Аннотация: Мистико-фантастический рассказ о Достоевском и Петербурге.
Наталья Левчук
Фантастический рассказ о Петербурге
ЧАСОВЫЕ ВРЕМЕНИ
Приятно быть наблюдателем, смотреть сверху или со стороны, а потом выносить свои суждения: "А это бы я сделал так, поступил бы этак..." Но жизнь идет мимо таких наблюдателей, оставляя им право самовыражаться и пенять лишь самому себе. Гораздо сложнее просто выжить, выстрадать и если дано еще и понять, ради чего все это, то такая личность не умирает в пучине времени.
Пограничный столб не помешал одинокому путнику: "Какая с того беда здесь я или еще там?" Он привычно рассматривал открывшуюся перед ним перспективу Невского. Прохожих не наблюдалось, да и он привык уже к прогулкам в одиночестве. Напротив, присутствие живого будоражило и мешало. Даже крохотные пичужки и жирные голуби, агрессивные вороны и дворовые коты вносили сумятицу в растрепанные чувства. Он как бы раздваивался, ощущая себя сразу всем. Это его мир - так ему казалось какое-то время, пока он был в нем. Но всему приходит конец, как правило, его путешествие все же заканчивалось. Он обнаруживал рядом с собой плачущую мать, испуганного отца, еще каких-то людей - чужих и ненужных. После приступа он хотел только одного - спать, но и это не удавалось. Образы из того мира с каждым годом становились все более осязаемыми.
Священник, к которому привела Федора матушка, положил мягкую ладонь на затылок мальчика и ласково заглянул в глаза:
- Не бойся, милая, нет на твоем Феденьке отметины врага рода человеческого, не бесами он одержим, а отмечен благостью. И мучается он за весь наш род грешный и неправедный, несет на себе грехи, в коих сам не повинен, агнец Божий!"
Матушка смиренно опусила голову и залилась слезами:
- Но ведь мучается он - смотреть страшно, да и после приступа болеет долго, слабенький очень. Может в монастырь к старцу его свозить, пусть снимет?
Но всегда спокойный и благожелательный батюшка рассердился:
- Как смееешь ты - женщина рассуждать о том, что угодно Господу и о том какой удел кому под силу?
На этом попытки избавить Федора от болезни закончились, соблюдались лишь простые правила, дабы оградить его от физических увечий. И он тоже приспособился, всегда знал о приближении приступа и лихорадочно торопился закончить дела этого мира, зная, что его ждут там...
Вторая половина девятнадцатого века. Обычная петербургская квартира. Большой кабинет в ней наскоро переоборудован под спальню. Шторы на окнах опущены, от этого в комнате всегда полумрак. Если же внимательно присмотреться, то можно различить человека, лежащего в постели, очевидно больного. Слабой рукой он дотрагивается до лба. Лоб прохладен и влажен. Тело еще хранит отголоски только покинувшего его озноба.
"Мой разум девственен, как у ребенка.., - даже простая мысль дается ему с трудом. Со вздохом он вновь смежил веки, - лучше ни о чем не думать! Мозг чист, как выстиранная тряпка - пуст, первозданно пуст, не отглажен и не причесан."
Федор вновь и вновь проваливался в сладкую истому. Облака мягко принимали его измученное тело: белые, бледно-розовые, небесно-голубые - нежные и пушистые. Душа умывалась, чистилась от грязи, помоев, испражнений. Сейчас израненный мир был позади - в прошлом.
Федор понимал - это минутное затишье, маленькая гавань для его разбитого сердца. Не позволят ему долго нежиться в забытье, вытащат и поставят перед лицом монстра, который зовется сегодняшним миром. Мирком для тысяч и тысяч полубезумных людей.
Петербург! О, как я люблю и... ненавижу этот город! Боготворю и презираю его людей. Они - титаны! Они - ничтожества, но кто, кроме них еще может дать пищу, идеи, образы? Они - персонажи моего мира, я их творец, быть может - их гений. Я знаю, мир будет трепетать и обмирать от восторга, проклинать и молиться на мои произведения. Знали бы они, чем я за это расплачиваюсь!
Вошла Манечка, раздвинула занавесы на окнах.
- Вам уже лучше, Федор Михайлович?
Он молчал. На длинном лице подрагивали веки, выдавая работу мысли. Девушка перевела дыхание. Она не в первый раз выхаживала больного после приступа падучей. Ее опыт позволял точно оценивать состояние больного. Она всегда знала, когда кризис миновал и человек начинает возвращаться.
Больница Святой Анны, где Манечка служила в качестве сестры милосердия, имела специальные палаты для таких страждущих. Но не всех привозили туда, к некоторым вызывали сиделок на дом. Так однажды, Манечка появилась здесь и с тех пор с фатальной периодичностью она вновь и вновь оказывалась в этой квартире.
Девушка еще раз бросила беспокойный взгляд на лицо с желтоватой кожей и запавшими щеками. Глаза плотно закрыты, из-за бороды и усов не видно губ. Несведущему могло показаться, что больной спит, но она знала - это обманчивое впечатление. Покойно лежащий в постели человек не спал, его просто здесь не было: ожидаемый еще стоит на предыдущей станции, а встречающие уже толпятся на перроне, привстают на носки, вытягивают шеи и ждут - вот-вот, но не свистит гудок, не стучат колеса, не пыхтит паровоз. Его здесь нет - пока...
Человек - не поезд, поэтому он не просто едет, везет, пыхтит, но и живет, видит, слышит, чувствует и страдает.
...Изломанные узкие улицы. Вечереет и уже слабо различимы силуэты домов. Не опознать редких прохожих, да наверно это и ни к чему. Только мокрый скользкий камень мостовой все тот же, - холоден и тверд. Еще он предательски неровен. Идешь осторожно, чтобы не подскользнуться и, неловко взмахнув руками, не очутиться еще ниже. Ниже нижнего - это страшно. Более того - опасно - упасть низко!
Он знал о свойстве мира проваливаться хотя и не вдруг. Чувство опасности нарастало, множилось, захватывало, лихорадило. Еще какое-то время он сопротивлялся охватывающей его болезни. Вначале к нему приступал озноб, а потом он резко, как сейчас, срывался...
Несколько часов назад.
девушка-машинистка прилежно ловит слова, пальчики сноровисто бегают по клавишам старенькой машинки. Он широкими шагами отмеривает метры кабинета: пять - туда, пять - обратно, потом садится, порывисто встает, приподняв руку: "Что-то еще хотел сказать? Ах, нет!"
Его взгляд опустел, рука цепко ухватилась за подбородок, утонув в жестком волосе бороды. Глаза же мрачно считывали видение. Сейчас он был там на скользкой мостовой....
Ноги, тело, душа идут, плечи конвульсивно опущены. Дома пьяный отец, необходимо переждать, может забудется и заснет. Я смогу вернуться, тихонько проскользнуть в щель перекошеной двери, мелькнув неясной тенью, затихнуть за сундуком в углу. Он не заметит меня и не вспомнит. А если нет? Если будет сторожить мой приход, ждать, когда я принесу деньги, чтобы отобрав, тут же вернуться в смрад кабачного подвала, где не допито, не проглочено все, что можно купить на эти жалкие гроши? Ведь он уничтожит меня, если я приду ни с чем!
Зябко! Нет, я попробую, еще раз попробую: тихонько прокрадусь через грязную кухню. Сердце отчаянно бъется. Какие слабые у меня руки, бесцветная кожа, кисти похожи на куриные лапки. Я так же роюсь в отбросах и пыли. Сердце содрогнулось от жалости к самой себе. Щеки ощутили знакомое пощипывание от соленых слезинок. Платье прилипает к ногам, подол намок и тяжелел. Щеки пылают и немилосердно болит спина грудь. Меня терзает надрывный кашель. Конечно у меня чахотка, как было когда-то у мамы и братишки. Они умерли, им хорошо...
Но я - все еще здесь! Мне хочеться есть, нужен кров и тепло, а для этого нужны деньги! Завтра у меня может не быть сил на прогулку за клиентом!
Она подавила судорожный всхлип.
Чу! Кто-то идет навстречу. Мужчина! Он в черном пальто и шляпе, с тростью. У него черная борода. Он приближается медленно и неотвратимо. Вместе с ним на меня наваливается мрак и ужас. Но что это я? Так можно и клиента потерять!
- Дяденька! Не желаете ли девочку? - голос у Сонечки вибрирует, передавая импульс страха помноженного на холод.
Он остановился. Взгляд отрешенный смотрит сквозь. Лицо влажное в испарине. Но ему холодно - зубы слегка клацают.
"Больной он что ли? - но Сонечка тут же отбросила эту мысль, - я тоже больна и мне нужна работа - деньги, еда. Мне все равно болен он или нет. Главное, есть ли у него деньги?"
Федор застонал. Из уголка глаза выступила слезинка и замерла - катиться некуда. Глазницы так ввалились, что из них не выберешься. Слезы измученного сердца так и остались высыхать на воспаленных висках. Он понимал, что сейчас ничего сделать неможет. Им завладела больная девочка в грязном платье, с холодной кожей и затравленной душой. Сейчас он живет в ее мире, в ее сердце, в мозгу и даже в ее изнасилованном теле. Но если бы только девочка! Он же и тот черный господин.
Это он идет себе навстречу. Одну его часть гонит страх, голод, болезнь, а другую... безумие. Кто я другой? Что за образ?
Манечка заботливо подводит пациента к софе. Она всегда теперь рядом с ним дежурит почти неотлучно. Едва девушка-машинистка испуганно вскрикнула, заметив неладное, сестра милосердия тут же приступила к своим обязанностям. Для нее это естественно - оказывать помощь, всегда быть на чеку. Это смысл ее жизни. Девушка заботливо помогает ему улечься. Как удачно, вовремя заметили признаки надвигающегося приступа, сейчас я попробую купировать грозные симптомы. Она обкладывает его тело бутылками с горячей водой, накрывает вторым одеялом, а на лоб кладет пузырь со льдом. Его знобит, а лоб пылает. Взгляд блуждает, по лицу течет пот.
Облегчения не наступает. Манечка с тревогой вглядывается в бледнеющее лицо, а оно теряет последние краски жизни, костенеет. Кожа натягивается, временами обнажая рот в оскале длинных зубов. Под плотно сомкнутыми веками беснуются глазные яблоки.
"Надо послать за доктором!" - мелькает мысль, если сейчас не сделать уколы, приступ может повториться с новой силой. Манечка оглянулась и поняла, что оказалась один на один с больным. Молоденькая девушка-машинистка, подрабатывающая незначительными заработками у писателей, тут же убежала домой, даже не сообщив об уходе. Испугалась бедная! Конечно ей непривычно, случается, больные доводят себя во время приступов падучей до неприглядного состояния. Но мне от этого не легче, я не справлюсь с беснующимся еще крепким мужчиной. Какой он костистый, хоть и худой! Больные эпилепсией обнаруживают непомерную силу. Если не удерживать, они могут разбиться, прикусить язык. Но тут же Манечка решила: "Засунуть деревяшку в рот я успею, а заломанные руки, бьющееся тело? Как Бог даст!"
Она оглянулась на дверь - все еще борясь в нерешительностью. Для того чтобы позвать дворника нужно минут пять, если не больше, а что произойдет с больным? Манечка с тревогой всматривается в лицо, распростертого перед ней господина. Говорят он известный писатель, а вот лежит сейчас как обычный смертный. Видно как деревенеют мышцы, натягиваются сухожилия, еще немного и ...
"Может я еще успею позвать дворника или еще кого? " - отчаянная мысль подталкивает ее, и Манечка исчезает за дверью.
Тело Федора оцепенело, но сознание еще может фиксироваться в двух реальностях сразу. Фантомы не мешают ему осозновать себя в нескольких личностях. И от того какая из них победит зависит все. Все - это его жизнь, судьба людей живущих ныне и будущих.
- Я сейчас один - мой разум мерно отмечает происходящее. Но я вытащу их в этот мир. Они проходят в ворота, которые я открою для них, через мое сердце, мозг, мысли, чувства. Они плывут по рекам из моей крови.
- О, великий сон, бред наяву в нескольких мирах сразу. Где я живу? Здесь - в Петербурге и сейчас 1865 год или там на мокрых булыжниках тени великого города? Кто я - 44-летний мужчина среднего сословия или малолетняя проститутка и черный человек, идущий ей навстречу?
Едва в его сознании возник этот образ, он вновь захватил его. Черная шляпа скрывает пустые глаза. Вместо зрачков - пыль. Каждая мышца, каждый сустав стонут и просят жертвы. Он несет в себе смерть. Он - сама смерть. Ничтожен для мира огромный человек из бездны, но не для себя! Кто первым ему встретится, кто подвернется под молот случая?
Она! - Федор застонал, мышцы на лице мученически натянулись. Губы разверзлись в щель. Язык разбух, сделался пунцовым. Остатками разума Федор понимал, приближается приступ, полное забвение, провал в тот мир. Он сопротивлялся, из последних сил, удерживая демонов сознания, вновь застонал и засунул себе в рот кусок одеяла: "Небось не задохнусь", - мелькнула ускользающая мысль, и он обреченно позволил увлечь себя надвигающемуся мороку.
Опять перед ним серые камни. В теле жар. В сердце пожар. В голове взрыв. Хлопок и он сам перед собой! Он и она. Трепещущая жертва и алкающий палач.
Маленькая. Худая синеватая шея, грязные руки, дешевые духи и размазанная по мокрым щекам краска.
Мужчина наклонился, заслонив собою мир. Его добротное пальто из дорогой ткани, тяжелая трость нависли надо мной! Надо бежать, прятаться! Куда? - Сонечку охватил, сжал страх. Внизу живота пустота, словно там не существует тела. Остался только звук бьющегося сердца.
Но язык заученно твердит:
- Не желаете ли девочку, сударь? Цена полкопейки, если домой. Грош, если здесь за углом, - она беспомощно оглянулась назад: "Господи, ну хоть бы кто-нибудь сейчас шел! Ни одной живой души! Да пусть хоть - городовой! Я чувствую - это моя смерть!"
Но чужой голос в ней говорил: "Я больна, я шатаюсь от голода и если я не принесу домой деньги, то умру сегодня же ночью на холодных плитах", - ее губы искривились в улыбке, - Сударь, не желаетели девочку - всего за грош?
...Прибежал дворник, пришел врач. Манечка нагрела таз горячей воды, из простыней быстро соорудили смирительную рубашку. Больной лежал спеленутый как младенец, только вмиг постаревшее лицо выражало почти нечеловеское напряжение.
Мокрые осклизлые камни. Он протягивает денежку, которая тут же цепко перехвачена синеватой ладошкой девчонки. Глаза остро сверкнули, в них всколыхнулась пыль. Сонечка открыла рот в беззвучном крике, но ладонь сжимала медный грош.
- Здесь и сейчас! - В ушах откликнулся звон. В сердце замерзала первая льдинка...
- Больной, больной, Федор Михайлович! - Манечка старалась подложить под шею пациента тугой сверток из одеяла. Его запакованное тело выгибалось дугой, глаза закатились, изо рта пузырилась слюна. Тело испытывало титанические перегрузки. Против всех законов живого, наперекор природе и Богу, оно бесновалось вместе с духом в него вселившимся. Непомерная сила - проклятие живых играли человечком словно былинкой.
...Тяжелый черный мужчина дышал с присвистом. Его тело требовало разрядки, безумствующая плоть изрыгала миазмы вожделения. Чем слабее, ничтожнее жертва, чем хрупче тело, тем сильнее наслаждение. Его огромная, холеная ладонь сжимала нежный комочек груди, стараясь раздавить, выжать остаток жизни. Другая рука, захватив затылок вместе с грязными волосами, запрокинула голову девочки. Взгляд уперся в тонкую шею в синяках и царапинах. Ее кожа покрыта сетью мелких морщинок и нечистых пор. Тонкие ключицы остро выпирают, словно стремятся проколоть квелую оболочку.
Толчок, еще толчок. Он знает: "Сейчас, сейчас вместе с изливающейся страстью он сожмет, сломает этот жалкий цветок сорняка, едва пробивающийся в щель между камней. Ему не суждено жить и расти, он попал под башмак.
Сонечка уже перестала чувствовать. Ее тело - не ее. Она - птица. Она далеко. Она высоко. Она даже не летит, для этого ее крылья слишком слабы. Она парит и ее держат. Держит ветер, солнце. Ее любят и нежат. Это лучше, чем счастье, это лучше, чем сон.
Федор Михайлович слабо вскрикнул. Он вернулся, его лицо осветилось.
Это осталось там. Ему хватило сил вынести все это, пережить и изжить. Оно не прорвется, не вырвется из того мира. Клапан сработал в очередной раз выпустив ... нет не пар, взрыв!
"Я люблю вас, люди! Мое сердце, мое сознание - это фильтр, который задерживает текущую грязь: к вам и от вас..."
Он взглянул на склонившихся к нему людей. Манечка, пожилой доктор, позади переминается с ноги на ногу усатый дворник - все встречают его, вернувшегося оттуда. Сейчас им ничего не грозит: голод, болезнь, страх и смерть остались в другом городе, в ином мире.
Он улыбается им, но мысль его летит еще дальше:
- Я улетаю, падая на плиты преисподней в тень от великого города, для того, чтобы у вас звонили колокола, пели птицы, смеялись люди.