Буджак завален снегом. Стынут в стуже уныния, долгие зимние ночи. Высокие сугробы холодно держат рыхлую белизну сползшей с неба морозной перины. Все щели, завеянного снегом крестьянского двора, сквозят проточным завыванием сосредоточенной стужи, всюду свистит озорной, пронизывающий холод ветра. В кольях, в шатких стыках огорожи, на крыше, в стволах деревьев, - везде скрипит жуткий мороз. Мороз скрипит под крестьянскими царвулями хозяина, - вползает в жёсткую свиную кожу обуви, стянутой крепкими оборками поверх онучей вытканных из тёмной шерстяной пряжи. Бахтерьмовые штаны, рубашка из мерлушечьей овчины, - обмотаны красным длинным кушаком; поярковый кожух, чёрная барашковая шапка, варежки меховые, - всё выделано для сбереженья тепла в задремавшей крестьянской крови. Тома Маринов не празднует зимнюю стужу, он слушает стужу в восторге души своей, в завывании ветра на уклонившейся от Солнца Земле. Крестьянский слаженный двор и здоровые сильные мышцы, содержат утружденное тепло года, сыто наполнена крестьянская зима. Спит под наполненным амбаром сытая собака. Треск стужи, греет горящий треск дров в утренней печи, что отогревает кувшин с тягучим чёрным зайбером, и в жаре чугунка оттаивает жирную свинную усмянку. Обустроенная полнота мыслящей земледельческой простоты отдыхает заодно с промёрзшим грунтом, что сковала наступившая пора бодрой передышки. Крестьянская судьба смутно мерцает в короткой светлине зимних дней, она оберегается переживающим трудом, для постоянного обновления народа, присматривающего за течением веков.
Зима стонет отдыхом в бороздах покрытой снегом степи, оторванной от большой родины. Где то там далеко, на очень большом пространстве гремит война, так далеко, что слухи о ней едва доходят; плохо слышно, скрывается военная правда. Вроде бы племенной Союз народов обширной и глубокой страны принялся выгонять назад, вползших в мирные земли, кровожадных и жестоких западающих людей. Мало вестей, много домыслов.
Бедные мыслью люди пошли обирать чужую землю, чужой труд. Горячий холод идёт по спине от причастия такой ненавистной веры. Видно такова порода тех холодных людей, что застряли в чужие снега. Мало что доходит до Бессарабии. Проходная бессарабская земля засыпана обильным мирным снегом; спит, ждёт время яркого тёплого восхода задремавшего солнца.
Зимой, Тома сам присматривает за всем живым двором. Жена, невестка, сыновья, дочери, - зимуют в тепле дома. Они рукодельничают, отсыпаются, в игры сидячие играют, поют, сказания слушают. Зимой, дом полон теплотой стен, и теплотой скудной устроенности; нет нужды студить ожидания, время высокого солнца и большого труда, само придёт.
Когда Тома - настелет в яслях смешанную с зерном полову, наполнит решётчатые кормушки сухим разнотравьем, насыплет теребленную кукурузу в корыта и удлинённые дощатые кормушки, напоит всех парящей водой из глубоких слоёв земли, - тоже пойдёт лежать в низкой комнате за печкой на тёплые полати, будет думать, как обойти постоянно растущей подати оккупационной власти, как уберечь скот от чужого вожделения. Его жизнь, - размеренность полезного переживания, колебания холода и тепла земли, живой отзвук завершённой оседлости в покорной степной среде.
Жгучий ветер жалит: пальцы, искупанные колодезной водой, оголенное безопасной бритвой лицо, и все мысли горячего предпочтения. Там в тепле жилища - тепло жены, жаркая печь подменяет солнце, беспрестанные заботы сердца - веселит смех детей; уже оттаял кувшин, шипит жир в чугунке... Накормленная живность - короткое расслабление довольного хозяина... Во всех ограждениях расшевелившегося хозяйства, шевелится жующий шум живой собственности. Вдали за оградой загона, в заснеженном поле, мутнеет белая пустота продуваемая холодом воющего ветра. Тёмное медленное пятно царапает белизну поля. Порывы низкой пурги временами заволакивают медленно ползущую темень. Странная тамга движется в сторону жарделевой рощи, к старым виноградникам идёт.
Тома обнаруживает смятый снег, ворох завеянной высоты в кизяковой ограде. И почему-то, не видно чернохвостой годовалой овцы у наполненных яслей. Старый овен испуганно вяло скубает сухое сено; на его окавылке, мокрая покрасневшая шерсть. То волк утащил ярку, уводит! - догадался расторопный хозяин. От ярости на волка, он подпрыгивает, что бы увереннее увидеть следы звериного коварства. Негодует - на западню, что уготовили прошлые безволчьи зимы, на свои упущения. Пустыми терзаниями, - корит свою неожиданную злость, - добро теряется в видимой дали
Соловая кобылка, словно очарованье выныривает из парящей конюшни, Тома выводит статную рысачку Лиску, которая победила на скачках в Тодоров день. Он спешно затягивает подпругу лёгкого седла, уложенного поверх войлочного потника, надевает переделанную у шорника размерную верховую узду для укороченной белолобой морды Лиски, и уже с седла проверяет угрожающий свист арапника, - переигрывающий свист ветра.
Тома вострит проверенную размашистую рысь Лиски в сторону тёмного пятна, - уводящего живое добро его двора. Волк уводит ярку.
Застоявшаяся в зимних стойлах лошадь, рада белому простору, слышно только парящее фырканье её ноздрей в морозной белизне дня. Рыжая кобылка проворна в удовольствии, перепрыгивает сугроб нанесенный вьюгой в затишке кустарников и снова несётся по царапине следа заметаемого низким вихревым потоком снега. Крестьянин рад расторопности быстроногой собственности, он прислоняется к блеснаватой гриве Лиски, обжимает её согревающее тело, издалека выглядывает обнаруженную хитрость хищника уводящего упитанную добычу, - от его личного труда.
Пасть волка, зарылась в шерсти бежевого загривка ярки, зверь длинным хвостом упруго подхлёстывает, водит покорной поступью приобретение изголодавшихся зубов. Торопит овцу идти, - в известное волку укрытие. Издалека учуяв храп погони, волк ободряюще терзает живую добычу, силится, быстрее удалится от решительного начала преследования. Напуганная овца остановилась, вздумала упрямиться, шаркает тонкими копытцами, упирается в заснеженную мерзлоту, уминает шерстью податливый снег. Не досуг бывалому, - играться с наживой, он захватывает челюстью урослевые ноги, заползает под овцу, надевает тяжёлую живую шубу, и с удвоенным весом на когти, бежит в заросшую густыми побегами рощу. Неужто логово недалеко от села вырыто, думает Тома, потеряв из виду разжившегося его овцой волка. Осторожная Лиска перебирает полевой рысью, оббегает заросли. Тома, высматривает заснеженные просветы в заросших деревьях, изнутри не слышна возня. Только лошадиные ноги ломают сухой хворост, рыхлят снег вокруг рощи. Тут, открывается изначальная наследственная роля, наследство от отца, за ней ещё половина роли, что Тома сам прикупил. Под толстым снегом стынет осенняя пахота. Хозяин отвлёкся, весенними посевами размеряет своё скованное поле. ...А расторопный волк уже чернеет за дальним заснеженным бугорком. Снова целокопытные сильные конечности лошади убыстряют свои бег, лоснящийся берцовый ворс купается в чистой глубине снега.
Следы волчьих лап проваливаются, сгущаются под тяжестью недоступного мяса. Выкормленная, застоявшаяся в тёплой конюшне ржаная кобылка играючи настигает загнанного невезением зверя. Напуганная овца сваливается с хищной спины, учуяла подмогу, и блеет на страшные зубы, что врезаются в жирную грудинку удаляющейся пищи, клыки суетливо рвут, тянут её в безнадёжно далёкое логово.
Характерная лошадка осторожничает, удалённо гарцует вокруг кровавого тяжущегося неистовства. Однокопытные удары забрызгивают порозовевшим снегом настигнутую раздираемую тщетность страшно голодного волчьего утра. Тома с ходу стегает арапником встревоженную, остро-торочащую грубую щетину на бурой спине волка. Хлесток плетённой двенадцати жилой сыромятины, удар свинцового наконечника, ещё удар по утонувшей в руно челюсти. Наконец цепкие зубы с шерстью и ужасно сладким жиром теряют добычу, из раздразненной пасти стекает тощая слюна кровавой неудачи. Угрожающий, не успевший растерзать добычу оскал, рычит пустой надеждой желудка. Прижимаясь отбеленным в снегу брюхом, волк зло острит треугольные ушки, его проголодавшиеся отдалённые глаза смотрят настигнутым рыжим разочарованием. Вдавливая в туловище несбывшееся ожидание, зверь ощущает головой новые, беспричинные удары тесьмы, и жгучего металлического осколка.
Волк перемешивает: опасность, голод, взбурливший страх, - зарывается в ворох снега и бежит без добычи, только выкидывает из скудной пасти язык и пар пустого выдоха. Тома, с верха лошадиного седла смотрит на обваленные красные пятна снега, на шатающуюся в шоке, ещё не ярившуюся чернохвостую овцу, и на убегающего волка. Он задорно дёрнул поводок Лиски и пустил её нагонять покатую бурую спину, удаляющуюся по направлению Катлобугского озера. Любимица хозяина разогрелась от подзабытой морозной вольности в заснеженной пустыне, поводья без надобности, лошадка сама рада нагнать пса, что безнадёжно спасается короткими худыми ногами. Бег волка пересекают снежные отметины другой укрывшейся юркой пищи. Сейчас ни время вынюхивать предназначение съедобных следов в раздолье зимнего голода, неудача случая гонит бурого искать укрытие от настырных существ, слившихся искать угрозу его существованию. Местами глубокие снежные сугробы замедляют бег преследуемого зверя, и он тупо слышит приближающийся сзади храп, этого огромного животного с запахом, страшно съедобных ног. Длинный пастуший кнут бессмысленно достаёт его смурый загривок. Зверь показывает угрожающий оскал клыков, маленькие оранжевые глазки полны загнанной злости, и не хватает дикой силы, что бы наброситься на силу хитрую.
Волк бросается в сугроб, пробивает пушистую преграду зимы, отряхивает густую грубую щетину, наполнившуюся ненужным холодным разочарованием, и снова убегает от страшного нагромождения, которому он бросил, оставил свою добычу. Зверь чувствует, как истощённое тело начинает палить мутная жажда - от потерянной пустой влаги, и от обиды желудка выбравшего последние соки из прошлого давнего кормления.
Местность пошла наклонная, пересечённая завеянными оврагами, глубокие промоины засыпаны снегом, в выровненной местами белой толоке заунывно поют оголенные кустарники. С высоты холма видна, полосами заснеженная, блестящая ледяная гладь Катлобуга. Кобылка, приструненным шагом, напряжённая подпругой хозяйских вожжей и его настороженностью, медленно обходит коварство зимы, идёт шагом по обветренным чернеющим гребням общинного летнего пастбища. Волк петляет в бугры и рытвины, скрывается из виду, прячет серость среди одиноких серых кустов. Дальше, на возвышенности у озера, - каменоломня.
В последние дни осени, когда вспаханные поля ждут влагу и остывают, Тома был на этом месте. Его женатый сын и ещё пять недавно женатых парней били камень в твёрдых пластах Катлобугской низменности. Доставали из шестисаженной глубины тяжёлые камни для постоянно обнаруживающейся крестьянской надобности. Тома, с сыновьями домащивал двор плоскими рваными плитами из дикого камня. Тогда, он как сейчас помнит, в 29 день холодного ноября они с Лиской лунной ночью неслись карьером, обходили эти овраги, нащупывали в переменчивом лунном свете, - карьер, где шестеро молодых забойщиков били, вынимали камень, и даже к полуночи не вернулись домой. Переживания матерей и родных, отправили его в Катлобугу, а сами остались ожидать неизвестное. Тогда Тома застал освещённый луной и тусклым фонарём круг поздно вечеряющих сыновей, плывущая из рук в руки над ними баклага громко веселила их трапезу, не утомлённые тяжестью добытых камней, они смеялись. Тома про себя пожурил молодёжь за напрасный керосин, ещё понял, что он уже состарился. Шесть куч прочной породы, сложенные одинаковыми кубами на поверхности грунта, обрадовали его обогащённое сердце. Он не помнил такого подъёма камня, на пустоте верха своей молодости.
- Ну, как бати Тома камык? - спросили пятеро парней вместе, а потом каждый в отдельности. Тома, - неохотно вяло, рассыпчато, вынужденно, - годами возраста отругал их за волнения матерей. В глубине своей состоятельности, остался сдержанно рад, что три пласта каменной породы в каменоломне обжатые песком, очень легко отслаивались: весь светлый день, и при свете месяца, и при свете фонаря в глубоких нишах забоя шла работа. Затвердевшая в глубине мягкого грунта плотная, тяжёлая порода, беспрерывно трескалась, отделялась, рушилась от сильных ударов кувалды, упругости железных клиньев, ...и упругости молодых железных мышц.
- Бати Тома, - сказали пятеро парней - пусть Петро смотрит в сторону Шекирлика, а ты приложи руку к шести кучам в разброс, чтобы никому не было обидно за одинаковое разделение вынутой добычи. Сын смотрел на зеркало лунного озера и оглашал жребий, - перечислил имена пятерых товарищей - камнеломов, последняя куча осталась за ними, она ему виделась подходящей по надобности мощения двора, сравнительно объёмней и плотнее сложенной...
Волк добежал до скованного озера, он устало водил языком по льду и волочил хвост, уходил искать спасение в Шекирлийском направлении. Упустили мы его с тобой Лиска, - сказал вслух Тома, опуская поводья, и упуская удовольствие от той крошечной крестьянской выгоды, в ту предзимнюю ночь при чистом полнолунии. Волк остановился, постоял у незамёрзшей рыбацкой лунки, и утопил в ней пасть, стал лакать прозрачное разочарование своей утробе. За льдом, на том берегу, выпирающими поверх крыш коминами дымил Шекирлик. Тома недавно каруцой, возил в это село золовку - править вывих руки. Там живёт Васил Кынев, самый ловкий костоправ всей Бессарабий, Тома даже может издалека, показать его дом.
Лиска, туда не ходила. Волк был. Он тоже смотрит в сторону села наполненного всякими вкусно мясными, опасными для ловли животными. В селе ненавистные волкодавы водятся, совсем злобно лают... Волк развернулся, понюхал ветер, дующий из бескрайней пустоты льда, увидел пустое своё логово, не видел съедобное большое животное, помешавшее его образу выживания; устало побрёл обратно, - на землю, в овраг, в голодную нору что обошёл, ... и дальше, дальше к оставленному мясу. Голод преодолевал неудачу, загнавшую его в ледяную пустоту.
Пёс наш! - хозяин хлопнул лошадку по длинной блесноватой шее, поделился везением, - идущим им навстречу. Востроносыми царвулями, Тома дал знать бокам Лиски, идти в обход каменоломни к берегу, чтобы не дать волку вернуться на лёд.
Злостный холод ветра не заметает волчью тропу, он доносит сзади слащавый запах конины, надоевший храп, и знакомый скрёб опасных копыт. Они понуждают напившегося холодной водой, вяло трусившего измотанным телом волка, торопиться в нору; кажется, остаток своих сил он утопил в ледяной проруби. Его усталые конечности вытягивают скованные усилия из продрогших костей, он спешит унести своё существование под землю.
Тома видит, что силы волка угасли, он бережёт лошадку, не гонит без надобности, - времени целая зима. Лиска, парит откормленным крупом, задирает обузданную гривистую белолобую морду, и рыхлит преграды в снежных завалах, быстро нагоняет волка. Жёсткая от мороза сыромятина кнута, сходу отмечает полосу по длине провалившейся спины, хлестки один за другим стегают вновь настигнутую волчью участь. Виноватый порожденьем - щетинится, извивается под ударами, его потухшие рычания только слюнявят без нужды вползший в его пасть омерзительный снег. Грустные маленькие, ржавые глаза вобрали вину за всю хищную породу земли. Веки сужаются от истязаний, к которым начинают привыкать. Утаптывая предательскую белизну замороженной водной пыли, наглые подкованные брёвна безбоязненно приближаются к хищным зубам, обрывают замкнутый круг дикого природного порядка. А надоевшие удары по провинности врождённых побуждений, вышибают и вышибают из хищных мозгов желание искать пищу. Волк царапает когтями излишество своего степного существования. Хвост боязливо прячется между ногами, жмётся к пропавшему животу, ноги пятятся назад, загривок щетинится - тянется к крестцу; единственно сильные челюсти - не знают как сдаться, в безвыходности продолжают быть верными породе, не прячут оскал клыков, отстаивают выпадающую волчью нишу из запутавшегося природного предназначения. Беспрерывно танцующие копыта брызгают в глаза пыльный холод, и эта послушная настырному двуногому существу, гадкая тонкая змея постоянно жалит тело, несёт ужас, от которого волк не знает где спасаться. Только назад. Задние лапы нащупывают пустоту, дерут когтями пропадающую землю, роют провалившуюся твердыню грунта. Жало бьёт по клыкам, в глаза, по рычащей памяти, когда то выживших предков, истязает умирающее земное определение всего его вида. Не насытившаяся челюсть грызёт заплетенную тесьму, вырывает, тянет назад... и всё измотанное волчье тело, вместе с кнутом, с длинной сыромятиной перевариваемого голья сваливается в глубину карьерного дна.
Обезоруженный наездник слез с лошади, не отпуская вожжи, глянул в каменную глубину. С низа заснеженной ямы, - ощущением потерянной силы, всем изнеможением нутра, - волк поднял голову в просвет неба, и словно вспомнив о, где то ещё живущих сородичах длинно и беспомощно завыл, вызывая их в подмогу жизни. Лошадка испуганно прижала ушки, перебирая ногами, потянулась назад, отдёргивая с края опасной ямы выделившегося хозяина. Тома прицепил вожжи за низ толстого кустарника, и пошёл в обход спускаться по ступенчатому склону. Напрягая не заснеженные впечатления от лунной ночи в этом спуске, он нащупывал в замёрзшем песке, в скованной глине, в камнях широкие уступы; осторожно шёл вниз в обнаружившуюся волчью ловушку, опускался к сдавшемуся одинокому дикому псу. В выбракованных грудах породы, Тома подобрал обветренный негодный камень и впервые встретился с песчаным, опечаленным взглядом волка. На враждебную беспомощность, утерявшую звериный успех, смотрели крестьянские карие зрачки, безразличные, равнодушные ко всему, что не несёт - воспроизводящее трудовое начало, они по-хозяйски оценивали сорную звериную породу, искавшую содержание жизни в ограде единоличной собственности. Тома бросил камень прямо в колющие, безнадёжно обессилившие, провинившиеся мокрые глаза волка. Потом ещё камень, он находил скрытые под снегом камни, и бросал пока не убедился, что волк, который затащил в яму его кнут, - мёртвый. Тома прыгнул в смятый снег западни, обвязал дохлого пса краем тонкой прокусанной тесьмы и потащил наверх по заснеженному подъёму, оставляя ещё не остывшим телом волочимую полосу по которой застывала кровавая нитка.
...Тяжёлым лошадиным шагом, нагруженная тяжестью двух мёртвых животных и довольным хозяином Лиска, вернулась на зимнее подворье. Кровавое солнце, спешило укрыться в запад горизонта. Тома скинул со спины лошадки забитого волка, и ещё не замёрзшую овцу. Вся взволнованная семья выбежала на холод, чтобы увидеть неожиданные переживания дня, выпрыгнувшие из двора в дикое поле зимы. Все удивлены происками загадочности, очарованы развязкой события, и только жена стонет затихшими волнениями:
- Не имеешь ума, за таким скверным, огромным зверем гнаться, не сильная потеря одна дрянная овца...
Тома смотрит на закат короткого солнца, на обширную жену, и доволен, что когда то сумел приобрести красоту её тела и плодородные мысли. Он говорит:
- То, что с заботой растил и откармливал, - сами съедим.
Малая дочь, боязливо смотрит на преданный мёртвому волку злой оскал и спрашивает:
- Тятя, а он, если плоснётся не укусит?
- Нет Недочка, уже не укусит, мы из его шкуры на твои санки чепрак сделаем.
- Аа...а, не хочу...у, я боюсь, он стлашный...
Она обнимает ногу отца, прислонятся к теплу его бедра, жмётся, и уже ничего не боится.