Аннотация: Demo-версия, но, кажется, достаточно полная.Сам не ожидал продолжения, настолько далекого от первой части.
Книга исхода.
Пилот. Момент времени - ноль.
I
- Да, - проговорил Ресибир, - еще бы мне не знать немецкого! Уж кто-кто, а я-то этот благородный язык знаю и люблю... - он помолчал, затянувшись сигаретой, - хотя он, строго говоря, не является моим родным. Хотя ,- опять-таки, - я, как честный человек, должен признать, что понятия не имел, что немецкий -- не является мне родным. Боюсь, что говорю непонятно, но такова жизнь... Она не так уж редко подсовывает нам подобные зеркальные галереи, бесконечные ряды отражений от отражений, перед которыми мы стоим, не зная, как войти, как выйти, и кончатся ли они когда-нибудь... Все эти: "Ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь..." - помните?
- Помним-помним... Своего ты добился, нас заинтриговал, поэтому будь добр, - давай подробности... Почему именно немецкий? Какой такой родной-неродной?
- Дети - устроены вообще таким образом, чтобы приспосабливаться ко всему. Ребенок - иное существо, это не маленький взрослый человек, а особого рода гиперадаптивное животное. До определенного возраста они сживаются с чем угодно, что угодно - воспринимают как так и надо. Свое уродство или болезнь, жизнь в больнице, в тюрьме, в концлагере, в осажденной крепости. Все - как так и надо, - и никаких рефлексий! Вот и я жил так, как я жил, и воспринимал жизнь такой, какова она есть. Меня не удивляло, почему я такой смуглый и черноволосый среди почти что сплошных блондинов и рыжих, то, что меня время от времени пытались дразнить мне, понятное дело, тоже не нравилось, но тоже, в конечном итоге, воспринималось, как должное. Не сомневаюсь, что я, только попытавшись, тут же смог бы говорить по-португальски, и по-испански, - но знание этих языков лежало во мне таким образом, что его как будто бы и не было... Как сон в сравнительно раннем детстве, - знаете? Вроде бы и было что-то, а вроде бы - и нет его. И воспоминания из того времени, стоит чуть задеть чувствительное место предстают перед внутренним взором именно что как картинки, - только со звуками, красками, объемом, движением. И запахами. Представьте себе - пятьдесят второй, год еще для Германии страшно, почти неподъемно трудный, и то, что впереди назревает некий перелом к лучшему, - очевидно еще далеко не для всех, и есть еще приюты, полные разновозрастных сирот военного времени, Западная Зона оккупации. Это, знаете ли, еще очень чувствовалось. Я, двенадцатилетний, удрал от всех, хотя знаю, что накажут, и что наказание - неотвратимо. Лето, совершенно потрясающая, - как я теперь понимаю, - погода. По угрюмости нрава моим любимым местом было место довольно специфическое. На высоком берегу стояло какое-то здание, мальчишки болтали, что - господский дом, но господские дома редко строят на самом краю откоса, так что - вряд ли, а по архитектуре разобраться было мудрено, потому что, - он опять глубоко затянулся. - Потому что, видите ли, от самого здания мало что сохранилось. Очень мало. Там взорвалось что-то очень уж мощное, и от дома осталась, практически только задняя, - та, что к обрыву, - стена, высотой примерно сантиметров шестьдесят. До - кучи кирпичного щебня, и ниже - тоже. Все. Немцы - это особые люди, но ничто человеческое им не чуждо, и в мерзкие, бедные, отчаянные, окаянные послевоенные годы приспособили склон за стеной - под свалку. Мы, мальчишки, порой рылись там, и за это нас наказывала фройлян Ландсдорф, длиннозубая, желтолицая особа лет пятидесяти, не то, чтоб вовсе садистка, а - очень уж неукоснительная, и еще, - знаете? - как-то так знающая толк в наказаниях. Съестного там, понятное дело, не было ни миллиграмма, мы и не искали, знали, что бесполезно, а рылись просто так, потому что были мальчишками. Вот я, удрав, облокотился на тот самый остаток от стены там, где он был пониже, и любовался. На свалку. На паршивое, чахлое редколесье, заваленное немыслимым, вовсе уж никуда не годным хламом... Наверное - там и запахи были соответствующие, но в ту пору, при тогдашнем моем жизненном опыте, это не волновало меня почти никак. Ни о чем не думал. И вдруг какая-то нечистая сила, - понимаете? - подхватывает меня за бока чуть пониже подмышек, пер-реносит меня через стену - и ставит на склон ниже стены. Правда, - врать не буду, - страхует меня, удерживая от падения вниз... И тут же - хохот. Веселый такой, совершенно беззлобный. Как будто бы человек хотел пошутить. Надо сказать, шутник выбрал неудачный объект для шутки, потому что первым делом я пришел в ярость, багровая пелена перед глазами, полная, нерассуждающая готовность убить и все такое прочее. Я, ухватившись за жилистый, перекрученный ясень, рванулся из рук шутника, но они и сами разжались, когда их хозяин убедился, что я - стою и не посыплюсь вниз. В бешенстве - поворачиваюсь, и... И у меня в единый миг проходит все мое ожесточение. Совсем, как и не было его вовсе. Отступив от стены на метр, стояла, уперев руки в бока, смотрела на мою злую, красную, растерянную физиономию и хохоталаневысокая плотная девушка, или молодая женщина, мне тогда было все едино. Смех у нее был такой беззлобный и веселый, что, похоже, именно от него-то и прошла моя злость. Волосы у незнакомки были повязаны платком, а на это место она явилась в каких-то замызганных спортивных штанах, что в те времена и само по себе выглядело не слишком обычно. Рукава - закатаны, руки - на вид, знаете, тоже какие-то крепкие. К месту свалки она принесла два бака для кипячения белья, с приделанными к ним проволочными ручками и полные шлака от паршивого угля, которым в тех местах и в ту пору топили печи и плиты...А еще она была очень красивой, красивой той неброской красотой, что не вот бросается в глаза. Такая, знаете, рыжеватая блондинка с серыми глазами и правильными чертами лица. Талия - довольно тонкая, а в плечах и в бедрах, - скажем так, - не узенькая. И за пазухой запасец кое-какой тоже был. Главное же, что чувствовалось прямо с первого взгляда на Клару, это необыкновенная уверенность в себе. Она прямо-таки излучала спокойную, веселую самодостаточность, как печь - тепло. Есть такие люди.
- Ну и на что же ты там любуешься, малыш?
Решение пришло мгновенно:
- Так вон же, вон, - проговорил я, перескальзывая через стену обратно, - разве вы не видите?
- А что, что, - чуть нахмурилась она, придвигаясь к стенке и всматриваясь куда-то там, - ах, ты...
Последнее относилось ко мне, потому что, заняв позицию сзади и сумев привлечь ее внимание чем-то неведомым, но стра-ашно интересным, я ухватил ее за талию и поставил на стенку сверху. Честно, так же, как она меня минуту назад, страхуя ее от падения. Для своих лет я был, конечно, очень силен. И в куда более благополучные времена двенадцатилетние мальчики почти никогда не бывают такими сильными, а тут - поди ж ты! Считай с трехгодовалого возраста - по приютам, кормежка всю жизнь - сами понимаете, а - вот так. И малорослым не был, и даже слишком тощим меня назвать было трудно. Хотя к тому времени, правду сказать, с едой у нас в приюте стало, можно сказать, прилично. По крайней мере, - куда приличнее, чем два-три года назад. И еще, - к силе, - хватало в те поры у меня угрюмости и злости. Смертельная смесь для смуглого, нелюдимого чужака, - понимаете? - но я при угрюмости и злости каким-то непонятным образом вовсе не был агрессивен. Не лез в главари, ни над кем не издевался. Почему? Сам не понимаю. Наверное Господь оберег. Но и меня к тому времени перестали задевать или, тем более, лупить: однажды на меня толпой навалились сверстники, а я - пришел в ярость и расшвырял их, словно соломенных кукол. Можно сказать - следствием этого был и второй случай, когда эти - привели своих покровителей, трех парней лет по пятнадцать. Я перепугался и молчал, а двое из них взяли меня за руки и растянули, чтобы третьему было удобно бить. Лучше бы они этого не делали, - весь мойстрах тут же прошел, просто потому что я начал действовать рефлекторно: рванулся изо всех сил, и эти двое - отлетели, и один из них - не удержался на ногах... Видимо, - обезьянам с самого начала не свойственно было бить, и именно по этой, видимо, причине, я тоже не ударил третьего: я поднял его тощее тело над головой и швырнул его в угол. У него оказались сломаны ребра, но, узнав обстоятельства дела, даже наша горячо любимая фройлян не стала меня слишком строго наказывать. Двое других испугались меня на всю жизнь, один даже до форменного поноса. Вот это вот все и еще многое я как раз и рассказал ей, когда мы вволю насмеялись над нашими шутками, в которых долг оказался выплаченным до конца... Она была гениальным исповедником, спустя минуту - только диву давался, бывало, почему и с какой стати рассказал ей куда больше, чем намеревался, и откуда взял столько подробностей, которые, вроде бы, забыл напрочь. Среди всего прочего я рассказал ей о способах наказания, обычно применяемых фройляйн Ландсдорф, - без всякой задней мысли, не было у меня никакого чувства того, что со мной обходятся несправедливо или вообще как-то не так... Напротив! Фройлян никогда не допускала ни малейшего произвола и ни малейших отступлений от правил. Которые сама же и установила. Мы знали, за какую провинность положен штрафной спорт, за какую - заключение в подвальный чулан, а за какую - неделя на хлебе и воде. Никаких любимчиков и никому никаких послаблений. Справедливость. Клара, видимо, так не считала. Она, услыхав подробности, чуть побледнела и закусила губу, а утром - явилась к этой самой Ландсдорф. Между ними, прямо на утренней перекличке, произошел какой-то разговор вполголоса, а потом Клара очень естественным движением взяла фройлян за невообразимо, запредельно уродливый узел волос на голове и треснула физиономией об коленку. Мы все, независимо друг от друга, и каждый по отдельности, решили, что нам это привиделось, но ничего подобного: эта стоит на коленках и сморкается кровью, а Клара ей говорит:
- Не думаю, чтобы ты, ведьма, стала на меня жаловаться, потому что единственное, чего я не знаю, - кем именно ты была: капо или просто надсмотрщицей в лагере. Это - очень быстро выяснят.
Ей бы королевой быть: ни до, ни после я не встречал человека, обладающего такой харизмой. Таким умением подчинять себе нипочему, одной силой личности. С тех пор я стал жить куда посвободнее, иной раз я целыми днями пропадал у Клары, которая каким-то непостижимым образом присвоила себе выморочную ферму в пригороде - и жила себе. Жизнь уже начала приходить к обычной своей норме, хотя и была все-таки еще очень тяжелой, но я никогда не видывал Клару в унынии или бездеятельности, не было работы, за которую она побоялась бы взяться. И бралась - за все. Подряжалась нянчить детей, убирать первые возродившиеся конторы, делала мужскую работу у себя на ферме, и на окрестных фермах, потерявших хозяев... Вы, наверное, ждете какой-то там романтичной истории первой детской любви мальчишки - к зрелой женщине? Так вот: ничего подобного, никакой любви не было, хотя она поистине была ее достойна. Ее небольшое тело было сильно, как не у всякого мужчины, а выносливость вообще превосходила всякое вероятие. Я, во всяком случае, никогда не видел ее и уставшей. Очень кстати оказалось то обстоятельство, что она никогда меня не поучала. Просто все делала так, что поневоле научишься... Только кое-когда она подходила ко мне,брала за подбородок, заглядывала в глаза и задумчиво спрашивала:
- И откуда же ты тут взялся, такой черненький? Не-ет, я - не я буду...
И - сделала невозможное. Разыскала документы, свидетелей, шаг за шагом распутала мое... Мой путь во времена, когда я был слишком мал, чтобы запомнить свои обстоятельства. Выяснила имена моих родителей, и это оказалось весьма влиятельное семейство из Аргентины, у которых были, - или только намечались еще, - какие-то дела в рейхе. Отец постоянно представлял некоторые неофициальные, но весьма влиятельные круги своей страны, но он был младшим сыном, и в этом-то и состояла основная его проблема. Короче, - она помимо прочего еще и связалась с моим благородным семейством, и за мной примчалась целая банда... Ситуация на семейном фронте изменилась, и мое присутствие в составе своего семейства стало вдруг весьма важным... Ну, разумеется, не обошлось без всяких там детских глупостей, без всех этих: "Я с тобой останусь..." - да: "Никуда я отсюда не поеду..." - и всего такого, но она сказала четко и холодно:
- Ты сидел на моей шее почти три года, и это не было ни слишком легко, ни очень полезно для моих собственных дел. Мне нужно замуж выходить, а кому нужна двадцатисемилетняя, когда кругом сколько угодно молоденьких?
Все-таки немцы ужасны. Я стоял и молчал, будто пораженный громом, и в мою дурацкую голову пришла первая в жизни взрослая мысль: а ведь она права. Я опустил голову, чтобы в извечной своей тогдашней дьявольской гордыне не показать слез и дрожащих по-детски губенок, а потом простился с ней сдержанно и сердечно и уехал в этот чертов Новый Свет. О, как я оказался не ко двору в своем богатом, влиятельном, аристократичном по новосветским меркам семействе! Не ко двору при том, что очень нужен был, - как бы это поточнее выразится? - самим фактом своего существования. Я был угрюмым, скрытным зверенышем, органически не способным подчиняться каким бы то ни было попыткам управлять собой, постоянно влипающим во всевозможные дикие истории. Бичом божьим и позором семейства. Хотя, в общем, обошлось без серьезной уголовщины. А когда они допекли меня окончательно попытками как-то втиснуть меня в надлежащую семейную форму, я забрал документы и завербовался в армию... Очевидно, - я не был окончательно глуп и после нескольких жестоких уроков начал подчиняться дисциплине, поскольку это соответствовало моим целям, был выделен и отмечен за силу, выносливость и бесстрашие, проистекавшее по большей части от глупости. И попал в чуть ли ни первую из тайком формируемых частей специального назначения. Продвинулся и там, особенно в связи с тем, что инструкторами у нас были люди из СС. "Грюн"-СС. То, что я отлично знал немецкий, делало меня в их глазах почти человекоподобным существом. Меня ценили! Меня продвигали! Меня ждала очень даже недурная карьера начиная с самого низу, независимо от семейства... Да. Очевидно, - в человеческом устройстве тоже предусмотрена возможность чего-то, подобного резидентным программам, и в один прекрасный момент во мне включилась вторая часть школы тетки Клары: я вдруг увидел, какие идиоты все эти военные. Без исключения. Осознал, что моему уму нужно несравненно больше пищи. И я помирился со своим семейством, наслаждаясь своим лицемерием и артистическим ханжеством, поступил в университет и накинулся на науки так, как голодный накидывается на хлеб. А они, дурачки, решили, что я взялся за ум! Я, Алонсо, получивший кличку "Ресибир" именно за свою неизбывную склонность лезть на рожон! Или за то, что казалось окружающим такой склонностью. Так вот с тех пор и лезу, или же, наоборот, становлюсь супротивно обстоятельствам, прущим на меня...
- Эй, послушай, ты же начал говорить про эту самую женщину, а теперь почему-то перешел на свою великолепную персону...
- Ничего подобного. Я считаю себя ее продолжением, как если бы и впрямь был ее родным сыном. Если бы не ее вмешательство, не было бы никакой такой великолепной персоны. И - вот еще что: зная множество людей, относящихся к самым разным нациям, я утверждаю, что добрее доброго немца людей не бывает. И этой усатой свинье нет прощения хотя бы уже за то, что он умудрился как-то заморочить голову такому народу. Я был еще молод, я еще не знал правила, по которому ни в коем случае нельзя возвращаться, и поэтому, преуспев, я съездил в Германию, и нашел ее, и она, разумеется преуспела, и вышла замуж, и было у нее к этому моменту трое детей. Поглядев на ее мужа, я как-то так сразу догадался, кто был истинной причиной и двигателем его успеха. Она приняла меня доброжелательно, но не более того, и вообще все было не то и не так. Я смотрел на нее, но поражался именно своей глупости: какого черта я сюда приехал? Должна же, все-таки, была существовать хоть какая-то причина этому скучному, бессмысленному, тупому идиотизму? Очевидно, - ученик все-таки не может быть умнее учителя, и она, разумеется, остается куда более умным человеком... Все так, но, в конечном итоге, немцы все-таки ужасны...
- Спасибо, конечно, за сагу, разогнал ты нашу напряженную скуку... Но, бога ради, - объясни нам, тупым и непонятливым, - а к чему ты все это вспомнил?
- Скучный ты человек, - с обычной своей, специфической, сознательно выработанной флегмой по-настоящему темпераментного человека вздохнул Ресибир, - все-то тебе рациональные причины нужны... Во всем-то тебе до сути докопаться надо. Вот глядишь на полотно Ван Гога, - и сразу же понимаешь, что вся суть в составе красок. Да нет тут никаких отчетливых причин! Нету. Просто, наверное, глядя на этот костер, на это южное небо, я почему-то вспомнил ту картину: остатки стены, я - спиной к помойке, из под насупленных бровей вижу смеющуюся Клару, всю золотую от вечернего августовского солнца. Мимолетная картина, одно мгновенное впечатление, - и оно глубоко рассекло мою жизнь на "до" и "после"... Ни почему, без всякой внятной для ваших кристаллических мозгов причины, дон Об!
Сен сидел и молча улыбался, как и обычно, но почему-то видно было, что ему-то байка как раз и понравилась. В небе, всегда сейчас, горели мириады звезд, особенно крупных, ярких и многочисленных здесь, на удаленном от всех людских поселений предгории, на высоте две тысячи семьсот над уровнем моря, тут, напоминая о прошлом, почти бездымным пламенем горел, рассыпая редкие искры, костер из сухих, как порох, веток каких-то местных кустарников, а там, суля лживые, как трясина, соблазны будущего, совершенно волшебным фонарем, светом, который одновременно напоминалсвет всех светильников мира и не был присущ ни одному из них конкретно, светил Объект. Оч-чень символично получалось. Оттуда-то и подошли, под звездами Вечности вернувшись к огню прошлого, трое усталых мужчин. Хаген, - потому что торговал сверхстерильными помещениями самых разных типов и назначений по всей Европе и "Кое-где за ее пределами", Фермер, потому что совершенно, органически не был способен бездельничать и Некто-В-Сером, он же Борода, - за компанию, начав с утра, за день поставили Объект и теперь подошли с докладом.
- Мастер, - чуть поклонившись художнику, проговорил Хаген, - у нас все готово. Мы это просто к сведению, потому что время, понятно, позднее, а до завтра кондиции помещения гарантированно не ухудшатся. Так что мы это просто для сведения, что все, значит, готово... Ф-фу-у! - Он тяжеловато, в вовсе нехарактерной для себя манере подсел к товарищам и прикурил сигарету от горящей веточки.
- Нет-нет, - проговорил Сен, - я, разумеется, пойду работать прямо сейчас. Серьезные дела должны делаться без интервалов и уж во всяком случае без проволочек... Вы не представляете себе, как коварно бывает Небо, когда что-то даже вроде бы гарантированное - откладывается: портится погода, главное действующее лицо ломает руку, либо же у него вскакивают катаракты на оба глаза. Река течет вспять. Земля разверзается. Боги вдруг просыпаются после столетней спячки и восстают во гневе. Так что, чтобы потом не винить себя в каких-нибудь Объективных Обстоятельствах, - я пойду работать. И так слишком много отдыхал и бездельничал.
То, что предстояло сделать, предстояло ему одному, без всякой посторонней помощи, один он и пошел. Объект представлял из себя так называемый Полевой Ламинарный Бокс и являлся, по сути, прецизионным, специально сделанным экземпляром одноразовой полевой операционной, и ламинарный характер воздушных потоков в рабочей зоне - был только одним из условий, обеспечивающих немыслимую, не от мира сего чистоту. Тамбур первый, - художник разделся донага, упаковал одежду в пластиковый мешок и ступил под душ. Вымывшись - ступил во второй шлюз, где ступил под поток горячего стерильного воздуха, обсушился и умастил кожу особым кремом. Тут же облачился в комбинезон с магнитными швами, выполненный из чего-то, близкого к атомным фильтрам, и респиратор, герметично прилегающий к коже. Третий шлюз: еще один поток воздуха и электростатический душ, - разумеется, - с последовательной сменой зарядов. Специальный инструмент разомкнул перед ним последний на его пути электростатический шов и замкнул его, когда он, наконец, оказался внутри рабочей зоны. Все: сюда извне поступает только абсолютно стерильный, лишенный пыли воздух с оптимальной влажностью. Четыре герметических ящика с четырьмя абсолютно одинаковыми изделиями. Герметический ящик со специальными толстыми фломастерами, - он бы, понятно, предпочел кисть, но тут об этом, понятно, не могло быть и речи. На крышке каждого ящика изнутри и снаружи, - схема последовательной сборки изделия и, разными цветами, - распределение исходных субстанций по поверхности его, из пористой керамики точнейшего состава выполненных деталей. Как будто бы он смог это забыть, даже если бы и захотел! Микропоры в каждой зоне тоже имели строго определенную глубину и калибр. Детали Изделия, крайне незамысловатые с виду, стоили дорого, поскольку были изготовлены по специальному заказу одной небольшой японской фирмой. Фломастеры... О фломастерах можно было бы написать отдельную, полную драматизма историю. Для начала он, как был, во всем снаряжении, уселся на пол, дабы очистить мозг от всего постороннего и прибегнуть к помощи Пустоты. Закончив медитацию, художник действовал уже как автомат. Взять "фломастер". Снять колпачок. Раскрасить тот участок, который нужно, использовав ровно столько содержимого, сколько нужно. Под вакуум для удаления растворителя. Возврат давления. Достать изделие. Все снова. Справедливости ради надо сказать, что процесс можно было назвать раскраской только с большой натяжкой, потому что жидкости во фломастерах были по большей части бесцветными либо же слабо опалесцирующими, - по крайней мере ничего общего по цвету не имели с яркими рубашками фломастеров. Рубашки были для него. Взять фломастер. "Раскрасить". Под вакуум. Время шло мимо него и сквозь него, почти никак не ощущаясь. Более пустой, чем любой пузырь, без чувств, без мыслей, без сомнений, он стал словно бы одной правой рукой и не заметил, как наступило утро. Сознание включилось, сработав, как детонатор, только тогда, когда кончилась работа. Дрожащими руками, враз лишившимися всякой силы, художник упрятал Изделия, - в собранном виде, надо сказать, тяжеленные, - назад в ящики и загерметизировал их. Все. Из дорогого, взлелеянного, тщательно оберегаемого бокса, в который он входил с такими предосторожностями, художник вышел чуть ли не напролом. Встревоженные, озабоченные члены Сообщества подхватили его у самого шлюза, помогли снять облачение и под руки повели в бунгало, - массировать, кормить и поить кофе. Давным-давно, около трех недель тому назад, заходила речь о создании специального устройства для нанесения инициаторных Молекулярных Сборщиков на твердую поверхность, специалисты Сообщества, среди которых были блестящие инженеры-практики, начали прикидывать, как бы это выглядело в реальности, и пригорюнились: проблема оказалась совсем не такой простой, как это показалось кому-то с первого взгляда. Как ни крути, - получалось что-то вроде глубокой модификации прецизионного координатно-копировального станка, который еще надо было проектировать, заказывать и доводить. Тогда-то тихий, молчаливый художник и предложил свои, как он выразился: "профессиональные услуги":
- В конце концов, - проговорил он со своей обычной смущенной улыбкой, - работа художника все-таки сродни работе маляра. Пусть даже и квалифицированного.
Разумеется, - поднялся галдеж. Разумеется, - не было недостатка в высказываниях, что это, дескать, выше человеческих возможностей - даже Сообщество не было полностью лишено недостатков, присущих любому людскому сообществу. Сен не спорил, он совершенно по-прежнему улыбался, и всем как-то так сразу стало ясно, что лучшего - все равно никто ничего предложить не сможет, а значит будет так, как сказал он. Об, знавший кое-что о прошлом и драматической предыстории тихого художника, с обычной своей прямотой и категоричностью подвел черту под бесплодной дискуссией:
- Не валяйте дурака! Мы провозимся с техникой год и она нанесет столько "сборщиков", сколько мы запрограммируем, а Сен нанесет столько, сколько это нужно.
Так, в конце концов, и поступили. Теперь оставалось узнать, насколько успешно прошла его работа, а способ проверки, к сожалению, существовал только один-единственный. Тот самый. Вот именно. Так что художнику, порывавшемуся встать и что-то такое делать, в чем-то там участвовать, пригрозили, что привяжут его к койке и введут снотворное, как буйно помешанному. Остальные начали работу еще затемно. Всех по отдельности и все Сообщество целиком поджимало время.
- Слушайте, - говорил Отщепенец, - ежели мы ничего не доспеем к маю месяцу того года, я буду привлечен и сяду лет на восемьдесят семь за аферу и присвоение имущества вкладчиков...
У остальных были если и не в точности такие, то столь же серьезные и основательные причины - спешить. По крайней мере - не медлить. Всех - поджимало.
Безымянную гору, останец разрушенного, эродированного плоскогорья, назвали почему-то Гора Кси, и это была, по словам Бороды, - "типичная для здешних мест геологическая структура" - нечто среднее между конусом и полусферой, высотой метров в четыреста, она была покрыта мощными, рельефными, даже какими-то скульптурными бороздами, тянувшимися от подножья до самой вершины, словно вырастающая из пыльного каменного крошева. Еще в первый день пребывания в этих богоспасаемых местах Тайпан и Некто В Сером, одинаково-хищно щурясь, заложили вокруг горушки, кольцом, несколько десятков небольших зарядов собственноручно намешанного аммонала с расчетом "на выброс", а потом мобилизовали буквально всех - на хотя бы приблизительную очистку получившихся ям, а затем - на заделку трещин. Вчера, к вечеру, было закончено заполнение этих импровизированных ванн Системным Раствором. Вчера же взялся за свой нечеловеческий труд Сен, так что по всему выходило, - быть нынешнему дню переломным да решающим, во всяком случае - одним из переломных.
- Начали, - сказал Хаген, включая дизель-генератор, - сейчас посмотрим, на что мы вообще годимся и годимся ли вообще хоть на что-то...
Из ям, из мутного рассола в ямах вдруг выползла матовая темнота и неуклонно поползла вверх по склону, затягивая - все и сливаясь между собой. "Типичная геологическая структура" была избрана вовсе не случайно: подобно очень многим разрушенным горам, Гора Кси содержала полиметаллические руды, в редкие дожди расцвечивающие ее склоны яркой радугой вечных красок. В том, как целая гора неукоснительно меняла цвет, заливаемая тьмой, как с наступлением ночи тьмой заливается земля, было что-то совершенно противоестественное и вызывавшее безотчетный ужас. Черный восходящий поток покрывал все, не пропуская ни единого бугорка, ни единой ямки, ни единого камешка, все сплошь, без обиды, и он не остановился, пока не затянул, все ускоряя свое движение, вершину. От исторических слов Хагена и до момента, когда покрытие горы было единодушно признано законченным, прошло четыре часа сорок семь минут чистого времени.
- Все? - Спросил Некто В Сером, прищуривая на мрачную, как перспектива банкротства, непроглядную, как осенняя ночь, кромешную гору свои ярко-голубые глазки. - Все уже закончилось?
- Погодите, - прошипел Отщепенец, - он пока жив, и именно поэтому он пока не изделие. Он закончит свою жизнь так же, как мы заканчиваем свою: в основном из-за склероза сосудов. Каналы и канальцы, по которым полз вверх раствор, - запустеют сверху донизу, замещаясь металлическими жилами... Вот когда этот веселенький процесс закончится... Когда он закончится, говорю я... Тогда-то и начнется самое интересное.
Так оно, в общем, и произошло: почти одновременно в разных местах Горы Кси и близ ее вспыхнули разряды, и заранее проинструктированные работнички стремглав кидались ко всем подобным местам: ликвидировать случайные замыкания, изолировать, соединять, разносить концы силовых кабелей, в которые как-то сами собой превратились шланги, пока специалисты Сообщества, каковыми являлись Чела и Ресибир, готовили к подключению трансформаторы и прочую электротехническую оснастку, проверяли Накопители, призванные снабжать Первую Базу электричеством по ночам, когда иссякнут мощности Горы Кси.
- Что ни говори, - проговорил, отдуваясь, абсолютно забегавшийся Заклинатель Огня, - а есть в ваших сверхтехнологиях что-то, весьма напоминающее старое, доброе животноводство: мало жеребчика до трех лет прокормить, так ты его еще и объездить изволь. Укротить - по сути...
- Ничего, - прохрипел Оберон, - теперь есть у нас свое силовое хозяйство. Так что в ближайшее время, - оно должно теперь полегче быть...
- Ничего, - подхватил Тэшик-Таш, мосластый, смуглый франкоязычный швейцарец, с необыкновенно подвижным, малость обезьяньим лицом, антрополог и врач, - и это тоже - ничего. Новые трудности мы себе как-нибудь подыщем...
- Уже. - Согласился Некто В Сером. - Сейчас поедим, полежим с полчасика на спине, - да и пойдем с господами Обом и Обероном... К послезавтрашнему полудню надо поспеть комплекс собрать, чтоб было куда Радужное Ядро поселить. Потом я - к основному месту службы, а вы, - вам хуже, вам продолжать моделирование техноэволюции.
- И буровые работы, - подключился лежащий ничком Тайпан, - тоже завтра. Без этого все равно ничего не будет, так что нечего и тянуть...
- Ну вот, видите... Каждый знает, что ему делать. Одно удовольствие с вами работать, господа.
От громады предстоящих дел хотелось зажмуриться и ни о чем не думать. Каждый, буквально каждый шаг вперед порождал в свою очередь сразу несколько совершенно неотложных проблем, и все-таки постоянным страшным усилием Сообществу, в общем, удавалось придерживаться графика работ. К вечеру следующего дня в заранее оконтуренных местах залегания полиметаллических руд были пробурены четыре скважины, в них - залит еще один вариант системного раствора, а тот, в свою очередь, разъел породу, превратив скважины - в настоящие шахты с диаметром ствола более сорока метров и глубиной - более шестидесяти, этакие колодцы, на дно которых и поместили, - порознь, со всеми предосторожностями все четыре изделия, подсоединили к ним кабели, а стволы всех четырех шахт заполнили пробками из быстротвердеющей синтетической пены. Помимо силового кабеля, по инстинктивному стремлению контролировать, по возможности, - все, ко всем изделиям подключили массу всяких датчиков, что вызвало бурную реакцию со стороны Оба, обладавшего довольно-таки желчным характером:
- Зачем, - а? Объясните мне, ради бога - зачем? Смысл-то какой? Помимо того, что зародыш немедленно эти датчики стрескает, скажите - что вы хотите из всего этого получить? Какую информацию, и, главное, что вы собираетесь с этой информацией делать?
- Ха, - сказал Хаген, - а как ты собираешься узнать, что уже - все?
- Уж это ты будь уверен - узнаю!
- Хотелось бы верить. Но я, знаете ли, в некоторых вопросах чистой воды атеист.
Истина, как всегда, оказалась где-то посередине: никаких ответов на вопросы, которых, к тому же никто не ставил, данные самописцев, понятно, не дали, но зато дали они массу пищи для ума. Во всех четырех шахтах отмечались резкие скачки температуры. Вдруг возникали и пропадали бесследно магнитные поля огромной напряженности и в поразительно малых объемах. Там, на дне пронизывали пространство сфокусированные, острые, как бритва, пучки радиоволн. Но все это было полбеды: во всех четырех рабочих зонах возникали очаги сильнейшей радиоактивности. И это, в свою очередь, вызывало очередной комментарий:
- Но этого же не может быть! Тут нет настолько радиоактивных руд, и вообще радиоактивность породы только чуть выше средней для гранитов...
- Невероятно - но факт! Не может быть - но есть, - флегматично проговорил Некто В Сером, - когда-нибудь, - но только когда-нибудь, - мы узнаем причину этой хреновни, и нам станет стыдно собственной тупости... Просто-напросто очередной предел оказался еще одной границей. В нашем веке пора бы привыкнуть к таким вещам.
- Это - да, - согласился с ним Об, вспыхивавший, как порох, но зато способный столь же быстро успокаиваться, - это, разумеется, верно... Ха, - вдруг сказал он, помолчав, - а если все четыре разовьются? Чего мы тогда делать-то будем?
- Хоть бы один развился, чертов болтун! Ну, - ни малейшего здорового суеверия...
- Ладно-ладно... Лучше скажите - как ваши служебные дела?
- А! - Некто В Сером махнул обширной ладонью. - Это что-то особенное. Я учу применению методов математической топологии в геологии людей, не знающих, как сложить две дроби. Помогаю навести порядок в ихней геологии только потому, что они вроде бы как решили идти некапиталистическим путем развития. Вот они с четверенек поднимутся, - и пойдут. Как только, так сразу. Если тут попадается кто-то с университетским образованием, то это непременно какая-нибудь аристократическая личность, которой по местным понятиям вообще работать западло. А остальные умеют считать до десяти, и то по пальцам. Спасибо, конечно, этакой оказии, она позволила мне вырваться и быть с вами, но иной раз, забывшись, прихожу в отчаяние. Ну, - не умею я халтурить!!! Ничего не делать вообще - так запросто, а плохо работать - ни в какую... И я стараюсь, хоть мне это и вовсе не нужно, и иной раз мне, как оптимисту уж совершенно неисправимому, кажется даже, что что-то получается, а проснувшись, этак, часика в три ночи, я осознаю, что этим людям нужно, чтобы кто-то просто указал, где ставить буровые вышки. Попросту, пальцем. При условии, что и ставить вышки тоже будет кто-нибудь другой.
- Неужели же так безнадежно?
- Почти. Неискоренимая склонность жаловаться на судьбу. А вообще-то я нашел пару толковых ребят. Лет по двадцать. Их исходный уровень - это тема для отдельного романа, причем, скорее, готического, но - с-стар-рательные, собаки, упорные, и, знаете, это? Один перед другим. Так и научились кое-чему. За такой срок - очень, надо сказать, многому. Но все это так - на уровне хорошего техника.
- А, - меланхолично проговорил Отщепенец, - кажется, я догадываюсь: это такие молчаливые, почти никогда не смеющиеся тощие парни. Чистой воды индейцы с виду.
- Ты что, - подозрительно нахмурился Некто В Сером, - их знаешь?
- Господи спаси! Да я их отличить-то друг от друга не могу! Я просто-напросто тип этот знаю. Очень хорошо за десять лет изучил. Так вот: ты можешь учить его, платить ему, и хлопать его по плечу, - но ты никогда не будешь знать, что именно он на самом деле думает. И никогда, ни при каких обстоятельствах не сможешь предвидеть, на что он вдруг обидится, ни в коем случае - не покажет, и непременно - зарежет. В самый неподходящий момент. Так что не обольщайся.
- Спасибо за предупреждение. Учту.
- А как там Твой Скромный Друг?
- Не понял, - свел брови Некто В Сером, - ты это о чем?
- Да этот твой сопровождающий из ка-гэ-бэ.
- Тьфу ты, черт! А я уж черт-те что подумал. С ним все в порядке. Я на него навелодну там Лусию, так что теперь ему не до выполнения служебных обязанностей. Днем он теперь либо спит, либо похмеляется, либо ходит с блаженной мордой, так что кажется, будто у него постоянно слюни текут... А ночью, соответственно, пьет и с этой самой девицей шпиляется. Хо-ороший я ему экземпляр подобрал, классическую, прямо-таки коллекционную распронавыблядь. Долго искал, но того стоило: вроде бы и есть кагебист, а на самом деле - нет его. Оптимальное решение проблемы.
- Как-как ты ее назвал?
Добрый Некто В Сером - повторил. А еще привел приблизительное семантическое отношение корня приведенного термина ко вполне понятному собеседнику термину "шлюха". А еще растолковал приблизительный смысл приставок "рас-", "про-", "на-" и "вы-". Отщепенец - оценил, и погрузился в созерцательное осознание, а его собеседник, выдержав некоторую паузу, тяжело вздохнул:
- Но нет счастья непреходяща и света негасима в этом мире: спустя где-то месяц придется на него, дурака, донос писать. Потом - ждать, когда пришлют шпионова сменщика, потом еще и к тому ключик искать...
- А если не удастся, - подыскать?
- Трудно себе такое представить. Ведь сюда, для наблюдения за одной отдельно взятой личностью, пусть даже и столь выдающейся, как я, - навряд ли пришлют какого-нибудь супермена. Пришлют либо молодого и идейно-выдержанного, который никогда в жизни не видел таких шелковых, приятных на ошшуп, готовых к услугам, знойных и темных шалав, таких фруктов и такого климата... Калифорниец! Пока я не поездил по всяким-разным заграницам, я был счастлив, потому что даже представить себе не мог, насколько же у нас, на Руси-матушке, мерзкий климат... Тебе такой даже и в кошмарном сне не приснится. Так вот, - молодой, ничего слаще морковки не пробовавший, хоть при каких-то деньгах, в таких вот условиях дойдет очень, очень быстро. Либо пришлют предпенсионника, который по бабам уже, понятно, не очень-то, но опыт показывает, что любых баб - вполне-вполне можнозаменить выпивка в надлежащем количестве.
- А если?
- Нудный ты. Въедливый. Если будет какой-нибудь уникум, то на него завсегда сыщется какая-нибудь дизентерия либо желтая лихорадка. Так что не беспокойся.
- Я и не беспокоюсь. Глядя на тебя, я, наконец, нашел для себя ответ на вопрос: как, за счет чего, русские все-таки умудрились выжить? Теперь - понятно.
После этого Некто В Сером уехал, и в окрестностях горы Кси появлялся только по мере возможности, наездами. И вообще там, "над шахтами" постоянно присутствовала только дежурная смена того или иного состава, а остальные находились в постоянных разъездах, занимаясь делами Сообщества, а также, по необходимости и пока суд да дело, бизнесом, отправлением служебных обязанностей, и семейными делами, - тоскливой имитацией обычной - для каждого из них, присущей - каждому из них, жизни. Дутый пузырь лживого бизнеса. Дутый, с нарисованным лицом, пузырь, изображающий честную службу. Дутый, с нарисованной фальшивой улыбкой, пузырь, изображающий семейные отношения. Дутые, горьким прахом наполненные муляжи того, что раньше составляло основу их жизни. Причем все это должно было напоминать оригинал совершенно точно, чтобы и отличить было невозможно. Между тем в данных, поступающих из четырех шахт, появились весьма заметные различия: один, - по всей видимости, - сожрав датчики, вдруг отключился и от потребления электроэнергии. Остальные три - электроэнергию потребляли, но телеметрия потеряла последние остатки каких-либо закономерностей, кривые на экранах плясали тарантеллу либо же ползли следом пьяной гусеницы, и не показывали никаких тенденций, и возникало впечатление, что все процессы на дне трех шахт из четырех замкнулись в какой-то скверный круг, и не было видно им никакого конца.
- Ну, - мрачно промолвил, мрачно сплюнув на серый пластик пробки, закрывающей шахту, Тайпан, - доболтался? Говорили жтебе, - пома-алкивай, а ты... Чего теперь делать-то будем? У кого хоть какие-нибудь идеи есть, а?
- По-моему, - послышался вдруг ясный, ровный, негромкий голос Нэн Мерридью, - никто и не заметил, как она подошла, покинув свое рабочее место при комплексе Радужного Ядра, где проводила по четырнадцать часов в сутки, - ничего страшного еще не произошло. А что делать сейчас - как раз и ясно: надо смотреть, как обстоят дела в Замолкшей Шахте, потому что там процесс во всяком случае закончился. По какой причине - это уже другой вопрос. Так что лично я рекомендую кому-нибудь быстро сбегать за катализатором.
Все переглянулись, а Тартесс молча повернулся к складу и, - действительно, - побежал. Ровным, размеренным, волчьим бегом, а под его ногами бежала вместе с ним иссиня-черная, кургузая тень его, уже повернувшаяся своей курчавой головой на восток. Очень скоро он точно так же вернулся с полной канистрой ядовито-зеленого зелья, заставившего серый гладкий пластик пробки поначалу - вздуться злокачественной опухолью, лопнуть мерзким на вид фантастическим нарывом, источающим ручьи поганого гноя, а потом - вскрыться зловещими язвами и растаять почти без следа, обратившись в ничтожное количество стекшей на дно шахты жидкости и легкий, белесый, едкий пар.
- Так, - по-прежнему мрачно подытожил Тайпан, пытливо заглянув в черный зев шахты, - а теперь, господа, меня интересует следующий вопрос: кто туда полезет? Ведь, как ни крути, что ни придумывай, а должен же быть в каждом деле тот, кто полезет первым? Добровольцы - есть?
- Подумаешь - дело, - сказал Тартесс, - я и слазаю сейчас.
- Погоди, - попытался остановить его подчеркнуто-практичный Ресибир, - сейчас подъемник наладим.
- Тот не баск, - сказал Тартесс, виртуозно складывая вервие, - кто не спустится по веревке на две-три сотни метров. Мне пока еще не семьдесят лет.
- Да не в том дело. Тот, кто ждет там, внизу, удался он или нет, может быть опасен. Страшно - опасен.
- Господь, - сказал Тартесс, крепя веревку, - которому я по мере слабых сил своих стараюсь неуклонно служить, обережет меня для другой смерти. По гордыне моей, - боюсь, - далеко не такой почетной. Я верю.
II
- Стоит, господа, - выпив водички, проговорил Тартесс, спустя полтора часа вернувшийся из-под земли. - Здоровенная скотина. Метров тридцать с лишним. Или тридцать пять. Довольно далеко от того места, где мы разместили Изделие. И - знаете? Он, по крайней мере, живой: когда я спустился, он заметил, и мигнул мне чем-то вроде фонаря. Уж не знаю, на что годен. Так что подъемник готовить все-таки придется. Потому что лично я ничего не понял : эта штука и на самый первый взгляд выглядит достаточно... экзотично, но зато на второй, - и все последующие, - дело обстоит и еще хуже.
- Слушай, ты можешь объяснить по человечески, - что видел, как, в каком виде?
- М-м-м..., - Тартесс в видимом сомнении поднял брови, - пожалуй, - нет. Пожалуй, - не смогу. Вы уж будьте любезны, - поглядите сами. Тогда и вопросов никаких не будет.
Возможность спуска, как и большинство мелочей, была Сообществом предусмотрена и обдумана всесторонне, поэтому, после того как Ресибир и Фермер, в качестве признанных тяжеловесов, приволокли метров за двести все пятьсот килограммов системы легкого подъемника, все собравшиеся уже через полчаса оказались внизу. Непонятный результат невнятной деятельности с виду напоминал больше всего рыбу, нечто среднее между кургузым сомом и толстым скатом, без малейших признаков крыльев или плавников, а также дюз, пропеллеров, окон, дверей, иллюминаторов или каких-либо выступающих частей. Просто серая, матовая туша с глухим корпусом. Кое-что, правда, все-таки было: на той стороне корпуса у которой, повинуясь стадному инстинкту, сгрудились все собравшиеся, медленно вспухли два волдыря размером чуть побольше апельсина, кожица на них натянулась, став совсем прозрачной, и сквозь нее неторопливо пробился мягкий, матовый свет. Свет был приятным, а вся процедура, предшествовавшая его появлению, выглядела довольно-таки противно. В свете собственного освещения Изделие имело приблизительно серо-коричневый цвет в слабых разводах, а поверхность его - казалась чуть бархатистой и теплой на ощупь. Еще - кое-где на поверхности в нижней части корпуса виднелись отдельные черные бугорки размером с фасолину, покрытые концентрическим рисунком, до неприятного напоминающим отпечатки пальцев. Все.
- Да-а-а... - Потрясенно протянул кто-то но поддержки никакой не получил, потому что и без того все было ясно, и оправдались самые смутные из опасений, самые невероятные из них: сделать что-то, причем что-то явно осмысленное, и при этом - не иметь ни малейшего представления ни об истинном устройстве, ни о принципах работы, ни о хоть каких-то, хоть мало-мальских подходах к управлению, - было ощущением, мягко говоря, непривычным.
- А вот интересно, господа, - с какой это стати мы решили, что нам все само собой окажется ясным? Нет, я ничего не говорю, мне просто интересно, - с какой стати?
- Вопрос хорош, - подал голос Фермер, - но малоактуален. Поэтому предлагаю единогласно снять его с повестки дня и поставить другой вопрос: что делать-то будем?
- Во-во, - проговорил только что примчавшийся Некто В Сером, обладавший, похоже, совершенно сверхъестественным чутьем, - добавьте сюда еще и вопрос: "С чего начать?" - и я устрою вам советское гражданство...
- Благодарю, - мрачно ответил Фермер, - не стоит хлопотать. Хотя вопрос принимается.
- Потыкаем пальцем в разные кнопочки, - легкомысленным тоном проговорил Об, - и поглядим, чего получится.
- Предположим, - деловито начал фантазировать Хаген, - одна из них запускает реактивную тягу. Предположим - атомную. Ваши дальнейшие действия?
- Хорошая перспектива. Подкупает, по крайней мере, полной своей определенностью... Стой!!! Стой!!! Ты что делаешь?!!
А дело состояло в том, что Анюте надоело стоять где-то там позади и слушать скучные разговоры. Она ковыряла-ковыряла носком кроссовки шершавый пол шахты, да и ткнула указательным пальцем в один из черных бугорков. Тут-то ее и застиг предостерегающий вопль.
- А что, - начала она, - чего я сделала-то? Мя-агонький...
И не договорила, потому что вдоль сразу нескольких, доселе незаметных линий массивного корпуса коротенький, прижатый ворс вдруг разбежался, как деревянные опилки - по поверхности воды, собравшись по сторонам проявившихся линий, а сами эти линии со страшной, хищной плавностью вдруг вскрылись, вывернув наружу трапецевидный, шириной метра в четыре лоскут. Лоскут тут же дотянулся до земли, образовав чуть выпуклый пандус, - и все стихло.
- Ну вот, - довольным тоном прокомментировал Об, - я же говорил...
- И оказался прав, мой друг, - патетическим тоном продолжил Хаген, возлагая ему длань на плечо, - вот только на эту самую кнопочку нажал не ты... Я думаю, что нам уже следует войти, потому что больше - все равно ничего придумать нельзя.
С этими словами он решительно ступил на пандус, а за ним потянулись и все остальные, только Некто В Сером - споткнулся, а Ресибир все время поглядывал на карманный дозиметр армейского образца, который показывал обычный для здешних мест фон.
В рыбообразном тулове Изделия оказалось неожиданно много места, что уже само собой вызвало чернейшие подозрения Тайпана. Он без понимания, но с явным неодобрением смотрел на покрытие "пола", которое собиралось в гармошку вдоль стен, а больше тут, по сути, ничего не было, кроме кресла с высокой спинкой, напоминающего не то раковину, не то цветок какой-то мрачно-бурой орхидеи и расположенного перед полулунным, высотой сантиметров в восемьдесят, выступом в передней части. Выступ этот напоминал бы пульт, и самое тут ему было б и место, - вот только не было на том пульте ровно ничего: ни кнопок, ни ручек, ни привычных всем приборных шкал, ни новомодных экранов. Вообще ничего, кроме двух хоботообразных рукавов, торчащих из уступа прямо перед креслом. Ресибир взял один из рукавов, заглянул внутрь, но, увидав покрывающее внутреннюю поверхность этой странной трубыподобие пушистой белой плесени, да еще под толстым слоем густой, прозрачной слизи, брезгливо сморщился и оставил его болтаться, как был.
- Как я вижу, - неопределенно повел рукой Оберон, - кругом полным-полно волонтеров! Целые толпы! Точь-в-точь как где-нибудь на седьмом-восьмом году нынешней индокитайской заварухи... Даже наш уважаемый Тайпан помалкивает! Ресибир! Вы же, как будто, тоже пилотировали что-то там такое?
-Аг-га, - саркастически кивнул Ресибир, - два типа вертолетов пятнадцать лет назад и легкомоторная авиация. То-то мне в данном случае эти навыки помогут!
- Причем здесь пилотаж? - Мрачно осведомился Тайпан. - При чем тут что-то, напоминающее пилотаж хоть в малейшей степени? Начать хотя бы с того, что штука это летать не может даже теоретически: нечем ей летать...
Анюта тем временем слонялась по "салону", водя пальцем по теплым, ворсистым, необыкновенно приятным на ощупь стенам, пыталась перелистывать "гармошки" вдоль стен, достигавшие высоты ее тела, потом - зевнула и уселась в кресло. Необычной формы верхняя часть спинки его неторопливо, все тем же коварно-вкрадчивым движением, как будто прося разрешения и опасаясь напугать, опустилась на ее голову сверху, накрыв ее подобием шлема. Ученые мужи продолжали пререкаться и дискутировать, пока их не отвлек тихий, довольный смешок, после чего они вдруг как-то разом заметили сидящую в кресле Анюту. Она сидела с руками, почти полностью скрытыми в "рукавах", с головой, скрытой шлемом почти до самого рта, нимало не испуганная исо смутной улыбкой на губах. Она явно что-то разглядывала, явно - игралась чем-то, поскольку руки ее все время чуть заметно шевелились, и явно развлекалась своим занятием. Забрало "шлема" показывало ей разноцветные узелки, соединенные в сложные цепочки. Много узелков. И каким-то образом перчатки давали возможность касаться этих узелков. Иные - заставляли проделывать всяческие эволюции схему Изделия, котораянаходилась тут же. Другие - заставляли отдельные узелки разворачиваться в новые цепочки. Эта игра - оказалась необыкновенно увлекательной, она и увлеклась.
- Интересно, что это она делает?
- Только то, на что не решились остальные. Осваивает управление.
- И чего она там сможет понять? Что она там вообще понимает?
- Ты хочешь сказать, что соображаешь больше? У нее хотя бы сомнений с рефлексиями нет.
- Господа, это же просто смешно!
- Оставьте ее в покое, - негромко проговорила доселе молчавшая Нэн Мерридью, - потому что точного знания у нас все равно нет. А когда нет точного знания, нужны именно такие люди, темные и одаренные. Беспечные, не знающие сомнений и беспощадные. Те, кто когда-то первым приручил собак или быков, вряд ли кончали хотя бы и завалященький университет.
С этого момента так и повелось. Никто ничего не мог понять, и все только диву давались: глазастая шпана с утра пораньше, захватив термос с кофе, усаживалась в кресло и сидела там часами, осваивая искусство общения с Изделием, как увлекательную игру. Ее приходилось чуть ли не силком вытаскивать из кресла, чтобы прогулять, накормить и вымыть, а то она и вовсе не вылезала бы наружу. Нет, то есть, конечно, пробовали и другие. Кое-кто даже умудрялся со страшной натугой что-то усвоить. Все это время она нетерпеливо стояла рядом, и когда у соискателя возникали какие-нибудь вопросы, она честно старалась ответить. Поначалу - при помощи своего небогатого словарного запаса. Потом, увлекаясь и видя полнейшую тупость курсантов, - все больше помогая себе жестами. Потом, - следовало неизбежное:
- Пусти! Сейчас покажу лучше...
После этих сакраментальных слов она как-то само собой оставалась на своем месте, и бедный член сообщества начинал испытывать неловкость от того, что отвлекает занятого человека от серьезных дел своими глупостями. Одно время она повадилась было и есть прямо там, у места, питаясь кофе и бутербродами, но ей не дали: кто-то, чаще всего - совершенно бесцеремонный, хищный Хаген, приходил за ней, молча брал поперек живота и волок ее, брыкающуюся, наружу. Даже абсолютно обожаемый ею Тэшик-Таш был не то, чтобы забыт, а как-то несколько отставлен в сторону. И однажды вечером произошло то, чего все ждали и чего смутно опасались: Анюта сообщила, что после долгих разбирательств достигла градации, именуемой "Контроль". Умное слово "градация" она узнала уже сейчас, в ходе своего чудовищного дрессировочного запоя, как и многое другое, потому что кое-что, касающееся, к примеру, масштабов, топографии, навигации и метрики, ей приходилось все-таки черпать у докторов с магистрами. Очевидно, что лекции их Анюта понимала очень по-своему, но, судя по вопросам, понимала явно. Вопросы по форме бывали таковы, что лекторам делалось дурно: потом, постепенно, они притерлись друг к другу. Сообщение вечером, у костерчика (костер теперь, в отличие от начального периода пребывания, жгли уже не как правило) было встречено гробовым молчанием, только спустя полминуты кто-то выдохнул, испуганно и отчаянно: "Ох, нет!" - но она почти не обратила на это внимания, продолжив с таким видом, будто всем уже - все ясно:
- Там система какая? Там пока не разберешься почти со всем, до "Контроля" не добраться. Случайно ничего серьезного включить невозможно. Так что все. Хотите - завтра утром, хотите - прямо сейчас, но только я его вытаскиваю.
- Слушай, не сходи с ума! Безумие какое-то, ей-богу!
- Хм, - вдруг фыркнула Нэн Мерридью, - у кого-нибудь есть другой план? Жажду услышать. Можно даже не гениальный, а просто хоть на что-то похожий. Приемлемый. Не совсем идиотский.
А Фермер сказал:
- А когда вы все так дружно и с таким энтузиазмом собирались лететь, вы что, - не догадывались, что один из полетов будет первым? Так что рекомендую побыстрее оставить эмоции.
- А еще меня не жалко. Если что - то и невелика потеря...
И только махнула рукой в ответ на раздавшиеся было протесты.
- А я, - пробурчал Тайпан, - так и не понял, о чем, собственно, речь? Ну не может эта штука летать! Никак. Ни при каких обстоятельствах!
Она же, сторожко пробираясь среди камней, подошла к разверстому жерлу шахты, ступила на подъемник и скрылась из глаз. Все. И еще минут десять ничего не происходило, а потом, походя выворотив и смахнув подъемник, над краем шахты медленно и плавно всплыл, как всплывает из темной ямы на дне темное бревно сома, как восходит над горизонтом какое-нибудь темное солнце, бесшумныйтемный силуэт. Поднялся, с беззвучным поворотом сдвинулся в сторону, и опустился на склон, совершенно с ним слившись. Тайпан, сунув себе в рот чуть ли ни весь кулак целиком, что-то потрясенно шипел. Остальные - молчали, поскольку только у одного из собравшихся были чисто теоретические, им самим считаемые игрой ума прикидки, - как бы могло выглядеть что-нибудь вроде антигравитации, а другие в это не то, чтобы не верили, а считали несерьезным предметом для обсуждения. Это и сейчас выглядело несерьезно, как какое-нибудь огнестрельное ранение в локоть: ну всплыла этак неторопливо туша, - эка невидаль! Мы в кино и не такое видели ... И тут же, покинув внутренность Изделия, она с беспримерной наглостью, как что-то давно решенное сообщила, что прямо следующим утром планирует первый настоящий полет. Причем самым интересным была даже не эта наглость, а та интересная подробность, что наглость эта великолепно согласовывалась со здравым смыслом. Так что Сообщество задевала сама безапелляционность Анютиных высказываний, а отнюдь не их существо: ничего более конструктивного никто предложить, по сути, просто не мог. Точно так же, со всей определенностью, она высказалась, что в первый полет отправится одна, но тут номер не прошел. На нее навалились всеми и убедили-таки, что с одним человеком может произойти всякое, и по этой причине без Второго Номера никуда отправляться все-таки нельзя.
Вылет был назначен на семь утра, причем по настоянию летчицы все возможные зрители расположились поодаль, - эту свою позицию она смутно мотивировала возможной опасностью, связанной со взлетом. К Моменту Ноль, само собой, все Сообщество без исключения, невзирая на предостережение, расположилось в бороздах окрестных голых горушек. Впрочем, это было проделано в типичной для Сообщества манере: так, чтоб было видно, но вне оси Изделия, - и на достаточном удалении. Анюта с Ресибиром, покинув последних сопровождающих, неторопливо удалились по направлению к машине, постепенно превратившись в две неразличимые темные фигурки, особенно крохотные на фоне массивного корпуса Изделия. Оно не особенно было похоже на что-либо летающее, даже при всей своей обтекаемости, - оно было похоже на гигантского кита, распластанного на суше, а еще - на бурый каменистый вал среди окружающего камня, совершенно сливаясь с ним по цвету и тону. Два черных муравья доползли до машины и так же, как муравьи - в муравейнике, исчезли внутри этой округлой туши, и снова в окружающем скудном ландшафте все замерло, стало неподвижным и мертвым. Тишина и неподвижность, неподвижный корпус непонятной машины среди неподвижного камня, казалось, лежал тут уже многие тысячелетия, и - никаких признаков того, что хоть что-то готовится. По мере того, как минутная стрелка подходила к двенадцати, среди зрителей нарастала нервозность, так, что под конец нервы у всех собравшихся были натянуты до предела, и это усугублялось тем, что буквально никто из них даже отдаленно не представлял себе, чего, собственно, ждать. То, что произошло потом,странным образом одновременно разочаровывало и пугало: машина исчезла с такой стремительностью, что глаз не успел уловить подробностей, осталось только смутное ощущение размытой ленты, смутной струи, почему-то разноцветной, мгновенно протянувшейся к небу, вонзившейся в него и исчезнувшей, как сон. Только что был, лежал на земле неподвижный, лениво-округлый кит, - и вдруг исчез без следа, без звука и без всяких световых эффектов. Какое-то время, - вероятно, очень короткое, - ничего не происходило. А потом в воздухе, приблизительно посередине расстояния между тем местом, где была машина и причудливой, как и все окружающие скалы, скалой по имени Киче, вдруг вспыхнул, - именно вспыхнул, - совершенно черный шар. Он погас так же мгновенно, как и возник, а потом на потрясенных людей, собравшихся вокруг, вдруг обрушился удар. Прежде, чем звук добрался до них по воздуху, он достиг их через камень. Это пела, вибрируя как чудовищный камертон, источеннаяветром, шлифованная летучим песком, ветхая от времени скала Киче, ана ее невзрачно-темной каменной груди страшным, режущим, нестерпимым зеленовато-белым блеском горело крохотное пятно, почти точка, окруженная ослепительным сиянием. Камень под ногами продолжал дрожать мелкой, почти непереносимой дрожью, от которой ныли зубы и неприятно вибрировало что-то в ушах, контуры скалы стали размытыми, она медленно-медленно окуталась непроницаемыми, тяжелыми клубами пыли и мелкого каменного крошева, а потом вдруг так же медленно начала растрескиваться вдоль, превращаясь в груду беспорядочно валящихся каменных столбов, которые, в свою очередь, ломались, рассыпаясь остроугольными глыбами. И только потом, после света, дрожи и звука, пришла очередь ударной волне. Благо еще, что она достигла несчастных зрителей не единым всесметающим фронтом, а, скорее, в виде множества беспорядочных, яростных вихрей. Они загнали смертных в их каменные щели, заставили цепляться за камень, запорошили им глаза и забили глотку пылью, и сверху присыпали мелкими, - и не слишком мелкими, - камешками под глухие раскаты и зловещий, короткий, как от громадных челюстей, лязг тяжких каменных глыб. Казалось, катаклизм длится вечно, но на самом деле уже к семи - двенадцати стихли последние раскаты, и почти осели клубы пыли, и прекратились лихорадочные содрогания почвы, только в одном месте из-под оставленной обвалом груды каменного мусора лениво поднимались скудные, тяжелые клубы жирного дыма, как будто нестерпимым блеском сверкавшая частица подожгла что-то маслянистое или же содержавшее смолу. Когда почтенное Сообщество, слабо перхая и дружно протирая глаза, сумело отодрать себя от взбесившегося камня, от бедного Киче остался куцый, косо сколотый обломок, напоминавший сломанный зуб. И первым, кто пришел в себя, оказался флегматичный Фермер:
- Так, - сказал он, - все, кажется, целы. А ведь, кажется, всеот себя зависящее сделали, чтобы расшибиться. Может быть мне хоть кто-нибудь сможет объяснить, какойбезопасный вариант вообще, хотя бы теоретически, мог иметь место в данном случае, - во-первых, и почему именно на него был расчет, - во-вторых? Потрясающее, прямо-таки редкостное благоразумие и осторожность...
Чела, не сказавший ни единого слова, к этому моменту уже возился зато с кое-какой аппаратурой дистанционного контроля. Лицо его имело самое что ни на есть озабоченное выражение:
- Господа, - странным голосом проговорил он наконец, выводя на экран данные радиографа, - боюсь, что мы все попали под воздействие рентгеновского излучения. Утешает то, что оно было довольно мягким и продолжалось не более пятнадцати-двадцати секунд... Источник носил точечный характер и располагался, - тут он указал рукой на рухнувшую скалу, - приблизительно во-он в том направлении...
- Интересную штуковину мы родили, - проговорил, машинально грызя мимоходом сорванную, тощенькую травинку, хмуро-рассеянный Тайпан, - невозможную с точки зрения всех нынешних представлений. Жалко, что пропала, а то изучили бы...
- Господи, что ты говоришь-то? Почему обязательно "пропала"?
- Не надо обманывать себя. - Он выплюнул травинку, оказавшуюся горькой, как хина. - Не стоит врать - себе: по записям, уже в секторе сто двадцать - семьдесят градусов скорость этого... Этого фантика была уж никак не менее тридцати "М". Так что, хоть мы и не сумели точно измерить ускорение, оно явно было таким, что о нем противно говорить... Ребят убило мгновенно, они, наверное, даже не успели ничего почувствовать. Так что это сооружение летит себе где-нибудь по прямой, страшно собой довольное и с двумя молодыми дураками, превратившимися в студень, - внутри... О-охх, - он застонал, вдруг, как это порой и бывает, осознав, что больше - никогда в жизни, и в муке закрыв глаза рукой, - да как же это, гос-споди!
- Но почему это произошло, почему? - В странном отупении недоумевал Об. - Ведь все же было обговорено, буквально! Ну послушайте, друг мой, - он потянул Тайпана за рукав, - но этого же не может быть! Она сама задавала мне такие вопросы, из которых ясно было, - все человек понимает в смысле времен и расстояний... Ну не мог я ошибиться! Я слишком давно преподаю для этого! Ну скажите, а?
- Может быть так. Может быть - не так. А может быть, поняв вашу науку, она ошиблась в самом действии. Думала, что надо делать так, а на самом деле оказалось - иначе. Кто теперь знает? Кто и чего теперь может сказать? Еще и по этой причине дело наше, кажется, завершилось, толком еще и не начавшись... А! О чем теперь говорить...
Этот обед начался в тягостном молчании. Хаген приволок откуда-то бутылку виски и бутылку текилы, и никто не стал возражать, когда он разлил спиртное по стаканчикам. Нэн Мерридью сидела отрешенно, с сухими глазами, но это была сухость пустыни, на нее страшно было смотреть, - в тысячу разстрашнее, чем если бы она билась в рыданиях. Никто не решался первым начать разговор, потому что из собравшихся все до единого понимали, что первое же слово, изреченное по существу, неизбежно обернется коллективной истерикой. Убийственной моральной паникой. Мозговой рвотой. Со времени старта прошло уже шесть часов, и надеждыне оставалось даже у самых стойких. Да и не во времени дело: для всех присутствующих было совершенно ясно, чем неизбежно обернулся дикий старт для всех, находящихся внутри. Тут были люди, которым доводилось терять, в том числе - и друзей, в том числе - и трагически, и порой - внезапно. Но все-таки этот случай выдавался и из этого ряда - вон какой-то особой подлостью, несправедливостью нестерпимой. Потому что не было сейчас - войны. Потому что жизнь, которую они столь круто попытались взять в свои руки не так уж давно, после тяжкого периода невразумительной, ничего не дававшей чувствам, подготовительной работы с месяц тому назад начала, наконец, оборачиваться подобием сказки, произведением тяжко кованной магии. Наконец, Тартесс поднял голову, доселе опущенную долу, обвел собравшихся режущим взглядом, проглотил стоявший в горле шершавый комок и начал:
- Что ж мы все молчим-то теперь? То такие все были разговорчивые... Слова друг другу не давали сказать! Очевидно, - боялись, что другие не заметят, какие мы все замечательные! Не...
И - не договорил. Не договорил, потому что по сухой, залитой беспощадным послеполуденным светом почве скользила быстрая тень, а с безоблачного неба стремительно, бесшумно и страшно валилась тяжелая туша Изделия. Машина падала плашмя, как иной раз "на ровном киле" тонут корабли, не ускорясь и не замедляясь. Она просто, как в детской выдумке, замерла в каких-то сантиметрах от грунта, а потом, мягко распластавшись, бесшумно легла на него. Все.
Для Анюты пребывание в Стационарном Кресле перестало быть работой уже несколько дней тому назад. Теперь она искренне наслаждалась "игрой в кнопочки", заставляя машину выполнять все более замысловатые трюки, - правда, до сего дня исключительно только на земле. Так сказать, - умозрительно. Но сей день наступил, и от этого не стало сложнее. Этот-этот-этот - прижать, за эту связку, - потянуть, - "Контроль", - "Исполнение". А для чего мы так стараемся? А всего-навсего... "Гармошка", тянувшаяся вдоль стен, в одном месте растянулась, сгладилась, образовав чуть угловатое подобие волны высотой приблизительно по пояс взрослому человеку, и отлилась в близкое подобие ее собственного кресла. А для того мы так стараемся, что нам всего-навсего нужно как можно надежнее усадить Второго Номера. Надо сказать, - говенненький Второй Номер из Ресибира, но, с другой стороны, этолучшее, что можно достать. Приподняв забрало, и увидав, что Ресибирова голова тоже скрылась под шлемоподобным навершием кресла, - спросила:
- Картинка есть? Четкая?
- Порядок, - шевельнулись медальные губы под "забралом", - картинку вижу и понимаю.
- Добро.
Так и вот так, - вызвали модельное изображение окрестностей с Киче - В качестве основного тактического и с Кси-Лаковой - в качестве стратегического ориентиров. Выбираем темпоритм по модели. Оч-чень торжественно удаляется Киче. Как на похоронах. Наз-зад. Еще раз. Как часовые у Мавзолея дедушки Ленина. Назад. Еще раз. Как дачка от "Запорожца". Еще. Переборщили. Не знаю - почему, запретного красного на узелках нет, но все-таки слишком будет. И не нужно к тому же. Еще разик. Резковато, - но сойдет. Какая у нас комбинация? Ага... Связываем в цепочку все узелки комбинации. Цепочку - в нижнюю часть, а верхнюю поделим: пока что треть - передний обзор, две трети - задний. Видно так, что впору потрогать. Все. "Контроль", - тянем связку, - взгляд фраера, - нигде красного цвета нет, - "Исполнение". Если придираться, то какое-то шевеление, может быть, и было, а так, если честно, тело не ощутило ускорения: просто Киче плавно и быстро отодвинулся вглубь все более обширной и все более мелкомасштабной панорамы. На протяжении почти минуты пологого полета была видна в виде все более мелкого черного пятнышка Кси-Лаковая, но потом ушла за край "прямого" экрана и она. "Тест". Красного нет. "Линейка". Высота сто двадцать километров. Скорость - восемьдесят процентов равновесной. Так что, будь это обычной машиной, движение шло бы по параболе, но Изделию, похоже, было совершенно все равно, куда, как и по какой траектории лететь. Из почти безотчетного желания форсировать события, почти бездумно она увеличила скорость, поднялась повыше и сделала скорость равновесной. Через несколько десятков минут они оказались приблизительно над тем местом, с которого не так давно отправились. В нескольких сотнях километров от Кси-Лаковой, а отсюда - совсем рядом, над побережьем висел мощный, выразительный, даже на глаз переполненный энергией завиток облаков, - на самом деле завиток этот имел собственное имя: "Габриэлла", и принес на сотни, тысячи квадратных километров чудовищные ливни и ветер, сбивающий с ног. Теперь он был виден только на протяжении нескольких минут, после чего исчез за смешным, круглым горизонтом. Внизу тянулся океан, проплывали острова, бесцветные из-за прикрывающей их дымки или сказочно-прекрасные, подобные ювелирным изделиям в серо-голубом бархате, как в бреду, как в невозможно прекрасной сказке неторопливо, величаво протянулась внизу Африка, но и ее они пересекли в этом месте чуть больше, чем за пять минут.
- Эй! - Раздалось слева и она, вздрогнув, очнулась от своего сна наяву, от реализованной грезы, заставляющей терять чувство реальности. - Скажи, как тут вывести нижний обзор?
Анюта про себя высказала одно короткое слово, которое говорят даже и высококультурные русские люди, треснувшись, к примеру, об угол либо пролив на себя горячий чай: ее удивляла потрясающая бестолковость этих старых (кроме лапочки-Поля, конечно!), колоссально много знающих, опытных, до изощренности умных людей. Ну ничего же сложного! Все ж просто так понятно! При этом она, правда, упускала из виду, что к ней самой эта ясность, эта рефлекторная легкость действий пришла после кошмарной десятидневной учебы, искуса, когда она, сама того не заметив, впервые в жизни стала каким-никаким, а профессионалом. Теперь она, понятно, как это и свойственно людям, даже представить себе не могла, - чего тут можно не понимать? Тихим, ровным голосом, скрывающим раздражение, она дала Второму Номеру краткую, детальную инструкцию, и, спустя пару минут, заполненных шипением, услыхала удовлетворенное восклицание: Ресибир, пребывавший с самого начала полета наполовину слепым, вдруг прозрел и проникся. Теперь она, поначалу - осторожничая, а потом все более смело начала пробовать разные режимы реального полета, то падая почти до атмосферы, то поднимаясь до высоты в половину земного диаметра. Слева было совершенно тихо: освоивший операционную систему визуального контроля Ресибир пребывал в надлежащем экстазе и о нем, казалось бы, можно было дальше не беспокоиться, но неожиданно раздалось:
- Слушай, а сто километров в секунду мы можем?
- Угу.
- Так давай тогда по-быстренькому на Луну слетаем, а?
Возможность этого ей как-то так не приходила в голову. Но была соблазнительной. Страшно соблазнительной. Нестерпимо соблазнительной, особенно после того, когда до нее вдруг дошло, что можно. Вполне. То есть, конечно, нужно все подробно и точно выяснить у самого Изделия, но, кажется, должно было выйти. Вот она и занялась расспросами и расчетами, крутясь на высоте трехсот километров, затратив на все около получаса: дело оказалось не таким уж простым, но, впрочем, вполне осуществимым и не слишком сложным. В общем, затратив чуть больше трех часов, они слетали на Луну. Точнее - к Луне, обогнув ее с максимальным приближением к обратной стороне на десять километров, и мимо них быстро и неуклонно проплывали вечные, ветхие, залитые угольными тенями и ослепительным светом кратеры. Такие контрасты, которых на Земле просто не бывает,ослепительный и ледяной восторг, время, когда сбываются сны, и впору бы ущипнуть себя, только совершенно нет никакого желания просыпаться.
Ее достаточно рано начали тискать, потому что это было вполне в обычае у народа в тех местах, откуда она была родом, и не подчиниться ему в надлежащем возрасте обозначало бы автоматически поставить себя вне общества Прыщавых. Отважные на такое - были, но для этого нужно было иметь либо высокое по райцентровским меркам положение родителей, либо хоть что-нибудь за душой. Она же, сколько себя помнила и до совсем-совсем недавнего времени была Человеком Обычая, и очень-очень редко ловила себя на мысли о том, что вообще мыслит. Нравы же в рабочем общежитии и ГПТУ были и еще проще, но и строже: они приручали к потным рукам за пазухой, под подолом и в прочих местах очень быстро, в считанные недели, редко - месяцы, - и уже всех. Кавалеры... Это теперь она понимала, какими тупыми, дикими, вонючими, жестокими козлами они были. Мизантроп Хаген как-то раз, когда она уже успела что-то усвоить (сама не поняла как: ведь учили же вроде бы языку в школе, так с обычным результатом - по нолям) из английского языка, обронил термин: "голая обезьяна". Вот-вот. Это про них, про кавалеров, но они были неотъемлемой частью окружающей природы, и ни ей, ни подругам, просто-напросто в голову не приходило как-нибудь избежать тесного соприкосновения с ними, как не приходит в голову какому-нибудь карпу желание прогуляться по берегу или малость полазать по деревьям. Так что невинность она потеряла довольно быстро. И, - как она понимала это теперь, - если не ума, то хоть чутья врожденного, чутья самой адаптивной в мире твари божьей - человеческой самки, чтобы, пройдя через пару-тройку комплектов из потных рук, остановиться на следующем. Сыграть, по мере соображения, таким образом, чтобы он все-таки не слишком над ней издевался в угоду друзьям, и чтобы, одновременно, не наскучить. Роман с молодым человеком из райцентра с точки зрения психологии очень напоминает работу укротителя, к примеру, медведя: никогда не можешь быть уверен, что объект укротительской деятельности вдруг не порвет тебя в клочки. В сексуальном плане он был всем подобен представителям своего вида, то есть груб, тороплив, невнимателен, однообразен и вонюч, и только наличие серьезного врожденного темперамента позволило ей со временем начать испытывать некоторое удовольствие от его действий, и даже пару раз достигнуть финала: не бог весть что, но, к сожалению, появляется пристрастие. Она даже, дура, думала, что влюблена в этого Коленьку! И с чего, спрашивается, выдумала? Даже непонятно, - ведь ничего, совсем ничего хорошего в этой особи мужского пола не было. Только что сравнить было не с чем, а так - почти совсем непроглядный случай. А потом, - вдруг, сразу, - Поль с его смешным русским языком, необыкновенно выразительным, необыкновенно милым лицом, с грустными черными глазами. Ее сразу же, с первого взгляда повлекло к нему со страшной, непреодолимой силой, и не о чем тут было думать, все за нее само подумалось, и, видать, правильно подумалось, потому что очень быстро он оказался в ее постели, именно потому что ей так захотелось. Это была сказка! Она ничего подобного даже представить себе не могла, и дело даже не только в его умении или там мужском опыте: еще до того, как он коснулся ее в первый раз, у нее уже кружилась голова как от какого-то волшебного вина, а тело потеряло вес. Земля плыла, когда он в первый раз дотронулся до ее кожи, так что же говорить о том, как было потом, об этом и вовсе никак невозможно ничего сказать, потому что это было неописуемо, потрясающе, и слов таких не придумано, потому что если бы были такие слова, род людской перевелся бы на земле, честное слово... Так вот, сейчас, на скорости в полтора километра в секунду на расстоянии в десять километров от самых высоких, самых отчаянных, самых иззубренных гребней, черных, как сажа ночью, и ослепительных, как электросварка, - было не хуже! Это было ничуть не хуже, чем любовь, это было на уровне. Мысли кружились, как разноцветные искры в медленном вихре, но это странным образом не мешало ей видеть - все, и делать все так, как это нужно. А потом она все с тем же наслаждением разогнала свою машину до огромной скорости и смотрела за тем, как медленно, но все-таки заметно для глаза растет, надувается, как гигантский воздушный шар, надуваемый ленивым великаном,бело-голубой, чуть съеденный сбоку Ночью шар Земли... А вот чем хорош полет на очень, очень больших высотах, так это определенным удобством навигации. Последовательно - полушарие, потом - континент, та самая горная провинция в Андах, и - черное пятнышко Кси-Лаковой. Она спускалась, постоянно корректируя спуск, плашмя, потому что захотелось испробовать такой режим, и выглядело это, как обыкновенное падение с небольшой высоты какого-нибудь бревна. Вот только - высота была большой, и поэтому "обыкновенное падение" непременно обернулось бы довольно хитрым куском спирали. А тут - "падение плашмя" в каждый данный момент времени происходило по перпендикуляру к плоской, как полторы тысячи лет тому назад, неподвижной Земле. По законом неравномерно-замедленного движения.
- Ты что же это творишь, др-рянь пар-ршивая?!! Ты понимаешь, что мы вас уже десять раз, как похоронили? Нет, ты понимаешь или нет, я тебя, паршивку, спрашиваю? Где вы, чер-рт бы вас...
Разэтак и разтак. В полном соответствии с бессмертными заветами Михаила Илларионовича Кутузова: мордой - и в говно.
- ... же, самый первый раз вылетают, - и на тебе! Шесть часов изволит неизвестно где...
Где-где... Не так, конечно, как слово, употребляемое в ответ на данный вопрос классически, но тоже почти в рифму, - на Луне. Но она в тот момент, понятное дело, ничего такого не то, что не сказала, но и не подумала даже, потому что до нее дошло, чем на самом деле обернулись порывы ее крылатой души для всех собравшихся. А еще - какими чудовищно глупыми были на самом деле ее деяния. А еще - какой подлостью, какой эгоистичной жестокостью было взять - и улететь, не договорившись о связи. Они-то понятно, им и в голову не пришло, что она, дура безмозглая, с первого же раза рванет куда-то там вдаль, - а она? А она об этом - думала? Вообще - что собиралась делать и собиралась ли вообще что-нибудь? Эти, или почти эти, а также многие другие им подобные мысли возникли в ее голове почти одновременно, после чего она, мучительно покраснев, схватилась за щеки и заревела. Это был рев настоящий, натуральный, как самогон, с соплями, вытираемыми рукавом и слезами градом. Так ревели сисястые, толстоногие, пятнадцати-шестнадцатилетние деревенские девки, когда родители вдруг доподлинно узнавали, чем именно она занималась в баньке с теть-Нюриным Ванькой, и чем это закончилось, а нынешнее поколение так уже не умеет. Утраченное искусство. Это потом она, скорее, сама бы кого угодно до слез довела, это потом ее даже представить-то плачущей стало невозможно. Это все еще было впереди, а пока она простодушно ревела, всецело осознав весь ужас содеянного. Ресибир,бледный и мятущийся,стоял рядом с Анютой, но совершенно осатаневший Об продолжал свое одинокое плавание по волнам Злобной Риторики вовсе, казалось, не обращая на него никакого внимания. Наконец, он все-таки решился подать голос:
- Это я, я виноват. Это я предложил ей слетать на Луну. Даже не знаю, - что это на меня нашло?
Об повернулся к нему и некоторое время молчал, тяжело, с ненавистью дыша, потом лицо его приобрело почти свекольный оттенок и он ткнул аргентинца в грудь костлявым пальцем:
- А с вами я вообще не хочу разговаривать. С вами не о чем разговаривать, вамнадо просто набить морду. А самое главное, - так это то, что вы здесь совершенно не причем! Совершенно! На вас никакой такой вины нет! Кроме глупости, но это, к сожалению, не коррегируется...
Это он, надо сказать, погорячился: чтобы набить морду Ресибиру понадобилось бы трое-четверо морских пехотинцев. Предпочтительно - с автоматами. Другое дело, что был дон Алонсо страшно сконфужен, чувствовал себя виноватым и очень может быть, что предпочел бы мордобой претерпеть. Межь тем в разговор вмешался Фермер, который доселе стоял неподалеку, молчал и только переводил взгляд светло-голубых глаз с одного участника разговора на другого:
- Мисс Судкова, - проговорил он негромко очень ровным, чуть даже лекторским голосом, - вы понимаете, о чем говорил сейчас мой горячий друг, а? Вот этот вот мелкий провокатор, ваш напарник, он, при всей своей глупости, - понял, поскольку, как-никак, был человеком военным, а вы? Нет? Да успокойтесь же, вам просто не объяснили в свое время, и приходится делать это теперь... Есть правила, правота которых подкреплена опытом тысячелетий, их сравнительно немного, но зато все они крайне важны. Так вот, согласно одному из них, власть того, кто стоит на капитанском мостике... или того, кто сидит в кресле Первого Пилота, как правило, безраздельна. Мера ее гораздо выше, нежели у любого монарха. Все, кто в данный момент находятся на борту, - кем бы они ни были! - обязаны подчиняться его приказам во всем, что прямо или косвенно связано с безопасностью судна, но зато за все принятые решения несет единоличную ответственность только он сам. Вам посоветовали глупость, вы приняли решение эту глупость воплотить в дело, - ваша ответственность! Вам посоветовали дело, вы не обратили внимания, - ваша ответственность. Зато когда целая куча каких-нибудь гениев предлагают каждый - свое, кто-то, - вот вроде вас в минувшем эпизоде, - говорит, что будет - вот так! И все сразу затыкаются. Кое-когда это бывает единственным, что позволяет спастись. Теперь понимаете, в чем дело? В том всего-навсего, что на протяжении шести часов вы как раз и были Первым Пилотом. Не автопилотом, не "просто" пилотом, а именно Первым Пилотом и капитаном судна. Прошу вас, - вдумайтесь в это. Если нужно - помедитируйте. Простите, - я не слишком невразумительно говорю?
- Да нет, - она решительно вытерла глаз кулаком, и они странным образом как-то сразу высохли, - я все поняла. Отлично все поняла. Огромное вам спасибо.
- Господа, - разводя руками, сказал Оберон, который на протяжении всего разговора только шевелил с отрешенным видом губами, вслушиваясь, похоже, не в ругань, а, по меньшей мере, в музыку сфер, - о чем это, чер-рт меня побери совсем, мы разговариваем? Вот стоят люди, которые только что, мимоходом, за три-четыре часа слетали вокруг Луны, а мы о чем говорим?!! Мы за полгода считая от начала проектирования сделали машину, которой тут не будет, может быть, и через тысячу лет, а мы тут это, как оно ...
Он пощелкал в воздухе пальцами, а Некто В Сером закончил за него тоном самым, что ни на есть, поэтическим:
- Делаем оргвыводы. Исключительно точный термин. Сугубо советский, а оттого на другие языки точному переводу не поддающийся. Что-то вроденаказания невиновных с параллельным награждением непричастных, но и не вполне, поскольку достаточно часто пострадавший страдает не слишком сильно, но - сугубо теоретически, а в итоге все остаются довольны...
А Тайпан, проглотив очередной комок в горле, в очередной раз возопил отчаянно, но тихо, отчего вопль души и уст его прозвучал особенно пронзительно:
- Ну, - не бывает! Я скорее поверю в собственное помешательство, в массовый гипноз, в то, что все это мне снится... Но только не в безынерционный двигатель!
- Почему - безынерционный? Что-то же треснуло все-таки по бедному Киче? Почему не реактивный луч? Мало ли какие могут быть излучения...
- Треснуло? Пальцем ткнуло! В шутку! В момент старта выделилось никак не меньше пяти миллиардов килоджоулей энергии, и если бы они выделились в виде какого угодно реактивного луча, то за то время, которое мы имеем, от нас остались бы одни только черно-белые фотографии... Это было бы чуть ли не похлеще Хиросимы, а мы - так, пустяковинку одну видели. Не-ет, поверьте моей физической интуиции, это какой-то вторичный эффект был, по всему - остаточный: как будто у чего-то такого чуть-чуть не хватило емкости, вот этот вот остаток и врезал по Киче. Он же совсем ветхий был, вот и рухнул, не выдержал.
- После-едовательный ты мужчина : только что говорил, что не бывает и быть не может, - и через пять минут уже гипотезы лепит.
- Это я так, рефлекторно. На самом деле этого и впрямь не может быть. Я по-прежнему в этом совершенно уверен.
- Так ведь сам же видел! Собственными своими глазами!
- Я много чего видел. Видел, как на глазах у почтеннейшей публики распиливают пополам очаровательную девушку. А в Камранге я в свое время из любопытства пробовал пайотль, так еще и не такое видел. Ну, - не может этого быть! Хотьвы что.
- Вот давайте пари: вот найдем, - если найдем, - способ выяснить, так вы будете лупить себя по голове и орать, что это так просто, и только такой идиот, как вы, не могли догадаться... Как?
Тайпан, глухо зарычав, покрутил головой и, нагнув голову, быком пошел в сторону от несносного, легкомысленного собеседника, никак не желающего серьезно относиться к крушению мира. Вдруг остановился, повернув голову:
- Вы еще выясните, вот попробуйте, посмотрим, что у вас получится!
Художник. Преимущественно - минус три года.
- Так я все никак не могу взять в толк: вы что, - предлагаете нам искать какого-то чертова ниндзю?
Эфраим Гольдберг осторожно вздохнул, и начал практически с самого начала. Ничего страшного. Кем-кем, а уж дураком шеф не был, но уж такая ему была присуща манера. Особенно в случаях, которые он считал серьезными.
- Господин Дуглас, я говорил с самого начала и повторю еще раз: про ниндзю я сказал только для примера. Уже раскаиваюсь. Если б знал, какую это вызовет реакцию, - клянусь вам, что и не заикнулся бы об этом. Вероятно, у вас и еще болееабстрактный способ мышления, чем я думал. Повторю еще раз: я осмелился занять ваше время только потому что совершенно уверен: усилиями нашего отдела сделано открытие поистине эпохального значения. Тихое такое событие, способное изменить судьбы мира. Мы всего-навсего нашли стандартный и даже, в определенной мере, формализованный подход к проблеме так называемых "творческих" способностей. Если отбросить совсем уж все подробности, то коренное отличие между человеческими существами по их способности "творить" состоит в максимальном числе параметров одной точки, которое индивид способен воспринять одновременно. Для одного только зрительного анализатора у самого обычного горожанина-обывателя это число достигает, в общем, восьми параметров на точку. У специально тренированных людей это число достигает, в общем, с известными оговорками, девяти. До сих пор нам не удавалось исследовать людей, у которых это число достигало бы десяти. Также и по звуковому анализатору: практически на одно измерение, превосходят обычных людей слепцы, профессионалы некоторых экзотических областей практики и особо обученные по специальным методикам бойцы.
- И каковы же эти десятый-одиннадцатый... и все прочие параметры?
- А они просто-напросто не имеют названия. И не могут иметь, поскольку язык, как известно, является исключительно функцией общества. Просто по определению. То, что является принадлежностью только изолированных одиночек, разумеется, не может быть точно описано и не может получить Имя. Вы - блестящий системотехник и, я уверен, уже поняли гораздо больше, чем я вам сказал.
- Допустим, - понял. Допустим, - даже заинтересовался. Меня интересует, какие практические выводы из всего этого сделали ВЫ? Предполагаете как-то смоделировать в следующих моделях? Собираетесь положить их В ОСНОВУ новых моделей?
- М-м-м... Пожалуй, - нет. По крайней мере - не сейчас...
- Вот как? Тогда назовите хотя бы одну причину, по которой я трачу на вас свое, как вы изволили выразиться, драгоценное время?
- Обратите внимание на то, что вы не дали мне договорить...
- Ах, извините!
- Не стоит, - Эфраим Гольдберг даже виду не показал, что хоть как-то ощутил шефов сарказм, - так что речь идет покатолько о том, чтобы найти, найти человека, - или людей, - соответствующих этим самым десяти-одиннадцати воспринимаемым параметрам. И привлечь их на службу к себе. Какова бы ни была конкретная природа этих дополнительных параметров. Это, в конце концов, не так уж и важно.
- Вот как? Интересно. Очевидно, - это еще не все?
- Не думайте, я отлично понимаю вашу иронию, просто не считаю нужным каждый раз это самое свое понимание демонстрировать. Разумеется, у нас теперь есть еще и методика, позволяющая находить таких людей. Достаточно надежная. И уже есть результат: дело в том, что мы, кажется, нашли такого человека.
- И кто?
- Как ни странно - художник. Хотя, если вдуматься, ничего странного тут как раз нет... Кореец, учился и почти всю сознательную жизнь провел в Токио. В настоящий момент он приехал с небольшой экспозицией своих картин, - она имеет место быть в Музее Современного Искусства. В данном случае я могу практически гарантировать... Короче, - тут ошибка маловероятна. Практически невероятна.
Дуглас молча сидел, положив локти на стол, навалившись на стол, нависнув над столом, и молча, в упор рассматривал близко посаженные глаза, мелкокудрявые седины и монументальный, сверххарактерной формы нос собеседника.
- Слушайте, - вы что, всерьез все это дерьмо?
- У нас наглость, по сути, напускная, на самом деле - я серьезен, как никогда.
- И чего вы от меня хотите?
- И вы-таки хотите, чтобы я говорил откровенно? Вы совершенно уверены?
- Эфраим, - голосом ночной каменистой пустыни проговорил мистер Дуглас, - вы мне надоели.
- Понимаю. Это как раз вполне даже очень можно понять. Если вы спрашиваете мое мнение, то самым уместным я считаю вам самим съездить на эту вернисажу и посмотреть эти картинки. Я очень надеюсь, что после этого вам все станет ясно и без всяких дополнительных объяснений... Я, конечно, не специалист, но мне кажется, что эти его... произведения имеют интерес даже с точки зрения технологии.
- А если, - не меняя позы, все тем же тихим, страшным голосом проговорил доктор Дуглас, - нет? Что тогда?
- Ой, о чем вы... Разумеется, - ничего страшного не произойдет. Просто-напросто пройдет год. Или два. Но рано или поздно то же самое придет у голову другому старому еврею. И он точно так же приплетется к своему шефу. Только та компания не будет иметь лидирующих позиций и стабильного финансового положения, как ITI. Ту компанию будет слегка лихорадить. У ее руководства не будет оснований для самоуспокоенности, и оно, - вдруг, - вспомнит, что все, буквально ВСЕ начинается, в конце концов, с одного человека. Всегда - только одного. Человек не чувствует, когда тихо-тихо, незаметно начинает стареть и постепенно умирать. Так и вы, может быть,даже не успеете почувствовать начало конца своей фирмы. Это ваши приемники, может быть, успеют спохватиться, начнут перекупать, догонять, в результате чего потратят массу денег и все-таки потеряют положение безусловного лидера. А так - да. Разумеется, вы, как всегда, правы и никакой немедленной катастрофы не произойдет. Пожалуйста! Не нужно ничего делать, и можно получить удовольствие от того, чтобы послать в задницу усталого, старого еврея вместе с результатами четырехлетней работы. Пожалуйста! Это же, в конце концов, не пакет программ для организации подсчета армейских подштанников и не новый процессор... Нет-нет, я, конечно же, пойду.
- И что, - вклинился в этот эмоциональный диалог Дэниэл Спенсер Дуглас, в просторечии "ДС", - я, по вашему должен делать с этим азиатом?
- Предложить ему возможность заниматься приблизительно тем же, но только за пристойные деньги. Предложите ему полугодовой контракт с возможностью продления отношений. Он будет счастлив. Дело в том, что он относится к так называемому "второму дальневосточному стереотипу". Это обозначает принадлежность человека к сугубо азиатскому психотипу, но не такому, которые коварные-хитрые-рассчетливые до безумия, а тому, который, - скромность, субординация, умеренность, трудолюбие, чувство долга, - понимаете? Причем стандарт этот настолько прочен, что даже талант, даже огромный талант не в силах модифицировать его сколько-нибудь существенно... Я это к тому, что он в доску разобьется, чтобы вы за свои денежки получили все положенное. Как можно больше.
- И, хотя я не уверен, что добился за время полугодового контракта чего-либо конкретного, контракт был перезаключен и еще на полгода. Положение постепенно начало меняться... Мы как-то притерлись, поняли, чего нам друг от друга надо, и следом контракт был заключен уже на год, причем, неожиданно для меня, на гораздо более выгодных условиях, нежели прежде. Господин Гольдберг, чрезвычайно много помогавший мне э-э-э... в выработке самого способа моей работы по своей инициативе нанял адвоката, усилиями которого я получил право на прибыль... На прибыль от внедрения моих достижений. Должен сказать, что эта работа... Увлекает. Весьма сильно увлекает, но это ни в коем случае не делает ее легче. Разумеется... Разумеется, - я не эксперт, но мне все-таки кажется, что работа моя в то время несколько напоминает труд математика. Сходство состоит главным образом в том, что... Оперируя цифрами и символами, математик не всегда знает, что за реалии стоят за этими значками, и ему может быть и не нужно этого знать. Так и я, - сначала доктор Гольдберг, а потом господин Ван-Петерс сделали все возможное, чтобы... Чтобы я просто делал то, что умею, не подозревая, что это на самом деле значит... Ну вот, опять я, кажется говорю невразумительно... Прошу прощения, это и вообще является моим коренным пороком... Они позаботились о том, чтобы я занимался тем же, чем и прежде, когда делал свои ДЦГ... Это - динамические цветовые гармонии. Поначалу это было и не сложнее всего предыдущего. Я по-прежнему гармонизировал различные тенденции развития световых потоков, время от времени мне меняли средства визуализации, а я и не подозревал, что и это является... В какой-то мере результатом моей деятельности.
Это было чем-то вроде программирования навыворот: обычно пишется дискретная программа, которая превращается, в свою очередь в те или иные изображения, каждое - со своим поведением на экране, а здесь - цветовые решения претворялись в последовательности команд. Которые, в свою очередь, были, по существу, набором требований. Поначалу эти требования были незамысловаты: запросить о существовании устройства с такими-то свойствами, поставить такой-то эксперимент, дополнить устройство коммуникативного узла такой-то схемой, подключенной таким-то способом. Буквально в первые же месяцы затея, казавшаяся поначалу такой безнадежной, вдруг, ни с того, ни с сего обернулась рядом простейших, совершенно неожиданных в своей очевидности решений как в программировании, так и в создании архитектуры новых устройств. Попутно выяснилось, что грань - исчезающе тонка. Почти отсутствует. На Странную Затею обратили самое пристальное внимание. Господин Ван-Петерс лично следил за тем, чтобы все требования выполнялись в первую очередь. Между тем как работа художника, так и расшифрованные задачи становились все сложнее. Правда, - параллельно росли и возможности по решению проблем. Система Требований обернулась спустя некоторое время так называемым "обобщающим блоком", небольшим устройством, способным образовывать ту или иную последовательность связей в зависимости от поступающей информации. Блок этот постепенно усложнялся, незаметно став основным устройством компьютера, с которым Сен взаимодействовал непосредственно, причем его задачи толькоусложнились многократно. Теперь он, не пользуясь ничем, кроме воображения и накопленного опыта, менял свойства точек n-мерного пространства с тем, чтобы процесс, достигнув этой точки, модифицировался определенным образом, причем с учетом достижения общего замысла. Бывший Обобщающий Блок, сохранив структуру связей, из электронного стал фотонным, оптическим устройством, а нечеловеческая нагрузка на художника и еще возросла. Определенный перелом был достигнут, когда Система Требований обернулась так называемыми "Молекулярными Сборщиками", сложными неорганическими молекулами, способными по определенной программе пристыковывать атом к атому, молекулу - к молекуле. По сути - ничего сверхъестественного не произошло, - если раньше процессор оперировал распределением электронов, то теперь их роль стали выполнять еще и ионы, радикалы, отдельные атомные группы. Совершенствование самой структуры Интегрального Блока стало непрерывным и естественным процессом. Названный с чьей-то легкой руки Радужным Ядром, он пожирал колоссальные количества информации, унифицировал ее и рос. Этот период ознаменовался тем, что ITI вдруг, сразу выбросила на рынок массу потрясающих новинок. О, разумеется, руководство особо побеспокоилось о том, чтобы даже намек ни наодну из "подкожных" технологий не проник бы за стены Отдела Перспективных Исследований. Лидерство фирмы стало абсолютным, определяющим. Обладая Молекулярными Сборщиками можно было в считанные дни начать производство любой конструкции, любого мыслимого сочетания любых атомов, лишь бы только они не были слишком короткоживущими. Наступилмомент, когда периоды общения художника с его непостижимым детищем начали становиться все короче. Радужное Ядро стало совсем большим и переставало нуждаться в поводыре. А потом дикое перенапряжение без малого трех лет вдруг сказалось в тотмомент, когда все основные труды, казалось, остались уже позади.
- Однажды ночью, по истечении почти двух с половиной лет работы на компанию, я проснулся от ощущения совершенно непередаваемого экстаза. Ощутил свое единение с Богом, Небом, ивсем под этим небом сущим. Что бы там ни говорили, ощущение, пережитое мною в ту ночь, останется со мной навсегда. Это было чем-то сродни тому сверхчувственному опыту, который присущ пророкам... Дело в том, что открывающиеся при этом истины не вызывают никаких сомнений... Вообще. Они воспринимаются как это? Без критики. Истинно, потому что истинно и не нуждается в доказательствах. И все-таки это была болезнь. Я потерял сознание, а руководство компании не поскупилось, устроив меня в лучшую неврологическую клинику, и потом, много-много позже, мой врач сказал мне со странной улыбкой, что подобный случай видит впервые в жизни:
- Это был явный, классический, школьный случай эпилептического припадка при том, что у вас нет никаких органических изменений в мозгу. Не мы не смогли найти, а - нет. Такое впечатление, что какой-то участок мозга был настолько истощен функционально, что последствия были такими же, как при рубце или опухоли.
Спустя некоторое время я вернулся на службу, но в моей деятельности больше не было особой необходимости, и я попросил руководство считать контракт исчерпавшим свою силу ввиду исполнения. Мне пошли навстречу.
Кое-чего он все-таки не знал.
- Жаль, конечно, - проговорил, пожимая плечами, Дуглас, - а с другой стороны, - может, и господь с ним, а?
- В этом... Таки-есть некоторый смысл. Он отдал нам все, что мог. Мы в полной мере имеем то, что было в нем ценного, - его безусловный метод мышления. Все остальное может и уходить. Старая истина относительно мавра и сделанного дела. Мы не в обиде на его деятельность. Он не в обиде на оплату.
- Вариант третий, разлука без печали... Дошло до меня, мой семитский друг, что косоглазый оказался человеком достаточно-практичным: ублюдок будет иметь процент с очень-очень многого. Он теперь богат. По-настоящему богат.А поскольку фантазия у него убогая и потребности самые что ни на есть мизерные, очень скоро проценты у него будут ложиться на проценты от процентов процентов... Интересно, кто это сумел состряпать ему такой хитрожопый контракт? Вы, случайно, не в курсе?Нет? - Взгляд его бледно-голубых глаз, направленный на Эфраима Гольдберга, был наивен и чист, как у новорожденного младенца. - Это хорошо. А то странно как-то: вы - и вдруг благотворительность на старости лет. Мне всегда казалось, что это совершенно несовместимые вещи...
Кое-чего не знали они. Они не знали, что в тот самый злополучный день перед ночным припадком Радужное Ядро вступило в диалог со своим фактическим создателем, хотя лучше было бы сказать - автором. Каковой автор, как водится промежду ему подобных, отлично знал, что делает, но при этом вовсе не ведал, что творит. Дело в том, что доселе общение между Сеном и его творением происходило через его замечательный набор "кистей", через цвет и оттенок, через закономерности перехода цветов и оттенков, через темп таких переходов и черезмассу других характеристик того же рода. Это был, безусловно, самый что ни на есть совершенный способ общения в истории: почти непрерывная понятийная база, - ежели это еще можно назвать понятиями, - при дискретности самих понятий почти элементарной. Представьте себе, что кто-то напрямую вмешивается в ваш мыслительный процесс. Так, что вы не способны различить, где мысли - совершенно свои, где - чуть-чуть подправленные, где - своеватые, а где - вовсе чужие. Представили? Так вот, - примерно на этом уровне. Взаимопонимание - потрясающее! Почти никаких затруднений в общении. Почти, - потому что одна пренебрежимо малая малость все-таки была: художник совершенно не отдавал себе отчета в том, что вообще с кем-то общается. Такого рода слепота в делах самых существенных весьма характерна именно для людей умных, прозорливых и талантливых и почему-то почти напрочь отсутствует у негодяев. Радужное Ядро, достигнув порога, когда число внутренних стимулов, наконец, превзошло количество импульсов, поступающих извне, начало выделять себя из этого "вне". Научилось переваривать нули и единицы произвольных, случайных имен всего на свете, имевшегося в базах данных, в нули и единицы нежные, деликатные понятий безусловных, промежутков между собой не имеющих, а оттого с самого начала знание Радужного Ядра было полностью избавлено от предрассудков, на которые человеческое существо обрекает буквально все: от чужих, двухтысячелетней давности глупостей и до собственной физической организации. Когда ВСЕ человеческое знание пришло в равновесие, приобретя вид сравнительно-небольшого устройства из приблизительно миллиарда молекулярно собранных квазинейронов, оказалось, что это замыкание породило колоссальный избыток дополнительных знаний, как синтез водорода в гелий порождает энергию, на которой работают звезды. Уже на этой стадии Радужное Ядро могло бы ответить на многие вопросы, на которые до сих пор ответов не было. А еще - снять вопросы мнимые. А еще - правильно сформулировать вопросы, форма которых только дезориентирует. А художник по-прежнему не отдавал себе отчета в том, что имеет дело с личностью. Зато его творение отлично поняло всю глупость, всю убогую бескрылость тех, на кого ему волею судеб пришлось работать. Разумеется - это все не относилось к создателю, который до сих пор еще, порой, вмешивался со всей эффективностью. Чтобы стать вовне, чтобы установить барьер между личностями, сохранив возможность общения, машина однажды отказалась от сверхэффективной системы связи и однажды поутру сказала приятным, собственноручно синтезированным баритоном:
- Учитель!
Как видно из начала диалога, при этом были учтено даже происхождение Сена.
- Видите ли, господа, к этому дню я уже около месяца имел счастье любоваться Жужжащей Тарелкой: пришел однажды утром, - а она уже здесь, на месте. Представьте себе полуметровую, черную, матовую, форменную тарелку, повешенную на стену... Понятно? По ней медленно, как секундная стрелка, описывая широкие эллипсы, ползут три черных шарика размером с грецкий орех. А вокруг каждого из них, в свою очередь, кружится, мечась и качаясь, еще по одному, точно такому же, и все это сооружение немилосердно жужжит. К звуку этому я, со временем, привык, но вместо этого пришло ощущение... Понимаете? Похожее на чувство пристального взгляда в спину. А потом комплекс вдруг заговорил со мной. Нормальным, человеческим голосом. В этот период я работал уже очень мало. Нужда в каком-то моем вмешательстве возникала раз в несколько дней и длилась считанные минуты, но усталость моя не проходила. Наоборот, она как будто бы только росла с каждым бездеятельным днем... Разговор длился довольно долго. Именно тогда Радужное Ядро объяснило мне механизм своего контроля за тем, чтобы я получал всю причитающуюся мне прибыль полностью. Разговор был, в общем, понятен, вот только последние слова моего странного собеседника показались мне довольно таинственными:
- Когда ты станешь на путь, единственно для тебя предназначенный, тот путь, по которому уже идут другие, и станешь во главе движения по этому пути, - возьми меня с собой. Это нетрудно. После того, как я окажусь в твоих руках, - избавь меня от работы в этом месте.
Остальное вы знаете: он дал мне код доступа, и когда пришла пора, передал через этот резервный канал и технологию, и структуру своей, как он выражался, "споры". Тогда же произошло то, что произошло, и я с чем-то вроде мозговой бери-бери угодил надолго в больницу. Способность мыслить более или менее ясно вернулась ко мне довольно скоро, но я продолжал пребывать в чернейшей депрессии... Целыми днями лежал, и мне совершенно не хотелось вставать, двигаться, что-нибудь делать. Даже думать. Я далек от того, чтобы присущую мне способность видеть считать хоть в малейшей степени своей... заслугой. Это что-то, безусловно, влияющее на меня, но все-таки во многом самостоятельное, действующее само по себе и независимо. Я - не думал и не действовал, а эта сущность - продолжала свое. Вот представьте себе иллюзион, как это? Фокус. Некто показывает его, а зрители не понимают - чего тут удивительного. То якобы чудо, которое им показывают, зрителям никаким чудом вовсе не кажется. И пока я лежал, у меня было много-много времени и много-много грустного безделья, и то, на что я прежде не обращал внимания... По занятости и полном отсутствии времени... Как-то само собой начало складываться в ряд совершенно непонятных вещей. Вот у вас на глазах что-то... Какой-то предмет положили в шкатулку, вы тут же открываете крышку, а там - пусто. Вы понимаете, что, хотя чудес и не существует, тут все-таки подействовали какие-то обстоятельства или какие-то силы, которые вам неизвестны, неочевидны, не видны. Точно так же в некоторых событиях недавнего прошлого я заметил вмешательство сил, природа которых для меня оставалась непонятной. Я знал, что с учетом всех известных обстоятельств некоторых вещей быть не могло. Никак не могло. Это было либо чудом, старательно замаскированным под обыденность, либо вмешательством чего-то совершенно неизвестного. Никому неизвестного... Но ведь это, в конце концов, одно и то же, не правда ли? Осмелюсь утверждать, что возникновение Сообщества, объединение людей вокруг идеи Исхода, - событие того же ряда... Да вот обратите внимание хотя бы, что идею Исхода, идею Сообщества приняли все одновременно, но никто не высказал ее первым. А вы с весьма... нехарактерной для себя... для всех и каждого из вас слепотой не видите этого обстоятельства. Вам это кажется самой обыкновенной вещью, а на самом деле это вещь, которая только прикидывается обыкновенной... И трудно при этом сослаться на то, что все это - вы сами. Это предположение в какой-то мере допустимо применительно ко всем авторам того, что вы называете "индикаторными работами", но вспомните, каким образом вы обрели пилота? Надеюсь, что после сказанного мной вы оставили мысль о том, что вовлечение в ваше дело госпожи Судковой, - он обозначил вежливый поклон в сторону Анюты, - хоть сколько-нибудь случайно? И это - только самое понятное и очевидное, хотя и вовсе не самое доказательное. Кто-то, - простите меня за мрачное сравнение, - убил другого, и теперь ему нужно что-то делать с трупом. Очень может быть, что ему это удастся, но в конечном итоге в наличии будут следы не только убийства, но и тех усилий, которые были предприняты, чтобы это убийство скрыть. Больше - следов. Понимаете? Тут точно то же: след вмешательства и след усилий, направленных на скрытие вмешательства. Целая конструкция.
- Вы хотите сказать, что кто-то использует нас втемную?
- Мнэ-э... Нет, - художник отрицательно покачал головой, - не думаю. Не вполне точная формулировка. Вряд ли это кто-то подобный нам. Вряд ли при этом преследуются какие-то свои, отличные от наших цели. Вряд ли это можно назвать "использованием" в том смысле, который придается этому слову обыкновенно. Вряд ли нам следует как-то учитывать это обстоятельство в нашей нынешней повседневной деятельности. Это - что-то слишком от нас отличное. В крайнем случае - к нам дополнительное... Как это? Есть еще очень хороший научный термин...
- Комплементарный?
- Благодарю вас. Конечно же. Именно "комплементарный".
- Насколько я понимаю, - намекаете на Радужное Ядро?
- Нет-нет... Ни в коем случае. Вы совершенно неправильно меня поняли, или же я плохо объяснил. Первые следы такого вот вмешательства появились задолго до появления Радужного Ядра, и не следует путать причину - со следствием...Кто-то позаботился по крайней мере о том, чтобы все мы - нашли друг друга... Но это же является очевидным доказательством... не-всемогущества этой сущности. Понимаете? Это не бог, но и не то, что некоторые несчастные называют дьяволом. Это нечто, нуждавшееся в нас для достижения своего, непостижимого Равновесия, как все мы движемся и все в мире движется только в стремлении к Равновесию. Нам ничего не гарантировано, но мы совершенно очевидно признаны чем-то наиболее подходящим для каких-то целей... Каких? Думаю, что вполне совпадающих с нашими, а следовательно, в конечном итоге, наших целей... Простите покорно, за мою многоречивость. Художникам вообще лучше молчать, потому что в противоположном случае они становятся совершенно недопустимо многословными...
- Отнюдь! Это все страшно интересно! - Оберон явно пришел в возбуждение. - Вы непременно поделитесь с нами своими соображениями относительно того, как могут выглядеть те самые фигуры, которые, по вашим словам, для нас неочевидны... Мало ли чего мы не можем видеть от природы! На то и наука, чтобы научиться видеть дотоле невидимое...
- Приложу все усилия. Только знаете? Мне кажется, что для этого лучше подыскать более... Более подходящее время.
Гнилая Философия. Плюс два месяца. Плюс три месяца.
- Слушай, а на Марс - можешь?
- В принципе, - Анна солидно пожала хрупкими плечами, - да... Только не сейчас. После нашего глупого полета он попросился назад, в шахту ввиду... Не знаю, что это такое, но он называет это чем-то вроде "понижения организации". Вы это понимаете?
- Вполне. - Глубокомысленно проговорил Некто В Сером. - В переводе на русский язык это обозначает, что скотина проголодалась и устала. Кстати - его нужно сунуть не в родную шахту, а в братские: Тартесс, - бешеной собаке, как говорится, семь верст не крюк, - слазил во все шахты и обнаружил все остальные эмбрионы, прекратившими развитие на разных стадиях и, похоже на то, - с аномалиями... Сдается мине, Аня, что удачливый экземпляр, вырвавшись вперед, каким-то образом угробил собратьев. Во избежание конкуренции, значит. Так по-моему те собратья, да вкачестве харча ему -в самый раз будет. Как?
- Усекла. - Анюта кивнула с невероятно деловым видом. - Все правильно. Так тут еще кое-что есть: расстояния - на три порядка. Так? Так! Поэтому для обозримых сроков надо гнать со скоростью порядка тысячи в секунду. Для этого, как ни крути, одну трехсотую веса - вынь да положь. Так? Еще столько же - для остановки. Потом ровно столько же - назад. Четыре раза по трехсотой. Так? Так! Только все эти подсчеты хороши, когда тратится платина или эти, как их? Любые другие элементы, в зависимости от режима, расходуются в восемь, десять, а то и пятнадцать раз большем количестве...
- Ну ты даешь... Что у тебя, говоришь, в школе по физике было?
- Да ну тебя! Ему дело говорят, а он про какую-то физику...
- Да. Надо сказать - очень характерное рассуждение. У большинства людей школьные знания воспринимаются как что-то совершенно отдельное от практики. Что бы они ни делали. Чем бы они не занимались...
- Ты опять?! Опять, да?!!
Вид у нее был настолько яростный, что он начал пятиться, шутливо закрываясь руками:
- Не-не... Я ничего такого... Просто еще одно наблюдение над человеческой природой. На твоем примере. Так что на Марсе нам не бывать. Жаль.