Ранняя осень. Чуть заметный утренний туман бурым полотном висел над мокрым асфальтом, а чуть выше свежие холодные ветра бродили высоко над городом.
В тот день, как обычно, я, Севрюгин и Дроздов (будущий математик) стояли у входа в школу. И я очень хорошо помню тот момент, когда тяжелая рука неожиданно легла мне на плечо. Обернувшись, я увидел девятиклассника Гудкова.
- Курить охота! - сказал он мне, подмигнув.
Севрюгин и Дроздов медленно потянулись в щель между дверью и косяком.
- Сто-оять! - протяжно и негромко произнес Гудков.
Лицо Дроздова неожиданно расплылось в улыбке.
- Здравствуйте, Маргарита Степановна! - громко поздоровался он с пожилой учительницей, неожиданно появившейся между нами.
- Что вы тут стоите, ребята? Заходите же: скоро уроки! - сказала она.
- Да, Маргарита Степанова, сейчас зайдем, - промолвил Гудков. - Мелюзга меня спросила, чем можно помочь старшим. Сейчас объясню, и мы все вместе зайдем в школу.
- Ну что ж... - И учительница внимательно посмотрела на известного всей школе хулигана и двоечника.
Севрюгин открыл было рот, чтобы сказать правду. Но в выпученных глазах Гудкова быстро прочитал, что ему за это будет, и решил промолчать.
За Маргаритой Степановной, скрипя, закрылась дверь. Тишину на крыльце, нарушил шорох кленового листа, который неспешно упал прямо перед Гудковым.
- Тьфу ты! Ненавижу! - сказал он, плюнул на лист и втер его ногой в асфальт.
Нам стало как-то не по себе.
- Что нужно? - спросил я, понимая, что лучше смирится.
- Я не умею. В смысле... не то что не умею - никогда не собирал.
- Сможешь! Научишься! - заверил Гудков и подкрепил свои слова подзатыльником. Дроздов потрогал распухающий на лбу след от натренированного пальца и ему ничего не оставалось, как согласиться:
- Ладно-ладно.
- То-то же. Мокрых бычков мне не надо! - предупредил Гудков. - Ищите!
- Пошли, ребята, - сказал я друзьям, обреченно вздохнув.
- Я не буду, не буду собирать! - заистерил Дроздов, когда мы повернули за угол школьного забора и направились в ближайший сквер. - Я в школу хочу, учиться!
- Ну ты еще заплачь! - предложил я.
Дроздов так и сделал.
- Нюня! Не ожидал от тебя! - произнес я, насупившись.
Пока мы с Дроздовым припирались, Севрюгин обошел сквер. Бычков не было.
"Скурил уже, гад!" - решил я про себя.
- Севрюгин, проверь у подъездов! А ты, Дроздов, посмотри там, у ларьков.
- Я - в школу! - упрямо сказал Дроздов и добавил по слогам: - Я-бы-чки-со-би-рать-не-бу-ду!
- Как пройдешь мимо Гудкова?
- Через буфет залезу.
- Не упади, математик! - пожелал я ему и пошел к машинам.
Через несколько минут Севрюгин радостно подбежал ко мне.
- Нашел! - Он держал на ладони достаточно длинный, кривой и чуть влажный окурок.
- Хорошо, положи вот тут.
Вскоре мы нашли еще одиннадцать окурков. Я бережно взял их в руки, и мы понесли свой улов Гудкову.
По дороге к школе нас нагнала опаздывающая на урок Смирнова.
- Что это у вас? - спросила она, поравнявшись со мной.
- Окурки.
- Вы что, дураки, что ли?
- Нет, Смирнова, это ты дура! - огрызнулся я автоматически. - Иди куда шла!
Гудков ждал нас за школьными воротами.
- Вот! - сказал я ему, протягивая тринадцать окурков.
Он взял бычки и уже было пропустил нас в школу, но, подумав, снова преградил путь:
- Что еще? - устало спросил Севрюгин.
- Где ваш третий?
- Ищет, наверное. Видно, много принесет. Жди его здесь, - ответил я.
Опоздали мы несильно: Раиса Матвеевна еще отмечала отсутствующих.
После переклички Смирнова подняла руку и сказала:
- Раиса Матвеевна! Эти двое, - она показала на нашу с Севрюгиным парту, - только что бычки перед школой собирали.
По классу прокатились смешки.
- Объяснись, Парфенов.
В тишине стало слышно, как икает Сопрыкин.
- Территорию убирали! - ответил я коротко. - Мусора много, мы носили его в контейнеры. Смирнова просто заметила нас с бычками.
- Какие молодцы: напишу записку директору, пусть объявит вам благодарность на линейке.
Смирнова растеряно села на место. Я заметил, как нахмурился Сопрыкин.
- Тоже хочешь пособирать? - спросил я его угрожающим тоном.
Он развел руками, делая вид, что не понимает, о чем я.
- Дроздов тоже был с вами? - спросила тем временем Раиса Матвеевна.
- Да. Видимо, на его участке было особенно много мусора. Скоро будет.
- Хорошо, отметим и его. А ты, Катя, вместо того, чтобы жаловаться, помогла бы ребятам!
- Милости просим в наше общество бычкособирателей! Завтра тебе корочку выдадим. Взнос только не забудь заплатить. А вот если бы у тебя еще фамилия не Смирнова была, а Бычкова... - произнес я выразительно и достаточно громко, даже не стесняясь учительницу, - тогда и без взноса бы приняли.
Волна смеха некорректно наложилась на икоту Сопрыкина; вдобавок он громко чихнул, сметя со стола все вещи отличницы Лебедевой.
- Лебедева, прости! - сказал я пострадавшей через весь класс. - Ты никак не участвовала в этой истории, а досталось тебе!..
Мы встретили Дроздова после уроков, возвращаясь домой. Его белая осенняя куртка была испачкана в грязи, а один ботинок хлюпал, когда он наступал на ногу.
- Что с тобой? - спросил я его.
- Я попытался залезть через окно, но увидел Людмилу Ивановну, испугался и упал в лужу. Еще и куртку порвал... - угрюмо подытожил Дроздов.
- Держись, друг! - Я похлопал его по плечу. - Зато ты не собирал бычки!
Дроздов поднял глаза и улыбнулся:
- А что, много собрали?
- Да много, много! - отозвался я в задумчивости. - Дроздов, какой-то все-таки ты несуразный. Испугался, упал... Не обоссался от страха, когда училку увидел?
Севрюгин гыгыкнул.
- Да нет.
- Точно? Не проверять?!
- Да нет же!
- А вообще, Дроздов, все у тебя не как у людей. А сейчас ты похож на грязную сосиску или еще кое на что... Так и с математикой.
- А что с математикой? - напрягся Дроздов.
- Ведь твой любимый предмет, а что ж одни трояки?
- Не знаю... - засопел Дроздов.
- Да что ты, как комар пролетит, сразу плакать начинаешь, а? Нет, ты ответь мне, как это так: любимый предмет - и трояки? - продолжил я, не обращая внимания на его нюни.
- Слушай, хорош! - заступился за Дроздова Севрюгин.
- А ты чего лезешь?! - крикнул я.
Мы сцепились. Упали, крепко схватившись, начали мутузить друг друга.
- Ребята, не надо! Ребята! - визжал Дроздов.
Взобравшись на Севрюгина, я ударил что есть силы ему кулаком в нос. Он откинул голову: из носа потекла кровь.
- Ну все, хватит! - произнес он.
- Будешь еще меня упрекать? - спросил я, снова занеся кулак.
- Нет, нет! Не буду!.. - повторил он слабым голосом.
- Оставь его, пожалуйста. Что для тебя сделать, чтобы ты встал? - услышал я позади себя Дроздова.
- Если бы я курил, ты пошел бы для меня бычки собирать, никчемный человечишка!
- Так закури! - ответил Дроздов, опустив голову. - И пойду.
Я глубоко вздохнул, почувствовав прилив сил, и отпустил Севрюгина. Дроздов тем временем прибился к стеклу и металлу телефонной будки. Я нарочно пошел на него, пристально глядя в глаза. Дроздов беспомощно поднял руки.
На следующий день мы, как всегда, втроем пошли в школу.
- Чего молчим? - спросил я друзей.
А они - ни слова. Может быть, мне на зло. Я вполсилы поддал ногой портфель Севрюгина.
- Ты чего?! - испугался он.
А Дроздов промолчал, и я обратил на это внимание.
Через минуту Дроздов спросил:
- Да что с тобой опять?
Не обращая внимания на эту реплику, я обратился к Севрюгину:
- Севрюгин, ну-ка голову подними! - скомандовал я. - Чего такой натуженный? В школу же идем!
Он внезапно остановился, и, нагнувшись, поднял смятую, грязную бумажку.
- Три рубля! - констатировал Севрюгин.
- Ну-ка дай! - Я вырвав у него находку.
- Так я же нашел!
- Нашел ты, правильно. А взял я.
- Это несправедливо! - хрюкнул Севрюгин.
Я подумал.
- Согласен, несправедливо. А теперь идите в школу.
Отстав от ребят, я решил спрятать трешку. Мало ли что. Закопал в саду, за школой. Рядом наполовину присыпал землей бумажную салфетку, оставшуюся у меня в кармане от вчерашнего завтрака.
- Вот так. Хорошо, - решил я и огляделся, пытаясь на всякий случай запомнить место и по другим признакам.
Во время урока литературы пошел дождь. Да какой! Настоящий ливень! Школьный двор затопило в считаные минуты. В окно я увидел Михаила Потаповича, местного дворника. Осознавая свою беспомощность, он, как маленький мальчик, опускал свою метлу в грязный поток, несший опавшие листья, потом вытаскивал ее и опускал снова.
Громыхнуло. Казалось, школу затрясло.
Мария Ивановна продолжала вести урок:
- Кто-нибудь может вспомнить стихотворение, описывающее такую погоду.
Вострякова подняла руку.
- Кто бы сомневался, что она знает! - тихо сказал я Севрюгину.
- А кроме Машеньки? Парфенов, может быть, ты?
Я встал.
- Нет, не знаю. Я только одно стихотворение знаю.
Класс застыл в ожидании.
Мария Ивановна, посмотрев на ребят, потом на меня, сказала:
- Читай, Парфенов.
- Предупредить можно?
- Предупреждай.
- Это мне папа рассказал. Но в школу его можете не вызывать: все равно не придет.
Мария Ивановна глубокого вздохнула.
- Да не волнуйтесь вы так, Марь Иванна, это по Пушкину.
- Читай же!
Я начал:
Свет мой, зеркальце, скажи
Да всю правду доложи,
Я ль на свете всех глупее,
Бесполезней и вреднее?
Молвит зеркальце в ответ:
- Дурачок ты, спору нет,
Но живет на белом свете...
Здесь таких, как ты, две трети.
Класс зарыдал от смеха.
- Самокритично... - подала голос Мария Ивановна. - Тройку тебе поставим. Один балл как раз за самокритику.
Севрюгин похлопал меня по плечу:
- Ну ты даешь! Вот это круто!
- Да я сам от себя не ожидал. Расслабленный я сегодня какой-то.
Смирнова оглянулась, и мы встретились с ней взглядами.
- Ну чего зыришь, дура? - сказал я громко, насколько это было возможно.
Наградив меня ехидным взглядом, она отвернулась.
"Добрая она, Мария Ивановна", - подумал я, забирая дневник со стола учителя.
На улице тем временем дробило водой все вокруг.
"Трешник!.. - осенило меня. - Его же смыло!"
Одернув Севрюгина, я шепнул:
- Надо было разделить трешник на троих, по-честному.
Он засиял:
- Я знал, что ты хороший! Знал, что ты мой друг. Спасибо тебе! Значит, мне рубль?
- Да, тебе и Дроздову. Но вот только теперь их найти надо, рубли эти... - И я поведал ему о своих опасениях.
- Ну что же, найдем после школы, что еще остается?
Унылые Дроздов и Севрюгин ходили после уроков по пришкольному саду. Земля здесь чмокала, не желая так просто расставаться с чистенькой школьной обувью.
- У меня уже ноги промокли... - пожаловался Севрюгин. - Зачем же ты его тут закопал?
Я окинул взглядом область поисков, и у меня закололо в груди оттого, что я понял: трешник мы не найдем никогда.
- Вот она! - вдруг радостно закричал Севрюгин, показывая пальцем на торчащий из земли уголок купюры.
Размокшая трешка была похожа на грязный лоскут.
- Я поглажу ее! - сказал Дроздов.
- Точно? - спросил я грозно, а про себя подумал: "Нет, этот не соврет".
Возвращаясь домой, я думал, только о счастливой находке - больше ни о чем, все перебирал в уме, что куплю на этот заветный рубль...
Как только вошел, сразу увидел маму; на фоне окна темнела ее фигура. Я понял, что она опять смотрит на небо. Беловато-желтые, холодные облака быстро исчезали за ближайшими высотками.
- Ты что грязный такой? - удивилась мама, заметив меня.
- Осень, - ответил я коротко.
- Порошка нет... - сказала она грустно. - Мылом если только. Гречку будешь?
- А котлет не осталось?
- Ты с утра все съел.
- Мам, а ты чего так рано с работы?
- Отпустили нас... - Она отвела глаза в сторону.
- А зарплату?
- Не дали, опять обещают только.
- Мам, может, другую работу?
Кончики губ ее опустились, она закрыла глаза и заплакала.
- Не умею я больше ничего... Кто же знал, что все так сложится?..
- Мама, да что ты? Научишься! Разве это беда? И я скоро вырасту!
Она обняла меня, крепко прижав к себе, и почти перестала плакать. Так мы с ней и остались, она сидела и смотрела в окно на бледные облака, и слабый сквозняк высушивал ее слезы; я стоял рядом и тоже смотрел вдаль.
- Котлету хочется... - произнес я тихо.
Мама улыбнулась.
- Пойду к соседке, попрошу в долг немного фарша.
Вечером я опять подошел к окну и посмотрел на небо. Луна, близкая, непривычно большая, с темнеющими кратерами, висела над миром. Туда бы мне и маме... Она такая огромная!.. И наверняка нет там Гудкова и этой надоедливой гречки и, наверное, там не нужны деньги, которых у нас нет. Она так близко...
Утром Гудков опять отнял пятнадцать копеек. Не было сил сопротивляться - отдал, и все.
Первым был урок физкультуры. Я присел на скамеечку возле зала и даже не стал переодеваться.
- Ты что сидишь, Парфенов? Иди в раздевалку!
- Да не пойду я, Владислав Николаевич.
- В смысле - не пойдешь?
- Ну а зачем? Зачем мне эта физкультура? Не люблю я ее и не буду никогда ей заниматься.
Владислав Николаевич удивленно посмотрел на меня:
- Ну-ка марш переодеваться! - повторил он угрожающе.
- Не хочу... Не нужно мне это. И в жизни тоже. Улечу я скоро отсюда, а там тем более физкультура не нужна. Вы вот, Владислав Николаевич, в длину с разбега на сколько прыгнуть можете? Ну, метров на шесть, да? А там я буду на шестьдесят прыгать безо всяких ваших упражнений.
- Ты, Парфенов, часом не болен?
- Да не болен я, не болен. Вы вот живете в своей маленькой кирпичной коробке и делаете изо дня в день одно и то же. Подтянись - присядь - на канат залезь. Вот Козлов, например, никогда ведь на канат не залезет: толстый больно. Ну что он, виноват разве, что толстый? И вы ему пять никогда не поставите. А он же идеалист, круглый отличник. Ему больно, обидно... Эх вы, ничего вокруг себя не замечаете!
- Все, хватит, Парфенов! Пошли к директору.
Пришли. Сидит директор. Насупленный, толстый; очки закрывают верхнюю часть лица, а усы - нижнюю.
- Вот, Сергей Валентинович, срывает мне урок! - Физрук поставил меня перед директорским столом.
- Что наделал? - спросил директор, отвлекшись от бумаг.
- Не хочу на физкультуру, - сказал я коротко. - Не нужна она мне.
- Что еще тебе не нужно? Биология? Математика? - уточнил он.
- Все нужно, а физкультура нет.
- Почему?
- Мы с мамой скоро улетаем, - ответил я.
Директор поправил очки, посмотрев на меня более внимательно.
- Куда?
- Думаю, что на Луну.
- Ты это серьезно?
- Да, серьезнее не бывает. К черту эту планету, этот спортивный зал.
- Еще что? - спросил директор.
- Не знаю... - ответил я.
- Выговор, родителей школу! - равнодушно произнес он, снова окунаясь в бумаги.
- Пойдем! - Физрук похлопал меня по плечу. - Мама пусть завтра придет.
Шли по длинным школьным коридорам. Физрук долго не решался нарушить молчание:
- Да что с тобой случилось?
- Ничего.
- Может, это твой внутренний протест?
Я промолчал. Но, конечно, это был никакой не внутренний протест.
После физкультуры пришел Севрюгин.
- Ты где был?
- Гладил. Вчера родители дома были, не мог.
- Удачно?
- Еще как! - улыбнулся Севрюгин. - И разменять успел!
- Молодец!
- Вот твой рубль. - Он протянул мне новенькую бумажку.
- Оставь себе. Тебе пятьдесят копеек и Дроздову столько же.
- Да ну ты что?! Вот, возьми же! - возмутился Севрюгин, засовывая мне бумажку в карман пиджака.
- Нет, говорю! Слышал? Не надо!
- Почему?
- Не знаю... Не могу сказать... Глупость эти бумажки. Да почти всё глупость.
- Что? Не понимаю...
- Давай после уроков.
Я вышел на улицу. Неоттаявшие ветки яблонь покачивались на ветру, звеня набухшими ледяными каплями. Дождь вперемежку со снегом косо поливал темные деревья, постепенно погружая не остывшую от осеннего солнца землю в долгую и холодную зимнюю спячку.
"Как все необычно и одновременно обычно", - подумал я.
Там, между яблонями, стоял Гудков, огорашивая четвертый класс.
- Вот мерзавец! В любую погоду работает.
Я направился к другим воротам. Там меня ждали Севрюгин и Дроздов.
- Слушай, мы хотим тебе вот что сказать... - начал Дроздов.
- Вы уверены, что нас сейчас Гудков не заметит?
- Да.
- Ты деньги возьми, - продолжил Дроздов. - По-честному - на троих.
- Слушай, Дроздов, что ты сделаешь с этим рублем?
- Жвачку куплю, мороженое...
- А ты, Севрюгин?
- Я марки хотел купить. А на остаток - солдатиков у Степанова.
- Понятно. Ну вот что: ты себе купи жвачки побольше, а ты - солдатиков, хорошо? Не надо мне ничего, - сказал я и пошел домой.
Проходя через свой двор, я остановился среди высоких тополей. Стволы их, уставшие от городской грязи и копоти, прочно сидели в земле.