Зима 1999 года. Вечер. Бар в окрестностях Тверской.
"Уважаемая Галина Ивановна!
После того как Вы бросили трубку, я не нашел в себе смелости перезвонить и поэтому пишу. Не волнуйтесь: больше я не приеду, не побеспокою, не появлюсь.
Жаль!"
Это письмо лежало передо мной. Его предстояло перечитать и отправить. Или выбросить. Я все оттягивал момент, когда возьму еще не закрытый конверт за уголок. Так не хочется браться за руку непонравившейся женщины, протянутую с надеждой на тепло.
За окном - середина зимы. Почти Новый год, а именно - 30-е декабря, когда в глазах уже рябит от дедов-морозов, но пьянки еще не переселились из контор в дома. Оттепель. Дождь. Котлета по-киевски. Чай из пакетика.
А за письмо все-таки надо было взяться. Я сграбастал его как можно грубее, надеясь, что оно с отвращением отдернется, но - не отдернулось, только помялось.
19 Августа 1992 года. День. Трехкомнатная в спальном районе.
"Мы тоже поехали к Белому дому," - рассказывал автослесарь Андрюха о событиях, произошедших годом ранее, - "но потом встретили друзей и решили попьянствовать в другом месте".
"В этот год там полегли все, кто выстоял в 91-ом," - говорил усатый Валера - без двух передних зубов и определенного рода занятий и смеялся.
Да, в девяносто втором "Живое кольцо" устроило действительно крупную пьянку.
В тот день я оказался дома достаточно рано, чтобы не застать начало сабантуя (обычное дело), и достаточно поздно, чтобы не застать его окончания. На кухне, где в такие дни можно было встретить незнакомых, сидели на этот раз только двое: Великий поэт Ружнин и его девушка.
Ружнина я знал давно, девицу - видел впервые.
На момент моего входа в кухню Великий поэт разглаживал на коленке потрепанный от частого складывания вчетверо плакатик следующего содержания:
"Это дом Великого русского поэта Александра Ружнина, предназначенный для счастливой и долгой жизни вышеозначенного, для его творчества, принятия пищи, сна и прочих жизненных необходимостей.
В доме Великого русского поэта предписывается:
1. Пить в меру.
2. Не пить не в меру, даже если очень хочется.
3. Пиво приносить с собой.
4. Относиться уважительно к <Ф.И.О. текущей жены>.
5. Катиться к Евгенье Марковне в случае невыполнения любого из пунктов.
Судя по всему, плакатику предстояло сегодня висеть в кухне квартиры моих родителей. Ружнин обычно вывешивал его в местах, где бросал на ночь спальник. В первый приезд спальник был брошен на кубики моего младшего брата, от чего у поэта утром болели бока.
Ружнин.
Родился в одном из городков Донбасса, куда, пройдя стройбат, вернулся, чтобы поступить на заочный факультет местного института и начать работать инженером-проектировщиком. Обзавелся женой. Ребенком. Высшим образованием. Что случилось потом - не знаю, должно быть, что-то важное, так как ребенок и жена были оставлены, работа - тоже. Начались философия, психоанализ, гинекология, стихосложение, трасса, исправление почерка, отращивание волос, ногтей на мизинцах, йога и пр. К тому моменту, как он появился у нас, жена была уже третьей.
Приводил девушек. Одна из них, помнится, прямо на пороге получила кличку Гелла, из-за шрама на горле, от уха до уха, еще немного подмокавшего, который давал Великому возможность проявлять себя нянькой. А дева (лет 15-16) занималась в это время плетением шейной фенечки, чтобы не портить окружающим эстетического о себе представления.
Теперешняя девица была примерно возраста Геллы и сидела на диване, подобрав к подбородку коленки. Глаза и личико - аккуратненькие, кожа - белая, нос прямой, улыбка яркая. Юбка длинная, с кружевами (я видел такую на открытках начала века).
- Здравствуй, Олежик! - сказал Великий и растопырил красные пальцы. - Дай я тебя лобзну!
- Саша-Саша.. - отмахнулся я.
- Это Лиза, - гордо улыбаясь, сказал Ружнин и исполнил размашистый жест в направлении девицы.
Я кивнул в том же направлении. Получил ответ.
- Глянь, - я кинул ему на колени томик Баркова, с которым совсем недавно провел почти сутки в поезде из Симферополя.
Барков тогда только начал издаваться и, Ружнину, видимо еще не попадался, так как он хохотал:
- Ты только посмотри, Лиза!
Лиза внимательно наклонила головку, а затем - взяла томик из рук булькающего от смеха Великого.
"Ода на рождение Татьяны Ивановны".
Я потупился, а Лиза, сложив ноги по-турецки, стала читать вслух, немного сбиваясь от незнакомости текста. Ружнин делал вид, что заходится смехом. Я - уперся локтями в колени и стал качаться на табуретке, поглядывая на барышню и ожидая увидеть признаки стыда в глазах, голосе или положении локотков. Ни фига! Ни капельки! Я даже ухмыльнулся в пол от непосредственности и бесстыдности происходящего.
"Умножилось число блядей!" - продекламировала она, а затем - опустила руку с томиком на коленку.
- Очень печальное стихотворение.
Так мы познакомились.
- А ты была возле Белого дома? - спросил я, чтобы что-то спросить.
- Не, родители не пустили.
- Я на даче отсиделся... да и фигня это все, ничего серьезного.
- Ну да, - она пожала плечами, - и я так и подумала, когда въехала в Москву на попутке и нас никто не остановил.
- Одна - по трассе? - я изобразил тревогу.
- Ну, - улыбнулась, как скромница, - а кого бояться? Ко мне относятся как к дочке. Бывает, что и пристают, но это ерунда и редко, только вот тогда не поспишь.
Качаюсь на табуретке. Ружнин - нервничает:
- Никогда не езди по трассе одна, - гундосит он и растопыривает пальцы. Я замечаю, что их кончики - желтые от табака. Поэт курил самокрутки.
- Не буду, - просто соглашается она. Ружнин доволен, прикладывает пятерню к свитеру на своей груди, молодцом этаким.
Лиза интересуется арабскими сказками и персидской поэзией. У нее пальцы в чернилах и грязь под ногтями, как у детишек, что долго возились в песочнице.
- Я бы хотела, чтоб меня звали Лейлой.
Следующая наша встреча произошла через два дня. Сабантуй случился, а я забрал телефон в туалет и позвонил Ружнину.
- Приезжай, конечно, - сказал он.
Путь в метро мутен и долог. Я сплю и не сплю. Во мне бродит сабантуйное настроение и суперменские позы, подсмотренные в видеофильмах. Напротив - женщина разглядывает фотографию, где она и мужчина обнимают друг друга за плечи. Улыбается, что-то говорит сама себе и добро косится на меня.
Выходя из метро, я вижу ночной ленпроспект и думаю, что здесь, среди кремнийорганических соединений, ночные улицы города - прекраснейшее зрелище. Хотя люди и безобразят его своими страхами. Страхами идущего ночью.
Ружнин встречает возле метро. Цапает мою руку, сжимает, лобзнуть уже не пытается: трезвый. Идем рядом. Кто-то просит закурить. Великий прислуживает, держа зажигалку у самых волос незнакомого широкоплечего человека. Понимаю, что в этом положении прикуривающий открыт для удара коленом.
Подъезд. Гулкая лестница дома сталинской постройки. Мы карабкаемся, мимо подоконников, на которых - банки со скуренными до фильтра бычками. Ружнин говорит, что этот подъезд напоминает ему службу в армии. Мне лень уточнять, почему.
Входная дверь заперта. Ружнин с удовольствием лезет в карман, копается там долго, от чего поверхность штанов на его ляжках непристойно шевелится, а затем - извлекает ключ с серой решеткой узора на круглой его части. Но открыть не успевает: дверь распахивается, Лиза возникает на пороге, Ружнин улыбается и протягивает руку к девичьей щечке. Меня морщит.
Квартира большая. Родители и сестры Лизы - на даче.
По коридору, вдоль книг и портретов ученых мы втроем достигаем кухни, где тараканы бросаются врассыпную от каждого съедобного кусочка. Ружнин не реагирует, как и Лиза, но я успеваю прихлопнуть двоих или троих. "Это бесполезно, - говорит девушка и открывает дверь в шкафчик, - смотри."
Я вновь наблюдаю беспорядочное насекомье бегство.
Пьем чай. Разговариваем об общих знакомых. Ружнин неожиданно выходит в комнату напротив кухни и через минут десять призывает Лизу. Она закатывает глаза (специально для меня), испускает вздох, устремляется на зов. Вскоре я слышу ее недовольный голосок и ответное бормотание Ружнина. В их отсутствие - принимаюсь за тараканов, бью их потрепанным тапком, неопределенного размера.
Вдвоем, семейненько так, они постелили мне постель и ушли. Долго смотрел на звезды в стекле, отпечатанные светом из окон напротив, который, видимо, забыли выключить, и думал о том, что лицо Лизы особенно.
Утро. Сбрасываю пододеяльники (вечером я не заметил их желтоты), подтягиваюсь на перекладине детского спортивного комплекса. Приходит Лиза, и мы завязываем ненужный разговор о спорте, в процессе которого она болтается на деревянной трапеции вверх ногами, подметая длинными волосами пол. Ружнин вышел в магазин за сыром, стащив припрятанное Лизиной мамой удостоверение члена многодетной семьи, чтобы пролезть без очереди.
Мы остались вчетвером: Лиза, две большие кружки с чаем и я. Теперь - говорили о музыке. А потом - пели. Я - горлом, стесняясь, она - всем телом, так что заложило уши: "Ээээх маррооооз мароооОз!.." Когда в замке зашевелился ключ, она перестала петь:
- Блин, как я от него устала...
Причапал Великий:
- Лиза, я, кажется, тебя просил!
- Саша, я только капельку.
- ЛТП по тебе плачет. Черт побери, стоило на минуту выйти, как она выпила одеколон!
Мне оставалось только ерзать на стуле, пока Ружнин кашлял надо мной словами. В конце концов, шлепая босыми носками, он ушел в комнату и сказал, что устал и у него болит сердце.
Пора, значит, сваливать,
Я стал надевать ботинки. Лиза вышла со мной.
Надо сказать, что я тогда был неопытен и считал, что дружить с девушкой и даже жить с ней в одной квартире не тоже самое, что иметь ее в постоянных трах. партнерах. Я ошибался.
- Он слабый, его жалко. Нервничает, а у него сердце постоянно шалит, надо успокаивать, а как успокаивать Ружнина?
Я посмотрел на нее с немаленьким удивлением.
- Хочешь, я с ним поговорю?
- Не надо, а то он опять занервничает.
После, при удобном случае я спросил прямо: "Саша, ты спишь с этой девочкой?" Великий замялся:
- Мы с ней давно б л и з к и.
Через день, когда я снова стал свидетелем их ссоры и вмешался (хотя и не чувствовал себя вправе), Ружнин в ответ (он часто так делал) растопырил пальцы: "Удь! Разберемся!"
Три дня я почти не мог спать. Переживал. Черт меня дернул вмешиваться! Пришлось звонить и ивзиняться. Ружнин не обиделся. Началась осень.
Зима 1999 года. Продолжение вечера. Бар в окрестностях Тверской.
Ждал ли я кого-нибудь здесь? Пожалуй - нет. Как раз наоборот, хуже было бы встретить знакомцев. Котлета закончилась. Оставался чай.
Табачного, красивого в этой полутемноте, дыма можно было вполне не замечать, равно как и посетителей: некрасивую, но свежо-белолицую барышню в московской униформе (темный джинсо-свитер), с блокнотом, где она что-то писала, не поднимая взгляда вот уже полчаса; тонкогубого, мордатого парня, напоминавшего доброго орка, в пальто видимо, модной фирмы, который пил пиво, и что-то показывал неяркой личности напротив, тыкая пальцем в исписанную нотную тетрадь; и еще - смешанную пару, которая любовно шумела и стеснялась производимого ими шума. Женщина тянула руки к мужчине через весь стол, и он, стискивая ее ладошки.
Мне - 20 с хреном лет. В меру коротко стриженная башка, длинный (опять же) свитер, джинсы, кроссовки. Все - темных, неярких цветов. Рядом на стуле - городской рюкзак, короткая китайская куртка на молнии. Ничего демаскирующего, вызывающего. Таких много.
Таких много было и тогда, когда раздобывать деньги в юношеском возрасте только становилось нормальными. Я грузил книжки на складе, продавал эти же книжки, играл на гитаре в переходе и пр. Лиза, тоже по соображениям раздобывания, работала автослесарем и рассказывала, как удобно ногтями держать сигарету, когда руки в машинном масле.
Осень 1992 года. Ранний вечер.
"Приезжай, пожалуйста, я болею и мне очень плохо", - сказала она, и я, конечно, поехал. Вывалился из дома и вскоре уже звонил в дверь, глядя на которую можно понять, почему квартиры называют "недвижимое имущество". И снова - возня с замком и гибкая сильная девическая фигура на пороге. Улыбаюсь, глядя на не в меру домашний вид этого дикого человечка.
- Ну заходи.
Мне показалось, что Лиза угрожает мне этим приглашением.
Разговор ни о чем.
Он занимал нас долго. Около часа мы провели в игре, где слова не важны, а важны запахи и жесты. Мы принюхивались друг к другу и пили чай
Лизина мама включилась в игру. Видимо, я ей понравился. Мы все ждали события, которое бы помешало. И оно не заставило себя ждать: в комнату интеллигентно постучались, а вслед за стуком ворвалась Лизина младшая сестра и крикнула: "Петя приехал." "Тяжелобольная" прыгнула из постели, бросилась в коридор и повисла на шее у тщедушного почти лысого молодого человека. Я понял, что пора сваливать. Уговоров остаться не было.
Когда я завязывал ботинки, Петр присел рядом: "Я тебя провожу до метро."
Оставалось только пожать плечами. Чувствуя агрессию, переложил ключи из левого кармана в правый. Мы вышли. Припомнилось Лизино обеспокоенное лицо и рука, обтянутая водолазкой, которая закрывала за нами дверь.
- Пойдем, - сказал Петр, - здесь поблизости есть замечательный подъезд. Там и поговорим.
Пропахший кошками, длинный коридор с таким количеством дверей, квартир и боковых, неизвестно куда ведущих коридоров, что попытавшись их сосчитать, я быстро сбился. Черная лестница.
Я присел спиной к стене, чтобы видеть обе двери и окно, еще не совсем веря собеседнику и в то, что "разговор" не превратится в драку. С двумя такими, как Петр, я бы справился, но не больше.
И еще: у него было лицо бойца.
- Мужик, как ты относишься к Лизавете? - Он помедлил и уточнил: - Как к женщине или как к сестре?
- Как к сестре.
Петр.
Был похож на песню про Афганистан, какие и теперь часто поют у метро люди в медалях и тельняшках.
Родился в Химках.
В 14 лет -цепи, ножи, мотоциклы, массовые драки. По субботам и/или воскресеньям. В остальные дни - было некогда, ходили на работу.
В 16 лет или чуть больше. Аварийная бригада по обслуживанию АЭС. Сначала с места катастрофы вытаскивали рабочих, затем военных, а потом запускали аварийку. Плотная, наадреналиненная жизнь, зависящая от секунд, проведенных без противогаза и ОЗК; сослуживцы (многие - после афгана) гибли. Петр остался жив, но сжег легкие, облысел и частенько попадал в милицию пьяный.
Картавый.
"Ты, мужик, знаешь... друзья погибают. (Киваю, будто отбивая ритм) Марсик, Гоша, Василий... Я возвращал вещи Марсика его жене. Там была пара тельняшек, еще какая-то одежка, сигареты, все в один рюкзачок влезло. (Смотрю в сторону, будто заинтересовавшись надписью на стене) Только нож я не знал, куда положить. Он выпал, когда Марсик в грузовике горел. Ножны сплавились и ручка тоже, но, хер его знает, зачем ему такой ножик был нужен, титановый. Не точится ни фига... зато - вот остался. Марсик сгорел, а он остался. Теперь мой.
"Вообще-то в том грузовике я сидел и не увидел, что от горящего здания какая-то хреновина в мою сторону летит. То ли баллон какой-то, то ли еще какая хуйня... Я и не мог из грузовика видеть. Спиной сидел. Смотрю - Марсик дверь открывает, выталкивает меня. Я откатился и - мордой вниз, а потом мне Длинный сказал, что эта фиговина прям в кабину пизданула. Меня костюм спас, и то не очень. Пожгло... А от Марсика только кости с зубами остались. И ножик. Вот так-то, мужик! Такие друзья... (Смотрю в пол и неторопливо шлепаю кулаком одной руки в ладонь другой, не выбиваясь из взятого вначале ритма).
"Такие друзья стоят того, чтобы ради них убивать", - ответил я без пафоса и в первый раз почувствовал на себе взгляд Петра "снизу-вверх".
Позже, он только так на меня и глядел, будто среди нас старший - я. Может, из-за дурацкой моей манеры быть со всеми на равных; а может быть потому что знал, что я не боюсь крови; а может просто потому, что я слушал и не перебивал, сочувствовал. Или Лизавета ему черт-те чего про меня наговорила. Не исключенный вариант.
До метро я добрался через часа три и под большим впечатлением. Уважение бойца, есть ли что-нибудь главнее для "..надцатилетнего"?
Он делил людей на категории:
Обыватели - гады (всего боятся).
Сталкеры - бойцы (ни черта не боятся, не любят обывателей. Цой).
Чудаки - художники, пишущая братия, творческие придурки (в драках не нуждаются, потому что выше)
Монахи - воины и художники (самые крутые: и подраться могут и картину написать).
Себя Петр считал сталкером..
- Я вижу, что ты живешь по неписаным законам, - говорил он мне, - думаю, что ты их не назовешь, но все таки подумай на досуге. Если ты их сформульнешь, это и будет Истина (он произнес это слово с большой буквы, и я фыркнул, не испытывая доверия к подобным терминам вовсе).
И что взбрело ему в голову?
Я рассказал ему о друге, который прикрывал мне спину в подростковых потасовках. Петр сидел лысиной ко мне, глазами - в пол. Мужественная поза уставшего от жизни, блин!
- Ты сильный. У тебя есть друг, и он прикрывает тебе спину в уличных драках. Но бывают вещи посерьезней. Если что, можешь иметь в виду два ствола мой и Длинного. Нас из бригады только двое осталось.
Я кивнул.
Руки мы жали друг другу долго.
Зима 1999 года. Продолжение продолжения вечера. Бар в окрестностях Тверской.
Письмо предназначалось для матери Лизы. Шумная, сильная женщина. Кажется, объединение этих двух качеств принято называть наглостью. Запахивать халат при мне она считала необязательным, беспрерывно кипятила чайник, клала друг на друга толстые ноги и курила, курила, курила. Кандидат наук. Я подумал о том, что хорошо бы ее как-нибудь пригласить в этот бар и посидеть вместе, просто так.
К той осени мы с Лизой стали видеться чаще. Она из причудливых длинных юбок перелезла в теплые штаны и смешные, по-домашнему пахнущие кофты. Ружнина к этому моменту успели сменить один за другим два или три дядьки, о которых она не уставала рассказывать и любить их, той любовью, на которую способны только девушки ее возраста, годом старше моих "надцати". Я слушал.
Лизины глаза. Какого они были цвета? Кажется - серые. Всегда в полутьме - огромные, а на свету - прищуренные блестки. Сквозь джинсы на меня смотрели две круглые коленки, ниже - ступни ног в детских по размеру носках. На бедре - карман. Мне такие карманы тоже нравилось носить. Волосы - кажется, темно-русые..(черт! я ни фига не помню!), длинные, собранные в косу или пучок, на вид - приятно тяжелые. Было все равно, что она говорила, лишь бы слушать, посмеиваться, но глядеть прямо, взгляд-во-взгляд. Может быть, у нее была высокая, совершенно женских размеров грудь, но под этими самыми домашними кофтами - ничего не видно. А еще - пальцы.. они что-то все время теребили, совершенно по-детски выглядящие из-за черноты под ногтями пальцы.
Я чувствовал (да, черт побери, чувствовал) всем подростковым своим телом и душонкой, что становлюсь ей близок, и был бережен с ней, как не был, должно быть, бережен с девушкой ни один из нашего круга.
Однажды, когда мы сидели, против обыкновения, рядом (а не напротив), в квартире погас свет. Я расслышал в темноте Лизкино сопение, а затем (почти сразу) - почувствовал на сгибе одной из скрещенных на груди рук ее ладошку. Признаться, даже через свитер меня обожгло. Не было ни фига видно, но, представив себе как те самые пальцы тихонько жмут мой локоть, я еще на всякий случай зажмурился, а потом - взял ее ладошку, положил на диван, и погладил сверху, успокаивая.
Темнота продолжала заливать глаза, но сквозь нее уже было видно, как Лиза поникла.
Я укладывал ее спать так же, как потом, через несколько лет, буду укладывать дочку. Сидел рядом, поправлял одеяло, чуть ли не сказки рассказывал.
Мы впервые поссорились так:
Она приехала раздраженной. То ли с мамкой что-то, то ли с дядькой очередным поругалась, и сразу же повалилась спать. Такое бывало и раньше. Обычно она рассказывала, но в этот огрызалась, а я ничего так не желал, как утешить, да так желал, что аж селезенку сводило (или что там слева, под ребрами?).
Пришлось настаивать, уговаривать, но тут, похоже, я переборщил, потому что она повернулась ко мне и отрезала: "Это мои проблемы!!!"
И меня обожгло снова, как тогда, в темноте, но уже не теплом.
С вопросом "Как так?!!!" я отправился к письменному столу. Вырвал из тетрадки листок в клетку, достал ручку (чертов подросток!). Написал:
"ВСЕ!"
Оставалось только поставить специально придуманный мной росчерк, для того чтобы порвать с человечком. Листочков, где было написано это самое "ВСЕ!" (носил их сложенными в записной книжке) имелось всего несколько. Один адресовался впервые напившемуся на моих глазах чубрику, совравшему мне, что не пьет (вранья я не терпел) и рыхлолицему Аркадию, который по горячке запустил в свою жену швейной машинкой "Зингер", и проломил ей голову. В эту компанию Лиза имела все шансы попасть. Но как только я "занес ручку" над ее листочком, она приподнялась на локте, позвала меня виновато и рассказала, что Петр признался ей в любви.
- А я ведь его не люблю, - скукоженно посмотрела она и едва не заплакала.
- А зачем ты тогда с ним? - спросил я жестко, по настоящему недоумевая..
- Не знаю... Может, люблю все-таки...
Милая моя интеллектуалочка... Арабская поэзия, ексель-моксель! Я, несмотря на неопытность, был умилен, а она - расстроена, и еще - стало стыдно за "ВСЕ!", которое едва не вырвалось.
Наши разговоры не могли остаться без внимания моей матери, а как еще? Она ревновала и старалась почаще нас беспокоить. Это нормально.
Как-то раз (какого-то черта у нее было время вечером) она приходила каждые 10 минут, предъявляла тазик с бельем и шествовала мимо нас на балкон, где специально долго возилась. Мне приходилось каждый ее приход задерживать дыхание и оглядываться.
Отсюда и родилась идея.
- Слушай, а поехали на дачу в каникулы, - предложил я, не надеясь, что Лиза согласится. - Там хорошо, никого нет, мы сможем спокойно общаться и никому не помешаем.
И она согласилась.
Лиза звонит вечером домой:
- Отец.. Я не приеду.
- ...
- Нет, не надо мать к телефону звать, просто скажи ей, что я не приеду.
- ...
- Ну что ты как маленький, сам не можешь решить?
- ...
- Ладно. Я позвоню позже, когда она придет. Ну ты все равно ей передай, ладно?
Бряк трубки.
Позже она не перезвонила. Перезвонил я.
- Добрый вечер. Галина Ивановна?
- Да.
- Это Олег говорит. Помните, я к вам приезжал?
- Помню. Здравствуйте, Олег (почти радостно)!
- Лиза сегодня останется у меня, вы не возражаете?
- Я-то не возражаю, а как к этому твоя мать отнесется?
- Хорошо отнесется, а куда она денется?
- Ну ладно.. (смеется)... только передай Лизке, чтобы завтра вечером вернулась домой.
- Хорошо, Галина Ивановна, передам.
После этого я повернулся к Лизе, ожидающей материной резолюции:
- И делов-то... Только ты это... домой завтра возвращайся. Переживает она.
Начались каникулы. Мы договорились встретиться на автовокзале, в десять, но накануне поздно вечером Лиза позвонила и извиняющимся голосом сказала, что не сможет поехать со мной и чтобы я ехал, а она - на следующий день тем же автобусом. Я рассказал ей, как добраться, обещал встретить и отправился на боковую, желая как можно скорее войти четыре седые стены, где русская печка, летом сверчок, а зимой - тихо, скинуть с плеча рюкзак и даже произнести "Здравствуй" дому, живому настолько, что с ним можно было разговаривать вслух.
Я любил его, как человека, и мы часто одиночествовали. Стена леса вдалеке, огонь в печи, лист бумаги рядом с кружкой чая и шариковой ручкой, неуместной среди всей этой старины. Романтика, блин!
Приятно было и чувствовать себя хозяином, выходя с топором навстречу мужикам, являющимся по весне с нерестовой рыбой, которую они меняли на водку, и говорить грозно:
- Чо надо! Нет у меня водки!
Мужики косились на топор и уходили.
Поздняя осень 1992 года. Утро. Автовокзал.
Надо сказать, я удивился, встретив на автовокзале Петра. Он пьяно спал на скамеечке зала ожидания, а при попытке разбудить его едва на меня не бросился.
- Ты что, тоже с нами едешь? - спросил я его.
Он сонно кивнул.
Я сообщил ему о Лизаветиных проблемах и о том, что завтра с утреца нам предстоит ее встречать. Он кивал, горбился, покашливал.
В автобусе мы специально сели подальше от всех.
- Мужик, - произнес Петр и пошатнулся, даже сидя, - ты извини, я сегодня ночь не спал.
- Нам ехать три с лишним часа, спи.
Я стал смотреть в окно. По стеклу ползала почти уснувшая муха. Я сгреб борющееся насекомое и смял в пальцах. Зачем?
А дальше - плыли зимние, голые пейзажи, подмосковные города, трасса, по которой бежали впереди автобуса поземочки, белыми на черном извивами.
Петр спал всю дорогу, и лишь в городишке, где мы остановились, чтобы взять пассажиров, вышел и посетил аммиачный ад общественного туалета.
Петр спал даже тогда, когда мы высыпались из автобуса и, перейдя трассу, покрытую ледяной коркой, побрели по снежной целине, увязая иногда по колено несмотря на то, что дорогу я знал точно и был уверен в том, что мы с нее не свалились.
Через час с лишним я открыл щелястую дверь и пригласил Петра внутрь.
- Ну здравствуй! - произнес я и скинул куртку на потемневший от сырости стул.
Петр проснулся.
- Водка есть?
- Где-то есть, - улыбнулся я привычному вопросу.
-... мы утром положили пятерых человек. Двое - мои.
Я не расспрашивал (не хотелось), но Петр сам завелся. Что-то говорил про разборки Длинного, ночную перестрелку и багажник, набитый герой, который они облили бензином и подожгли вместе с машиной и пятью трупами в ней. Бойцовский бред и синяки на груди от двух пуль через бронежилет.
Через пятнадцать минут мы согрелись в два топора и притащили кучу наколотых бревнышек к печке. Дымовая завеса из сырой печки повисла синими лоскутами под потолком. Я пил чай. Петр водку, смешивая ее с медом, и закусывал тушенкой. Порой ему хотелось поконфликтовать. В ответ на это (не так уж хорошо мы друг друга знали), я достал из кармана нож и взмахом воткнул его в стену рядом с собой.
- Хе, - осоловело, всем телом хмыкнул Петр, - может, он тебе и пригодится, когда за мной сюда придут. Меня грохнут, а тебе устроят филиал гестапо. Длинный-то язык себе скорее откусит, чем выдаст меня, а вот за Лизавету я не ручаюсь.
- Она тоже откусит, - бросил я сквозь зубы, занятые тушенкой.
- Думаешь?
Я кивнул, и стал старыми одеялами завешивать окна так, чтобы снаружи не было видно света, повесил нож на пояс и начал разминаться. У меня мокли ладони. - "Филиал гестапо"...
Страх.
- Канишь, салага?
Я обернулся к нему разгоряченный, с надутыми от разминки мышцами.
- Да, я бы, пожалуй, без железки на тебя не попер.
С пОтом хорошо выходит всякое дерьмо из головы. И я отжимал от себя пол до тех пор, пока не стало заливать глаза.
- Скорее всего кинут пару гранат в окно. Нам с тобой хватит, даже с лихвой. А потом пойдут добивать. Если останешься жив, надо будет положить человек восемь.
Над столом висела лампа. Под лампой - мы. Наши ножи - в стене рядом, лезвие к лезвию. Нож Петра (Марсика) - обоюдоострая форма так и просилась в мясо! Новая ручка - пластмассовое фуфло, зато упор - чин-чинарем, даже с набалдашничками на концах.
Мой, большую часть времени, правда, валяющийся в столе просто так, выглядел более скромно. Лезвие - длиной две ширины ладони - заточено с одной стороны. Ручка обмотана изолентой. Пара отметин от 220 V при починке лампы.
Я не смог бы положить восемь человек.
Хмельной Петр неуверенно и тяжело положил кулаки на стол:
- Мужик, ты Лизавету трахал?
- Нет. Те, кто ее трахает - приходят и уходят, а я остаюсь.
- Давно ее знаешь?
- Не очень, но, по-моему неплохо.
- Странно.
- Что тебе странно?
- Что ты ее не трахал. Она и покойника раскрутит.
Я отпил чая и и не ответил.
- Мне кажется, ты вообще еще женщины не знал.
Прошло два часа. Петру то и дело казалось, что кто-то идет. При этом он вскакивал, выходил на крыльцо. Я занимал позицию за дверью, пытаясь удержать в голове, что бить надо в шею или подмышку. Затем возвращался за стол, услышав снаружи: "Это я!"
Так прошло еще несколько часов. Петр в конце концов захрапел, а я какое-то время хлопал кружкой с чаем об деревянный стол, не собираясь спать и готовясь к драке.
Никто не смог бы положить восьмерых.
Уже давно стемнело. Я выключил в сенях лампу, чтобы не светиться силуэтом в дверях, вышел на крыльцо, долго вглядывался в темноту, - не прыгают ли где по ухабам фары. В кустах дышала какая-то зверюга. Запустил в нее поленом - зверюга ушла с шуршанием.
Неожиданно мимо меня прогромыхал Петр, и его вырвало с крыльца на снег.
- Мужик, я слишком тебя уважаю, чтобы блевать в твоем доме.
Проблевавшись, он утихомирился окончательно. Я тоже вскоре лег, и пролежал всю ночь, глядя в потолок и слушая звуки за окном. Нож торчал в стене над моей головой. Чтобы его достать, нужно было только протянуть руку.
Утро наступало долго. Мы почти бегом двигались к трассе, не забывая, однако, озираться. Страх еще не вышел из нас. У меня нож - в рукаве. У Петра - за поясом. Под ногами чернел раздолбанный грузовиками асфальт, мы опаздывали.
- Да, не в форме ты, дядь, - ободрил я его.
- Будешь тут в форме.
Мы уже подходили, когда завидели остановившийся автобус. Петр свалился с дороги и меня утащил. Из автобуса кто-то вылез, но не Лиза, точно.
- Если это они, оставь меня и уходи. Ты им не нужен.
Я молча хлопнул его по плечу и вытолкнул обратно на дорогу. Петр пошел навстречу сошедшему. Это оказалась крупнотелая бабуля с мешком на плечах, которая, проходя мимо Петра, поздоровалась с ним радушно. Он в ответ сплюнул на асфальт.