ПРАЗДНИК

Он сидел за окном, занавешенным старой давно не стираной гардиной.

Стекло окна заляпанное грязной водой летних дождей фильтровало свет, испускаемый снежинками, кружащимися в каких-то сантиметрах от его лица, но этот барьер из гардины и немытого стекла был непреодолим.

Ведь было еще одно. Было огромное героическое существование в четырех стенах полупустой квартиры. Жилья пропахшего отчаянием, с углами, припорошенными шерстяной скорбью. Свет, попав в эти, почти тюремные двенадцать квадратных метров казалось, менял плотность и тяжелел а, тяжелея, начинал впитываться в обои и мебель.

На кухне прошуршал таракан и застыл в ужасе где-то между щелей буфета.

За окном кружил праздник, белыми звездочками сверкал он в свете уличных фонарей и, облетая каменную землю белил скатерть дороги.

Он отвернулся от окна. В комнате было темно. Не было ни имени, ни прошлого, ни будущего.

Правое веко подергалось и застыло. Застыли мысли, вмерзли в желатин пустоты.

Его большие серые глаза закрылись, и жизнь ушла из этого трижды проклятого пространства.

Прошли многие миллиарды глубоких и бесконечных мгновений.

Потом кто-то прошел по комнате в квартире этажом выше, и снова серые глаза открылись, он снова повернулся к окну.

Снег почти полностью завалил замерзшую грязь и уже заметал зеленую траву, отважно растущую рядом с трубой парового отопления.

Он взглянул на маленькие зеленые иголочки травы, что умирала под снегом, и вздохнул.

На голову опустился железный обруч тоски и крепко по-отцовски обхватил ее. В глубине серых глаз блеснула тревога.

Он резко встал и взъерошил волосы на голове, но тоска осталась.

По квартире началось невыносимое движение. От окна до кухни ноги не слушались, просились замереть, восстановить приятный покой. Покой, в котором содержались миллиарды вещей всей вселенной сонмы улыбок, гримас боли и безразличия, все составляющие одного целого все самое низкое и самое великое в вечном поцелуе - священная пустота.

Покой нарушен и результат - сотни колебаний из стороны в сторону, непреодолимое движение в никуда, и это нигде, как и путь в никуда, вполне реальны, преодолимы и достижимы.

Но путь на кухню не был увенчан просветлением, он закончился кафелем с видом на снег.

Грязная посуда укоризненно громоздилась в мойке, под ней стояло абсолютно пустое помойное ведро.

Наступал очередной год. Этот новый, еще ни чем не запятнавший себя год, обещал быть самым перспективными из всех тех бесчисленных предшественников, погребенных под тяжестью радости встречи нового.

Но он не принимал тяжести, что наваливалась на окружающий мир. От этого не становилось легче, было не так как у всех, но не легче.

В голове жужжало отсутствие мыслей, и это было лучше, чем колебания. Он застыл.

Сколько бы еще не продолжалось отсутствие движения, оно должно было закончиться. И оно прекратилось.

В дверь квартиры кто-то стучал.

Он прислушался, но продолжал стоять в пустой кухне с одиноким ведром и пустым желудком холодильника.

Стук возобновился.

Рефлекс потащил жалкое тело к двери, и пальцы нащупали замок.

За дверью открылась бесконечная бездна лестничной клетки. Она была наполнена жизнью.

Жизнь. Движение бактерий, рост пшеничного зерна пробивающего толщу перегноя. Другая жизнь.

- Вы Потапов? - спросила женщина с сумкой, из которой торчали бумажки и прочие доказательства мыслей других людей.

- Нет! - ответил он, - я .... На секунду он задумался, - я Бескоровайный.

- А где живут Потаповы? - спросила женщина.

- Не знаю - ответил он.

- Ну, извините. С новым годом, - сказала женщина, уже поднимаясь по ступенькам.

Бескоровайный закрыл дверь и вздохнул. Мышеловка захлопнулась.

С новым годом, она сказала с новым годом. Не поздравила, не напомнила, а просто сказала, как о чем-то простом и не сложном.

Стены дрожали, дверь в комнату расплывалась. Что-то было не так. Он плакал.

Коллективное подсознательное усиленно слало мертвым стенам сигнал бедствия.

Случайный почтальон принес весть о живом человеке. Она разрасталась, ширилась, распирала бездонную пустоту, и вот снова, Бескоровайный утратил покой.

Слезы несли облегчение. Текли непрерывным потоком, смывая домашнюю пыль со старческих щек. Этот поток не знал преграды. Бескоровайный закрыл глаза, но слезы продолжали сочиться.

Он втянул влагу носом и всхлипнул. Всхлипнул еще раз и вдруг разразился громкими детскими рыданиями.

Ладони потянулись к лицу, но и они не могли сдержать Ниагару, извергнувшуюся из отцветших глаз.

Бескоровайный рыдал о бесцельно прожитой жизни, времени потраченном впустую. Саможалость росла дождевым грибом. Плечи сотрясались от всхлипываний. Не выдержав тяжести, ноги подкосились и опустили тело на пол.

Обессилело и время, постепенно замедлив свой ускорившийся было ход. Секунды восстановили свою привычную скорость, слезовые железы перестали выделять мочевину.

Он уже не рыдал, но в глаза по-прежнему были наполнены влагой.

Лицо выражало крайнюю степень аутизма.

Бескоровайный подошел к окну. Кроме снега заметающего ледяной асфальт, вдруг стали видны огни домов, мягкий свет которых манил и будоражил память.

В памяти всплывал другой, далекий новый год. Тогда еще молодой Миша Бескоровайный возвращался домой по сугробам степного пустыря. Было уже одиннадцать часов, далеко впереди был рассыпан мелкий теплый бисер огней, высоковольтная подстанция, где Миша дежурил сутки через двое, осталась позади.

Позади остался горячий ночной чай, теплая кушетка и сменщик Николаич, который ночному чаю предпочитал ковыряние в носу с усердием первоклассника осваивающего письменность.

Ночная тишина морщилась от звука шагов Бескоровайного, и скрип снега под ногами оживлял в памяти чеховского Ваньку бегущего с заветным письмом по такому же скрипучему снегу.

По утоптанной тропинке идти было легко, и мысли ориентируясь на огни города, приняли такое же легкое направление. Думалось о тепле, о празднике, который суточной лихорадкой вполз в город, о той, которая с нетерпением ждала его возвращения, то и дело поглядывая на часы, время, от времени проверяя все ли готово, ничего ли не забыто.

Хотелось поскорей окунуться в уют спального района, отогреть озябшие руки, и в бликах сверкающей елки прильнуть к предмету своих вожделений, почувствовать жар родной души.

И когда звук шагов стал, уже, слабо различим на городских улицах, когда дорога, освещенная фонарями, ослепительно белым ковром покатилась вдоль трамвайных рельс, Бескоровайный не выдержал и побежал.

Он отвернулся от окна. Неужели это конец? Неужели это слабое тело отслужило свой срок, неужели не осталось ни одной радостной минуты впереди? Неужели понимание смысла жизни так и останется расплывчатой фигурой в тумане болот разума?

Секунды жизни продолжали шуршать как маленькие проворные мыши, убегая прочь. Но у него не было желания гнаться за ними, чтобы бежать рядом и вдыхать свежий запах настоящего нужен был еще кто-то, но Михаил Бескоровайный был абсолютно один, так же как и снежинки за окном. Они падали в бездну неподвижных снежинок, что в своей неповторности, несли тяжкое бремя одиночества. Да и жизнь их, протекающая между небом и землей, была так коротка ...

Теперь же настоящее было для него так же недостижимо как скорость в двести километров для старенького "москвича". Бескоровайный все глубже и глубже погружался в прошлое.

Молодые ноги, с хрустом продавливали накаты на дорогах, которые в своих хитросплетениях в конечном итоге привели к родному подъезду. Из подъезда вырвался поток теплого воздуха, и озябшие руки радостно зачесались от тепла.

Дверь он открыл своим ключом. В квартире пахло елью, и тихо разговаривал включенный телевизор.

Не разуваясь, он прокрался в комнату.

Она сидела в темноте, освещаемая бликами горящей елки и хаотично мигающим телевизором. Волосы, завернутые узлом, открывали его взору белизну шеи. Ее глаза внимательно следили за разворачивающимся на экране фарсом, но лицо было печально. В нем было что-то, что заставило Бескоровайного на секунду поддаться меланхоличному настроению, тоске по безвозвратно ушедшей в никуда одной сотой доле жизни.

Но елка горела так празднично, так многообещающе, что грусть казалась преступлением.

Он осторожно обнял ее за плечи, от неожиданности она вздрогнула, но не отстранилась. Его губы пытались прикоснуться к ее щеке, в тот момент, когда она повернула к нему лицо.

Этот поцелуй остановил время и выключил все прочие звуки кроме синхронного биения двух сердец.

- фу какой холодный! - сказала она, наконец, отстраняясь.

Бескоровайный гоготнул.

- С наступающим тебя, Лена, - сказал он.

- И тебя, Миша, с наступающим,- ответила она, и снова их общее время остановилось.

А когда оно вновь побежало, в их окне уже горел свет, на который должны были забрести гости.

Старческие пальцы долго не слушались, но Бескоровайный пытался застегнуть пальто, не зависимо от их желания. В зимней одежде он обрел форму, но содержание по-прежнему состояло из покинутой старости и невыносимого одиночества в этом мире, который не желал замечать горе и с диким ржанием выдавливал все соки счастья из продолжающейся жизни.

Наконец пуговицы сдались и Бескоровайный, натянув шапку, открыл дверь.

Подъезд по-прежнему был живее всех живых. В нем горел свет, а на ступеньках чернели мокрые следы других людей, которые всенепременно как один желали встретить новый год в тепле перед телевизором с бокалом в руках и внутренней надеждой на чудо.

А на улице была зима. Такая же тихая и спокойная как кладбище. Здесь Бескоровайный чувствовал себя лучше. Он засунул руки в карманы пальто и побрел осыпаемый снегом вдоль строя фонарей, которые обрушивали на него свет как строй солдат со шпицрутенами.

Город был пуст и окна, искрящиеся разноцветными огнями, добавляли к этой пустоте еще один грамм тревоги.

Михаил обернулся и взглянул на свое окно. Оно сквозило могильной чернотой. Оно зияло мертвой глазницей среди экранов других окон, на которых шел одновременный сеанс спектакля светотеней.

Куда и зачем идти он не знал, но теперь было просто невыносимо оставаться на одном месте больше одной минуты. Он поправил шапку и побрел прочь.

Бракосочетание Лены и Миши праздновалось бурно, была весна, и сирень уже начинала отходить. Грудь Миши готова была разорваться от передозировки счастья, он поглядывал на белое платье своей, уже почти пять часов, жены. Ей тоже было нелегко справиться с напором радости. Она разрумянившаяся, солнечной улыбкой освещала пространство клуба, в котором друзья и родственники вампирами паразитировали на потоках энергии отходившей от этих двух.

Отвечая кому-то на вопросы, с кем-то шутя и принимая тосты, Лена и Миша то и дело встречались взглядами, от чего незримые волны счастья кругами расходились по всему пространству молодежного клуба. Вокруг которого свирепствовала бешеная весна, сводя с ума и без того безумных людей.

Люди смеялись за окнами квартир и кричали что-то пьяное и веселое. Новый год приближался гигантскими шагами. Где-то в переулке раздался женский смех и смолк. Улицы выжидали момент, чтобы взорваться фейерверком и воплями.

Дорога свернула в парк. Аллея расползалась между голыми деревьями, расширяясь у присыпанных скамеек. Они были похожи на кожаные диваны, укрытые белым покрывалом.

Бескоровайный подошел к одной из них и смахнул рукавом снег. Сидя на холодной скамейке в пустом парке, он знал, можно было вернуть себе покой.

Так поступали многие люди его возраста, сидящие в послеполуденное время на скамейках в парке. Они собирались по пять - шесть человек и о чем-то сонно беседовали, зачастую обсуждая прохожих и общих знакомых, иногда вспоминая былые годы. Наступающая темнота гнала их по домам, а на следующий день, если позволяла погода, они опять собирались вместе, и если позволяла жизнь в том же составе.

Но тоска древесным червем чавкала внутри, не желая останавливаться.

Рядом высился ствол тополя уходящий высоко вверх. От него веяло силой, он был надежен и спокоен. От основания отходили молодые отростки. Они как дети жались к маме, как сыновья питались силой отца. А вокруг тихо падал снег.

Поздней осенью в семье Бескоровайных родилась девочка. Михаила второй раз за год оглушило невыносимое счастье. Расцеловав телефонную трубку, известившую ее об этом, он рванул в одном свитере на улицу где моросил дождь и помчал делиться радостью со всеми друзьями и родственниками.

Вернувшись под утро, он так и не смог заснуть, а с утра отправился к родильному отделению с огромным букетом роз и пакетом фруктов.

Девочку назвали Верой. Она была так же красива, как и мама, ее умные глаза следили за окружающими предметами из манежа, а когда они встречались со счастливыми глазами родителей, лицо озаряла огромная беззубая улыбка.

Семья Бескоровайных начала планомерный расход огромного запаса счастья, которое придавило их дом.

Между деревьями по аллеям медленно ехал автомобиль. Бескоровайный не видел его и продолжая погружаться в прошлое, смотрел на тополиную поросль.

Машина, преодолев два поворота, поравнялась со скамейкой, на которой сидел Бескоровайный, и остановилась. Ее окно приоткрылось, и из салона раздались шипящий голос из рации.

- И он мне говорит, ты гнида мусорская...

- Подожди, - прервал его сидящий в машине.

- Что там? - прошипела рация.

В салоне было темно, не было ясно, сколько человек внутри.

- Старпер какой-то, - ответил сидящий в машине.

- Живой? - спросила рация.

В лицо Бескоровайному ударил свет фонарика. Михаил зажмурился и протестующе поднял руку.

- Живой! - ответил человек в машине.

- Ну, так гони его, - сказала рация.

- Иди домой, дядя, - приказал человек в машине.

Бескоровайный послушно встал и побрел прочь, через полминуты машина тронулась и покатила в противоположную сторону.

Выйдя из парка, он пошел вдоль автомобильной дороги, которая почти до самой бордюры была занесена снегом. Далеко впереди горел фонарь. Бескоровайный пошел на его свет. Идти было трудно, но оставаться на месте было еще трудней.

Под фонарем оказался расчищенный участок дороги, на котором в ряд стояли бетонные блоки. С другой стороны снег был изрезан следами от разворота машин. На одном из блоков висела большая табличка.

ДОРОГА ЗАКРЫТА.

А за освещенным куском дороги чернела непроглядная темнота.

Бескоровайный долго смотрел в эту гипнотическую темноту. Будь он моложе лет на пятьдесят, ему бы чудились ведьмы и призраки, кишащие за завесой света, но там была лишь гудящая пустота, манившая вечным забвением.

Закрытая дорога была такой же простой и непреодолимой преградой, с которой Михаил столкнулся после рождения дочери.

Это случилось как раз тогда, когда запас счастья семьи Бескоровайных, иссяк, Вера перешла в одиннадцатый класс, а цены выросли до таких невероятных размеров, что на них нельзя было смотреть без содрогания.

Куда бы ни шел, что бы ни делал уже зрелый Михаил Бескоровайный, везде он натыкался на стену неразрешимых проблем.

На заводе где он работал, платили гроши, поэтому чтобы как-то поддерживать достойное существование семьи Михаил вкалывал как мул на двух работах, но это было лишь слабой попыткой удержаться на поверхности. Мысли закончить ВУЗ перестали посещать с тех пор, когда Вера пошла в школу.

Из-за изматывающего труда, радость жизни казалась детской сказкой. По выходным не хотелось ничего, кроме как лежать на диване, и забывать о проблемах, глядя в старый телевизор. Деньги текли сквозь пальцы, и нужно было снова идти работать, выполнять работу, о бессмысленности которой он давно перестал думать как о мыслях вредных для сознательной лошади.

Лена тяжело заболела и оставила школу, в которой преподавала русский язык и литературу. Больше половины денег уходило на ее лечение. Она видела, что муж тает на глазах, и мучалась ролью довеска. Один раз она начала было разговор о том, что ей лучше уехать в деревню к маме, но он посмотрел на нее такими зверскими глазами, что эта тема была закрыта раз и навсегда.

Вера с круглых пятерок скатилась на еле дышащие тройки. Дневник пестрил жалобами учителей на вызывающее поведение дочери. На родительских собраниях Михаил садился на задней парте и втягивал голову в шею, сгорая со стыда, когда интеллигентного вида учительница рассказывала о какой-то хулиганке, якобы собирательном образе современных девушек. Бескоровайный узнавал в ней свою Веру.

Возвращаясь с работы, как швед из-под Полтавы, он увидел в переулке группу молодых людей передающих по кругу папиросу. Среди них была Вера.

На секунду он забыл об усталости, а через мгновение понял, что не может сделать и шага. Стоя среди желтых опавших листьев на мокром асфальте он просто смотрел на дочь, постепенно переставая видеть в ней маленькую девочку, часть его души. А когда подростки, смеясь и шарахаясь от прохожих, скрылись в подворотне, его тело двинулось к дому.

Дома было темно. В темноте сидела Лена.

Он включил свет. Ее глаза были красными от долгого плача, но уже сухие. Это выражения лица он видел впервые. На журнальном столике лежали какие-то справки и рецепты.

- У меня рак, - сказала Лена.

Он сел рядом. Она уткнулась ему в пальто. И они молча сидели так пока, Михаил, наконец, вымолвил.

- Я тебя очень люблю.

Лена всхлипнула и зарыдала.

Именно тогда он понял, что дорогу к былому счастью преграждает точно такая же бетонная конструкция, засыпанная трухой надежды.

Он отвернулся и, глядя под ноги, побрел прочь. Он шел долго, заворожено глядя на плывущую снежную рябь дороги.

Поток дороги равномерной струей уплывал назад, постоянными были только шаги, головокружение и зубы тоски.

Голову он поднял только тогда, когда где-то рядом рванула петарда, а в небе вспыхнул веник фейерверка.

Вокруг высились дома незнакомого района. Из нескольких окон на перебой кричали пьяные люди.

Как в первый раз Бескоровайный смотрел на дикую радость чужих ему людей, искренне не понимая причины этой радости.

Перед ним неслись фантики, огни, люди и звуки. В этом бешеном хороводе эмоций вся жизнь как понятие виделась в совсем ином качестве.

Не имело значения ничего, ничего, кроме того, чем все это должно было закончиться. А закончиться это должно было смертью, которая была вовсе не ужасна, как думалось в юности, она не была концом, она была логическим продолжением ежедневности.

Изумленно думая, от чего такое простое понимание не приходило раньше, Бескоровайный развернулся и пошел домой.

Вокруг гудел, свистел и взрывался новый год, но это был лишь фантик. Сутью было лишь одно - все к чему стремился человек - самого начала было обречено на смерть.

Смерть теперь казалась чем-то новым интересным, в этом понятии теперь было чувство надежды, какого он не испытывал со времен того далекого нового года.

Когда члены семьи Потаповых усталые и разбитые готовились ко сну, Бескоровайный подошел к своей двери. В ней торчала бумажка. Он развернул ее. Это была телеграмма.

КОМСОМОЛЬСК 31/12 2216

ОТЕЦ ПОЗДРАВЛЯЕМ С РОЖДЕНИЕМ ВНУКА

ЖДЕМ В ГОСТИ

С НОВЫМ ГОДОМ

ВОЛОДЯ И ВЕРА БЕСЧАСНЫЕ

Бескоровайный прочел телеграмму еще раз десять, прежде чем открыл дверь. За окном по-прежнему кружил снег, а в душе у Бескоровайного был праздник.