Эсминец, рассекая маслянистую воду Золотого Рога, тихим ходом покидал бухту. Осеннее утро было мягким, розовым, как попочка проснувшегося младенца. И настроение у матросиков было благодушным и радостным. Хорошо чувствовать себя молодым и здоровым, хорошо сытно позавтракать и разбежаться по боевым постам, зная наперёд, что сегодня не будет ни занудных политзанятий, ни многоразовых приборок, ни будничных корабельных работ. Кубрик, пост, палуба - и только. Правда, на посту можно проторчать и час, и два, и больше - всё зависит от продолжительности тревог. Но когда корабль идёт на стрельбы и ты должен участвовать в этом нерядовом событии, на посту ощущаешь себя лицедеем, которого вот-вот позовут на сцену. Как слова из своей роли, повторяешь команды, на которые тебе нужно мгновенно реагировать. Вспоминаешь, к какому маховичку или рычажку должна двигаться твоя правая рука, к какому левая. Врут дураки, когда говорят, что быть винтиком в огромном механизме, скучно. Когда этот механизм гармоничен и прекрасен, как эсминец, быть его частью - неописуемое удовольствие!
Я и мой розовощёкий друг Колька были мичманами-стажерами, и это была наша последняя в жизни практика в качестве мореманов. И меня, и Кольку должны были вот- вот "пнуть" из училища за большие дисциплинарные прегрешения. Со мною было всё понятно - пьянка по поводу "несчастной любви", после которой я был постыдно пойман. А Николая выгоняли всего за пару строчек из его великолепной басни:
...Пиявка кровь дурную пьёт,
Начальник всякую сосёт!
Училищное начальство брызгало слюной, прочитав такую "крамолу", и моему бедному другу пришило "аморалку". С такими ярлыками офицерские погоны нам, безусловно, не светили. Мы терпеливо ждали решения нашей участи, а пока служили Родине и строили грандиозные планы на наше гражданское будущее.
Командир корабля знал о наших грехах, но, будучи человеком добрым по натуре, разрешил нам жить не в душноватом кубрике старшинского состава, а в уютных каютах "наших" офицеров. И шефы не возражали против такого уплотнения. Больше того, именно они уговорили командира не омрачать последние недели нашего пребывания на флоте.
Корабль миновал противолодочные боны и заметно прибавил ход. Когда знакомый силуэт Ворошиловской батареи стал закрываться береговой дымкой, хриплоголосая трансляция порадовала нас отбоем учебно-боевой тревоги, и мы, как муравьишки, потянулись к юту, где было позволительно курить. Здесь можно было "потравить за жизнь", обменяться анекдотами, посудачить про баб. Морячки особенно любят эту тему. А как её не любить, если тебе 18-20, а на берегу бываешь только раз в неделю. Здесь, на юте, есть ещё один привлекательный фактор - кильватерная струя. Она, словно гипнотизёр, завораживает твой взгляд. Смотреть на эту посеребренную дорожку за кормой корабля можно долго-долго. Чего только не переберешь памятью, уставившись в неё. Говорят, что все флотские суициды начинаются и кончаются именно в этой волшебной дорожке.
Мы с Колей были очень далеки от самоубийства. Обо всём уже переговорив, мы просто смотрели за корму и рассеянно думали, каждый о своём.
Коля применял любимое ругательство нашего старшины только в моменты крайней душевной взволнованности. Я обалдело проследил за его взглядом и только теперь заметил странное серенькое облачко, которое плавно приподнималось и приспускалось где-то там, в конце кильватерной струи.
Сначала появилось сомнение: какие могут быть птички в открытом море. Разве что, чайки? Но они такими плотными стаями не летают. Да и цвет у них на ярком солнышке гораздо светлее.
Тем временем "тучка" явно приближалась. Через несколько минут стало ясно, что это какие-то "сухопутные" птицы. Мы с Колей были уже далеко не единственными наблюдателями этой стаи, уже все курильщики с любопытством и сочувствием наблюдали за ней. Кто-то из доморощенных орнитологов уверенно заявил, что это синички. Мы не стали возражать. Расстояние между кораблём и стаей таяло на глазах. Все мы понимали, что синички преследуют наш эсминец только с одной целью: присесть и отдохнуть. Они, надо полагать, увязались за нами ещё в прибрежных водах, приняв эсминец за островок. Однако, никто не представлял себе, как "прикорабление" будет происходить в реальности. Никто, я уверен, не знал, что делать потом с этой "птицефермой". Все с волнением ждали развязки, но никто ничего не предпринимал.
Когда первые птахи достигли кормового флагштока, самый сообразительный из нас рявкнул: "Полундра, братва! Быстро - за кормовую!". Мы, как по боевой тревоге, спешно, но без суеты, упрятались за кормовую башню. Ют был готов для посадки пернатых. Но, что это? Вместо того, чтобы садиться "стройными рядами" на палубе, синички продолжали свой полёт к центру корабля. Это была катастрофа! Струи горячего, почти бесцветного газа из трубы эсминца, мигом обугливали их нежные, пуховые конечности, и они падали, падали, падали на палубу, на надстройки, на башни. Это было жуткое зрелище! Некоторые гибли сразу и шлёпались на наши головы безжизненными комочками, но большинство становились подранками и боролись за свою птичью жизнь всеми крохотными силами. "Да садитесь же, дуры!"- чисто женским голосом пропищал Коля.
Стая уже ополовинилась, когда мы ощутили, как присела корма эсминца. Это могло означать лишь одно - корабль прибавлял ход. Сначала такое решение командира нам показалось нелепым и жестоким. На мостике явно были в курсе событий, происходящих на корме. То командир, то вахтенный офицер несколько раз выходили с биноклем на выстрел и наблюдали кормовую суету. Однако, вскоре мы поняли план командира. Слева по борту виднелся островок и, чуть-чуть подвернув влево, мы должны были пройти в непосредственной близости от него. Корабль действительно немного подвернул к спасительному острову. Кто-то даже удовлетворённо крякнул: "Кремень наш батя, но душевный кремень!"
Тем временем события развивались уже по какому-то осмысленному и вполне управляемому сценарию. Эсминец двигался точно с такой же скоростью, с которой перемещалась полустайка. Это был верх судоводительского искусства! Птицам не позволяли ни обогнать район кормовой башни корабля, ни отстать от кормового среза. Не знаю, кто подавал команды в машинное отделение, но внешне казалось, что судно движется на поводке у этих, смертельно уставших пичуг. Теперь они падали только на палубу от невероятной усталости, и только некоторые из них вываливались за борт.
Сигнальщик Миша приволок с камбуза четыре объёмных картонных короба из-под макарон, и мы, без чьей- либо просьбы, молча, насупясь, собирали живых, полуживых и дохленьких птичек и приносили все эти тушки в развёрнутый Мишей птичий госпиталь. Живые давались в руки совершенно спокойно. Глаза-бусинки смотрели на мир отрешенно и грустно.
До острова оставалось совсем немного, а стайка продолжала таять. В воздухе трепыхалось не больше трёх десятков синиц, когда, наконец, они поняли, что совсем рядом настоящая земля, а не железная и ускользающая. Сначала парочка, потом ещё пяток, потом и вся оставшаяся компания, к великой нашей радости, изменила направление полёта и потянулась к острову.
После была команда: "Шлюпку на воду!", Мишу усадили на передней банке с его тремя коробами, в которых уже трепыхались немного ожившие пичуги и шлюпка "зараздвакала" в сторону острова. Потом мы торжественно, по флотским законам, хоронили четвёртый короб, почти доверху заполненный погибшими пернатыми, с привязанным звеном якорной цепи. Потом были малоуспешные стрельбы. Потом была демобилизация. Потом были грустные воспоминания...
Но всё это было потом!
Это маленькое приключение - чистая правда, до того момента, когда несчастная стайка догнала эсминец. На самом деле конец был другой:
Трансляция заскрипела, засвистела, засопела и произнесла командирским голосом: "На юте, прекратите бардак! Всем на палубе! Чтоб через пять минут корабль был очищен от падали! Всё - за борт!"
После этой крутой команды корабль присел, подобно тигру перед броском, и прыгнул тридцати шести узловым ходом в бескрайнюю равнину моря. Стайка быстро отставала и посыпала своими трупиками кильватерную дорожку. Вскоре она исчезла вовсе. Мы, не глядя друг другу в глаза, бросали полуживых пичуг за борт. Что поделаешь - приказ командира не обсуждают. А в голове тикали Колины строчки: Пиявка кровь дурную пьёт, начальник всякую сосёт!