В этот вечер я задержалась на работе под предлогом разобраться в бумагах. Впрочем, у простого окулиста бумаг не так уж и много, но и любопытных, которым бы мне пришлось озвучить сей предлог, не нашлось. На улице было холодно. От резких порывов ветра то и дело открывалась форточка. В кабинете тускло горела настольная лампа. Я аккуратно разложила рецепты в ящик, и вышла.
Стоял такой мороз, что было трудно вздохнуть. Я укутала лицо в шарф, и прибавила шаг. Мой дом находился недалеко от клиники, и через пятнадцать минут я уже смотрела снизу на окна своей квартиры, в которых почему-то горел свет.
Это напугало меня, потому что я живу одна. И со времен последнего романа поменяла все замки, на случай если бы Джеймсу вздумалось вернуться. Красть у меня тоже было нечего. Я отошла подальше, и встала под большое дерево - я знала, из моего окна (если, конечно, за мной стали бы наблюдать) меня не будет видно. На самом же деле мне просто стало ужасно страшно, и я не знала, что делать. Я просто стояла под деревом и смотрела в свое окно. Через десять минут я почти перестала чувствовать собственные ноги - так сильно они замерзли. В окне не было заметно никакого движения - а ведь у меня достаточно маленькая гостиная, и если бы кто-то в ней был, я бы это видела. Если только этот кто-то не сидит в кресле и не дожидается моего возвращения. Если бы я общалась с соседями, то сейчас я бы позвонила этой крикливой тетке и попросила бы выглянуть в глазок, чтобы хотя бы посмотреть, не открыта ли моя дверь. Но я терпеть не могла своих соседей. И если уж быть до конца откровенной, я и вовсе не люблю людей. В полицию я тоже не хотела звонить - во-первых, потому что я все еще думала, что это Джеймс нашел какой-то способ проникнуть в квартиру; во-вторых, мне не очень нравятся люди в форме. В конце-концов, холод пересилил страх, и я решила подняться.
Пока я шла по лестнице (я не пользуюсь лифтом, хотя и живу на шестом этаже, потому что у меня дикая клаустрофобия) мое сердце отстукивало внутри ритмы афрокубаны. Наконец, я оказалась перед своей дверью - она была закрыта, во всяком случае, не притворена. Я толкнула ее. Дверь не поддалась. Значит, либо кто-то закрылся изнутри, либо там никого нет. Теперь я стояла как вкопанная перед дверью, и от страха не могла заставить себя достать из сумки ключи. С другой стороны, думала я, если кто-то там есть, и он закрылся, то почему он не открыл дверь сейчас, когда стало понятно, что я стою тут. Неужели он не слышал, как я толкнула дверь? Наверное, он стоит сейчас за дверью, и ждет, пока я войду, чтобы ударить меня чем-нибудь по голове. Но зачем?! Или он не слышал, потому что, например, слушает музыку? О нет! Если он взял мой плеер, то это ему с рук не сойдет. Я так разозлилась от мысли, что кто-то мало того, что пробрался в мою квартиру, но еще и трогает мои вещи, что выхватила из сумки ключи и распахнула дверь. Я включила в прихожей свет - никаких следов постороннего присутствия: никаких следов - а это при такой погоде по меньшей мере странно. Я осмотрела всю квартиру - ничего. Я не раздеваясь, села на диван и еще раз обдумала все, что могло тут произойти. Не найдя никаких объяснений, я отправилась в кухню, чтобы выпить рюмку виски и успокоиться. И тут меня осенило - с утра в квартире отключали свет! А накануне я заснула в гостиной с не выключенным светом, потому как кроме всего прочего, боюсь темноты. Поэтому с утра, когда я проснулась, я не выключала свет - раз его отключили, то он и не горел. А потом, когда его дали, он включился, и, придя домой, я обнаружила его зажженным. Я так обрадовалась, что решила выпить еще виски.
***
Я живу в пятнадцати минутах ходьбы от работы, но ни разу я не пришла туда вовремя. Утром я так долго собираюсь, что мне постоянно приходится опаздывать. Иногда, когда я собираюсь слишком уж долго, у меня начинается настоящий нервоз - я уже выхожу из дома, но вдруг вспоминаю, что не выключила утюг. Я возвращаюсь и проверяю это, потом я думаю, что не отключила газ и снова возвращаюсь, и так несколько раз. В итоге я просто возвращаюсь и уже никуда не иду, потому что в таком состоянии я совершенно не могу видеть людей. Тогда я целый день сижу возле телевизора и ем. Смотрю сериалы и ем. Это меня немного успокаивает. Если нет, то я пью.
***
На работу я опоздала из-за будильника. Обычно я включаю его на разное время, чтобы получилось три сигнала: первый в 8.30, второй - в 9.00, и третий - в 9.15. В это утро я не услышала первый сигнал, а когда звонил третий контрольный звонок, я подумала, что звенит только второй, выключила его чтобы подремать еще 15 минут и уснула. Я проснулась только в половине одиннадцатого. Потом еще полчаса я носилась по квартире, как ошпаренная, пытаясь быстро собраться.
Была четверть двенадцатого, когда я, наконец, вошла в холл нашей клиники, и тут же встретилась нос к носу с главврачом. (Нашу небольшую клинику возглавлял мерзкий выскочка Джордж Уорд). Увидев меня, он тут же бросился навстречу с неприятной ухмылкой, которая, наверное, уже намертво прилипла к его лицу; может быть, она считал это улыбкой...
- Доброе утро, доктор Салливан. Уже 10 утра?
- У меня машина не завелась. - Ответила я и, вопреки клаустрофобии, пошла к лифту - мне хотелось поскорее избавиться от главврача (мой кабинет находился на 3 этаже, в самом конце коридора - и хотя он располагался там еще до моего прихода в клинику, мне всегда казалось, что они все просто ненавидят меня, и, зная, что я приду к ним работать запихнули кабинет окулиста так далеко).
Я уже вошла в лифт, как передо мной вновь возникла физиономия Уорда. Я нажала на кнопку.
- У вас же нет машины! - Крикнул он, но, к счастью, двери лифта сомкнулись.
В коридоре перед моим кабинетом уже собралась очередь. Я велела им подождать. И еще несколько минут наслаждалась одиночеством и стерильной чистотой кабинета. Стук в дверь нарушил утреннюю идиллию.
- Можно? - В дверь просунулась голова женщины лет сорока пяти с двумя сантиметрами отросших седых волос на голове. (Неужели так трудно вовремя подкрашивать корни?)
- Да, входите. Что с вами? - Ее веки были припухлыми, покрасневшими, глаза слезились. А если прибавить к этому еще и некрашеные волосы, то вид она имела весьма неопрятный.
- У меня два дня температура, и глаза покраснели, они болят.
- Почему вы пришли ко мне? Очевидно, у вас грипп.
- Я лечилась от гриппа целую неделю, но мне даже не удалось сбить температуру. И когда я кашляю у меня какие-то бело-желтые выделения.
- Сыпь на коже?
- Да, вот тут на руках.
- Печень беспокоит?
Она кивнула.
- Это назофарингит.
- Это быстро лечится? У меня много работы.
- Я не буду вас лечить от назофарингита. Это лишь симптом. У вас ведь еще и сыпь и с глазами проблемы. У вас аденовирусный конъюнктивит. Лечение достаточно простое. Будете закапывать препараты интерферона. Я сейчас выпишу рецепт. Когда у вас все это началось, вы сразу взяли больничный?
- Нет, я еще два дня работала, но мне стало совсем плохо.
- Это плохо. Аденовирусный конъюнктивит передается воздушно-капельным путем. Инкубационный период 7-8 дней. Так что есть вероятность, что вы там всех на работе перезаражали. Так что я вам выпишу еще кое-что для профилактики присоединения вторичной инфекции. Чтобы эта дрянь снова к вам не пристала, используйте растворы антисептиков. Думаю, подойдет 0,05% раствор пиклоксидина. Вот, держите.
- Спасибо.
- Через две недели жду на повторный прием. Всего хорошего!
Когда она вышла, я открыла окно пошире - не хватало еще, чтобы она тут понаоставляла своих вирусов. Я часто задаю себе вопрос - почему я выбрала эту профессию? Ведь я так не люблю людей, а больных людей тем более. Впрочем, кажется, я не всегда была такой.
И снова вошел пациент.
- Доктор Салливан! Рад вас видеть!
- Добрый день.
Это был мой вечный пациент, и не только мой. Этот уже немолодой, но, в общем, еще и очень не старый мужчина, тоскался на осмотры каждый месяц. Он слишком много читал в Интернете специальной литературы и слишком много находил у себя подходящих симптомов, и, будучи слишком впечатлительным, он так переживал по этому поводу, что эти симптомы у него действительно появлялись.
- Что на этот раз, Генри?
- Дебора, мне кажется, у меня трахома! - Как всегда обеспокоено сказал он.
- Во-первых, доктор Салливан, а не Дебора. Во-вторых, диагнозы тут ставлю я. Садитесь.
- Извините, доктор Салливан, просто я очень расстроен. У меня покраснели глаза, и вот тут на верхнем веке какие-то уплотнения. Это, наверное, фолликулы образуются?
Я осмотрела его глаза - абсолютно ничего. Но если бы я сказала ему это, то, скорее всего, он бы не успокоился.
- К счастью, это не трахома! Но кое-какое лечение я вам предпишу. Раз в день капайте по 1 капле альбуцида, и раз в два дня закладывайте под верхнее веко тетрациклиновую мазь. И я бы еще порекомендовала успокоительное, для общего эффекта.
- Спасибо, доктор Салливан! Вы меня как всегда спасли!
Он схватил бумажку с рецептом и радостно выскочил из кабинета. "Идиот!" - подумала я.
Потом была еще старушка с блефаритом, ответственный секретарь модного журнала со спазмом аккомодации и подросток, жалующийся на снижение зрения.
На обед я пошла в парк. Сев на самую уединенную лавочку, я закрыла глаза. Светило солнце, но было очень свежо, я люблю такую погоду. Не прошло и пяти минут, как я почувствовала на себе тень. Я открыла глаза. Высокий худощавый мужчина с папкой в руках - доктор Олдман, наш кардиохирург - вопросительно смотрел на меня.
- Привет! Вы мне свет загораживаете. - Сказала я, и снова закрыла глаза.
- Деби, тебе не холодно сидеть тут?
- Деби?! О боже! Не смейте меня так больше называть. С какой это стати интересно?!
Я встала и направилась в свой кабинет. Мало того, что я осталась без обеда (я не пошла в кафе, потому что не хотела вновь встречаться с Уордом), так мне даже не дали подышать свежим воздухом. И почему люди такие приставучие? Чего вообще ему надо, этому Олдману. Кретин какой-то.
В кабинете меня ждала молодая девушка.
- Кто разрешил вам войти? - Это уж слишком! Похоже, сегодня все участвовали в новой акции "сделай гадость доктору Салливан!"
- Извините, дверь не была закрыта, я подумала, что...- залепетала она, но я не дала ей договорить. Я увидела кровь на ее левом глазу.
- Дайте-ка сюда, - я надела перчатки и повернула ее голову к свету. - Как давно у вас такой отек?
- Два дня.
- Почему сразу не пришли?
- Я думала, это ячмень, но сегодня я заметила, что глаза кровоточат. Я испугалась и сразу поехала в больницу.
- У вас, скорее всего, гонобленнорея. А если это так, то через день отек спадет. Но начнутся вещи куда более неприятные. Вам нужно срочно провериться методом ПЦР, я сейчас выпишу вам направление.
- Что это такое?
- Бумажка, на которой будет написано, куда и зачем вам идти.
- Метод ПЦР...
- Полимеразная цепная реакция. Это один из самых распространенных методов лабораторной диагностики, который позволяет благодаря многократному увеличению последовательностей ДНК выявить даже единичные клетки возбудителя. Мы будем искать гонококк. Когда его у вас найдут, мы начнем лечение. Пока можете закапывать по 1 капле в каждый глаз однократно 1% раствор нитрата серебра или троекратно с интервалом в 10 минут 20% раствор сульфацетамида.
- Это поможет?
- Не повредит. Если у вас найдут гонококк, то мы будем лечить вас от гонобленнореи, а это системная антибактериальная терапия (пенициллинами, цефалоспоринами или фторхинолонами и мало ли чем еще). Но пока у меня нет подтверждения диагноза, я не могу начать пичкать вас всеми этими таблетками. Ясно?
- Да.
- Вот ваше направление. Когда будут результаты, немедленно приходите ко мне.
Когда она вышла, я откинулась на стуле и подумала, как должно быть хорошо людям, которые работают на какой-нибудь сверхсекретной станции где-нибудь в Антарктиде. Они сидят там совсем одни, записывают показания счетчиков и что-то шифровкой передают в штаб. А вокруг никого, кроме белой пустыни и океана! Какое ж это счастье.
Потом я подумала, не поехать ли мне в отпуск? Последний раз я брала отпуск 4 года назад, мы с Джеймсом были знакомы всего несколько месяцев и решили поехать вместе в Калифорнию. Мы поехали туда на его машине. Нам было весело.
Потом я подумала, а почему бы мне не поехать куда-нибудь заграницу? Эта мысль показалась мне такой смелой, что у меня живот свело. Я и за пределы родного штата редко выезжала (я живу в Иллинойсе), а чтобы вообще из страны!
И тут я поняла, что уже слишком долго думаю! Я все думаю, думаю, а ко мне никто не заходит. Я посмотрела на часы - рабочий день полчаса как закончился. "Вот и хорошо!" - подумала я, и сняла халат.
***
На улице было мерзко. Впрочем, мало какая погода радовала меня: в жару у меня падает давление, в холод трудно просыпаться с утра, весну я ненавижу за дожди и обострение хронических заболеваний, осень просто так ненавижу. И вдруг я подумала, почему бы мне не сходить в бар. Я пару раз была в одном неплохом месте, и это не очень далеко от моей работы, я могла бы доехать туда на автобусе. Я вышла на остановку. Ветер пронизывал до костей, на душе отчего-то кошки скребли. Пьяный бродяга полулежал на металлической скамейке, рядом со мной стоял мужчина, а в метре от него немолодая пара. Скорее всего, они любовники, подумала я. Они стояли в обнимку, и он постоянно ее целовал. На вид им было за пятьдесят, если бы они были женаты, они теперь вряд ли испытывали друг к другу такую жгучую нежность. Вообще все эти семейные отношения такая чушь. И почему бог создал нас такими несовершенными? Почему большинству людей, чтобы быть счастливыми нужен кто-то рядом? Я сколько себя помню, почти всегда была одна. Тут я заметила рядом с остановкой коробку. Это была обычная картонная коробка, размером примерно 40 на 50. Почему она стоит здесь? Я начала нервничать. Автобуса все не было. А вдруг там бомба? Конечно, нужно быть полным идиотом, чтобы устраивать теракт в таком почти безлюдном месте, но кто их знает. На всякий случай я отошла подальше. Но ведь если бомба рванет, то расстояние в метр, в общем-то, роли не сыграет. Я посмотрела на дорогу: автобуса все не было. Решительно, оставаться здесь я больше не могла. Развернувшись, я быстро пошла в сторону своего дома.
В холодильнике лежала банка пива, полуфабрикатные котлеты и испортившийся сыр. Я взяла пиво и, бросив куртку в кресло, села на диван. По телевизору были сплошные новости - столько-то угонов, столько-то грабежей, убийства из девятимиллиметровых (Господи, да когда ж их у нас запретят! Скоро мы все друг друга переубиваем), вооруженные нападения, ограбления банков... Я выключила телевизор. Меня уже давно все это не трогало, социологи называют это "усталость сострадать". Я действительно устала сострадать всем этим несчастным людям из телека, этим моим сплошь больным пациентам, и угрюмым одиноким коллегам. Мне-то, похоже, никто не сострадает. Интересно, кому-то вообще есть дело до того, как я живу, что я чувствую, о чем мечтаю... Мечтаю. А о чем я мечтаю? Будто бы ни о чем. Раньше я мечтала о большой семье, о муже, о детях, об уютной квартире. Но мечта моя не сбылась. Вообще-то я не из тех женщин, которые только и делают, что работают, чтобы быть успешными, независимыми. Мне бы хотелось быть зависимой, хоть от кого-то. Если честно, то я, ведь очень слабая, но вся моя жизнь складывалась таким образом, что мне постоянно приходилось справляться с трудностями.
В голову иногда лезет такая ересь! Я встала, чтобы выбросить пустую банку. Раньше я боялась остаться одной. Я ходила на всякие концерты, в кино, бары, придумывала всяческие увеселения, чтобы только не остаться одной. Теперь я не боюсь. Теперь я сижу дома, много думаю, иногда плачу, но как, ни странно, еще не повесилась.
***
Я снова проспала. Проспала и не успела вымыть голову. А это очень важно для меня. Иногда я мою голову даже в кафе, или на работе, если вдруг замечаю, что волосы не очень свежие. Я не могла прийти на работу с немытой головой, я пошла в душ.
В клинику я явилась, опоздав на час, и меня как всегда уже ожидали недовольные пациенты. И в этот день все они были мерзкие, как на подбор: у одного гнойничковая инфекция нижнего века, у другого холязион, у третьего - вообще глаз заплыл. При этом все они были раздражены, так что приятного в их осмотре было мало. Почти перед самым окончанием рабочего дня ко мне пришел мой давний пациент - Эдвард Шайкинд. Господину Шайкинду было почти восемьдесят два, он был еврей с русскими корнями, если можно так сказать (его отец был русским), он перемещался в инвалидном кресле, потому что два года назад упал с лестницы. Он почти ничего не видел, и я пыталась сделать все возможное, чтобы он совсем не ослеп. Эдвард Шайкинд был моим единственным пациентом, который не вызывал у меня негативных ощущений. Он ласково со мной поздоровался и подъехал в кресле к окну. Сегодня на нем была голубая клетчатая рубашка, она очень хорошо сочеталась с его бледными старчески-голубыми глазами. Свои белые волосы он аккуратно укладывал гелем. У Эдварда Шайкинда была густая шевелюра.
- Как ты поживаешь, Дебора? - Спросил он, задумчиво глядя в окно.
- Так же как и всегда. Работаю. Вас беспокоят глаза?
- Нет, нисколько. Просто я решил тебя проведать.
- Спасибо. - Я немного смутилась. Должно быть, я совсем плохо выгляжу, раз пациенты приезжают проведать меня.
- Я должен тебе кое-что сказать, Дебора. У тебя есть для меня минута?
- Да, конечно.
- Может быть, пойдем в кафе?
- Если вы очень хотите, но вообще-то я не люблю кафе, я всегда боюсь, что отравлюсь. Вдруг кто-то на кухне болен какой-нибудь неприятной болезнью, и вот он забыл надеть перчатки и режет ваш салат, или чихнул туда, или вдруг крысиный яд свалился с полки прямо в кастрюлю. В общем, если вы не против, мы могли бы поговорить здесь. Я принесу вам кофе.
- Спасибо. - Он улыбнулся мне, а я вышла в коридор, чтобы купить в автомате капучино.
- Итак, о чем вы хотели поговорить? - Мне нравилось разговаривать с этим милым старичком: он не был похож на остальных, не был злой старой развалиной, он умел хорошо рассказывать, и у него всегда было много историй. Он рассказывал мне о детстве, о юности, о родителях, об университете, о женщинах (жаль, что у такого хорошего доброго человека семейная жизнь так и не сложилась: его единственная любовь укатила с каким-то музыкантом, перкусионистом, кажется обратно в Россию - она была русской; а Эдвард так больше никого и не полюбил). Я любила его слушать, потому что моя жизнь не была такой насыщенной и интересной, как его. Он знал об этом, и, может быть, поэтому приезжал ко мне поболтать.
- Дебора, ты знаешь, у меня никого нет. Совсем никого. Это ужасно остаться в старости одному.
Он замолчал. Я подумала, что ведь и мне такое рано или поздно придется сказать кому-то, если будет кому. Наверное, я так же, как он, состарюсь и умру в одиночестве, так ничего полезного и, не сделав в жизни. Эдвард продолжил:
- И вот сейчас, когда мне уже немного осталось, я вдруг узнаю, что у меня был сын. Ольга родила мне сына, о котором я никогда ничего не знал.
Я раскрыла рот от удивления.
- К сожалению, он умер четыре года назад, у него был инфаркт. Говорят, он был хорошим парнем.
- Даже не знаю, что тут сказать. Мне очень жаль.
- Но у меня есть еще и внук, Дебора.
- Внук? Вы уже встречались с ним? Как его зовут?
- Его зовут Дмитрий. Дмитрий Евграфов. Это фамилия Ольгиного мужа. К сожалению, я почти ничего о нем не знаю. Знаю только, что он живет в России, в Санкт-Петербурге. И больше ничего.
- Но откуда вы узнали все это?
- Мне позвонила какая-то женщина. Она сказала, что дружила с Ольгой, и от нее знает, что ребенок, которого родила Ольга - мой, она сама ей рассказала. Ольга умерла девять лет назад, и все это время ее подруга Наталья разыскивала меня, чтобы сообщить мне, что у меня есть сын и внук. Она не знает, где Дмитрий сейчас, прошло уже много времени, но она подумала, что мне обязательно нужно знать о нем.
- Что вы думаете делать?
- Я жалкий больной старик, я почти ослеп и не могу ходить. Деби, что я, по-твоему, могу сделать?
- Нужно обязательно его найти!
- Боюсь, что это уже невозможно. Странно сложилась моя жизнь, странно. Мне просто нужно было с кем-то поговорить об этом. Прости, что занял твое время.
- Что вы! Я всегда рада вас видеть. Приезжайте ко мне, когда вам хочется.
Он подъехал к двери.
- Не переживайте. - Только и смогла сказать я.
Он повернул голову и кротко улыбнулся.
***
Полночи я думала о том, как же все в жизни несправедливо. Вот человек, всю жизнь был одинок, а теперь, когда осталось совсем немного, ему вдруг говорят, что у него есть внук, которого он даже никогда не увидит. Разве так должно быть? Эдвард Шайкинд и так уже слишком много страдал, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы он умер в одиночестве.
И вдруг, это было примерно без четверти четыре, мне в голову пришла сумасшедшая идея. Я пыталась отделаться от нее всеми правдами и неправдами, но такая уж моя натура - если что-то войдет в голову, то ничем уже это оттуда не вытравишь. Я решила поехать в Петербург и разыскать там внука Эдварда. Захваченная удивительным приливом жажды нового (впрочем, как и страхом перед ним) я не смогла уснуть до утра. Я пыталась представить себе как я, редко выезжающая за пределы штата, вдруг отправлюсь в далекое путешествие, в такую далекую и страшную страну - в Россию.
Придя в клинику (кстати, без опозданий) я первым делом отправилась к Джорджу. Несколько секунд я стояла перед белой дверью с вывеской "Джордж Уорд. Главный врач". Потом я решительно постучала.
Не буду пересказывать разговор с этим ужасным засранцем Уордом, замечу только, что он несколько удивился, когда я заговорила об отпуске, но так как в отпуске я не была уже слишком давно, причин возражать у него не было, и он подписал мое заявление.
Вечером, когда я уже вздохнула с облегчением, думая, что мой рабочий день окончен, ко мне явилась пожилая женщина очень опрятного вида, в синем костюме со светло- сиреневым кашемировым шарфом, аккуратно завязанным вокруг шеи; в целом она производила весьма приятное впечатление, если бы не кошка, которую она принесла с собой. Это была большая рыжая кошка, которая когда-то была пушистой, но от старости ее шерсть поредела, и кое-где были достаточно большие проплешины, у нее были каких-то космических размеров глаза, которые буквально вываливались из орбит, правый глаз был совсем мутным и от этого делалось страшно. Я замерла.
- Доктор Салливан, я понимаю, что это не совсем ваша область, но я так доверяю вам, вся наша семья лечится только у вас, не могли бы вы посмотреть на мою Дори?
Она протянула мне мохнатый комок. Я была так взбешена подобным поведением, что даже не знала, что у меня пропал дар речи. Конечно, любой другой врач мог бы, наверное, посмотреть животное, чтобы сделать приятное своей давней пациентке, но я терпеть не могла кошек, к тому же, у меня на них аллергия!
- Прошу меня извинить, я не ветеринар, я офтальмолог. - Сухо сказала я и взяла с вешалки плащ, давая понять, что ухожу. Старушка, по-видимому, уходить не собиралась.
- Прошу вас, доктор Салливан, хотя бы просто взгляните, я отнесу ее к ветеринару, мне просто нужно знать ваше мнение, если диагноз ветеринара совпадет с вашим, я оставлю ему Дори на лечение. Я очень за нее волнуюсь, мы вместе уже 14 лет, я не хочу, чтобы с ней что-то случилось.
Мне так хотелось поскорее покончить с этой нелепой историей, что я решила взглянуть на кошку. Я повесила плащ, надела маску и перчатки.
- Не могу судить точно, поскольку мне тут не приходится лечить кошек, но скорее всего это вторичная глаукома, гидрофтальм или, как ее еще называют, водянка глаза. Если вы не обратитесь к ветеринарному врачу в ближайшее время, животное потеряет зрение. Посмотрите, здесь роговица помутнела, зрачок расширен и почти не реагирует на свет. Пока можете приобрести физостигмин или пилокарпин, но я вам настоятельно рекомендую посетить кошачьего врача.
Я сняла перчатки и, бросив их в мусорное ведро, открыла окно. Старушка еще долго благодарила меня и обещала "навестить, когда ее Дори станет лучше". Я быстро оделась и вышла на улицу, прохладный ветер вернул мне психическое равновесие, и я медленно побрела домой, размышляя о том, правильно ли я поступила, решив вдруг поехать в отпуск.
***
Спустя две с половиной недели, я, ожидая вылета, пила кофе в маленьком кафетерии аэропорта. Вокруг мельтешили люди, очень много людей. У меня тряслись коленки - кроме всего прочего, я жутко боялась летать. Я никогда раньше не летала на самолете, да и вообще ни на чем не летала, только во сне, да и то в детстве. Я боялась, что наш самолет угонят террористы и, если даже нас всех и не перестреляют по дороге, окажемся где-нибудь в Камбодже; боялась, что самолет окажется неисправным и упадет; боялась, что мое сердце не выдержит нервного и прочего напряжение и остановится. Я уже почти кляла себя за то, что решилась на такой необдуманный поступок. В конце-то концов, этот Шайкинд мне не родственник, и даже не друг - он ведь всего лишь мой пациент. А если бы у кого-то из моих многочисленных пациентов оказались родственники в Куала-Лумпур и их во что бы то ни стало нужно было разыскать, а у других умирала бы бабушка в Пномпене - неужели я бы туда поехала? Этак и жизни не хватит. С чего вдруг мне вздумалось кому-то помогать, раньше я никогда этого не делала. В конце-концов, я так накрутила себя, что уже готова была сдать билет и никуда не лететь. Я встала. Люди в аэропорту были, в основном, с семьями. Они что-то искали в сумках, пытались занять чем-то детей, пили кофе, курили, болтали, сидели за ноутбуками. Я представила, что будет со мной, если я сейчас сдам билет и вернусь домой. Вспомнила свою унылую квартиру, в которой меня никто не ждет; пустой холодильник, одну пару тапок у входа и одну зубную щетку в стакане; работу, которую я не люблю; город, который почти не знаю, потому что редко нарушаю знакомый маршрут от дома до клиники. Я поняла, что я больше не хочу этого. Я не хочу туда возвращаться. Я отправилась в бар, и разом выпила две пина-колады.
Когда мы взлетели, я попросила виски. Изрядно набравшись, я не заметила, как уснула. Мне снилась конференция, на которой я выступала с докладом, доказывавшим необходимость очков, которые упрощают все вокруг. "Люди слишком устают от деталей, - говорила я с кафедры. - Столько разных людей вокруг, столько ненужно информации - цвета, фасоны, пуговицы, брошки - все, что мы видим, откладывается в нашей голове в маленькую ячейку. За день таких ячеек становится очень много, и наш мозг вынужден хранить эту информацию. День ото дня мы забиваем наше бесценное хранилище совершенно ненужными архивами, а ведь могли бы пользоваться им более рационально". Я предлагала новое слово в офтальмологии - очки, которые будут размазывать все вокруг в неясную фоновую картину, показывая людям лишь очертания предметов, чтобы они не натыкались друг на друга на улицах. Огромный зал рукоплескал. Я чувствовала себя очень нужной.
Аплодисменты становились все громче и громче - и я проснулась. Вокруг все хлопали - самолет совершил посадку в аэропорту "Пулково-2".
***
С нашим самолетом ничего не случилось, мы долетели до России. Меня вновь охватила паническая дрожь. Когда я летела сюда, я не думала, что именно собираюсь делать. До последнего момента я думала, что всего этого не произойдет. Наверное, если бы мы приземлились вместе с террористами где-нибудь в Африке, я чувствовала бы себя в большей безопасности, чем сейчас. Я совсем одна в незнакомой мне стране. Я не знаю, что я буду тут делать.
Люди начали вставать и забирать багаж с верхних полок. Я поняла, что не чувствую ног. Страх сковал меня по рукам и ногам. Я закрыла глаза. "Теперь уже поздно бояться. Вставай" - мысленно сказала я себе и поднялась.
Был вечер. Дождь рябью шуршал по стеклянной крыше аэропорта. В ней отражались лужи и упавший в них свет фонарей. Я дрожала всеми костями - так ужасно холодно мне было.
Получив багаж, я вышла на улицу и взяла такси. Гостиница, в которой я забронировала номер, называлась "Амулет". Таксист не говорил по-английски, и я показала ему бумажку с адресом. Он кивнул и молча повел машину. Сквозь мельтешение дворников по лобовому стеклу, я смотрела на город. Большие проспекты, такие красивые и должно быть очень старые дома, фонари, маленькие мосты, и вода, тут кругом была вода! И фонари, дома и огромные старинные и не очень здания отражались в воде. Я увидела грязно-розовое здание, с белыми колоннами, освещаемое изнутри.
- Что это? - спросила я таксиста, показав в сторону здания. Он некоторое время что-то говорил мне, неуместно вставляя английские слова, но потом все-таки смог объяснить мне, что это дворец. Дворец Белосельских-Белозерских. Я не знала, кто они такие и почему живут, или жили в таком красивом дворце, но он произвел на меня большое впечатление. Потом оно сменилось не менее большим впечатлением от увиденного мной Дворца Эрмитажа - он был огромный и такой красивый. "Нужно будет прийти сюда днем" - подумала я. Наконец мы въехали в маленькую улицу, в начале которой было жутко унылое серое гранитное здание, проехали маленькое кафе и остановились перед небольшой дверью. "Это здесь" - сказал водитель. Я отдала ему 1400 русских рублей. Я обменяла деньги еще в аэропорту, но пока еще я не понимала много это или нет. Таксист помог донести чемодан до двери. Гостиница находилась на втором этаже. На ресепшене меня встретила приятная девушка, которая очень грамотно говорила по-английски. Мне это очень понравилось. Я боялась, что вообще не смогу тут ни с кем общаться. Боялась, что если меня не будут понимать, я не смогу разыскать Дмитрия. Девушка дала мне ключ от номера и попросила выбрать завтрак. Я выбрала завтрак номер пять: омлет, кофе, йогурт и тосты с медом, и пошла в номер. Он оказался небольшим, но вполне уютным. Односпальная, но просторная кровать, кресло, бокс с ящиками, на котором стоял телевизор, маленький холодильник, прикроватная тумба и шкаф, - все это составляло простой интерьер моего нового приюта. На стенах висели черно-белые фотографии с видами города. На одной из них был красивый собор, на лавочке напротив которого под зонтом сидел мужчина. "Нужно будет обязательно туда сходить" - подумала я.
Я долго не могла уснуть. За окном было шумно. Ездили машины, говорили люди, горели фонари, и один раз кто-то даже проехал на лошади. Прозвенел будильник, и я открыла глаза. Половина девятого. На улице было еще совсем темно. Ноябрь здесь гораздо хуже, чем у нас. Я приняла душ и, взяв с собой все необходимое (карту метро, путеводитель, русские деньги и зонт) вышла из номера. Завтракали все в небольшой столовой. Девушка с ресепшена сама готовила глазунью и омлеты, варила кофе. Я поздоровалась с молодой парой, сидевшей за столиком у окна - кажется, они были немцы.
Выйдя на улицу, я раскрыла зонт. Дождь со вчерашнего вечера не прекращался. Я решила немного осмотреться. Погулять вокруг. Изредка заглядывая в путеводитель, я шла по огромным улицам. Некоторые из них были перекрыты: там шел ремонт. И вдруг я оказалась перед большим собором (это был не тот собор, что я видела на фото в номере, но этот мне показался даже более мощным что ли). В моем путеводителе было написано, что это Исаакиевский собор - "уникальный памятник русской архитектуры и один из лучших кафедральных соборов Европы. Это выдающийся образец русского культового искусства". Я обошла его, и со всех сторон полюбовалась. Я решила пока не заходить внутрь - я ведь только гуляю - и отправилась дальше. Я шла по большому парку. Это был Александровский сад, и оказалась на дворцовой площади. Тяжелое серое небо, нависшее над ней, мокрая брусчатка (кажется, это так правильно называется), арка Главного штаба, Александровская колонна - все это было так печально-прекрасно, что у меня защемило в груди. Я никогда раньше не видела столько красоты сразу. Все это казалось мне таким необыкновенным, таким нереальным, что иногда мне становилось трудно дышать. Я вышла к набережной. Серое небо холодно и отрешенно смотрело на серую воду Невы. Фонари таращили белые глазные яблоки на серый асфальт. "Этот город просто воплощение печали" - промелькнуло у меня. Я долго-долго шла по набережной, и каждый метр этого города восхищал меня своей изысканной тоской, невообразимыми зданиями, дворцами, домами, театрами, необыкновенно грустным воздухом, северным ветром, бьющим в лицо. Моему взгляду предстала открытая полупустая местность, с красивыми зданиями вокруг. Я снова достала путеводитель, который уже успел потрепаться под бесконечным дождем и резкими порывами ветра. Я посмотрела на фотографию и подняла глаза, потом снова опустила их на фотографию. Сомнений не было, это Марсово поле. В путеводителе я прочла, что раньше это был Царицын луг, давно, еще в XIX веке, и когда здесь начали проводить конные занятия, пыль поднималась такая, что даже пришлось убрать с поля памятники полководцам и установить их в другом месте. А в 1917 году на Марсовом поле были похоронены жертвы Февральской революции. В двадцатом году тут устроили сквер и зажгли вечный огонь. Сейчас возле него сидели не то бездомные, не то панки, они пили пиво, не убирая его в пакет, и что-то ели. Тут я поняла, что очень голодна, и решила перекусить. Оказывается, Петербург до того красив, что по нему можно ходить бесконечно, и на каждом перекрестке, в каждой улице и на каждом углу встречать что-то безумно интересное.
В кафе я отогрелась и хорошо перекусила. И только за кофе я вспомнила, что приехала сюда не просто так. Мне нужно было придумать план. Ходить просто так по городу, и искать этого юношу было, по меньшей мере, глупо. У меня не было ни единой мысли по этому поводу. Тогда я решила поехать по адресу, который назвала звонившая Эдварду Шайкинду женщина. Может быть, она хотя бы опишет мне этого Дмитрия.
До метро я почти бежала, стараясь не тратить времени на глазение по сторонам, хотя, признаюсь, получалось это у меня неважно. Я спустилась в метро на станции "Невский проспект". Людей там было немного. Я купила несколько жетонов, и, стоя на эскалаторе, открыла карту метро. Она оказалась на удивление простой: всего 4 ветки. Мне нужна была красная. Женщина жила за городом. Поэтому мне нужно было поехать по красной линии, выйти на станции метро "Кировский завод" и оттуда ехать на чем-нибудь до места. Оно называлось Красное Село.
Вообще, меня немного удивляло такое сосредоточение всего красного в этой стране: красная икра, Красная Площадь, красное знамя, Красная Пресня, "Красный октябрь", большевики опять же - тоже красные... станция метро Маяковская на которой я делала пересадку, кстати, тоже была выложена красной плиткой. Про Маяковского я прочла в Интернете, что он был "певцом коммунизма". Я решила попозже разобраться, что бы это значило.
Станция метро "Кировский завод" мне понравилась. Она была облицована дымчато-серым мрамором, по обе стороны возвышались колонны. Все это было очень похоже на древнегреческий храм. Мягкий, рассеянный свет струился сверху из квадратных световых плафонов, прорезанных в потолке, и казалось, будто наверху, за сводами, находится открытое небо.
***
Я вышла из метро. Совсем стемнело. Накрапывал мелкий дождь, ветер подхватил растерзанную газету и отшвырнул ее ко входу в магазин, откуда плохо пахло каким-то горелым мясом. Мне стало не по себе. "Надо же было додуматься приехать в такой огромный чужой город!" - подумала я. Мне даже захотелось домой, в свою квартиру, вернуться вечером домой и сидеть с банкой пива и сэндвичем перед телевизором. Я не знала, куда мне идти дальше. Я остановила пару прохожих, но они не говорили по-английски. Я увидела остановку и перешла дорогу. Какой-то тинейджер в тонкой синей куртке, с сумкой с надписью "Doors" и светлых кедах что-то спросил у меня. Я ответила, что не понимаю, и он заговорил со мной по-английски. Я оживилась. Он оказался студентом университета, учился на лингвиста, он рассказал мне, на какую маршрутку сесть и куда ехать. Выходить он велел возле какого-то ДОТа. Сколько он не пытался объяснить, что это и как я его узнаю, я так ничего и не поняла, но название Длительная Огневая Точка меня очень напугало. Когда я спросила его, не опасно ли там, куда я еду, он рассмеялся. Проводив меня до маршрутки, он сказал что-то водителю, тот кивнул парню и посмотрел на меня. Я отдала деньги и села на одно из передних мест, рядом с окном.
Сначала я пыталась смотреть в окно, но там уже была абсолютная темень. Тогда я достала айпод и нашла в нем книгу Уильяма Бэйтса "Улучшение зрения без очков", которую я когда-то начала читать, но почему-то бросила. Теперь я открыла файл сразу на третьей главе (там, где остановилась в прошлый раз). Бэйтс писал, что существует тесная связь между состоянием психики и зрением. Когда психика расслаблена, зрение человека нормально. "Фактом остается то, - утверждает Бэйтс, - что когда мозг отдыхает, ничто не может утомить глаза. Когда же психика находится под напряжением, ничто не может дать глазам отдыха. Все, что дает отдых психике, полезно и для глаз. Наверное, каждый из нас замечал, что глаза медленней устают, когда читаешь какую-нибудь интересную книгу, в отличие от чтения книги скучной или трудной для понимания. Школьник может просидеть всю ночь напролет, упиваясь романом и ни разу не вспомнив при этом о своих глазах. Но если он попытается просидеть всю ночь за своими уроками, он очень быстро обнаружит, что глаза его сильно устали".
Бэйтс обнаруживал связь между зрением и воспоминаниями. Когда мозг человека занят воспоминанием, его психика до некоторой степени расслабляется. Чем идеальнее воспоминание, тем глубже расслабление и тем лучше зрение. Если воспоминание несовершенно, то несовершенно и зрение. Но тогда, если верить теории Бэйтса, то я должна быть слепой! За последние годы я не накопила хоть сколько-нибудь более или менее приятных воспоминаний, я почти не испытывала сильных положительных эмоций, и совсем не была счастлива. Я закрыла файл и уставилась в черное окно. Мы ехали целую вечность. Какая же огромная страна, эта Россия! Я почти час ехала в метро, и теперь, мы так долго едем, а город все не кончается! И ведь это всего один только город! Какая же огромная у них страна, наверное, ее за всю жизнь не объехать.
***
Наконец я осталась в салоне одна. Я снова начала волноваться: а вдруг водитель забудет высадить меня? Я подошла к нему и спросила, не проехала ли я еще свою остановку. Он меня не понимал. Тогда я сказала ему страшное слово "ДОТ". Водитель что-то буркнул себе под нос и жестом показал мне, чтобы я села. Я вернулась к своему креслу и решила надеяться на лучшее - ничего другого мне все равно не оставалось. Наконец, маршрутка остановилась, и водитель велел мне выходить. Я поблагодарила его и вышла. Вдоль улицы росли какие-то кусты, было очень темно: улица освещалась лишь светом, горящим в окнах дома, стоящего параллельно дороге. Меня парализовал страх. Я смотрела на отъезжающую маршрутку, на плохую дорогу с развороченным асфальтом, на грязь под ногами, на дома. Я не могла ступить и шагу. Ну почему я не поехала сюда утром? Зачем мне нужно было отправиться сюда на ночь глядя. Я чуть не расплакалась (хотя вообще я плачу редко). Последний раз я плакала, когда от меня ушел Джеймс, да и то, кажется всего полчаса. Потом я решила, что одной мне все-таки как-то лучше - спокойнее что ли.
Отвлекшись на мысли о Джеймсе, я не заметила, как оказалась возле какого-то дома. Я прочитала табличку, 12 номер. Это не тот. Мне был нужен 14. Я прошла мимо помойки, подошла к следующему дому и увидела табличку "14". Я так обрадовалась, что чуть не подпрыгнула! Все-таки это оказалось проще, чем я думала. Вообще многие считают, что жизнь проще, чем я ее себе представляю, однако я вовсе и не считаю, что она сложная, просто я всегда во всем ищу подвоха и это, кстати, помогает мне не попадать в дурацкие ситуации. Итак, дом номер 14 был успешно мною найден. Осталось только найти квартиру номер 9. Возле каждой парадной (это слово я узнала несколько позже - так петербуржцы называли подъезды) висели таблички с номерами квартир, но на улице было так темно, что мне пришлось подсвечивать их айфоном. И вдруг меня словно ошпарило! Эта женщина, Наталья, или как ее там! Она ведь наверняка не говорит по-английски, как же я объясню ей, зачем приехала, кто я такая и кого ищу. И ведь я не понимаю по-русски, как же она сможет мне объяснить, даже если и знает, где искать этого Дмитрия. Я прислонилась спиной к шершавой стене, запустила интернет и скачала англо-русский разговорник. Отрепетировав произношение нескольких важных фраз, я позвонила. К счастью, из домофона ничего не спросили, а дверь открылась. Я вошла в темный подъезд, в котором стоял ужасный кислый запах. Поднявшись по лестнице, я увидела причину зловония - большой рыжий пес, промокший под дождем, теперь грелся возле батареи. Я прошла мимо него и услышала, как щелкнул дверной замок. На пороге стояла женщина, довольно пожилая, но симпатичная. Я поздоровалась.
***
Я с трудом смогла объяснить, кто я такая и зачем приехала, прежде чем эта женщина впустила меня в свою квартиру. Квартира, кстати сказать, у нее была просто ужасной: страшная мебель из дерева, покрытого лаком и уже успевшим сильно потрескаться; вдоль стены стоял огромный стеклянный шкаф, в который было напичкано столько всякого хлама, что на самой большой помойке в Иллинойсе столько не найти - тут были и вязанные крючком куклы, и сто лет немытые стаканы, салатницы, и вульгарные вазы, и книги, и какие-то выцветшие фотографии; на коричневом плюшевом диване лежало уродливое красное покрывало, все сплошь в затяжках и катышках; на тумбе, накрытой большой желтой вязаной салфеткой стоял допотопный телевизор; пульт, обернутый в полиэтилен, лежал рядом - при этом ни телевизор, ни пульт не были новыми, так что совершенно непонятно, как на пульте могла сохраниться производственная упаковка; в комнате было еще много ужасных вещей, например, стол, накрытый цветастой клеенчатой скатертью, но к счастью, мой беглый осмотр помещения прервала вошедшая в комнату хозяйка. Она принесла две чашки и поставила их на стол, потом снова ушла в кухню и через две минуты вернулась оттуда с чайником и тарелкой с пирожками. Она говорила со мной громко, и уже через пять минут у меня жутко заболела голова. Я не могла ей объяснить, чего я хочу. Я доставала айфон и заглядывала в разговорник, но она совершенно ничего не понимала, волновалась и говорила еще громче. Наконец я составила из нескольких русских слов более или менее (на мой взгляд, так вообще даже) понятное предложение, и донесла до сознания этой русской женщины, что ищу Дмитрия Евграфова. Дальше было еще хуже. Она, по всей видимости, вспомнила его, и принялась что-то рассказывать. Я уже не пыталась понять ее и, кивая, ела пирог с яйцом и луком (никогда бы не подумала готовить что-то в этом духе, но это было вкусно) и, попивала безвкусную слишком сладкую коричневую жидкость, которую женщина называла "кофе". Она сидела передо мной то тараторя, то вздыхая, то пытаясь что-то мне показать жестами. Вдруг она ойкнула и вскочила. Я поставила чашку на стол и внимательно следила за ней. Женщина открыла ящик шкафа немыслимой конструкции и извлекла оттуда небольшую коробку. Подолом платья она протерла крышку и поставила коробку на стол. Еще несколько минут она что-то говорила, перебирая фотографии, которых в коробке было немало (я думала о том, что уже лет сто не распечатывала фотографий - теперь ведь есть даже электронные рамки для фотографий, куда можно просто скидывать фото с разных носителей). С победным восклицанием, моя новая русская знакомая извлекла из коробки несколько фотографий и протянула их мне. Тыча в них пальцем, она говорила "Ольга" и "Дмитрий". На одной из фотографий он держал ее за руку, помогая подняться по лестнице, лица их были удивленными и повернуты в сторону объектива - очевидно, кто-то окликнул их, чтобы сфотографировать, а они не ожидали; на другой Дмитрий был один, он сидел в плетеном кресле и как-то грустно улыбался. Не то, чтобы он был красив, но его голубые глаза светились какой-то детской добротой, черты лица его были скорее крупными, если сравнить их например, с точенными чертами Джереми Айронса, но все в нем было гармонично - и эти большие глаза, и чуть нахмуренный широкий лоб, и светлые волосы, и черный обод в них. Мне он показался хорошим, и теперь я дала себе обещание обязательно найти его. На своего деда он, впрочем, не был похож даже отдаленно, но, видимо, русские гены матери оказались сильнее. Я попросила разрешения забрать фотографию, в лице ее промелькнуло сомнение, но все же она кивнула. Она что-то еще мне пыталась рассказать, по всей видимости, очень важное, но так и не смогла. Она только написала мне на бумажке адрес - если я правильно поняла, Дмитрий жил там, во всяком случае, когда-то жил. И еще женщина сказала, что ее зовут Людмила, а не Наталья (видимо, старик Шайкинд что-то перепутал, но я не стала придавать этому никакого значения, поскольку его состояние в тот момент вполне можно понять, наверняка он был так взволнован известием о существовании внука, что позабыл все на свете).
Когда же я собралась уходить, Людмила показала мне на часы, и даже смогла объяснить мне, что маршрутки уже не ходят. Она предложила мне остаться, и я, рискуя быть сожранной тысячами микробов, клопов, и бельевых клещей, все же приняла ее приглашение, потому как мотаться по огромному незнакомому городу мне было страшнее.
Она постелила мне в зале, разложив ужасный плюшевый диван. Простыни пахли как-то странно, но вроде бы были чистыми. Когда она выключила свет, я положила руки под голову и, глядя в потолок (это был, кстати, самый неровный потолок, который я когда-либо видела в своей жизни) я думала о том, что буду делать завтра.
***
Меня разбудил странный шум - работал какой-то электрический прибор. Я встала, оделась, собрала постель и выглянула за дверь. Людмила стояла в коридоре, наклонившись, потому как шнур фена был слишком коротким, и сушила голову. Я кивнула ей, она выключила фен и пропустила меня в ванную. Потом мы сели пить чай. Чай у нее был какой-то жидкий и невкусный. И вообще мне показалось странным, почему вечером она предлагала мне кофе, а с утра выдает чай. Впрочем, теперь, когда у меня в кармане лежал листочек с заветным адресом, это было уже не важно.
Людмила оказалась такой любезной, что проводила меня до остановки, где я села в маршрутку и отправилась в город, продолжать свои поиски.
***
Я заехала в гостиницу переодеться и, выпив чашку кофе в небольшом кафе, отправилась по адресу, который мне дала Людмила. Доехав на метро до станции Ломоносовская, я вышла на небольшой освещенный двумя фонарями пятачок. Женщина, стоя напротив выхода, продавала бусы. Множество цветных ниток висели на ее руке. Мне это показалось странным - вот так вот стоять и продавать бусы. Обойдя вокруг метро, я увидела остановку. На ней было много людей, в основном это были старые женщины, одетые в какие-то странные куртки, платки и с тележками. Удивительно, но почти все, кто был на остановке, включая даже совсем старых бабушек - курили. Представить себе такое у нас было бы просто невозможным! Курение в общественном месте, да еще и в таких масштабах просто поражало. Мало того, многие мужчины стояли, держа в руках бутылки с пивом, не пряча их в пакет. И что больше всего меня удивило, так это то, что тинейджеры, которым явно не было двадцати одного года, преспокойно попивали пиво и курили, совершенно ни от кого не прячась! Я достала бумажку с адресом и подошла к дымящей остановке. Я выбрала женщину, которая была одета приличнее всех, и возможно могла говорить по-английски, и обратилась к ней с вопросом. Она посмотрела на бумажку и начала мне что-то объяснять. Я ошиблась - английским она не владела. Она что-то говорила мне, куда-то показывала рукой, кивала, я абсолютно ничего не поняла, кроме направления, в котором мне нужно было двигаться. Наконец какая-то другая женщина достала ручку и написала на моем листке цифры 27, 28 и 14. Боже! Как я была ей благодарна! Я пожала ей руку, сердечно тряся ее в припадке несказанной радости.
Прошло больше получаса, прежде чем, я, наконец, увидела заветные цифры, выставленные к лобовому стеклу троллейбуса. Я села в него. Мне нужно было ехать четыре остановки. Ко мне подошла женщина кондуктор. Она была так одета, будто после работы должна была ехать в театр исполнять партию Кармен: у нее были черные, завитые в крупные локоны волосы, которые она собрала заколкой с большими красными цветами; глаза были густо накрашены: коричневые тени, жирная подводка с выведенными почти к самым вискам стрелками, ярко-алые губы; черная атласная юбка, с широкой кружевной лентой снизу, обтягивала ее мощные бедра; на ногах у нее были полуботинки на высоком каблуке с блестящей пряжкой, усыпанной стразами. Ее внешний вид с трудом укладывался в моей голове с мыслью о ее душевном здоровье: разве мог человек в трезвом рассудке одеться так, чтобы продавать билеты в общественном транспорте. Я легко могла ее представить в романе Рабле или даже Брехта, в фильме Гиллиама или Бартона - словом, везде, где гротескность и абсурд являются первостепенными, но здесь она выглядела настолько космически странно, что мне было удивительно, почему другие пассажиры не обращают на нее ровным счетом никакого внимания. Странная страна, чудовищно удивительная!
Мы переехали через мост. Это был достаточно большой мост, с зеленым памятником снизу, который поднимал руку кверху. Я решила узнать, кто это такой. Набрав в Интернете название улицы, на которую мне нужно было попасть, я увидела только один мост в наибольшей близости к ней - Володарский. Так он был назван в честь революционного деятеля, которого на самом деле звали никаким не Володарским, а Моисеем Марковичем Гольдштейном, и был он революционным деятелем. Он погиб на месте будущего моста летом 1918 года от рук эсера-боевика Сергеева. И был похоронен как раз на марсовом поле, по которому я совсем недавно гуляла.
Удивительно, сколько в этом городе всего построено на месте разных убийств. Взять, к примеру, Храм Воскресения Господня или как его еще называют Спас на крови. Он был возведен на том месте, где 1 марта 1881 бомбой народовольца Игнатия Гриневицкого был смертельно ранен император Александр II. Золотыми буквами 20-ти гранитных досок, установленных на фасадах храма, увековечены главные события его царствования.
***
В лабиринтах дворов, я, наконец, отыскала нужный дом, и поднялась на третий этаж пешком - это был пятиэтажный дом, а в них не бывает лифтов. Дверь открыла молодая женщина: рыжая, бледная, с затемнениями под глазами и грудным ребенком на руках. Мы стояли в дверях, в квартире играла музыка и лилась вода, ребенок плакал, и женщина пыталась его успокоить, тряся его и шикая. На мой вопрос говорит ли она по-английски, она ответила - немного. Это уже было радостно. Я рассказала ей, что прилетела из Америки и ищу Дмитрия, что этот адрес мне дала Людмила, которая живет в Красном селе. Женщина кивала, но было ясно, что она ничего не понимает. Я была на грани нервного срыва, было так шумно, что я никак не могла сосредоточиться, играла музыка, плакал ребенок, а эта женщина стояла и кивала мне. Я показала ей фотографию. Она уставилась на нее удивленными глазами. Я объяснила ей, что это Дмитрий. Она покачала головой и сказала: "Я не знаю". Я пыталась выудить из нее еще хоть что-то - новый адрес Дмитрия, каких-то его знакомых, друзей - хоть что-то. Она ничего не знала, и качала головой, ребенок продолжал плакать. Мне стало невыносимо душно на этой прокуренной лестничной клетке. Я поблагодарила ее и сбежала по ступеням. Оказавшись на улице, я вдохнула в легкие побольше воздуха и несколько минут стояла, прислонившись к стене. Я была в отчаянии - я не только не узнала ничего нового, но попала в тупик. Больше никаких следов, я не знала, куда мне двигаться дальше, где теперь его искать, что теперь делать.
Я решила поехать в отель, и для начала хорошо выспаться. Вдруг дверь открылась и я увидела женщину с ребенком, к которой только что приходила.
- Извините меня. - Сказала она. Я вся превратилась в слух, и хоть я с детства атеист, сейчас мысленно поблагодарила Бога.
- Да, да, я вас слушаю. Вы что-то вспомнили?
- Моя квартира... - она замолчала, видимо, подбирая нужное слово. - Обмен. Мы поменялись.
- Поменялись? - Я понятия не имела, о чем она говорит.
- Да, квартира, поменялись. Старые...люди, поехали в наша квартира, а мы в эта квартира.
- Вы поменялись квартирами? Дмитрий поехал в вашу старую квартиру?
- Да, Дмитрий... Я не знаю. Может быть, это Дмитрий.
- Дайте мне адрес, пожалуйста. - Я достала из сумки салфетку и ручку, она написала мне адрес.
- Там живет Дмитрий? - спросила я на всякий случай.
- Может быть. - Ответила она и ушла.
"Может быть!" - чудесно, думала я... А может быть, Дмитрий живет вот в этом доме, или может быть, в том, а может, он вообще эмигрировал в Мексику и теперь живет там - ведь все может быть! Впрочем, хоть я и сердилась на свою собеседницу за скудность мнения и языковую аутентичность, в глубине души я была рада, что у меня появилась хоть какая-то зацепка. Я решила ехать туда без промедления.
***
Теперь я, кажется, начала понимать Джеймса: ему всегда хотелось куда-то ехать, открывать новые места, исследовать закоулки цивилизации, заводить новых друзей. Он был большим мальчишкой, которому хотелось приключений, а я всегда всего боялась: я панически боялась самолетов, поездов, людей, экзотических вирусов, неисследованных инфекций, аварий, катастроф, террористов, смены обстановки, неизвестных продуктов, бактерий, неприятностей, дискомфорта...
Мне хотелось, чтобы Джеймс был сейчас со мной, чтобы он видел то же, что и я. Он, наверняка, бегал бы по этому городу с большущими от восторга глазами, без умолку тараторил, поднимался бы по сотням ступеней на колоннады, забегал во все, даже самые страшные, дворы, и строчил размашистым почерком путевые заметки в своей старенькой записной книжке, которую он неизменно предпочитал любой электронике.
Сейчас я чувствовала себя иначе, я стала новой, я стала свободной. Раньше фобии и мании, сидя на золотом троне, возвышались над моей жизнью, руководили каждым моим шагом, приехав в Петербург, я совершила неслыханную дерзость - военный переворот, и их гнет пал.
Чем больше дней я проводила в этом городе, тем больше я чувствовала ограниченность и никчемность собственной жизни в Иллинойсе. Никогда я не видела столько интересных, удивительных, красивых и странных зданий, памятников, дворцов, каналов, улиц и мостов. Не менее удивительно, что все это находилось в одном месте, в одном городе. В Спрингфилде, который хоть и является столицей штата, интересного не так много: дом-музей Линкольна, его могила, Президентский исторический музей, Театр оперы и балета... Наш штат - это холмистые равнины, озера, хлопковые плантации, поля. Пожалуй, ничего интересного в нем, кроме Чикаго и нет. Кстати сами чикагцы говорят про Иллинойс: "Чикаго и остальная часть штата". Спрингфилд -- городок маленький и неприметный не только по сравнению с Чикаго, но и с занимающими второе и третье места по величине Рокфордом и Пеорией.
Наверное, поэтому Петербург так поразил меня своей мощью, своим простором, огромным количеством воды и воздуха, немыслимым количеством улиц и людей. Но больше всего мне нравилось в этом городе сочетание серьезности дворцов с архитектурными шутками. Например, Памятник зайцу, спасшемуся от наводнения, установленный на деревянных сваях в Кронверкском проливе. Именно на этом месте царь Петр заложил Петропавловскую крепость, с которой началось строительство Петербурга. По легенде Петр I приехал на осмотр строящейся крепости и был недоволен ходом работ. Мастера не знали, как успокоить гневного императора. В момент, когда Петр снял промокшие ботфорты, к нему в сапог заскочил заяц. Основатель Петербурга смягчился, повелел исправить недостатки строений, а зайца подарил царевнам. Может быть, поэтому и сам остров называется Заячьим.
Или памятник "Нос Майора Ковалева". Когда я увидела огромный нос из цветного мрамора, висящий на мраморной же табличке на стене, я долго не могла понять, что это такое. Но Интернет великая вещь! Оказывается, прототипом послужил литературный герой русского писателя Гоголя, из повести "Нос". Я вбила себе название повести в записную книжку, решив обязательно ее прочесть.
Памятник первому питерскому фонарщику установлен в Петербурге на Одесской улице в мае 1998 - у дома, в котором некогда размещалась первая в городе контора по производству уличных осветительных приборов. Памятник выполнен в виде чугунного мужчины, сидящего с длинной лестницей и веревкой в руках на тротуарном ограждении.
На Малой садовой улице, недалеко от Дома Кино, в котором я однажды, устав от бесконечных походов и окончательно замерзнув, посмотрела кетановский "Банзай, режиссер!", есть памятник фотографу. В доме N 3 в 19 веке располагалось фотоателье знаменитой династии фотомастеров Буллов. Сейчас, даже не смотря на плохую погоду, рядом с бронзовый джентльмен в котелке, поднявший зонтик над ящиком фотокамеры, останавливаются и фотографируются туристы.
Если пройти чуть дальше, можно оказаться на Итальянской улице, где есть памятник Остапу Бендеру, герою русского бестселлера "Золотой теленок". Он стоит рядом с одноименным рестораном. Левой рукой он картинно опирается на стул, из-под правой торчит "Дело" Корейко. Я нашла в сети довольно много статей о значении этой книги для русской литературы, и даже попыталась ее прочесть. Но, очевидно, это какая-то очень национальная (в смысле специфики юмора и повествования) книга, которая мне, например, показалась не очень понятной, и уж точно не смешной. Хотя, может быть, мне просто попался плохой перевод.
Гуляя как-то по Шпалерной улице, я увидела еще один необычный памятник - мужчина с тележкой. Оказалось, что это памятник водовозу. До середины XIX века в имперской столице не было централизованного водопровода, его роль выполняли коренастые мужики в картузах и стоптанных сапогах. По булыжной мостовой они катили деревянные бочки на двух колесах. Воду в бочки накачивали ручными помпами из рек (тогда еще чистых), а затем развозили по городу. Именовали их "питерскими водовозами". 10 октября 1858 года Александр Второй подписал устав "Акционерного общества Санкт-Петербургских водопроводов". В этом же году общество предоставило проект водоснабжения центральной части города. А спустя пять лет на улице Шпалерной, против Таврического дворца появилась первая городская водонапорная башня, и водовозы стали лишь достоянием истории.
Но самым смешным мне показался памятник птице, который установлен на реке Фонтанке. Название его настолько же труднопроизносимо, как и смешно - Чижик-Пыжик. Но вот, что поражало меня больше всего - все эти, казалось бы, такие нелепые и смешные памятники имели такую давнюю историю, что представить себе невозможно. Давным-давно, еще в XIX веке воспитанниками Училища правоведения, открытого по инициативе племянника императора Николая I принца Петра Ольденбургского, была придумана шуточная песня: "Чижик-Пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил". На Фонтанке, потому что, училище находилось именно на этой реке, напротив дома N 6, где и поставили памятник. Будущие правоведы носили желто-зеленые мундиры, за что получили смешное прозвище -- "чижики-пыжики".
Это далеко не все интересные памятники, которые я здесь увидела, были еще памятник Му-Му, памятник Доброй собаке Гаврюше, памятник коту, на той же Садовой улице, что и памятник Фотографу, а также памятники Городовому, Конке и даже Дворнику.
Наблюдая за всеми этими памятниками, я заметила одну интересную особенность: люди кидают в них мелочь и загадывают желание. Кидают мелочь с моста, чтобы монетка осталась рядом с Чижиком-Пыжиком, кидают монеты в Зайца, и если одна из них останется лежать на бревне, то желание сбудется. Но самое смешное, когда монеты кидают в кота на Садовой. В отличие от остальных памятников, он установлен достаточно высоко (прикреплен к углу дома на уровне первого с половиной этажа или чуть меньше), поэтому монеты приходится кидать не сверху вниз, а наоборот - закидывать наверх. Но в этом есть и свое преимущество, все не оставшиеся наверху монеты, падают вниз, и их можно закидывать по второму разу, в то время как монеты, не оставшиеся возле Чижика или Зайца - тонут.
***
Приехав по вновь полученному адресу, я оказалась на Дегтярной улице. Уже совсем стемнело и снова начал накрапывать дождь. Людей на улице было мало, и я почти целый час плутала в едва освещенных дворах. Я боялась до смерти - в Интернете я читала, что Петербург считается криминальной столицей России. (Вообще надо сказать, когда я ехала сюда, я представляла себе серый город, в котором все время идут дожди, жутко холодно, в подворотнях лежат трупы, кругом снуют карманники и наркоманы, - в общем, ужас-ужас).
Мой ужас возрастал с каждой минутой, и вдруг, пройдя в третий раз вокруг огромного дома, я вдруг увидела арку, пройдя через которую, обнаружила дворик. К счастью, у выхода висела табличка с указанием квартир. Мне нужен был следующий подъезд, квартира 28, которая, судя по всему, располагалась на втором этаже. Второй этаж в действительности был вторым, а первый - первым, и тоже был жилым, - мне показалось это очень странным.
Я позвонила в дверь и услышала лай. Когда дверь открылась, мне навстречу выскочила такса. За ней вышел хозяин - худой, длинноволосый парень в яркой футболке, с сигаретой в руке. Я, пытаясь перекрикивать лающую собаку, в тысячный раз рассказывала историю своего приезда в Россию. Парень представился Петром, и пригласил меня войти - он довольно сносно говорил по-английски, и я почувствовала некоторое облегчение.
Снимая куртку, я быстро осмотрелась - стены в квартире были ярко расписаны, от входной двери и вдоль по коридору раскинулось огромное синее дерево. У двери комнаты стояла колонка, играла электронная музыка. Мы прошли в кухню - мебели в ней почти не было: только мойка, плита, несколько шкафчиков и мини-холодильник. В углу стоял маленький стол, на полу лежали подушки, стены были зелеными и на них парили большие бабочки, крылья которых были выложены из вырезанных фрагментов глянцевых журналов. Мне предложили сесть. Я присела на подушку, уперев спину в батарею. В кухню вошла девушка: молодая, не больше тридцати; рыжая, с тонкими бровями и изящными чертами лица; выглядела она очень эффектно - короткое платье с широким, расшитым бисером поясом, коричневая куртка с замысловатым воротником, оранжевый шарф, колготки с узором, в ушах у нее были серьги с перьями. Она закурила и приветливо мне улыбнулась, потом что-то спросила у Петра по-русски, я не поняла. А потом обратилась ко мне, предложив чай - говорила она странно, но ее акцент совершенно заворожил меня. Ее звали Елена.
Мы говорили долго, пили странный чай, они много расспрашивали меня о том, откуда я приехала, чем я занимаюсь. Собака спала, укрывшись в норе из пледа. Я и не заметила, как прошла ночь. С точки зрения моих поисков, это была совершенно бестолковая поездка, но зато я провела одну из самых интересных ночей в моей жизни. Мне не хотелось от них уходить. Когда рассвело, мы выпили по маленькой чашечке кофе - на сей раз, это был действительно кофе, и Петр с Аленой проводили меня до метро.
Вернувшись в отель, я позавтракала с остальными туристами, но, войдя в номер, я, в чем была, рухнула на кровать и уснула, как мертвая.
***
До конца отпуска оставалось всего два дня, а я ничего не успела. Да и сложно представить, что можно найти человека в таком большом городе, не зная о нем ровным счетом ничего. Я была расстроена, но больше всего меня тяготила необходимость отъезда. Я была влюблена в каждый мост, каждую улицу, в каждый булыжник на мостовых, мне совсем не хотелось уезжать. За две с половиной недели, проведенные в Петербурге, я успела полюбить его так, что он стал мне родным. Мне казалось, что ни один другой город уже никогда не произведет на меня такого впечатления; что мне будет трудно вернуться в свой маленький провинциальный городок, где нет столько неба и воды - теперь в Спрингфилде, меня еще сильнее будет мучить клаустрофобия. Я даже на секунду успела пожалеть о том, что приехала: ведь жила же себе как-то в провинции, ходила на работу, иногда гуляла, что-то там себе думала, а теперь все иначе. Моя поездка просто разделила всю мою жизнь на "до" и "после", и теперь никогда я уже не смогу также, как раньше, просто работать, есть, спать... И главное - я буду очень скучать по Петербургу!
Несмотря на вконец испортившуюся погоду, я взяла такси и поехала на Васильевский остров. Это место мне отчего-то больше всего нравилось. Была в нем такая невыразимо очаровательная тоска, что мятущееся сердце здесь успокаивалось, и начинало биться ровнее. Петербуржцы называют его Васькой, и любят какой-то особой трогательной любовью; его любили писатели и поэты с трагическими и мрачными судьбами, о которых я так мало знаю. Русская поэзия по понятным причинам не была мне близка, но когда я нашла стихотворения Иосифа Бродского, они поразили меня. К счастью, он много писал на английском, и меня радовала возможность читать русского поэта в оригинале, но на родном мне языке; но даже русские переведенные стихотворения заставляли мою кожу покрываться мурашками. Он много писал о Петербурге, и мне казалось, что я очень понимаю каждое его слово, каждую его строку, обращенную к этому городу, хотя, конечно, это было не так... О Васильевском острове он сказал: "Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать", эти строки навсегда врезались мне в память, они были очень точными - я сейчас чувствовала также...
Мне было странно, что я, не зная абсолютно ничего об этом месте, почувствовала какую-то особую к нему тягу, особую его лиричность и красоту, именно поэтому, начав прощание с городом, я первым делом приехала на Ваську.
Я ходила под моросящем дождем, в насквозь промокших кроссовках, по желтым от света фонарей улицам, и чувствовала необыкновенное счастье. Я завидовала прохожим, втягивающим шею, кутавшимся в шарфы, поднимающим воротники и борющимся с ветром, выставляя вперед зонт - они возвращались с работы, они казались уставшими, их не радовала погода, но мне казалось, что они такие счастливые - они ведь живут здесь! Я пыталась заметить каждую маленькую деталь улицы, каждую маленькую черточку пейзажа; я подставляла лицо каждому порыву ветра, и мне был приятен дождь, хлещущий в лицо, ведь это был питерский дождь; я незаметно дотрагивалась до фонарей, проводила рукой по шершавым стенам - мне хотелось увезти с собой как можно больше Васильевского острова, как можно больше Петербурга. Сердце сжималось при мысли, что я уеду, а это все останется: этот дождь, этот ветер, эти дома, дворы-колодцы, камни на набережной, прохожие с недовольными лицами - я злилась на них: живут в такой красоте и корчат мины от того, что всего лишь пошел дождь.
Дождь все усиливался, я сложила зонт и подставила ему лицо. Проходящий мимо мужчина покрутил у виска, и я улыбнулась ему.
Наконец, я совершенно продрогла и зашла в кафе. Это была небольшая кофейня. Людей в ней почти не было. Я села на светлый диван, напротив окна, по которому ползли струи воды, ветер шатал деревья так, что казалось, вот-вот в стекло посыплются оторвавшиеся от них ветки. Мне принесли кофе. Я согрелась, и мне было так хорошо: на столах горели свечи, интерьер в коричнево-бежевых тонах был теплым и приятным, пахло кофе и корицей. Я ощущала себя почти счастливой. Почти, потому что какое-то маленькое чувство не то тревоги, не то одиночества, притаилось где-то внутри и никак не давало почувствовать себя счастливой полностью. И тут я поняла, что скучаю по Джеймсу. Я жалела о том, что все увиденное здесь - только мои впечатления, а мне бы так хотелось, чтобы он видел это тоже, чтобы он сидел сейчас со мной в этой маленькой кофейне на Васильевском острове, пил кофе и радовался дождю. Мне так захотелось обнять его и никуда больше не отпускать, мне было так стыдно за все, что я ему когда-либо говорила, за то, как я себя с ним вела. Испытывая жгучее чувство услышать его голос, я достала телефон (удивительно, как его номер уцелел - ведь со времен разрыва у меня в квартире не осталось ни одной его вещи, я даже замки поменяла). Послышались гудки, и у меня закружилась голова (где-то в глубине души я надеялась, что он все же поменял номер, и я не смогу дозвониться).
- Это ты? - Послышался его заспанный голос.
- Здравствуй, Джеймс.
- Не ожидал тебя услышать. Что-то случилось? Почему ты так рано звонишь?
- О! Я разбудила тебя, прости, я совсем забыла про разницу во времени. Я в России, тут сейчас вечер.
- В России? - Он замолчал, будто обдумывая услышанное.
- Да. Я потом тебе все расскажу. Я в Петербурге. Джеймс, здесь так красиво, это абсолютно другой мир. Я много гуляла, я видела столько всего удивительного, и знаешь, я бы хотела, чтобы ты видел это тоже, жаль, что тебя здесь со мной не было.
Джеймс продолжал молчать, и мне стало страшно: а вдруг он сейчас лежит в кровати с какой-нибудь длинноногой блондинкой, которой он, может быть, даже предложил руку и сердце, и она согласилась; а по вечерам они обсуждают планы на совместную жизнь и, возможно, уже придумали имя для первенца, а тут звоню я... Я тут же возненавидела себя за горячность и такую чрезмерную эмоциональность.
- Я так рад тебя слышать, - наконец ответил он. И я с облегчением выдохнула: его голос снова был родным и теплым, и теперь у меня уже не было сомнений по поводу посторонних женщин в его кровати.
- Я тоже рада тебя слышать. Я, наверное, никогда и никому не была так рада... Я люблю тебя! - Я не могла поверить в то, что сказала это. Даже когда мы были вместе, я не говорила ему ничего подобного, я вообще надо сказать терпеть не могу все эти сантименты, но сегодня я действительно чувствовала, что нужно это сказать.
- Не могу поверить! Я так люблю тебя, Деби, когда ты возвращаешься?
- Послезавтра. Я прилетаю ночью.
Джеймс обещал меня встретить. Мы еще о чем-то говорили, но я уже почти не помню о чем, мне было чрезвычайно приятно вновь слышать его голос. И я все еще чувствовала себя несколько виноватой за то, что заставила его так долго ждать себя.
Вернувшись в отель, я почувствовала некоторое облегчение. Теперь мне хотелось домой: приятно возвращаться туда, где тебя ждут. Я долго не могла уснуть: представляла нашу с Джеймсом встречу, представляла, как теперь все изменится, я плакала, сама не зная почему, мечтала и снова плакала. Перед тем, как провалиться в сон, я пообещала себе, что обязательно еще вернусь в Санкт-Петербург, мы приедем вместе с Джеймсом.
***
Я шла по коридору, смотрела на пациентов, ожидающих своей очереди у дверей, и ощущала неловкость от того, что чувствую себя такой счастливой, в то время как кругом столько больных и несчастных людей. Но больше всего я боялась встречи с господином Шайкиндом. Меня так трясло от волнения: не помню, чтобы я волновалась так даже перед экзаменами в медицинском. Я столько раз озвучивала пациентам самые страшные диагнозы, и почти не испытывала к ним сочувствия - произносить такие медицинские приговоры было частью моей работы, только и всего. Теперь же я не знала, с чего мне начать, как объяснить этому старенькому одинокому человеку, что я не нашла его внука, что они не успеют повидаться. Отправившись в Россию, я дала ему надежду, когда он узнает, что я не нашла его внука, он совсем раскиснет, сдастся. Это было невыносимо для меня. Какого черта я решила, что смогу помочь ему. Мне было стыдно и страшно, но при этом я испытывала невыразимую благодарность мистеру Шайкинду за эту поездку, за этот шанс увидеть новый мир, новую себя.
В коридоре его не оказалось, и я выдохнула - небольшая отсрочка разговора меня обрадовала, хоть и не принесла облегчения. Несколько секунд я постояла перед дверью в свой кабинет, в котором не была уже так давно. Я резко открыла дверь, и к своему удивлению, увидела господина Шайкинда, который сидел возле окна. Он повернулся на шум и, хитро улыбаясь, посмотрел на меня: в его глазах играли лучики солнца, и в этот момент у него были совершенно детские глаза - живые, озорные, веселые. Я посмотрела в эти глаза, и вдруг мне все стало ясно. Все это время я ни на секунду не усомнилась в его истории, и тут меня словно окатили холодной водой. От неожиданности я даже пошатнулась и присела на край стола.
- У вас ведь нет никакого внука в России, ведь так?
Он улыбнулся. Я всплеснула руками.
- Так зачем же вам нужно было, чтобы я туда поехала?