Аннотация: Человек, созданный для полета, учится летать. О восторгах, дисциплине и капитанах.
- Стоит, господа, - выпив водички, проговорил Тартесс, спустя полтора часа вернувшийся из-под земли. - Здоровенная скотина. Метров тридцать с лишним. Или тридцать пять. Довольно далеко от того места, где мы разместили Изделие. И - знаете? Он, по крайней мере, живой: когда я спустился, он заметил, и мигнул мне чем-то вроде фонаря. Уж не знаю, на что годен. Так что подъемник готовить все-таки придется. Потому что лично я ничего не понял : эта штука и на самый первый взгляд выглядит достаточно... экзотично, но зато на второй, - и все последующие, - дело обстоит и еще хуже.
- Слушай, ты можешь объяснить по человечески, - что видел, как, в каком виде?
- М-м-м..., - Тартесс в видимом сомнении поднял брови, - пожалуй, - нет. Пожалуй, - не смогу. Вы уж будьте любезны, - поглядите сами. Тогда и вопросов никаких не будет.
Возможность спуска, как и большинство мелочей, была Сообществом предусмотрена и обдумана всесторонне, поэтому, после того как Ресибир и Фермер, в качестве признанных тяжеловесов, приволокли метров за двести все пятьсот килограммов системы легкого подъемника, все собравшиеся уже через полчаса оказались внизу. Непонятный результат невнятной деятельности с виду напоминал больше всего рыбу, нечто среднее между кургузым сомом и толстым скатом, без малейших признаков крыльев или плавников, а также дюз, пропеллеров, окон, дверей, иллюминаторов или каких-либо выступающих частей. Просто серая, матовая туша с глухим корпусом. Кое-что, правда, все-таки было: на той стороне корпуса у которой, повинуясь стадному инстинкту, сгрудились все собравшиеся, медленно вспухли два волдыря размером чуть побольше апельсина, кожица на них натянулась, став совсем прозрачной, и сквозь нее неторопливо пробился мягкий, матовый свет. Свет был приятным, а вся процедура, предшествовавшая его появлению, выглядела довольно-таки противно. В свете собственного освещения Изделие имело приблизительно серо-коричневый цвет в слабых разводах, а поверхность его - казалась чуть бархатистой и теплой на ощупь. Еще - кое-где на поверхности в нижней части корпуса виднелись отдельные черные бугорки размером с фасолину, покрытые концентрическим рисунком, до неприятного напоминающим отпечатки пальцев. Все.
- Да-а-а... - Потрясенно протянул кто-то но поддержки никакой не получил, потому что и без того все было ясно, и оправдались самые смутные из опасений, самые невероятные из них: сделать что-то, причем что-то явно осмысленное, и при этом - не иметь ни малейшего представления ни об истинном устройстве, ни о принципах работы, ни о хоть каких-то, хоть мало-мальских подходах к управлению, - было ощущением, мягко говоря, непривычным.
- А вот интересно, господа, - с какой это стати мы решили, что нам все само собой окажется ясным? Нет, я ничего не говорю, мне просто интересно, - с какой стати?
- Вопрос хорош, - подал голос Фермер, - но малоактуален. Поэтому предлагаю единогласно снять его с повестки дня и поставить другой вопрос: что делать-то будем?
- Во-во, - проговорил только что примчавшийся Некто В Сером, обладавший, похоже, совершенно сверхъестественным чутьем, - добавьте сюда еще и вопрос: "С чего начать?" - и я устрою вам советское гражданство...
- Благодарю, - мрачно ответил Фермер, - не стоит хлопотать. Хотя вопрос принимается.
- Потыкаем пальцем в разные кнопочки, - легкомысленным тоном проговорил Об, - и поглядим, чего получится.
- Предположим, - деловито начал фантазировать Хаген, - одна из них запускает реактивную тягу. Предположим - атомную. Ваши дальнейшие действия?
- Хорошая перспектива. Подкупает, по крайней мере, полной своей определенностью... Стой!!! Стой!!! Ты что делаешь?!!
А дело состояло в том, что Анюте надоело стоять где-то там позади и слушать скучные разговоры. Она ковыряла-ковыряла носком кроссовки шершавый пол шахты, да и ткнула указательным пальцем в один из черных бугорков. Тут-то ее и застиг предостерегающий вопль.
- А что, - начала она, - чего я сделала-то? Мя-агонький...
И не договорила, потому что вдоль сразу нескольких, доселе незаметных линий массивного корпуса коротенький, прижатый ворс вдруг разбежался, как деревянные опилки - по поверхности воды, собравшись по сторонам проявившихся линий, а сами эти линии со страшной, хищной плавностью вдруг вскрылись, вывернув наружу трапецевидный, шириной метра в четыре лоскут. Лоскут тут же дотянулся до земли, образовав чуть выпуклый пандус, - и все стихло.
- Ну вот, - довольным тоном прокомментировал Об, - я же говорил...
- И оказался прав, мой друг, - патетическим тоном продолжил Хаген, возлагая ему длань на плечо, - вот только на эту самую кнопочку нажал не ты... Я думаю, что нам уже следует войти, потому что больше - все равно ничего придумать нельзя.
С этими словами он решительно ступил на пандус, а за ним потянулись и все остальные, только Некто В Сером - споткнулся, а Ресибир все время поглядывал на карманный дозиметр армейского образца, который показывал обычный для здешних мест фон.
В рыбообразном тулове Изделия оказалось неожиданно много места, что уже само собой вызвало чернейшие подозрения Тайпана. Он без понимания, но с явным неодобрением смотрел на покрытие "пола", которое собиралось в гармошку вдоль стен, а больше тут, по сути, ничего не было, кроме кресла с высокой спинкой, напоминающего не то раковину, не то цветок какой-то мрачно-бурой орхидеи и расположенного перед полулунным, высотой сантиметров в восемьдесят, выступом в передней части. Выступ этот напоминал бы пульт, и самое тут ему было б и место, - вот только не было на том пульте ровно ничего: ни кнопок, ни ручек, ни привычных всем приборных шкал, ни новомодных экранов. Вообще ничего, кроме двух хоботообразных рукавов, вытарчивающих из уступа прямо перед креслом. Ресибир взял один из рукавов, заглянул внутрь, но, увидав покрывающее внутреннюю поверхность этой странной трубы подобие пушистой белой плесени, да еще под толстым слоем густой, прозрачной слизи, брезгливо сморщился и оставил его болтаться, как был.
- Как я вижу, - неопределенно повел рукой Оберон, - кругом полным-полно волонтеров! Целые толпы! Точь-в-точь как где-нибудь на седьмом-восьмом году нынешней индокитайской заварухи... Даже наш уважаемый Тайпан помалкивает! Ресибир! Вы же, как будто, тоже пилотировали что-то там такое?
-Аг-га, - саркастически кивнул Ресибир, - два типа вертолетов пятнадцать лет назад и легкомоторная авиация. То-то мне в данном случае эти навыки помогут!
- Причем здесь пилотаж? - Мрачно осведомился Тайпан. - При чем тут что-то, напоминающее пилотаж хоть в малейшей степени? Начать хотя бы с того, что штука это летать не может даже теоретически: нечем ей летать...
Анюта тем временем слонялась по "салону", водя пальцем по теплым, ворсистым, необыкновенно приятным на ощупь стенам, пыталась перелистывать "гармошки" вдоль стен, достигавшие высоты ее тела, потом - зевнула и уселась в кресло. Необычной формы верхняя часть спинки его неторопливо, все тем же коварно-вкрадчивым движением, как будто прося разрешения и опасаясь напугать, опустилась на ее голову сверху, накрыв ее подобием шлема. Ученые мужи продолжали пререкаться и дискутировать, пока их не отвлек тихий, довольный смешок, после чего они вдруг как-то разом заметили сидящую в кресле Анюту. Она сидела с руками, почти полностью скрытыми в "рукавах", с головой, скрытой шлемом почти до самого рта, нимало не испуганная и со смутной улыбкой на губах. Она явно что-то разглядывала, явно - игралась чем-то, поскольку руки ее все время чуть заметно шевелились, и явно развлекалась своим занятием. Забрало "шлема" показывало ей разноцветные узелки, соединенные в сложные цепочки. Много узелков. И каким-то образом перчатки давали возможность касаться этих узелков. Иные - заставляли проделывать всяческие эволюции схему Изделия, которая находилась тут же. Другие - заставляли отдельные узелки разворачиваться в новые цепочки. Эта игра - оказалась необыкновенно увлекательной, она и увлеклась.
- Интересно, что это она делает?
- Только то, на что не решились остальные. Осваивает управление.
- И чего она там сможет понять? Что она там вообще понимает?
- Ты хочешь сказать, что соображаешь больше? У нее хотя бы сомнений с рефлексиями нет.
- Господа, это же просто смешно!
- Оставьте ее в покое, - негромко проговорила доселе молчавшая Нэн Мерридью, - потому что точного знания у нас все равно нет. А когда нет точного знания, нужны именно такие люди, темные и одаренные. Беспечные, не знающие сомнений и беспощадные. Те, кто когда-то первым приручил собак или быков, вряд ли кончали хотя бы и завалященький университет.
С этого момента так и повелось. Никто ничего не мог понять, и все только диву давались: глазастая шпана с утра пораньше, захватив термос с кофе, усаживалась в кресло и сидела там часами, осваивая искусство общения с Изделием, как увлекательную игру. Ее приходилось чуть ли не силком вытаскивать из кресла, чтобы прогулять, накормить и вымыть, а то она и вовсе не вылезала бы наружу. Нет, то есть, конечно, пробовали и другие. Кое-кто даже умудрялся со страшной натугой что-то усвоить. Все это время она нетерпеливо стояла рядом, и когда у соискателя возникали какие-нибудь вопросы, она честно старалась ответить. Поначалу - при помощи своего небогатого словарного запаса. Потом, увлекаясь и видя полнейшую тупость курсантов, - все больше помогая себе жестами. Потом, - следовало неизбежное:
- Пусти! Сейчас покажу лучше...
После этих сакраментальных слов она как-то само собой оставалась на своем месте, и бедный член сообщества начинал испытывать неловкость от того, что отвлекает занятого человека от серьезных дел своими глупостями. Одно время она повадилась было и есть прямо там, у места, питаясь кофе и бутербродами, но ей не дали: кто-то, чаще всего - совершенно бесцеремонный, хищный Хаген, приходил за ней, молча брал поперек живота и волок ее, брыкающуюся, наружу. Даже абсолютно обожаемый ею Тэшик-Таш был не то, чтобы забыт, а как-то несколько отставлен в сторону. И однажды вечером произошло то, чего все ждали и чего смутно опасались: Анюта сообщила, что после долгих разбирательств достигла градации, именуемой "Контроль". Умное слово "градация" она узнала уже сейчас, в ходе своего чудовищного дрессировочного запоя, как и многое другое, потому что кое-что, касающееся, к примеру, масштабов, топографии, навигации и метрики, ей приходилось все-таки черпать у докторов с магистрами. Очевидно, что лекции их Анюта понимала очень по-своему, но, судя по вопросам, понимала явно. Вопросы по форме бывали таковы, что лекторам делалось дурно: потом, постепенно, они притерлись друг к другу. Сообщение вечером, у костерчика (костер теперь, в отличие от начального периода пребывания, жгли уже не как правило) было встречено гробовым молчанием, только спустя полминуты кто-то выдохнул, испуганно и отчаянно: "Ох, нет!" - но она почти не обратила на это внимания, продолжив с таким видом, будто всем уже - все ясно:
- Там система какая? Там пока не разберешься почти со всем, до "Контроля" не добраться. Случайно ничего серьезного включить невозможно. Так что все. Хотите - завтра утром, хотите - прямо сейчас, но только я его вытаскиваю.
- Слушай, не сходи с ума! Безумие какое-то, ей-богу!
- Хм, - вдруг фыркнула Нэн Мерридью, - у кого-нибудь есть другой план? Жажду услышать. Можно даже не гениальный, а просто хоть на что-то похожий. Приемлемый. Не совсем идиотский.
А Фермер сказал:
- А когда вы все так дружно и с таким энтузиазмом собирались лететь, вы что, - не догадывались, что один из полетов будет первым? Так что рекомендую побыстрее оставить эмоции.
- А еще меня не жалко. Если что - то и невелика потеря...
И только махнула рукой в ответ на раздавшиеся было протесты.
- А я, - пробурчал Тайпан, - так и не понял, о чем, собственно, речь? Ну не может эта штука летать! Никак. Ни при каких обстоятельствах!
Она же, сторожко пробираясь среди камней, подошла к разверстому жерлу шахты, ступила на подъемник и скрылась из глаз. Все. И еще минут десять ничего не происходило, а потом, походя выворотив и смахнув подъемник, над краем шахты медленно и плавно всплыл, как всплывает из темной ямы на дне темное бревно сома, как восходит над горизонтом какое-нибудь темное солнце, бесшумный темный силуэт. Поднялся, с беззвучным поворотом сдвинулся в сторону, и опустился на склон, совершенно с ним слившись. Тайпан, сунув себе в рот чуть ли ни весь кулак целиком, что-то потрясенно шипел. Остальные - молчали, поскольку только у одного из собравшихся были чисто теоретические, им самим считаемые игрой ума прикидки, - как бы могло выглядеть что-нибудь вроде антигравитации, а другие в это не то, чтобы не верили, а считали несерьезным предметом для обсуждения. Это и сейчас выглядело несерьезно, как какое-нибудь огнестрельное ранение в локоть: ну всплыла этак неторопливо туша, - эка невидаль! Мы в кино и не такое видели ... И тут же, покинув внутренность Изделия, она с беспримерной наглостью, как что-то давно решенное сообщила, что прямо следующим утром планирует первый настоящий полет. Причем самым интересным была даже не эта наглость, а та интересная подробность, что наглость эта великолепно согласовывалась со здравым смыслом. Так что Сообщество задевала сама безапелляционность Анютиных высказываний, а отнюдь не их существо: ничего более конструктивного никто предложить, по сути, просто не мог. Точно так же, со всей определенностью, она высказалась, что в первый полет отправится одна, но тут номер не прошел. На нее навалились всеми и убедили-таки, что с одним человеком может произойти всякое, и по этой причине без Второго Номера никуда отправляться все-таки нельзя.
Вылет был назначен на семь утра, причем по настоянию летчицы все возможные зрители расположились поодаль, - эту свою позицию она смутно мотивировала возможной опасностью, связанной со взлетом. К Моменту Ноль, само собой, все Сообщество без исключения, невзирая на предостережение, расположилось в бороздах окрестных голых горушек. Впрочем, это было проделано в типичной для Сообщества манере: так, чтоб было видно, но вне оси Изделия, - и на достаточном удалении. Анюта с Ресибиром, покинув последних сопровождающих, неторопливо удалились по направлению к машине, постепенно превратившись в две неразличимые темные фигурки, особенно крохотные на фоне массивного корпуса Изделия. Оно не особенно было похоже на что-либо летающее, даже при всей своей обтекаемости, - оно было похоже на гигантского кита, распластанного на суше, а еще - на бурый каменистый вал среди окружающего камня, совершенно сливаясь с ним по цвету и тону. Два черных муравья доползли до машины и так же, как муравьи - в муравейнике, исчезли внутри этой округлой туши, и снова в окружающем скудном ландшафте все замерло, стало неподвижным и мертвым. Тишина и неподвижность, неподвижный корпус непонятной машины среди неподвижного камня, казалось, лежал тут уже многие тысячелетия, и - никаких признаков того, что хоть что-то готовится. По мере того, как минутная стрелка подходила к двенадцати, среди зрителей нарастала нервозность, так, что под конец нервы у всех собравшихся были натянуты до предела, и это усугублялось тем, что буквально никто из них даже отдаленно не представлял себе, чего, собственно, ждать. То, что произошло потом, странным образом одновременно разочаровывало и пугало: машина исчезла с такой стремительностью, что глаз не успел уловить подробностей, осталось только смутное ощущение размытой ленты, смутной струи, почему-то разноцветной, мгновенно протянувшейся к небу, вонзившейся в него и исчезнувшей, как сон. Только что был, лежал на земле неподвижный, лениво-округлый кит, - и вдруг исчез без следа, без звука и без всяких световых эффектов. Какое-то время, - вероятно, очень короткое, - ничего не происходило. А потом в воздухе, приблизительно посередине расстояния между тем местом, где была машина и причудливой, как и все окружающие скалы, скалой по имени Киче, вдруг вспыхнул, - именно вспыхнул, - совершенно черный шар. Он погас так же мгновенно, как и возник, а потом на потрясенных людей, собравшихся вокруг, вдруг обрушился удар. Прежде, чем звук добрался до них по воздуху, он достиг их через камень. Это пела, вибрируя как чудовищный камертон, источенная ветром, шлифованная летучим песком, ветхая от времени скала Киче, а на ее невзрачно-темной каменной груди страшным, режущим, нестерпимым зеленовато-белым блеском горело крохотное пятно, почти точка, окруженная ослепительным сиянием. Камень под ногами продолжал дрожать мелкой, почти непереносимой дрожью, от которой ныли зубы и неприятно вибрировало что-то в ушах, контуры скалы стали размытыми, она медленно-медленно окуталась непроницаемыми, тяжелыми клубами пыли и мелкого каменного крошева, а потом вдруг так же медленно начала растрескиваться вдоль, превращаясь в груду беспорядочно валящихся каменных столбов, которые, в свою очередь, ломались, рассыпаясь остроугольными глыбами. И только потом, после света, дрожи и звука, пришла очередь ударной волне. Благо еще, что она достигла несчастных зрителей не единым всесметающим фронтом, а, скорее, в виде множества беспорядочных, яростных вихрей. Они загнали смертных в их каменные щели, заставили цепляться за камень, запорошили им глаза и забили глотку пылью, и сверху присыпали мелкими, - и не слишком мелкими, - камешками под глухие раскаты и зловещий, короткий, как от громадных челюстей, лязг тяжких каменных глыб. Казалось, катаклизм длится вечно, но на самом деле уже к семи - двенадцати стихли последние раскаты, и почти осели клубы пыли, и прекратились лихорадочные содрогания почвы, только в одном месте из-под оставленной обвалом груды каменного мусора лениво поднимались скудные, тяжелые клубы жирного дыма, как будто нестерпимым блеском сверкавшая частица подожгла что-то маслянистое или же содержавшее смолу. Когда почтенное Сообщество, слабо перхая и дружно протирая глаза, сумело отодрать себя от взбесившегося камня, от бедного Киче остался куцый, косо сколотый обломок, напоминавший сломанный зуб. И первым, кто пришел в себя, оказался флегматичный Фермер:
- Так, - сказал он, - все, кажется, целы. А ведь, кажется, все от себя зависящее сделали, чтобы расшибиться. Может быть мне хоть кто-нибудь сможет объяснить, какой безопасный вариант вообще, хотя бы теоретически, мог иметь место в данном случае, - во-первых, и почему именно на него был расчет, - во-вторых? Потрясающее, прямо-таки редкостное благоразумие и осторожность...
Чела, не сказавший ни единого слова, к этому моменту уже возился зато с кое-какой аппаратурой дистанционного контроля. Лицо его имело самое что ни на есть озабоченное выражение:
- Господа, - странным голосом проговорил он наконец, выводя на экран данные радиографа, - боюсь, что мы все попали под воздействие рентгеновского излучения. Утешает то, что оно было довольно мягким и продолжалось не более пятнадцати-двадцати секунд... Источник носил точечный характер и располагался, - тут он указал рукой на рухнувшую скалу, - приблизительно во-он в том направлении...
- Интересную штуковину мы родили, - проговорил, машинально грызя мимоходом сорванную, тощенькую травинку, хмуро-рассеянный Тайпан, - невозможную с точки зрения всех нынешних представлений. Жалко, что пропала, а то изучили бы...
- Господи, что ты говоришь-то? Почему обязательно "пропала"?
- Не надо обманывать себя. - Он выплюнул травинку, оказавшуюся горькой, как хина. - Не стоит врать - себе: по записям, уже в секторе сто двадцать - семьдесят градусов скорость этого... Этого фантика была уж никак не менее тридцати "М". Так что, хоть мы и не сумели точно измерить ускорение, оно явно было таким, что о нем противно говорить... Ребят убило мгновенно, они, наверное, даже не успели ничего почувствовать. Так что это сооружение летит себе где-нибудь по прямой, страшно собой довольное и с двумя молодыми дураками, превратившимися в студень, - внутри... О-охх, - он застонал, вдруг, как это порой и бывает, осознав, что больше - никогда в жизни, и в муке закрыв глаза рукой, - да как же это, гос-споди!
- Но почему это произошло, почему? - В странном отупении недоумевал Об. - Ведь все же было обговорено, буквально! Ну послушайте, друг мой, - он потянул Тайпана за рукав, - но этого же не может быть! Она сама задавала мне такие вопросы, из которых ясно было, - все человек понимает в смысле времен и расстояний... Ну не мог я ошибиться! Я слишком давно преподаю для этого! Ну скажите, а?
- Может быть так. Может быть - не так. А может быть, поняв вашу науку, она ошиблась в самом действии. Думала, что надо делать так, а на самом деле оказалось - иначе. Кто теперь знает? Кто и чего теперь может сказать? Еще и по этой причине дело наше, кажется, завершилось, толком еще и не начавшись... А! О чем теперь говорить...
Этот обед начался в тягостном молчании. Хаген приволок откуда-то бутылку виски и бутылку текилы, и никто не стал возражать, когда он разлил спиртное по стаканчикам. Нэн Мерридью сидела отрешенно, с сухими глазами, но это была сухость пустыни, на нее страшно было смотреть, - в тысячу раз страшнее, чем если бы она билась в рыданиях. Никто не решался первым начать разговор, потому что из собравшихся все до единого понимали, что первое же слово, изреченное по существу, неизбежно обернется коллективной истерикой. Убийственной моральной паникой. Мозговой рвотой. Со времени старта прошло уже шесть часов, и надежды не оставалось даже у самых стойких. Да и не во времени дело: для всех присутствующих было совершенно ясно, чемнеизбежно обернулся дикий старт для всех, находящихся внутри. Тут были люди, которым доводилось терять, в том числе - и друзей, в том числе - и трагически, и порой - внезапно. Но все-таки этот случай выдавался и из этого ряда - вон какой-то особой подлостью, несправедливостью нестерпимой. Потому что не было сейчас - войны. Потому что жизнь, которую они столь круто попытались взять в свои руки не так уж давно, после тяжкого периода невразумительной, ничего не дававшей чувствам, подготовительной работы с месяц тому назад начала, наконец, оборачиваться подобием сказки, произведением тяжко кованной магии. Наконец, Тартесс поднял голову, доселе опущенную долу, обвел собравшихся режущим взглядом, проглотил стоявший в горле шершавый комок и начал:
- Что ж мы все молчим-то теперь? То такие все были разговорчивые... Слова друг другу не давали сказать! Очевидно, - боялись, что другие не заметят, какие мы все замечательные! Не...
И - не договорил. Не договорил, потому что по сухой, залитой беспощадным послеполуденным светом почве скользила быстрая тень, а с безоблачного неба стремительно, бесшумно и страшно валилась тяжелая туша Изделия. Машина падала плашмя, как иной раз "на ровном киле" тонут корабли, не ускорясь и не замедляясь. Она просто, как в детской выдумке, замерла в каких-то сантиметрах от грунта, а потом, мягко распластавшись, бесшумно легла на него. Все.
Для Анюты пребывание в Стационарном Кресле перестало быть работой уже несколько дней тому назад. Теперь она искренне наслаждалась "игрой в кнопочки", заставляя машину выполнять все более замысловатые трюки, - правда, до сего дня исключительно только на земле. Так сказать, - умозрительно. Но сей день наступил, и от этого не стало сложнее. Этот-этот-этот - прижать, за эту связку, - потянуть, - "Контроль", - "Исполнение". А для чего мы так стараемся? А всего-навсего... "Гармошка", тянувшаяся вдоль стен, в одном месте растянулась, сгладилась, образовав чуть угловатое подобие волны высотой приблизительно по пояс взрослому человеку, и отлилась в близкое подобие ее собственного кресла. А для того мы так стараемся, что нам всего-навсего нужно как можно надежнее усадить Второго Номера. Надо сказать, - говенненький Второй Номер из Ресибира, но, с другой стороны, это лучшее, что можно достать. Приподняв забрало, и увидав, что Ресибирова голова тоже скрылась под шлемоподобным навершием кресла, - спросила:
- Картинка есть? Четкая?
- Порядок, - шевельнулись медальные губы под "забралом", - картинку вижу и понимаю.
- Добро.
Так и вот так, - вызвали модельное изображение окрестностей с Киче - В качестве основного тактического и с Кси-Лаковой - в качестве стратегического ориентиров. Выбираем темпоритм по модели. Оч-чень торжественно удаляется Киче. Как на похоронах. Наз-зад. Еще раз. Как часовые у Мавзолея дедушки Ленина. Назад. Еще раз. Как дачка от "Запорожца". Еще. Переборщили. Не знаю - почему, запретного красного на узелках нет, но все-таки слишком будет. И не нужно к тому же. Еще разик. Резковато, - но сойдет. Какая у нас комбинация? Ага... Связываем в цепочку все узелки комбинации. Цепочку - в нижнюю часть, а верхнюю поделим: пока что треть - передний обзор, две трети - задний. Видно так, что впору потрогать. Все. "Контроль", - тянем связку, - взгляд фраера, - нигде красного цвета нет, - "Исполнение". Если придираться, то какое-то шевеление, может быть, и было, а так, если честно, тело не ощутило ускорения: просто Киче плавно и быстро отодвинулся вглубь все более обширной и все более мелкомасштабной панорамы. На протяжении почти минуты пологого полета была видна в виде все более мелкого черного пятнышка Кси-Лаковая, но потом ушла за край "прямого" экрана и она. "Тест". Красного нет. "Линейка". Высота сто двадцать километров. Скорость - восемьдесят процентов равновесной. Так что, будь это обычной машиной, движение шло бы по параболе, но Изделию, похоже, было совершенно все равно, куда, как и по какой траектории лететь. Из почти безотчетного желания форсировать события, почти бездумно она увеличила скорость, поднялась повыше и сделала скорость равновесной. Через несколько десятков минут они оказались приблизительно над тем местом, с которого не так давно отправились. В нескольких сотнях километров от Кси-Лаковой, а отсюда - совсем рядом, над побережьем висел мощный, выразительный, даже на глаз переполненный энергией завиток облаков, - на самом деле завиток этот имел собственное имя: "Габриэлла", и принес на сотни, тысячи квадратных километров чудовищные ливни и ветер, сбивающий с ног. Теперь он был виден только на протяжении нескольких минут, после чего исчез за смешным, круглым горизонтом. Внизу тянулся океан, проплывали острова, бесцветные из-за прикрывающей их дымки или сказочно-прекрасные, подобные ювелирным изделиям в серо-голубом бархате, как в бреду, как в невозможно прекрасной сказке неторопливо, величаво протянулась внизу Африка, но и ее они пересекли в этом месте чуть больше, чем за пять минут.
- Эй! - Раздалось слева и она, вздрогнув, очнулась от своего сна наяву, от реализованной грезы, заставляющей терять чувство реальности. - Скажи, как тут вывести нижний обзор?
Анюта про себя высказала одно короткое слово, которое говорят даже и высококультурные русские люди, треснувшись, к примеру, об угол либо пролив на себя горячий чай: ее удивляла потрясающая бестолковость этих старых (кроме лапочки-Поля, конечно!), колоссально много знающих, опытных, до изощренности умных людей. Ну ничего же сложного! Все ж просто так понятно! При этом она, правда, упускала из виду, что к ней самой эта ясность, эта рефлекторная легкость действий пришла после кошмарной десятидневной учебы, искуса, когда она, сама того не заметив, впервые в жизни стала каким-никаким, а профессионалом. Теперь она, понятно, как это и свойственно людям, даже представить себе не могла, - чего тут можно не понимать? Тихим, ровным голосом, скрывающим раздражение, она дала Второму Номеру краткую, детальную инструкцию, и, спустя пару минут, заполненных шипением, услыхала удовлетворенное восклицание: Ресибир, пребывавший с самого начала полета наполовину слепым, вдруг прозрел и проникся. Теперь она, поначалу - осторожничая, а потом все более смело начала пробовать разные режимы реального полета, то падая почти до атмосферы, то поднимаясь до высоты в половину земного диаметра. Слева было совершенно тихо: освоивший операционную систему визуального контроля Ресибир пребывал в надлежащем экстазе и о нем, казалось бы, можно было дальше не беспокоиться, но неожиданно раздалось:
- Слушай, а сто километров в секунду мы можем?
- Угу.
- Так давай тогда по-быстренькому на Луну слетаем, а?
Возможность этого ей как-то так не приходила в голову. Но была соблазнительной. Страшно соблазнительной. Нестерпимо соблазнительной, особенно после того, когда до нее вдруг дошло, что можно. Вполне. То есть, конечно, нужно все подробно и точно выяснить у самого Изделия, но, кажется, должно было выйти. Вот она и занялась расспросами и расчетами, крутясь на высоте трехсот километров, затратив на все около получаса: дело оказалось не таким уж простым, но, впрочем, вполне осуществимым и не слишком сложным. В общем, затратив чуть больше трех часов, они слетали на Луну. Точнее - к Луне, обогнув ее с максимальным приближением к обратной стороне на десять километров, и мимо них быстро и неуклонно проплывали вечные, ветхие, залитые угольными тенями и ослепительным светом кратеры. Такие контрасты, которых на земле просто не бывает, ослепительный и ледяной восторг, время, когда сбываются сны, и впору бы ущипнуть себя, только совершенно нет никакого желания просыпаться.
Ее достаточно рано начали тискать, потому что это было вполне в обычае у народа в тех местах, откуда она была родом, и не подчиниться ему в надлежащем возрасте обозначало бы автоматически поставить себя вне общества Прыщавых. Отважные на такое - были, но для этого нужно было иметь либо высокое по райцентровским меркам положение родителей, либо хоть что-нибудь за душой. Она же, сколько себя помнила и до совсем-совсем недавнего времени была Человеком Обычая, и очень-очень редко ловила себя на мысли о том, что вообще мыслит. Нравы же в рабочем общежитии и ГПТУ были и еще проще, но и строже: они приручали к потным рукам за пазухой, под подолом и в прочих местах очень быстро, в считанные недели, редко - месяцы, - и уже всех.Кавалеры... Это теперь она понимала, какими тупыми, дикими, вонючими, жестокими козлами они были. Мизантроп Хаген как-то раз, когда она уже успела что-то усвоить (сама не поняла как: ведь учили же вроде бы языку в школе, так с обычным результатом - по нолям) из английского языка, обронил термин: "голая обезьяна". Вот-вот. Это про них, про кавалеров, но они были просто-напросто частью окружающей природы, и ни ей, ни подругам, просто-напросто в голову не приходило как-нибудь избежать тесного соприкосновения с ними, как не приходит в голову какому-нибудь карпу желание прогуляться по берегу или малость полазать по деревьям. Так что невинность она потеряла довольно быстро. И, - как она понимала это теперь, - если не ума, то хоть чутья врожденного, чутья самой адаптивной в мире твари божьей - человеческой самки, чтобы, пройдя через пару-тройку комплектов из потных рук, остановиться на следующем. Сыграть, по мере соображения, таким образом, чтобы он все-таки не слишком над ней издевался в угоду друзьям, и чтобы, одновременно, не наскучить. Роман с молодым человеком из райцентра с точки зрения психологии очень напоминает работу укротителя, к примеру, медведя: никогда не можешь быть уверен, что объект укротительской деятельности вдруг не порвет тебя в клочки. В сексуальном плане он был всем подобен представителям своего вида, то есть груб, тороплив, невнимателен, однообразен и вонюч, и только наличие серьезного врожденного темперамента позволило ей со временем начать испытывать некоторое удовольствие от его действий, и даже пару раз достигнуть финала: не бог весть что, но появляется привычка. Она даже, дура, думала, что влюблена в этого Коленьку! И с чего, спрашивается, выдумала? Даже непонятно, - ведь ничего, совсем ничегохорошего в этой особи мужского пола не было. Только что сравнить было не с чем, а так - почти совсем непроглядный случай. А потом, - вдруг, сразу, - Поль с его смешным русским языком, необыкновенно выразительным, необыкновенно милым лицом, с грустными черными глазами. Ее сразу же, с первого взгляда повлекло к нему со страшной, непреодолимой силой, и не о чем тут было думать, все за нее само подумалось, и, видать, правильно подумалось, потому что очень быстро он оказался в ее постели, именно потому что ей так захотелось. Это была сказка! Она ничего подобного даже представить себе не могла, и дело даже не только в его умении или там мужском опыте: еще до того, как он коснулся ее в первый раз, у нее уже кружилась голова как от какого-то волшебного вина, а тело потеряло вес. Земля плыла, когда он в первый раз дотронулся до ее кожи, так что же говорить о том, как было потом, об этом и вовсе никак невозможно ничего сказать, потому что это было неописуемо, потрясающе, и слов таких не придумано, потому что если бы были такие слова, род людской перевелся бы на земле, честное слово... Так вот, сейчас, на скорости в полтора километра в секунду на расстоянии в десять километров от самых высоких, самых отчаянных, самых иззубренных гребней, черных, как сажа ночью, и ослепительных, как электросварка, - было не хуже! Это было ничуть не хуже, чем любовь, это было на уровне. Мысли кружились, как разноцветные искры в медленном вихре, но это странным образом не мешало ей видеть - все, и делать все так, как это нужно. А потом она все с тем же наслаждением разогнала свою машину до огромной скорости и смотрела за тем, как медленно, но все-таки заметно для глаза растет, надувается, как гигантский воздушный шар, надуваемый ленивым великаном, бело-голубой, чуть съеденный сбоку Ночью шар Земли... А вот чем хорош полет на очень, очень больших высотах, так это определенным удобством навигации. Последовательно - полушарие, потом - континент, та самая горная провинция в Андах, и - черное пятнышко Кси-Лаковой. Она спускалась, постоянно корректируя спуск, плашмя, потому что захотелось испробовать такой режим, и выглядело это, как обыкновенное падение с небольшой высоты какого-нибудь бревна. Вот только - высота была большой, и поэтому "обыкновенное падение" непременно обернулось бы довольно хитрым куском спирали. А тут - "падение плашмя" в каждый данный момент времени происходило по перпендикуляру к плоской, как полторы тысячи лет тому назад, неподвижной Земле. По законом неравномерно-замедленного движения.
- Ты что же это творишь, др-рянь пар-ршивая?!! Ты понимаешь, что мы вас уже десять раз, как похоронили? Нет, ты понимаешь или нет, я тебя, паршивку, спрашиваю? Где вы, чер-рт бы вас...
Разэтак и разтак. В полном соответствии с бессмертными заветами Михаила Илларионовича Кутузова: мордой - и в говно.
- ... же, самый первый раз вылетают, - и на тебе! Шесть часов изволит неизвестно где...
Где-где... Не так, конечно, как слово, употребляемое в ответ на данный вопрос классически, но тоже почти в рифму, - на Луне. Но она в тот момент, понятное дело, ничего такого не то, что не сказала, но и не подумала даже, потому что до нее дошло, чем на самом деле обернулись порывы ее крылатой души для всех собравшихся. А еще - какими чудовищно глупыми были на самом деле ее деяния. А еще - какой подлостью, какой эгоистичной жестокостью было взять - и улететь, не договорившись о связи. Они-то понятно, им и в голову не пришло, что она, дура безмозглая, с первого же раза рванет куда-то там вдаль, - а она? А она об этом - думала? Вообще - что собиралась делать и собиралась ли вообще что-нибудь? Эти, или почти эти, а также многие другие им подобные мысли возникли в ее голове почти одновременно, после чего она, мучительно покраснев, схватилась за щеки и заревела. Это был рев настоящий, натуральный, как самогон, с соплями, вытираемыми рукавом и слезами градом. Так ревели сисястые, толстоногие, пятнадцати-шестнадцатилетние деревенские девки, когда родители вдруг доподлинно узнавали, чем именно она занималась в баньке с теть-Нюриным Ванькой, и чем это закончилось, а нынешнее поколение так уже не умеет. Утраченное искусство. Это потом она, скорее, сама бы кого угодно до слез довела, это потом ее даже представить-то плачущей стало невозможно. Это все еще было впереди, а пока она простодушно ревела, всецело осознав весь ужассодеянного. Ресибир, бледный и мятущийся, стоял рядом с Анютой, но совершенно осатаневший Об продолжал свое одинокое плавание по волнам Злобной Риторики вовсе, казалось, не обращая на него никакого внимания. Наконец, он все-таки решился подать голос:
- Это я, я виноват. Это я предложил ей слетать на Луну. Даже не знаю, - что это на меня нашло?
Об повернулся к нему и некоторое время молчал, тяжело, с ненавистью дыша, потом лицо его приобрело почти свекольный оттенок и он ткнул аргентинца в грудь костлявым пальцем:
- А с вами я вообще не хочу разговаривать. С вами не о чем разговаривать, вам надо просто набить морду. А самое главное, - так это то, что вы здесь совершенно не причем! Совершенно! На вас никакой такой вины нет! Кроме глупости, но это, к сожалению, не коррегируется...
Это он, надо сказать, погорячился: чтобы набить морду Ресибиру понадобилось бы трое-четверо морских пехотинцев. Предпочтительно - с автоматами. Другое дело, что был дон Алонсо страшно сконфужен, чувствовал себя виноватым и очень может быть, что предпочел бы мордобой претерпеть. Межь тем в разговор вмешался Фермер, который доселе стоял неподалеку, молчал и только переводил взгляд светло-голубых глаз с одного участника разговора на другого:
- Мисс Судкова, - проговорил он негромко очень ровным, чуть даже лекторским голосом, - вы понимаете, о чем говорил сейчас мой горячий друг, а? Вот этот вот мелкий провокатор, ваш напарник, он, при всей своей глупости, - понял, поскольку, как-никак, был человеком военным, а вы? Нет? Да успокойтесь же, вам просто не объяснили в свое время, и приходится делать это теперь... Есть правила, правота которых подкреплена опытом тысячелетий, их сравнительно немного, но зато все они крайне важны. Так вот, согласно одному из них, власть того, кто стоит на капитанском мостике... или того, кто сидит в кресле Первого Пилота, как правило, безраздельна. Мера ее гораздо выше, нежели у любого монарха. Все, кто в данный момент находятся на борту, - кем бы они ни были! - обязаны подчиняться его приказам во всем, что прямо или косвенно связано с безопасностью судна, но зато за все принятые решения несет единоличную ответственность только он сам. Вам посоветовали глупость, вы приняли решение эту глупость воплотить в дело, - ваша ответственность! Вам посоветовали дело, вы не обратили внимания, - ваша ответственность. Зато когда целая куча каких-нибудь гениев предлагают каждый - свое, кто-то, - вот вроде вас в минувшем эпизоде, - говорит, что будет - вот так! И все сразу затыкаются. Кое-когда это бывает единственным, что позволяет спастись. Теперь понимаете, в чем дело? В том всего-навсего, что на протяжении шести часов вы как раз и были Первым Пилотом. Не автопилотом, не "просто" пилотом, а именно Первым Пилотом и капитаном судна. Прошу вас, - вдумайтесь в это. Если нужно - помедитируйте. Простите, - я не слишком невразумительно говорю?
- Да нет, - она решительно вытерла глаз кулаком, и они странным образом как-то сразу высохли, - я все поняла. Отлично все поняла. Огромное вам спасибо.
- Господа, - разводя руками, сказал Оберон, который на протяжении всего разговора только шевелил с отрешенным видом губами, вслушиваясь, похоже, не в ругань, а, по меньшей мере, в музыку сфер, - о чем это, чер-рт меня побери совсем, мы разговариваем? Вот стоят люди, которые только что, мимоходом, за три-четыре часа слетали вокруг Луны, а мы о чем говорим?!! Мы за полгода считая от начала проектирования сделали машину, которой тут не будет, может быть, и через тысячу лет, а мы тут это, как оно ...
Он пощелкал в воздухе пальцами, а Некто В Сером закончил за него тоном самым, что ни на есть, поэтическим:
- Делаем оргвыводы. Исключительно точный термин. Сугубо советский, а оттого на другие языки точному переводу не поддающийся. Что-то вроде наказания невиновных с параллельным награждением непричастных, но и не вполне, поскольку достаточно часто пострадавший страдает не слишком сильно, но - сугубо теоретически, а в итоге все остаются довольны...
А Тайпан, проглотив очередной комок в горле, в очередной раз возопил отчаянно, но тихо, отчего вопль души и уст его прозвучал особенно пронзительно:
- Ну, - не бывает! Я скорее поверю в собственное помешательство, в массовый гипноз, в то, что все это мне снится... Но только не в безынерционный двигатель!
- Почему - безынерционный? Что-то же треснуло все-таки по бедному Киче? Почему не реактивный луч? Мало ли какие могут быть излучения...
- Треснуло?Пальцем ткнуло! В шутку! В момент старта выделилось никак не меньше пяти миллиардов килоджоулей энергии, и если бы они выделились в виде какого угодно реактивного луча, то за то время, которое мы имеем, от нас остались бы одни только черно-белые фотографии... Это было бы чуть ли не похлеще Хиросимы, а мы - так, пустяковинку одну видели. Не-ет, поверьте моей физической интуиции, это какой-то вторичный эффект был, по всему - остаточный: как будто у чего-то такого чуть-чуть не хватило емкости, вот этот вот остаток и врезал по Киче. Он же совсем ветхий был, вот и рухнул, не выдержал.
- После-едовательный ты мужчина : только что говорил, что не бывает и быть не может, - и через пять минут уже гипотезы лепит.
- Это я так, рефлекторно. На самом деле этого и впрямь не может быть. Я по-прежнему в этом совершенно уверен.
- Так ведь сам же видел! Собственными своими глазами!
- Я много чего видел. Видел, как на глазах у почтеннейшей публики распиливают пополам очаровательную девушку. А в Камранге я в свое время из любопытства пробовал пайотль, так еще и не такое видел. Ну, - не может этого быть! Хоть вы что.
- Вот давайте пари: вот найдем, - если найдем, - способ выяснить, так вы будете лупить себя по голове и орать, что это так просто, и только такой идиот, как вы, не могли догадаться... Как?
Тайпан, глухо зарычав, покрутил головой и, нагнув голову, быком пошел в сторону от несносного, легкомысленного собеседника, никак не желающего серьезно относиться к крушению мира. Вдруг остановился, повернув голову:
- Вы еще выясните, вот попробуйте, посмотрим, что у вас получится!