По зову сердца и по заданию Евросоюза, мой муж приехал в страну жгучего солнца, кукурузы, а также жертв и наследников Секуритате - дочери "проклятой Сигуранцы", - поднимать сельское хозяйство. Совсем как шолоховский Давыдов. Только задача перед ним стояла как раз противоположная - вернуть земле хозяев и научить их на ней работать, получая профит. Сопротивлялись данному процессу конечно же не кулаки, которых к тому времени давным-давно благополучно извели не только в России, но уже и в Румынии, а коррумпированные министры и госчиновники, во всем блеске своего византийского коварства. Я же, повинуясь судьбе, и в лучших традициях русских жен, начало которым положили еще декабристки, последовала за мужем в эти проклятые края, не имея здесь совершенно никакой точки приложения ни для ума, ни для сердца.
Как-то раз сидела я, пригорюнившись, в огромной полупустой квартире в стиле "сталинский вампир" румынского разлива, выходящей окнами на уже упомянутую Аллею Унирии. Жара принимала библейские масштабы. Движения воздуха не наблюдалось, а небо за пеленой смога не просматривалось вообще. Дышать было нечем.. Из балконных дверей прямиком можно было выйти в ад. В новостях по телевизору показывали войну в Чечне. Размышляя о целесообразности своей жизни, я выпила для бодрости рюмку то ли сливовицы, то ли ракии, то ли цуйки. Легче не стало, но до меня постепенно начало доходить значение выражения "отрезанный ломоть". И тут же осенило: да ведь я уже больше никогда не вернусь домой. Ну, положим, дома per se к тому времени уже и не было. Но была страна происхождения, был город, в котором прожиты вся бессознательная жизнь и часть сознательной...
Не мною замечено, что города подобны людям, и, перефразируя Андрея Битова (он имел в виду женщину), во что ты в них поверишь, то они тебе и дадут. Ясное дело, что не все и не всегда. Некоторые города вообще не оставляют никакого пространства для фантазии. Они - конечны в своей завершенности и самодостаточности. Таков Лондон, например. Список можно продолжить, он для каждого индивидуален. В других - воображению просто не за что зацепиться. Все, что могло, в них уже произошло без тебя... Принимаешь их, как данность, без лишних эмоций. Или задыхаешься, как вот я, в Бухаресте.
Но был же такой город - на полпути от Валдая до Каспия, где Волга, свернувшись петлёй, показывает Азии не то фигу, не то кулак..
Рассветает Самара,
Как салат из омара, -
начертал недрогнувшей рукой в порыве постбанкетного вдохновения виртуальный зодчий палиндромов, проездом из Лимы в Куала-Лумпур. Значит, и ему на жигулевских просторах померещились другие берега, иначе - откуда омары? Добрые самаритяне их и в глаза не видали, здесь все больше - комары да привозные кальмары. Вобла вот еще...
У меня с детства в Самаре был свой Манхэттен - угол Красноармейской и Куйбышевской, - если спуститься от Главпочтамта к массивному конструктивистскому скайскрейперу - Дому Промышленности. Оттуда уже прямо Гудзон был виден. Какое там Рождествено, какой спиртзавод - открывались синие зыбкие дали Атлантики! Запад (или уже восток?) был совсем близко - за слоистыми заволжскими закатами, - обещая новую, дивную реальность. Даже параферналии соцрежима не заслоняли этих блаженных видений.
Под осенявшими самарский Эмпайрстейтбилдинг громадными буквами "Наша цель - коммунизм!" как-то в погожий летний день шестьдесят восьмого года я села на обочину хайвея рядом с оградой Сентрал Парка культуры и отдыха (причем здесь Горький, именем которого и так были названы все парки страны от Магадана до Кушки?)
Мы с другом детства Колей Е. поспорили, кто из нас внутренне более раскрепощен. Чтобы продемонстрировать свободу от общества, нужно было почему-то сесть на обочину дороги в центре города. Само словосочетание "на дороге" звучало по-керуаковски и завораживало. Предполагалось, что прохожие испытают культурный шок и восхитятся: вот мол, ребята какие раскованные, вот с кого пример-то надо брать! Тогда подобные хэппенинги не приветствовались, и действо, сегодня достойное разве что бомжа, представлялось нам почти подвигом.
Торговались еще, кому садиться первым. В последний момент Коля Е. вдруг расхотел совершать акт гражданского неповиновения, и я, торжествуя, села на теплый асфальт одна. В своем первородном мини - поплиновом платьице с оранжевыми розочками, собственноручно и неумело подшитом, вопреки воплям родителей. Эх, знала бы Мэри Куонт, как тяжело осуществлять ее завет на советской почве. Сколько проклятий и мата было выслушано, сколько плевков злобных старух улетело вслед! Кровью, кровью далось право подставить голые коленки под ласковый волжский ветерок!
Как назло, моя акция осталась незамеченной. Ничего судьбоносного не произошло, люди равнодушно шли и ехали мимо. Неромантичный у нас народ, нелюбопытный. Друг детства надо мной же потом и издевался. Вот так всю жизнь: воображаю, будто сделала нечто значимое, а оказывается - сваляла дурака.
Был у меня в Самаре и маленький Париж. Из того мира, где "ночные бары, чужие города, казармы, кочегары, вокзалы, поезда"... Он возникал, когда по вечерам зажигались фонари на улице Ленинградской, тогда еще не оскверненной бесовским челночным бизнесом со всеми его неопрятными атрибутами. Впрочем, и мой Париж совсем не был элегантным и величественным, каков он на самом деле. Разве что небо над галльской столицей, как выяснилось позже, такое же сиреневое, как и над темными перекрестками Ленинградского спуска. Но какой по-парижски таинственной была ночная жизнь этой улицы, населенной русскоязычными клошарами, сутенерами и инфернальными дамами деми-монда! После полуночи к отелю "Центральный" подъезжали одно за другим такси, увозили вальяжных карточных шулеров и капитанов теневой индустрии в обнимку с ночными красавицами. Где-то в недрах мегаполиса их ждали последующие акты наслаждений - раблезианские пиры, возможно, зрелища приватного порока - канкан, стриптиз, юные калмычки, исполняющие танец живота на столе? На большее просто не хватало воображения... Мерцала и гасла тусклая неоновая реклама: "Храните деньги в сберкассе", "Летайте самолетами Аэрофлота"... Близился рассвет, дворники заносили метлы над мостовой, уже гремели своими повозками зеленщики. Вот-вот должны открыться жалюзи, распахнутся двери кафе, запахнет свежеиспеченными круассанами и пойдут первые троллейбусы...
Эх, да чего только не было когда-то в этой Самаре! Не салат, но коктейль, смешанный из географических миражей, ощущения "дежа вю" и фрагментов литературных образов. То добрая старая Англия эпохи Тюдоров вдруг являлась в одном из корпусов пединститута на старой набережной, где потолки поддерживались древними балками, словно из корабельной древесины. Да и шекспировские строки нередко звучали в этих стенах. Хотя инфаковские балки, конечно, остались от старой мельницы середины позапрошлого века. То Германия вдруг проступала на углу Венцека и Водников, где в семидесятые оставались еще островки булыжной мостовой между трамвайными рельсами, и в очертаниях кровель мерещилась некая загадочная славянская готика. Казалось, что на чердаках этих домов притаились рапунцели и крошки цахесы, а в плюшевых салонах челышевских коммуналок рафинированные голубые ангелы соблазняли профессоров гнусов под звуки пианол. Кстати, с германскими мотивами рифмовались и костел с кирхой, которые так украшают самарский предвечерний скайлайн, удачно соседствуя с исконно волжскими шпилями на куполах старых купеческих домов.
Была даже Антарктида - это если в морозный январский день, прищурившись, глядеть на ледяные торосы на реке, и не видеть леса и Жигулей на другом берегу - только белое безмолвие и бесконечные снега - на тысячи миль вокруг. Пингвинов, правда, не наблюдалось. Зато тяжело ступали по заснеженному льду заволжские першероны, влача сани с мужиками да бабами, вот именно уже из Рождествена, а не с Лонг Айленда, - за скудным товаром продуктовых лавок речснаба. Тут уж вовсе последний кабак у заставы мерещился. И что-то отдаленно- пушкинское.
Уже много позже через все эти космополитические наслоения стал прорисовываться образ самой Самары. Той, которой уже как бы и не было. Но этот образ заслонял собой все микрорайоны, все индустриальные пейзажи и агитационные клумбы Безымянки, мерзлую кашу на тротуарах, очереди за треской и кошмар общественного транспорта, когда город вдруг вспышками вспоминался в пору моих долгих странствий из варяг в греки. Изящные и ухоженные образцы европейского арт-деко и югендштиля, попадавшие то там, то сям в поле зрения, неизменно мысленно соотносились с самарским модерном, вызывая ревность и обиду. Ведь наш арт-нуво - совсем не хуже! Такой обшарпанный, облупившийся, драный, облезлый и никому, кроме фанатов-краеведов не нужный...
Немилосердно идеализирую и приукрашиваю эти обветшавшие картинки никогда не виданного прошлого: эти сказочные видения, навеянные слонами и бабочками на фасаде бывшей 25-й школы. Эту обваливающуюся лепнину балкона некогда импозантного отеля "Бристоль", а ныне - скудоумных "Жигулей". Эти едва уцелевшие, невзрачные, но столь драгоценные детали "бель эпок", рассыпанные по всему старому городу и - выше по течению Волги, где, утопая в зелени, блистали купеческой роскошью старинные дачи. Жива ли еще, не раскрошилась ли среди заглохшего кустарника незабвенная гипсовая утопленница с венком из кувшинок, что на даче со слонами? Да стоит ли на крутом берегу, белея своим фасадом меж буйных вековых дубов, и сама дача? Не примстились ли мне когда-то витые ограды убегающих в темноту приволжских садов, тигровые лилии в этих садах, душистый табак, кусты чайных роз?
А что за сладость была - взять в компанию призрак Саши Черного и, перебрасываясь с ним саркастическими репликами насчет казусов самарского быта, брести по сентябрьскому тротуару мимо цирка "Олимп", свернуть со Льва Толстого на Фрунзе, и плестись далее - вдоль особнячков местных негоциантов и мещан, минуя польский костел и гипнотически прелестный дом Курлиной! А затем - вниз, по Красноармейской, мимо уже упомянутого Дома промышленности, в девичестве Совнархоза, а в прежней инкарнации - Воскресенского собора, обращенного в стройматериал. Оттуда уж - прямиком в тенистые аллеи Струковского сада., захватывая боковым зрением легендарный каменный гротик, наверху которого стояла небольшая, но изящная скульптура козла - символа города. Участь гротика была печально предрешена двумя факторами: близостью пивбара и отдаленностью общественного туалета. Козла, кажется, украли.
Можно было и вдоль Волги пройти, устремляясь, неизвестно зачем, к силикатному заводу, и имея по левую сторону здание казармы и краснокирпичные корпуса пивной империи фон Бакано, а по правую - темные бревенчатые хижины рабочего городка, таящие в своих недрах, заросших высокой травой, мрачноватый дом Алабина, с детства наводивший на меня тогда еще не своевременные мысли о могиле...
Можно было и вообще никуда не ходить, а сидеть в Пушкинском скверике возле драмтеатра, озирая позлащенные заходящим солнцем заволжские дали и слушать хриплые пароходные гудки.
Куда же все это сгинуло, во что обратилось, кому теперь греет душу, или уже никому? Сколько бы я потом ни приезжала в Самару, угрюмая постперестроечная реальность убивала все прежние ее образы и ипостаси. Волжская Атлантида трансформировалась в некрополь больших обещаний и надежд. Остался кружок на карте, крупный провинциальный центр, город, где делают самолеты, шоколад и жигулевское пиво. В свою Самару я больше не возвращалась.
А однажды, на предвечернем пляже захолустного коста-риканского городка под названием Samara, где гигантские игуаны, шурша хвостами по песку, подползали под перевернутые рыбачьи лодки, я посмотрела на темно-бирюзовый горизонт, и на мгновение мне привиделся противоположный берег Атлантического океана. Оттуда, бликующий через тысячи миль, металлический Паниковский, воздев к небу неправдоподобно длинные руки, гордо показывал мне своего стратегического гуся.
---
Февраль 2001, Вест Суссекс.