Шварц Яков : другие произведения.

Амнезия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    отрывок из второй главы " Приближающиеся дикари" романа "Амнезия"

  

Я. Шварц

Amnesia

По имени сомнамбула

(Хроника пропавших страниц)

Предваряющая замета подмастерья в Интернете

Несколько оказий об авторе.

   Единственно, отчего я кокетливо напрягся, следуя грядущим традициям, так это от наглости своего решения поставить моё непричастное имя на титульном листе нарколитературного вируса, разработанного неопознанным, но весьма продвинутым лжесвидетелем эпохи в амбициозной утробе сервера. Вирус мне скинули, минуя процессор, сразу в прямую кишку принтера вместе с эскалацией заклинаний подсуетившихся надежд и угрожающими рассказами полувдовы ,,К, проживающей по улице Нишбар 5/8, на втором этаже с видом на палестинский пейзаж. Если вслушаться в трели содержателей оскорблённых нравов, то об авторе либо плохо, либо ничего. Под водопадом пива, с затасканной на троих бесполой задницей, с отмычками от успеха стелилось по сайтам придыхание рэкетиров экзистенции, что некто, под вымышленной кличкой ,,Автор подвесил себя на демифологическом кресте и его оттуда было не согнать, несмотря на яростное невнимание к распятию больших культурных достижений взаимного восхищения. Мне трудно из первых рук назвать точную дату исхода этой истории с биографией (не изобретать же новый счёт эпох), но для легализации стечения обстоятельств примем за начало отсчёта среднестатистическую дату 31 июля 1980 года, когда будущий лжеавтор ,,К под видом звукового оформителя принял участие в организации полного солнечного затмения с негативного разрешения казахстанских властей. В тот день на акватории иртышских плавбаз нерестились под шатрами экспедиций все мировые знаменитости - охотники за концом света, друзья протуберанцев, но только у консультанта солнечных сомнений По Угудо с Кроманьонских островов был объектив с вирусной природой оптики. Угудо надеялся во время полного затмения наблюдать на чёрном круге Луны солнечные пятна и оптика с нутром цветущей розы ему благоволила. Таким был объектив во всём. В среде зачинщиков истории он славился своей отрицательной длиной и инкрустированной дальнозоркостью, хотя прежде выделялся норовом своего восприятия несуществующей действительности. Если вы вглядитесь помутнённым взором через светоносное нутро объектива, то на другом его конце, по утверждению ,,К, возникает необъяснимая точка зрения и отлетает с вирусом душа заразы истины.
   В кругах полного затмения и помутнения темноты, когда, казалось, объектив вот-вот станет знаменем в руках мессии и знамением в глазах светопреставления, он вдруг исчезает, скорее остаётся сиротой (папаша По не выдержал разлуки кражи), но, к удивлению охреневших спортом, он объявляется на трибунах Лужников в липких руках ,,К. Доверчивая газета ,,Правда в не подцензурной передовице писала, что ,,К пытался обнаружить летающие слёзы русского медведя, но промахнулся и упёрся в отлетающие крылья ,,Метрополя. Русские заговорщики гордились крутыми маршрутами историй накануне и собраниями протоколов прокурорских мудрецов. Они обвиняли правителей в язычестве, а камердинеров в преданности, отчего объектив за компанию треснул сомнением и предупредил ,,К о своём отъезде за бугор.
   А через годы бессрочной переписки, объектив, который ,,К загримировал под ствол мирного танка, оставшегося на плаву от берлинского угара, был замечен в руках транзитного эмигранта в Вене. Объектив, оскорблённый невниманием света и участью изгоя, пытался продать себя в одну из сферообразующих лабораторий Кранка. Неутомлённость этого поступка лишила бездарности ирландских червей - точильщиков громких псевдонимов. Семь дней спустя, в 12 дня объектив и влачившей его ,,К были замечены на итальянской барахолке перебежчиков границ, где ,,К пытался освободиться от ствола за тысячу долларов, но укупорщицы свободного обмена - эти сталкерши с не выявленной репутацией попрятали валюту меж потных пролежней грудей на кочевьях единого рынка. Оказавшись в Евроопе, а по справедливости, похищенный ею ,,К ищет белого быка и не находит.
   В тот вечер обессилевшее солнце совсем покинуло сидящих на обочине расходящихся тропок объектив и ,,К. Трещина на объективе разрослась и начала зарастать неисполнимыми удовольствиями. Несовершенство воззрений объектива стало тяготить ,,К и, если бы не найденная в придорожном мусоре газета с приглашением на работу в Венеции, то здесь бы и оборвались наши представления об авторе, но уже наутро, оставшись без средств содержать объектив, ,,К устроился на вторые роли в Венецианском театре ,,Трупов и, после непродолжительных схваток со сценой, был отправлен по этапу на гастроли в Америку, где и стал свидетелем своего повторного зачатия в ,,Метрополитен-опера, отчего объектив в законном порядке денонсировал двойные родительские права.
   По возвращении в Венецию ,,К оставил сцену и был принят в частную школу вирусных разработок под патронажем Марко Поло. Объектив валялся тут-же под партой и больше не оскорблял нравов, скорей из оскорбителей и оскорблённых вызревал изысканный венецианский марафон смертников. Когда же неожиданной осенью каналы покрылись льдом, смотрителем учебного тотализатора назначили Карла Блюма - еврея, который выдавал себя за активиста броуновского движения. В школе расплодились тинейджеры и ,,К перестали замечать и к ужину уже не приглашали. Отгородившись объективом от света, ,,К решил поведать себе свою историю и прикончил её ровно к юбилею.
   К великому изумлению в тот же день полужена-полувдова ,,К получила документы, оспаривающие её полусостояние наследницы объективных утопий объектива. Наверное я стал единственным свидетелем, когда познакомился с ней в очереди на выходе из рынка Махане-Ехуда, где она обронила в речи мне о заброшенном пузырьке с пеплом вируса - единственного подозрения, что ,,К объявился в Иерусалиме и ремонтирует сегодня стулья в клубах после литературных спевок.
   Я пепел - вирус поместил в чаши Петри и ночь увенчалась успехом. Все последующие тексты - это выращенные до осязаемых размеров и способных производить членовредительство колонии разложившихся страниц романа - вируса ,,К. Размещение в Интернете отрывков имеют лишь одну подоплёку: легализацию натурального ,,К и возвращение на могилу По Угудо законного его надгробия - объектива. Пусть спит спокойно, ибо отравлять чью-то жизнь владением пораженческих взглядов непристойно, а к праздничному столу и оскорбительно.
  

По поручению расползающихся вирусов: Я. Шварц.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Из дневника ''К''

  
   ...Рано утром, когда изувеченный бессоницей, я провалился в бестолочь сна, дверь моего номера заверещала равнодушным домогательством: я открыл дверь, у входа толкался посланец карнавала с ряженым пакетом в руках. Попытка выудить из него что-либо больше, чем я не хотел знать, не принесла мне награды и посыльный, крадучись, утащил лифт, отсекая створками дверей обречённое изваяние моей пижамы. Я тут же связался по телефону с портье и выслушал обнаглевшую версию случившегося: посыльный от фирмы''Viribus unitis'', проникнув в гостиницу через кухню, осведомился, не живет ли в ней писатель, которого ищет Интерпол, чтобы отобрать у него незаслуженную премию новаций. Дальше портье твердил вздор, что вкралась ошибка: писатель из Нью-Йорка действительно бронировал номер, но жил в нём я. Портье полагал, что выказывал лишь рвение, действуя навыворот инструкции, когда допустил посыльного напрямую ко мне. Еще он уверял, что воспретить этому все равно бы он не смог, так как в ту же минуту ему позвонили, представились его начальством и вежливо попросили не заниматься подложными номерами гостиницы.
   Калеча безвинную бумагу, я с остервенением вскрыл пакет. В нем оказалась всего лишь фотография в изысканной рамке. На черном бархате серебра я увидел бледное мертвенное лицо с умиротворенной печатью последней исповеди на отошедших губах. Не оставалось сомнений - в руках я держал фотографию посмертной маски. Никаких дополнительных свидетельств кому принадлежало лицо маски, как на самой фотографии, так и внутри пакета не было. Чьи крылья хлопотали предвестием утрат? Кто понукал мою участь? Я, давно уже одряхлевший сопротивлением, сжился со своей погибелью. Видимо измельчали мои предсказатели, если фотомаской-наркозом пытаются насадить мне утерянный вкус к жизни. Я водрузил фотографию на стол и до вечера она подмигивала мне усопшими страстями. Предвечерье наполнилось грустным поминовением смерти. Кому повезет в этой жизни? Тому, кто сумеет сам добраться до собственных похорон? Одни похоронят себя на коленях, других лихорадочно до захода солнца упрячут в саван, моряк опрокинет отлетающую душу в неуемный океан. Весь день кровать, приютившая мое напрасное тело, приручала и приучала мою печаль к мысли о погибающих, но не спасаемых.
   Вопрос-отрава: быть или не быть - хронически отпет. Смириться, или меч держать в недюжинных зубах, играть с судьбой в покорность или прятки - лукавого синдром. Не просыпаясь - умереть, уснуть не умирая и видеть сны. Сны ныне не секрет. Все спермой вымазаны Фрейдом. Кто снес бы поруганья века? Века запутались в себе - их только номер отличает. Пленить любовь - отчаяньем плениться. Вот корни страха, а не безвестный край, откуда нет возврата. Смерть - бросовый товар. Плодится трус не мыслями о бренном, а жалкой немощностью тела. Грешившие - грехи отлили в бронзу. Цветы поминовенья их и на твою могилу, Гамлет. Вопрос, изъевший все подмостки, навечно спит. Мы голос в хоре потеряли.
   Со стороны венецианских каналов доносится тягучая песнь филофобов абсурда жизни. Снова вызвал горничную. Нарядил ее в твое платье - пытался реанимировать воспоминания. На противоположной от крова кровати стене колыхались причудливые переплетения светотеней от ажурного занавеса балконной двери. Ожидание прикончило время, Прикончить собственное
   в песок искрошились скалы. Пос- тело. Не надо больше мы-
   ледним усилием я разжал челюс- кать отъевшиеся употребле-
   ти капкана моего умысла. Вечер нием никчемные слова.
   крал остаток света. Я согнал Гениальней, чем они при-
   себя с кровати, одним рывком жились в словарях или в хри-
   сорвал занавес, откинул бал- пящем горле охотника за че-
   конную дверь и бросил ажурное репами не сыскать. Что моя
   полотно дожидавшимся меня измызганная потной душой,
   псам. Занавес взмыл над крас- неведомо к чему, страница
   ными крышами и исчез. Солнце ослабевших бдений перед
   сдирало с города дневную кожу, неисчислимыми пирамидами
   заливало огнём воды каналов и газет, рождённых ночью трес-
   окна домов. К городу причалил кучими типографиями и к
   корабль под чёрными парусами вечеру погребённых на свалках
   туч, обворовывая издыхающий и картонных фабриках.
   день. Я вернулся на плаху кро- Не надо больше мыкать-
   вати и с изумлением обнаружил ся по дорогам растерзанной
   на противоположной стене всё любви. Гениальней, чем она
   тот же причудливый узор све- примирилась с проклятием
   тотений, но занавес, создавший Бога или в хрипящем, пере-
   ажурную вязь рисунка, я сорвал саженном, как память, сердце
   и выбросил вон. Я присмотрелся не сыскать. Что моё измызга-
   - рисунок на стене не был по- нное потными стенаниями из-
   рождением тени. Между стеной лишнее тело перед неисчисли-
   и пропадавшим за изломанные мыми могилами свежеиспечён-
   крыши солнцем ничего не было. ных трескучим телевидением
   на людской бойне. Что запоз-
   далый стыд перед страхом тех,
   кто приговорён жить между
   ударами новостей?
  
   Я соскочил с кровати и моя тень бросилась к стене вслед за мной. Сомнений не оставалось: кто-то начертал на стене знаки моей обреченности. Одни приходят к стене просить Бога, других приводят к стене на расстрел. Я стоял на перепутье чужих дорог и пытался зацепиться за едва проступавшие на стене линии и не провалиться в зияющие провалы моей памяти. Вместе с отголоском ветра в номер влетел сумрак ночи. Стена становилась ровно серой, знаки неразличимыми. Я схватил фломастеры и начал спешно обводить линии, но заползающая в номер тьма была сноровистей меня. И я сорвался, бросил фломастеры, оделся и спустился в холл гостиницы.
   - Господин ''К'', - окликнул меня портье, рыжий обормот, - мы приносим извинение за случай с посыльным, - портье выждал паузу в моей растерянности и продолжал: - Я получил несколько серьезных предупреждений за то, что вы не забираете заказанные билеты на карнавал.
   Я подошел к стойке. Справа от нее в неглубокой нише с аркой стоял стеллаж с рекламными проспектами. Они лежали толстыми стопками и только этот был нагло один и подмигивал мне глянцем. Выделялся он среди прочих ещё и несуразным желтым цветом обложки, цепким взглядом, преисполненным желания отдаться. В руках моих он еще больше распоясался и в его подмигивающем глянце стали угадываться очертания знаков-рисунков на стене моего номера. Но стоило мне схватить со стойки ручку и начать обводить расходящиеся тропы, как тут же вместо знаков я увидел схему расположения кафе на одной из улиц Венеции.
   - Что это за кафе? - я протянул проспект портье и по суетливому
   выражению его рыжих глаз понял, что он в большом недоумении:
   - Я сам сегодня утром разложил все проспекты, но..., - он крутил
   у себя под носом бумажку, как несуществующую улику, - к нам каждый проспект поступает количеством не менее тысячи штук. Но даже если кто-то из туристов случайно оставил его здесь, смею вас заверить: никакого кафе на этом месте нет. Я восемнадцать лет каждый день добираюсь по этой улице на работу и помню на ней каждый камень, каждый клок истории.
   - Но здесь указан адрес: и улица, и номер дома...
   - Не спорьте, я этот дом прекрасно знаю и в нем находится музей...
   - Музей?
   - Да музей, музей ''Странных исчезновений'' и хранитель его известный некрофил и вестник, частное лицо Карл Блюм.
   - Немец?
   - Слышал нет и думаю, что нет. Музей Карлу достался в наследство после того, как его предки мужчины стали странным образом исчезать. И тогда в их семье завели правило: нарекать мальчиков женскими именами.
   - Вы хотите сказать что Карл - женское имя?
   - Видите ли, отец Карла никогда не был женат, и от правил отступили.
   - Да кто этот Карл? Может быть уже давно и Карл и его музей странным образом исчезли и на том месте открылось кафе?
   - Нет, нет господин, я только сегодня рано утром проходил мимо и, к моему непредсказуемому удивлению увидел Карла на улице, а он не покидает музей никогда. У входа в музей он выяснял что-то с каким-то субъектом. Субъект сразу поразил мою беспокойную печень своими черными очками, да и не очки это были, а черная кошка, отплясывающая на его глазах фугу.
   - И как найти эту улицу, этот музей-кафе или кафе-музей? А там я сам разберусь.
   - Послушайте мой совет, совет человека с прокаженной печенью. Вам лучше пойти туда утром. Утром подойдете ко мне и я отведу вас к Карлу...
   ..............................................................................
   Далее несколько страниц дневника исчезли, хотя при описи, Мазда уверяла, что они были все. Из уцелевших новая страница начиналась с обрывка утерянных мыслей:
   ... Бесплодная ночь, бесплотная стена, бесноватый узор, беспамятный торг, беспощадный итог, беспутный собеседник, бесславный диспут, бессонное нетерпение - другим человеком? Человеком ли? Стена!
   Держась за стены похрапывающей гостиницы, я спустился в холл и уткнулся в портье. Взгляд его, как и вчера, был полон холуйского равнодушия. Он говорил по телефону и назидательно смотрел за мою спину: - Что угодно господину?
   - Мы вчера вечером уговаривались насчет адресочка...
   - Извините, господин, не припомню, извините-упомните...
   - ''Музей странных исчезновений'', немец Карл... и кафе...
   - Я думаю, что произошло маленькое недоразумение - вчера вечером работал мой брат-близнец, нас всегда попеременно путают. Меня зовут Бернардо, а он - Федерико. Мы работаем по неделям: одну я, другую - Федерико. Федерико носит жёлтые ботинки, а я завтракаю в восемь.
   - Но это всего лишь середина недели и ровно в восемь?..
   - Вы правы, но сегодня ночью, когда, я надеюсь, вы блаженно спали, меня разбудил шеф. Кто-то позвонил ему, что Федерико не выйдет утром на работу. С тех пор никто брата не видел и найти его никто не может. И я только что справлялся по телефону в пожарной части - Федерико исчез.
   Я протянул ему вчерашний проспект, пытаясь уловить неуловимую разницу между вчерашним и утренним братом.
   - О, я прекрасно знаю это кафе, я как раз живу на этой улице напротив...
   - Но Ваш брат утверждал, что на этой улице нет кафе и на этом месте музей...
   - Откуда брату знать?
   - Но он уже восемнадцать лет ходит по этой улице на работу...Да и вчера он видел хозяина музея - этого немца.
   - Спешу вас обрадовать, Федерико добирается на работу от причала Пунта Саббионе, он не ходит пешком, да и музей знает, разве что, Ca d'oro - у него там подружка работала, а так он посещает за границей только несуществующие музеи.
   - И я могу сейчас попасть на эту улицу?
   - Вы предпочитаете по воде или пешком? Тут недалеко - пятнадцать минут ходу по воде пешком.
   - Пешком по воде...
   - Выйдите из гостиницы, пересечёте первый канал направо до площади. А там по воде по диагонали, затем метров двести влево и в первый отросток за стеной от себя.
   Кафе я нашел сразу, и немедленно выпил. Кафе как кафе. И номер дома, и название улицы на синей табличке с треугольным козырьком и лампочкой от рождественской ёлки. Все точно, как на проспекте. Благостный колокольчик возвестил о моем появлении. Полтора десятка столиков, облака скатертей, блеск купающихся в утреннем солнце приборов. Я огляделся. Меня ли ждали? Пришельцем стал я ... В кафе был занят всего один столик: красота и богатство, обрамленные счастьем, кормили мороженым двух куколок. Я сел за столик у самого входа.
   - Я вижу у Вас проспект нашего кафе, но этого не может быть, -
   откуда-то из-за кулис вкатился официант в форме оловянного солдатика, - я обязан немедленно доложить и Вас обслужит сам хозяин и вручит вам, как незванному гостю почётное место в гондоле на карнавал.
   - Всякому с простой бумажкой такие почести?
   - Уверен: Вы даже не догадываетесь. Видите ли, этот проспект существует всего лишь в одном экземпляре, как номинант на шедевр и за ним идет охота, как за любым раритетом. Вчера он исчез прямо с аукциона Сотби. Я слышал от хозяина, будто бы в Чили есть музей странных исчезновений и кто-то наш проспект видел там среди его экспонатов.
   - Но проспект отпечатан в типографии, не написан же он маслом на стекле в Венецианской школе?
   - На ваше ''но'' история донесла другое ''но''. В тот день, когда был отпечатан тираж проспектов, типография исчезла и остался в живых только контрольный экземпляр.
   - Но как могла исчезнуть типография без полицейского надзора?
   - Слухи ходили разные: одни говорили, что видели, как она сгорела, другие - что она столкнулась с неопознанным объектом и ушла под воду. Но в конце концов победила версия, что типографию купил ее бывший хозяин - еврей из Аргентины и вывез ее за одну ночь к себе за экватор. Он печатал в ней порножурналы для борделей Буэнос-Айреса, - тут официант скатал мое ухо трубочкой и залил туда доверительную информацию, - заметьте, еврейских борделей. С тех пор наше кафе знаменитое и уважаемое. У нас за год заказывают столик.
   - И где же ваши посетители?
   - Утро. Любой наш завсегдатай спит, только не спит сон. Вы видите того господина? Он уже тридцать лет открывает наше кофе своими ключами по утрам. У него свой собственный столик, кофе и газета. Поговорите с ним, а я пока принесу ваш капуччино и успею доложить хозяину.
   Я мог поклясться себе, я мог не признаться Высшему Суду, я мог учесть при клятве самое дорогое, то, чего у меня никогда не было, но в кафе, пока мы говорили, никто не входил. Откуда же тогда через столик от меня восседал панихидой понурый пиджак в несметных черных очках, примостившихся вороным вороном на суку его неразличимого носа. Пиджачный тип сидел ко мне почти спиной и, если верить официанту, сидел здесь уже тридцать лет. Да, это тот, о ком рассказывал портье или брат портье, тоже портье, это он разговаривал с Карлом у входа в его музей. Так где же этот музей? Или в Венеции есть еще точно такая же улица? Я услышал, что где-то далеко внизу, под полом заскрежетали какие-то механизмы, отчего спина незнакомца слегка покачнулась. Я встал и решительно направился к пиджаку в черных очках.
   - Ваш капуччино, - вырос официант на моем пути, - хозяин заблудился в подвалах с шампанским и сейчас выйдет к вам. - Я отбросил прочь с дороги соучастника маскарада и хотя не спускал глаз с пиджака, тот исчез, а у стола, где он сидел, напоминанием приплясывал стул. - Я не предупредил Вас, - криком царапал мою спину разносчик небылиц, - его кофе был заказан, - но я не слушал, ибо к моей холодеющей радости подоспела похлебка случая: на столе громоздились черные очки, а такие очки из спецхранилищ так просто не бросают и пиджак вернется за ними.
   - Вам непременно надо познакомиться с этим господином, - кто-то сильно сдавил мой локоть. Я сделал попытку вырваться, не спуская глаз с очков, но и очков на столе уже не было, а только осталось от них одно, странной формы стекло.
   - Разрешите представиться: Александр Фихтенгольц, советник по археологии сферообразующих наук при дворе Его величества - вот моя визитная карточка.
   За локоть меня держал высокий дородный господин с лицом антрепренера и замашками садовника райского сада.
   - С кем познакомиться? Кого Вы имеете ввиду?
   - Вы прекрасно знаете, о ком я говорю. Есть люди, которые спаслись, если вовремя к нему не обратились, но вам спасение не грозит.
   - Вы что, по совместительству пускаете с молотка имущество Армии спасения?
   - Ваша ирония говорит, что страх все еще не отпускает Вас, несмотря на решимость обойти жизнь с другого конца круга и Вы вновь крадетесь попасть в зону риска, где начинают новую жизнь.
   - Так Вы поможете мне найти его и представите меня?
   - Вам повезло и Вы приглашены. Мне не везет и меня не зовут.
   - Как же вы можете представить меня, если сами с ним не
   знакомы?
   - Я слышал о нем от одного музыканта...
   - Где найти Вашего маэстро? С ним можно услышаться?
   - К сожалению, нет. Он живет далеко на сцене, а там размыло наводнением все дороги и инструменты.
   - Зачем так рисковать лодкой, официант сказал, что этот господин уже тридцать лет посещает каждый день это кафе?
   - Давайте выйдем на улицу, там есть чудесное место, всего в двух шагах, и мы его специально для вас перестроили.
   Прежде чем открыть дверь, Фихтенгольц рукой приподнял колокольчик, но колокольчик вырвался из его неуклюжих пальцев и все равно прозвонил. Растерянный Фихтенгольц стоял у входа в кафе и напоминал мне гиганта из фильмов Чаплина, с которым мне непременно придеться схватиться в нелепом немом бою, если Чарли не поможет.
   - Но я даже не успел расплатиться за кофе...
   - Карл простит Вам - у Вас же его проспект.
   - Вы сказали - хозяина зовут Карл?
   - Да, Карл Блюм, хранитель музея ''Странных исчезновений''.
   - Он еще и хозяин кафе, откуда мы только что вышли?
   - Вам показалось. Все ошибаются выходом. И я не хотел бы, чтобы Карл увидел нас вместе. Будем пробираться в беседку по одному след в след. От встречи Вам не уклониться. Многие пытались, но только теряли напрасно силы.
   Действительно, на задворках кафе помпезно ютилась увитая ползучей зеленью беседка, прикрытая на входе занавесом.
   - Итак, - в моем голосе все еще нервничал диктат хозяина положения, - я хотел бы хоть каких-то разъяснений.
   - Вы продолжаете мучить свою судьбу?
   - Но с некоторых пор моя судьба забыла обо мне.
   -Судьба притворилась нейтральными водами. Даже прикончившие себя делают выбор, остальное игра причудами. Тот, кто неистово молится всю жизнь и для него наступает час, когда он забывает о молитве, а тот кто не молился - вспоминает Бога.
   - Не кажется ли Вам, что наш разговор пахнет диспутом об абсурде смысла?
   - Да, если в смысле видеть смысл. Но для меня смысл, как и бессмыслие не имеют смысла. И бессмыслия тоже. И абсурд здесь ни причём.
   - Но это все шутовское трюкачество, рассыпанное по жизням голых королей.
   - Многие пытаются замуровать себя в склепе опыта и здравого смысла, другие сломали шеи в траншеях метафизики.
   - Человек не может простить себе свою беспомощность...
   - Нельзя судить человека, пока он не умрет. Ни к чему судить человека и после его смерти. Здания, опирающиеся на силе и возведенные на слабости одинаково рухнут.
   - Ваши слова, профессор, иезуитское эхо в схоластических тупиках. Мы уже с прогнившими ушами сидим и слушаем о крамоле бессилия и о смерти последнего мифа, о тупиках ясности и о ясности тупиков в лабиринтах человеческой души.
   - Надгробием человечеству будут его слова...
   - Мы уклоняемся от вашего протеже...
   - Мы только приближаемся к нему.
   - Почему вы рекомендуете его мне?
   - Это вас ему рекомендовали.
   - Давайте я задам прямой вопрос: кто он?
   - И у меня есть прямой ответ: пора вам знать, кто вы...
   - И я должен этому верить?
   - Вера - это бунт против Бога. Адам первый поднял бунт, остальные - лишь заговорщики.
   - И кто платит заговорщикам?
   - Сам Бог. Крайняя плоть...
   Вздутые излишним прошлым, напыщенные щеки Фихтенгольца и залежи пространства, заключенного в его костюм, вдруг как будто-бы наткнулись на острие меча, карающего безвинных. Фихтенгольц крякнул, как от залпом выпитого стакана крамолы и испустил дух. Добротное лицо его обмякло, костюм стал мешковатым, обвис и залоснился. В беседку, крадучись, заполз звук колокольчика от входной двери кафе. Глаза Фихтенгольца промозгли вместе с костюмом и подслеповато источали тоску униженного просителя. Его имперская импозантность пожухла, едва уловимое движение жизни растрепало поредевшие волосы и только оттопыренные уши чутко подрагивали, прислушиваясь к угрозам перемены климата.
   - К сожалению, нам не дадут договорить, а я хотел ab ovo, - руки Фихтенгольца искали пристанища, пока не опомнились, присмирели и вдруг засуетились и стали извлекать из опустошенного нутра большой рулон плотной бумаги. Туго спеленутые секреты никак не поддавались его причитаниям и то, как он пытался закрепить непокорную бумагу к стене беседки, скорее напоминало снятие флага над пепелищем, растоптанным врагом:
   - Занимаясь раскопками на археологическом кладбище нравов, я сделал важное открытие... И тут рулон сам собой раскрылся и намертво прилип к стене.
   Я думал, что увижу очередную реконструкцию Пильдунского оборотня или отстроенную пост-Трою, но увидел я совсем другое: вместо листа бумаги одновременно в любой точке моего сознания билось сфероподобное существо из... Нет, нельзя было сказать из света, хотя был и свет. Почему я говорю ,,Существо? хотя скорее учёные это бы приняли за сгусток плазмы, но тут же вслед себе, они бы развели ушами и стали бы руками доказывать себе и миру, что неживая материя так себя вести не может. Существо отличалось от всего виденного мною прежде тем, что будучи абсолютно прозрачным, тем не менее имело видимые внутреннюю и внешнюю поверхности и каждая из них исчезала и появлялась вновь и вместе они перетекали друг в друга, оставляя тщетной любую попытку хоть на мгновение остановить мой взор на фиксированной глазами подробности.
   Такими трюками сегодня заполнены все экраны придуманного мира, и в нём ещё и не такие монстры живут. С больной фантазией компьютера-поэта, можно сделать всё, но ЭТО было рядом со мной и странным образом висело иллюстрацией к сумасшествию профессора несуществующих наук, который в такт перетеканию сферических плоскостей друг в друга снимал и снова нервно водружал на беспокойный нос свои очки. Фихтенгольц скомканным ртом искал воздух и не находил. Слова он провинчивал языком через словорубку губ, но без воздуха они обвисали червями фарша. Черви извивались и расползались по всей беседке:
   - Мне надо было срочно датировать последнюю находку нашей экспедиции. Я уже мысленно оплел сетью грядущей сенсации не признавшее меня академическое царство. В моем иступленном мозгу третий день веселились привидения моего открытия. Бесплотные наемники топтали моих оппонентов, горланили цитаты моего будущего доклада, подмигивали хорошеньким женщинам. Еще бы! Я двадцать лет ждал этого часа, оставаясь безвестным, и, наконец-то, я увижу распятого пророка Бэллода на трухлявых досках его кафедры или сраженного инсультом прямо в зале Академии, когда в овациях утонут последние слова моего доклада.
   В Вену я прилетел поздно вечером в пятницу и из аэропорта позвонил Вайнштейну. Телефон окаменело молчал. Ах да - суббота. Уговорю, уговорю старика, он же не только избранный, но и ученый. Я проклинал равнодушное такси, приседавшее перед каждым светофором. На дверном звонке висел замок, и на мой наглый стук на порог явился сам Вайнштейн:
   - Александр, настоящий ученый без Бога - нонсенс и поэтому вы удивляете меня вдвойне.
   - Сохранение жизни превыше сохранения субботы...
   - Любопытно, чьей жизни?
   - Если моей - этого мало, профессор?
   - Это не повод прервать молитву.
   - Но Вы знаете над чем я работаю.... Мои доказательства...
   - Тора в доказательствах не нуждается.
   Часто у закрытых дверей мы открываем новые возможности. Да ниспослан Кранк аборигенами Вселенной. Пусть Вайнштейн отлучил меня от божественного света, пусть я гоним его каббалой, пусть я гоним ветром открытий - гони, гони, таксист, на выгон безумного двора Кранка. Я гнал из слежавшихся пластов истории эликсир выживания, я изгнал из сердца мозоли профессорских задниц, так пусть спасет меня предводитель гонимых.
   Кранк не любил всех и все не любили Кранка. Нуждался ли Кранк в любви? Нуждались ли в любви Кранка? И да и нет. Да, Кранк нуждался в любви тех, кого он ненавидел. Нет, не нуждался он в любви тех, кто ненавидел его. Грустные отношения у него сложились и с Богом. Распознать, кто кого из них любил, или ненавидел было невозможно. Одно лишь пробивалось через риторику перерожденных касс: Кранк мучился отсутствием Бога и он молил Бога устранить это отсутствие для их же взаимоисключающей пользы. Первый поцелуй воды застиг Кранка не в купели беспамятного крещения, а в безмятежной, с ликом божьей глади, воде Боденского озера, куда его бросили познавать жизнь однокашники по гимназии в Констанце. В тот день в классе пороли розгами разбора написанные накануне сочинения, и все розги достались Кранку, после чего он был изгнан из класса. Нет нужды что-либо говорить об учителях Кранка: в общественных уборных Констанцы (общественные клозеты, газовая реклама горящих дирижаблей и исцеление с помощью рук больших учёных - были последними увлечениями общественности города) не осталось приличного места для описания их выдающихся изречений. Скажу только об учителе истории: он ненавидел Кранка в силу им же установленного правила, из которого выходило, что Кранк не нуждался в любви учителя истории, который от этого и не любил Кранка, равно, как и всех остальных учеников, но Кранка больше всех из-за его упорного желания разобраться в том самом предмете ,,История, который его учитель так искусно подменял, замалчивал и маскировал правилами поведения в общественных уборных, о чём я уже вам рассказывал.
   Именно здесь, в этом месте рассказа Фихтенгольца, я первый раз почувствовал, как у меня на спине после долгих шевелений, покалываний и схваток начал расти горб. Почему я это связываю с этим местом рассказа, потому что в этом месте рассказа он начал расти, а Фихтенгольц тем временем продолжал: - Тема классного сочинения на вкус была как картошка и называлась, как девиз скаутов: ,,Личность и общество. Кранк не стал пускать дутые пузыри фактов, а ушел куда-то вбок, в какой-то лаз, где жгучий стыд за свои известные всем мысли, известные хотя бы тем, что уже сумели многим набить морду, не так сильно его донимал. В своем сочинении Кранк утверждал, что индивидуума-убийцы, как личности не существует. Общество - коллективный портрет убийцы. Убиваем мы - убивают нас. Убийца всего лишь исполнитель приговора всех и каждого. Молодому Кранку казалось, что афористичность его изложения заданной темы - верный путь к неопровержимой доказательности, но тогда почему уже несколько раз, доходя до этого места, он осекался. Кранк закрывал глаза в поисках слов и видел себя чучелом на философских грядках. Он больше не хотел писать лживые слова правды. Его доказательства должны были быть иными, как требовали от него могильщики от достигнутого: он должен встать из-за парты, подойти к учителю и убить его. Если все убивают одного, всегда найдется, и уже нашёлся не раз один, готовый убить всех. Но тогда выходило, что лучше, честнее и справедливей одному убить одного, чтобы тому - одному не дать возможность убить всех. Кто полезней (Кранк написал последнее слово и устыдился терминологического блуда): один праведник в Содоме, или один убийца в Рае? Но тут Кранка поймал за мысли липкий аргумент и он вспомнил старика Керензора. Сколько они переговорили о смысле и истоках ненавистничества и заговоров, отмщения и судилищ, покушений и терроризма, бесов от революции и патриотов от истинного пути, о справедливости, которой стоит только пошевелиться, как она тут же исчезает, как волшебный сон. И, зная о бессмысленности своего желания, для себя Кранк видел лишь один выход - убить! Но прежде, чем убить, Кранк хотел подойти и выбить стул из-под спесивой учительской задницы. Звонка он не слышал, не видел и учителя, когда тот подкрался и выдернул из-под пера его сочинение, а по сути - приговор ему. Но то было время суда - два дня назад, а сегодня приговор привели в исполнение: Кранка с позором изгнали из класса. За кустами его уже ждали товарищи по предательству. Они подхватили Кранка под руки и под ноги, оттащили на берег и бросили его с откоса в холодную воду озера. - Вот и я стал украшением Европы: я отвергнут, а значит избран. - Однокашники считали, что проучили его, а Кранк уверял себя, что лишь использовал их для своего дьявольского замысла. Он ждал, что его, омытого водой, сегодня Бог водрузит в грязь, и там в грязи он найдет ответ на свой вопрос...
   Фихтенгольц выдохнул паузу. Блуждающая мысль застревала в паутине моих впечатлений и тут же исчезала, и я, словно в обмороке, пытался ее восстановить и не мог, и когда я уже забывал думать - мысль опять начинала биться о паутину и тогда мне казалось: не было никаких знаков на стене в гостинице, а были светотени моей растерянной памяти. Но одно чувство овладело мною впервые - чувство исчезающего сознания, когда твое тело перетекает из времени в немыслимое и дарит тебе наслаждение расставания с жизнью. Еще один клочок облака, обрывок слова, обмылок мысли, последние опивки исчезающих желаний и, наконец, обретение освобождения от самого себя. Моя оглохшая душа, как оборванная струна, отдавалась утерянному хору бесконечных творений, вплетала в ненасытную тишину заблудившуюся ноту отравы жизнью. Коллапс пришел ниоткуда, горизонт притворился изгибом крыльев земли и взлетел, и в мире осталась только пульсирующая светом сфера. Сфера вращалась, словно светило, будто колесо находилось в колесе и ободья их полны были глаз. Обожженные светом сферы глаза, а может быть листья, прилипшие как и мы к беседке, стали скручиваться и шуршащими колокольчиками падать нам под ноги. И тут же в проемы глазниц влетели скакуны ветра, переступили через колеса, закружились вихрем воронки вместе с глазолистьями и с ненаходившими пристанища словами Фихтенгольца. В их позвякивающем кружении мне послышалась мелодия кадиша об отце, который оставил в наследство смерть до срока, да непокорную растерянную по планетам еврейскую кровь:
  
   Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
   Падать и вновь на своя возвращаться круги.
  
   Казалось Фихтенгольц, как и я, прислушивался к мелодии кружения сущего, но уши его скорей содрогались в такт перепутного колокольчика входной двери кафе. Мы встретились с Фихтенгольцем глазами. Он опомнился, стряхнул с себя содеянное, отчего лицо его и помятая фактура стали похожи на перезревшего жениха. Ноги Фихтенгольца вновь увязли в повествовании, провалились в заболоченность нашего взаимного нетерпения, вместе с последними придыханиями печальной мелодии вечного шлягера, который Фихтенгольц исполнил с каким-то подвыванием и, как бы сказал папаша Доре, - чистым фальцетом:
  
   - Кружится, кружится, движется ветер,
   И на круги свои возвращается ветер.
   0x08 graphic
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
   - Если бы знатные люди не умирали так внезапно, мы бы не знали, что смерть существует. Без смерти - чьи мы дети? У бога нет детей. Бесплодный Бог. Бесплотный Дух. На островах иных кривляются вдогонку те, кто время за достоинством не прячут. Оставьте ухищрения бесполовечные истуканы, очеловеченные тоской прибоя и наглостью звездного безразличия. Из полнолунного колодца курится ночь и сон - шатун стучит в моё изголодавшееся окно. Я обворовываю вечный опыт озарений тупиков у глаз печальнокровных,забвения лишённых. Мне снится сон: глиняное сердце, железные ноги, фарфоровые слёзы. Ни замеса, ни опоры, ни любви. Звездогады нашепчут: крокодиловы слёзы семени человеческого. Я и сама отдаюсь химере: обольюсь пустоцветом овуляции, пролью дождь над моими слезами. Гори, гори костёр в семь раз сильнее - мои слёзы тебя не зальют.
   Поверю тайне обстоятельств. Поверю искупительной жертве.
   Поверю тебе, сын мой, надгробие предсказания.
   Поверю боеготовность осеменителя.
   Вот карта Великих семяграфических открытий проклятой смоковницы. Насытясь бледными ночами, я проведу тебя по небесному пути до порога твоего рождения. На окраине Империи тела, за рунг-ронг головы живут дебри моих волос, перепутанных, как колеи дорог на окраине детства. Заблудшая излучина извержения семени пригнала корабли с полными трюмами одноминуток несостоявшихся жизней - детский сад убиенных. Обезьяны - дальнобойщики, вертлявое семя, зависли липкими комками на ветвях волос моей головы и ужимками театрализованных ролей поганили несостоявшиеся жизни. Инженю сперматаморфоз. Корабли прибились к гавани моих глаз, стонущих от ярости так дивно доступного и так алчно утрачиваемого наваждения забав любви. Паруса скользят по нервной глади пурпурной оболочки моих глаз до врат бездонных зрачков и, ударившись полными боками о податливые дуги подбровья, швартуются с гиканьем быстро своим кораблём Океана поток перерезав, на острове той, что скрывает чудо - комок завязавшейся жизни. Грузно гремит гром гробовщиков. Проворней молния запаха. Она приходит со стороны светозарной ночи, вонзается в мои ноздри запахом дрожжевого теста и, распаляясь светом, выхватывает из блудной ночи головку вулкана, низвергающего лаву по моему лицу. Вахканалия задохнувшегося хлеба затекает в ущелье губ и рот набухает эликсиром убоготворения. Я прожорлива, как дикий зверь саванны, как предок мой, опившийся кровью из черепа вождя в стране незнающих огня, что за пересохшим ручьём. Последние капли семени неразборчивы в молитве:
   - И как нам надеяться на себя, когда мы лишены всякой мудрости и разума.
   Спасающий, не затеряй нас в сорном волосе лобка.
   Защищающий,упроси живот утесниться и дать матке волю.
   Помогающий, налей молоком тучные груди и дай им радости не исчахнуть до срока.
   Провозвестник, открой врата для нашей молитвы. Вне человека - тайна его плоти. Не судите страсть судом уговора с непостижимым.
   К делу!
   Приоткрой врата, дарующие жизнь. Не ищите человека в глазах его. Здесь, здесь он живёт.
   Протяни руку. Прикоснись к Богу.
   Всмотрись - у плоти цвета нет, как цвета нет у мира.
   Вкуси эликсир бессмертия. Кто ищет то, что рядом пребывает?
   Вдохни - так пахнет страсть у колыбели жизни.
   Готов! Теперь кидайся в пропасть. Бесстрашным будь - у пропасти есть лишь начало.
   Лети!
   Ори!
   Забудься вечностью, мгновенью равной. На миг, когда даруешь жизнь, ты человеком быть не должен.
   Нет срока для любви плодоносящей...
   Слова о моём зачатии обвисают на зазубринах безжалостных копий друидов, присягнувших быть мёртвыми при жизни, отчего раздумья костра перед казнью отбрасывают лишь тени их прямодушного оружия. Древки копий дают побеги, украшая луну зеленью венка сонетов, колосятся; зерно обсыпается мне под ноги - я делаю лишний шаг, проваливаюсь в расщелину колец Сатурна и зависаю средь наветов будущего между раздробленными костями постоянной Планка и звёздным платьем Венди Фридман.
   Предсказание - дрянной морфий морфем. Прогнившие зубы гласных, кичливая нечисть согласных - согласных поведать мне моё будущее. Их руки по локоть в словах. Отрубленные головы слов беснуются на кольях паркеров. Слова, сосланные в словари, где они лежат плотными рядами надгробий и тихо ненавидят друг друга. На что они пригодны? Ударить затхлым спреем по плюсквамперфекту? Слова-импотенты. Слова-насильники. Слова-самоубийцы.

Я

(хроника зачатия)

Действующие лица:

   Поллион - римский проконсул в Галлии
   Норма- друидесса, прорицательница, дочь Оровеза
   0x08 graphic
Жэвэ - примадонна Метрополитен-опера матери
   Жужу - служанка Жэвэ Я
   Я - их сын
   Жило - любовник
   Копирайт - режиссёр
   Яша - дождавшийся Занавеса
   Рабочий сцены
   Прохожие друиды
   Хор цветов
   Занавес
   Голос
   Офелия - мать Жило
   Публика
   Костёр
   Фуко - придворный эротоман
   Шеф - директор театра ,,Трупов
   Ламброзо - главный свидетель театра ,,Трупов
   Место действия - сцена Метрополитен-опера
  

Акт I

Сцена1

   За сценой. Будка рабочего-директора Занавеса.
   Рабочий-директор жуёт термос с колбасой. Входит Яша.
   Яша Стук-вдруг.
   Рабочий сцены Сюда чужим нельзя!
   Яша Дождавшимся приличествует скидка.
   Рабочий сцены Нельзя, запрещено! Копирка нынче зверь.
   Яша Копирка? Кто он? Суфлёр? Директор театра? Оровез?
   Рабочий сцены Наш режиссёр. Свихнулся. Спалит и театр, и меня. С утра нормальным был, пока не спутался с Жужу в невинном Занавесе.
   Яша Я долго к Занавесу шёл, пять лет.
   Рабочий сцены Жена моя всегда ложится в пять. А тут поверх финала Занавес кладут. Грядёт переработка. Жена моя озлится. За сверхурочные - гроши, а я ей зеркало купить хочу для отвлечения усохшей страсти.
   Яша Вот пять монет тебе. О Занавесе сплетни знаешь?
   Рабочий сцены Как не знать. Я и директор, и портной.
   Яша Скажи, ковбой, средь зрителей и авангарда сцены о Занавесе бродят слухи?
   0x08 graphic
Рабочий сцены (Его лицо охмуряется подозрением). Я двадцать лет и две медали, и Занавес хранил, как полковое знамя. Не дам прилипнуть к чаше висельника ещё и закулисной грязи. Есть вечности достойный образец, шекспировский размах бессмертья: не знают старости жена моя, старуха и занавеса присная судьба. Пока я жив, не дам я бархату упасть на сцену. Воюю с печенью своей, молю о троссах, рычагах и блоках. Сам состою я в блоке постконсерваторов: свободу Занавеса вяжу путами его ответственности.
   Яша (в сторону) Служака в театральном королевстве грозит интриге моих потуг, печальных и слезливых. Схожу для старика в буфет за пивом. (уходит)
   Прохожие друиды
   1ыйТы слышал утром протрубили: взимать налог
   решили на жару.
   2ой Молотят в кулуарах и второй указ: прикроют
   левые пивные кружки.
   3ий Желудок мой изнемогает.
   1ый Моя подкорка требует глюкозы.
   Костёр Когда возьмусь я за работу, всем будет жарко.
   Хор цветов Мы не поганый алкаша желудок,
   Не злобные поленья палача.
   Нам родниковый бы приблудок,
   Да росную слезинку первача.
   входит Копирайт.
   Копирайт (обращаясь в никуда). Здесь кто-то был чужой. Преследует меня чужое, чтоб сделаться своим. Там, где бессильны армии (подобное калечится подобным), чужое проникает без помех. Влачится смерч солдат по озверелым стенам, спешат испить наёмники трофейные тела. Прикончат чуждое, распашут пропитанные жизнью города, насадят новый порядок и потерпят очередное поражение. Чужому армии не нужны. Оно притворяется своим и исподволь отпразднует победу.
   Рабочий сцены ( ворчит). Печётся он об авторстве своём, забыв о непреложном: и род его, и тот, кто народится вновь -на краденом живут. (поворачивается к Копирайту). Шеф, антракт недолог и злобится огонь у факелов в крови. Я уже и жену предупредил, что приду позднее позднего. И Занавес готов отправиться в плавание по последней сцене, а распоряжения всё нет.
   Копирайт Оплывший сургучом конверт возьми и чти. Тайник сей не с бюстгальтерных ристалищ, где тайну премий раструбили задолго до новостной молвы.
   И там я слыл: порхали по рядам заветные авансы жизни. Надломанной судьбой печать крошилась под тремор пальцев клитором надсадных. Смотри, директор, у нас с тобой другой 88888. На первый бис партер не потчуй, а только надломи сургуч. На бис второй проверь все блоки поголовно и вскрой конверт. На третий прими сердечных капель и облобызай письмо с моим распоряженьем.
   Занавес (пытается разглядеть за спинами Копирайта и рабочего сцены удары судьбы. Тяжко закуривает).
   Оговорили, низвели до демаркационной хламиды. Куда идти? В какой стороне держать глаза? В зале с очумелой публикой или на сцене с отговоренным замыслом?
   Я (появляется из-за кулис со связкой книг Кастанеды. Сквозь занавес как бы представляется).
   Я - достойный вызов своему зачатию.(бросает книги у края будки Рабочего сцены. Ложится на живот, потом переворачивается на спину и начинает кататься по сцене в поисках грибного пятна зачатия. Копирайт и Рабочий сцены умолкают и прислушиваются).
   Замешанные в мешанине доказательств от противного, выбранные по переписке друзья третьего чата замешивают тесто для моего околосубьективного зачатия. Пройдёмся по списку тех, кто был замечен:
   Первый в списке - Яша - первач. В традициях гиблый. Спифилитик, партоноик. Тайный советник трёх сестёр Диккенса. Домогается намёками и вынужденными цитатами. Натуженно алкает заштопать озоновые дыры литературного процесса. Нет, мне не быть! Он никогда не кончит нудить пером. Тянет резину. Готов накинуть на свою шею петлю-постромки. Ему можно: не шея у него, а кол осиновый.
   Вторые в списке - цветы второй свежести. Они грозятся воткнуть в задницу Жило противозачаточные шипы, если он осмелится осквернить их девственный partum и елозить со спущенными штанами по porpuyra Занавеса.
   На третье, на десерт - Жэвэ. Она не имела мужа, но всегда была вдовой. Она искала чистого, а напоролась на Жило. Она искала радугу отношений, а Жило оказался цвета шерсти. От ее голоса мир узнавал, что у него ещё остались слёзы, а она сама плакать уже не могла. Она хотела иметь детей, но любовь её сгубила. Жэвэ готова была принести себя в жертву, но у мира не было больше чувств, чтобы заметить это. Зыбка моей участи качается на зыбкой воде. Жило в квартете с краю. Жило не мог предугадать до какой из ягодиц докатится его рука. Сначала она неуклюже расстёгивает ожерелье, убирая в сторону цепляющие завитки волос; потом, мешая носу, который уже склонился над добычей, вынюхивая запах страсти, скользит вместе с губами по нежно дурманящей шее и на мгновенье зависает на плече в невинном танце ухажёра. Но любовь - продолжение руки. У женщины есть место на спине, где тонут мысли и сгорают табу. А дальше по извивам русла откровения и возвышенностям позвонков, по изгибу пропасти талии, рука добирается до бедра и натыкается на возвращённый голове всегда чреватый выбор: за какую ягодицу ухватиться. За левую или правую? Если за правую, то рука здесь отдыхает, мнёт плоть, выискивает пожухлую силу. Если за левую, то платье его бесит, особенно двойные швы, замки на молнии и всякие тесёмки. Жэвэ всё чаще добивалась лишь его правой руки, Жужу же завладела левой. Меня моя судьба ждала посередине. Двух левых и двух правых половинок зада. И наконец красавец пентиум - Жужу. Жужу поймала Копирайта на грудь, разыграла оргию благородства, и всадила инъекцию оживляжа в угасающую плоть старика. Отловила в лесу кулис Жило и долго стучала ознобом страсти о его камень. Так скульптурка вышла дрянь с лицом Калигулы, но орган - детородный мой папаша, вышел натурально. Под ним пришлёпали табличку:

Спи дома - СПИД тебя отыщет

Сцена 2

   В глубине сцены за полем подсолнечника в ущелье пещерных утёсов на жертвенном костре догорают Норма и Поллион. Финальные муки оркестра. У кулис столпились сочувствующие: уборщицы, друиды, барды, народные мстители, pen - существенники и суперборьбаристы. Копирайт подгребает угли к последним нотам оперы.
   Копирайт (мурлычет, стараясь угодить зубами в такт катарсиса)

То участь всех: всё лучшее умрёт,

И сквозь награду в вечность перейдёт.

   Уборщицы Нам надоели сериалы. Живые язвы нас влекут.
   Pen - существенники Врежь им, Норма, суицидом искренности, обнажи язык Вранье!
   Норма Я смерть хочу продлить. За гранью бытия, где дух лобзается с остатками сознанья, мне подфартит и улыбнется роль мадам Вранье в последнем мюзикле писательской тусовки.
   Сто лет назад судьба - злодейка настигла мадам Вранье в расцвете счастья и она всё в одночасье потеряла: богатый дом, прислугу, мужа, тайные свиданья и пару маленьких детей. Когда мадам Вранье от горя внутри себя покончила с собой, то собственное тело, полное любви она пред смертью решила литераторам отдать. Была ли женщиной она во всём? В тот год чума по жизням отбродила и трупы всем мешали умирать. И мёртвых презирали все и лишь мадам Вранье с лукошком и багром по городам бродила и собирала в публичный книжный дом богему мёртвых тел. В своей душе она устроила ночлег для трупов, а всем, кто умирать собрался накануне, она лечила гнойники и пудрила зловоние последними словами, открытыми улыбками и поцелуями взасос. Литераторы раньше мир переделывали, теперь его надо объяснить. Силы и на исходе. А чего его объяснять? Язвы целовать надо! Взасос! И деньги не считать, и рецензии не читать, а почитать мадам Вранье. Теперь в углах pen - клубов Малевич не висит - там притулился образок мадам Вранье.
   Барды Мы бы во Вранье пошли, но как пройти проверку на дорогах лжи? Но наш детектор всегда на запасном пути.
   Поллион А мне всю ночь читала Адальжиза Мальтуса. Теперь я понимаю божьих слуг: чем круче замысел - так снисхождения не жди.
   Суперборьбаристы (двеннадцатихором)
   Почти невозможно писать росписи на чеках.

Почти невозможно платить собственноручным доносам.

Зачем вымысел, если оправдался Союз левых наркотиков?

   Мы притесняемы и продаваемы,
   Мы излагаемы, но руки наши нас выдают.
   Я и Другие Такое развитие культуры себя...
   Яша Надо же! Оттёр грязь до блеска золота, а золоту предпочитают грязь.
   Уборщица Вас, девочки, прошу не расходиться на финале. Пожарник новый и рабочий сцены зовут нас в баню. А от мужей есть алиби у нас - нельзя грехи на теле оставлять.
  
   e-mail : gruzy@barak-online.net
   телефон 053-590731 Яков Шварц
  
  

Отрывок из главы:

   ,,Класс академического рисунка
  
   183
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"