По утрам стараюсь меньше попадаться ему на глаза. Если накануне вечером Максим пришёл не один - не появляюсь из кабинета вовсе, пока не отскрипит паркет в коридоре, не отзвенит посуда на кухне и не утихнет с щелчком дверного замка возня в прихожей. Оставляя запах кофе, уютно окутывающий наше холостяцкое жилище, он покидает меня на долгий день: парень вырос, нашёл работу в крупном издательстве, вполне самостоятелен и мог бы жить отдельно, но считает возможным разделять со мной кров и пару часов вечернего, скучного, драгоценного, неумолимого времени. Поэтому иной раз я стараюсь поменьше попадаться ему на глаза. У стариков просыпается вновь такая детская мудрость, хитрость зависимости слабого от сильного, когда ты готов приспособиться, уступить, промолчать, но так, чтобы в конечном счёте добиться своего: в моём случае - быть рядом.
Иногда смотрю из окна, как он пересекает двор - размашистой походкой, опустив голову, засунув руки в карманы... и вот он исчезает из вида, но продолжает идти своей дорогой, переходит улицу, ловит машину, спускается в метро, движется вместе с толпой по тротуару, взглянув на часы, скрывается за дверями магазина...
Я сажусь к рабочему столу, потому что, видно, уже не смогу отказаться от этой привычки, которая теперь приводит в движение ток крови и натяжение расстроенных струн внутри вернее, чем привычный лекарственный паек. Прикрываю глаза. Вижу.
-Хотите взять эту книгу? - спросил женский голос из-за его плеча.
Он закрыл свежеизданный томик в гладкой твёрдой обложке, ещё раз просмотрел аннотацию, задержавшись на кратких рецензиях критиков, которые высказывались об авторе как "ярком и самобытном", а о романе - "достойным продолжить лучшие традиции".
-А что, хорошая книга? - он обернулся, и улыбка девушки-консультанта неуверенно погасла.
-Это - последняя, самая новая вещь.
-Вы читали её? - настаивал взъерошенный парень в узком пальто и множеством охватов накрученном шарфе грубой вязки, под которым угадывались галстук и белый воротничок рубашки.
-Не успела, - девушка сказала это с вызовом, забирая книгу из его рук. - Но многие хорошо о ней отзываются.
-Многие - это вот они? - молодой человек снова завладел книгой и перебросил её с ладони на ладонь, чтобы ткнуть пальцем в оформление на тыльной стороне обложки. Он криво улыбнулся, отдал книгу и тут только заметил, как хороша эта девушка, которая теперь избегала встречаться с ним взглядом: молча положила на место книгу и прошла к стеллажам в глубине магазина.
Всё ещё надеясь на то, что она обернётся, с извиняющейся улыбкой он отступил к выходу, но тут же, казалось, забыл обо всём и, зажав под мышкой толстую чёрную папку, стремительно вышел на улицу.
Час сменился следующим за ним часом - и улица обмелела: последние ручейки прохожих поглощались административными зданиями вдоль неё.
Он всегда назначал деловые встречи в половине какого-либо часа. Не в девять, а в половину десятого, не в четырнадцать, а в четырнадцать-тридцать. Нарушение границы часа - маленькое торжество свободы.
Это было осеннее утро, наполненное солнечной пылью - нежный свет, падающий с прозрачного неба, рассеивался в лёгкой дымке остывшего за ночь города.
От небольшой площади - пристанища задумчивого памятника, голубей и студентов, - пересекая проспект, вниз спускался бульвар; исчезая за углом, звали за собой рыжеголовые клёны. Сейчас бы взять, как обычно, кофе в ларьке возле сквера, сесть на пустующую в утренний час скамью, чтобы вокруг шумел город и монотонный гул улиц поднимал над тусклой тишиной внутри...
Теперь же он был взбудоражен и, шагая в редакцию, думал о том, как бы поскорее разделаться с назначенным совещанием и переговорить с Игорем Леонидовичем - шефом и главным редактором, а точнее - с Гариком, бывшим сокурсником и многолетним товарищем, о единственно интересующем его деле... О его находке, добыче, драгоценном трофее - называйте, как хотите, смысл от этого не меняется.
Максим спустился в переход. Вдоль кафельных стен киоски, загруженные дешёвыми вещами, словно забытыми здесь кем-то из текущей мимо день за днём толпы: сумками, перчатками, зонтами... - перемежались с киосками, чьи стёкла залепили развешенные журналы. Аляповатые обложки книг пестрели на прилавках. Сейчас, за отсутствием потока людей, особенно притягивали внимание лица с обложек - их настороженные, обманчиво-значительные взгляды. Писатели, художники, спортсмены, домохозяйки стремятся стать действующими лицами любых доступных им сюжетов: книг ли, спектаклей, телевизионных репортажей или светских хроник. Они призывают нас в свидетели своих свадеб, разводов, рождения детей, внутрисемейных дрязг, болезней и смертей. Исподволь мы сравниваем свои поступки с их действиями, мы принимаем решения, оглядываясь на то, какие последствия имел их выбор. Что, если однажды мы вовсе перестанем быть авторами собственных судеб, что, если все станем чьими-то персонажами? - думал он, проходя мимо, невольно отмечая пару новых физиономий, за чью жизнь переживала сегодня печатная молва. Любопытно, тревожили бы его подобные мысли, выбери он для себя иной род занятий? Или также доверчиво поглощал бы нехитрые истории раздоров, успеха и краха этой неутомимой братии?
...Из той поры, когда ещё жили всей семьёй, помнились дедовы альбомы в пахучих переплётах. Их лощёные страницы он любил перелистывать, разглядывая репродукции портретов или старые фотографии узнаваемых по школьным учебникам лиц. Но в учебниках они строго и свысока предваряли тексты, которые необходимо было прочесть, разобрать или - ещё хуже - выучить наизусть, а тут жили другой, домашней жизнью. Здесь были мутноватые снимки жилищ, отрывков писем к друзьям и родным, обложки первых изданий, кое-какая домашняя утварь. И он научился читать книги этих маститых, признанных авторов так, как чуть позже стал читать книги деда - это были строчки, возникшие под тёплой, полнокровной рукой, готовой к рукопожатию, а не рукой человека с портрета, в чьей груди не бьётся сердце. Вчитываясь в их строки, он научился слышать биение их сердец.
Он искал связь между книгами на полках в одинаковых, блеклых, с невнятным тиснением переплётах и каждодневной работой деда, ведущейся за сомкнутыми дверями его мрачноватого, темноватого - не жаловал дневной свет - кабинета. Складывались эти впечатления из жадно уличённых моментов, когда удавалось в комнату проникнуть, чему постоянно препятствовали домашние. Особенно домработница Ядя, относившаяся к дедовой работе с таким же непониманием и - оттого - почтительным страхом, как и маленький Максим.
Он помнил в прихожей чужие толстые драповые пальто - и была среди них весёлая жёлтая куртка писателя Сомова, полы которой выворачивались наружу вместе с космами длинного волнистого меха... Они пахли морозом и табачным смогом, на них серебрились росинки талого снега, а из дедова кабинета неслись рулады спешной и не всегда понятной речи. В общем-то, всё было ясно, кроме того, почему взрослых и серьёзных людей волнуют такие ничтожные, даже по его детскому соображению, вещи.
Бабушка говорила, что деда всегда больше заботила судьба героев, населявших его книги, чем собственная жизнь... Говорила уже тогда, когда перестала после театра, где служила, возвращаться домой - к ним с дедом, перестала лепить по воскресеньям пельмени и брать его летом на море: в Адлер или Ялту, где после зимних бронхитов ему полагалось поправлять своё хилое здоровье. Бабушкиным новым мужем стал Дерюгин - театральный режиссёр, и теперь здоровье требовалось поправлять Дерюгину. К бабушке Максим, уже будучи старше, иногда приходил после спектаклей, а теперь и вовсе виделись редко - после того, как с мужем-режиссёром они переехали в американский штат Орегон. Из содержания редких телефонных разговоров Максим заключил, что она вполне счастлива, теперь, во всяком случае, ей спокойнее, намного спокойнее... и, да! дорогой, не забудь передать привет дедушке.
В день, когда бабушка с режиссёром улетали, дед, отец и Максим приехали прощаться в аэропорт, зная, что патетика этой сцены доставит ей удовольствие. Да и взрослые все люди, в конце концов.
Они стояли плечом к плечу среди провожающих - три мужские фигуры в чём-то сером, а бабушка, принимая цветы и торопливые пожелания тех, кто всегда успевал занять места в первом ряду её окружения, смотрела в их глаза с мудрой и неизбывной грустью. Когда Дерюгин, издали послав им сдержанное напутствие в виде пружинисто сжатого кулака, повернулся и пошёл к стойке регистрации, бабушка легко вспорхнула им навстречу, приникла к дедовой груди, после потянулась за поцелуем к отцу, прижалась сухой щекой с цветочным пудровым запахом к его, Максима, щеке. Потом он надеялся встретить в книгах деда воплощение этой весьма драматичной сцены, но дед, по-видимому, на сей раз не вдохновился...
Возможно, стоило ему заподозрить в бабушке главную героиню сцены отъезда - и та потеряла свой шанс проникнуть в ряды персонажей.
Ещё десять лет назад Максим не мог представить себе обстоятельств, заставивших отказаться деда от его ремесла.
Случилось так, что мама и отец - геологи, которые не в первой по счёту экспедиции работали на Алтае, исследуя пещеры и перевалы Катунских гор, - не вернулись вовремя в посёлок, где разместились остальные, и так и не вышли на связь... С ними было ещё несколько человек - и никого найти не удавалось.
Шло время, стены квартиры будто сужались, выдавливая их с дедом наружу, но и там они не находили себе места.
Дед не выдержал и через полторы недели вылетел в Горно-Алтайск.
Вместе с поисковым отрядом несколько раз он объехал возможный маршрут следования группы. Исхожены были все тропы вокруг стоянок; они проникали в близлежащие ущелья, проваливались под снег, переправлялись через беснующиеся русла, полные грязью недавних селевых токов - позже Максим жадно, сдерживая насупленными бровями навязчивую боль, похожую на потаённое рыдание, читал об этом в так и не вышедшей к читателю рукописи деда. Всё было без толку, тогда они никого не нашли. Он привёз несколько грязных, перехваченных резинкой блокнотов и засел за работу. В ней за группой геологов он ещё и ещё раз, ещё много раз проходил по тому же пути, пытаясь найти причину, пытаясь найти момент, с которого всё могло пойти по-другому. И дело было не в том, чтобы обмануть трагическую случайность, предотвратить катастрофу - потому что дед не был ни мистиком, ни фантастом - всё, как и всегда в его книгах, зависело от человека.
-"Бесплотность выбора и плоть поступка" - так требовалось назвать этот опус, - горько улыбался дед.
Ложь, предательство, гордость, ни на чём не основанная вера в собственную неуязвимость, небрежность - так слагалась цепочка, движущаяся в небытие, и он мучительно искал звено, способное преломить её. По мнению Главлита книга не получилась, её просили переделать, а лучше и вовсе "отказаться от чуждого советскому человеку индивидуализма: мужество и скромность, готовность к преодолению трудностей и сознание долга и ответственности должны отличать учёного-геолога, не признающего разницу между личными интересами и интересами общества" - вероятно, как в жизни, так и в смерти... Дед, обычно кропотливый в своей работе, привыкший к переделкам и цензурным трафаретам, на этот раз не посчитал нужным себя утруждать; позже появились вполне угадываемые заимствования...
..............................
-Я в зал для совещаний, на девять тридцать,- заглянул Максим к секретарю. По правую руку от Лидии Алексеевны лежал разделенный на дольки апельсин на блюдце, по левую - разломанный на фольге шоколад. В прошлый раз, заговорщицки округлив глаза в рыжих ресницах, она поведала секрет своего рациона, способного вознаградить её возвращением былой привлекательности: смысл заключался в том, чтобы не дать себе проголодаться - по чуть-чуть целый день, и никаких мук голода.
-Туда уже пошли,- отозвалась Лидия Алексеевна.
Состав его отдела вот уже два года оставался неизменным. До этого были мучительные поиски с его стороны, недовольство так называемых авторов, на которое он не умел вразумительно реагировать, разброд в рядах подопечных литераторов - не чувствуя организующего начала, они работали спустя рукава. В ту пору как раз наибольшей любовью читателя пользовались книжные сериалы: множество вариаций какого-либо излюбленного сюжета или бесконечное продолжение странствий основного персонажа. Понятное дело, одному автору не осилить было запросов жадных поклонников его творчества. Даже (а скорее всего - именно) самый талантливый писал намного медленнее, чем его читала публика, а трепетное пламя читательского интереса необходимо было поддерживать. Тот верный читатель, готовый ждать годами очередной плод трудов полюбившегося писателя, в круговороте нынешней жизни стал беспамятен. И пока он не успел позабыть автора и "о чём у него там идёт речь" - его торопились насытить одинаковыми, не самого высокого качества, зато вполне событийными книжонками.
Так как строчили их разные люди, куски текста иногда плохо компоновались между собой, слишком ощутима была разноголосица в стиле. Получая по электронной почте сработанный материал, Максим приходил в отчаяние: собрать это месиво в единое целое казалось немыслимым.
Тогда ему помог Гарик, прежде всего посоветовав успокоиться и направить творческий пыл в русло поступательного движения к цели, будничной - что поделаешь! - технической работы.
От автора требовался подробный костяк его истории, характеристики персонажей, наброски основных коллизий. Если автор не хотел, не умел - случалось и такое - или не мог предоставить им синопсис произведения (потому что имя на обложке вовсе не подразумевало иной раз за собой реального воплощения), то на эти случаи Гариком был выявлен среди работников издательства человек, насчёт которого у Максима имелись наибольшие сомнения: Лубков Павел Игнатьевич, филолог и преподаватель со стажем.
С текстами у него дело шло туговато, но в обсуждении очередного проекта он всегда участвовал активно, крылья простирал над извивами незамысловатых историй, указывал на вывихи и ляпы, был по-научному точен в сопоставлениях. Ему-то Гарик и поручил снабжать литераторов заботливо выписанным планом, руководствуясь которым энергичные барышни Ольга Эдуардовна и Лиля Шибеко, а также студент журфака Анатолий своим лёгким пером справлялись с любой творческой задачей. За консультациями обращались к специалистам в зависимости от надобности сюжета и темы. У Гарика на такие случаи имелись юрист, пара оперативников и преподаватель истории в средней школе - уровня было вполне достаточно.
Случалось на редких совещаниях услышать разговор сотрудников:
-Совсем распоясалась наша Чунина: у неё дело в разработке, а она пошла романы крутить, - сетовала Ольга Эдуардовна.
-Ничего-ничего, это выявляет её человеческие качества, - парировала Лиля Шибеко, на чью долю обычно перепадали романтические связи героинь.
Студент Анатолий сдавленно смеялся, раскачиваясь от смущения взад-вперёд. Во время любого разговора он избегал встречаться взглядом с кем-либо, если таковому случалось произойти - вспыхивал и тушевался, казалось, с опасностью для жизни. У него хорошо выходили динамичные сцены преследования, перестрелок, допросов и шпионских будней, требовавшие лаконичности и эмоциональной насыщенности одновременно.
Ольгу Эдуардовну в их первую встречу Максим запомнил в крайнем раздражении. В то утро она имела разговор с одним из редакторов, который вполне корректно, правда, не без некоторой усталости, пробовал ей объяснить, почему несколько её попыток опубликовать свой роман оказались бесплодными. Бытописания, составленные няней детишек из состоятельных семей, по мнению редактора, больше походили на изобличение нравов сварливой и завистливой прислуги. Сами наниматели представали в не более выгодном свете, поэтому пара сотен страниц о дрязгах и сворах внутри этого малосимпатичного конгломерата вряд ли сможет вызвать у читателя верную эстетическую реакцию. После чего компетентный редактор посоветовал Ольге Эдуардовне "приобрести необходимые навыки" под началом "одного из начинающих специалистов, разрабатывающих литературные проекты".
-Уверен, вас это заинтересует, - сказал он.
Максим не был в курсе дела, когда его отыскала эта громоздкая, в цыганской шали, дама. Когда перед ним на стол рухнули её руки, очевидно, под тяжестью украшений из полудрагоценных металлов и минералов, он невольно подался назад на маневренном офисном кресле.
-Значит, литературный негр? - выслушав его, тяжело задышала дама.- Ладно, - с угрозой произнесла она, в складках век её сощуренных глаз собрались жирные синие тени. - Платить-то сколько станете?
Образ Лили Шибеко в сознании Максима двоился, а то и вовсе множился до полной неразберихи. Природа и родители, не покладающие рук и не жалеющие живота своего ради единственной дочери, наделили её любовно и щедро, чем могли. Высокая, статная, густоволосая девушка, пришедшая в издательство едва ли не со школьной скамьи, неизменно наполняла мужскую часть коллектива творческим энтузиазмом и жаждой деятельности. Не избежал возгорания и Максим. Но собственное безолаберное отношение Лили к отпущенному ей совершенству неумолимо расхолаживало - пусть со временем, но возникало глухое раздражение: красота отказывалась быть достоянием человечества, сообщаться с миром, пребывать с ним в гармонии, в общем, плевать хотела и на вас, и на себя самое. В бесформенной одежде, с подобранным кое-как напалмом струящихся, кофейного оттенка волос, Лиля смотрела на мир неприязненно, убегая в себя, словно улитка - в раковину, всякий раз из-за любого пустяка: дружелюбной улыбки, похвалы, заинтересованного взгляда, нечаянного прикосновения. Как-то по надобности (никак иначе) Максим пробовал до неё дозвониться. После нескольких неудачных попыток Лиля перезвонила сама. "Я тебя не очень отвлёк?" - холодно спросил Максим, зная, что любая другая нота окажется неверно взятой. - "Нет, я ехала в автобусе". - "А, не слышала телефон..."- кивнул Максим, лихорадочно вспоминая повод, по которому звонил. - "НЕТ. - сказала Лиля, которая если и говорила что-либо когда-либо, то с искренностью Фореста Гампа. - Мне совесть не позволяет говорить в автобусе по телефону стоимостью в полторы штуки баксов". - "Так поменяй его на несколько китайских телефончиков и раздай другим", - попробовал пошутить Максим. - "Не могу, родители обидятся". - "Пусть купят тебе машину", - вздохнул он устало.- "Я пишущий человек, - всерьёз сказала Лиля, - мне нужно быть среди народа".
На этой теме они и сошлись: "в народ" вылезали при каждом удобном случае и, конечно же, исключительно как пишущие люди...
Той зимой было неплохо потоптаться на морозе среди картин, сувениров и другого самодельного товара; побродить между насторожившимися надгробиями старых кладбищ, которые не спешили раскрывать свои тайны, но жути нагоняли; распить с бродяжками пивка: те стеснялись касаться добротного скитеровского рюкзака, стоявшего на парапете, и он сам вынимал оттуда пластиковые бутыли; послушать час-другой ребят в переходе - не без трёпа на перекурах, поездить на электричках - в Горьковском, например, направлении: покровские цыгане, обещая богатство, вытащили из портмоне сотенную долларовую купюру, пока Максим прятал в него перевязанный своим волосом бумажный гривенник. На станции перед Владимиром ребята в милицейской форме, охраняющие дебаркадер, не захотели почему-то пускать на перрон: его билетик затерялся в их бдительных руках - верно, не заметили, уронили, замялся куда-то... Пришлось договариваться, чтобы за сущую мелочь пройти без билета. В летнюю пору наступило время поэтических слётов и бардовских фестивалей, время Питера и "голубых вершин" Коктебеля.
А осенью Лиля вышла замуж за одного из совладельцев производства, на котором преуспел её отец.
"Ты его любишь? - с ужасом вглядывался Максим в свадебную фотографию на Лилином рабочем месте, которое вдруг нашлось для неё как для штатного сотрудника издательства. - "Нет",- честно, как всегда, ответила Лиля. - "Так в чём дело?" - недоумевал Максим, кружа среди стрёкота клавиатур и жужжания копировальной техники. - "Ни в чём", - Лиля невозмутимо пожала плечами.
Да, рано или поздно нечто в ней начинало вызывать раздражение.
Таким был их коллектив.
Максим вошёл в зал для совещаний в тот момент, когда Ольга Эдуардовна перечисляла претензии к материалу, который её усилиями должен был претвориться в текст будущего литературного бестселлера. Обычно эта была наиболее продолжительная часть совещания. Ведь чего-чего, а ощущения собственного превосходства Ольга Эдуардовна и не думала скрывать от них. Вот ещё! Она была уверена, что только время - это смутное, неблагодарное, сбрендившее время, восхваляющее безумцев и погребающее таланты! - виновато в её бесславии, в том, что она вынуждена обретаться в этом постыдном промысле вместо того, чтобы занять подобающее место в писательском цехе. Она не любила напоминаний о мучительном труде, который часто приносит художнику вместе со счастьем самоотдачи горечь одиночества, об отверженности, преждевременности настоящего мастера - обо всём, о чём пытался с ней спорить филолог Павел Игнатьевич, раздражённый её воинствующей амбициозностью.
-Я твёрдо стою на земле, - довольно резко отвечала она на это. - И делаю это своими двумя ногами. Я ничего ни у кого не прошу и не заимствую. А то, чем заняты мы с вами, в корне аморально.
-Душечка, так в чём же дело, действуйте в соответствии с вашими убеждениями, но не третируйте окружающих!
-Плывите по течению! В добрый путь!
-Бейтесь головой о стену! - пожимал плечами филолог, будучи отчасти философом, и кроме того - любящим мужем и ответственным отцом пятнадцатилетних девочек-двойняшек. Девочки не жаловали филологию, впрочем, как и любые другие науки, вопрос о поступлении в институт оставался не только открытым - он зиял пугающей бездной и наводил на мысли о предстоящих денежных тратах. Требовались средства на карманные расходы и бесчисленные тряпки. Висело несколько крупных долгов и гаденько щекотало совесть множество мелких. О чём, о чём тут было спорить?!
В любое другое время Максим внимательно выслушивал всех. Он знал, насколько это важно для слаженной работы коллектива.
Но сейчас, едва успев занять место, он вдруг поднялся для того, чтобы прервать поток высокомерно растянутой, неприязненно неторопливой речи Ольги Эдуардовны.
-В целом ваши замечания понятны, - сказал он. - Спасибо, что вы своевременно отправили мне тексты, сейчас они читаются, редактируются, потом поступят соображения о доработке. У меня не хватает заключительной части "Нежити"... Анатолий?
-Я принёс, - студент Анатолий пододвинул к нему большую клеенчатую тетрадку.
Максим, как колоду карт, с бумажным треском перелистнул страницы тетради.
-Опять от руки? Анатолий, мы договаривались, что вы приобретёте ноутбук...
-Вы же всё равно вычитаете за перепечатку, - Анатолий слегка заикался, взгляд светло-зелёных глаз за толстыми стёклами очков смущённо увиливал.
-Это несерьёзно, чтобы это в последний раз, - огорчённо отчитывал Максим, чувствуя на
себе весёлый взгляд Гарика, проскользнувшего несколькими минутами ранее и теперь удобно устроившегося между стеллажами со справочной литературой. Они оба знали, что потребовать что-либо у подчинённого ему человека было для Максима ой как непросто. Пожалуй, это было самой неприятной необходимостью его должности. То, что для Гарика не составляло никакого труда и получалось обезоруживающе естественным образом, ему давалось с трудом: он не чувствовал себя вправе требовать чего-либо в приказном порядке. Может быть, не верил в иерархию власти вообще... Его понятие о равенстве было сродни античному, где альтернативой была только тирания. Поэтому жёсткость и жестокость для него соседствовали довольно тесно.
Однако сейчас всё это мало его интересовало, и он почти не обратил внимания на насмешливую улыбку главреда, наблюдающего за его общением с отделом. Ничего, скоро они поймут, к чему нужно стремиться... Скоро узнают, какую ценность может представлять работа настоящего мастера!
Он отдал рукопись Гарику двумя днями раньше и всё это время ждал его звонка. Что он хотел услышать? Что-то вроде: "Старик, да это же гениально!"? Банально, конечно, однако он был так впечатлён своей находкой, что ни о каком другом ответе и не помышлял.
Сейчас он только тяготился медлительностью, с какой решались пустяковые вопросы, шарил взглядом по личным вещам Гарика в поисках заветной папки, присматривался к выражению его лица и был слегка обескуражен, угадав, что Гарику известна причина его нетерпения, но его ожидания вряд ли оправдаются... Тот казался расслабленным, задумчивым и... разочарованным?!
Пока Максим обкусывал пальцы, литераторы озвучили пометки, сделанные ими в блокнотах, попеняли друг другу за огрехи. Ольга Эдуардовна выразила желание поработать в другом жанре. Когда пришло, наконец, время расходиться, студент творческого ВУЗа Анатолий вынул из спортивной сумки ещё пару клеенчатых тетрадей и протянул их Гарику.
-Посмотрите, пожалуйста, Игорь Леонидович. Может быть, это можно будет выпустить отдельной книгой. Честно говоря, мне тяжело работать... в соавторстве.
Ольга Эдуардовна нервно хохотнула и, кутаясь в цветастое вязаное пончо, покинула комнату.
Гарик приоткрыл одну из тетрадок и отодвинул коротким жестом.
-Перепечатать.
Анатолий хмуро собрал вещи и вышел.
-Держи, - сказал Гарик, вынимая из кейса толстую картонную папку, завязанную по старинке: тесёмками.
Максим тут же отмёл решение держаться бесстрастно, как решил было получасом раньше, и подался к нему:
-Сделай лицо попроще, а? Скажешь, тебе не понравилось? Ну, скажи! И кто ты после этого?
-Да не кипятись ты, - поморщился Гарик, открыл фрамугу окна и присел на край стола, закуривая. - Понравилось. Отлично. Просто сочинение захотелось написать, как в школе. Образ Печорина как лишнего человека, помнишь?
-При чём тут это? Это же современный роман. Мало того, речь идёт о вещах, которые не способны устареть за двадцать-тридцать лет. Это ж связь времён, поколений. Это то, что нам нужно! - убеждённо говорил Максим, и Гарик услышал определённо жёсткие нотки в его напряжённом голосе. - Если тебя не интересует содержание, - а на мой взгляд, ничего даже приблизительного по уровню за последнее время я не видел! - подумай о том, какой можно будет дать пиар! Автор, не публиковавшийся более двадцати лет, выпустил долгожданный роман, тра-та-та, как там это делается?..
-Ты не хуже меня знаешь, как это делается, - сказал Гарик негромко, и Максим, шлёпнув ладонью по поверхности стола, с размаху сел на место. - Это твой дед, я понимаю твои чувства, старик...
-Да при чём тут!..
-Да при том! Каждый год выпускается определённое количество классики, которое пипл способен схавать. Существует рейтинг продаж. Знаешь, какие акулы висят на трубке после выпуска книги с тем, чтобы с дрожью в голосе узнать, как расходится тираж? "Вам и не снилось", вот как это называется. В обществе потребления на первом месте - процесс потребления, а всё остальное лишь сопутствует этому процессу.
-Другими словами...
-Этот роман хорош, я бы, пожалуй, даже посоветовал его достаточно узкому кругу людей для прочтения, но я его не продам. Будь сейчас немного другая финансовая ситуация в издательстве и у меня лично, я бы издал его для того, чтобы сделать тебе приятно. Но не сейчас, старик, извини... Ты отлично знаешь, сколько мне приходится выпускать всякой хрени для того, чтобы выходили по-настоящему хорошие вещи... Я не могу рисковать. У меня убытки по нескольким месяцам. И ты знаешь об этом.
-Я знаю! Мало того, что знаю - я приношу тебе реальное средство заработать, успешный проект, кладу его, как собака - кость, к твоим ногам. А что делаешь ты?
-А я говорю, что ты ошибся. Ты просто необъективен, потому что речь идёт о близком тебе человеке. Принеси тебе кто-нибудь что-либо подобное, ты бы сам сказал: товар штучный, массовыми тиражами его не продашь.
-Ну ты и далдон! - возмутился Максим в очередной раз, вскакивая с места и снова усаживаясь. - Как можно быть таким твердолобым?!
-Эй ты, полегче! Хорош уже, ладно? А то я не посмотрю, что ты - мой дражайший сокурсник: уволю на хрен за профнепригодность. Сечёшь?
Гарик со смехом положил руку на его плечо. Максим дёрнулся, стряхивая её:
-Держишь дистанцию? Ну что ж ты, держи до конца...
-Да перестань, Макс. Ты помнишь, с каким трудом я начинал. Выгрызал свою тропку в этих джунглях. Был бы я тем, кем ты меня хочешь видеть, сидели бы мы сейчас здесь? Писали бы в журналках комментарии к чьим-нибудь сиськам. Это в лучшем случае.
Максим аккуратно перевязывал тесёмку на папке.
-Есть, правда, вариант, - осторожно сказал Гарик.
Максим поднял глаза.
-Отдать на переплавку нашим неграм, - закуривая очередную сигарету, Гарик состроил шутливую гримасу, подняв брови и собрав гармошкой лоб. Дымная струя устремилась в направлении Макса. Нет, это уже слишком. Он взял папку под мышку и вышел.
Через несколько минут, когда за ним захлопнулась тяжёлая дверь подъезда, в кармане забился телефон.
-Мне не подходит ваше предложение! - сопя от быстрой ходьбы, но преувеличенно отчётливо сказал Максим.
-Что тебе не подходит?
Удивление деда, видимо, было вызвано не столько его словами, сколько тоном, каким они были произнесены.
-А, дед, здорово! Да это не тебе... Обознался. Как ты?
Дед собрался с другом Сомовым "на охоту". Любители в прошлом пострелять уток и дупелей в местами заболоченной округе деревни, где жил Сомов, теперь они изредка встречались, чтобы не спеша побродить по лесу, постоять с удочкой в высокой траве круглого озера за деревней, откуда в осенние дни, набрякшие серой моросью, уютно тянуло печным дымком, и плотная тишина вокруг преувеличивала каждый звук, её нарушающий: плеснула ли рыба плавником, залаяла в деревне собака, прошуршала ли крыльями снявшаяся с места птица. Сомов жил в деревне с незапамятных времён. На предложения переехать в город отвечал отказом, вместо себя устраивая в столице собственных детей и родственников жены, которая со временем смирилась со своей участью и полюбила эту незатейливую размеренную жизнь так, как любила своего большого и нелюдимого мужа.
Дед же продал свою дачу, вещественную память о былых литературных заслугах, когда Максиму понадобились деньги для того, чтобы войти в издательское дело, выпестованное его бывшим сокурсником Игорем Силиным на голом энтузиазме и не без сопутствия удачи. Этот скромный дощатый домик в посёлке, известном скоплением творческих знаменитостей на своей территории, был от начала до конца бабушкиной затеей и пустовал после её отъезда. Бывало, Максим наезжал туда на выходные с друзьями и подругами во времена учёбы на журфаке университета. И ему показалось, что дед с удовольствием избавился от этого дома, когда пришло время. Или он успокаивал себя таким образом, томясь безотчётным тоскливым чувством не вины - нет... собственной незначительности.
Пообещав деду приехать за ним через пару дней в Бизюково, Максим со стаканчиком дымящегося кофе в руках и папкой с рукописью на коленях уселся в сквере среди клёнов. На огороженной полосатыми лентами части бульвара сновали рабочие. Они то спускались в разрытую в земле яму, то сверху что-то в неё кричали. Оттуда сочился густой затхлый пар. Стучала какая-то техника. Максим едва расслышал звонок телефона.
Вполне непринуждённо Гарик сказал, что - так и быть - Максим прав, и рукопись несомненно нужно готовить к печати, только прежде обсудить рекламу и продвижение, а также ту тысячу и одну мелочь, которая обычно занимала его, но проносилась мимо ушей Макса бесформенным гулом. Максим не стал возражать- кому нужны его возражения? Не ему и не в этой ситуации. Поэтому проглотил готовую злорадную реплику и, закинув бумажный стакан с недопитым кофе в мусорный бак, рысью пустился обратно в офис, благо не успел далеко отойти...
Всё складывалось более, чем удачно. Но теперь одна деталь, которую воодушевлённому Максиму как-то удавалось замять, обойти вниманием в своих размышлениях, вставала перед ним, реальная и угрожающая всей затее. Он был более, чем уверен, что дед ни под каким соусом не захочет опубликовать роман. Можно было, конечно, озвучить своё предложение, подождать, пока он попеняет на то, что внук лезет не в своё дело и суёт свой нос, куда не положено, а потом постараться оправдаться: да что ты, дед! Я подумал, что после длительного перерыва ты просто не решился отнести её сам. Это - сюрприз своего рода. Я, как человек, причастный к литературному процессу, не могу так просто взять и забыть о том, что её видел и читал! И ты, мне кажется, не вправе... Что? Куда пойти?! Да. Этим вполне могло всё закончиться. Был ещё вариант: он действительно сам собирался нести её издателям.
Даже учитывая то, что рукопись, судя по дате, пролежала не менее двух лет в столе, где он её обнаружил, когда по просьбе деда искал пенсионное удостоверение (тот застрял в какой-то конторе, для полноценного общения с работниками которой необходима была эта запропастившаяся книжечка), - даже учитывая это, вполне можно было допустить, что он готовился отнести её по назначению, то есть в издательство, а куда ещё несут рукописи? Всё это было так, но Максим слишком хорошо знал своего деда!.. И он не просто чувствовал, а был уверен, что никуда идти тот не собирался. Мало того - не ощущал неудобства из-за отсутствия видимого результата своей работы, испытывал свои какие-то тезисы, разыгрывал партию со своим прошлым... Всё, что угодно! И как теперь обойти упрямца?.. Эта задача была неизвестным членом казавшегося таким стройным уравнения.
Когда зашла речь о том, чтобы подписать договор с автором - что, собственно, и должно было положить начало всему - Максим не сумел скрыть растерянности.
-Ты хочешь сказать, что старик... пардон - твой дед не в курсе дела? - сообразил Гарик.
Чем больше он размышлял о предстоящей публикации, тем меньше нравилась ему эта идея. С другой стороны, он доверял интуиции Максима, которого не первый год держал возле себя - и был уверен, что держал не зря. В их тандеме Макс отвечал, безусловно, за творческую составляющую, и на некоторые его промахи, подтверждающие коммерческую недальновидность, Гарик закрывал глаза. Но и собственному природному чутью Гарик привык доверять. Теперь же, догадавшись, что сам автор слыхом не слыхивал ещё о том, как осчастливил его внук, он вдруг оживился: выпрямился в кресле с высокой кожаной спинкой, собрал бумаги перед собой, забарабанил пальцами по поверхности стола.
-Так-так-так... Ну, и какие мысли будут на сей счёт? - спросил он.
-Он в деревне у Сомова: мы как-то были там с тобой, помнишь?
-Помню. Утки, наверное, до сих пор смеются над нашей охотой... Разговаривай. Этот момент обойти никак нельзя, сам понимаешь.
-Да ну что ты!.. Я и не собирался.
"Хотя, если разобраться, насколько принадлежат автору его писания? Ну, повезло тебе, поцеловал Господь Бог в макушку, сподобил на то, чтобы твоей рукой была написана редкая вещь - так передай дальше, по назначению! Нет - прячут, жгут, запрещают печатать. Одни готовы душу продать, чтобы свою бестолковую физиономию в любое издание пристроить, другие презрели земную славу!"- распалял себя Максим, шагая домой.- "Как это похоже на тебя, дед!". Он разулся в прихожей, поставив туфли между дедовыми ботами и клетчатыми тапочками, с пакетом в руках прошёл на кухню, сунул в микроволновку пластиковую коробку с едой, достал банки с пивом.
Захватив еду, он прошёл в гостиную, расположился на диване, чего бы никогда не сделал в присутствии деда, напротив шкафа, полки которого были заставлены книгами, фотографиями и всякой дребеденью, привезённой из поездок членами когда-то большой семьи. Непроизвольно или, может быть, предваряя ход его мыслей, взгляд Максима скользнул по семейным фотографиям. Мама с отцом... Изображение чёрно-белое, неумело позируют, видно, кто-то рядом неожиданно объявился с фотоаппаратом и сказал: "Улыбочку, снимаю!". Папины глаза смеются, брови шутливо нахмурены. Они сняты под открытым небом: где-то остановились в своём трудном, веселом, захватывающем пути. На обоих - свитера под горло, отец слегка растрёпан, резко очерченные линии скул и подбородка затенены щетиной. У мамы волоском к волоску лежат светлые вьющиеся пряди вокруг улыбающегося лица с ямочками и острым подбородком. Лицо усталое, с видимыми морщинками, но в глазах сосредоточено счастье - выражение безусловного и полного наслаждения моментом, которое случайно удалось выхватить фотографу.
Эта фотография, как и другие: дед в окружении коллег, дед среди японских делегатов, бабушка в молодости, с непривычно неуверенным, вспугнутым взглядом... - стояла здесь множество лет, к ней привыкли, и боли Максим не испытал.
Внутри него сохранялось некое пространство, не участвующее в ходе обычной, повседневной жизни, но всегда подразумеваемое. Оно готово было себя обнаружить - неявно, как правило - глухим отголоском воспоминания, сочетанием случайных слов, услышанном не где-то, а ТАМ - в том отрезке жизни, который и был настоящей жизнью, до поломки, до какой-то безумной ошибки, способной свершиться лишь по причине, которая осознанию не подлежит...
Дед по-своему пытался осмыслить трагическую несправедливость - единственно доступным ему, литературным, путём. Он написал книгу, и до недавнего времени казалось, что это была его последняя вещь, после которой он не смог или не захотел написать ничего больше.
Возможно, он решил, что у него ничего не вышло: условная литературная реальность показала себя жалким подобием жизни, в циничное лицо которой он с отвращением вглядывался теперь. Понадобилось время, чтобы простить и примириться. Максим ни с кем никогда не говорил об этом (как-то даже в голову не приходило!), но рассказывая Гарику о новой рукописи, поделился:
- Раньше в своих книгах он как будто давал понять: жизнь значительно умнее всех нас, любых человеческих поступков, желаний, надежд! Позже, оглядываясь назад, признаёшь - так было должно, единственно верно.
А потом - провал... Наверное, он задавал вопрос тому, кого привык спрашивать, но ответ не появлялся в строчках под некогда ясновидящей рукой.
Они остались вдвоём и вцепились друг в друга, как утопающие, понимая, что им не выплыть, если хоть у одного из них чуть ослабнет желание спастись.
-Это, - говорил он Гарику, подразумевая всё ту же рукопись, - мирное соглашение.
Дед словно бы сказал тому, у кого раньше привык только спрашивать: тебе - твоё, мне - моё. Твори по законам, приемлемым для Тебя, я же буду это делать по своему разумению.
Вероятно, Гарик так ничего и не понял, в чём Максиму пришлось убедиться несколько дней спустя, когда пришла пора забирать деда из деревни.
Сомова Максим всегда побаивался - даже не побаивался, а говоря по старинке - робел перед ним. В голове не укладывалось, что связывало этих двух. Если бы деду вздумалось стать киноактёром, ему доверяли бы роли аристократов, белогвардейцев или высокоинтеллектуальных советских разведчиков - хотя где вы видели советских разведчиков с низким уровнем интеллекта? Разве что в американском кино. Бабушка любила вспоминать, что женщины всегда вились вокруг него, а ей, дескать, ловко удалось оставить всех с носом. И в этом она была права.
Когда Сомов раньше приходил в их дом, бабушка, обычно приветливая и многословная - хоть к ране прикладывай - открывала дверь, молча подбирала за гостем наспех сброшенную куртку и с неподвижным лицом уходила в комнаты, вглубь квартиры. А если была на месте домработница, то узнав, что должен быть Сомов, бабушка поручала его Ядвиге.
Потом, уже оставшись вдвоём, справлялись, как могли. Бывало, деду приходилось ненадолго лечь в госпиталь, и тогда Максим оставался с Ядей, а Сомов навещал их. Они шли в музей Великой Отечественной войны, что находился рядом с домом. Максим рассматривал экспозиции батальных сцен из папье-маше: крошечные солдаты шли в атаку, приводили в действие орудия, камуфляжная сетка величиной с авоську маскировала укрытия, в картонных окопах тускло блестели стёклышки мнимых луж. В одном из залов была выставлена военная техника. Сомов среди танков смотрелся весьма органично.
Впоследствии Максим понял, что хмурым он казался тем, кто не выдерживал его прямого, внимательного взгляда, тушевался, отступал. Большой, нескладный, до поры молчаливый, но уж если заговорит - не просто шумный, а гулкий, рокочущий, как поток в скалистой расщелине - такой Сомов не находил понимания у слабых духом. Но в его глазах, жёлто - зелёных, как у лесного зверя, всегда было что-то, отменяющее все проявления грозного облика. Сомов был добрым, но держал это в большом секрете.
Стол был накрыт за домом, где летом клубилась зелень сада. Сейчас здесь висел туман, на голых ветках кустарника дрожала влага, скользкая тёмная листва покрывала землю. От углей в мангале валил пар. Сомов, поругиваясь, наклонял кудлатую, как у собаки-водолаза, голову и дул на них сбоку.
В доме их дожидался охотничий трофей деда: две завернутые в бумагу и сложенные в пакет упитанные утки: кряква и крупная шилохвость, которых дед сразу по приезду Максима с гордостью предъявил внуку, вежливо и брезгливо оценившему добычу.
Раньше на охоте их сопровождал умный и вертлявый ягдтерьер Мушкетон. Никто не учил его охотничьим премудростям, по природной склонности он быстро разыскивал и приносил подранков, догонял лисицу и, случалось, висел на шее кабана, намертво сомкнув небольшую пасть с куцей рыжей бородёнкой. Недавно храброго Мушкетона не стало, Сомов так и не завёл другую собаку, тем более, что за время жизни в деревне к их дому приблудилось немало собачьих ртов, и друзьям приходилось охотиться "самотопом", двигаясь по бекасиным и утиным угодьям, спугивая и стреляя поднявшихся птиц. Поэтому если стреляли - то с тем умыслом, чтобы уже наверняка подобрать потом. И всё же это была охота.
Всё это время она строго и ласково ухаживала за мужчинами, с удовольствием подтрунивая над ними и развлекаясь долгими вечерними разговорами с непривычно словоохотливым Петром Андреевичем. Её Сомов на время приезда гостей становился основателен и деловит, то и дело обходил нехитрое хозяйство, поправлял и прилаживал то, что можно было сделать на скорую руку, не давая скучать приезжим и демонстрируя свою домовитость.
Дед и впрямь бодрячком прохаживался по кривым тропинкам сада, на которые с яблоневых уснувших ветвей сыпались холодные капли. Втянув голову в плечи и спрятав нос в шарф, Максим посматривал на него со смешанным чувством нежности и неловкости, оглядываясь то и дело на Сомова - ему казалось, что тот в свою очередь наблюдает за ним.
-Ты посмотри, как хорошо, как тихо, пойдём к лесу... ну, на две минуты... ты был здесь летом, но ты не видел, каким он становится - этот лес: раздетый, трогательный, знаешь ли...
Максим посмотрел в сомнении на свои ботинки из тонкой мягкой кожи. Но пошёл, потому что предполагаемый разговор с дедом у него вполне сложился, и ему теперь же хотелось высказаться.
Осязаемая, почти видимая глазу взвесь дрожала в стылом воздухе. Они спустились к лесу. Среди поникшей мертвой травы качались жёлтые метёлки на стойких соломенных стеблях, штанины брюк сразу облепили ноги до колен. От мокрых стволов тянуло терпким древесным запахом. Пахло пропитанной влагой корой, мхом, землёй и туманом - особым лабораторным запахом дистиллированной воды.
Дед торжественно остановился, поднял голову. Неподвижную тишину время от времени вспарывали крики воронья. Тяжело нависало ватное раздувшееся небо.
-Дед, я тут поговорить хотел... - ..."Чёрт знает, что такое... пропади всё пропадом... и всё же: врёшь, не возьмёшь!"... - В общем, я рукопись новой твоей вещи... ну, лежала там ... в столе... отнёс в издательство, мы её прочли... Ты знаешь, это здорово.
-То, что вы её прочли? - бесстрастно отозвался Пётр Андреевич.
Было очень тихо. Слова звучали веско и отчётливо, фривольно интонировала безобидная фраза...
-То, что ты написал.
-А, ну да... Твой друг сказал мне, что вам понравилось.
-Друг?! Кто - Гарик, что ли?
-Игорь Олегович, насколько я помню. Ведь издатель именно он, если я не ошибаюсь?
-Он... А когда вы успели? То есть я хочу сказать - каким образом? Он звонил тебе?
-Он был здесь. Хотел получить разрешение на публикацию. Возможно, он не стал ждать, к чему тебя приведут угрызения совести. Побоялся, что ты пойдёшь на попятный, как думаешь?
Максим принялся расхаживать взад-вперёд, не в силах больше стоять столбом под невинным взглядом дедовых васильковых глаз, окружённый этим ехидным туманом.
Под тонкой подошвой туфель утробно чавкали кочки.
-Вот видишь: ты же всё понимаешь. А как я должен был поступить? Ты думаешь, мне стыдно? Да, мне стыдно, но я ничуть не жалею, что я взял её, что показал, что стою сейчас перед тобой... вот как дурак, в самом деле! Потому что я знаю, ради чего я это делаю.
Брови Петра Андреевича поползли вверх: он уважительно наблюдал за внуком, в то время как румянец благородного гнева заливал его щёки...
-Ты ведь дал ему разрешение на публикацию?
-Естественно, - сказал Пётр Андреевич, - в письменном виде. Правда... нужно внести кое-какие поправки.
-Какие ещё поправки?
-Не знаю... Игорь Олегович сказал, что специально обученные люди займутся этим, мне и невдомёк - кто это, наверное, редакторы. Они адаптируют рукопись для современного читателя - так сказал Игорь Олегович.
-Как же так, - растерялся Максим, - почему ты не посоветовался мо мной? Ты хоть знаешь, что это значит, беспечный ты человек?
-Кроме того, мы обсудили варианты нового имени, под которым теперь будут выходить мои книги... ну, переделанные в соответствии с вашими современными стандартами. Это будет забавный псевдоним... Запамятовал, правда...не то Виктор Кукин, не то Куктор Викин....
-Ты издеваешься надо мной, да?
-С какой стати? Благодаря тебе - в мои-то годы! - мне предложили стать новым брендом. В конце концов, это захватывающий опыт...
-Ты - бренд? Я не могу поверить! Как ты мог?
- А ты как мог выкрасть у меня рукопись? Молодец, ты убедил меня в том, что я - питекантроп, ты показал мне пример, и я действую сообразно с ним! Я чертовски современен, ты не находишь? Почему бы мне не стать новым брендом?
Всю дорогу до города Пётр Андреевич был невозмутим. Смешливо напевая себе под нос, он смотрел на текущие мимо поля, перелески и затаившиеся деревушки, пока всё не слилось в пёстрое жёлто-бурое полотно, а взгляд его не уткнулся устало в стекло, где появлялись и рассыпались прозрачным бисером раздавленные потоком встречного воздуха капли начинающегося дождя.
Он принялся крутить ручку громкости радио, путал кнопки, наконец, попросил найти что-нибудь, "чтоб не пели, а говорили" и задремал под сводку модных тенденций сезона.
По приезду он довольно резво обежал машину, чтобы первым взять свой фасонистый, правда, изрядно потёртый чемодан толстой рыжей кожи и долго не хотел выпускать его, пока Максим, старательно не обращающий на него внимания, не завладел поклажей. Обняв свёрток с неподвижной уткой, дед, не отставая, шёл сзади.
Максим поставил чемодан в прихожей и, пропустив деда в квартиру, тут же рванулся обратно - за дверь. "Я ушёл!" - крикнул он на ходу. Пётр Андреевич, переводя дух, уселся на тумбу для обуви, поглаживая свой свёрток. Он посмотрел на дверь, за которой удалялся звук грохочущих шагов, и улыбнулся.
Трудно тут было сдержать улыбку - и хорошо, что не мог он её видеть, а то бы ещё, чего доброго, обиделся на меня в юной своей запальчивости. Хоть между нами обычно не бывает никаких мерехлюндий, однако я заметил, как взволновала его эта история - и хорошо, что взволновала. "Потому что я знаю, ради чего я это делаю..." Каково?
По-моему, и не стоило такой шум поднимать. Говорю это, выплывая на поверхность своего рассказа, чтобы глотнуть свежего, трезвящего воздуха и бодро помахать читателю, ожидающему на берегу.
Максим отправился на поиски Гарика - догадываюсь, что разговор у них будет жарким.
Иногда мне кажется, что совсем необязательно быть очевидцем чего-либо, чтобы знать почти наверняка, что именно происходило. Впрочем, весь этот рассказ тому подтверждение.
Гарик не отвечал на звонки - а впрочем, это было неважно. Максим нашёл его в одном из пластиковых отсеков издательства - он сидел на столе, подперев задом монитор компьютера (...и что за привычка сидеть на столах?.. свободный художник, свой в доску начальник или змей, вползающий в вашу доверчивую душу?..). Напротив него Лиля Шибеко чему-то смеялась, медленно туда-сюда крутясь на офисном кресле, и мягкие пряди её вьющихся волос тоже тихонько раскачивались... На долю секунды Максим застыл. Гарик, увидев его, поднялся.
-А! Макс! Я тебя жду.
Ссора вспыхнула незамедлительно.
-Что же ты творишь, сукин ты сын! - рванулся к нему Максим, но притормозил, издавая сдавленное рычание: слова, которые он готов был сказать, рвались все разом.
-Понятно, - вздохнул Гарик и стал теснить его к выходу, между делом подмигивая Лиле.
Максим уворачивался, отнимая локоть руки, которую Гарик с нажимом заводил ему за спину.
-Я ведь не мог отправить рукопись в печать без подписания договора с автором, без его на то согласия, без обсуждения всех тонкостей дела...
-А кто тебе сказал, что ты не получишь его согласия? - Максим делал шаг, идя в наступление, Игорь борцовской хваткой держал его руку. Так они неуклюже вальсировали: шаг вперёд - два вокруг своей оси, толкнули стул на колёсиках - и тот стукнулся спинкой об один из рабочих столов, с края которого соскользнул, наконец, пластиковый поддон для документов.
- Я не могу работать через третьи руки, я - профессионал. Ты - любитель, и нужно это признать! Хочешь сражаться за идею - сражайся своими средствами и на своей территории. Не губи общее дело! - Максим видел близко перед собой красное лицо сопящего главреда. Слова он цедил сквозь зубы, стараясь не привлекать внимания, но тщетно: испуганная Лиля выскочила в коридор, и оттуда уже слышались чьи-то возгласы.
В общем зале сотрудники поднимались со своих мест, прислушиваясь к шуму за ненадёжными пластиковыми перекрытиями. Позвали с вахты Лидию Алексеевну - вызывать ли охрану? Женщины охали, бегали по коридору, стуча каблуками, и хватали за руки вновь прибывших, торопясь пересказать то, что стало им известно.
А известно им стало от Лили Шибеко, теперь жалко всхлипывающей в объятиях главного бухгалтера, что Максим, видимо, ополчился на Игоря Леонидовича, застав её с ним наедине, и вообще - уже давно она заметила, насколько ему небезразлична. И если поначалу он держался в рамках, то теперь совсем распоясался. Ведь видела же, что носится он по издательству в последнее время, как ошпаренный, надо было тогда догадаться.... Но кто знал, кто знал?.. Лилю успокаивали.
...- Помнишь ты как-то сказал: в нашем распоряжении есть все средства, которые накапливались веками, а мы не способны создать ничего настоящего - лепим безделки на потеху публики, - говорил между тем Максим быстро. Он уже не сопротивлялся. - Получается, что все озабочены только собственной персоной! Где нам создать героя или героиню, куда важнее собственную рожу увидеть в газетке или хотя бы на фотографии с Мальдив, которую спешим вывесить на Одноклассниках или загнать в комп на заставку.
Э-эх! Паническое сознание собственного ничтожества! Нежелание видеть ничего дальше собственного носа.... Слепота и глухота. Пошлятина.
Гарик, кинув взгляд на лица, мельтешащие в дверном проёме, подошёл и резко дверь закрыл.
-Браво! Рудин... Нет, я бы даже сказал - Базаров. А может быть, Константин Левин? Ну, и чем закончились ваши нравственные искания, мой друг? Честно стыренным дедовым романом?
-Вот только не надо песен! Всё там в порядке. Объясни, какого рожна ты взял согласие на его переделку?
-Послушай-ка, в отличие от тебя, твой старик отлично понимает, что гораздо лучше ему будет работаться где-нибудь на швейцарских озёрах или, на худой конец, в добротном доме за чертой города. Может быть, он тебе даже благодарен - такая мысль тебе в голову не приходила? Сидел дед, писал себе истории, думал, что вряд ли в нынешнее время куда-либо их пристроит, а тут... пам-пара-бам - Чёрный плащ! только свистни, он появится... Ну что ты смотришь? Согласись. Согласись, Макс, и да пребудут с тобой покой и благодать.
Вечер застал Максима в одном из кафе на пересечении центральных улиц, праздно оживлённых в этот час. Прозрачные синие сумерки быстро темнели, зажигались весёлые цветные огни, приглашая к досугу. Через стекло всё хуже было видно прохожих, которых он равнодушно, а со стороны могло показаться, что и неприязненно, разглядывал, сидя за столиком над их головами. В зале становилось людно - это было одно из тех мест, где по вечерам ярко горел электрический свет и было прочно занято каждое посадочное место, в том числе и за длинной барной стойкой. Там неспешно прогуливался хмурый бармен, при этом казалось, что большую часть времени он посвящает своим каким-то заботам, лишь иногда вспоминая о посетителях. Тех это, впрочем, не смущало. Гул голосов нарастал и, напоследок взглянув на картонную папку, лежащую перед ним на краю стола, Максим ласково поднял её, поместил под мышкой, оставил деньги на салфетке и быстро покинул зал.
Дома было тихо. Из-под двери дедовой спальни вытекал мягкий свет ночной лампы - он часто читал допоздна, может быть, так и уснул. Из-за его чрезмерной деликатности Максиму неловко было лишний раз его беспокоить. Так они и прислушивались друг к другу из-за закрытых дверей, что нередко Максима раздражало. Нарочно громко повозившись на кухне, он ушёл к себе.
За полночь, когда всё стихло, исчез последний свет, и о спящих в доме людях говорило только невидимое и очень слабое живое мерцание, одна из дверей приоткрылась, оттуда в трусах и майке выскользнул некто, прокрался по длинному и узкому коридору и вошёл в одну из примыкавших комнат. Там он, осторожно лавируя между предметами, чья обычная расстановка была, видимо, ему хорошо знакома, подобрался к большому письменному столу возле окна и, выдвинув с глухим деревянным стуком один из ящиков, положил туда довольно увесистую книгу, а может быть - папку с бумагами, которую всё это время прижимал к животу, мелкой рысью минуя тёмные закоулки квартиры. Он замешкался на выходе и быстро обернулся, когда комнату пересек луч голубого света - под окнами прошелестел автомобиль. Висевший над столом фотопортрет мужчины - интеллигентного, в круглых очках... подробнее в темноте не разобрать... - стеклянной поверхностью отразил несносный луч, полоснувший по глазам ночного посетителя. Он зажмурился, на мгновение замер, прикрыв, словно защищаясь, лицо, прозвучало тихое ругательство, и дверь за ним аккуратно закрылась.
С утра меня разбудил звонок - наверное, Сомов: вот уже где ранняя пташка!.. Пробираясь в кабинет к телефонному аппарату, где с незапамятных времён ему место, я заглянул в спальню внука и гостиную - везде было пусто. Да что ж это с ними сегодня...
Сомов звонил сообщить, что он переговорил с издателем, последний десяток лет его издававшем, и тот готов встретиться, но уже не глядя берёт всё, что бы мы ему не принесли. Лестно, конечно. После того, особенно, как молодёжь вызвалась принять участие в судьбе моей последней работы... Кстати, вот и она.
Я взял рукопись из ящика и положил на видное место, чтобы не забыть захватить её, когда за мной заедут.
Через какое-то время телефон заверещал снова. Думая, что это Сомов: подъехал и набирает меня по сотовому (в своей деревне он обучился тонкостям современной телефонной связи), я поднял трубку.
-Пётр Андреевич, день добрый!
Гарик изучал фотографии, пробегающие перед его взглядом на мониторе компьютера: Кипр, он в плавках на носу рыбацкого катерка; с причудливым коктейлем в длинном бокале - улыбаясь и дурачась с жёлтым бумажным зонтиком в зубах; в ластах и маске рядом с плохо различимой крапчатой муреной, высунувшейся наполовину из своей каменистой норы и тупо глядящей в объектив... Гарику хотелось поменять заставку, но ничего подходящего не обнаруживалось.
-Пётр Андреевич, тут у нас оказия приключилась... Какая? Нужен мне другой экземпляр вашей рукописи. Представляете - исчезла. Сижу вот, ломаю голову, куда могла деться? А вы как думаете, Пётр Андреевич?
Пётр Андреевич ответил, что не припоминает, о какой рукописи идёт речь. Разговаривали?.. Запамятовал, простите старого дурака. Нет, вы ошибаетесь, давно уже не работаю, пишу учебник, составляю словарь. И всё в таком духе.
Гарик в сердцах отшвырнул телефон.
-Идите, проходимцы. Походите-походите, и вернётесь...
Он смотрел на фотографию на мониторе компьютера - последнюю, на которой вдруг задержался. Здесь они с Максом после вручения дипломов: торжественная часть закончилась, и они, обнявшись и шутливо растопырив руки, в которых у каждого - по бутылке початого шампанского, позируют перед объективом...