши гости мерно сопели за стеной, досматривая последние тревожные сны, а я вышел в промозглый холод утра. Из-за тумана было видно не дальше чем на сто шагов. Я взобрался по пригорку, по которому гнался вчера за девчёнкой, и нарочито бодро зашагал через плац. Минул перелесок, моторный двор, ещё один перелесок со скрученной в спираль коричнево-рыжей проволокой в оврагах и выбрался на старое шоссе, уползавшее змеёй вдоль берега до самого портового города, обслуживавшего когда-то морскую военную базу, в одной из казарм которых теперь поселился старик.

     Я вышел на середину дороги и поглядел вдаль, прикрыв глаза ладонью от затянутого тонкими тучами фосфорицирующего неба. Туман здесь рассеялся, и я мог видеть брошенные кое-где вдоль обочины грузовики и автобусы, уткнувшиеся носами в овраг. В дороге не было ничего особенного. Мне же предстояло тащиться через заросли. Да, так было короче. Но я сомневался, что быстрее. Я достал флягу и сделал пару глотков. А не пошёл бы этот старый хрыч куда подальше?!

     Но что-то тем не менее с трассой было не так. Я не мог понять, что. Просто я ясно видел, как стелится над ней загадочное марево, словно над разогретым асфальтом в жаркий солнечный день, хотя было холодно и пасмурно. Это и была опасность? Ну и чёрт с тобой, решил обиженно я и ступил с асфальта на гравий обочины, а там— на траву опушки.

     Орудуя локтями, я с трудом продирался через ветки и упавшие на землю стволы деревьев, сплёвывал попадавшую в лицо паутину и отгонял невесть откуда взявшихся слепней. Наконец, когда я добрался до чего-то наподобие поляны, то прямиком вышел на неприметную тропинку, петлявшую между деревьями и уходившую назад в заросли. Оказалось, всё это время я шёл вдоль неё в каких-то десяти шагах.

     Медленным шагом я двинулся дальше к центру поляны, навстречу неприметному, поросшему травой холмику. И чем ближе я подходил к нему, тем больше мне это не нравилось. Вокруг холма вся земля была усыпана костями и черепами крупных и мелких животных. Там были кошачьи, собачьи, заячьи останки. Кое-где попадались и человеческие. Свежие и не очень, успевшие побелеть на воздухе и солнце, они были разбросаны вокруг в беспорядке, как будто кто-то обсасывал их и просто откидывал в сторону, не поднимаясь из-за обеденного стола. А когда я увидел круглую нору, то было уже поздно. Мои волосы зашевелились, и я в панике потянулся сначала за ножом, а потом, словно ошпаренный кипятком, стал сдирать с плеча рюкзак, чтобы достать сапёрную лопатку. Поздно, поздно, твердил я себе. В норе кто-то гадко зашевелился, задвигал челюстями, и из темноты показалась покрытая слизью и острыми коричневыми волосками тупая морда не то моллюска, не то жука. А в следующий миг оно стремительным рывком выбралось наружу, сразу и целиком, словно шустрый таракан. Массивное, плотно сбитое, ракообразное существо на мощных, мускулистых лапах. В истерике, я попятился назад и замер, потому что бежать было уже бесполезно. И всё было бы кончено, если бы не одно но.

     На краю поляны, словно на краю сцены, вдруг совершенно чётко возникла чёрная фигура в длинном плаще и шляпе. Словно усталый щеголь, бредущий после удачной гулянки домой по ночным улицам. Он перемещался вдоль кромки леса обычным неторопливым шагом, но казалось, что при этом попадал между мгновениями. На полпути он что-то почувствовал, увидел краем глаза. Но даже не повернул головы, а просто вытащил из кармана длинную кисть в тонкой изящной перчатке с непропорционально длинными, нелепыми пальцами, в которой было что-то зажато. И на этом всё кончилось.

     Разухабистая ракообразная тварь за долю секунды превратилось в мокрое место. Как останки кошки на скоростной автостраде.

     Всё так же попадая между мгновениями, существо в плаще скучно и обыденно удалилось в раскрывшуюся в воздухе щель. Зашло за кулисы. И словно бы ничего и не было.

     Я поднялся с земли на четвереньки. До этого я никогда не видел их. Они никогда не появлялись в пыльном городе ни во время, ни после Зимы. О них было не принято и даже запрещено говорить. Всем, кто хоть когда-либо попытался бы попасть на тот берег, могла грозить даже смерть. Их навсегда вычеркнули, вымарали из нашей жизни. Я слышал множество сплетен, и всё это время, если честно, где-то краем рассудка всё равно считал больше выдумкой, отчаянным бредом убитых свалившимся на головы несчастьем людей. Пока не услышал историю про старый затонувший паром, дом у моря и старика.

     «Нехороший это дом,— шептала старая бабка, уставившись бездумными прозрачными глазами в низкий закопченный потолок блока.— Страшный.» Она так и не дожила до конца той Зимы.

     Сбитый рюкзак болтался у меня где-то под ногами, рукоятка ножа больно давила под рёбра. Я вытер истеричные сопли вокруг рта, и, стараясь не глядеть на горы костей, не нюхать запах, шедший из норы, встал и бросился через всё это бегом к другому краю поляны. И уже там, на опушке, у пористых стволов сосен, согнувшись в три погибели и тяжело переводя дыхание, я стал поносить старика. Проклятый старый козёл. Возвратиться и отметелить лживую круглую харю с рыбьими глазёнками! Лес его этот оказался ничуть не лучше и не безопасней дороги. Может быть, стоило пойти по ней? Я оглянулся. Тогда опять придётся пройти через всё это. Я представил себе влажную лужу внутренностей и меня едва не вырвало. Нет, когда я достану ампулы, ты у меня на задних лапах плясать будешь, лживый ты старый сукин сын! Пока не высадишь меня на том берегу, ты не получишь ни единой дозы. Изойдёшься у меня под ногами блевотиной, но не получишь.

     Я замер и огляделся в поисках чёрной фигуры. Но поляна была пуста. Лишь трава слабо колыхалась под дуновением ветерка.

     Зло поправив рюкзак, я взял наперевес сапёрную лопатку и сосредоточенно вгрызся в чащу, прислушиваясь к каждому тревожному шороху, напряжённо вглядываясь в путь впереди себя.

     

     ***

     Легко и плавно я скатился по подъездной дороге к воротам КПП военного госпиталя. Выйдя из леса, я кое-как перебрался через заболоченную низину, перешёл по трубе через дренажную канаву, смердевшую застоялой водой, и вышел на асфальтированную дорогу по направлению к коробчатому высотному зданию.

     Электрические ворота на единственном колесе стояли едва полуоткрытыми. Турникет на проходной намертво застыл в том положении, в котором его оставил последний человек, покинувший опустевший госпиталь.

     Я протиснулся между воротами и стойкой и вразвалочку направился к главному входу. Кругом царила пустота и гулял ветер. Немытые окна слепо пялились на меня с верхних этажей. На распогодившемся небе проплывали тщедушные облака, и выглядывало солнце, казавшееся овальным диском. Я вспотел, устал, потерял много сил, продираясь через заросли, проклиная на чём свет стоит старого козла. Я намеривался спросить с него за каждую царапину, за каждый полученный синяк.

     Пустынное здание встретило меня гулким эхом шагов и застоявшимся запахом медикаментов и тяжёлой пыли. В холле я остановился напротив огромного гардероба, в котором яростный смерч когда-то повалил и раскидал добрую половину вешалок, достал помятый план и развернул его.

     Где же тут право, где лево, а где верх, где низ? Я вертел в руках измятый листок, и никак не мог определиться. Сперва я решил двинуться в одну сторону. Но тут же резко передумал и повернул обратно, огибая брошенные каталки и стойки для капельниц. Прямо под ногами, раскидав по кругу толстые острые осколки, осталась лежать брошенной разбитая когда-то вдребезги огромная колба. Что-то ядовитое брызнуло из нее и расплылось по мраморной плитке грязной высохшей кляксой.

     Я безрезультатно постучал пальцем по кнопке грузового лифта, заглянул в круглую стекляшку глазка на дверях. Пройдя чуть дальше, я с сомнением уставился вниз, в тёмную глотку спуска в подвал, и настороженно прислушался к доносившимся оттуда вздохам.

     Если было верить корявому плану старика, то где-то именно там мне нужно было отыскать хранилище медикаментов. Мне до головокружительной тошноты не хотелось идти туда. Подвал дышал мне в лицо тысячей притаившихся ловушек и голодных опасностей. Но иначе никак было не прищучить старую ополоумевшую тварь. Делать ничего не оставалось. Я зашёл уже слишком далеко, и поворачивать обратно не имело никакого смысла. Я принял решение и начал осторожно спускаться по тёмной технической лестнице вниз.

     В тусклом свете фонарика я мог видеть не дальше собственного носа, поэтому с опаской продвигался вперёд на ощупь. По стенам тянулись обмотанные изоляцией, залитые краской трубы, кое-где встречались пожарные щиты. Под ногами попадались тележки, сваленные в кучу истлевшие простыни и полотенца. Гулкое эхо шагов убегало и настигало меня за поворотами. По ощущениям, я обогнул едва ли не всё здание, и хранилище должно было давно быть тут. Снова и снова я был вынужден доставать из кармана помятый план и сверяться с ним. Но на бумажке, исчёрканной каракулями старика, всё оставалось по-прежнему. А вокруг меня тянулся всё тот же беспросветный, бесконечный коридор.

     Наконец, мне надоело так кружить. Я решительно остановился и без всякой надежды в последний раз посветил вокруг себя фонариком. И вот же оно! Как по волшебству, хранилище оказалось прямо у меня перед носом. Вне себя от радости, ещё не веря своей окончательной победе, я с облегчением кинулся ко входу.

     Осторожно, почти с благоговением я вошёл в распахнутые двери. И замер. За порогом меня встретили поваленные стеллажи, разодранные картонки, выпотрошенные сейфы. Я сглотнул, ещё не успев стереть с лица дурацкую улыбку, и снова машинально потянулся к карману за планом. Что-то без предупреждения заскрежетало у меня за спиной. Тонко, пронзительно и призывно, как бы скребясь острым гвоздём по стеклу. Я вздрогнул и резко обернулся, подняв руку с фонариком.

     Тусклый луч перепрыгнул через коридор и упёрся в тупиковое ответвление, похожее на комнату, только без дверей. У стен белели металлические шкафы с выбитыми стёклами. Я обшарил лучом стены и выхватил из темноты что-то неопрятное, лежащее прямо посередине пола. Я подался в ту сторону, тревожно приглядываясь. С дрожью в коленках я медленно приблизился к двум рыхлым кляксам— большой куче сего-белого тряпья и маленькой, цветастой кучке чего-то неопределённого. Что-то слабо блеснуло посреди тряпок. Я присел на слабеющих ногах и ходившей ходуном рукой потянулся к поблескивавшему жёлтому пятну. Но тут же одёрнул её. Рот мой искривился. Кожа покрылась холодным, липким потом. Словно передо мной раскрылась выпирающая, серая, надорванная язва.

     Серая куча тряпья стала расти и превратилась в стройную узколицую женщину в простеньком медицинском халате, с волосами, аккуратно собранными сзади в хвост под белой медицинской шапочкой. Очень бледная, с тёмными синяками под глазами. Она подняла с пола блестящий предмет и настойчиво протянула его мне. Я отчаянно не хотел брать его, потому что ясно понимал, что вместе с предметом мне откроется нечто непосильное для моего разума. Но женщина буквально с силой впихнула мне его в ладонь, согнула мои пальцы в кулак и что есть силы сжала поверх своими крепкими тонкими пальчиками, испепеляя меня лихорадочным взглядом. Внутри у меня всё вмиг перевернулось и закипело. Мне стало муторно и тошно. Я весь затрясся в холодном поту и хотел вырваться, но женщина не отпускала, все так же яростно сжимая пальцами мой кулак и обжигая его огненным холодом прямо до костей.

     В голове моей надсадно зазвенело. Я рухнул на четвереньки, покачиваясь над тусклым пятном фонарика. Руку мне прожигал зажатый в ней округлый металлический предмет. Я неуклюже подогнул под себя ноги и, грузно опустившись на пол, с нарастающей тревогой и дрожью внутри раскрыл ладонь. На ней лежала створка старого медальона, в которую была обёрнута маленькая поблёкшая фотография. Наивная и безвкусная вещица. На карточке лучащаяся счастьем молодая мамаша прижималась щекой к пухленькому ребёнку. Моя рука сама по себе потянулась к карману куртки. Дважды промахнувшись, я наконец вытащил оттуда грязную половинку своего медальона. Неверными руками я соединил обе части, и крошечные разодранные петли совпали точь-в-точь, став единым целым. Счастливый муж и жена с годовалым ребёнком.

      В дрожащем свете фонарика я таращился на оба этих счастливых лица и мучительно не мог взять в толк, почему они не отпускали меня. И с каждым неровным вдохом я всё внимательнее и внимательнее приглядывался к мужчине. Пока сквозь гладкие округлые черты лица для меня вдруг отчётливо, неумолимо и неотвратимо не проступила до боли знакомая выпученная физиономия с рыбьими глазёнками. И тогда с ужасом, выедающим мне грудь изнутри, я узнал в счастливом отце семейства, таком беззаботном на фотографии и излучавшем саму доброту и непоколебимую уверенность, своего проклятого скользкого старика.

     С дрожащими губами, по которым катился крупный пот, я поднял ничего не понимающий и вопрошающий взгляд к женщине в медицинском халате. И...

     На мгновение я потерял сознание, будто ослепнув в ярком свете, а когда очнулся, то никакой женщины уже не было и в помине, а на полу в тусклом свете выпавшего из рук фонарика всё так же распласталось истлевшее тряпьё, напоминавшее по очертаниям женскую фигуру, а рядом с большой кучей— маленький комок, в котором угадывались детские распашонки и шапочка.

     Я попытался встать, и в этот момент слабый свет фонарика окончательно угас. От неожиданности я едва не закричал. Удушливая темнота навалилась одновременно со всех сторон и сдавила своими немыми объятиями. Какое-то время я не ощущал ничего, кроме пульсирующего гула крови в висках. Потом за спиной что-то звонко и протяжно сорвалось с потолка и упало на пол, покатившись прочь, всё отдалясь и затихая в глубине невидимого коридора. Послышалось чьё-то обрывистое сопение и чавкающий, причмокивающий грудной хрип. Сперва далеко. Потом всё ближе и ближе.

     Я запаниковал, вскочил, но сразу же буквально рухнул обратно на корточки и лихорадочно стал нашаривать по полу в поисках фонарика. Мои пальцы утопали во влажном, полусгнившем тряпье и грязи, и я с трудом сдерживал накатывающиеся позывы к рвоте. Наконец, я нащупал холодный металлический цилиндр, схватился за него и яростно затряс, пытаясь привести в чувство. Тщедушный лучик виновато вспыхивал, но тут же гас обратно.

     Голодное сопение приближалось. Наощупь я пробрался по стенке к выходу из ниши и свернул за угол и там в последний раз что есть силы залепил по фонарю онемевшей ладонью. И неожиданно тот засветился слабым, но ровным светом.

     Из убегавших вдаль сумерек на меня уставилась скрежещущая зубами пустота, за которой притаился кто-то или что-то невидимое. Оно умилённо разглядывало меня. Странная, свербящая глаз неопределённость.

     Вытаращив глаза, я развернулся и рванул с места прочь. Но мою лодыжку тут же обхватили чьи-то ловкие пальцы, и я рухнул, как подстреленный, не сделав и шага. Фонарик вылетел из моих рук и пролетел вперёд по дуге добрых шагов десять. В отчаянии я перевернулся на спину и что есть силы заработал ногами, отталкиваясь от скользкого бетонного пола.

     Пустота нависала надо мной и плотоядно ухмылялась. Как голодная собака над костью.

     Я сделал ещё одну бесплодную попытку вскочить и убежать. Но невидимая рука вновь ловко подсекла меня и отправила на пол. Я больно стукнулся коленями о твёрдый бетон и зашёлся от боли, сворачиваясь в клубок и обхватив ноги руками.

     Тогда в отчаянии я попытался грести обеими руками, стараясь оторваться от прилипчивой пустоты. Я барахтался в водовороте по разбросанным картонным коробкам, бился ладонями о раскиданные пузырьки из-под лекарств, скользил носками по простыням и наволочкам. Но меня неумолимо затягивало назад.

     Безмолвный, пустынный коридор был давно покинут и позабыт. Он застыл надо мной обсыпавшимся потолком и наблюдал, как я корчусь на полу в невидимых и несуществующих нитях, слушая моё нелепое натужное сопение.

     В какой-то момент пустота вдруг запнулась, дёрнулась и отскочила назад, словно кто-то с силой наступил ей на хвост. За клубящимся маревом я с трудом различил женскую фигуру с бледным лицом, буравящую пустоту своим жгучим холодящим взглядом. От пронзительного визга мне заложило уши. Пустота стала яростно извиваться в тщетной попытке вырваться, но руки женщины сомкнулись мёртвой хваткой. Я не знал, надолго ли хватит её, поэтому не стал дожидаться развязки. Совершенно не понимая, куда я направляюсь, я подскочил и бросился бежать, падая на подгибающихся ногах и гулко стукаясь рюкзаком и боками о крашенные стены, вперёд, к неясному конусу бледного света, серевшему вдалеке по правую руку.

     Оказалось, я обогнул всё здание по кругу и в конечном итоге вышел обратно к той же лестнице, через которую попал в подвал. Из последних сил я заторопился к дневному свету, перепрыгивая на ногах и руках через две ступени, а на последней просто рухнул вниз всем телом, судорожно прижимаясь к холодному бетону. По вестибюлю кто-то ходил. Оттуда неслись фыркающие звуки и топот нескольких пар ног.

     Мои губы ещё тряслись от пережитого, на глазах наворачивались слёзы. Я прижался щекой к холодной краске и как можно осторожнее выглянул за угол краем глаза. Не успев ещё как следует привыкнуть к дневному свету, я с трудом разобрал чьи-то пляшущие на четвереньках тени. Сначала я подумал, что это были одичавшие обезьяны, сбежавшие из какого-нибудь зоопарка. Но потом различил серые лохмотья, нечесаные головы, покрытые коростой руки и ноги без обуви. Сквозь звериное ухание и бормотание послышался грохот обрушившихся вешалок в гардеробе, на миг перекрывший все остальные звуки. Одна из тварей вдруг замерла и обратила внимание в мою сторону, а после с осторожностью, ещё не видя меня, двинулась через весь вестибюль навстречу. Я одёрнул голову и стал лихорадочно соображать. Справа коридор кончался высоким, зарешеченным окном, через которое мне было не выбраться наружу. Моей единственной надеждой оставалась лестница, ведущая на верхние этажи. А там посмотрим.

     Темень внизу у меня за спиной пришла в движение. Я совсем позабыл про недавнее преследование, полностью поглощённый новой опасностью. Затылком я ощутил ток воздуха, хлынувший снизу. Кто-то с сопением начал взбираться по ступеням. Медленно и тяжело, словно в чавкающем дурмане или вязком, потном сне. Я с силой тряхнул головой, и сопение на мгновение исчезло. Но потом появилось вновь.

     Другого выхода не оставалось. К счастью, один из обезьяньих выродков в это мгновение нашёл себе новое развлечение. Он оперся сзади на руки и что есть силы отфутболил обеими ногами старую каталку с отвалившимся колесом. Она пролетела почти через весь коридор, сбивая по пути мусор на полу, и с разгону поддала в спину тому павиану, что крался в мою сторону, с визгом отбросив его на стену. Павиан яростно вскочил на все четыре конечности и с кровожадным визгом бросился назад в погоне за своим обидчиком. Я не стал больше медлить и проскользнул в другую сторону. Как раз вовремя, потому что холодное, неясное сопение подобралось к последнему повороту, за которым открывался путь на самый верх.

     У меня в руках все ещё был бесполезный медальон. Прыгая по гладким ступеням, я засунул его куда-то в карман куртки, чтобы он больше не мешал мне.

     Я мельком бросал взгляды на пыльные коридоры, уползавшие вдаль среди раскрытых дверей в палаты и кабинеты. На всех этажах алюминиевые рамы были забраны в толстые решётки, запертые на висячие замки. Я минул все лестничные пролёты один за одним, пока наконец на последнем этаже не уткнулся в решётку, перегородившую мне выход на крышу. Со злости я залепил по ней ладонями и лихорадочно огляделся в поисках выхода. Далеко внизу один из бродяг всё же сумел добраться до лестницы и начал неторопливо взбираться по ней наверх. До меня донеслось его сопение и плотоядное ухание. В полнейшем ступоре я уставился на решётку на окне последнего этажа. Пока до меня наконец не дошло, что она была вовсе не заперта, а просто скручена толстой алюминиевой проволокой. И тогда я ринулся откручивать и отдирать её, царапаясь и срывая ногти. Оконный шпингалет был грязным и не поддавался. Я быстро огляделся по сторонам, поднял с пола валявшуюся простынь в жёлтых разводах, сложил её в несколько раз, приложил к стеклу и что есть силы саданул локтем. Звон от посыпавшихся вниз осколков, казалось, разнёсся по всей опустевшей больнице. Но мне было уже всё равно. Я суетливо отбил острые кромки стекла и перелез наружу на пожарную лестницу.

     Упругий ветер принял меня в свои объятия. С высоты мне открылся будоражащий сознание вид. Всё побережье и весь небольшой город— с прохудившимися крышами, пыльными дорогами, разросшимися деревьями— был у меня как на ладони. Ржавели у пристани брошенные портовые краны. То тут, то там выступали из воды полузатопленные буксиры, плавали пустые бочки, и лежали на боку, погребённые под песком, какие-то огромные цистерны.

     С трудом переводя дыхание, я вытер сведённый судорогой рот. Свежий морской ветер трепал мои волосы и хлестал по глазам. Я оглянулся назад и приблизился к краю площадки и глянул в сторону казарм. Вертлявая дорога суетилась вдоль берега, скрываясь и вновь появляясь из-за деревьев и холмов. Даже сверху в ней не было ничего особенного. Кроме одинокой стаи собак, вынюхивавшей что-то у обочины перед самым городом. Со своего места я хорошо мог видеть рубку затопленного парома. А чуть поодаль— гаражи, водонапорку, плац и само позеленевшее кирпичное здание на берегу, в котором прожил эти последние смутные и тревожные дни.

     Я уже собирался спускаться вниз, чтобы начать путь обратно. Мысленно я предвкушал предстоящую расправу— как буду хлестать ладонями по зазнавшейся выпученной морде, покрытой липким бессильным потом, пока не разобью её в кровь, до кости. Что сможет мне сделать старик в его теперешнем состоянии? Но что-то новое и необычное привлекло моё внимание. Я замер и пристальнее вгляделся в колеблющуюся даль. Там у корявой сосны с торчащими из земли корнями от берега отделилась странная серая точка и с натугой стала удаляться всё дальше и дальше от него. Это была лодка.

     Пронзительный ветер гнал рябые волны к берегу, и старик прилагал немалые усилия для того, чтобы заставить лодку двигаться ровно. Он сгорбился на носу, отчаянно работая вёслами. Даже с такого расстояние я мог видеть его желтушную, яйцеподобную голову и торжествующую улыбку, распиравшую его опухшую ряшку.

     Троица беглецов тесно жалась другу к дружке на узкой кормовой скамье. Мотор был почему-то поднят. Винт бесполезно белел лопастями, повиснув над водой. Седеющий мужчина держал голову высоко поднятой и с каким-то исступлением глядел в лицо несущимся навстречу ветру, волнам и бледным, перистым облакам. Женщина горбилась, зябко кутаясь в платок. Создание, которое с трудом удалось успокоить, теперь сидело тихо, покорно втянув голову в плечи и сложив руки а коленях, но все ещё озираясь, словно ища кого-то, на пустой песчаный берег с обглоданным кирпичным домом на возвышении.

     Я не мог поверить своим глазам. Я завертелся на месте, словно ошпаренный цепной пёс. Мне захотелось тут же прыгнуть вниз и нестись туда, и броситься вплавь следом за лодкой сквозь жалящие волны. Не помню, кажется я пытался кричать, позабыв про орудовавших внизу выродков. В конце концов я замер в отупляющем параличе, боясь сознаться самому себе в том, что меня ловко обвели вокруг пальца, и что на самом деле я должен был подохнуть. Подохнуть ещё в том лесу, сожранный неведомой, голодной тварью.

     С трудом, но я опомнился. Недосягаемая лодка уплывала всё дальше и дальше, а я стоял за несколько километров от неё на верхнем пролёте пожарной лестницы и не знал, что делать. И тогда я стремительно бросился вниз по гулким металлическим ступеням.

     Уже у самой земли, где-то на уровне второго этажа я замешкался, и встретился нос к носу через стекло с оборванным, чёрным от коросты и грязи лицом одного из бродяг с вестибюля. На меня уставились безумные и покрасневшие от ветра глаза. Слюнявый рот был приоткрыт, обложенный язык высунут наружу. Оборванец был не один. За ним сквозь белесую муть стекла я разглядел силуэт ещё одного такого же. Кажется, они занимались любовью по-собачьи. В омерзении я отпрянул. Длинные, нестриженые ногти заскреблись сквозь решётку по стеклу, пытаясь прорваться ко мне изнутри, а после дикарь принялся что есть мочи молотить в окно локтями и кулаками, а его партнёр по утехам стал в спешке натягивать штаны, подпрыгивая то на одной ноге, то на другой.

     Я спрыгнул на вздыбившийся асфальт и понёсся по объездной дороге к воротам проходной, с трудом удерживая на плечах болтавшийся из стороны в сторону рюкзак с висящей сапёрной лопаткой. Я только успел заметить, как одичавшие шакалы гурьбой человек в пять выкатились из главного входа и припустились с дикими воплями за мною следом. Повинуясь непонятному порыву, я не свернул к лесу, а направился к морю и побежал через близлежащие улицы и дворы, мимо брошенных домов, покосившихся заборов, выбитых окон— и так дальше до самого берега.

     Я летел по выбоинам вниз по уклону, нелепо размахивая руками и вздымая с земли тучи пыли и песка, всё ещё надеясь увидеть лодку. С криком и воплями. Проклятый старик. Через каждый шаг я едва не падал, попадая ногами в ямы и цепляясь за камни. Уже зарываясь носом в землю, я чудом восстанавливал равновесие и продолжал нестись к воде. Я остановился только у берега по пояс в холодной липкой жиже и долго, долго глядел вслед исчезнувшей за водной гладью лодке. Ветер свистел в ушах, небо и земля перевернулись у меня перед глазами. Лицо моё было мокрым от слез.

     Преследователи настигли меня. Сзади донеслось упрямое сопение. И я стал лихорадочно выбираться из воды. Я минул последний пирс с растёкшейся у берега лужей из водорослей, мазута и мусора, и захромал по гальке мимо лодочных ангаров. Я понял, что мне не уйти. В последний момент на глаза мне попался отогнутый край на каких-то ржавых воротах, и я упал на колени перед ними, пытаясь отогнуть его ещё больше. С трудом, но мне это удалось, и я проник в темноту и кирпичную сырость, и с усилием вернул железо в прежнее положение.

     Бродяги пронеслись мимо ворот голодной, разъярённой сворой. Один чуть помедлил у приютившей меня дыры, словно бы принюхиваясь к воздуху внутри.

     Когда всё стихло, я огляделся. Солнечный свет проникал через многочисленные щели в стенах и крыше, падая на брезентовый чехол, скрывавший что-то массивное, пахнувшее металлом, досками, краской и бензином. Я приподнял край тента и с удивлением обнаружил под ним моторную лодку. Двигатель на корме был хорошо смазан и хоть сейчас готов к пуску. И ещё внутри лодки было понавалено всего. Я поочерёдно извлекал наружу пакеты сухого пайка, консервы, бельё. Пока не наткнулся на громоздкое охотничье ружьё и патроны к нему. Я взял ружьё в руки и погладил холодный ствол и приклад. Кто и зачем приготовил здесь всё это? Неужели тут был кто-то ещё?

     Моей первой отчаянной мыслью было, надо догнать! Я ещё успею. Я обернулся к воротам, соображая, как можно было бы их открыть, совершенно позабыв про опасности, подстерегавшие меня не только на берегу, но и в проливе. Если бы всё было так просто, то зачем тогда нужен был бы старик? Но я не думал тогда об этом. Я стал лихорадочно расчехлять лодку. Пока вдруг не осознал, что в ней не было ни капли топлива. Совсем. Раздосадованный, я бросил край брезента, присел на борт и снова пригляделся к сваленным в ней припасам. С удивлением я извлёк перемотанный бечёвкой полиэтиленовый свёрток и аккуратно развернул его. Это были медицинские ампулы и шприцы. В бессилии мои руки опустились. Ну конечно же! Кто же ещё мог приготовить для себя такой запас на чёрный день?! Кто, кроме старика, был полноправным хозяином во всей округе? Не считая, конечно, случайно забрёдших сюда сумасшедших людоедов-бродяг и собак.

     Я аккуратно запаковал пакет с ампулами и засунул себе в рюкзак. После стащил брезентовый край на бетонный пол и уселся напротив ворот с переломленным дробовиком наперевес. Я хотел для уверенности переждать ещё немного, прежде чем отправиться вдоль берега обратно к дому. Я почти смирился с тем, что сейчас упустил Создание. Незаметно для себя, сморённый утомительными похождениями, борьбой и погонями, я задремал, уронив голову на грудь.

     Мне снилось вечернее небо, на котором причудливыми спиралями оставили следы уходившие на север ракеты. Снились оглушительные, но почему-то беззвучные в моём сне сирены. Снился гул работающей вентиляции, приглушённые шёпот сидящих на нарах подавленных людей, стоны и всхлипы, снились огромные чаны воздушных фильтров. Снилась бабка с волосатой бородавкой на подбородке и бесчисленными тряпочками и кусочками хлеба. С её вечными причитаниями. Снились разнузданные девки в подворотнях городских подземелий с зажатыми между перепачканными пальцами сигаретами. Они поворачивали в мою сторону свои луноподобные болезненные лица и заходились в нервном хохоте. Снились рассекающие по грязным улицам патрульные броневики и помятые лимузины дворовых бандитов. И снилось взошедшее над засыпанным слепой пылью городом песочно-белое, неровное солнце— солнце проклятых. Единственное, что мне никак не удавалось увидеть, было прекрасное Создание, подло увезённое от меня на тот берег стариком. И только перед самым пробуждением она неожиданно пришла ко мне со словами: «Я будут ждать тебя там.» Я отчаянно протянул руку к неясному образу. Сердце моё горько сжалось, и я проснулся.

     Багровый свет заката прилип к бетонному полу у моих ног. Я облизал пересохшие губы и прислушался, пытаясь определить, не рыщут ли поблизости бродяги. Кажется, снаружи всё было тихо.

     Ещё окончательно не проснувшись, я угрюмо собрал вещи, прихватил ружьё и выбрался наружу через всё тот же отходивший край ворот.

     Холодные волны набегали на песочный берег, неся с собой серую пену. Огромный кроваво-вишнёвый диск нависал над тёмно-фиолетовым горизонтом. Я на секунду задержал на нём свой взгляд.

     В последний раз оглядевшись по сторонам, я зашагал вдоль кромки воды по направлению к берлоге старика.

     ***

     Поход вдоль берега отнял у меня последние силы. За мной опять увязались собаки, но стоило мне снять с плеча угрожающего вида ружьё, как они покорно исчезали за краем невысокого берега. Я перебрался через пересохшее каменистое русло реки, повстречал выброшенное на берег змееподобное существо. Я чувствовал себя словно на дне огромной колбы, окружённый выпуклым горизонтом, изогнутым берегом и перекинутым от края и до края тёмным, бурлящим чернильной синевой небом.

     С берега дом казался мёртвым и заброшенным. Он одиноко чернел в темноте безликой тенью. Короткими перебежками я подобрался ко входной двери и, присев, тихонько подёргал за ручку. Заперто. Я не знал, возвращался ли старик. Лодки нигде не было видно, поэтому я решил, что скорее всего нет. Я не хотел оставаться ночью под открытым небом. И не хотел, чтобы вернувшись по утру, он обнаружил меня мирно сопящим на матрасе подле входа. Тревожно прислушавшись к влажным ночным звукам, доносившимся со всех сторон, я решил попытать счастья за домом.

     В темноте я стукнулся головой о вонючую собачью тушу и тихо выругался. Отодвинув её в сторону рукой, я наощупь спустился вниз. И, о чудо! Двери в подвал оказались не запертыми. Я стянул рюкзак, вскарабкался на кучи тряпья и улёгся в ближайшем углу, положив ружьё рядом с собой. Зябко кутаясь в тонкую куртку, я приготовился ждать. На землю опустился густой, едкий туман. Он прокрался хищным удавом в незакрытую дверь и обволок всё вокруг своей ядовитой мглой. Стуча зубами от холода, незаметно для самого себя я погрузился в тревожное, промозглое полузабытьё. По мне ползали крысы и насекомые. Мне снился сон один хуже другого. А под утро меня разбудил шум резких голосов у парадного и глухой топот ног по земле. Я подорвался на своём спальном месте и тихо застонал от боли в затёкших сочлениях. Во дворе перед домом творилось какое-то нездоровое, лихорадочное оживление. Я попытался разглядеть хоть что-нибудь через далёкое слуховое окошко, но не смог разобрать ничего кроме белого молочного пятна.

     Неожиданно свет померк. В подвал мельком нагрянул старик. Он внимательно обвёл залежи своим пронзительным взглядом, вращая по сторонам большой яйцеподобной головой, и тут же скрылся из виду.

     С усиливающейся тревогой я силился понять, что же происходило снаружи. Аккуратно, чтобы не свалиться в какую-нибудь расщелину между хламом, я пополз по неровным буграм к далёкому окну. Длинное ружьё только мешалось и путалось под руками и ногами, и я нетерпеливо отбросил его в сторону, и пополз быстрее. Морщась от яркого утреннего света, с замиранием сердца я прильнул краем глаза к двойному стеклу.

     От увиденного перед глазами у меня всё вспыхнуло и потемнело. Лицо моё словно пронзили сотней острых крючков и растянули в стороны, дёргая за лески. Я затрясся в немом крике, не в силах ещё поверить, что всё это правда.

     На землю легли три закоченевших трупа. Ртутные капли воды медленно и торжественно стекали с их посиневших лиц, как весенняя капель, и падали на редкую пожухшую траву среди бесконечного песка. Корявая сосна, с торчащими над коротким обрывом корнями, печально покачивала мохнатыми ветвями. Патрульные, словно насытившиеся охотой волки, прохаживались вокруг тел, сплёвывая под ноги. Один из них то и дело проверял окровавленную повязку на левом предплечье. Вспыхнул блик миниатюрной фотокамеры. Сержант, закончив писать какие-то бумаги, грубо взял старика за шкирку и увлёк куда-то за дом, устроив по ходу выволочку за раненного бойца.

     Я видел выточенное словно изо льда лицо Создания. Спокойное и неподвижное. Немного печальное в своей бесстрастности. Я видел, и тело моё содрогалось каждой погубленной навсегда клеточкой. Пальцы сами собой скрючивались и в неиспитой муке тянулись туда, где под мёртвыми тучами, под открытым небом лежала моя душа, силясь прикоснуться к ней и обнять её в последний раз.

     «Может быть, это даже к лучшему... Иначе я бы не встретила тебя.»

     И снова, словно и несколько дней назад, я с чудовищной силой ощутил обжигающую стужу и ледяное пламя неукротимого хода событий. Ржавого, прожорливого механизма. Я не мог сдвинуться с места. Мои сведённые от напряжения пальцы проходили сквозь воздух и впивались ногтями в ладони.

     Не выдержав, я уткнулся лицом в рукав куртки и пронзительно заскулил. Корчась и извиваясь на куче влажного тряпья, я вспоминал дождь и наши звонкие голоса, и как счастью нашему, казалось, теперь не будет конца. Чтобы окончательно не сорваться и не закричать, я торопливо пополз обратно к выходу, скатился на пол, и, припадая на левую ногу, доковылял до дверей, где, обессилевший, уткнулся лбом в шершавый бетон и уставился наружу бессмысленным взглядом.

     Они стояли на углу. Двухметровый сержант, сложив клешни на автомате и выпятив плоский живот, с издёвкой глядел на сияющее больным счастьем лицо старика и по словам выцеживал предложения. Потом сержант залез в боковой карман брюк и достал оттуда плотный боченок купонов, а из другого— тугой полиэтиленовый свёрток. Но не отдал их сразу, а, осенённый внезапной идеей, вытянул руку и стал дразнить ими старика. И тот всё с той же сияющей ряшкой яростно запрыгал, завилял хвостом, как собачена, в бессильной попытке вцепиться в свёрток своими цепкими коготками. От удушливого омерзения у меня скрутило живот. Я упал на колени, переломился пополам и сполз по шершавому бетону, закрывая рукавом искривлённый воплем рот. Сержант на секунду отвлёкся и настороженно посмотрел в сторону подслеповатого подвала.

     Я не видел, как старик наконец вцепился в вожделенный боченок со свёртком, как вырвал их, как омерзительно скрючился, прикрывая добычу всем телом. Деньги он безразлично опустил в бездонный карман засаленной телогрейки, а свёрток нежно, словно котёнка, стал убаюкивать в руках. И как вдруг застыл, поднял голову и со спокойной яростью впился взглядом в морду двухметрого верзилы и что-то произнёс. Выплюнул. Харкнул.

     – ...сучёнок!– отчётливо долетело до меня.

     Я вздрогнул как от удара и оторвал руки от лица. И сержант, кажется, тоже вздрогнул, словно его хлестнули чем-то по глазам. Но старик уже снова гнусно горбился, пряча свёрток за пазуху и затравленно глядя исподлобья. В раздумье сержант секунду перекатывался с пяток на носки и обратно, глядя на корчившегося старика. Наконец, злобно сплюнул и резко сорвался по склону к «Акуле», на ходу созывая свою свору.

     Тёмные фигуры обернулись на свист и тронулись за своим вожаком, обтекая тела. Но тот, что с кровавой повязкой, не стал огибать трупы, а тупо и зло ступил чёрным кованным ботинком прямо по холодному лицу мужчины, почти до краёв вдавив его мёртвую голову в песок.

     Натужно взвыли винты за пригорком. И чёрная туша рванула в небо, скрываясь за рваными вершинами деревьев.

     Я слышал, как старик возвратился в свою комнату, как голодно лязгнул люк погреба, и как долго и тщательно он возился там, пряча свои вновь обретённые богатства. А потом он выбрался наверх, и его глухие шаги донеслись сперва на крыльце, а затем— вдоль дома и, наконец, у входа в подвал.

     Я оторвал руки от лица и в один прыжок очутился на куче тряпья.

     Старик появился в дверном проёме и застыл, пристально вглядываясь в тёмные залежи перед собой. Он что-то свирепо и едва различимо бормотал себе под нос.

     Я хватился ружья, и с холодящим душу отчаянием вспомнил, что оно осталось лежать где-то далеко в глубине, брошенное по пути к слуховому окну. Мои пальцы в панике стали нашаривать в поисках ножа. Но и он как на зло провалился в щель между тряпьём и какими-то деревяшками и трубками.

     Старик и не помышлял уходить. Скрежеща своим ржавым голосом, он развернулся спиной к подвалу, расставил ноги, уткнул руки в бока и взялся за изучение близлежащих деревьев на склоне.

     Мои пальцы нащупали что-то тонкое и скользкое. Я скосил невидящие глаза вбок. Это был моток покрытого изоляцией не то троса, не то проволоки. Сквозь слёзы едва различая неуклюжий силуэт в сияющем проёме, я быстро и решительно намотал удавку на ладони и тихонько сполз с тряпья. Я приблизился почти вплотную. Старик даже не шелохнулся, всецело поглощённый разглядыванием окрестностей. Мне в лицо ударил застоялый запах пота, спирта и сухих трав. И тогда в отрешённой ненависти я набросился на сгорбленную спину, обхватывая прочной удавкой короткую свиную шею, и неистово сжал петлю.

     Я навалился всем весом и грузно повис на тросе. Старик издал утробный хрип, словно бы подавившись чем-то, и брызнул перед собой слюной. Но неожиданно он устоял, нелепо вытянув вперёд руки с растопыренными пальцами. Его голова и лицо вмиг вздулись и налились пурпурной, свинцовой краской, как насосавшийся кровью клещ. Затем к моему ужасу он сперва медленно и мучительно поднял левую ногу, помедлил секунду и сделал один невыносимо трудный шаг вперёд. Потом так же страшно и неотвратимо переместил вторую ногу. И мы поползли наверх с черепашьей скоростью, ступенька за ступенькой. Словно ржавый заводной механизм, старик кряхтел, выпучивал глаза, и тащился и тащился вперёд. Кажется, я что-то кричал в полном отчаянии, брызжа по сторонам слюной, мотая головой, и всё сильнее налегая на бесполезную удавку.

     Выбравшись наружу, старик тяжело развернулся, замер на долгие пару мгновений и что есть силы бросил весь свой вес назад, одновременно целясь мне в лицо темечком.

     Следующее, что я запомнил после глухого, страшного удара спиной и затылком о стену— это перевернувшееся верх дном небо и звон в ушах. Из носа и губ текла и сочилась кровь. Я лежал с нелепо подвернувшимися ногами и руками. Бесполезный трос врезался в ладони малиновыми бороздами. Где-то рядом, расплываясь розовым пятном в моих глазах, сгорбился в три погибели старик, истошно кашляя и отхаркиваясь. Затем он зловеще обернулся. На его вздувшейся волдырём физиономии бешено вращались налитые кровью рыбьи глаза. В два коротких шага он добрался до меня, крепко схватил за волосы своей лапищей, резко вздёрнул вверх и без труда поволок по земле за дом, словно мешок с углём. Я вяло трепыхался, пытаясь уцепиться за что придётся ногтями, хлестая дурацким проводом из стороны в сторону.

     Свернув за угол, мы вдруг резко встали. Я неуклюже завертел головой, пытаясь сквозь боль и розовый, мутный туман в голове разобраться, в чём дело.

     Вокруг нас, крадясь с берега, спускаясь с пригорка, со всех сторон собирались собаки. Стаи собак. Столько я их ещё никогда здесь не видел. Они щерили жёлтые клыки, опускали мохнатые головы, стремясь подобраться как можно ближе, но в последний момент останавливались, не решаясь приблизиться вплотную к старику, словно между нами и ими была натянута невидимая плёнка. Старик поднял свою лысую башку и бешено оглядел кружащийся водоворот прозрачными глазами убийцы. Собаки взвизгнули, поджали хвосты и схлынули прочь, как набежавшая на скалы волна.

     Под злобное, несмолкающее ворчание и щенячий скулёж старик медленно и с наслаждением дотащил меня до вырытой на берегу ямы и там бросил на землю как кучу хлама. Я пьяно попытался подняться, но тут же получил страшный удар в лицо, от которого меня отшвырнуло обратно на траву и песок.

     Не мешкая ни секунды, старик опустился подле меня на одно колено и сомкнул на горле железные клешни. Жалкий хрип провалился мне в грудь и захлебнулся там, руки судорожно стали цепляться за рукава засаленной телогрейки. Я барахтался, как рыба на песке. А старик всё таращился мне в лицо своими немигающими, водянистыми глазёнками, злобно шипя сквозь тонко сжатые губы: «Не ме-сто!..»

     Собаки кружились вокруг нас ритуальным хороводом, подвывая жалобно и беспомощно, и всё, казалось, было уже кончено.

     Но затем что-то незримо переменилось вокруг. Затравленный скулёж вдруг перерос в злобный, торжествующий гул.

     Старик в недоумении оборвал свои причитания на полуслове и резко вздёрнул голову.

     Бредя наискосок, по дороге лениво и размеренно спускался тот самый исполинский чёрный пёс. Его горящие глаза намертво застыли на плешивом чурбане, из розовой пасти вырывался едва заметный пар.

     Сперва оторопев, старик помедлил в раздумьи, но после только хищно осклабился в ответ. Он лениво снял с моего горла правую лапищу, неторопливо достал из-за спины длинный армейский штык-нож и издалека продемонстрировал его псу. Позже, дружок. Позже.

     Собаки стали суетливо окружать нас, всё ещё держась на почтительном расстоянии. Огромный пёс приблизился. Он обошёл не спускавшего с него ни на секунду глаз старика кругом и застыл в спокойном, холодном ожидании прямо напротив него, уперевшись своими горящими чёрными глазищами в его прозрачные льдинки.

     Что-то наконец неприятно хрустнуло в моём горле и стало поддаваться. Слюни вздулись пузырями из сведённого судорогой рта. И тогда, хрипя и дрожа всем телом, я на последнем издыхании кое-как забрался онемевшей рукой себе в карман и нащупал там холодный металлический кругляш. Теряясь в сужающемся чёрном тоннеле перед глазами, я выдернул его и ткнул почерневшей железкой прямо в поганый нос старику.

     Где-то с секунду, пока до старика доходило, что же оказалось у него перед глазами, всё замерло во мне, и я почти окончательно и безвозвратно погрузился во тьму. Но затем старика ошпарило. Огрело со всей мочи яростным электрическим хлыстом по выпученной харе. И он зашипел, зашёлся в судорогах и отпрянул назад, разжимая хватку. Не то визг, не то скрип скрутил его голосовые связки, душа без рук. Как будто кто-то снова накинул ему удавку на горло.

     Старик резко схватил мою руку и с хрустом сжал, выдавливая из моих пальцев медальон. И нелепо замер с ним, словно поражённый молнией.

     И тогда чёрная гора с оскаленной розовой пастью просто прыгнула и вцепилась длинными клыками прямо в лицо старику и принялась терзать и рвать из стороны в сторону в немой необузданной ярости. А следом присоединились и остальные собаки.

     Десятки лап топтались мне по лицу, животу, рукам и ногам, но я ещё плохо соображал, чтобы чувствовать это. Кажется, я даже отключился, сжимая в неверных пальцах пустоту, вместо которой ещё секунду назад был старый, почерневший от времени медальон с фотокарточкой счастливой беззаботной женщины, прижимавшейся щекой к малышке.

     

     ***

     Я обогнул то место, где песок и грязно-жёлтая трава перемешались, образовывая причудливые кольцевые узоры, которые получаются, когда по земле долго и ожесточённо возят что-то тяжёлое. То тут, то там можно было разглядеть выдранные клочья телогрейки и бурые пятна крови.

     Первым делом я похоронил семью над обрывом, рядом с раскидистой корявой сосной. Я не помнил, как делал это. Как аккуратно закрывал рваными тряпочками обнажённое тело моего Создания. Лиза. Её звали Лиза. Скрип зубов заглушал для меня завывание ветра, который не на шутку разыгрался в этот час. От напряжённо сведённых скул темнело в глазах.

     Очнулся я только стоя в тяжёлом раздумьи над телом старика— бесформенной, липкой кучей тряпья, покрытой тяжёлой запёкшейся кровью, песком и собачьей слюной. Его я грубо спихнул ногами в приготовленную для меня могилу. Забросал землёй и утрамбовал ногами.

     Он метался в поисках её повсюду, пока не нашёл в этом богом забытом уголке в совершенно чужой стране. Она сбежала почти сразу же, как только его паранойя сделалась невыносимой, и его выставили за казённую дверь, наградив почётной медалью и сумасшествием. Он начал пить, а затем незаметно для себя и колоться. Ему повсюду мерещились какие-то длиннопалые. Она бросила всё, оставшись одна с маленьким ребёнком на руках, чтобы только больше не видеть его, не попадаться под горячую руку. Потому что она устала день и ночь опасаться за жизнь дочери и свою жизнь. В конце концов он отыскал её и здесь. И для неё потянулись долгие месяцы нового ужаса. Но он изменился, стал другим. Он словно призрак молча подкарауливал её за воротами проходной, просиживал ночи напролёт под окнами дома. Она не понимала, чего он от неё хотел, чего выжидал. Убить? Украсть ребёнка? Никто не хотел её слушать. От нее отмахивались, как от назойливой мухи. Когда же его наконец арестовали, то немедленно выпустили по загадочному звонку откуда-то сверху. Были произнесены с придыханием имена. Разводились руки. «Вы же понимаете.» Он снова стал неотступно следовать за ней. А она больше не знала, куда деваться от всего этого кошмара. Чего ждать ещё. Никто не мог или не хотел ей помочь. А потом внезапно его сумасшествие обернулось явью. Был ясный солнечный день, когда взвыли сирены, предвещая скорую погибель. Весь госпиталь перевернулся вверх дном, в срочном порядке началась эвакуация вглубь страны. Все опасались удара по заброшенной базе. Никто ведь тогда ещё ничего толком не понимал. И он наконец решился подобраться к ней вплотную. В суматохе сборов, в панике бегства от неизвестно чего и неизвестно куда, он нагнал её в этом самом глухом тупике. Он хотел всего лишь поговорить, объяснить всё, образумить её, забрать с собой и защитить. Но в глазах его уже светилось торжество своей правоты. Дикий, веселящий, безумный огонь, который было не погасить. Не следовало перечить ему. Она ведь никогда не была «одной из них». И, конечно же, он не был никаким сумасшедшим. Просто у неё оказалась слишком тонкая, хрупкая шея. Отступая с горящими от содеянного руками, он больше всего таращился на барахтающийся на полу комочек рядом с её осевшим телом. Что ему такому было с ним теперь делать?! Его сбили с ног несущейся каталкой, и кто-то завопил ему прямо в лицо что-то угрожающее и оскорбительное, и он ударил не глядя. И бил, и бил, пока не бросился бежать наверх с прихваченной с каталки картонной коробкой с ампулами, спасаясь от несуществующего топота ног за спиной. Не зная, что никому ни до кого уже не было дела. Убегая от видения красного, барахтающегося клубка у бездыханного тела хрупкой, беззащитной женщины в белом медицинском халатике.

     Вы спросите, кто поведал мне эту историю?

     «Только не вини его.»

     Всё в мире сделалось не так.

     Собаки бродили вокруг, словно не замечая меня. Они не ощущали ни радости, ни удовлетворения. Одну растерянность. Чёрный вожак в задумчивости сидел на краю у самых волн и смотрел на набегавшее море.

     Пошатываясь, заходясь кашлем и перхая, я вернулся в подвал, откопал среди завалов чудовищное дробовое ружье и проклятый нож. Ружьё я переломил пополам и закинул на плечо. Из дома я забрал свой набитый книгами походный мешок. Всё это я уложил сзади на крашенные доски днища лодки.

     Из полуразрушенного кирпичного сарая я приволок две канистры с бензином. Одну я расплескал по затхлой комнате старика, кухне, коридору. И поджёг, наблюдая, как расползается радостное пламя.

     Когда огонь полностью охватил кирпичные стены, я вернулся назад, на тихую поляну у корявой сосны, увенчанную тремя опрятными холмиками. Я остановился у свежего участка земли. И тут ноги мои сами собой подломились, и я рухнул в бессильном исступлении перед могилами на колени.

     Я словно бы провалился в вечность. Стрелки часов замерли для меня. Я очутился в каком-то совершенном другом месте. В серебристом свете, кто-то положил мне на голову нежную мягкую руку.

     «Как же нам повезло,— бормотала еле слышно старая бабка, лёжа по ночам с открытыми глазами под мерный гул вентиляции. На соседних койках стонали люди и хныкали маленькие дети. Где-то отчётливо и ясно струилась и капала вода.— Господи, как же нам повезло.»

     Так неужели все, что произошло, могло быть к лучшему? Неужели все и всегда, что бы ни происходило, могло быть к лучшему? Ведь лучшее это, будь оно проклято, потом, словно бы второпях, словно бы позабыв совсем, никто и никогда нам и не помышляет отдать. И всё по новой закручивается в глумливую, с издёвкой спираль, и снова незримые голоса нам твердят на разные лады: «Что бы ни происходило— всё к лучшему. Что бы ни происходило— все…»

     Сам не свой, я пронзительно и испытующе поглядел на небо, прислушиваясь сквозь завывание ветра к шуму далёких лопастей. Я понимал, это была лишь игра воображения, на самом деле я не мог ничего слышать. Я просто знал, что где-то страшные силы природы разгоняют свистящие пластиковые лезвия винтов, вздымая вихри жаркого воздуха под гладким брюхом болезненного плода человеческой мысли. Я оперся ладонями о колени и поднялся на ноги. Теперь я точно знал, что на самом деле это мир мертвецов, и это они творят в нем все мерзости, потому что им больше нечего терять, им нечего бояться. Я сам стал полумертвецом, словно дерево, которое навсегда покинули птицы.

     Я повернулся на нетвёрдых ногах и вопросительно глянул на колышущиеся длиннопалые тени. Кто-то взнял свою нелепую руку и указал на тот берег. Или мне это только показалось? Так или иначе, мне нужно было идти, чтобы наконец раз и навсегда убраться из этого проклятого места.

     Но вышло так, что было уже поздно. Там, в невидимой дали, за острыми зубчатыми вершинами деревьев, родился не воображаемый, а самый настоящий рокот. Сперва слабый, потом всё более нарастающий, пугающий и настойчивый, подминающий под себя все остальные звуки, даже свист неутихающего ветра. Я встрепенулся, заметался, словно загнанный заяц, запрыгнул в лодку, но тут же, пронзённый внезапной отчаянной мыслью, выскочил обратно и что есть силы дёрнул стартёр.

     Только когда, покачиваясь на заострённых волнах, лодка отошла от берега, я понял, что в ней остались и мешок, и оружие. Но времени на кусание локтей у меня уже не было. Не оглядываясь, я кинулся за спасением к раскидистым корням сосны и трусливо забился под ними в песок. Как раз вовремя, потому что в следующий миг из-за темно-зелёной кромки деревьев на бреющем полёте вырвалась угольно-чёрная тень вертолёта и пронеслась прямо над тлеющим домом.

     Перепуганные собаки бросились врассыпную. Огромный пёс недовольно обернулся, нехотя поднялся с задних лап и важно удалился с берега прочь.

     Не задерживаясь, чёрное чудовище ринулось за лодкой, к тому времени успевшей превратиться в маленькую точку где-то между берегом и горизонтом. Вертолёт нагнал её в два счёта, резко завис, но уже в следующее мгновение развернулся и натужно потянулся обратно к берегу.

     Пытаясь слиться с корнями, я что есть силы вжимался в песок всем телом. Он комьями катился мне за шиворот и набивался в уши. Кажется, я даже кричал, оглохнув от невыразимо громких раскатов работавшего над головой двигателя. Мне чудилось, что гигантские руки схватили меня за шкирку и что есть силы стали трясти во все стороны, пытаясь вытряхнуть из меня нутро, словно слежавшийся хлам из старого пыльного мешка.

     Я не видел, как вертолёт приземлялся на площадке за высоким пригорком рядом с покосившейся водонапорной башней. Как через считанные мгновения рослый сержант и его свора объявились на берегу и стали как вкопанные, озадаченно вертя по сторонам бритыми головами в беретах. Свистом, он отослал своих людей во все стороны, чтобы обследовать окрестности. Сам же, взяв автомат наперевес, застыл ровно посередине недавней сцены отчаянной борьбы, придирчиво изучая многочисленные следы. Его поросячий взгляд заскользил по закопчённому остову казармы, по растерзанной траве и песку, недоверчиво задержался на свежей, утрамбованной могиле старика— но, видимо, сержант решил оставить эту загадку на потом— и, наконец, неумолимо приблизился к раскидистым корням сосны. Мне даже почудилось, что сержант криво ухмыльнулся мне издалека. Ленивой походкой он стронулся с места. И где-то в глубине души я даже смирился с тем, что всё кончится именно так. Мне уже не хватало воздуха, чтобы дышать. Мне уже не хватало света, чтобы видеть.

     Поначалу я даже не понял, что же произошло дальше. Я уткнулся онемевшим затылком в холодный песок и скалился искривлённым нервным напряжением ртом в сторону залива, беззвучно рыдая полной грудью. Заглохшая лодка болталась где-то вдалеке. Её беззаботно кружили и носили подводные течения. Я только увидел краем глаза, как земля над могилой старика вдруг дрогнула и стала медленно выпячиваться, словно больное уставшее животное, встающее на ноги. Округлившийся горб вздыбился и дал трещины, рассыпаясь на части, пока наконец не выпустил наружу перемазанное слипшимся песком, покрытое какой-то болезненной коростой и глиной сгорбленное туловище старика. Его грязная лысая голова качнулась и замерла, склонившись подбородком к груди.

     Мордастый сержант замер и настороженно прислушался к новому звуку, донёсшемуся из-за спины. Озадаченный, он медленно начал поворачивать свою голову на бычьей шее.

     Покачиваясь, старик тяжело поднялся на ноги, распрямляясь в полный рост. Грязь и глина мокрыми ошмётками посыпалась у него с боков. Он запрокинул чёрное изуродованное лицо к небу, раскрыл в немом крике перекошенный мукой рваный рот, и беззвучно и протяжно завопил о чём-то непрощенном.

     Увидав старика, сержант даже присел от неожиданности. С глазами, ошарашенно выкатившимися из орбит, он словно во сне принялся судорожно дёргать затвор непослушными пальцами.

     Старик резко сомкнул пасть, полностью выбрался из могилы и целеустремлённо ринулся к остову дома, гулко топая по траве сапогами и разбрасывая по дороге комья липкой глины и песка. Сержант всё ещё возился с непослушным затвором, а старик уже нырнул в темноту и горелую вонь парадного подъезда. Очередь из пуль запоздало вгрызлась в закопчённый кирпич вокруг дверного проёма, снеся остатки ржавого фонаря с лопнувшей от жара лампочкой.

     Гром выстрелов переполошил остальную свору. Они сбежались на шум и замерли кто где, вопросительно глядя на впавшего в ступор вожака с опущенным к земле дымящимся стволом автомата. Сержант был не в состоянии произнести ни звука, и выпытывать у него что-либо было бесполезно.

     Никто так и не заметил, как старик украдкой выполз из подвала с обратной стороны обгоревшей кирпичной коробки и поскакал по землистому склону наверх, волоча на себе какую-то продолговатую трубу с утолщением на конце. Только когда он очутился на самой вершине, один из патрульных, стоявший ближе всех, резко вскинул руку и указал на него пальцем, крикнув при этом короткое: «Эй!».

     Не мешкая ни секунды, старик присел на одно колено, закинул трубу на плечо, быстро прицелился и спустил курок. Послышался резкий глухой хлопок, и буквально тут же за склоном оборвалось нудное бормотание работающих лопастей, и взвились в небо чёрные жирные клубы дыма, и в ярких искрах полетели в стороны искорёженные обломки вертолёта. Эхо взрыва скатилось по берегу и нырнуло в море.

     Сбросив бесполезный ствол гранатомёта, старик сорвался с места и побежал дальше— наперерез через плац, мимо раскуроченного железа с разорванным на части пилотом, к дыре в сетчатом заборе.

     И опять запоздалые пули лишь вспороли воздух у него за спиной, уходя трассирующими росчерками в небо.

     Толстомордый сержант избавился от отупляющего оцепенения, затравленно осмотрелся, наскоро вытер перекошенные яростью губы внешней стороной ладони и отрывисто пролаял:

     — Живьём! Брать! Старого! Козла! Резать на куски буду лично!

     Вся свора подобралась и в суматохе кинулась вверх по склону, сопя и усиленно работая локтями. Только сержант успел с сожалением бросить косой взгляд в мою сторону и на прощание послать в колтун из корней короткую очередь. Горячие пули впились в песок вокруг меня, заставив судорожно задёргаться всем телом от тупого ужаса.

     Я с трудом дождался, пока все скрылись из виду, и неуклюже выполз из своего укрытия на не гнущихся ногах. Двигаясь словно парализованный, я доковылял до сарая в конце дороги и отыскал там последнюю канистру с бензином. Закинув её на спину, я пустился наутёк вдоль берега в сторону города. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но в этот раз я бежал так, как не бегал никогда в жизни.

     Я не видел, как старик минул плац, сетчатый забор, а за ним— мрачный еловый перелесок. Как, не останавливаясь, он пронёсся мимо машинного двора, мимо развалившегося остова грузовика и приоткрытых ворот. Как перекатился через канаву с колючей проволокой и выбрался на серый сухой асфальт дороги. Едва остановившись чтобы немного отдышаться, старик тут же продолжил свой безустальный бег.

     Преследователи шли за ним следом по пятам. На дороге сержант жестом приказал своим людям рассеяться, и они короткой цепочкой вошли в заросли и бурелом, внимательно и настороженно оглядываясь по сторонам. Лицо сержанта было каким-то каменным и жёстким, сощуренные глаза блестели сосредоточенным злым бисером.

     Патрульные углубились в чащу всего на несколько десятков метров, когда боец слева внезапно охнул, заорал нечеловеческим голосом и тут же затих, провалившийся в ловушку, которая вспорола ему внутренности остро заточенными деревянными кольями.

     Взгляд сержанта потемнел, и он проорал что-то про крайнюю осторожность. Но уже буквально через минуту второй боец с недоуменным возгласом ушёл в небо и остался болтаться на высокой ветке с переломанной под странным углом шеей.

     Внутренне весь взбешённый, сержант только сильнее сжал автомат и двинулся вперёд уже на цыпочках. Он чудом минул прыгающую мину рядом с пнём, заметив её в самый последний момент, и едва не угодил в растяжку, заботливо прикрытую ветками.

     Вскоре он вышел на опушку и резко присел за листвой.

     По самому центру поляны над небольшим неприметным холмом, заросшим густой травой, стоял ободранный с ног до головы, окровавленный старик и сконфуженно глядел на что-то у себя под ногами. Его безвольно опущенные плечи судорожно вздымались и опускались не в такт неровному дыханию.

     Круглолицый сержант, одними губами сдувая и отгоняя от лица мух, поднял ствол автомата и тщательно прицелился. Досчитал до десяти и нажал на спусковой крючок. Короткий треск выстрелов пронёсся через притихшую поляну и упруго ударился в плотную стену деревьев на противоположной стороне. Старик рухнул как подкошенный.

     Ещё какое-то время сержант просидел в своём укрытии, выжидая и напряжённо всматриваясь в покачивающуюся под ветерком траву на холме. Притихший и омертвевший лес не издавал ни звука. Только странно шелестели кроны сосен. Затем сержант поднялся с колена, вышел из-за своего укрытия и осторожно приблизился.

     Старик лежал, распластавшись у смердящей сладковатой гнилью норы. Его голова едва не провалилась в чёрную дыру по самую шею.

     Со свистом дыша через плотно сжатые губы, сержант помедлил над бездыханным телом, а затем вскинул автомат и тщательно прицелился, чтобы добить наверняка. Но когда его палец медленно пополз назад, надавливая на курок, старик вдруг ожил и бросился на него с земли в одном последнем зверином прыжке.

     Старик давно растерял все свои навыки, которыми он обладал в молодости. Годы напастей и реки дурмана, вколотые в вену, не прошли даром. Не помогал, казалось, даже огромный штык-нож, потому что здоровенный сержант был и моложе, и сильнее. Но сержант был всего-навсего натасканным на беззащитную плоть и души мясником. Он не знал и тысячной доли того, чему когда-то учили старика. Учили до автоматизма, до одури, до потери личности. И когда острый клинок с хрустом вошёл в откормленное тело, глубоко посаженные над налитыми щеками глаза выразили искреннее недоумение и неверие. Тело сержанта ослабло и мягко осело на перепачканную останками и вытоптанную в отчаянной борьбе траву. А старик, обессиливший, рухнул на спину и временно отключился, выставив перед собой окровавленный клинок. Окружающий лес тревожно затих, не смея пошевелиться ни единой веточкой.

     Когда старик вновь открыл глаза, вокруг него уже столпились они. В каких-то до нелепости официозных водолазных костюмах, с прозрачными и непропорционально длинными кистями рук, выглядывавшими из-под манжет. Они смотрели на него сверху своими любопытными нечеловеческими глазницами.

     И тогда старик рассмеялся. Рассмеялся яростно и задорно. Без обиды и без злобы. Без жалости. Ни к себе, ни к другим. Он тяжело поднял руку и с омерзением вытер о штанину перепачканное нечистой кровью лезвие. Напоследок с безразличием взглянул в лица немых соглядатаев. А после просто приставил нож к горлу и с усилием утопил в плоть, медленно проводя слева направо и захлёбываясь хлынувшей толчками кровью.

     Когда судороги отпустили бездыханное тело, в грязных пальцах старика навсегда осталась крепко-накрепко зажатой почерневшая створка старого медальона с фотографией, на которой улыбающаяся женщина прижимала к щеке радостную малышку. Такими беззаботными, верящими в завтрашний светлый день.

     ***

     Я не видел всего этого. На заплетающихся от усталости ногах, с раскрытыми от ужаса глазами я из последних сил тащился вдоль берега с непосильной ношей за спиной.

     Добравшись до ангара, я ухнул тяжёлой канистрой о землю и свалился рядом замертво, пролежав так, казалось, вечность. Затем, словно в бреду, я поднялся и выцарапал из-за ржавых ворот приготовленную стариком запасную лодку и на роллетах спустил её на воду. Теряясь в темноте перед глазами, я залил горючее под самую завязку, с замиранием сердца завёл мотор, и когда тот, чихнув и прокашлявшись, вдруг ожил, пустил её наискосок вдоль кривого берега. Всего через несколько минут я отыскал первую лодку, болтавшуюся между течениями всё на том же самом месте. Переложив вещи, я забрал ружьё и в последний раз окинул взглядом далёкий опустевший берег, над которым теперь поднимались лишь одинокие клубы жидкого дыма.

     Я вытер перемазанное копотью и грязью лицо, надсадно откашлялся, собрался с духом и повернул нос лодки к горизонту. Я не знал, чего мне было ждать на том берегу. Не знал, кого и о чём теперь просить. Слишком много дыр образовалось в моей опустошённой душе. В конце концов, и они ведь не были богами.

     Тяжёлый, прожорливый механизм событий натужно провернулся, и я всем тело ощутил этот лязг. Наверное, именно так становятся богами.

     Лодка легко понеслась по ядовитым жалящим волнам навстречу неизвестности. Сверху надо мной хищно клубилось иссиня-чёрное небо, испещрённое яркими всполохами, и дальний берег было не разобрать за невесть откуда взявшимся жёлтым туманом.

     А где-то там, уже далеко позади, навсегда скрылись из виду три неприметных холмика. Но сквозь муть и слёзы, они так и остались стоять у меня перед глазами, и я всё ещё не мог представить, что могло бы стать для меня действительным избавлением в этом мире. Может быть, умереть не позже нужного срока, пока мука, питающая моё тело, окончательно не превратила меня в закоченевшего мертвеца, праздно шатающегося по этой земле в своей бесцветной и опасной злобе.

     За всю свою жизнь я так и не получил многого. Но, кажется, я успел уяснить одну очень важную вещь. Надежда умирает последней. Но невыносимо долго и в страшных муках.

     01.05.2001, 2004, 2013 /EOF

Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"