Точно не могу сказать, с чего все началось. Не было в моей жизни никакого поворотного эпизода, который сыграл бы роль спускового механизма, послужившего толчком к развитию дальнейших событий. Просто в душе накапливалось что-то гнетущее, тягостное. Я все отчетливей осознавал, что так, как мы живем, жить нельзя: нельзя таить в себе столько злобы, нельзя столько врать - это не по-божески. С каждым днем и все более мной завладевали странные чувства, необычные ощущения. Порой казалось, что я не живу, а сплю или того хлеще - являюсь персонажем чужого сна. Однажды я проснулся, и почувствовал, что меня подменили.
А раньше я жил, как добропорядочный, средний во всех отношениях, гражданин. У меня была работа, жена, дети (теперь они взрослые) и телевизор - наше семейное окно в мир. По вечерам жена варила мне магазинные пельмени "Сибирские" из пакетиков (всей семьей мы любили пельмени именно этой марки). Покушав, мы усаживались на диван смотреть телевизор и грызть ванильное печенье "Нефертити" (его мы тоже любили всей семьей). Телевизор, по обыкновению, смотрели допоздна: начинали исправно с новостей а заканчивали, под сон, фильмом для взрослых, когда дети уже спали.
Утром - привычный завтрак: два яйца в мешочек, бутерброд с докторской колбасой и чашка растворимого кофе "Якобс". Затем я отправлялся на работу в фирму "Центурион", где числился специалистом по внешним связям. В основном приходилось кататься по городу и подписывать бумаги у различных чиновников. Остальное время сидел в офисе за компьютером, делая вид, что работаю. И так до 18-00.
Потом дорога домой: троллейбус N34 до конца, семь остановок метро, дальше пешком. По пути заходил в угловой магазин, пополнить запасы пельменей, печенья, яиц и кофе. И вот я дома.
- Как прошел день, дорогой?
- Нормально.
И снова все по тому же заезженному кругу: ужин, телевизор, крошки печенья на диване и глубокий сон без сновидений, как под наркозом.
Правда, иногда на меня накатывало: хотелось дать волю заглушенным чувствам, и запустить гимнастической гирей в голубой экран телевизора, чтобы тот разлетелся вдребезги, и навсегда исчез из моей жизни. Потом я бы разделся догола - пусть все видят, и дети тоже! - забрался на стол и произнес речь следующего содержания: "Ненавижу чертовы пельмени "Сибирские"! Ненавижу идиотские куриные яйца и проклятый кофе "Якобс", меня мучают запоры от печенья "Нефертити"! Я хочу жить на острове, где за тысячи километров нет ни одного пельменя, ни одного яйца, ни одного печенья, ни одного кофе-боба, и где не знают телевизора, разрази меня гром!"
Но время шло, а я так не решался раздеться и высказаться. Вместо этого стал все чаще и сильней задумываться. Думал о разном, но все больше о том, что в своей жизни не сделал ничего, присущего именно мне, а не кому-то другому. Пельмени "Сибирские" едят миллионы, в метро ездят тоже миллионы. Уставший троллейбус N34 по количеству пассажиров не способен тягаться с метро, но все равно в нем легко себя потерять. Что там еще? Печенье "Нефертити", подписи бумаг у чиновников, компьютерные игры на рабочем месте, телевизор по вечерам? " Кто я?" - этот вопрос безжалостно пронзал мое измученное сердце. Было нестерпимо больно оттого, что я стараюсь изо всех сил, но никак не могу найти себя.
"Должно пройти", - успокаивал я себя. В какой-то степени это помогало - боль, действительно, отпускала, правда, ненадолго. Через некоторое время она возвращалась, но с еще большей силой.
"Я не призрак, я существую!" - какая-то моя часть негодовала, буйствовала, протестовала, ни за что не хотела смиряться с настигшей меня бедой. Я всеми силами старался спасти себя: сотни раз сравнивал, перепроверял результаты своих размышлений, пытаясь отыскать хоть какую особенность, которая была бы присуща именно мне, благодаря чему я был бы я, а не кто-то другой, или вообще никто.
- А как же запахи, родинки на теле, волосяной покров, отпечатки пальцев?! - скажете вы.
- Я об этом думал, но все это не то. Подобные признаки годятся для опознания покойника в морге. А я - живой!
- Есть еще взгляд, неповторимая манера двигаться, говорить...
- Но движения и разговоры можно записать на пленку, и прокручивать их, когда тебя уже может и не быть.
- Есть душа, ты весь там, о душе сейчас даже ученые говорят. Наука зашла далеко.
- Слишком далеко наука зашла, раз душа ее стала интересовать. Одно верно: моя правда в душе находится. Но тогда получается, я отличаюсь у себя внутри, глубоко внутри. Причем настолько глубоко, что даже не в силах обнаружить мельчайшей особенности, которая подтверждает мое существование снаружи, в реальном мире.
Я не просто осознал, а буквально почувствовал, на какой отчаянной глубине нахожусь. Мир подернулся пеленой и отодвинулся от меня, он стал чужим, превратившись в картину, которую поместили в рамку и повесили на стену для обозрения.
Снаружи я одинаковый, как многие другие - нас миллионы, или что одно и то же - меня миллионы. И эта безумная множественность означает, что меня вовсе нет. Снаружи я - ноль!
Но мир не должен быть так безнадежно устроен, в таком мире нет ни содержания, ни смысла. И если его так сильно перекосило, то только потому, что его таким сделали мы, но не Бог. Мы во всем виноваты, мы загнали себя в дальний темный угол, погрузили на самое дно, превратив себя в одиноких и одинаковых человечков, которых можно с легкостью менять местами. Мы смотрим одни и те же передачи, читаем одни и те же книги, ходим на одни и те же спектакли, одеваемся из одних и тех же магазинов! Нет ничего, что мы делаем по-особенному, в чем бы являлась в мир наша сущность. Мы даже не представляем, в чем состоит эта сущность. Страшно!
А ведь должно быть не так. Я должен быть особенный и значимый, потому что не может душа, искра Божья, быть настолько ничтожной, чтобы проявляться через присущие мертвецам качества: отпечатки пальцев и узоры глазной радужки. Душа должна вынырнуть из своих глубин и стать размером с мир, потому что этот мир устроен для нас, а мы для него - иначе и быть не может! Но вместо этого мы наблюдаем другую картину - мы похоронили себя в глубинах души, превратившись снаружи в вымысел, в сказку, которую каждый сам себе перед сном и читает, как глупую молитву.
Однажды я проснулся, и почувствовал, что меня подменили. Ах, если б кто знал, до чего мне стало жутко жить! Даже смерть не способна помочь, потому что, если она и случится, то произойдет уже не со мной, а с кем-то чужим, который пытается уверить меня, что я есть я. Но я уже не я. А кто?
Во мне что-то надломилось, тронулось с места, мой поезд сошел с рельсов, и его понесло под откос. Я переставал чувствовать почву под ногами, во всем виделась неоднозначность, зыбкость.
ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ НЕСУЩЕСТВУЮЩИХ ГОРОДОВ
Как-то по пути в "Центурион" я обратил внимание на нищего, просящего милостыню на перекрестке улиц Ярославов Вал и Гончара. Это был мужчина лет пятидесяти пяти, одетый в старомодный, изрядно поношенный, синий спортивный костюм еще советского производства. Подобные раритеты можно увидеть, разве что в кинохрониках шестидесятых годов. Но не костюм привлек мое внимание. Взгляд! У него был на редкость проникновенный взгляд, который буквально завораживал. Я подошел и положил десятку в картонную коробку, служившую емкостью для подаяний.
- Столько денег для меня много, поэтому я вам на сдачу кое-что дам.
- Не смешите меня. Что вы можете дать?
- Я вам дам чрезвычайно важный и полезный совет.
Мне стало интересно, и я присел на корточки рядом с ним, закурил.
- Совет мой - не совсем совет, а скорей предостережение. Я хочу предупредить вас... - он сделал многозначительную паузу, - хочу предостеречь, чтобы вы при случае не попали в дурную историю с... несуществующими городами.
- К-ха! - я поперхнулся табачным дымом. - Какие еще несуществующие города?! Да и зачем они вообще нужны, раз их нет?
- Я бы на вашем месте не торопился с выводами. Я и сам раньше не то что не верил в их существование, а вот, в точности, как и вы, думать не смел что-либо по этому поводу. Но однажды мне приснился сон, как я бродил улочками неизвестного города: наблюдал за прохожими, изучал вывески магазинов. Потом вышел на ратушную площадь и увидел на ней одного человека - почему-то он показался мне странным. Затем я проснулся, подошел к столу, открыл тетрадку в клеточку и аккуратно написал:
"Весенним погожим утром в городе Сан-Сигизмунд на ратушной площади появился один странный человек". Поставив точку, задумался и через некоторое время сделал радостное для себя открытие: только что я сотворил настоящий город. Знаете, какой восторг я испытал?! Вам когда-нибудь доводилось создавать города?
- Что за вздор?!
- Не верите? Я сам поначалу не верил. Но обратите внимание на одно важное обстоятельство - я не одинок в своем городе, есть еще Вальдемар Петрович, так зовут того странного человека.
- Ну и что?
- А то! Теперь нас двое, и значит, мы можем с полной ответственностью заявить, что город Сан-Сигизмунд существует.
Он поймал мой иронический взгляд и снисходительно улыбнулся.
- Все еще сомневаетесь?!
- Честно сказать, да.
- А вы спросите любого милиционера, он подтвердит, что двух свидетелей вполне достаточно для доказательства любой правды, лишь бы свидетели при этом уверенно кивали головами. И что любопытно, Вальдемар Петрович в вопросе существования несуществующих городов будет полностью на моей стороне. В противном случае, ему придется смириться с тем, что он - это не он, а плод чужого, то есть моего, воображения. Согласитесь, подобные вещи не уложатся в голове нормального человека. Итак, теперь нас, вместе с милиционером, уже трое - против вас одного, а будет еще больше, и так до тех пор, пока вы не сдадитесь. Станете упрямствовать, дело может кончиться тем, что будете метаться по комнате, обхватив голову руками, или раскачиваться из стороны в сторону, сидя на табуретке, будто это помогает. Хотите такого поворота событий? - он вопросительно и с хитрецой на меня посмотрел.
- Не хочу.
- Оно и правильно. Так что уважаемый, если вам вдруг привидится несуществующий город, не спешите делать скоропалительные выводы на счет его существования. Подождите какое-то время.
- Зачем?
- А то вдруг появится какой-нибудь Вальдемар Петрович (причем, они, эти Вальдемары Петровичи, появляются всегда неожиданно!), и быстро - глазом не успеете моргнуть! - поставит под сомнение существование самого "неверующего в существование несуществующих городов", то есть ваше существование. Как вам это понравится?
- Кому это может понравиться? Вы, милейший, говорите об очень странных вещах, и, по-моему, вы вовсе не нищий, а зачем-то притворяетесь. Кто вы такой?
- Рихард Зорге, - четко отрекомендовался он, и театрально вытянулся по стойке смирно.
- ???!!! - я обомлел.
Послышалось, как на перекрестке резко затормозил автомобиль. Я непроизвольно оглянулся, а когда повернулся назад, то не обнаружил своего собеседника. Поискал взглядом в толпе прохожих - нигде его не было. Он каким-то чудом исчез.
САН-БЕНЕДИКТ
Вечером, вернувшись домой, съел положенные пельмени, посмотрел телевизор и рано лег спать, потому что сильно устал. Но стоило закрыть глаза, как я тотчас же оказался на незнакомой улице незнакомого города. Пошел гулять, и через некоторое время попал на площадь железнодорожного вокзала, главное здание которого венчала неоновая надпись: "Сан-Бенедикт".
"По всей видимости, это название города", - подумал я. И в тот же миг меня осенило: "Несуществующий город!!!". Сразу вспомнился Рихард Зорге.
Открыв глаза, обнаружил, что лежу около кровати на полу, завернутый в мокрую от пота простыню. Минуту спустя я уже сидел за письменным столом и лихорадочно изучал "Атлас мира", отчаянно пытаясь, найти город Сан-Бенедикт.
"Отыщу и успокоюсь", - думал я. Но Сан-Бенедикт не находился. Что-то похожее я все-таки нашел: во Франции на острове Корсика обнаружил небольшой городишко Сан-Бенедетт, а в Румынии близ хорошо известного туристам Брашова нашел Сан-Бенедик. И все: больше на всем белом свете ничего похожего на Сан-Бенедикт не было, и я прекратил поиски. Но мысль о таинственном городе не покидала меня.
"Надо взять себя в руки", - заключил я, и попытался избавиться от Сан-Бенедикта хитростью, решив переключить внимание и подумать о чем-нибудь хорошем. Вспомнилось, как в студенчестве мы шумной компанией гуляли по ночной Москве, допивая из горлышка оставшееся с вечера вино.
В мгновение перед глазами развернулась четкая красочная картина. Мы сидим на лавочке и поем задорные песни молодости. Потом идем гулять: улицы, улицы, закрытые двери магазинов, темные глазницы спящих окон. Выходим на вокзальную площадь. И что б вы думали я увидел? На крыше вокзала крупными светящимися буквами было написано: "Сан-Бенедикт". Сказать, что меня охватил страх - значит, ничего не сказать. Я был в ужасе.
Сходил в душ. Стало легче. "Ерунда, - успокаивал я себя, - в сущности, чего бояться? Ну, приснился какой-то город, ну, нет его на карте, и что с того? Хорошо, если, в конце концов, мне, что и суждено привидеться, то пусть. Даже интересно, что из этого выйдет?".
Улегшись в постель и закрыв глаза, я в мгновение оказался на уже знакомой вокзальной площади Сан-Бенедикта. Некоторое время просто стоял и смотрел на неоновые буквы с названием города. Потом пошел гулять и вскоре вышел на ратушную площадь. Решив отдохнуть, зашел в маленький ресторанчик. Занял столик не в помещении, а на воздухе, под зонтиком. Отсюда было видно всю площадь.
Напротив - небольшая старинная церковь, чуть правей - засиженный голубями, зеленый от времени бронзовый памятник какому-то мужчине. По всей видимости, это и есть некий Бенедикт, в честь которого и назван город.
При входе в церковь на газончике топчутся певчие монашки в черных рясах, их около десяти. Пока не поют, а закусывают ванильными булочками, стряхивая воробьям крошки с плоских грудей. Булочки запивают йогуртом из разноцветных пластиковых бутылочек. Двери в церковь распахнуты, слышно, как оттуда негромко басит орган. Всерьез не играют, а лишь разминаются, издавая произвольные звуки. Покушав, монашки выстроились в два ряда: рослые сзади, а, кто пониже - впереди, и приготовились к пению.
Грозно и торжественно взревел орган, и после непродолжительной увертюры вступили монашки. Слов не разобрать, но вероятно пели о том, что на небе есть Бог, который все знает и все умеет, и что слава Ему во веки веков, аминь.
Именно в этот момент на площади появился странный человек, одетый в восточный халат, ковбойскую шляпу и красные лакированные туфли на босую ногу. В руках он держал кованный, обросший морскими ракушками сундук. Возраста человек был неопределенного: ему с легкостью можно было дать и тридцать, и шестьдесят - есть такие люди. Лицо незнакомца обрамляла недельная щетина. Волосы длинные, до плеч, волнистые и черные, как смоль. Примечательны были голубые глаза. В них небо отражалось - настолько они были ясные.
- Подскажите, пожалуйста, как пройти на свободу? - обратился он к степенно прогуливающемуся джентльмену средних лет.
- Вы уже пришли, это свободная страна, - ответил джентльмен.
- Но я не вижу здесь никакой свободы. Должен быть специальный проход, а его нет. Вижу лишь двери магазинов, - голос незнакомца выражал искреннее разочарование.
- Может, они-то вам и нужны. Наши магазины - это маленькие острова свободы. Там можно купить все, что душе угодно.
- Свободы в магазинах нет, - отрезал незнакомец.
- Любопытно знать, почему?
- Товары привязывают. Есть у вас еще двери?
- Что за странное словосочетание: свобода и дверь? - удивился джентльмен. - Почему обязательно дверь? Вы и так без всяких дверей находитесь в свободной стране, все граждане которой свободные люди.
- А это не миф?
- Это реальность.
- Можете доказать? - странный человек подозрительно посмотрел на джентльмена.
- Вот, у меня есть паспорт, который подтверждает, что я гражданин свободной страны, - рука джентльмена непроизвольно потянулась к внутреннему карману пиджака. - Паспорт - это твердый факт, а не миф. С паспортом я могу поехать в любую страну. Разве это не свобода?
- А без паспорта вы можете куда-либо поехать? - незнакомец говорил мягко, без напора, с печалью в голосе.
- Без паспорта лучше сидеть дома и не высовываться, - с некоторым раздражением ответил джентльмен.
- Значит, ваша свобода находится в паспорте?
- В какой-то степени... - задумавшись, джентльмен несколько смягчился.
- Можно взглянуть?
- Гм... пожалуйста, - джентльмен достал из внутреннего кармана паспорт и неуверенно подал его странному человеку.
Тот аккуратно взял документ и стал внимательно изучать.
- Так я и думал, - спустя минуту раздосадовано заявил странный человек. - Куда ни приедешь, везде одно и тоже. Здесь же ничего нет, кроме имени, фотографии и какого-то номера! В чем суть документа, удостоверяющего вашу свободу, позвольте узнать?
- Суть как раз в этом номере, - джентльмен щелкнул пальцами, и с нескрываемой гордостью продолжил. - Такого больше ни у кого нет.
- Вы гордитесь номером? - искренне удивился странный человек.
- Я вовсе не горжусь номером. Я горжусь страной, которая...
- Подарила вам номер, - мягко перебил незнакомец. - Знаете, недавно я сделал одно любопытное открытие. Страны любят делать своим гражданам необычные подарки, чем-то похожие на мыльные пузыри или дырку от бублика. Паспортные номера, например.
Он раскрыл паспорт, и прочел:
- АК54673. Вы ничего не чувствуете?
- Что я, по-вашему, должен чувствовать?
- Откуда я могу знать, что? Ваши чувства внутри вас находятся.
- Тогда я ничего не чувствую.
- Но вы непременно должны чувствовать, вы же не бревно. Вас пронумеровали!
- Ну, допустим, пронумеровали, как вы изволите выражаться. И что с того? Подобные операции человека не касаются, они в уме происходят. Ваша нумерация - радуга на небе, от нее ущерба нет, а польза есть - порядок.
- Ущерб есть, и он значителен, - уверенно заявил странный человек. - Помните, как нас учили в школе на уроках математики: нельзя считать отвертки вместе с гусями. Чтобы всех сосчитать, нужно сначала отвертки превратить в гусей или наоборот. Вы можете превращать отвертки в гусей?
- Нет, - джентльмен почувствовал себя школьником.
- А они могут! - незнакомец погрозил пальцем в направлении бронзового памятника.
- Кто? - джентльмен непонимающе уставился на памятник.
- Да нумеровщики, те, которые номера в паспортах ставят. Они и вас превратили в... - странный человек осекся, о чем-то вдруг задумавшись.
- В кого?
- Какая разница, в кого! В гуся, в отвертку, просто в условное обозначение. Не в том суть. Главное - с вами, пронумерованным, можно, что угодно делать. Можно прошнуровать, всунуть в папку и положить на полку; можно в уме держать, как таблицу умножения. Но не столь страшна сама метаморфоза, как ее результат - вы перестали быть собой. Как вы себя при этом чувствуете?
- Нормально я себя чувствую, - не очень уверенно ответил джентльмен. - Мне кажется, в вашей логике много дыр, и говорите вы как-то витиевато, применяете, я бы сказал, запрещенные приемы. Хотя, с другой стороны, как будто все понятно, и к вашим доводам можно примкнуть. Номера, согласен, делают нас в какой-то степени одинаковыми... Меня, знаете, какие-то туманные, двоякие чувства одолевают.
Незнакомец вежливо протянул джентльмену паспорт. Тот взял его и положил в карман.
- Говорите, "двоякие, туманные чувства"!? Но с таким либерализмом вы далеки от реальности. Нормальному человеку должно быть, обидно, горько, страшно. Только вдумайтесь: вас паспортом этим в бутылку засунули и пробкой закупорили, а вы в ответ не решаетесь что-нибудь яростное испытать. Такое впечатление, что вы пьяны?
- Ни капли с утра! - поспешил оправдаться джентльмен
И тут же спохватившись, и приосанившись, в напускном благородном гневе воскликнул:
- Да, что вы себе позволяете?!
- А такое впечатление, что пьяны или под наркозом пребываете, а еще о свободе говорите. Как вам не стыдно! Вас же дети могут услышать.
- Что за странный перескок с одной темы на другую? При чем здесь дети?!
- Как при чем?! Вы же их рожаете - теперь они везде есть.
Как только разговор перевелся на детей, незнакомец резко изменился. Разволновался, зачем-то несколько раз доставал из кармана мелочь, пересчитывал ее, беспрерывно смотрел на часы, нервно перебирал пальцами складки халата.
- Понимаете, - дрожащим от волнения голосом продолжал он, - с детьми нельзя так. Это вы, пронумерованные взрослые, привыкли быть вне себя, жить под наркозом, а они не могут. Дети напрямую чувствуют, нумеровать их бесчеловечно! - по щекам незнакомца ручьем потекли слезы.
От такого неожиданного поворота событий джентльмен опешил и не находил, что ответить. Он только и делал, что собирал брови лодочкой, пожимал плечами и качал головой.
- Послушайте, не стоит волноваться, - с искренним участием вступил в разговор похожий на ученого молодой человек лет тридцати. Рыжая нечесаная шевелюра, очки-велосипеды с невероятными минусами, голубые потертые джинсы, стоптанные кроссовки. К груди молодой человек бережно прижимал коричневой кожи портфель с оторванной ручкой. - Я рядом стоял, и все слышал. Интересно вы говорили о паспортах и нумеровщиках. И знаете, я ведь все то же самое думал, только сказать не смел - то ли нужные слова не подбирались, то ли стыдно было, а у вас получилось. Потом вы на детей перешли и вдруг расстроились. Успокойтесь, прошу вас.
- Как же тут успокоиться, когда детей нумеруют?! Они же их убивают и не понимают! - всхлипывая, с трудом говорил незнакомец, а слезы текли по его щекам и, путаясь в щетине, тяжелыми каплями падали на землю.
- Я вас понимаю, расстраиваться есть с чего, но все-таки... - продолжал молодой человек. - Кстати, вы чьих детей имели в виду?
- Ничьих, - странный человек достал из кармана носовой платок, и звучно высморкался.
- Вот, видите! Если бы вам особенное, личное припомнилось, тогда понятно, а так... Значит, тем более успокойтесь. Помимо ничьих детей на свете есть масса, и гораздо более печальных поводов. Если из-за всего расстраиваться, то никаких слез не хватит.
- Конечно, конечно. Дети - далеко не единственный печальный повод. Я знаю наверняка еще один - проход на свободу. Я его везде ищу, но его нет, а он быть должен. Без свободы человек в вещь превращается. Есть еще ... Впрочем, и этого более, чем достаточно. Правда ваша: чтобы оплакать все печальные поводы, потребуется много слез, - незнакомец задумался, видимо, производя в уме какой-то расчет, - сколько в Тихом океане капель. И еще, пожалуй, Северный Ледовитый океан придется приплюсовать, чтобы покрыть недостачу. Но он холодный и угрюмый, этот северный океан! Детям он не понравится. Придется заменить его на Индийский. Простите меня. Я сейчас успокоюсь, - странный человек, вытер слезы рукавом халата.
К полудню площадь оживилась: прибавилось людей, под рыки органа монашки на лужайке пели хоралы, часы на башне исправно били каждые полчаса. Голуби плотно осадили Бенедикта и без стыда обкладывали его пометом.
- Теодор, дружище, как я рад тебя видеть! - к беседующим широким шагом подошел высокий статный господин средних лет и поздоровался за руку с молодым человеком.
- А, Бертран, - рассеянно приветствовал друга Теодор.
- Вы, кажется, о чем-то беседовали. Я вам не помешал? - Бертран расцвел в широкой улыбке.
- Ничуть, - ответил за всех Теодор. - Тут вот что получается. Этот приезжий господин, простите... - он вопросительно взглянул на незнакомца.
- Буцефал Александрович, - отрекомендовался тот, звучно высморкавшись в платок.
- Что-то в этом роде следовало ожидать, - пробурчал под нос джентльмен, но все услышали.
- ... господин Буцефал Александрович, - несколько смутившись, продолжал Теодор, - оказывается, прелюбопытнейший человек, путешественник и философ. Прибыл к нам в поисках некоего загадочного, я бы сказал, таинственного объекта. Он ищет ни много, ни мало, а проход на свободу.
- Вот так да! Разве к свободе должен вести проход? Забавно. На что он похож? - весело заметил Бертран, принимая разговор за шутку.
- Должна быть дверь, - серьезно ответил Буцефал Александрович.
- Почему именно дверь? Впрочем.. Гм... Ну-с, и как ваши успехи? - улыбка слетела с лица Бертрана.
- Результат нулевой. Мне предложили двери магазинов и номера в паспортах. Но все это решительно не подходит.
- Ничего не понимаю.
- Я тебе потом объясню, - прошептал Теодор на ухо Бертрану.
- У вас есть еще двери на примете? - с надеждой обратился Буцефал Александрович к Бертрану.
- Сколько угодно, - Бертран огляделся по сторонам. - Вот, пожалуйста, есть дверь в церковь.
- Церковь? Но там занимаются Богом и больше ничем! Я туда уже заходил, но не обнаружил двери, ведущей на свободу. Там вообще нет никаких дверей наружу - везде тупик, - Буцефал раздосадовано махнул рукой.
До того мирно игравший орган взял мощный аккорд.
- Их и не должно быть. Это же храм. Для удобства прихожан храмы устроены так, чтобы только вошел - и уже пришел, - доброжелательно объяснял Бертран, как ему казалось, очевидные вещи.
- Куда? - с детской непосредственностью спросил Буцефал.
- К Богу, разумеется.
- Но я ищу не Бога, а проход на свободу!
- Разве это не одно и то же?
- Конечно, нет! Боги привязывают. Кроме того, в храме столько печальных лиц! Они не могут иметь к свободе никакого отношения. Свобода должна быть радостной, а печаль угнетает, от нее душа сохнет. С душой нельзя так обращаться. Можно завлечь смерть... - Буцефал с тоской посмотрел на монашек.
Слушатели недоуменно переглянулись.
- Во, дает! - воскликнул кто-то из зевак, которых к тому времени скопилось немало.
- Вокруг столько детей! - продолжил Буцефал. - Завлекать смерть для них слишком рано. Им нужно золотое солнце на ясном небе.
- Послушай, Бертран, - Теодор обратился к Бертрану, но так, чтоб только он и слышал, - я тебе кое-что постараюсь объяснить. Неудобно при нем (бросил взгляд на Буцефала). Он начал с безобидного, хотя довольно странного, на первый взгляд вопроса: "как пройти на свободу?". Но скоро его речь оборвалась на высокой ноте - как раз ты подошел. - Он вдруг сильно разволновался, причем совершенно искренне, буквально до слез дело дошло - ты видел. И все из-за чего б ты думал?
- Ну?
- Из-за детей.
- Чьих?
- В том-то и дело, что ничьих, а детей вообще. Вот и сейчас у него разговор к ним клонится. Причем он переживает за них сильней, чем, если б они были его собственные. Мне даже стыдно стало.
- Тебе-то чего стыдится? - удивился Бертран.
- Я к своим чадам так не отношусь. Нет, конечно, я их люблю, балую, ну ты знаешь. Но чтоб вот так всей душой радеть, чтоб себя на части рвать... Я бросился его успокаивать. Причем, поверишь, какое-то забытое искреннее чувство во мне пробудилось, даже не знаю, как его называть. Еще и привиделось кое-что странное... Но об этом позже. А потом я подумал, что он прав про детей. Мы мало радости им доставляем, все больше вещами отделываемся. Но ведь этого мало!
- Поймите, - с жаром продолжал Буцефал, - дети очень от нас удалились. То, что мы сами были маленькими, ровным счетом ничего не значит. Мы ничего не знаем о детях, не понимаем их, не чувствуем! А все почему? Дети живут внутри детства, а мы, взрослые, снаружи. Нам только кажется, что мы вместе. Мы с ними также вместе, как вместе со своим зеркальным отражением. Чтобы понять детей, нам надо опомниться и вернуться в детство...
- Тео, дружище, - только для Теодора говорил Бертран, - то, что здесь слышу, заставляет недоумевать. Эти странные выражения, да и сами темы! Хотя, с другой стороны, возразить что-то трудно. Разве дети не важны? Конечно, важны. Но все-таки чего-то здесь не то, и, скорей всего, дело не в самих детях, а в том, как он говорит. Хотя, с другой стороны, говорит искренне. Так-то оно так! Но где ты видел, чтобы кто-нибудь трезвый с утра посреди площади в окружении незнакомых людей стал откровенничать, душу свою выворачивать?
- В том-то и дело, Бертран, в том-то и дело!.. - Теодор все более увлекался.
- Мне, дамы и господа, - продолжал Буцефал, - часто снится один и тот же сон. Вижу себя у разбитого зеркала и смотрю на разбросанные по земле осколки, которые быстро превращаются в жухлые осенние листья. Мне становится одиноко, и я начинаю жалеть весь мир. Особенно жалею детство.
- Странно вы изъясняетесь, - прокомментировал пожилой господин из зевак.
- С ума сойти! - восторженно отозвалась девушка на роликовых коньках.
Ей было около двадцати пяти лет, но на коньках она выглядела моложе. Веснушчатое лицо, вздернутый носик, голубые глаза, и белая коротенькая юбочка в красный горошек.
- Простите, если что не так. Но я стараюсь говорить, чтобы вам было понятно. Стараюсь не терять логическую нить. Может, у меня не очень получается, но уж как есть, - оправдывался Буцефал.
- Это уж точно, что "не очень", - рассеяно вставил Бертран.
- В том-то и дело, что "очень", Бертран! Все дело в том, как он говорит, но я все понимаю! - упоительно восклицал Теодор.
- Я не случайно заговорил о жалости. Она - главный поворотный момент на пути к детству, - говорил Буцефал. - Вернуться в него можно только через жалость. Но моя жалость - не то чувство, которое испытывают по отношению к брошенному котенку. Она - истая всеобъемлющая жалость, которая способна разорвать сердце. Это глубинное человеческое свойство.
- Ничего не понимаю, - рассеянно сказал Бертран.
- А я понимаю. Брошенный котенок - совсем не то, настоящая жалость похожа на глубоководное существо, я его в детстве во снах видел. Точно говорит. Прямо за живое цепляет: жалость и глубина. Разве тебя не цепляет?! - с надеждой на понимание обратился Теодор к Бертрану.
- Не цепляет, - сухо ответил Бертран. - Может, стоит вызвать врача?
- Каждый раз, когда я попадаю в тот сон, я всеми силами стараюсь остаться в нем и проникнуть в детство. Но у меня ничего не получается. И дело не в том, что наступает утро и мне пора вставать. Я просыпаюсь оттого, что боюсь раствориться во мгле - она жуткий омут. Презираю себя - я трус. Ведь мне заведомо известно, что стоит только собраться духом и сделать один решительный шаг навстречу этому черному ужасу, как он тотчас же исчезнет. Потому что его и нет на самом деле. Здесь врачи бессильны, уважаемый, - Буцефал с сожалением посмотрел на Бертрана, - они все снаружи находятся и ничего не понимают.
- Тео, дружище, для него врачи не новость. Мои опасения начинают оправдываться, - шепнул Бертран на ухо Теодору.
- Он прав - врачи снаружи, - Теодор дернул Бертрана за рукав, чтобы тот очнулся, наконец, и понял, о чем речь.
- Мне надо торопиться, господа. Есть у вас еще двери? - забеспокоился Буцефал.
- Никаких дверей мы вам больше показывать не станем! Что это вы за безобразие здесь учинили?! - возмутился толстощекий с усиками.
- Я, пожалуй, лучше пойду, - стушевался Буцефал.
- Никуда вы не пойдете! - вступился за Буцефала Теодор. - Что такого запретного сделал этот мирный путешественник и философ? Пусть он говорит несколько странные вещи...
- И это еще мягко сказано: "странные"! Про храм гадостей наговорил! Время сейчас не то, а то бы... - толстяк погрозил Буцефалу пальцем.
- Я только обратил внимание на печальные лица... - оправдывался Буцефал.
- Знаем-знаем, на что вы обратили внимание! Под маской простака, которой вы умело прикрываетесь, таится хитрый и коварный злодей. Таких хитрецов я насквозь вижу. С какими еще, по-вашему, лицами нужно в церковь ходить?! Вера - серьезное дело. Или прикажете в храме балаган учинить с фейерверками и плясками?
- Дети любят фейерверки и пляски, - расцвел в блаженной улыбке Буцефал.
- При чем здесь дети?! - побагровел толстяк.
- Дети везде при чем, - в отношении детей Буцефал был непреклонен.
- Постойте! Кажется, я догадался, в чем причина. Он не верит в Бога! - обратился толстяк ко всем присутствующим.
- Разве Бог нуждается в вере?! - невозмутимо отвечал Буцефал.
Гулко и протяжно ухнул церковный колокол.
- Господь и вера - нераздельные понятия! Что вы такое говорите?! - возмутился толстяк.
- Ничего особенного я не сказал, - Буцефал говорил спокойно и уверенно, как опытный учитель. - До людей Бог с динозаврами жил, а те ни во что не верили. Если бы он сильно в той вере нуждался, то легко бы ее для себя организовал, еще тогда!
Снова ухнул церковный колокол. Монашки дружно перекрестились.
- Как же без веры обращаться с Богом? - уже с интересом спросил толстяк.
- С ним можно просто дружить.
- Как с товарищем?
- Разумеется, как с товарищем, иначе вы будете его бояться. Какой тогда пример вы подадите детям?
- Опять он про детей! - толстяк вознес руки к небу.
- Вы же их сами нарожали! - на глаза Буцефала навернулись слезы.
- У вас свои-то наследники имеются? - поинтересовался Бертран.