Пистолетов Сын
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Встретились Бяка и Бука.
Никто не издал ни звука.
Никто не подал ни знака.
Молчали Бука и Бяка.
И Бука думал со скукой:
"Чего он так смотрит - Букой?.."
А Бяка думал: "Однако,
Какой же он страшный Бяка!"
Б. Заходер
Пистолетов сын
Рассказ, который можно долго разбирать. Если хочется.
Над Канзасом всё спокойно.
Только ветер ходит, оглядывая свои владения.
Недаром прежние жители, которые давно вымерли, хрупкие люди, назвали эту землю "люди южного ветра".
Это лето выдалось довольно жарким.
На краю штата присоседился какой-то домик, такой одинокий, о котором никто не вспомнит...
***
Дорога пролегла между морем степи и морем неба. До моря неба ей не дотянуться, а до моря степи она не снизойдёт. Вот она и делит их, но на горизонте они сливаются всё равно в одно голубовато-серое марево. Их ничто не разлучит, они такие же географические объекты, как реки и горы, любой канзасец скажет вам.
А между морем степи и морем неба лежит ещё одно море - море тишины. Это в нём пролегло это шоссе. Тёплые воды этого моря неподвижны. Но, как и воды любого моря, лишь до поры.
Стрекот кузнечиков, разморенных полуднем...
И вдруг рёв оглушает, взбивает море тиши и огромный зелёный джип без крыши, оставляя на своём пыльном бампере лоскутки тишины, степи и неба, прорывается сквозь три моря, заставляя их вздыбиться вокруг шоссе, чтобы позади автомобиля вновь схлестнуться.
Мужчина за рулём правит своим джипом так легко, словно бы это часть его самого. Смуглое лицо его сияет, он едет вперёд и только вперёд и из широкой груди его вырывается песня, полная его горячего сердца, победная, будто гимн. Канзас поглядывает на него хмуро, он не привык к таким людям. Но парню всё равно, он счастлив сейчас, в этот момент, потому что живёт он в этот момент и больше никогда.
Ветер встречает его и схлёстывается с джипом в неравной борьбе - потому что сила счастья сильнее силы ветра. Песня человека лишь делается громче, и ветер, побеждённый и растерянный, отстаёт, только и успевая удивлённо потрогать лицо человека и оставить себе память о нём, чтобы удивляться ещё долгие мгновения тишины.
А память эта более чем яркая. У человека загорелое лицо, открытое и счастливое, самое, наверное, счастливое на свете. Зелёные глаза его поистине сумасшедшие, какие только и могут быть у человека-гражданина всего мира, сумасшедшие от всего этого счастья, которым он владеет сразу... а в остальном в его лице нет ничего необычного: простой нос, такие встретишь у кого угодно, у ваших друзей, пожалуй, у всех такие, обычные брови, выгоревшие до рыжины, простые длинные русые волосы. Маленькие усы и бородка, лёгкие, естественные, вроде бы ничем и не выбритые по форме специально. Только необыкновенная улыбка - и голос, просто неимоверный, сильный, звонкий, голос, заставляющий степь трепетать и ожидать чего-то иного от этого человека, нежели от людей, которых она знает.
А он счастлив. Ему степь не надоедает и не приедается, такая бесконечная, он обожает её - просто потому, что он видел за свою жизнь столько, что научился любить всё вокруг. Он не волнуется, хотя и не видит нигде следов человеческого жилья. Ему не впервой спать в своём верном джипе.
А верный джип несёт его, послушный руке хозяина. Он несёт его сквозь день, сквозь время и степь.
***
По какому же сигналу знают сумерки, что им пора? Человек за рулём уже не поёт. Он глядит, как на степь постепенно спускается откуда-то сверху прозрачный занавес, который Везде. Джип его уже не ревёт, он мягко едет по трассе.
Вдруг из степи где-то на горизонте выныривает домик. Человек за рулём замечает его и напряжённо вглядывается вдаль. Домик небольшой, он стоит чуть поодаль трассы, одинокий. Вполне возможно, что он давно заброшен. Но мужчина нажимает на газ и в несколько минут достигает домика.
Спешившись, молодой человек потягивается. Он устал от долгого сидения в машине, но ночевать на краю соседнего штата ему совсем не улыбалось, а потому он предпочёл направиться в Канзас так быстро, как он мог. Найти скраешку штата такой домишко он не ожидал, но несказанно этому рад. Решительным шагом он направляется к двери, медлит лишь секунду - и стучится.
Домик тих.
Человек стучится ещё раз, настойчивей.
Домик остаётся глух.
Тогда человек решительно поворачивает ручку с твёрдым намерением открыть дверь. И в тот самый момент, когда он хочет толкнуть дверь внутрь, она внезапно открывается прямо на него.
Молодой человек только и успевает, что отпрянуть, бормоча извинения неясной фигуре в дверях, поднимает глаза - и замирает от неожиданности.
С порога на него глядит поджарый молодой индеец в одних синих джинсах.
Человек делает шаг назад и замирает. Индейцу лет чуть за двадцать, его прекрасное широкоскулое лицо спокойно ещё мгновение, потом меж бровей пролегает морщинка, у губ возникает складочка и красно-коричневые глаза его становятся неприветливы.
- Ты кто? - спрашивает он.
Человек ещё пару секунд стоит в нерешительности, поражённый этой странной встречей, а потом его лицо снова озаряет улыбка.
- Можно остановиться здесь? Я ехал мимо и...
- Кто ты? - обрывает его индеец тем же тоном.
Человек смущён; чтоб разрядить обстановку, он улыбается индейцу, но лицо того всё так же неприветливо.
- Меня зовут...
- Кто ты? - спрашивает индеец опять, теперь с ноткой раздражения в голосе.
- А... кого ты ждёшь? - спрашивает человек неуверенно.
Индеец вздыхает.
- Я никого никогда не жду, - поясняет он. - Кто ты?
- В каком смысле? - спрашивает человек, окончательно сбитый с толку.
Индеец окидывает пришельца взглядом, будто пытаясь понять, издевается он или нет. Наконец он понимает, что человек действительно потерян, и решает объяснить.
- Я - Сын Пистолета, - говорит он. - А ты нет. Кто ты?
- Я - Пётр... - говорит человек, немного смутившись.
Индеец чуть наклоняет набок голову.
- Ну, славянин... ты зови Питер... - так же неуверенно поясняет человек. - Если разрешишь здесь на одну ночь остаться...
- Не разрешу, - говорит индеец совсем сердито, намереваясь захлопнуть дверь, но Пётр-Питер хватает его за руку, останавливая.
- Погоди.
Индеец вырывает руку из крепкой ладони пришельца, отступает на шаг назад и в его лице появляется угроза.
- Постой! - Питер выставляет вперёд руки. - Постой. Я прошу только разрешить мне остановиться здесь ненадолго. Переночевать разве что. Я путешественник и надолго не останусь. Я...
Индеец взглядывает на Питера оценивающе, а потом бросает:
- Заходи.
Пётр неуверенно ступает за порог и закрывает за собою дверь.
Домишко встречает его так же неприветливо, как и хозяин. Внутри царит полутьма, хотя с потолка свешиваются лампочки. Но Питер не волнуется. На своём веку он перевидал чудачеств, а потому просто проходит вслед за индейцем, который сейчас занимает его больше всего.
Тот оглядывается, словно надеясь, что незваный гость куда-то исчезнет. Но Пётр-Питер явно не намерен исчезать, и хозяин дома со вздохом поворачивается к нему, остановившись.
- Голодный?
Он не стал приветливей. Он не хочет видеть пришельца. Но Пётр твёрдо намерен расположить его к себе, а потому улыбается.
- Да, от еды не откажусь. Дорога-то долгая!
Индеец не намерен поддерживать разговор. Он отворачивается и скрывается в какой-то комнатушке. Пётр-Питер следует за ним.
Это кухня. Хозяин дома останавливается у стола, налегает на него руками и произносит:
- Тебе повезло. Они сегодня приезжали.
- Кто?
- Те, кто привозит мне еду, - поясняет индеец.
- А-а...
- Комнату займёшь любую.
- Спасибо, я... потом, - говорит Питер. Ему неловко от такого откровенно неласкового приёма.
- Как хочешь.
Индеец поворачивается к нему спиной, давая понять, что разговор окончен, и глядит в окно. Пётр-Питер вздыхает и подходит к холодильнику, старенькому, низенькому, стоящему в углу. Эти холодильнички, как он знает, за несколько часов превращают еду в ледышку. Возле него он останавливается и оглядывается вокруг.
По коже его пробегают мурашки какого-то необыкновенного чувства. Он медленно поворачивается вокруг своей оси и вбирает в себя эту комнатушку, такую странную и необыкновенно родную, словно дом бабушки с дедушкой или что-то в этом роде. На полу положен старенький линолеум, такие клали ещё в незапамятные времена. Пётр хорошо помнит, что такой же точно был в прихожей у его бабушки. Все стены увешаны какими-то странными предметами: осколками и черепками, пластинками и ещё чем-то таким веющим бодреньким старичком-ретро - и одновременно степью, и бабушкой. Шкафчики кухонные из дерева, лакированные и жёлтые-прежёлтые. И стол - с крышкой, когда-то белой, а теперь исполосованной глубокими царапинами. Одна-единственная табуретка, грубоватая и самодельная. И этот холодильник, такой смешной и неказистый. И спина хозяина цвета красной охры, и его ярко-синие джинсы, затёртые на коленях. Пётр-Питер вздыхает и улыбается и открывает холодильник.
***
Ужин нехитрый. Индеец присел рядом за столом, воспринимая то, что гость варганил еду сам, как должное. Едят молча. Питера это заметно гнетёт, но он не знает, как завязать разговор. Наконец он поднимает голову, взглядывает на индейца и спрашивает:
- А как тебя зовут?
- Я тебе уже сказал, - неприветливо по-прежнему отзывается тот.
- Да? Я не припомню, - пожимает плечами Пётр-Питер.
- Пистолетов Сын я, - проговаривает индеец и отворачивает лицо. - Такой есть, так все и зовут.
- Пистолетов Сын? - удивлённо переспрашивает Пётр-Питер. - А за что тебя так зовут?
- За то, что сын пистолета, за то и зовут, - произносит индеец сердито. - Ночевал бы ты, парень, у людских сыновей, а не у меня. Что это тебя сюда занесло...
- Ну, что значит - у людских сыновей? - улыбается Питер. - Ты ведь тоже человек, ещё и какой!
- Я - не человек, - обрывает индеец резко. - Нет, понятно? Был бы человеком - не жил бы здесь. И не спрашивай больше ничего, иначе ты узнаешь, почему я Сын Пистолета!
Пётр-Питер притихает, опускает глаза в тарелку. До конца ужина он не произносит ни слова. Но когда Пистолетов Сын поднимается из-за стола и бросает быстрый взгляд на него, а потом на тарелку, он решает выразить протест:
- Послушай, я что же - прислуживать тебе буду?!
Он старается не слишком возмущаться, чтоб не нарваться. Индеец бросает хмурый взгляд на него и произносит:
- Ты уже должен радоваться, что ты у меня ночь ночевать будешь и что я тебя не выгоняю. И что ты живой и живым отсюда выйдешь.
Он делает паузу и добавляет:
- Нравишься ты мне. Мало здесь бродяг, а они все братья любому. Но убираться будешь сам. Исключений никому не делается.
Такой ответ немного выбивает Питера из колеи, а потому он больше не перечит. Быстро помыв посуду под пристальным взглядом индейца, он поворачивается и вопросительно глядит на него.
Пистолетов Сын, похоже, удовлетворён, он кивает и на мгновение уголки его рта приподнимаются, но потом меж бровей снова залегает складочка и взор становится напряжённым. Похоже, прямой Питеров взгляд затянулся.
- У тебя чая нет? - спрашивает Пётр.
- В шкафу, - коротко отвечает индеец.
Питер шарит по шкафчикам, пока наконец находит неоткрытую коробку чая. Он поднимает её над головой, как трофей, и улыбается индейцу. Тот уводит взгляд в сторону.
***
Над чаем седой замысловатостью курится парок. Две огромные чашки, такие же бабушкины, стоят на столе рядом. У негостеприимного хозяина есть всё для жизни: и лимон, и сахар, и даже жёлтая домашняя лампочка в скромненькой люстрочке под потолком. За окнами уже стемнело и домик весь светится изнутри, как фонарик. Похоже, Питер ему понравился, чего не скажешь о хозяине, который поглядывает на прибывшего враждебно до сих пор.
От горячего чая у Петра сразу поднимается настроение.
- Слушай, друг, - обращается он к индейцу, - ты вот говоришь, что ты-де сын пистолета. А имя-то хоть у тебя есть?
Краснокожий поднимает взгляд и смотрит в глаза Питеру так пристально, что тот даже начинает сомневаться, что ему стоило вообще открывать рот. Но наконец этот пристальный взгляд немного смягчается и становится - непонятно почему - грустным. Молодой индеец опускает глаза и произносит тихо:
- Есть...
- И какое же оно?
Индеец вздыхает.
- Скажи, парень, - произносит он тихо, - ты покажешь первому встречному лицо человека в медальоне, который носишь у сердца?
Медленно оседают чаинки в янтарной воде. Пётр молчит. Он не знает, что ответить. Но индеец выручает его:
- Не покажешь. И я не могу.
Питер кивает.
- Странный ты, - говорит он.
Индеец ничего не говорит, только отпивает глоток чаю. Пётр-Питер внимательно всматривается в его черты. Сейчас они спокойны, и на всём лице индейца лежит отпечаток какой-то странной печали, словно рождённой вместе с ним. У него широкие чёткие скулы, нос с горбинкой, глаза небольшие, блестящие, красно-коричневые, как он весь, обведённые тёмной каёмкой ресниц. Волосы его, угольные, небрежно спадают на лоб, поверх ушей, к плечам... Он недвижен. Недвижен и прекрасен, словно статуя. Опущены широкие, гладкие, словно отшлифованные, терракотовые плечи, весь он расслаблен, опущен - в грусть.
- Эй! - окликает Пётр.
Индеец поднимает голову.
- Ты что грустишь?
Он не отвечает. Только вздыхает и молчит дальше. И тогда Пётр-Питер улыбается и произносит:
- А я вот не грустил уже последних лет пять. Да что там пять, много больше. И где я за это время только не был! Я полмира исколесил, если хочешь. Я бросил квартиру и с тех пор просто езжу. У меня джип уже как верный конь - с тех пор как я в Америке, с тех пор он у меня. Живу, где придётся, сплю-ем, где придётся, и счастлив, как никто на свете. Я видел и город, и деревню, и степь, и лес, и ручеёк, и море, я видел за рекой мегаполис, а недалеко от мегаполиса - хутор. И я познакомился с тысячей людей, и я взглянул в миллионы глаз! Кому-то было всё равно, они взглянули рассеянно и прошли мимо. Кто-то загляделся. Кто-то улыбнулся. Я знаю людей, какие они. Они все единственные в мире - и где-то я каждого из них уже видел. У них у каждого своя тайна - и каждый из них такой обыкновенный.
Он замирает с горящими глазами. Индеец пристально смотрит на него, приподняв брови. Залегла тишина, такая звонкая, что её просто необходимо разорвать, пока она не лопнула сама так резко и больно. Глаза индейца изнутри светятся, словно кто-то в их терракотовой темноте отодвинул занавеску и приоткрыл краешек сияния, которое таится где-то в глубине молодого человека, спрятанное так надёжно. И он вот-вот скажет что-то, и Пётр-Питер ждёт...
Индеец резко поднимается, встряхивает головой и сжимает губы. Тайное сияние в его глазах исчезает так же внезапно, как и появилось. Он оставляет чашку на столе и широким шагом уходит. Дверь в какую-то комнату закрывается за ним, и Пётр-Питер остаётся один на один с осколками ожидания, тишиной и жёлтым-прежёлтым светом от лампочки на потолке.
***
Уже темно, но темно недавно. Луна лежит на подоконнике, серебря всю комнату, круглая, бледная, серо-жёлтая. А Пётр-Питер лежит на жёсткой кровати и молча глядит на ночь. Когда он остался один-одинёшенек в этой комнатушке на простой кровати, покрытой холодной простыней, у него вдруг странно защемило сердце. Странно, его никогда не тяготило ни одиночество, ни полнолуние, ни странные хозяева, ни убогость, ни богатство обстановки. А в этом доме и ничего особенного вроде бы нет, но что-то витает в воздухе и тяготит. Питер впервые за многие годы не узнает себя. Он всегда был таким жизнерадостным и не унывал, что бы ни видел. А сейчас что-то странное произошло.
Индеец ходит по дому, что-то делает, не громко, но и не тихо. Спать не хочется. Наконец всё совсем стихает. Пётр-Питер приподнимается на локте и смотрит на циферблат часов, лежащих на тумбочке - а попросту, табуретке. Полдвенадцатого.
Он медленно опускается на подушку, переворачивается на спину и закрывает глаза. Спать. Спать, спать, спать. Завтра будет новый день, лучше, чем этот, много лучше. Утро всегда приносит облегчение...
Море тишины скрывает домик в своих волнах. На нём полнейший штиль. Чуть волнуется море степи, но спокойно море неба, отражаясь в море тишины. Крохотный домик посреди трёх морей спит на дне. Только порою воздух вздрогнет - и море тишины чуть зарябит, отразившись в окошках. Но больше уж нет, через секунду умолкает и снова спокойно. Луна поднялась чуть выше на волнах прилива на море неба, теперь она висит посередине окна. Пётр-Питер спит, мерно дыша. Море тишины затопляет домик...
***
Утро наступает быстро. Пётр-Питер не торопясь открывает глаза и улыбается. Уже много лет он просыпается именно так.
В окошко домика льётся солнце. Льётся сквозь море тишины звонким течением и будит степь. И Питер вскакивает с кровати и бежит к окну, налегает на подоконник и прижимается лбом к стеклу. Степь просыпается - ещё нехотя, но понимая, что должна. Солнце льёт на неё свой смех, канареечный и ярко-белый, но неизменно горячий. Пётр-Питер жмурится и улыбается. Ему так радостно и свежо как, наверное, никогда ещё не было. Хотя ему, наверное, каждое утро прекрасно именно так. Море тишины освещается, перестаёт быть таким плотным и становится утренним - податливым, шелковистым.
Дорога пролегла тоненьким мостиком по морю степи. Она зовёт Петра вперёд, а в такую погоду он просто рвётся с места. Он подпрыгивает на месте, поворачивается вокруг себя и с громким боевым кличем выбегает из комнаты.
Молодого индейца нигде не видать. Пётр-Питер выскакивает из дома и рвёт море тишины громким криком.
- У-У-У!!! С новым утро-о-о-ом! - кричит он, как если бы его кто-нибудь слышал, прикладывая руки ко рту рупором.
Море тишины всё сотрясается, вздрагивает и рябит. Почти ощутимо в наступившей тишине дрожит воздух. Пётр-Питер, прикрыв глаза, несколько секунд с наслаждением слушает отголоски собственного голоса, отдающиеся, кажется, со всех краёв степи. Потом распахивает глаза, распрямляет плечи и бодро начинает делать зарядку. День сегодня определённо удастся - он это чувствует.
Размявшись и взбодрившись, Питер снова чувствует себя счастливым. Воспоминания о вчерашнем самочувствии улетучились, и он мчится в дом, чтоб одеться. Распахивает дверь, в полной уверенности, что индеец даже не выйдет.
Молодой человек стоит в прихожей и глядит на Петра внимательно.
- Уезжаешь сегодня? - спрашивает он неопределённо.
- Прямо сейчас! - Питер хохочет, сам не зная над чем. - Прямо сейчас, друг! Время не ждёт! Дорога не ждёт! Пора! У-у-у!!!
Он мчится к индейцу и, как дурак, бросается на него, обхватывает, поднимает и кружит. Потом быстро ставит его на пол и, хохоча, несётся в комнатушку за своей одеждой. Индеец несколько мгновений стоит, глядя в пространство, весь вытянувшись в струнку. Потом глядит на самого себя недоверчиво, снова ссутуливается, усмехается Питеру вслед и выходит из дому.
***
Джип мчится вперёд, взрывая рёвом море тишины, а Пётр-Питер громко декламирует вслух стихи. Он выкрикивает рифмующиеся строчки, растворяя их в море тишины и заставляя его волноваться. Степь недовольна и море неба сереет. Медленно, медленно забирается оно свинцом. Голос Петра слабеет, строки звучат всё страннее и неуместней в сереющем воздухе. Вдруг ясно запахло пылью. Внезапно как-то становится жарко, будто под колпаком. Слова отдельные, последние вырываются изо рта Петра, словно убегая, сокращаются в полуслова, полуслоги, звуки... Пётр-Питер умолк. Как-то слишком недобро и низко нависли тучи над дорогой. Джип уже не несётся. Пётр притих, он ведёт машину медленно, как-то крадучись, словно боясь. Как-то нехорошо у него становится на душе.
- Да что ж это за день-то такой, а?!
Он выкрикивает это возмущённо, и тут уставшая от него степь не выдерживает. Порыв ветра отбрасывает Питерову фразу в сторону, сбрызгивает его капельками, мелкими, мелкими, бьёт по лицу, а потом разъяряется, почти сносит его, сжавшегося, потускневшего, и обдаёт целым ливнем. Хлещет так сильно, что Питер уж больше не видит дороги. Он останавливает автомобиль и замирает под хлещущим ливнем. А если кто-то ещё проедет и не увидит его джипа в этом ливне? Или не успеет затормозить? А если ливень будет длиться ещё долго? Сколько ему здесь просидеть?
Нервничая, Пётр-Питер выбирается из джипа, уходит в сторону от него, пока не начинает чувствовать траву ногами и останавливается. Ставит руку козырьком и оглядывается. Там, где раньше было чистое море тишины - один сплошной ливень, непрозрачный, плотный, единый. Питер - один на один с непроницаемым дождём.
Капли, холодные, жёсткие, острые, хлещут по его рукам, бьют по голове. Пётр ёжится, дрожа от холода. Сердце его стучит где-то в горле. Некого позвать, он один среди степи, покрытой дождём.
- Питер! - вдруг слышится ему в дожде призывный крик.
Питер оглядывается по сторонам, встрепенувшись. Но он завёрнут в плотную пелену дождя. Крик повторяется, зовущий и как будто знакомый. Пётр-Питер вытягивает вперёд руки и бросается вперёд навстречу голосу.
- Питер!
- Я здесь! - выкрикивает, задыхаясь, Питер. - Я здесь, эй!
Из дождя вдруг выныривает искрасна-чёрная фигура, такая тёмная, но знакомая. С неожиданным тёплым чувством Пётр-Питер понимает, что это Пистолетов Сын. Он бросается к индейцу. Тот торопливо берёт его за руку выше локтя.
- Господи, Сын Пистолета, как я рад тебя видеть! - восклицает Пётр сквозь рёв падающей воды.
- Не время, - бросает Пистолетов Сын. - Пойдём в дом.
- А машина?
- Ты с ума сошёл, - отвечает Пистолетов Сын. - Что с ней станется? Оставь её.
- Я хоть фары включу!
- Ты её сейчас найдёшь?
Пётр-Питер оглядывается и не отвечает.
- Вот то-то. Мы потеряемся, если начнём тут блуждать. Дождь может идти ещё долго. Пойдём, иначе мы простудимся насмерть.
- Тебе лучше знать. Пошли.
Уверенными шагами Пистолетов сын шагает вперёд. Питер плетётся за ним. Страх ушёл и вместо него накатил холод, мокрая одежда липнет к телу и мешает. Они идут до дома, кажется, бесконечно долго. Усталому Петру приходится обхватить индейца за плечо, чтоб твёрже держаться на одеревеневших ногах. Но вот наконец домишко выныривает из дождя. Пистолетов Сын идёт к нему всё так же твёрдо, почти волоча за собой окоченевшего Питера. Быстро открывает дверь и грубовато вталкивает навязанного себе самим собой славянина-бродягу внутрь. Он уже сердится на себя, что пошёл в дождь, движимый каким-то странным волнением, но твёрдо знает, что не оставил бы Питера снаружи.
Пётр-Питер замирает, прижавшись спиной к стене и откинув голову назад. В домике сухо и тепло и он не верит, что снова оказался в жилище индейца. О стёкла и стены снаружи лупит дождь, крупные капли с силой разбиваются о твёрдую поверхность. А в доме так защищенно, как в гнезде. Пистолетов Сын подходит к Петру и мягко кладёт руку ему на плечо.
- Дойдёшь в свою комнату сам? - против его воли в голосе слышится тень волнения и даже ласка.
Пётр опускает на индейца благодарный взгляд и улыбается краешками губ.
- Да, конечно...
- Иди туда и раздевайся, чем быстрее, тем лучше. Я принесу тебе одежду.
Пётр отделяется от стенки и с улыбкой смотрит вниз на большую лужу, натёкшую с его одежды.
- Единственное, чего мне, пожалуй, не хватает, так это чего-нибудь сухого одеть. Спасибо.
Индеец провожает Питера взглядом и быстрым, широким шагом идёт в свою собственную комнату. Дверь в неё и не заметишь сразу, она сливается с обоями, но Пистолетов Сын уже привык к уединению. Только оно ему и нужно. Точнее, было нужно.
Он натягивает сухие джинсы и рубашку. Что ж, он ничем не отличается теперь от любого другого человека. Если ещё учесть, что он не человек. Этот Питер... пришёл откуда-то из-за горизонта и чуть не ушёл снова за горизонт, в ту неведомую страну, из которой он родом и в которую он так любезно приоткрыл Пистолетову Сын дверь. Но не ушёл, значит так нужно. Может, именно он - тот, кто поймёт индейца?
Пистолетов Сын встряхивает головой. К нему снова возвращается его холодность и ему стыдно, что он позволил себе слабость, позволил себе волноваться за другого человека. Он этого не должен уметь, зачем же и пытаться? Человек никогда не понимал оружие. Не понимал, зачем оно нужно. Он изобрёл его - зачем-то, стал убивать - тоже непонятно, зачем. Пётр-Питер, при всей его простоте и свете счастья, который исходит от него, никогда не поймёт Пистолетова Сына. Он ведь тоже - просто человек... хотя и непохожий на тех, кого сын пистолета встречал до этого.
Он вытаскивает из глубин шкафа неношеную клетчатую рубашку и тёмные джинсы. Внимательно оглядывает. Чуть крепче сжимает кулак - и швыряет одежду на пол. Оружие. Огнестрельное, холодное, острое, тупое - всё одно. Пистолетов Сын сжимает зубы. От гнева. Слёзы всеми преданного человека подступают к горлу. Оружие... зачем, зачем кто-то создал его когда-то? Зачем годами совершенствовались приёмы войны, становясь более изощрёнными, более болезненными, более разрушительными? Зачем создавались орудия пыток? Зачем люди убивали друг друга, ища для этого всё более ужасные орудия и всё более ужасные способы? И они всё ещё убивают друг друга. Но, Господи, неужели же он сам, продукт вырождения, сын пистолета, есть оружие, созданное, чтобы убивать? Зачем ему тогда это человеческое тело? За что оружейная сущность, предназначенная для того, чтобы стрелять без чувств - ведь пуля - дура - была втиснута в это красивое тело, созданное, чтобы создавать? Эта оболочка должна была иметь чудесную юношескую душу внутри, должна была любить и творить, а что он есть? Он - просто выродок, пистолетов сын, жестокое и бездушное оружие, которому суждено калечить и уничтожать!
Пистолетов Сын сжимает кулаки, по щекам его сбегают слёзы бессильной злобы.
- Эй!
Индеец поднимает голову. На лице его застыло нечеловеческое выражение муки. Пётр-Питер замер на пороге комнатушки в трусах и майке и глядит на индейца. Вдруг удивление на его лице сменяется каким-то совершенно незнакомым Пистолетову Сыну выражением, и Пётр бросается к нему и опускается на колени.
- Эй, друг, ты чего это? А?
Он заглядывает в лицо Пистолетову Сыну с выражением какого-то испуга. Индеец отшатывается, с силой закусывает губу и вытирает кулаками глаза - движениями уличного мальчишки. Пётр-Питер взволнованно глядит на Пистолетова Сына. Недружелюбный красавец-индеец куда-то словно исчез, скорчившись на полу, на него снизу вверх смотрит бомжонок, нищий бродяга, всеми брошенный, никем не любимый.
- Эй...
Пётр-Питер осторожно придвигается капельку поближе к индейцу. Тот весь сжимается на полу и смотрит на Петра, взгляд его полон муки и злобы.
- Что? - выкрикивает он срывающимся голосом. - Что ты хочешь? Бери, что надо, и уходи! Никогда не впускал никого из людей, а ты ворвался, зачем только, я не пойму?! Что ты от меня хочешь? Что из меня?
- Господи, да я же ничего... - лепечет Пётр, глядя на индейца и не понимая.
- Ничего?! - индеец вскакивает, глаза его горят. - Тогда бери одежду и пошёл вон из этой комнаты, понял?
Он выбрасывает вперёд руку, показывая пальцем на дверь. Пётр-Питер отступает на несколько шагов, наклоняется и поднимает с пола одежду.
- Господи, что это с тобой? - произносит он тихо.
Индеец громко шмыгает носом.
- А догадайся! - выкрикивает-выплёвывает он Питеру в лицо.
Пётр опускает взгляд.
- Ладно, - говорит он тихо. - Я уйду. Скажи только, совсем, или я должен просто сидеть где-нибудь и не попадаться тебе на глаза?
Он поднимает взгляд и чуть смущённо пытается улыбнуться, но Пистолетов Сын смотрит на него исподлобья, изо всех сил стараясь скрыть свою такую непонятную Питеру муку за злобой.
- Решать тебе, - выговаривает он.
Пётр пожимает плечом и прижимает к животу одежду.
- Я... пойду, - говорит он со вздохом.
Выходит и мягко притворяет за собой дверь.
***
По тёмной гладкой крыше домика медленно стекает вечер. Дождь не прекратился, он только усилился. Окошки темны, пусты и мертвы. Пистолетов Сын сидит за кухонным столом, уронив голову на руки. Он уже долго так сидит и молчит. Слёзы его высохли, он сам теперь ненавидит себя за них, а ещё больше ненавидит за эту ненависть. Откуда, откуда вдруг взялись эти чувства, такие огромные, они сжали его грудь, словно каменные глыбы - тоска, ненависть, боль, одиночество... и - какое-то странное волнение, даже симпатия к пришельцу, которого он принял так неприветливо. Попытка задушить эту симпатию в зародыше - прилив тоски. А на что он обречёт себя, оставив всё как есть? Он, сын пистолета, не должен знать такого глубокого дружеского, даже братского чувства, которое он предчувствует сейчас. Выгнать этого Питера, этого счастливого бродягу на джипе, это воплощение простоты и чего-то ещё, такого незнакомого Пистолетову Сыну, но к чему он вдруг стал так стремиться? Выгнать его - значит, обречь себя на эту муку, запереть её в себе - кто знает, на сколько ещё? Пистолетов Сын глубоко вздыхает. А не выгонять его - кто знает, к чему это ещё может привести? Где это слыхано, чтоб человек был другом оружию? Где это видано, чтоб оружие вообще было кому-то другом? Чтоб его кто-то любил, чтоб кто-то заботился о нём - просто для того, чтоб ему было лучше?
Индеец горько усмехается. Да не видывал свет ещё такого. Это же просто глупо. У оружия нет чувств. Почему же тогда у него, Пистолетова Сына, есть? Неужели же всё-таки где-то в глубинах его ещё осталось что-то человеческое?
Он поднимает голову, выпрямляется, опускает веки, чувствуя, как вдруг увлажнились глаза. Набирает полную грудь воздуха. И начинает петь.
Голос его - сильный, красивый, с лёгкой хрипотцой. И всего себя юноша выбрасывает в воздух вместе с голосом. Он поёт - не горлом, не лёгкими, а всем сердцем своим. Вдруг голос его срывается на какой-то странной диссонирующей ноте, резко вырвавшейся из чистоты музыкального полотна - и больше он уже не может спеть ни одного звука. Он замирает, выпрямившись в струнку и боясь вдохнуть, потому что он - Сын Пистолета, а плакать ему хочется, как обыкновенному человеку.
Пётр-Питер собирается с духом, протягивает руку и мягко кладёт ладонь на плечо индейца. Тот резким движением оборачивается. Пётр стоит рядом, в той самой неношеной рубашке и тех самых джинсах, и внимательно глядит на Пистолетова Сына.
- Здорово поёшь, - говорит он, чуть улыбаясь.
Индеец молчит, взглядывая на Питера, пытаясь - и не в силах - показаться враждебным. Пётр видит это.
- Послушай, - говорит он мягко. - Расскажи мне. Просто - расскажи мне всё.
- Ничего я тебе не намерен рассказывать, - стараясь быть как можно грубее, произносит молодой индеец, дёргая плечом и пытаясь сбросить руку Петра. Но, против его воли, ни голос, ни интонация, ни тело не слушается его, и он только ссутуливается, не в силах больше терпеть всю навалившуюся на него тяжесть.
Пётр-Питер опускается на пол и садится у ног индейца, взволнованно заглядывая тому в лицо. Пистолетов Сын отводит охракрасный взгляд и тихо произносит:
- Скажи, Питер, зачем человеку понадобилось оружие? Просто - зачем в ходе истории так это получилось?
Пётр пожимает плечом.
- Ну... понимаешь, всё это давно началось... люди оспаривали друг у друга имущество, земли. И не всегда удавалось прийти к нужному решению мирно. И тогда народы вставали друг против друга: кто-то побеждал, кто-то уходил побеждённым. Ты ведь и сам это знаешь, это просто. Люди всегда хотят большего, а особенно - люди, которым дано уже много. Люди, которым дана власть. Они мобилизуют целые народы, чтобы те воевали ради их прихотей, ради их желания могущества, ради их стремления к славе. Порой, конечно, и ради защиты. Но сколько войн происходит просто по вине человеческого тщеславия. Сколько людей гибнет...
Индеец кивает.
- Но это ты говоришь о большом. О грандиозном даже. А я говорю тебе - зачем люди взялись убивать друг друга? Не народы, не большая толпа - люди, семьи, кланы - маленькие. Зачем годами вынашивали некие умы планы, как ударить армию противника больней? Не толпы - умы отдельных людей. Зачем человек придумал пытки? Какой извращённый разум придумал их? Боль и страх - вот что есть самое страшное оружие. И его-то и взял кто-то в свои руки. В свои руки, чего-то жаждущие...
Пётр дотрагивается до его коленки. Индеец обрывает себя на полуслове и, сжав губы, глядит в лицо Питеру, ожидая ответа.
- Зачем люди взялись убивать друг друга? Уничтожать друг друга! Зачем?
Пётр опускает глаза и ненадолго задумывается. Наконец он вздыхает и отвечает:
- Всё те же человеческие пороки. Тщеславие, страсть. Они движут миллионами. А страх, боль - ты прав, это самое страшное оружие. И чей-то поистине извращённый ум решил использовать их на призрачное "благо" повелителя с эфемерным титулом. Ради наживы ли, славы ли, или просто - удовлетворяя свою дикую жестокость, которая сродни похоти. А почему ты вдруг об этом спросил?
Пистолетов Сын делает глубокий вдох, потом шумно выдыхает и говорит:
- А ты взгляни мне в глаза. Посмотри на меня вообще, что я? И чем должен быть по твоему мнению?
Пётр-Питер окидывает взглядом молодого индейца. Он красив. Красив, кажется, весь - с макушки цвета воронова крыла до кончиков пальцев босых ног. Но больше всего Питер смотрит в его глаза - тёмные, в вечернем сумраке исчерна-синие, блестящие - и печальные. Не злые, как ему показалось в тот первый момент, когда он схватил индейца за руку, удерживая его от того, чтобы прогнать незваного гостя. Это всё было только вчера, а как вдруг изменился его новый знакомец...
- Я не буду тебе говорить, чем ты должен быть, - говорит Пётр задумчиво. - Это уж не мне решать. Но я думаю, что ты - очень красивый человек, которого что-то гложет из глубины, что-то такое, что не всякий поймёт. Наверное, тебя просто все бросили. А может - ты сам разочаровался в той жизни, которую вёл до того. Но в этом домишке тебе почему-то тоже нет покоя... а что тебе нужно, я не знаю. Вообще, каждому человеку разное нужно для счастья...
- Вот! - обрывает его индеец, наклоняясь вперёд. - Вот, слышишь? Человеку! Че-ло-ве-ку! А кто я, ты знаешь?
- Ты - такой же, как я, - отвечает Питер, пожимая плечами.
- Нет! Я - не ты! - выкрикивает индеец с болью. - Я - сын пистолета, и от этого никуда не деться!
- Сын Пистолета? Да почему у тебя такая кличка? - спрашивает Пётр с удивлением. - И почему это вдруг из-за неё ты перестаёшь быть человеком?
- Да окстись же ты, Питер! - восклицает индеец. - Это не кличка! Это - определение! Я - сын пистолета в прямом смысле!
Пётр хмурит брови.
- Как это? - спрашивает он с искренним непониманием.
Индеец снова делает глубокий вдох и выдох.
- Неважно, - отвечает он, уводя взгляд в сторону. - Неважно. Какой-то человек создал оружие и направил его на другого - из-за своей собственной алчности, или жажды мести, или ещё почему-то. А беда в том, что страдают из-за этого ни в чём не повинные люди. Хотя... говорят, всё что ни делается - всё к лучшему. Если б не эти орудия пыток и сумасшедшие люди, держащие их в руках, мир лишился бы тысяч святых. Знаешь... ты бы никогда не подумал. А я знаю, что Бог есть. И я часто молюсь. Я ни о чём не прошу, потому что я не человек. Я просто говорю Ему, что я знаю о Его существовании. Не где-то, а здесь. А иногда, в самые хорошие дни, когда какой-нибудь бродячий кот, приехавший на старом грузовике, ласкается ко мне, когда я его покормлю - я даже благодарю. За то, что хотя бы этот зверь не ненавидит меня. За то, что у меня есть этот день, в который я вижу ещё что-то, кроме ненависти и одиночества - его, котовью, самодовольную благодарность. А кот... - индеец чуть улыбается. - Знаешь, коты - умные твари. Они смотрят так... будто знают, что ты думаешь. И добрые они, если к ним по-доброму. Правда, свободолюбивые чересчур. Каждый из них, который был, убегал на следующем грузовике, или просто - в степь. Никто им не нужен, в этом мы с ними родственны. Точнее, были родственны.
Он делает паузу и улыбается, закрыв глаза.
- Знаешь, ты ведь мне всю жизнь перевернул. Жил я совсем не плохо. Пел по вечерам. Готовил, приводил дом в порядок, много было у меня всяких дел. Всю жизнь один. Пистолетов Сын. Сам по себе, ни от кого не зависимый, я жил себе. Конечно, люди приезжали каждую неделю: привозили мне еду и ещё что-нибудь, если я их просил. А потом ты появился - и вдруг мне стало плохо. Это, наверное, потому, что тебе так хорошо.
Пётр-Питер пытливо смотрит на индейца.
- Послушай, ну как же так - что ты сын пистолета?! Так же не бывает!
- Бывает, оказывается. Чего только на свете не бывает, - всё с той же задумчиво-горькой улыбкой отвечает Пистолетов сын. - Давай ужинать, Питер. Слишком я тебя заболтал.
Он поднимается со стула, идёт и включает свет, затем направляется к плите. Весь вечер эта странная улыбка не сходит с его губ. Не пожелав Питеру спокойной ночи, он спешно уходит, едва доев. Пётр остаётся один на один с собой - мыть посуду и убирать в кухоньке.
Вода в кране упругая и наглая. Она льётся нерегулируемым потоком, разбивается о гладкую поверхность тарелки и разлетается каплями. Под её шум Пётр медленно водит губкой по мокрым поверхностям и размышляет о своём.
Оружие...
Те мысли, какие он высказывал сегодня Пистолетову Сыну, выглядели такими додуманными и законченными, а между тем никогда раньше они не приходили ему в голову. Он путешествовал по благополучным районам, как и всякий человек, опасаясь за свою жизнь. Он, конечно, знает, что существует война и её ужасы, он помнит отцовские рассказы, какими страшными и осязаемыми они были. Но сын оружия? Нет, каких чудес он ни перевидал за свою долгую жизнь, а таких - он точно знал - быть не может. Конечно, наука без остановки ведёт вперёд, но этот молодой человек - самый что ни на есть живой, из плоти и крови. У него под кожей едва ощутимо бьётся пульс, это он почувствовал, когда положил руку ему на плечо. Он может страдать и плакать, в этом он сегодня убедился. Но ведь что-то же должно было так уверить этого несчастного юношу, что он - пистолетов сын! Но вот что?..
Пётр отставляет последнюю тарелку. Пистолетов Сын... сын оружия... нет, нужно понять, что же заставило его так думать. Кто, какой сумасшедший человек так прочно вдолбил ему в голову эту, как он думает, истину? И, что ещё больше заботит Петра, - зачем? Господи, зачем делать из человека зверя-одиночку, всеми ненавидимого и избегаемого, несчастного, неспособного кому-то что-то дать?! У Петра сжимаются кулаки сами собой. И снова нет. Главный вопрос должен быть - не кто виноват, а что делать! Что делать ему, Петру, чтобы вернуть к жизни этого несчастного индейца, если уж они оказались заперты в его домишке вдвоём? Пётр отряхивает мокрые руки и подходит к синему окну. Выглядывает несмело наружу, вглядывается в море дождя, сменившее море тишины над степью.
За окном сине. Дождь стучится в окна, но никто не намерен его впускать. А он всё стучится, века стучится, но никто его не впускает. Поэтому, стоит выйти на улицу под сильный дождь - он будет мстить, жестоко мстить - своими холодными струями по голове, по плечам, по спине... в чём-то дождь и Пистолетов Сын похожи. Оба отвергнуты людьми, их боятся, их избегают - и оба ожесточились, оба привыкли к одиночеству, привыкли больно ударяться об окна, и оба враждебны всем. И, кажется, ему, Петру, предстоит стать тем, кто без страха откроет дверь и впустит дождь в облике Пистолетова Сына в тепло.
Питер прикусывает губу. В глазах его появляется радость. Он широким шагом, держа нос вверх, идёт в комнатушку, отведённую ему. Но перед самым входом останавливается, поворачивается и идёт к двери, оклеенной такими же обоями, как и стена.
- Пистолетов Сын! - окликает он громким шёпотом темноту.
- М? - отзывается недружелюбный голос из глубины комнаты.
- Спокойной ночи, - всё тем же громким шёпотом улыбается Питер.
Пистолетов Сын вздыхает. Несколько мгновений молчит, а потом отзывается:
- И тебе...
Пётр-Питер кивает с улыбкой, осторожно притворяет за собою дверь и отправляется в свою комнату.
***
Утро пришло мокрое, жалкое, заглянуло в окошки, постучалось редкими капельками дождя, совсем огорчилось. Развязало тучи, и из них посыпался наземь дождь, такой же сильный и непривычный для степи, как и вчера. И прекращаться он не хочет до сих пор. Пётр-Питер, разбуженный стуком в окно, проснулся. Он стоит у окна и задумчиво глядит в дождь. Ещё очень рано, он никогда так рано не просыпался, но больше ему спать уже не хочется. Домик тих, Пистолетов Сын, похоже, спит ещё в своей комнатке за незаметной дверью - в своём личном мире, в который никому нет доступа. Точнее, не было, пока он, Пётр-Питер, не ворвался так неожиданно, перевернув всё мирное существование индейца. Или это всё-таки была жизнь?
Пётр-Питер вздыхает. Он оборвал собственную мысль на полуслове - людская ненависть не опустошила полностью Пистолетова Сына. Не выжгла всё, что было тёплого и мягкого в его душе. Он только запрятал эти сокровища - свою мягкость, человечность, чувствительность - под плотной оболочкой. Возможно, кто-то пытался пробить её силой, чтоб сделать ему больно - мало ли жестокости на свете? А он только становился крепче, жёстче, недружелюбней. А теперь он, Пётр, надломил эту корку тем, что он не ненавидел Пистолетова Сына - да и за что ему было?
Пётр улыбается. Как же ему хочется узнать, какие чудеса таит в себе эта душа, закрытая от всех на амбарный замок! Пистолетов Сын... кто же его так прозвал? Сегодняшний день начался, и он, Пётр-Питер, готов открывать и открываться. Он улыбается ещё шире, глядя степи в лицо и молча обещая ей, что поможет человеку, спящему - или не спящему - за стенкой.
***
Он входит в кухню - уже в своей высохшей и вновь обрызганной одежде, бодрый, с невытертыми капельками воды на лице. И останавливается. Его встречает прямой охракрасный взгляд. Пистолетов Сын поднимается на ноги Питеру навстречу, на мгновение замирает, прямой и молчаливый, затем, будто передумав, снова опускается на табуретку.
- С добрым утром, - улыбается Пётр.
- Возможно, - отвечает молодой индеец. - Хотя кто знает... дурацкий дождь.
Он усмехается, ставит локоть на стол и опирается щекой о кулак.
- Доброе утро - не доброе... послушай, Питер... скажи, а как живут люди в мире?