Аннотация: Посвящается памяти Великой Отечественной и всем войнам современности. Как душе остаться чистой?
ДВА БРАТА.
-Ни-ко-лай, -старательно и на распев, произнесла Клавдия имя, записывая его на бумажку. - Ва-си-лий.
Ну, вот вроде бы и все. - подумала она про себя. - Десять имен есть. Надо бы, конечно же, побольше, но на одной бумажке, можно только десять имен писать, а другие десять, будут стоить еще десять рубликов, а это, для ее ничтожной пенсии, непомерная трата. Ох, ох,.. - вздыхала Клавдия и все таки, взяв еще один листочек, написала на нем еще несколько имен.
Когда она пришла, в храме еще никого не было. По своему обыкновению, первым делом, она подошла ко святым иконам, поставила перед ними две свечи за здравие и за упокой, приготовленных ею еще загодя, кратко помолилась, прося небесного заступничества для одних и Царства Небесного для других и прощения грехов для всех. И лишь затем, подойдя к столику, стоявшему в притворе храма, и взяв приготовленный листочек бумаги, стала записывать имена поминаемых ею за упокой. Сегодня было Девятое мая, день святого Георгия Победоносца, День Победы!
А народу в храме становилось все больше и больше и вскоре, в нем стало даже тесно. Да, это раньше, в советские годы, храм был пуст, и даже в такой светлый для всех людей день, он не наполнялся полностью и безмерная чаша Божьей милости и благодати, напрасно ожидала своих чад, не наполняясь до краев потира. Теперь же все было иначе. Храм был полон. В нем были все: и коммунисты и демократы и казаки и... верующие. И все подавали свои записки, причем по многу записок и имен и от того, теперь Чаша Причастия была не просто полна, но зачастую переполнена и потому, приходилось использовать не одну, а две, а то и три чаши. Клавдия встала в очередь и незаметно, оказалась у окошечка кассы. Строгая и правильная приемщица, не глядя в лицо, приняла одну бумажечку и строго пересчитала количество имен в списке. Все сошлось. Клавдия решилась отдать только одну бумажечку, (все-таки пенсия!) а за других, просто помолиться. Хотя, была еще одна возможность и для ее использования, она остановилась у притвора, что бы не пропустить приходящих священников.
Вот в широко отворившуюся дверь, вошел гордый и уверенный в себе, отец Сергий и, никого не замечая, но при этом виде все и вся, с гордо поднятой головой и умилительными голубыми глазками, прошел в алтарь. Старушки, стоявшие в очереди в кассу, встрепенулись, некоторые из них, хотели, было испросить у него благословение, но корабль отца Сергия, ПРОШЕЛ МИМО НИХ БЫСТРО И БЕЗОСТАНОВОЧНО, СЛОВНО БЫ ИХ И НЕ БЫЛО. Что же: большому кораблю - большое плавание. Клавдия и не расчитывала на отца Сергия, она ждала другого.
И вот, дверь храма вновь открылась и в ней показалась не высокая, но стройная и ладная фигура отца Милетия. Молодого... и такого доброго! К нему-то и подошла со своей просьбой бабушка Клавдия.
-Батюшка, Милетий, благословите. - сказала она обращаясь к священнику.
-Христос, истинный Бог наш, да благословит вас, матушка. - ответствовал отец Милетий. - Благословите и вы меня.
-Да как же можно-то мне священника благословлять, батюшка, - возражала Клавдия.
-Не можно, а нужно. Я нуждаюсь в ваших молитвах. Все священники нуждаются в этом. В конце, концов, просто, по матерински.
-Спасибо батюшка, да благословит вас, Господь.
Тут, отец Милетий заметил в руках у бабы Клавы, листочек бумаги и сам спросил:
-Что это у вас такое тут, записка? - и словно понимая, чего от него ждут, сам предложил: - Ну-ка давайте ее мне. Я ее в алтарь отнесу.
"-Ну вот, теперь можно спокойно и помолиться. -подумала она про себя. - Ах, война, война, ты проклятая, сколько же ты подлая зла людям сделала! Сколько мужиков, отцов, сыновей, мужьев ты забрала себе? Вот и папаня наш, Иван Силантьевич, ушел в сорок первом, да так и не вернулся. Два года воевал, писал письма, а потом... Письма эти и сейчас лежат у нее в доме и похоронка тоже с ними. И каждый год перед праздником Победы, она берет их и перечитывает. Все - от первого, до последнего. И плачет. А как же иначе-то? Он ведь хоть и праздник, но со слезами на глазах. В слезах этих, в боли этой сердечной и есть главная сердцевина его. День Победы!.."
В этих не броских размышлениях и молитвах перед иконами и прошли несколько минут перед началом службы. И вот, началась Божественная Литургия.
-Восстаните! - громко возгласил диакон, выходя пред Царскими вратами, на амвон.
-Господи, благослови. - чуть слышно прошептали губы бабушки, Клавдии.
Служба шла своим чередом. Возглавлял ее, как и водится, отец Сергий, весь в расшитой золотом одежде, с крестом украшенным цветными камениями, в большущей серкающей золотом шапке. Тонким, высоким иногда срывающимся на крик голосом, он возгласил:
-Благолсовенно Царство Отца и Сына и Святого Духа.
И тут же слаженно и незамедлительно, ему ответил хор:
-Аминь.
Далее была Мирная Ектения, антифоны, Малый вход, чтение Апостола и Евангелия, Сугубая ектения и наконец ектения по усопшим.
Диакон, выйдя на амвон пред Царскими вратами, громко и на распев произнес:
-Помилуй нас, Боже... Еще молимся о упокоении душ усобших рабов Божиих...
Клавдия стояла по своему обыкновению впереди молящихся, и увидела, как в руках дьякона появилась записка с именами. Это была ее записка, та самая, которую принял от нее отец Милетий.
-Ивана, Николая, Василия... - гремел голос диакона, а из глаз бабушки Клавдии катились слезы. Ее губы, беззвучно шептали: Господи, помилуй Ивана, Николая, Василия...
***
В большой семье Ивана и Марьи, было девять детей. Старшие, Николай и Василий, были двойней, а потом, Бог дал, и всех остальных: Дарью, Машу, Федора, Клаву, Мотю, Анфису, Семена. Жили дружно и, как-то можно было по тем временам, хорошо. Отец, Иван Силантьевич, занимал должности в колхозе, а потом стал и его председателем. Работал много. Затемно уходил из дома и так же поздно возвращался домой. Человек был честный и трудолюбивый и к этой чести и трудолюбию приучил и всех детей своих. Братья же Николай и Василий, с самого детства были "не разлей вода", куда один, туда и второй. Вместе пошли в школу, вместе стали пионерами и комсомольцами. И лишь в характерах их, когда присмотришься, ощущалась небольшая разница. Василий был более активен, открыт, весь на виду, в то время, как Николай, все таки, при всей своей подобно брату открытости, был немного более углублен в себя, в свой внутренний мир. Они вместе любили, к примеру, ночью, лежать на сеновале и смотреть в ночное небо, на миллиарды звезд, молчаливо проплывавшими над ними. Василий, лежал, закинув руки за голову и громко и восхищенно рассказывал, о звездах, о том, что несомненно на них есть такие же люди, как и они с братом и возможно и даже несомненно, в это самое время, кто-то из них, из тех людей на далеких звездах, вот точно также, как и они с братом, смотрят на них и так же обсуждают их земное существование. Николай, смотрел в небо и любовался звездами молча. Он не мог найти слов и образов, что бы высказать переполнявшие его чувства. Он лежал на сене, рядом с любимым братом и молча восхищался немыслимой красотой и величием неба. И ему казалось, что его душа летит где-то там, где-то далеко, далеко...
И надо ж было такому случиться, но в восьмом классе, брат Коля, стал верующим. В небольшой деревушке, Богословке, была церковь. И вот летом, брат Коля, с бригадой колхозников, поехал на неделю туда на покос. Там-то и случилась с Колей его, как им тогда казалось, беда. Брата Василия рядом не было, он поехал в город на комсомольский слет и потому Николай был вынужден один любоваться звездным небом. А Богословка, стояла в красивом месте, по среди леса, на берегу реки и небо над ней было иное, чем в их родной деревне. Нет, конечно же небо было то же самое, но все таки иное! И вот однажды, после работы, поздним вечером, переходящим в ночь, Коля, оставшись в одиночестве, смотрел в небо. А оно было удивительным! И таким манящим! Молодежь пошла на деревенские молодежные посиделки, а он остался один со своим небом. Он лежал, на телеге с сеном и любовался своим небом и мечтал. И вдруг, его что-то потянуло. Он вздрогнул, приподнялся и огляделся вокруг. Удивленно ощущая в себе, впервые возникшее желание посетить церковь. Не то, что войти в нее, а просто впервые возникший внутри него сам вопрос о церкви. В их селе она давно была закрыта и в ее бескупольном здании, размещался зерносклад, так, что с улицы, не за что не возможно было и догадаться, что этот склад - бывший храм Божий. Здесь же в Богословке, храм был целым и Николай, каждый день проезжал и проходил мимо него. Николай поднялся и пошел туда, где проступали очертания храма.
Среди вселенского безмолвия ночи, под величественным небом, в окружении тайны, проступали очертания храма Божия. Храмик был маленький, но это не имело никакого значения. Николай почувствовал, как в его душе рождается нечто новое, ему самому, до той поры неведомое чувство высокого и неземного. "-Что это?.."- пронеслось в его сознании. Коля стоял перед храмом и смотрел, как в величественном ночном небе, среди миллиардов звезд, проступает мощной тенью крест Христов.
Вдруг, он почувствовал, что он здесь не один. Коля оглянулся и увидел рядом с собой человека. Это был батюшка местной церковки, отец Серафим. Батюшка стоял подле Николая и так же заворожено смотрел в небо.
-Не бойся, - удивительно по-доброму сказал отец Серафим и улыбнувшись, словно понимая все, что происходило в эти минуты с душой Николая, произнес: -Это с тобой Бог говорит. Он призывает тебя. Призывает идти. - и замолчал, все так же завороженно смотря в небо.
-Куда идти? -ничего не поняв спросил Николай.
-За собой идти. Своим путем идти. Путем Правды и Истины.- все так же коротко и непонятно отвечал отец Серафим.
Они стояли в молчании, оба завороженно глядя в небо. Николай чувствовал необыкновенное притяжение к батюшке, но не знал даже что спросить у него. Задавать глупые атеистические вопросы ему не хотелось, в одно мгновение он осознал полнейшую их глупость и несуразность, а задать вопрос по существу он не мог. И только душа его тянулась к священнику и безмолвно о чем-то взывала.
-Посмотри в это небо, - негромко сказал отец Серафим. - Чувствуешь его? Чувствуешь, как оно касается тебя, чувствуешь, как оно дышит? Как говорит с тобой и что говорит?
Николай чувствовал это уже давно, но не кому было сказать об этом, и даже родной брат Василий больше любил рассуждать о других людях в космосе, чем о безмолвной Тайне неба. И потому, он впервые в жизни выдохнул то, что давно жило в его душе:
--
Чувствую.
-А видишь, как крест Спасителя нашего, плывет среди звезд в небе? - спросил отец Серафим.
-Вижу.
-На этом кресте был распят Тот, Кто искупил все грехи, все предательства и все подлости человеческие. Тот, Кто добровольно отдал Себя за всех нас. Его звали...
-Иисус Христос. - опередив батюшку сказал Николай.
-Иисус Христос, Сын Божий, наш Спаситель, Путь и Истина.
-Батюшка, а за, что Его распяли? - наивно спросил Николай.
-Я лучше спрошу тебя, за, что вы Его сейчас распинаете? --вопросом на вопрос ответил священник.
Этот вопрос до основания потряс душу и сознание Николая. Вопрос был столь прост, ясен и точен, что требовал такого же ясного, простого и четкого ответа. Но его не было. Его не было просто потому, что его не могло быть. Разве кто-либо, признается в собственном безумии? Но признавшийся в сумасшествии сам в действительности является безумцем.
-Молчишь. Значит ответил в себе. В слух говорить не обязательно, главное ответить самому себе за свое безумие.
И так они провели, чуть ли не всю ночь, под этим звездным небом, под крыльями распластавшегося над ними, по среди звездного неба, креста Христова, немногословно разговаривая, а то и просто созерцательно молча, впитывая то, что без слов открывало им это полное Тайны небо.
С этой-то ночи, брат Коля и стал верующим.
Это вскоре обнаружилось и конечно же вызвало ряд проблем. Сначала в отношениях с отцом, затем и в комсомольской организации. Но, что бы не происходило, переубедить брата Колю оказалось не возможным. Он стал каждое воскресенье ездить, а если не было попутной подводы, то просто ходить в Богословку к отцу Серафиму. Несколько раз ездил в город, где была большая церковь. Одним словом был человек как человек, а стал "сыном Божиим", как его прозвали в комсомольской организации, из которой, он, конечно же, тут же был исключен. Все это бросало тень и на всю семью Ивана Селантьевича. Как же это, у председателя передового колхоза, верующий сын?! Что-то тут не в порядке.
Слава Богу, сын Василий был не в пример своему брату. Передовой комсомолец, ударник учебы и труда, активист - был членом районного комитета комсомола и его пригласили работать в комитет комсомола на должность секретаря комсомольской организации.
***
И вот грянула война!
Утром 22 июня 1941 года, в храме, где служи и работал и чтецом и сторожем и дворником брат Николай, шла Божественная Литургия. Он уже не жил в родительском доме, а, избрав свой путь, ушел целиком в церковь. И в этот момент, когда первые бомбы с фашистких самолетов, с черными крестами, стали падать на города России, когда первые солдаты и танки германцев, вползали и ступали на русскую землю, в этот самый момент, в их храме читалось святое Евангелие, Слово Божие. В Бресте было четыре часа утра, в их храме - девять.
Страшные черные крылья птицы войны распластались над русской землей. Старшие люди, познавшие опыт и правду жизни, чувствовали навалившуюся беду и тяжесть, молодежь же во многом была подвержена эйфории подвига. Брат Василий, вместе со многими подал заявление добровольца в военкомат, но ему отказали, мотивируя это тем, что он, как комсомольский вожак, должен сначала провести работу среди своей комсомольской организации, а уж потом подавать свое заявление.
А вот к брату Коле, повестка пришла очень скоро. Этим же летом. Что творилось в его душе - Бог один только ведает. Коля никогда не был трусом и равнодушным человеком. Став верующим, он не мог потерять этой своей высоты. Не мог!
Получив повестку, явиться с вещами и документами через три дня в военкомат, Коля встал перед выбором, перед которым вставали и первые христиане: согласуется или нет с волей Божией брать в руки оружие? Для тонкой, верующей души это не праздный вопрос.
-Как бы то ни было поступать тебе. -сказал ему настоятель церкви. -Перед нами две реальности, с одной стороны: "Взявший меч от меча и погибнет", с другой : "Нет большей любви, чем та, что жизнь свою за други положить". Христианин всегда разрывается между Градом Небесным и земным отечеством. Соединить это в одно едва ли кому-то удалось полностью. Во всяком случае, придя в военкомат, ты, если найдешь силы, можешь сказать, что ты христианин. А там, пусть будет воля Божия.
...Во дворе военкомата, толпилось множество разношерстного народа. Тут были и молодые парни, почти юнцы и взрослые, суровые мужики и молодые девчата и матери. Войдя в кабинет к военкому, Николай подал ему свою повестку.
-Военком, с красными воспаленными от бессонницы глазами, не гладя на Николая, принял ее из его рук. Сверил фамилию, указанную в ней со своим списком и негромко и устало сказал:
-Пройди в пятый кабинет и найдите капитана Стрельцова. Вы поступаете в его распоряжение. Отправка вашего эшелона сегодня, в три часа.
Николай стоял потрясенный и растерянный. Все происходило стремительно и неповторимо. Он чувствовал, как действительность берет его в жесткие селки из которых уже не вырваться. "Но как же быть мне? Как же вера? Где Бог? Я не хочу идти воевать, я не хочу убивать! В чем мое мужество христианина?..." - пронеслись, словно рой пчел, в его сознании мучительные вопросы. Но ответов не было. И вдруг ему показалось, что если он не скажет сейчас главного о себе, то он предаст Христа. Тогда он возьмет оружие не по воле Божией, а по собственному малодушию, по собственной воле. А комиссар, видя не отходящего парня, поднял на него свои усталые глаза и уже хотел спросить его, что ему не понятно. И тогда Николай сказал:
-Я верующий...
-Ну, и, что?
-Я верующий... "Кто возьмет меч, тот от меча..."- неловко сказал Коля, но комиссар перебил его:
-Тут паря все верующие. Верующие в победу нашу. Но для этого надо, взять в руки ружье и исполнить свой земной долг, а о вере своей пусть бабки думают. - и строго взглянув в глаза парню, еще раз сказал: -Капитан Стрельцов. Эшелон в три часа дня.
В смятении души вышел Коля от военкома. Как быть ему, как поступить? В сознании встали примеры совсем не давнего прошлого, когда священники за веру свою православную, отдавали свои жизни. Как за веру шли они в лагеря, в тюрьмы в скитания. Оставшееся время Николай провел в уединении в алтаре храма. Отца Ильи не было, он еще вчера уехал куда-то в отдаленное село и потому Николаю не было с кем посоветоваться и решение целиком ложилось всей своей неподъемной тяжестью, на самого Николая. Огромна была тяжесть этого решения. Огромна и почти неподъемна. Советчиком был лишь Бог и его совесть.
Он пришел на сборный пункт военкомата вовремя и вновь вошел в кабинет военкома. Тот был не один. В стороне сидел какой-то маленький, худой офицер, с каким-то не добрым, словно проникающим в душу лицом и маленькими глазками мыши.
-Можно? - войдя спросил Николай. - Я по поводу отправки... По поводу... Я не могу.. Я служу в церкви, чтецом... И в Евангелии сказано...
-Отставить глупые разговоры - резко оборвал его комиссар. - Вон на улицу и марш на вокзал, эшелон в три часа!
-Нет, нет, товарищ, комиссар, постойте, это, что же такое, дезертир? - впился в Колю своими глазками серой мыши, незнакомый офицер.
-Это просто бредни одурманеного мальчишки. - сказал комиссар.
-Это не бредни, а это моя вера! - гордо ответил Коля, совсем в тот момент не понимая, что комиссар не просто выполняет распоряжение о мобилизации, но в этот момент еще и защищает его от этого маленького офицерика, в фуражке с синим верхом, с глазками серой мышки.
-Так ты, что же отказываешься от призыва? - спросил его маленький человечек.
-Я не могу брать в руки оружие. - наивно ответил Николай.
-Ну, вот, а вы товарищ комиссар, говорите, что не бывает таких, которые Родину защищать не хотят. Поверьте мне, враги всегда найдутся. За столько лет работы в органах, я понял, что враг может скрываться где угодно и кто угодно может оказаться этим врагом. И потому, надо быть бдительными. - И обратившись уже к Николаю, сказал: -Ты действительно едва ли возьмешь в руки оружие. Пройдем-ка с нами. - и выглянув в коридор громко крикнул: -Иванов!
В кабинет вошел солдат с винтовкой за спиной. Обращаясь к нему, маленький человек, сказал:
-Доставить этого дезертира в управление к Фурыкину.
Так нежданно определилась судьба брата Николая.
И о чем он потом думал, в эти свои немногие дни и ночи, сидя в камере внутренней тюрьмы НКВД, перед ожиданием скорого решения своей судьбы, это навсегда осталось тайной для всех. Видел ли он, долгими, томительными ночами в маленькое решетчатое окошко под потолком камеры свое любимое звездное небо или только вспоминал о нем? Приходил ли к нему, как ко многим узникам из житий святых, его Христос и разговаривал ли с ним? Был ли он крепок в своей вере или горько раскаивался потом о своей мальчишеской опрометчивости? Бог ведает все это! Но только сгинул наш Коленька, спустя неполных две недельки. Здесь же, на своей родимой земельке, в сосновом бору, где уже лет десять расстреливали людей, сложил и он свою молодую голову, отдал Богу свою чистую душу. Вроде бы даже и не за что: ведь не отказывался он и от армии, только вот про оружие сказал, что в руки его нельзя брать... Сказал слово, а оно как воробей, назад уже не влетело, да, как по наущению лукавому, тот маленький человечек, с глазками серенькой мышки, офицер гос.безопасности, оказался рядом... И все! Жизнь кончилась.
-Господи, помилуй душу раба Твоего, брата моего Николая.- тихо молилась бабушка Клавдия.
***
А через два месяца, пришла очередь и брата Василия. Его и с ним еще двадцать молодых парней, провожала вся деревня. Был стол, по военному скромный, были слезы и причитания матери, было молчаливое переживание отца, была последняя встреча с любимой... Громко, весело и бесшабашно играла гармошка, лихо отплясывали, словно чуя, что в последний разочек, молодые парни и девчата, все кружилось и вертелось, толи в слезах, толи в ином каком-то экстазе непонятного, не человеческого круговорота событий, цепочки причин и следствий. Они шли по пыльной, от летней жары улице деревни и сами того, по молодости своих лет, не понимая, прощались и с этой деревней и со своими родными: отцами, матерями, братьями и сестрами, прощались со своей несбывшейся почти ни у кого любовью. Пыль густыми клубами взвивалась из под сапог парней и из под каблучков девчат, и долго еще, даже когда вереница провожающих скрывалась за поворотом, не оседала на землю. Жаркое лето 41-го года жгло нещадно.
***
С того памятного дня, проводов в армию, на войну, прошло три недели. Тогда их, в тот же день посадили в эшелон и отправили на Запад. Через три дня пути их выгрузили где-то в степи, на маленьком полустаночке, посалили в машины и через два часа езды по пыльной дороге, они оказались в расположении их части. Их тут же переодели и приступили к занятиям по боевой подготовке. Так прошла одна неделя. Целая неделя их столь не долгой жизни.
А потом, вновь был поезд. Была бомбежка. Был пеший марш на передовую. Были нескончаемые колонны беженцев. Было первое, еще только отстраненное ощущение ужаса, при виде отступающих, избитых в боях частей Красной Армии и раненых в боях солдат. Это было еще не их отступление и это были еще не их ранения, не их боль и не их позор. Вот когда они дойдут до передовой, вот тогда-то они покажут, они дадут, прикурить огоньку этим фрицам... Но все же ужас реальности, потихоньку, тихой сапой, вкрадывался и в их души. И все меньше и меньше раздавалось шуток и все меньше и меньше смеха звенело в их рядах. Ужасная правда 41-го года обжигала всех.
...Василий, вместе со всеми, сидел в окопе, в ожидании сигнала к атаке. Ночью, около полночи, их привели в эти окопы, вчера же вечером, немцы заняли высоту прямо напротив них. Ночью немцы не воевали, а вот утро, обещало быть жестоким. У каждого из них было всего по пять патронов, но главное то, что никто из них не был обстрелян. Даже их командир молодой лейтенант, был такой же необстреляный призывник, как и они сами. Правда, в послеждний момент, им дали капитана, который до вчерашнего вечера удерживал находящуюся теперь у немцев высоту. Его поставили сюда, для того, что бы он кровью своей, снял обвинение в том, что сдал немцам высоту по трусости и малодушию. Капитан был немного контужен и оттого плохо слышал. И вообще, что он мог сделать с этими необстреляным воинством, с пятью выстрелами на человека, против танков, автоматов, самолетов противника? Что он мог сделать против этой немецкой машины? Что?!
Получалось, что ничего. Но там наверху думали иначе. Слова: "Ни шагу назад", стали не столько словами спасения, сколько словами заклания миллионов жизней. В то время когда разумней было бы где-то отойти на более выгодную позицию, для следующего контр удара, все офицеры, от маршала, до лейтенанта, вынуждены были слепо и тупо, отстаивать каждый клочок земли. Даже тот, что не имело ни смысла, ни возможности удерживать.
При тусклом, мертвящем свете луны, Василий, разглядывал, ползущего по кромке окопа, какого-то большого черного жучка. Жук полз и совсем не догадывался обо всех тех страстях и ужасах, которые устраивали сами себе люди. Он полз, привычно доверяя свой путь этой земле, этому лунному свету, этому пространству. От взгляда на этого жука, Василию особенно остро вспомнилась его родина: деревня, дом, мать, отец, покос... Где-то там внутри, под самой ложечкой, так тоненько засосала непонятная и необъяснимая тоска по всему тому, что осталось где-то далеко, далеко в прошлом. Василий глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Ему почудился запах родины. Он широко открыл рот, глубоко вздохнул и вдруг выдохнул, совсем неожиданное для себя и беспричинное, незнакомое: " Господи!.." Он тут же вздрогнул от этого слова, так непроизвольно, само собою вырвавшемуся из самой сокровенной глубины его души. Он был немного растерян. Он впервые так глубоко заглянул в свою душу. И так случайно. А жук все полз, продолжая свой никому неведомый путь, сопровождаемый сиянием лунного света и настороженной тишиной ожидания атаки. Ожидания смерти. Ожидания момента Истины.
...-Василий, ты, что уснул? -услышал он голос над своей головой. - Пошли... Атака.
Василий поднялся. О, как же тяжело было подняться. Как тяжело было перелесть через бруствер окопа, как тяжело было начать движение в сторону высоты, в сторону противника, в сторону... неизвестности. Шли молча. Из-за нехватки патронов и полного отсутствия огневой поддержки, решили как можно ближе подойти к немецким окопам, а если повезет, то так же молча, без выстрелов ворваться в них и начать рукопашный бой. Кроме своих кулаков, прикладов, штыков, лопат они ничего не могли противопоставить немецким автоматам и пулеметам. Ничего!
Эти триста метров родной земли, стали для них самыми долгими и самыми родными. Они так долго, как им казалось и одновременно так быстро прошли их, находясь в каком-то немом оцепенении, что когда перед ними выросли вражеские окопы, словно великая тяга всей земли, всего содеянного ими и не ими свалилась с их плеч. Остервенело, словно сошедши с ума, словно псы, оборвавшие поводок, бросились они в окопы врага, в который, беспечно, как-то ни странно для немцев, отдыхали фашисты. Гулко раздались первые одиночные выстрелы и далее началась сплошная рубка прикладов, штыков, кулаков и всего, что ни попадись под руку. Перезаряжать винтовки просто не было возможностей. Иногда отдельно громыхали короткие автоматные очереди, но в основном все решали руки людей. Кто успел, кто первый, кто пригнулся, кто промазал, кто поднялся, кто выдержал, кто остервенел! Рубка, махаловка шла направо и налево.
Василий свалился в окоп, прямо на голову спящему немцу. Тот ничего не понял вскочил, чего-то там выкрикнул и вдруг уставился на василия. Какое-то мгновение, они смотрели друг на друга, а потом, Василий, удивительно быстро и что есть силы, двинул немца с права на лево прикладом в челюсть. Немец отлетел, хотел подняться, но тут его достал штыком кто-то другой. Василий на минуту замер, но тут же вышел из этого состояния оцепенения и бросился на врага. Что, кого и куда он бьет, он особенно не задумывался, как не задумывался об этом никто из тех, кто ходил в рукопашную. Тут человек сам работает словно автомат. Решение куда и как бить принимает не разум, а внутренняя интуиция и потому в таком бою побеждает не тот, кто умнее, а тот в ком четче проявлен голос интуиции, инстинкта, если угодно голос зверя.
Скоротечный рукопашный бой закончился почти так же внезапно, как и начался. Живые и мертвые, раненые и здоровые, битые и бившие, все солдатики лежали и сидели вжавшись в окопы и укрепления высоты, переводя дух и ощущая в себе новое свое состояние. Этот рукопашный бой был для них как крещение в церкви. Выйдя из него, они уже были иными, не же ли еще час назад. Может, они и не были еще героями, но они стали войнами. Они познали свою силу, они познали слабость другого, а многие из них причастились крови.
Василий не мог сказать, убил ли он в этом скоротечном бою кого или нет. Да, он дрался, махал на право и на лево и прикладом и штыком и кулаками, но в этой тьме ночи, в этом все искажающем и призрачном ночном свете луны, все было не реально и как-то странно. Выйдя из боя, он почувствовал свою силу, но совесть его не мучила, и значит она была чиста.
Начинался рассвет. Первые лучи утра тоненько и не смело прорезали ночную тьму. Солдаты, переговариваясь друг с другом, проверяли живых и мертвых. Кто-то перевязывал раны. Другие собирали трофейные автоматы немцев и проверяли их работу. Все готовились к тяжелому дню, прекрасно понимая, что отдыхать им здесь не придется.
В углу окопа, лежал мертвый немец, - совсем молодой, с белокурыми, немного вьющимися волосами. Василию подумалось, что у него совсем не немецкое, а скорее славянское лицо. "Откуда, ты такой пришел к нам? -подумалось ему. -Жил бы себе, где ни будь там в своей немецкой деревне, сеял бы хлеб, разводил скотину, растил бы детей, вел хозяйство, ан нет, понесло тебя мир завоевывать, Вот и завоевал." Тут Василий заметил, что за спиной мертвого немца, виднеется ствол автомата. В грядущем, многообещающем дне, автомат ему ни как не помешал бы. Василий поднялся и подошел к немцу. "Эх, ты, Фриц, отвоевался ты, отдай-ка мне твой автомат, теперь я из него постреляю." Василий потянул за ствол, полагая, что тот легко выскользнет из под мертвого тела, но этого не произошло. "-Ух, ты..." - выругался он и взявшись двумя руками за ствол, хотел было потянуть его двумя руками, но произошло другое, совсем неожиданное для него. Немец, открыл глаза и на мгновение застыл глядя в глаза Василия. Глаза у него были синие, ну совсем как васильки в русском поле, и их васильковую синь Василий запомнит на всю свою жизнь. В следующее мгновение, немец, тут же из седячего положения (и как это он сумел?!), резким ударом ноги сбил Василия с ног. Падая, Василий сбил дыхание и потому, упав, не мог несколько секунд прийти в себя. А немец же схватив свой автомат и передернув затвор, направил его на Василия. "Русиш швайн!" - услышал он над собой злую интонацию немца и в следующее мгновение щелкнул затвор. Бог хранил Василия. Автомат не то заклинило, не то просто в нем кончились патроны, но выстрела не получилось. Немец стал перезаряжать его и оттягивать затвор и этих нескольких кратких секунд, хватило Василию, что бы восстановить дыхание и прийти в себя. Глядя в глаза немца и судорожно шаря рукой по земле, понимая, что исход дела решают мгновенья, Василий собрался в комок, готовый, если придется, зубами перегрысть горло противнику. Но вот рука его нащупала, что-то круглое и длинное. Не отдавая себе отчета, что это такое, и лишь зная, что что-то есть в его руке, Василий, саданул этим "чем-то" по ногам немца. Тот взвыл от боли и упал как подкошенный. А Василий, перехватив саперную лопатку, которая так счастливо оказалась под его рукой, словно бы топором в руках Раскольникова, принялся наносить немцу удар за ударом, круша его череп и кости и превращая его в сплошное месиво. Он бил и бил его, вкладывая в удары не просто всю свою силу, а скорее всю свою ярость и все свое бессилие изменить хотя бы хоть, что-то. Когда же силы покинули Василия, он на остатке их, отбросив в сторону лопатку, хотел отползти в сторону, но в силу слепой ярости своей, стал пятиться от навалившегося на стенку окопа теперь уже действительного трупа белокурого немца и тем самым, упершись сам в противоположный край окопа, так и остался лицом к лицу со своим противником. В состоянии аффекта Василий, не соображал отползти в право или влево, а только бессильно вжимался спиной назад в стенку окопа. Он видел, как на его глазах меняется этот еще минуту назад такой красивый Фриц. Голова его уже совсем была не белокурой, а лицо стало красным от залившей его алой крови. Через отрезанную губу торчали залитые кровью зубы, один глаз... его просто не было, через раскроенный череп, были видны мозги...
Долго потом, когда уже тело мертвого немца, его товарищи, выкинули из окопа, когда ему дали выпить спирта, что бы прошел первый шок, после причащения убийству человека, после того, как он немного отмыл свои руки от липкой крови человеческой, такой теплой и такой... он не мог найти ничего с чем бы можно было ее сравнить, но теперь он явно знал, что кровь, она не просто... она не ... Он чувствовал на своих руках саму жизнь! И после того, как жуткий приступ рвоты от всего содеянного и случившегося вывернул на изнанку его желудок, долго, долго он сидел в стороне ото всех, в одиночестве и тупо, отрешенно смотрел прямо перед собой. И в отрешенном мозгу его, медленно и непонятно проступали отдельные, не связанные в единое целое, разорванные образы и мысли.
Он сидел на дне окопа и тупо смотрел прямо перед собой, на серую стенку окопа и мысли его были подобны этой неровной, серой земле.
-Почему... Зачем... Как звали его? Фриц? Гансик? Была ли у него мать? - и Василию представился образ неведомой ему матери убитого им немца. Ему представилось, как она пеленает его, совсем еще маленького, только, что рожденного. Такого хорошенького! Как подкидывает его на руках его отец... Высоко, высоко!.. А потом он вдруг вновь увидел, его прекрасное, совсем славянское лицо, его улыбку... У него, несомненно, была прекрасная улыбка... Почему-то потом он увидел молодую немку, ту, которая ждала своего Ганса с победой из России. Затем...Он видел еще, что-то...
Вдруг он услышал над самой своей головой, веселое и непринужденное чириканье. Василий медленно поднял голову и увидел, прямо на краю окопа, прямо над собой, напротивоположном бруствере его, маленький цветочек полевой ромашки, слегка колыхающейся от порывов легкого ветерка и сидящего рядо с ней воробышка, который, наклоняя голову то в право, то в лево, непрестанно щебетал о чем-то о своем и несомненно совсем не о военном. В его чириканье не было ничего ужасного, наоборот, оно ясно говорило о том, что ничего не произошло, что мир совсем не сошел с ума, что жизнь продолжается. Глядя на эту птаху, Василий, впервые за сегодняшнее утро улыбнулся:
-Ну, что ты, малыш, все хорошо, все хорошо... Все хорошо. А вообще-то летел бы ты от сюда к себе домой. В отличии от нас у тебя есть крылья и ты сам волен выбирать куда тебе лететь. Слетай ко мне домой, передай матушке, отцу, все передай, что у меня все хорошо, что я жив и здоров, что... Эх, мне бы твои крылышки...
И словно поняв просьбу человека, воробушек в очередной раз, что-то чирикнув, посмотрел внимательными бусинками глаз на человека, взмахнул крыльями и улетел.
-Лети, миленький, лети! -Василий глубоко, глубоко вздохнул и задержав дыхание выдохнул: -Лети золотенький мой, лети!... -и в этом глубоком вздохе, ему почудился запах воздуха его родины, ему послышался плеск его родной реки, запахи трав его родных полей... Василий сидел на дне серого, пыльного окопа и смотрел в синее небо и на ласково раскачивающуюся, под легким ветерком, полевую рамашку, точно такую же как и на его далекой родине, и ясно представлял перед собой всех своих близких: мать, отца, своих братьев и сестренок... Последним он вспомнил своего брата Колю. Он вспомнил его и... буд-то мысль остановилась, будто в кино, остановилась пленка, образ брата Коли застыл перед глазами брата Василия и не хотел уходить.
-Эх, братец, ты мой, что же ты наделал... Ну, зачем же ты так-то. Вот и без славы и без всего, лежишь ты там неведомо, где и никто о тебе ничего не знает. Ни могилки у тебя, ни креста. Ничего. Только ветерок гуляет над тобою, да трава низко клонится, будто за все, прощая тебя. Братишка мой, Коля...
В эту минуту, сознание Василия отстраненно уловило где-то далеко, в стороне немцев, несколько глухих , раскатистых хлопков. Затем, несколько коротких секунд все было тихо. А потом, где-то далеко и высоко, зародился тонкий свист, который стал стремительно нарастать и приближаться к земле. Василий, все так же сидел прислонясь к стенке окопа, все еще не выйдя из стрессового состояния, после убийства немца и едва ли понял то, что произошло в следующие секунды. Он совсем не среагировал не на этот, словно вынимающий душу свист, ни услышал громкого крика товарищей по окопу: "-Ну, кажется, начинается!" "Эх, мать земля, не предай добра молодца!" и последнего крика, обращенного уже непосредственно к нему: "-Ложись!!!" Ничего этого он не услышал. Как, впрочем, не услышал он ничего и другого. Последнее, что слышал и видел он, это было синее небо и простая полевая ромашка, на тоненьком стебельке, одиноко покачивавшаяся, под легким ветерком сентябя. И последний с кем он говорил в своей жизни, был его родной брат Коля...
Разрушительный взрыв снаряда, разметал окоп, где сидел брат Василий. Он упал не рядом и не дальше, не правее и не левее, а словно пуля снайпера, выпущенная именно в конкретного человека, попадает ему в сердце или в голову, попал прямо в Василия. И не осталось от него не то, что тела человеческого, но и мезинчика махонького... Ничего. И лишь огромная дымящаяся воронка, была в том месте, где еще недавно сидел Василий, где чирикал маленький воробушек, где росла полевая ромашка, плавно покачиваясь в легких порывах, легкого ветерка сентября.
Все это, спустя годы, рассказал, вернувшийся с войны, бывший одноклассник брата Василия, Семен Стешнев. А ту первую атаку немцев, они отбили. Отбили бы и еще, да немцы не стали тратить силы на ненужную им высоту, а просто пошли фронтом дальше и потому, на другой день высотка с нашими солдатами оказалась в глубоком немецком тылу. И было окружение, и был выход из него и... И если писать все, то не хватит ни времени, ни бумаги. Была жизнь и смерть, кровь и ужас, мужество и почти животный страх.
***
-Со страхом Божиим и верою приступите! -громко возгласил диакон, перед раскрывшимися Царскими вратами.
На амвон вышел отец Сергий и тонким, высоким фальцетом прочитал молитвы: "Верую и исповедую...", "Вечери Твоея тайныя...", "Да не в суд или во осуждение...". Матушка Клавдия, стояла чуть в сторонке
Матушка Клавдия, стояла чуть в сторонке, она не любила лесть первой к Чаше Причастия, толкаясь среди других людей, к тому же кроме отца Сергия, были и другие священники. И потому, она тихо подошла, туда, где в стороне, скромно стоял отец Милетий.
-Раба Божия, Клавдия. -сказала она, подойдя к чаше.
-Честного Тела и Крови, Господа нашего Иисуса Христа причащается раба Божия, Клавдия, - произнес священник.
Она поцеловала край чаши и поклонившись, молча и сосредоточенно подошла к столику с запивкой.
-Ну, вот, слава, Богу, и причастилась. - на душе было легко и спокойно. Светлой улыбкой светилось лицо Клавдии. - И всех своих помянула и папу имаму и братьев... А, все-таки, как же это так бывает, вот живет человек, живет и вдруг раз и становится перед выбором: с Богом быть или нет?! Вот Коленька наш, за Господа Бога душу свою отдал и теперь на небесах, у Господа. Хотя как же ему не легко там тогда было, один Бог ведает. Праведник он у нас. А вот братик Вася, с ним иное случилось, пошел на войну, Родину защищать и пропал без вести, ни похоронки, ни могилки... Только вот рассказ Степана Стешнева. Мама всю жизнь, пока жива была, все не верила, в то, что Васятки больше нет. Все ждала его, ждала. Неисповедимы дела Твои, Господи! Вот два брата, из одного чрева материнского, а судьбы разные. Один за Бога душу отдал, другой погиб Родину защищая, - кто прав? Кто разберет? - она глубоко вздохнула и продолжила свои тихие размышления, - Только Ты, Господи, только, Ты. Потому, что только Ты все соединяешь и все прощаешь. Вот и братьев моих, так по-разному ушедших, Ты принимаешь у Себя, в одной записочке, в одной церкви, в одной Чаше Причастия соединяешь на вечно и уже никогда они не расстанутся, потому, как то, что Ты соединил, то соединено навечно.
***
СЛАВА БОГУ ЗА ВСЕ!
***
То самое, где зародыш, т.е. по Алле Демидовой.
ПУТЬ МУСЫ
Вот и все, - все кончено. Единственное, что ему осталось, это пространство камеры, три на четыре метра, да в упор глядящие серые бетонные стены. Их упрямый, упорный взгляд, раздражает, словно при разговоре двух людей, когда один из них, подходит слишком близко, почти лицом к лицу и словно в упор, словно близорукий вампир, смотрит в тебя и, что-то говорит и даже если тебе это очень интересно, то эта близость лица раздражает и сводит на нет всякую возможность диалога и ты пытаешься, сначала, просто тактично отодвинуться чуть подальше, но это не удается и тогда, ты стараешься как можно скорее закончить беседу и почти сбежать, что бы дать отдых своим глазам и сознанию. Но от упрямой близости этих стен не убежать. Даже закрыв глаза, ты ощущаешь их давящую близость присутствия. Это становится как наваждение, как пытка, в прочем это и есть пытка: тихая, гуманная, не наносящая видимых следов, но потрясающе действенная. В каменном мешке, оказывается не только тело, но и все сознание целиком. Оно судорожно пытается вырваться за очерченные границы, хотя бы на миг, найти точку, в пространстве принадлежащую к бесконечности, но все тщетно, потому как бесконечности здесь нет, здесь есть лишь четко очерченный объем. Безжизненный объем бетонного куба, без окна, без красок, без звука, без жизни. Куда ни кинь взгляд, всюду бетон, который давит, словно хочет раздавить, за все содеянное или выдавить, что-то сидящее где-то глубоко, глубоко в его подсознании.
Подсознание... Это его единственный собеседник вот уже долгих пол года, если не считать, конечно, допросов. Но допросы это не так и страшно, ведь тогда, он вырывается не надолго из этого сжатого объема камеры и, пока его ведут по переходам тюрьмы, он может увидеть пространство. А потом, он видит людей, пусть и следователей, но людей. Слышит человеческую речь, а не только монотонный говор своей совести.
Совести...
***
Весело играл духовой военный оркестр, бодро выдувая из труб "Прощание славянки", бодро и патриотично говорил свои слова военком, конечно же, плакали матери и конечно же, ни о чем не думали, в эйфории неизбежности новой жизни юнцы новобранцы, которых с этого перрона, уносил в военную неизвестность эшелон. Служить он попал в ВДВ. Это, пожалуй, мечта всякого серьезного парня. В части на него также обратили особое внимание - прекрасный спортсмен, умный, образованный, закончивший радиотехнический колледж, не 18-ти летний юнец, а двадцатилетний парень и потому его определили в элиту, в разведроту. Служба была не из легких, и не только из-за неизбежного "дедовства" старослужащих, но и просто по военному. Их готовили всерьез и по настоящему. Подразделения их дивизии, постоянно командировались в Чечню, на так называемую контр террористическую операцию, хотя всем было ясно, что просто на войну. Обыкновенную войну, где так же убивают, где так же насилуют, берут в плен, калечат... Откуда приходят и не приходят. Но даже когда приходят, то такими разными.
... Вот уже пять месяцев они в Чечне. За это время они стали обстрелянными солдатами, знающими воинскую науку не только по книжкам и учебным занятиям, но и самым серьезным образом, изнутри ее жестокой реальности. Они уже знают, что такое кровь, знают ее запах, ее липкое и горячее прикосновение к рукам, как она фантанирует если задета артерия или тихо или мощно, проступает сквозь обмундирование и бинты, они знают как нажимается спусковой крючок автомата, нацеленного не на фанеру, а в реального противника, они знают опасности притаившиеся в густой растительности "зеленки", как здесь называют лес, или за уступами гор. И это знание многих этих вещей, сделало их совсем другими, не похожими на тех, что были прежде. Они стали серьезнее, но вместе с тем и бесшабашнее, только бесшабашность эта иного рода, это бесшабашность людей привыкших к тому, что какие планы ты не строй, но в любую минуту, все построенное тобой может рухнуть. Они поняли, что среди многих ценностей, есть одна подлинная, которую не купишь, это ценность своей собственной жизни. Да еще жизни твоих друзей. И потому, все не имеет никакого значения, кроме этой самой жизни. Но именно она, жизнь, и является тем, что хотят у тебя отобрать. И, что бы этого ни случилось, ты не должен ни к чему привязываться, ты должен быть свободен ото всего, ничто не должно отвлекать твоего внимания от единственной подлинной ценности - жизни. А еще ты должен научиться, угадывать те моменты, когда возникает угроза для твоей жизни. Иногда, это значит быть тихим и не заметным, занять именно то место, выбрать тот путь, тропинку, дорогу, где ты сумеешь сохранить себя, а иногда это значит, наоборот, то, что ты должен быть смелым, дерзким и решительным и, главное, суметь опередить того, кто хочет забрать твою самую главную ценность, и значит успеть первым увидеть, услышать, почувствовать и нажать курок своего автомата, пулемета или гранатомета. Они стали серьезны к абсолютной ценности - к жизни и бесшабашны ко всему остальному, к проходящему.
В тот раз, их разведгруппа, была на задании, в районе, где действовали чеченские боевики. Горы, поросшие лесом, были отличным укрытием для тех и других. Вот уже пять суток, как их группа, не выходит из леса. Пять суток, они упорно ищут след присутствия противника, при этом стараясь не оставлять своих следов. Разведка, дело особое. Разведчик должен быть как тень, как приведение, он должен быть и не быть. Он должен видеть все и в тоже время, оставаться, не видим ни для кого. Оставаясь человеком по разуму своему, разведчик должен обрести звериное чутье, слух, зрение. Он должен уметь читать невидимые знаки природы, ее слова, звуки, знаки, очертания. Разведчик это больше чем человек.
На третьи сутки, они поймали след присутствия боевиков. Это была совсем не давняя стоянка небольшой группы и разведчики решили пойти по их следу, в надежде, через этот след найти нечто более серьезное, а может быть сложится так, что захватить в плен кого-то и из этой небольшой группы. В прочем действительно, как сложится.
На вторые сутки, как они шли по следу боевиков, начался проливной дождь. Разведчики вымокли до нитки. Это, конечно же, обычное дело для такой профессии, но человеческое наше существо требует тепла, уюта, отдыха. Требует человечности. Как бы ни были обострены у человека чувства, но он все-таки не зверь, не волк и не собака и он не может долго выносить проливной дождь, он ищет укрытие, он непроизвольно ищет уют и в такую погоду, все стараются найти себе хоть какую то крышу. Хоть самую малую, пусть почти иллюзорную, но крышу. Все живое нуждается в защите.
К вечеру, даже точнее к ночи, они вышли к месту еще одной ночевки боевиков. Это была маленькая пещерка, скорее даже карниз из нависавшего каменного уступа, но в котором было достаточно сухо и уютно в сравнении с лесом и горами. Здесь то разведчики и решили заночевать, - как снаряд дважды не попадает в одну и туже воронку, так и в одном и том же месте дважды никто не ночует, и потому, это место выглядело вполне безопасным.
Утра не было. Точнее оно было, но... лучше бы его все-таки не было. Оно началось дико и жестоко. Из тумана раннего утра в пещеру ворвались бородатые чеченцы и набросились на еще спящих разведчиков. Серьезного сопротивления никто просто не успел оказать. Только небольшая рукопашная стычка, да несколько выстрелов в упор, произведенных чеченцами. Боевики явно решили брать их в плен, но брать всю группу было слишком сложно и потому, они свободно пожертвовали двумя пленниками, именно теми, кто оказался более проворным и успел схватить в руки автоматы, им то и пришлись эти короткие выстрелы. Двое бородатых мужиков-боевиков, навалились на него, еще спящего, да так, что он не смог и пошевелиться, в то время как третий прижал к его затылку, жесткий и холодны ствол автомата. Что тут он мог поделать? Точно такая же ситуация была и с другими членами группы.
Так он оказался пленником.
Плен не бывает сладким. Был зиндан. Были побои и издевательства. Пытки. Было все, что ожидает "неверного" в лагере боевиков. Правда, всегда предлагался выход из состояния пленника в состояние свободы, - это принятие ислама и вступление в ряды вахабитов. Но на это соглашались очень не многие, а если и соглашались, то только лишь пройдя свой круг ада. Тот, кто стоял между выбором жизни и смерти, может понять это. Так прошло месяцев восемь. Естественно, что кроме вербовки в свои ряды, боевики пытались и продать его русским, но правда состояла в том, что государству, бросившему их в эту жестокую "конртеррористическую операцию" до них не было ровно никакого дела. Точно так же, как когда-то не было дела и до афганских пленников. Потоки грозненской нефти и политических дивидентов, были гораздо важнее чьих-то жизней. Вот именно это-то равнодушие и чувство безысходности своего упорства, и было, пожалуй, тем главным, что ломало некоторых из пленников. "За, что я воевал? За, что и за кого я здесь сижу, брошенный и позабытый всеми? За что я терплю эти побои, пытки и издевательства? Этот голод и холод? За, что?!." И чем дальше продолжался этот плен, тем угрюмее и тяжелее, словно огромная снежная лавина, которая начинается с небольшого первого снежка, а по ходу своему превращается в огромный снежный, убийственный поток, становились и размышления пленников, неизбежно подводя многих к принятию решения. Решения, ставившего большой и жирный крест на их прошлой жизни, одним махом перечеркивая как все темное и ужасное, так и все светлое и доброе.
Боевики не любили своих пленников. Это и не удивительно. Но все-таки, из всей их массы они выделяли тех, кто заслуживал уважения своей физической силой и силой духа. Это уважение присуще народам Кавказа, там ценится сила и мужество. Это уважение они испытывали и к нему. Хотя это не означало никаких поблажек, кроме одной, - того, что его не будут спешить убивать, а будут до последнего держать и предлагать принять ислам и вступить в их ряды. За эти восемь месяцев, его дважды расстреливали. Точнее не его, а других. Их выводили за лагерь, ставили в один ряд, и стреляли... Двум другим в голову, а ему над ухом. Что испытывает человек от такой жути, говорить излишне. От постоянного присутствия перед глазами развороченных голов своих русских товарищей, от вида вывороченных мозгов и пролитой крови, он чувствовал, что сходит с ума. В его сознании, все упрямее и упрямее зрел провокационный вопрос: "А, что из того, что приму ислам. Ну, приму и, что? Бог же один. Да и вообще..." В его сознании проходили образы матери и отца, своих младших братьев, любимой девушки... Города, где он жил, друзей, образы прошлого и будущего.
...Однажды в лагере боевиков произошло особенное оживление. Федералы уничтожили одну из их групп, в которой были важные люди и потому, эта потеря воспринялась особенно остро. К вечеру, его вытащили из его зиндана. На поляне, перед большой группой боевиков, выстроилась не большая групка русских пленников.
-И так, неверные собаки, - выйдя вперед, сказал бородатый, с рыжей бородой, чеченец, - мы обращаемся к вам в последний раз. В последний раз Аллах проявляет вам Свою милость. Кто хочет жить, кто хочет увидеть своих мать и отца, кто хочет вернуться домой, кто хочет просто жить, тот должен сейчас же принять ислам. -Он сделал небольшую паузу и обведя взглядом, своих жгучих, жутких глаз, пленников, заглянув ими в самую их душу, сказал, -
Тех кто не примет учение пророка, будем резать горло. - и сплюнув, добавил - как баранам будем резать.
Ледяной холод вкрался в сердца каждого из пленников. Но никто не сделал шаг вперед. Нет, это не было мужеством, скорее это было последней надеждой, что это все сон, бравада, очередное запугивание. Той последней надеждой, которой всегда жив человек.
Но боевики не шутили. Двое здоровенных мужиков, подошли к одному из солдат-мальчишек и вывели его вперед. Одним ударом они уложили его на землю и поставив на колени, запрокинули голову, удерживая ее за волосы. Другой здоровяк подошел спереди и... пригнувшись... только мелькнул нож... перерезал горло.
Все смешалось в глазах и сознании пленников. Все смешалось. А боевики, уже выводили очередную свою жертву. Точно так же одним ударом она была брошена на землю, точно так же была запрокинута голова, точно так же... О, как быстро проносились мысли в его воспаленном мозгу, одновременно застывая на одной, на мысли жизни и смерти. "Не уже ли все это правда? Не уже ли вот сейчас, раз и все, и нет его? А потом не будет и меня и всех нас? Сережка, не уже ли тебе сейчас, как барану перережут горло? Да, что тебе стоит, скажи слово и все окончится, да прими ты этот их ислам, что от этого случится: земля не перевернется, солнце не потухнет... Сережка!" Они служили вместе с первого дня, еще с "учебки", еще с поезда. И вот теперь, на его глазах, его друга, хотели принести в жертву! Во имя чего?!
А рыжебородый боевик, вновь вышел вперед и вновь сказал:
-Если ни кто не решится сейчас принять ислам, то ему перережут горло, как и тому, первому. Его жизнь зависит от вас. Его кровь будет на вас.
"На мне?!.. -жутким грузом легла эта мысль на его совесть. На мне?.."- и словно молотком по голове, она отозвалась в нем тысячу раз.
-Считаю до пяти, - сказал рыжебородый и начал отсчет. - Один.... Два.... Три....
Время, пространство, бытие словно застыло, словно сжалось в один комок для него, да и для всех пленников. Уже не было потока мыслей, все они застыли, сконцентрировавшись в одно: в принятие решения.
-Четыре...
"Боже, Боже, Боже!!! Не уже ли из-за меня убьют Серегу?! Не уже ли... Нет, не может быть! Не может!"
-Пять. - сказал рыжебородый и огромный, черный боевик, подтянув рукав, нагнулся к Сереге.
-Нет! - выкрикнул он. - Нет! - и сделав два шага вперед, остановился глядя вперед себя новым, почти обезумевшим взглядом, - Нет. Я принимаю ислам.
В тот день больше никого не убили. В тот день все они приняли ислам.
Тогда-то он и получил свое новое имя - Муса.
Кроме нового имени и обрезания, он едва ли получил какое либо серьезное понятие об исламе, как религии. Боевики и сами были не очень образованы в этом вопросе. Хотя среди них были три четыре араба, которые, пожалуй, знали основы своей веры и потому пользовались уважением прочих. Правда, знание ими ислама было не совсем традиционным. Это было учение вахабитов. Которое, хоть и называется исламом, но претендует на весьма своеобразную его трактовку.
Но главное, что произошло с ним, или точнее в глубине его сознания, это то, что вместе с принятием вахабизма, в нем словно захлопнулся неведомый замочек. Замочек был в нем, а вот ключик был не ведомо где. Вместе с рождением Мусы, в мир родился новый человек. Он стал молчаливым и немного угрюмым, во всяком случае, замкнутым. Он реально ощущал, что прошлое безвозвратно ушло прочь и никогда уже не вернется. Его словно бы и не было. Был только Муса и его новая жизнь. Он чувствовал себя в какой-то скорлупе, расколоть которую он был не в силах. Возможно, хороший психолог, определил бы в нем, как результат пережитого, раздвоение сознания, из которого бесследно ушел тот прежний, русский парень, солдат, а возник, материлизовался новый, вахабист Муса. Он жил в лагере боевиков, он сам стал одним из них, ходил с ними на молитвы, на занятия, ходил на военные операции, хотя в целом его использовали внутри самого лагеря, все-таки не до конца доверяя серьезных дел. Он был среди людей, но на самом деле был внутри себя. По началу его считали даже немного "тронутым". Так прошел год. Теперь ему уже не было пути назад. Слишком многое отделяло его от "своих" и слишком многое соединяло с "чужими".
***
Пройдя многое, в конце, концов, он оказался членом небольшой группы вахабитов, в одном южном городе России. Их отряд в горах, был давно разгромлен. Уйти тогда удалось не многим, а из тех, кто ушел, умные люди, создали совсем иное орудие возмездия для неверных. Бегать по горам стало уже не возможным и тогда-то, и решили кто-то и где-то, перенести центр сопротивления на террористические акты. Так был создан их джамаад, - особая, группа по проведению терактов и диверсий.
Муса был в группе исполнителей. Пользуясь его славянской внешностью, ему и подобным, как правило, бывшим солдатикам России, отводилась роль тех, кто непосредственно исполнял тот или иной акт. Думали, рассчитывали, готовили и обеспечивали операцию другие, не видимые члены джамаада, а вот исполняли, те, что уже и так были безвинными, невольными жертвами войны.
В этот раз Муса, ехал в Москву, что бы принять участие в очередной акции джамаада. С паспортом на русское имя, он по своему теперешнему обыкновению, зайдя в вагон, залез на верхнюю полку плацкартного вагона и забылся в своих думах ни о чем. Это размышление "ни о чем" было его обыкновенным состоянием после плена. Поезд качнулся и тронулся в свой не близкий путь. Проводник проверил билеты и раздал постельное белье. Под перестук вагонных колес и легкое покачивание вагона, Муса, забылся легким сном.
Проснулся он от надоедливой мухи, севшей на его лицо. Тряхнув головой и отогнав ее рукой, он потянулся на своей полке и посмотрел в окно. За окном поезда мелькали пейзажи юга России, а внизу вели неторопливую беседу пассажиры поезда. Муса совсем не хотел принимать участия в этом ничего не значащем вагонном разговоре, но против воли своей стал свидетелем этого разговора.
-...вот я и говорю, что сколь не кричи, а правды у нас в России не дождешься. Не ту ее просто по определению. Не Российское это понятие. Слово такое у нас есть, а вот самой правды нет, потому-то испокон веков ее и ищут на Руси, а сыскать, все никак не могут. Это там, на Западе, она вроде бы и есть, во всяком случае, если посмотреть, как они живут и как их государства заботятся о своих гражданах, а у нас - нет. У нас если и есть правда, то это правда власти. Начиная с самого верха и кончая самым маленьким столоначальником. И быть может это самый страшный крест России.
-Ну, крестов у России столько, что на пол мира хватит. Взять хотя бы крест рождаемости. Не случайно он даже официально называется: Русский крест. Вымираем мы понемногу, братцы.
-А как же быть-то при такой власти?! - сказала свое слово пожилая женщина, сидевшая на боковом месте плацкарта. - Кому он нужен этот человек в России? Никому
. -Вот тут вы ошибаетесь, любезная, люди в России - очень нужны. Хотя бы потому, что кто же будет горбатиться на всех этих чиновников и власть имущих? Кто будет защищать их интересы в Чечне и горячих точках? Без нас им хана. Только забота это на самом деле не о нас, а о них же самих. Вот придумал наш президент 250 тысяч детских. Хорошее дело. Но не будут они работать. Не будут. Потому, как не в деньгах только дело. Если люди видят и ощущают на себе, что это государство только и думает о том, как бы обмануть своих граждан, то никто не поверит ему ни за 250 тысяч, ни за 500.
-Своеобразно, но вы правы, - поддержал разговор мужчина, лет 45-ти, сидевший у окна. - Дело действительно не только в деньгах. Дело, прежде всего в отношениях между государством и народом. Вот в идеале государство это и есть народ, но в нашем обществе государство это каста избранных, чиновников, а народ, это все остальное. И народ наш страдает не только от нищеты, но и от постоянного чувства унижения со стороны "родного" государства. А вот 250 тысяч те работать будут, но только не у нас. А у тех, кто и так проблем с рождаемостью не знает. У тех же народов Кавказа и Средней Азии. Именно они первые в списке на получение этих грантов. И это еще больше осложняет ситуацию. Через 10-20 лет "иных народов" станет здесь еще больше не только потому, что они едут в Россию, но еще и просто потому, что их объективно станет больше. В том числе благодаря и инициативе президента.
-Так, что же теперь не надо, что ли их выплачивать? - переспросила женщина у окна.
-Конечно же, надо. Но нужно не только это и я бы сказал, прежде всего, не это. Должен быть реально минимальный минимум зарплаты, пенсий, детских по уходу за ребенком, реальная политика в ЖКХ и многое другое. Гораздо важнее и надежнее, получать стабильную нормальную зарплату, чем одноразово быть "осчастливленным" государством, которое, давая одной рукой подачку, другой уже готовит "акты по изъятию доходов у населения".
-Позавчера по телевидению показывали свадьбу министра Грефа. На озере, с океанскими яхтами, в старинном царском дворце, памятнике архитектуры, охраняемом государством, с такой помпой и размахом! Ну, я понимаю, что у человека свадьба, раз в жизни такое, но ты же министр, гос служащий, имей скромность.
-Понимаете ли, если бы он не имел скромности, то... У меня даже фантазии не хватает, что тогда было бы.
Тут по вагону прошли торговцы книгами и журналами. Один из пассажиров купил у них пару газет. На передней странице одной из них выделялась крупная фотография и жирная надпись: "Новое в бесланской бойне" Случайно начавшийся разговор затих и каждый занялся своим делом и мыслями. Мужчина же, купивший газеты, тем временем прочитал эту статью и не сдерживая эмоций, громко воскликнул:
-Во, дают журналисты! Оказывается в Беслане, все было сделано ФСБ-шниками. Оказывается, боевики хотели вести переговоры, выдвигали требования, сам Масхадов, дал гарантии, что приедет в Беслан, и будет вести переговоры с боевиками, но ФСБ это не устроило и они и отдали приказ на штурм.
-В замечательном фильме "Собачье сердце", доктор Блюменталь говорит потрясающие слова: "Не читайте по утрам советских газет". От себя добавлю: По вечерам тоже. Ну, неужели вы можете верить этой ерунде?! Да, ФСБ, мало чем отличается от КГБ, и люди работающие там, имеют особую психику и нормы, но полагать, что взрывы домов в Москве, захват Норд-Оста и школы в Беслане, спланировали на Лубянке, - это уж слишком. Скорее именно потому, что им долго не давали нормально работать, все это и произошло.
-Любимое дело в поезде, это разговор о политике. Особенно мы любим ругать нашу власть: и в хвост ее и в гриву! А я вот, что скажу: как бы там то ни было, но в Чечне, наводится порядок.
-Ну, порядок не порядок, а о чем-то там кажется договорились.
-Ох, ох, ох сыночки. Ваши бы слова да Богу в уши. - печально сказала женщина у окна. - Порядок говорите. - и она тяжело вздохнув, махнула рукой. - Я вот в Грозном всю жизнь, почитай прожила. Считаю себя коренным жителем Грозного. А только вот теперь нет у меня ничего: ни дома, ни денег, ни даже паспорта Российского. Ведь когда нас, русских выгоняли из грозного, то где было наше государство? Мой дом у меня забрали за просто так. Сказали или уходи, подписав дарственную, или тебя просто не найдут никогда и нигде. Конечно же подписала. И ни одна я такая. Ну, да ладно, уехали мы в Россию. А тут паспорта новые и начались наши муки: нет прописки, нет регистрации, значит нет и паспорта и то, что мы граждане России никого не интересует. А всем этим чеченцам или абхазам, паспорта чуть ли не на дом приносят: на те, пожалуйста, получите. А мои документы вот они! - и она разложила на столе, какие-то мятые бумажки, едва ли удостоверяющие ее личность. - И сейчас, этот Путин, платит чеченцам бешенные деньги, яко бы за потерянное имущество, но почему, он забыл и не хочет вспоминать о нас, русских беженцах с Кавказа? Правильно вот в начале, мужчина сказал, что нет в России справедливости. Нет ее и не будет.
-Он платит им, потому, что боится. Потому как если не задобрить, то там опять начнется, а вот русский человек, так его хоть в огонь живьем бросай - протестовать не будет. Все стерпит! Нация рабов.
-Конечно, стыдно за то, как эта власть обращается со своим народом. Стыдно! А это заигрывание с абхазами, чеченцами, оно ведь добром не кончится. Это они пока еще смирные и дружные, а придет время и окрепнут, а Россия вновь станет в точку ломки, и они точно так же вопьются в ее тело и бросят и убегут и потребуют независимости. Я вообще думаю, что чеченский поход к свободе еще не окончен. Просто сначала, они совершали его лихо, по вайнахски, шашки на голо... А тут танки, самолеты, пушки. Шашками много не на воюешь. И тогда-то они осуществляют второй вариант похода к свободе: они входят в поле конституции, они за счет России отстраивают разрушенное и строят новое, а вместе с тем потихонечку готовя свой мирный, конституционный, демократический бунт. Я имею в виду, что лет через 10-15, они вполне могут провести свой референдум, на подобии Северо-Осетинского, о выходе из состава России. Это будет абсолютно демократично и законно. А боевикам своим, Масхадову и Басаеву, они еще памятники поставят.
-Этим извергам и изуверам?
-Это для нас они таковые, а для них - национальные герои.
-А вот я не знаю, насчет памятников Басаеву и Масхадову, но вот будь моя воля, так я бы поставил, посреди Красной площади, аллею памятников национальных негодяев. И были бы там и Ельцин и Грачев, и Черномырдин и Гайдар и многие, многие деятели приватизации и разрушения великой страны. А рядом с памятником, я бы положил корзину с яйцами и, не дорого, так за символическую цену, за тридцать серебренников, давал бы каждому бросить по яйцу в кого они пожелают. Атракцион был бы, уверяю вас, доходнейшим.
-А вот еще, что пишут. - сказал мужчина принимавший участие в разговоре и одновременно просматривавший газету. - Пишут, что в бандах боевиков есть много людей славянской внешности. Это в основном бывшие солдаты, дизертировавшие из своих частей и принявших ислам.
-Какие они дезертиры, в плен попадешь, государство о тебе забудет, а отцы командиры, что бы не было расследования и не списывать на боевые потери, спишут, что дезертир. А то и просто за деньги в рабство продадут. Какой нормальный русский парень, пойдет туда? Тут не вопрос веры, а просто жизни и смерти.
-Ну не скажи, что это не вопрос веры. Вот солдат Родионов, он ради веры своей, смерть принял. Его уже святым объявили.
-Объявить можно все, что угодно, а вот как на самом деле было, это вопрос. Знаю, что бывает абсолютно все, но, почему-то не верю я, что все там было именно так, как пишут. Для оправдания войны, нужны не только деньги, но и свои святые. Чеченцам, власть платит деньгами, а своим - святыми. Я ведь военный и был там и знаю, что в стрессовой ситуации, можно не только испугаться, струсить, смалодушничать, предать, но и наоборот, совершить то, что в нормальных условиях ты никогда бы не сделал. В состоянии аффекта, можно сделать не только подлость, но и сиюминутное геройство. Но вот когда проходит аффект... Если конечно он успевает пройти. Людей, бывало, ставили перед выбором вещей более существенных чем нательный крестик и даже более страшных, чем своя собственная жизнь. Что делать парню, если ему говорят, что если он не сделает то-то и то-то, то за его упрямство убьют его друга или другого солдатика?! Заглянув в глаза ада, я не очень прельщаюсь солдатом Родионовым, понимая при этом, что бывает все! Бог судья ему. Но, кого я вводил бы в святые, так это всех тех, кто, вставая перед не разрешимым выбором, пусть даже снимая крест свой, все-таки... Просто за то, что оказались перед такой неразрешимостью. -Лицо военного побледнело и на скулах проступили белые пятна. Было ощущение, что он рассказывал о том, что пережил сам. Может быть все! - Но никто о них не вспомнит. Только вот так в газетках камень кинут.
Не надолго в купе наступила гнетущая тишина.
-Да война... А я вот, что думаю. Вот собрать бы ударный батальон, именно ударный! Из всех отпрысков этих Грачевых, Грефов, Черномырдиных, и прочих и туда их, вперед, в эту контр-террористическую операцию. Пусть свою нефть отрабатывают, свои доллары и евро, вот тогда эта война будет справедливой и честной.
-Живо предание, да верится с трудом. Все их деточки уже давно за бугром, по Сарбоннам, Кембриджам и Оксфордам, да и папы тоже имеют и гражданство второе и бизнес и недвижимость за рубежом и счета в иностранных банках, а здесь их держит только ... бизнес. У кого-то реальный, у кого-то в виде чиновного кресла. А так все их интересы уже давно там, за границей и потому-то никакой перспективы у России просто нет.
Муса лежал на верхней полке плацкартного вагона и не вольно слушал этот никчемный разговор о России, о Чечне, о Кавказе, о ФСБ,.. о себе. Точнее он его не столько слушал, сколько слышал, потому, как давно уже ничего не слушал, а больше просто слышал, так же как и не столько жил, как живет обыкновенный человек, а скорее существовал, внешне оправляя все естественные человеческие нормы: ел, пил, смеялся, спал, замерзал, разговаривал, отзывался на свое имя... И все-таки это было лишь существованием. Все существовавшее вокруг него, доходило до сознания Мусы, словно из другого мира, словно из другой вселенной, как колокольный звон, с задержкой и многократно повторяясь, словно эхо. Отсюда и его реакция на все происходящее во круг него, была замедленной, немного неадекватной, странной и по началу, казавшейся даже, иногда, не нормальной. Не случайно, еще в лагере боевиков, после пережитого, его считали немного "тронутым".
И вот теперь Муса лежал на верхней полке и под перестук колес, невольно слушая разговор в низу купе, невольно вел сам с собой свой личный разговор:
"-Россия, Россия, что от тебя осталось? Только нахрап, да гордыня и кричишь ты:Я!, Я! Но от этого никому не страшно. Россия... И чиновники твои продажны все, все они продадут тебя за пачку зеленых. И милиция продажна и армия... И не на кого опереться тебе, потому, что все предали тебя. А ты предала всех. И кто первый кого предал: ты или твой народ тебя, я не знаю. Я только вижу, что кругом предательство. - в сознании Мусы пронеслись эпизоды, когда они перевозя важный груз, свободно преодолевали милицейские блок посты, платя на каждом определенную небольшую сумму наличными. - ...Дети. А вот в Чечне беспризорных детей нет. И рожают много. Почему? Да потому, что скрепа народа сильна, дух его. Человека можно убить бомбами, но дух его от этого только закалится. А еще потому, что вера сильна. А у России, только и есть, что так это крестик на шее, словно мельничный жернов, а веры нет. Как такое: крестик есть, а веры нет - не знаю. Но веры нет, это точно. Сколько я видел за это время ОМОНовцев, военных и просто русских с крестами на шее, но почти ни в ком не видел веры. Да и когда-то давным-давно, сам носил такой же вот крестик, а что знал тогда о вере своей?.. -в его не здоровом сознании пронеслись отдельные картинки его прошлой жизни. Строй солдат для отправки в Чечню, перед которыми проходит русский священник и, окропляя всех святой водой, раздает каждому из них крестики. Война. Плен... А потом тот ужас выбора. -Но, странное дело, приняв ислам, он обрел четкое основание своей жизни. И не только он. Пусть у него немного не то с головой, он это понимал, но в исламе, действительно есть твердое основание, жизни человека. Мусульмане, действительно одна большая семья, в которой, конечно же, бывает всякое, но это все равно одна большая семья. Одна семья - умма. ...Солдат Родионов. Этот офицер прав. Бывает всякое! - он единственный раз повернувшись всерьез прислушался к разговору, именно когда стал говорить этот офицер. Муса всмотрелся в его лицо. Нет, он никогда его не видел прежде. -Бывает всякое, но он сам был солдат и знал, как бывало на самом деле. Во всяком случае в 999 тысячах случаев из одного миллиона. Но офицер прав, что по настоящему на крест всходят те, кого ставят перед выбором, чужой жизни... Они святы уже по тому, что не выбери, а все равно не то будет. Что не избери, а все равно - крест. Крест совести. И ни за, что потому, как одни всходят на крест, в то время как другие, в тепле, богатстве, в Оксфорде или где-то еще. Господи, почему все так? Почему..."
Вагонные колеса стучали на стыках рельс, мерно покачивая пассажиров вагона, мирно спавших среди летней ночи юга России. Люди спали. Спали в поезде и по всей России. Видели и не видели сны, цветные и не цветные. Все спало. Но не остановимо, вместе с движением поезда, вместе с движением светил небесных, вместе с движением дня и ночи, приближалось к неумолимости дня завтрашнего, а завтрашний день столь же неумолимо сменялся днем следующим и так до бесконечности. Каждого ждало свое, и всех общее. Потому, как хочет человек того или нет, осознает он это или нет, но он живет в одной семье, в одной умме, в одной целостности человечества. И боль в одной части этой целостности, не ведомо как, передается и всей целостности, всему человечеству, каждому человеку.
***
Его задачей было внешнее наблюдение. Он не готовил адской машины, не он должен был и подложить ее в переход метро, он должен был лишь вести внешнее наблюдение за местом предполагаемого теракта и если, что-то заметит настораживающее его, то тут же сообщить по мобильному телефону. Он пришел на условленное место часа за четыре, до взрыва. Все было как обычно. Многолюдная, многоголосая толпа людей, как живое существо, то расширялась, то сжималась, словно рой пчел, словно термиты, словно морской прибой, то выплескивалась из подземной станции метро в переход и шумной пеной расплескивалась на улице, а вслед за этим, словно та же морская волна, отдав всю свою энергию, отступала, скрываясь в темной глубине станции метро. Вначале, он спустился вниз и пройдя по подземному переходу, вышел на другой его стороне. Потом, посидел на лавочке. Зашел в кафе. Вновь спустился в переход и вновь перешел на другую сторону улицы. Все было спокойно. Все было готово к акту.
... В назначенное время, кто-то другой, не известный Мусе человек, спустился в подземный переход станции метро и остановившись у одного из торговых ларьков, стал рассматривать товар этого ларька. Глаза же, за темными стеклами солнечных очков, между тем внимательно и настороженно всматриваясь во все окружающее, словно что-то выискивая. Наконец, словно определив для себя что-то искомое, он попросил девушку продавца показать ему какой-то предмет и взяв его в руки, как бы случайно, что бы освободить руки для рассматривания товара, осторожно положил свой пакет в сторонку у самого ларька, на пол. А потом, вернув товар, и словно забыв о сумке, он не торопливо, но быстро, вышел из подземного перехода с другой стороны улицы.
В это время у Мусы зазвонил сотовый. На экране телефона высветились цыфры: 33 . Это означало, что неминуемое состоится. По плану, Муса и все участники акта, должны были теперь уйти, как можно дальше от этого места, что бы никакая случайность, ни какой милицейский перехват или операция, не могли никого из них зацепить. Но Муса остался. Он только отошел чуть подальше и с волнением наблюдал, за тем, что должно было произойти далее.
А далее произошло следующее. Мусе показалось, что какая-то невидимая сила, словно невидимое животное, выскочили из подземного перехода на улицу. Люди стоявшие или только начавшие спуск в переход, были либо отброшены назад, либо просто остановились, наткнувшись на невидимую стену, а затем, повернувшись, словно в единой волне страха и паники, бросились бежать прочь. Затем из перехода, повалил густой черный, едкий дым. Раздались крики и стоны. Появились первые окровавленные люди. Минуты, через три раздался первый вой медицинской сирены. Муса стоял и смотрел на происходящее и не совсем понимал, что происходит. Он опять словно раздвоился. Именно поэтому раздвоению, его никогда не пускали на самые опасные участки. Он знал, лучше всех знал, что происходит здесь и одновременно не понимал происходящего. В его славянском облике, ему нечего было опасаться, быть узнанным или заподозренным в чем-либо. Со стеклянными глазами, он подошел вплотную к месту трагедии. Обезумевшие люди, выползающие из последних сил из перехода, одурманенные дымом и удушием, с окровавленными лицами и телами, не способные на внятную речь, а только на глоток свежего воздуха - все это вложилось в его сознание, словно матрица в цифровом фотоаппарате. Она вложилась, но кнопка обновления, стирания сломалась, и этот ужас увиденного им останется уже навсегда с ним. В принципе именно отсутствие этой кнопки обновления и было причиной его смутного сознания, овладевшего им еще там в горах. Перед Мусой возникла какая-то женщина с ребенком держащимся за ее руку.
-Мама, Мама! - донеслось до сознания Мусы. - Мама, что с тобой?!
Женщина же, никак не реагируя на голос ребенка, тяжело переступив через последнюю ступеньку перехода, и обретя свободу и оказавшись как раз подле Мусы, вдруг тяжело, стала опускаться на землю. Муса, инстинктивно, подставил свои руки. Тут же подбежали медики и милиционер. Они взяли женщину, под руки, и положили ее на носилки и понесли к машине скорой.
-Мама, мама! Что с тобой?! Что с тобой, мама?! - только и слышал Муса голос маленького мальчика, бегущего вслед за носилками с матерью.
Муса машинально пошевелил пальцами и неожиданно ощутил на них теплую, липкость. Он поднял их к глазам. Это была кровь. Кровь матери.
***
Тогда Муса бежал с места акта. Внешне он ушел - тихо и незаметно, как и сотни и тысячи прохожих и зевак, но на самом деле он бежал. До позднего вечера он ходил по Москве, ведя непонятный диалог со своим сознанием, из глубины которого, постепенно проступала совесть, которая жгла его огнем раскаяния и боли. Но куда ему было теперь деться? Кому он теперь был нужен? На другой день, он сел на автобус и уехал из Москвы в один из городов Московской области. Там он сел на поезд южного направления и спокойно доехал до Ростова.
Прошло пол года.
Все, казалось, утихло и забылось. Муса жил обыкновенной жизнью. Днем ходил на работу, вечером отдыхал так, как отдыхают многие другие люди. Все ушло прочь. Вот только кровь матери, все еще была на его руках. Эта кровь жгла его и тревожила, словно звала куда-то и чего-то требовала от него. Но чего, он никак не мог понять.
Когда-то и у него была мать. Были отец и братья. Семья. Но это все было не у него, это все было у кого-то другого, чье имя с тех самых пор как он стал Мусой, он даже не одного раза не произнес. Мать была у другого человека, а у Мусы, был только Великий Аллах и его братья вахабиты. От всего остального он давно отрекся. И вот теперь кровь матери, на его руках, ясно пробуждала в нем забытые чувства тепла, доброты и любви. Его губы, все чаще и чаще, стали шептать это слово: "Мама..." И оно отзывалось в глубине его души, рождая удивительное тепло и чувство защищенности.
И вот однажды он не выдержал. Взяв недельный отпуск, он взял билет на поезд и поехал в родной город. Туда где жила его мама. Отец. Братья. Где жил и где ждали и помнили другого, чье место занял Муса. Он не думал, что обязательно подойдет к матери и войдет в дом, он вообще не строил никаких планов, он просто хотел, хотя бы из далека, посмотреть на самого дорогого для него человека. На свою маму. Он по-прежнему всецело оставался Мусой, вахабитом и мусульманином, человеком с раздвоенным сознанием, немного "тронутым" для многих, человеком повязаным кровью. Но не смотря на это ход его мыслей за последнее время изменился. Казалось, что кто-то, кто жил в нем прежде до Мусы и кого он изгнал, все четче и отчетливее стучится в дверь его души, его сознания.
Наступили сумерки. Муса лежал по обыкновению на верхней полке и дремал. В его купе никого не было. В соседнем купе ехали двое мужчин, в купе с другой стороны, так же были двое мужчин и какая-то бабушка с дедом. Все было тихо и спокойно. Последнее мирное видение, которое увидел и услышал Муса в этот вечер, были глаза его матери и тихий голос: "Сыночек..."
Сильный рывок, за плечи, в одно мгновение сбросил Мусу с верхней полки, вниз на пол и сильные и умелые руки, прижали его к полу, так, что невозможно было и шевельнуться. В первое мгновение, он хотел, было, что-то предпринять, дернуться, но тут же осознал всю тщетность этих усилий. В одно мгновение он понял все. Это был его конец. Конец Мусы.
***
Так он второй раз в жизни оказался пленником. Оказывается, что уже четыре месяца за ним велось наблюдение сотрудниками ФСБ. Да и весь их джамаад, был давно уже в поле зрения органов. Чекисты внимательно следили за членами группы, пытаясь отследить все возможные связи и контакты членов джамаада и их заказчиков. И вот, когда вся оперативная работа была произведена и все точки над "и" расставлены, было осуществлено взятие всех членов организации.
Так Муса оказался в этой серой, безжизненной, лишенной всякого намека на жизнь камере. Так начались его новые разговоры с самим собою и со своей совестью.
... Муса, спал. Не легко и не сладко. Он спал и видел сон. Странный и не понятный сон.
"-Мама! Мама! - услышал он голос мальчика зовущего свою мать у станции метро. Он увидел большие глаза той женщины, которые превратились в глаза его матери. А потом, начались образы, понять которые было не просто, но которые западали в его душу. Ему снилось... вот он еще в зародыше... Он не сомневался, что это именно он. Он! Он! Он! И ему так хорошо и легко там, где он находится, что это похоже на рай. У него еще нет ни рук, ни ног и потому, он легко кувыркается, плавает, словно в неземном пространстве. Но вот, проходит время, и у него появляются ручки, ножки и ему уже не так легко становится передвигаться там, внутри. Ручки и ножки постоянно куда-то тянутся, чего-то ищут, и это создает ощутимые не удобства для него и для кого-то еще, кого он пока еще не знает. ... Он чувствует как в ответ на его трепыхания ножками, невидимое нечто и кто-то, трогает его из вне и дарит ему свою любовь. ...но, вот наступает новый, не понятный для него момент. Ему становится тесно в том объеме, где когда-то он так легко плавал. Ему становится тесно и... он чувствует, как, подчиняясь великой воле, он начинает свое новое движение во вне, туда, где он еще не был, но где его с нетерпением ждут. И он идет. Он движется ... И вот... О, этот великий свет! Его так много и так он ярок, что он не вольно закрывает глазки. А еще это новое не знакомое окружение. Оно так же прозрачно, как и вода, но это не вода. Оно легче, прозрачней, им надо дышать. ... И вот тут-то он понимает, для чего ему нужны эти ручки и ножки. Они нужны для того, что бы выразить свою ответную любовь, той, что так любит его. Эту любовь он чувствует как чувствует этот свет и этот воздух. И он, как может, пытается обхватить ручонками свою маму. Да это она, его мама! Он прижимается к ней... Именно не только она прижимает его к себе, но он прижимается к ней. Так вот, кто трогал и посылал ему любовь все эти долгие месяцы, когда он шевелил своими ножками и ручками. Вот, кто так бережно хранил его и вынашивал.
И он все отчетливее и отчетливее понимает, для чего нужны эти ручки и ножки. Да, там внутри, в раю, они лишь мешают плавать, жить, радоваться, как что-то ненужное, излишнее и не понятное, но вот наступает момент, перехода в иной мир, в иное существование, когда без них не обойтись. Без них его просто не пропустят в иной мир. Он не сможет там жить. Эти ручки и ножки, как залог его будущего совершенства и существования. Это органы другой жизни. И вот наступает момент перехода и тут-то становится понятным для чего они нужны. Для чего они даны.
И тут в его сознании, возникает еще один ответ, для чего нужны эти ручки и ножки. Самый главный ответ! Ответ о Совести!
Ручки и ножки это прообраз совести. Да, в этой жизни очень сложно жить с совестью и по совести. Людям с развитой, с высоким чувством совести, порой бесконечно трудно, даже просто выжить. Они почти, как уроды, среди этой жизни, как изгои, как персонажи картин Босха, в глазах сильных мира сего. Совесть мешает дышать, ходить, работать, жить, быть счастливым... Совесть мешает, потому, что она инородна миру сему. И это правда! Но это не Истина! Истина состоит в том, что без совести, человеку никогда не перейти в мир Бога, как бы его ни называли люди: Иисус, Аллах или просто Вечной Любовью. Совесть это орган будущего мира, будущей реальности в этом мире. И потому, как бы трудно ни было жить с ней и, как бы она нам ни мешала здесь на земле, человек все-таки, должен стремиться к ней и всячески развивать ее в себе, в детях своих и во всех за кого он несет ответственность. А ответственны мы за всех. Потому, как мы одна, большая, человеческая семья. Умма. Община. Церковь.
Муса мирно спал. И в его спящем сознании происходило столь долгожданное очищение и освобождение от чего-то чуждого, от чего-то не естественного, не его. Он мирно спал, но в его душе уже происходила метанойя, пусть еще не явная, не проявленная, но самая действенная, единственно возможная. Он впервые, пусть пока еще только и во сне, вновь осознал себя не Мусой, а русским парнем, с русским именем - Дмитрий. Он спал, а по его щекам текли слезы очищения и прозрения. Можно было только догадываться, какие силы небесные, трудились в эти минуты над его душой. Бог никогда не покидал его. Он это знал доподлинно. Это знал более всего Муса, потому, что прежний Дмитрий, все-таки был юн и не опытен, а Муса, был человеком прошедшим свой путь. Очень не простой путь. И этот Муса, точно знал, что Бог всегда с ним. Даже, когда он падает. И это знание вечной близости Бога, всегда помогало ему. Вот и сейчас, когда по человеческой правде, Муса, не имел никакого прощения, Бог по Истине Своей, не бросил его и Ему лишь ведомым образом, вновь спасал Мусу-Димитрия, не вычеркивая его из списков Вечной Жизни, даруя ему тяжкое прозрение совести.
Путь Мусы-Димитрия, проходя свой земной крест, терялся в звездах...