Силин Анатолий Савельевич. Полюшкин крест

Анатолий Силин

ПОЛЮШКИН КРЕСТ

Повесть

Воронеж

2008

УДК 821.161.1-3

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

С 36

С 36 Силин, А. С. Полюшкин крест [Текст]: повесть

/ А. С. Силин. - Воронеж: б. и., 2008. - 235 с.

Книга Анатолия Силина "Полюшкин крест" -- невыдуманная

история о жизни дезертира и его большой

семьи в годы Великой Отечественной войны.

УДК 821.161.1-3

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

No Силин А. С., 2008

Это был для Василия Гусева роковой день. Все как-то сразу

смешалось, перепуталось в одну неразрешимую проблему. А начинался

день вполне нормально. Утром Василий отвез на подводе

жену в больницу. Врач сказала, что она должна родить сегодня или

завтра. Какая разница, подумал Василий, сегодня или завтра. Его

волновало совсем другое -- кого родит жена? Лично он ждал только

сына. Все дело в том, что у Василия и его жены Полюшки уже

было двенадцать детей, причем все --девочки. Надо ли говорить,

как он надеялся на появление в семье сына?

Вернувшись из больницы, Василий вместе со старшими дочками

Машей и Дашей начистили большой чугун картошки и поставили

варить. Пока чистили картошку, да она на загнетке варилась,

не раз добрым словом вспомнил жену -- как это ей удается каждый

день накормить такую ораву?

В связи с тем, что жена в больнице, бригадир в этот день Василия

от наряда освободил.

А вот дальше началось то, чего он ну никак не ожидал. После

обеда зашел посыльный из сельсовета и вручил под роспись Василию

повестку, в которой сообщалось, что завтра к девяти утра он

с вещичками должен явиться для отправки в армию. Читая повестку,

вспомнил, что в этот день, ровно год назад, началась война с

Германией. Лично Василия война пока обходила стороной. Из-за

большой семьи его от призыва в армию освобождали: такой, как

у него, большой семьи в Тишанке ни у кого не было. Василий к

этому снисхождению власти привык и на любых работах в колхозе

вкалывал безотказно. А тут вот свалилась, как гром с ясного неба,

повестка. Она его просто ошарашила, он никак в себя придти не

мог и стоял как истукан: как же так, думал он, было двенадцать деток

-- его не брали, вот-вот появится тринадцатый, и об этом уже

все знают -- призывают? Тут усмотрел он к себе явную несправедливость.

Однако надо было что-то предпринимать, чего стоять-

то: времени остается всего ничего -- меньше суток. Василий

заметался. Сделав наказ старшим дочкам, первым делом заспешил

с повесткой к председателю колхоза Рыжкову. Тот его за работу

всегда в пример другим ставил. Уж кто-кто, а председатель дол

жен помочь; да по-другому, считал он, и быть не должно. Рыжков

был на месте и, увидев расстроенного Василия, не думая, брякнул

-- опять девчонка? В правлении все знали, что поутру Василий на

подводе отвез в больницу жену.

-- Да нет, тут пока молчок, сказали, нонча или завтра разрешится!

-- Так в чем же дело?

-- А вот на -- читай, -- и Василий положил на стол председателю

повестку. Зевнув, тот достал из кармана пиджака очки и стал,

шепча губами, читать.

-- И что? -- спросил, когда прочитал.

--Как что? -- удивился Василий глупому вопросу. -- Меня

призывают, а дома, окромя детворы, никого! Кто с малышней останется?

Жена в больнице, я с мешочком поутру к Совету, а дома?

За ними про между прочим пригляд нужон и кормить тоже надо,

как же так?

-- Да-а, -- прогудел Рыжков, -- дело, прямо скажу, серьезное.

Но не горюй, чего-нибудь придумаем. Обещаю, деток твоих мы

какое-то время не бросим, а там, день-два, сам говоришь, и Пелагея

вернется! Ты, Василий, успокойся и не слишком накручивай.

Скажу только тебе и по секрету: меня вчера в Чигле тоже предупредили,

чтобы готовился сдавать председательские дела. Вот сижу

и голову ломаю -- кому? Некому сдавать, некому, -- развел руками

Рыжков. Что поделать, немец-то вон как жмет и давит, кому-то и

воевать надо -- не баб же туда отсылать?

-- Ясно, -- недовольно буркнул Василий. -- Как вижу, помощи

тут я не дождусь. Схожу-ка в Совет, может, там поймут.

Качнув головой, председатель еще раз развел руками, как бы

подтверждая, что и рад бы помочь, да не может. Гусев круто развернулся

и чуть не бегом рванул к сельсовету. По дороге размышлял,

что предсельсовета Дубков хотя к людям и требовательный,

но, как человек, добрый, понятливый. Он его должен понять. Это

не Рыжков. Самого Дубкова в армию не берут из-за инвалидности.

С обидой вспомнил не получившийся разговор с председателем

колхоза. Чай, мог бы попросить районную власть, ведь вкалывает

один за троих. Заволновался: а вдруг Дубков куда-нибудь умотал?

Вот будет незадача. Но тут Гусеву повезло: Дубков сидел в своем

кабинете и что-то писал. Вид у председателя сильно хмурной. Закончив

бумажные дела, он подпер голову ладонью и усталыми глазами

поглядел на появившегося в дверях Гусева. Спросил: "Кого

родила -- мальчишку или опять девчонку?"

"Да чево это они как сговорились, -- подумал Василий. --

Будто важнее этого и ничего нет? Кого родила, кого родила? Вслух

же сказал:

-- Я, товарищ Дубков, к вам совсем по другому вопросу.

Подойдя к столу, подал ему повестку и стал стоя ждать ответа.

Садиться специально не захотел, как бы тем самым давая понять,

что время не ждет и надо поспешать. Он почему-то был заранее

уверен, что Дубков прямо при нем снимет телефонную трубку и

позвонит кому надо в Чиглу. А в душе, словно перед кем-то оправдываясь

за свою просьбу, размышлял: "Да если б не куча детей

-- я век к вам клянчить не пошел, а как и все ушел бы на передовую.

Неужели своей башкой не могут допереть? Никакой я не трус

и не увиливаю от призыва, просто так сложилось..." Пока об этом

думал, Дубков легонько отодвинул от себя ладонью повестку и тяжело

вздохнул.

-- Это я уже видел, -- сказал как-то равнодушно. -- Предполагал,

что придешь. Обстановку в твоей семье знаю, так что убеждать

и упрашивать не стоит. Помолчав, продолжил: -- Когда мог, я

и без твоих просьб решал. Но обстановка вон как изменилась. Бои

идут в самом Воронеже, а оттуда до нас -- рукой подать. Скажу за

себя, -- приложил руку к сердцу. -- Если б не моя нога, -- кивнул

на высохшую после перелома в детстве ногу, -- я тут ни дня не

усидел бы, а давно ушел бить немца. Но вот из-за этой коротышки,

представь себе, не берут, так как -- инвалид.

Дубков нахмурил брови и уперся взглядом в повестку. Помолчал,

как бы давая время Гусеву самому осмыслить сказанное и

понять, что больше он ничего сделать не может. Попереминаясь

с ноги на ногу, Василий протянул руку к столу, сгреб ладонью повестку

и молча пошел к порогу. Но, прежде чем закрыть за собой

дверь, попросил:

-- Жене помогите, ей одной с детьми будет не под силу.

-- Чем можем, поможем, лишь бы германец в Тишанку не добрался,

-- услышал Василий в ответ. Уже по дороге вспомнил:

пока был у Дубкова, тому и по телефону названивали и в дверь

заглядывали, но он ни с кем не разговаривал, настойчиво убеждая

только его.

"Вот и отпросился", -- подумал расстроенно. Завтра в военкомат

можно и не заглядывать. Что толку, если свои отказали?

Зашел в магазин. Хотел купить ребятишкам конфет и что-нибудь

жене, но в кармане было пусто. Покрутился, покрутился и пошел

в больницу мимо почты и школы. Может, пока ходил туда-сюда,

уже кто-то появился, а вдруг да сын? Ускорил шаг. Подумалось и

другое: если б Полюшка родила, его бы сразу разыскали. В голову

лезли разные мысли. Больницу скоро переведут под госпиталь для

раненых солдат. Жмет немец, давит, вон куда добрался. Больница

на окраине леса, ее корпуса осторожно выглядывают из-за высоких

корабельных сосен. В лесочке тихо и спокойно. Василий знал,

где лежала Полюшка, и, подойдя к окну, легонько постучал. Вначале

подошла незнакомая женщина, потом -- Полюшка. Увидев

мужа, показала рукой на скамейку. Отойдя к скамейке, Василий

сел и огляделся. Больных почти не видно. Изредка из корпуса в

корпус кто-то прошмыгнет в белом халате. В Тишанке уже знали,

что часть врачебного персонала мобилизовали в армию. Да и

он скоро распрощается с Тишанкой, а что будет дальше -- сам не

знает. В голове как заноза одна и та же мысль -- как Полюшке придется

смагаться с детворой? Вдвоем-то, как-никак, легче. Хотелось

бы знать, как жена воспримет весть об отправке. Вдруг расплачется

-- ей это сейчас вредно. Вообще-то она у него с характером и

умеет себя в руках держать. Со столькими детишками справляется

и не вспомнишь, чтоб запсиховала. Не каждая баба так сможет...

А вот и она; осторожно спустившись с порожек, пошла к нему

словно уточка. На бледном лице улыбка. Чем больше жена вглядывалась

в его лицо, тем заметнее гасла приветливая улыбка. Видно,

издали поняла, что у мужа не все в порядке. Подошла, осторожно

присела рядышком, с тревогой в голосе спросила:

-- Чево-нибудь с детьми? С кем?

-- Что ты, что ты, Полюшка, с детьми в норме.

-- Сказывай, не тяни...

Состроив не совсем радостную улыбку, чтобы не расстроить

жену, Василий рассказал о полученной повестке.

-- В общем-то, меня завтра служить забирают. Вот и пришел

тебе сказать. -- Подняв голову, глянул в глаза Полюшке -- как восприняла?

-- А-ах, вон чево! -- сказала она тихо и с растяжкой. -- Так

этого давно надо было ожидать. Хорошо, что целый год не брали.

-- Василий заметил: несмотря на кажущееся спокойствие, голос

жены подрагивал -- значит, волнуется, но вида не подает, будто

так и должно быть. Вот тебе и Полюшка -- как же умеет себя в руках

держать, какая выдержка! А он-то разметался, распсиховался,

будто конец света наступил.

-- К правленцам и к Дубкову ходил?

-- А как же, да толку что, сказали -- помочь не в силах. Завтра

утречком в путь-дорожку. -- Обняв жену и приглушив голос, грустно

пропел:

-- Ах, завтра рано,

Чуть светочек, чуть светочек,

Заплачет вся моя семья...

Полюшка осуждающе поглядела на мужа.

-- Ты это зря, слышишь -- зря! Не один уходишь. -- Вздохнула.

-- Я б и сама проводить пришла, но, как видишь, нельзя. Не

вздумай детей жалобить, только мне и им хуже сделаешь. Люди

все потом расскажут. Как домой придешь, позови тетку Олю, с ней

будет полегче... -- Помолчала. Потом Полюшке стало плохо. Поцеловав

своего Василька, так звала его ласково, она потихоньку,

вперевалочку пошла к больничному корпусу, а Василий, проводив

жену глазами, пока за ней не захлопнулась выкрашенная в темно-

коричневый цвет входная дверь, встал и пошел домой, к детям.

Пора было их кормить, а потом уж и самому собираться. Поутру

заниматься этим будет некогда.

На всей улице уже знали, что Ваську Гусева забирают в армию.

Дети, когда он вернулся, были дома и с тревогой ждали отца. За порядком

в избе и за малышней, как было женой заведено, следили

старшие девочки: Маша, ей шел двенадцатый год, и Даша -- ей одиннадцатый.

Маша -- молчаливая, спокойная, вся в маму; Даша -- командирша,

хорошо учится, много читает -- папина любимица.

Начались расспросы -- когда провожать, кто останется с ними,

когда папа домой вернется? Видя, как отец сосредоточенно соби

рает сумку, дети с расспросами отстали, вели себя спокойно и не

хныкали.

Пришла тетка Оля, жена дядьки Федора, который был родным

братом отца Василия. Отец у Василия умер, когда ему шел шестой

годик, мать тоже долго не пожила, никого из родственников у него

больше не было. Взял Василия к себе на воспитание дядька, у которого

он жил, как сын, до самой женитьбы на Полюшке.

В избу заходили с расспросами соседи и, как всегда, сочувственно

охали и ахали, переживали, как же теперь Полюшка с детворой

станет справляться. Тетка незлобливо отвечала:

-- А мы с Федором на что? Чай, не чужие они нам. -- Просила

глупых вопросов больше не задавать, не травить детям души, и

сама вопросов Василию не задавала. Ему с ней стало спокойней.

Собрав с ее помощью дорожную сумку, совсем успокоился.

-- Может, еще разок заскочить к Полюшке? -- спросил совета

у тетки.

-- Смотри сам, но ей сейчас не до тебя, зачем докучать? -- ответила

та.

-- Все же смотаюсь, -- решил он. -- Завтра некогда будет.

"Смотался". Подозвал Полюшку к окну, поговорил и простился.

Говорил бы подольше, но вышла врачиха и предупредила, что

жена волнуется и будет лучше, если он своими приходами ее больше

не беспокоил бы. Перед уходом Василий напомнил жене, что

ждет только сына. Та болезненно улыбнулась и на прощание помахала

рукой.

Василий по характеру молчун, упертый и настойчивый, уж

если что задумал, то обязательно добьется. Работяга, все что делал,

делал старательно, так приучил дядька. Семью и детей Василий

обожал. Когда был дома, то помогал жене и играл с детьми: вот

тогда куда и девались его замкнутость и молчаливость, он становился

добрым, покладистым, будто душа настежь распахивалась.

Во многом походил на дядьку Федора, тот тоже болтать не любил,

а работяга был отменный. Единственный сын у дядьки -- Петр,

как уехал на учебу в город, так там и прижился. Дядька нет-нет

да, глядя на Василия, с грустью говорил -- мне бы такого сынка,

ничего бы за это не пожалел. К Василию относился по-отцовски,

хотя иногда и поругивал, но, как считал, для пользы дела. Быстро

отходил, ласково называл его Васяней. Когда Василий повзрослел

и на него, красивого, рослого парня, стали заглядываться местные

девчонки, дядька пообещал, что, как женится, так сразу и отпустит

жить самостоятельно. Только жену подбирай, говорил он, не

смазливую, а трудягу, как сам, иначе всю жизнь будешь ее на своем

горбу таскать.

Слова дядьки Василий вспомнил в последнюю ночь перед

отправкой. Он долго ворочался на лежанке в сарае и вспоминал

жизнь. Тетка Оля, уложив детей спать, осталась переночевать, чтобы

утром при всей суете и колготе быть с ребятней. Зайдя в сарай,

сделала Василию свой наказ, чтобы завтра при прощании низко

поклонился обществу, попросил у людей прощения, если что не

так сделал, потом простился с каждой дочкой, называя по имени и

добавляя что-нибудь ласковое: к примеру, Машенька -- мамина помощница,

Дашенька -- наше солнышко и все в том же духе. Были

тут "ягодка", "красавица", "любимица"... Василий боялся, как бы

не перепутать имена детей, особенно меньших. Вот Полюшка всех

знала поименно. Надо также передать поклон Полюшке, которая

из-за больницы не могла быть на проводах, еще дядьке Федору и

тетке за их постоянную помощь и поддержку.

Все было бы нормально, если б не торчать на всеобщем обозрении.

Василий этого не любил. Если его при всех хвалили даже

за работу, он краснел, отворачивался или сразу отходил куда-то в

сторону, мысля про себя, что все должны хорошо трудиться, лучше

всенародно поддать тем, кто постоянно бьет баклуши. А он что --

он работает, как и другие.

Утром пришел дядька Федор и разбудил Василия. Тетка уже

встала и подняла старших девочек, а те начали будить и одевать

младших. Одежда у девчонок простая -- холщовые домотканые

платьица, которые изнашивались, штопались, перешивались и передавались

от старших младшим. Обувка была не у каждой. Надо

было еще всех причесать, покормить, в общем, привести в должный

порядок. И вот уже детвора затопала, загалдела, зазвенела разными

голосочками. Дядя Федор несколько раз прикрикнул на тех,

кто путался у него под ногами, но тут же одарил всех конфетками и

пообещал еще, если будут вести себя по-умному. А это значило: не

хныкать, не обижать друг друга, слушаться старших. Когда вышли

из избы на улицу, впереди всех пошел Василий с мешочком за плечами

и с младшей дочкой -- Катюшей, за ними гуськом: дядька с

двумя девочками на руках, потом тетка вела двух девочек за ручки,

по бокам и сзади шли все остальные. На площади уже стоял стол,

накрытый красной скатеркой, трибуна для выступающих. Народу

было еще мало. Это Василия обрадовало, он пальчиком пощекотал

носик Катюше. Та заулыбалась, глазки засверкали. Подошли и

встали отдельной кучкой рядом с Дубковым. Он приветливо кивнул

головой. Без перерыва играл гармонист. Начали подходить люди.

Настроение у Василия стало падать. Взгрустнулось, что Тишанку,

жену, деток он должен скоро оставить, а что впереди ждет?.. Люди

подходили и подходили. Гармонист заиграл "страдания". Подвыпившие

призывники и провожаюшие вытягивали грустные "страдания

", ходили по кругу, топали, поднимая пыль ногами. Подвыпивший

мужичок, обняв старую мать, нудно вытягивал:

-- Отходили мои ножки

По Тишанской да по дорожке,

Ох, трайляля...

Мать плачет, что-то пытается ему сказать, а он, с раскрасневшимся

лицом, в сдвинутой на затылок кепке, знай тянет грустное:

-- Остается быть мне тута

Два часа одна минута...

Припадая сильнее обычного на правую ногу, к столу подошел

Дубков. В своем коротком выступлении обрисовал обстановку на

фронте и в стране. Она тяжелая, но враг все равно будет разбит.

Затем выступили участник Гражданской войны, директор школы

и звонкоголосая пионерка. Все они призывали отправлявшихся на

фронт достойно сражаться с немецкими захватчиками, а селяне будут

их радовать своими трудовыми победами.

Началось прощание. Заиграла гармошка. Василий стал прощаться

с детьми. Сделал так, как просили Полюшка и тетка. Сдерживал

себя, и порадовался, как у него все здорово получилось,

даже имена деток не перепутал и многих заставил поплакать. Слышал,

как стоявшие рядом женщины между собой гутарили:

-- У этого, што ль, семья самая большая?

-- Да, двенадцать девок, а жена опять в больнице, вот-вот будет

тринадцатый.

-- И таких забирают? Кто же их кормить станя?

Работник военкомата крикнул, чтобы прощание закончили,

а всем, кого провожают, садиться на подводы. Расцеловавшись

с дядькой и теткой, Василий уселся на переднюю подводу. И тут

спокойствие нарушила Катюша. Она никак не хотела быть на руках

у дедушки Федора и, протягивая ручонки к папе, во весь голос

заревела. За ней заплакали почти все девчонки. До них только дошло,

что скоро папу увезут насовсем. Василий растерялся, хотел

соскочить и взять младшенькую на руки и успокоить, но вновь

поступила команда и застоявшиеся лошади бойко потянули подводы

в сторону Чиглы.

В Чигле призывники и провожавшие, так же как и в Тишанке,

пели, плясали и плакали. Василий сидел, привалившись к дощатому

забору, и молчал. Петь и плясать при всех он не любил.

Плакать? Не-ет, только волю дай слезам, потом не просохнешь.

Сидел и слушал. А толпа гудела и пела, но теперь уже выводились

"Чигольские страдания". Длинный и тощий молодой малый, работая

больше руками, чем ногами, хриплым голосом выводил перед

стройной молодухой:

-- А Чиголка стоит пупом,

Провоняли девки луком.

За молодухой не задержалось. Остановившись и покачивая

плечами, она, стараясь развеселить призывников, звонко пропела:

-- Я страдала-страданула,

С печки на пол сиганула...

Молодому "страдание" девушки понравилось, и он пропел теперь

уже ближе к теме проводов в армию:

-- Вы, девчата, не страдайте,

О нас чаще вспоминайте...

Его напарница и тут постаралась:

-- Бей, земляк, фашистов крепче,

Нам в Чиголке будет легче,

Ой, трайляля...

Из помещения вышел средних лет, подтянутый, строгий военком.

Гармонь замолкла, "страдания" прекратились, всех призывников

начали пересчитывать и рассаживать по машинам. Вскоре,

подняв пыль и окутавшись дымом, машины тронулись в Таловую.

С этого дня и начались мытарства. Поначалу Василий был ко

всему как-то равнодушен: забирают и пускай забирают, ведь не

одного его, а всех, кого положено. Надо же кому-то и бить немца?

Да-а, на передовой будет непросто, но разве тут легче? Если

в голове возникали какие-то каверзные мысли, в основном касающиеся

семьи, то и тут на них находились положительные ответы.

Понимал, что Полюшке будет трудно. Да, нелегко. Другим тоже

не легче, а ей тетка с дядькой завсегда помогут. Надо понимать

обстановку, которую так убедительно обрисовал ему Дубков. И в

том же духе находились успокаивающие ответы. Василий настраивал

себя на самое худшее, что может с ним случиться. Оттого и

был молчалив, в разговоры с такими же, как он сам, не вступал и

ни с кем не откровенничал. Чего болтать кому попадя? Своих проблем

у каждого полон рот, только начни слушать да уши откупорь

-- забьют мозги до краев. Больше всего интересовало -- кем обрадует

Полюшка. На фронте ведь всякое может случиться, во-он

столько тишанцев полегло! Небось как и он надеялись, что война

пощадит. Далеко не всех, однако, щадит. Так и ехал весь в себе на

подводе в Чиглу, потом на машине в Таловую. Между тем мысль

-- кого же родит жена, просто не давала покоя и постоянно вертелась,

крутилась в голове. А может, уже и родила? Врачиха сказывала,

вспомнил он, что, может, к вечеру и прояснится. Вот уже

и солнце пошло вниз, шутоломный день близится к концу. Не-ет,

надо как-то узнать, как же без этого куда-то уезжать. Ведь почти

рядом! Настроился позвонить в больницу из Таловой. Как-нибудь

упросит телефонистку. Чай, понять должна как отца. Да и такой

возможности впереди может не быть. Лишь бы не сразу по вагонам

и -- ту-ту-у.

...Есть все-таки Бог на земле, и его мольбу он услышал! Как же

обрадовался Василий, когда узнал, что отправка военного состава

задерживается. Точное время отправки пока неизвестно, но уж не

раньше ночи. Причина веская: как бы эшелону не попасть под

обстрел немецких бомбардировщиков. Василий уже не слушал, о

чем говорил сопровождавший команду призывников офицер, он

думал совсем о другом: надо побыстрей смотаться в Тишанку...

Чего теперь-то звонить, если можно самому побывать? Главное,

не тянуть время: два часа туда, столько же обратно -- должен

управиться. Отпрашиваться не будет, да и зачем лезть кому-то в

глаза, все равно ведь не отпустят. Скажет, что сбегает на станцию

за кипятком, авось худо не подумают. Пока судь да дело, он успеет

добраться до Александровки, а оттуда до Тишанки рукой подать.

Если же попадется попутная машина, то лучшего и желать не

надо: какой-то часок и с Полюшкой побудет. Вот обрадуется своему

Васильку! Уж так хотелось иметь в семье пацана!.. С такими

мыслями Василий миновал элеватор и свернул в сторону моста.

Издали увидел, как люди залезали в кузов остановившейся полуторки.

Рванул к машине и вскоре оказался в углу кузова. Узнал,

что машина идет до Чиглы. Такой вариант вполне устраивал: от

Чиглы до Тишанской больницы добираться еще ближе.

Однако пора читателя ввести в курс дела -- почему Василий

так рвался в больницу, чтобы узнать, кого родила жена. Почему он

так рассчитывал на рождение сына, а не дочери? Да, он длительное

время мечтал о сыне, но как-то смирился с тем, что на свет Божий

рождались только девчонки. А в этот раз такого смирения уже не

было -- была уверенность, что родится сын. Как тут не вспомнить

почти годичной давности разговор Василия с Михаилом Михалычем

Землянухиным, жителем "Икоровки". Кто не знал в Тишанке

этого пожилого, с одной ногой (вторую потерял в империалистическую)

человека? Звали его чаще "валялом". Чтобы прокормить

большую семью, Землянухин с утра до поздна валял валенки, потому

местные и прозвали его "валялом". В его мягкой, теплой и

удобной зимней обувке ходило много тишанцев. Землянухин был

человеком удивительной доброты и трудоспособности. На крылечке

обычно появлялся ближе к вечеру, да и то не всегда. Лицо Землянухина,

как бы ему трудно не было, всегда светилось доброй,

располагающей улыбкой. Был он и интересным собеседником. Уж

если вечерком выходил подышать на сон грядущий свежим воздухом,

то послушать его собирались не только соседи. Байки Землянухина

об интересных случаях из жизни сопровождались взрывами

хохота.

Тот летний день Василий запомнил до мельчайших подробностей.

Вместе с мужиками он косил сено на лугах вблизи хутора

Яицкого, что почти рядом с Тишанкой. С работой управились пораньше

и стали ждать колхозную машину. Мужики были в настроении,

рассказывали всякую всячину, вспоминали, что было и чего

не было, хохотали. Тут один из них и пристал к Василию -- мол,

расскажи: как у тебя получаются одни девки? У него вот три сына,

а хотели бы с женой обзавестись девчонкой, но никак не получается.

Мужики загалдели:

-- Расскажи, Вась, чего молчишь, открой секрет!

Василий психанул, встал и пошел домой пешком, буркнув мужикам:

-- Не дождетесь!..

Такие подыгрывания ему уже осточертели. Вечер был тихий,

душный. Василий спешил домой, чтобы до темноты поправить

в палисаднике калитку, которая от постоянного хлопанья ребятишек

скособочилась и к тому же надоедала своим нудным скрипом.

Спустившись с бугра, он прошел небольшую Галкину улицу (жители

этой улочки были в основном с такой фамилией), свернул направо

на длинную, широкую улицу "Икоровка", в конце которой,

на самом бугре, виднелось несколько ветряных мельниц: тишанцы

их звали "ветряками". Ветра не было, и крылья ветряков не кружились.

Василию почему-то вспомнилась частушка про эти самые

"ветряки", и он хмыкнул. Молодые парни и девушки вечерами под

гармошку пели страдания:

-- На бугор пойдем влюбляться,

Там, где мельницы вертятся...

Настроение у Василия поднялось. Дома ждала жена Полюшка,

щебетуньи девчонки, с которыми не соскучишься, а мужики, если

им больше делать неча, пускай зубоскалят. С "ветряками" у него

были связаны и свои воспоминания.

Когда пришло время жениться, невесту в Тишанке он себе так

и не подобрал. Встречался с умными, добрыми, красивыми, любая

пошла бы за него замуж, но все не то, чего ему хотелось. Как-то

раз поехали с дядькой в небольшое сельцо около леса -- Кушлив.

Там Василий и встретил свою Полюшку: сиротку, трудягу и собой

хорошую. Влюбился, а вечерами, после работы, ходил пешком в

Кушлив на встречи со своей возлюбленной. Иногда Полюшка провожала

"Василька", так ласково его называла, до "ветряков". Там,

на бугре, они сидели и мечтали о будущей семейной жизни. Тогда-

то и порешили, сколько б судьбой им не было дано деток, все

должны жить.

Осенью справили свадьбу. Потом стали рождаться одни девчонки,

их теперь -- двенадцать...

Василий миновал кирпичное здание правления колхоза "Просвещенец

", перешел на левую сторону улицы. Не доходя до "ветряков

" будет поворот к большому мосту, а там и дом почти рядом.

Шел, вспоминал, отдыхал. Он всегда, когда возвращался с работы

пешком, отдыхал. Голос Землянухина вначале не услышал, потом

понял, что это он просит его подойти. Остановился, перешел улицу,

поздоровался и сел с ним рядом на крылечке. Удивился, что

Михалыч был один. Возможно, только что вышел, подумал про

себя.

"Интересно, интересно, чего это он вдруг позвал?"..

Михалыч улыбался и разглядывал Василия с каким-то любопытством.

Потом спросил:

-- Если не секрет, сколько у тебя девчонок?

-- Двенадцать, -- ответил Василий, про себя подумав, что нашелся

еще один досужий. Из уважения к Михалычу ничего больше

не добавил. Хотел подняться и уйти, но Михалыч положил ладонь

на плечо.

-- Многовато, многовато, -- хмыкнул он. -- Однако посиди

малость, будет тебе добрый совет. Хотя можешь и уйти, не держу.

Василий вздохнул и стал ждать совета.

-- Небось сынка ждешь или уже того -- смирился?

Пожав плечами, Василий смолчал, а Михалыч продолжил:

-- У меня детей-то шестеро, меньше твоего в два раза: пять

девок и сын. Как девчонки одна за другой пошли, ей-Богу, подрастерялся.

Я сына жду-не дождусь, а его нету и нету. Скажу честно

-- духом пал. Тут-то один умный мужик и посоветовал, как сделать

так, чтобы в семье появился сынок.

Василий сидел, кумекал, помалкивал. "Не должно быть, -- думал

он, -- чтобы такой человек и разыгрывал. Но что дальше? Что подсказал

умный человек? Калитка никуда не денется, пускай поскрипит...

Михалыч между тем примолк, потом неожиданно спросил:

-- Срочную служил?

-- Из-за детворы не пришлось, -- вздохнув, ответил Василий,

не понимая, куда клонит Михалыч.

-- Не служил, значит? Хотя это и не так важно: главное -- военная

амуниция!

-- При чем тут армия и какая-то амуниция?-- недоумевал Василий,

вновь засомневавшись в Михалыче. Зачем затеял эту хренотень?

Но как хитро закручивает, недаром же говорят, что послушав

его, обхохочешься.

А Михалыч, загибая пальцы, стал перечислять: гимнастерку,

пилотку, ремешок достать в Тишанке не проблема. Этого добра в

каждом доме хватает. Сапоги ни к чему, у меня без сапог, слава

Богу, обошлось. С веселой хитринкой в глазах, что, мол, сейчас-то

я тебя и ошарашу, спросил:

-- Не догадываешься?

-- Не врубаюсь, -- честно признался Василий.

-- Я тоже поначалу не врубался, потом допетрил.

"Чего мурыжит, говорил бы как есть", -- досадовал Василий,

делая вид, что пора до дома, и так засиделся.

-- Ты не спеши, не спеши, щас узнаешь. Только о нашем разговоре

-- никому. Понял -- никому? Знаешь, как у нас в Тишанке

любят позубоскалить, а мне это ни к чему.

-- Ладно-ладно, учту, только в чем секрет-то?

А суть секрета Михалыча, как оказалось, состояла в том, что

когда Василий с женой будут заниматься любовью, то он должен

обязательно надевать на себя солдатскую форму. Вот тогда, заверил

Михалыч, мечта о сыне уж точно сбудется.

Полюшка посмеялась над советом Михалыча, но потом согласилась.

Прошло какое-то время, и она забеременела. Теперь вот лежит

в больнице, а его, как назло, отправляют на фронт. Навязчивая

мысль не покидала голову.

-- А что если Михалыч окажется прав?

Вот было бы здорово!..

Пока все шло как по заказу, и Василия это радовало. На развилке

дорог перед спуском в Чиглу, там, где кладбище, он спрыгнул с

машины и, перекинув через плечо дорожный мешок, ускоренным

шагом, а где и трусцой заспешил в Тишанку. Он был абсолютно

спокоен. На встречный транспорт внимания не обращал, если же

обгонял подводы беженцев, ехавших в сторону Тишанки, Анны и

Борисоглебска, то они, как правило, были перегружены домашним

скарбом, стариками и детьми. За час с небольшим Василий дошел

до конца леса, и вскоре среди деревьев замаячили корпуса участковой

больницы. Сердце радостно ёкало. Мелькнула мысль о доме и

детях -- как они там без него? Но тут же сам себя успокоил: старшие

девчонки выросли в труде и послушании, уж с малышней-то

справлялись и справятся, да и еды пока хватит. Будут проблемы --

помогут дядька с теткой. Подумал: если Полюшка родила, то ее

могут и домой отвести. Нет, домой он не пойдет, все узнает в больнице,

а то потом начнутся суды-пересуды.

Ноги сами собой свернули на тропу к больнице. Вот и знакомое

окошко: сколько раз за день к нему подходил. Окошко полуоткрыто,

внутри слышался негромкий женский разговор. Голоса жены

не услышал. Легонько постучав по стеклу, позвал:

-- Поля, Полюшка?

Разговор стих. Шурша по деревянному полу тапками, к окну

подошла женщина.

-- Вы к кому? -- спросила, оглядывая Василия.

-- Муж я Полюшки, позови, спешу. -- Утром эту женщину он

не видел, видно, поступила из Канищева или со Старой Тишанки, а

может, из какого-то поселка, откуда рожениц тоже привозят в больницу.

Женщина кого-то поспрашивала и вскоре ответила:

-- Домой отвезли Полюшку, родила она.

-- Спроси, кого родила, -- радостным голосом попросил женщину

Василий. Его сердце от радости чуть из груди не выскакивало.

Вот сейчас он все узнает и мечта, наконец-то, сбудется.

-- Сказывают, что девочку, -- услышал ответ.

-- Может, перепутали? --пролепетал Василий упавшим голосом.

-- Да нет, все так.

-- Девочку... -- прошептал Василий нисколько не обрадовавшись.

Отойдя к большой сосне, он сел, привалившись спиной к

стволу дерева, и долго молчал. "Вот и узнал, -- подумал он. --

Как дурак поверил в совет Михалыча, в эту солдатскую форму...

"Амуниция"!.. Вспомнил, как над этой чепушиной посмеялась

Полюшка. Дерево легонько покачивалось, верхушки высоких сосен

будто о чем-то своем перешептывались. Лесная тишина успокаивала.

Посидев еще немного, вспомнил, что пора возвращаться

обратно. Встал, подтянул брючный ремень и пошел все той же

лесной дорогой на Чиглу. Думать ни о чем не хотелось, шел себе и

шел. Почему-то вспоминались обрывочные разговоры призывников.

Общаясь в дороге друг с другом, каждый что-то рассказывал о

войне. Обстановка никого не радовала: немцы пытаются захватить

левую часть Воронежа. Если это им удастся, то дорога на Анну и

Тишанку будет открыта. Говорили, что всю их команду быстренько

подучат, вооружат и отправят в Сталинград, а там -- сущий ад. Немец

пытается захватить город, носящий имя Сталина. Как заноза в

сердце Василия -- семья. Как будут жить, чем кормиться?

Хорошо, что Полюшка теперь дома, с ней детям спокойней.

Мысли путались, громоздились, теснили голову и мешали спокойно

думать. Надо же, опять девочка -- тринадцатая!.. Верно

говорили мужики, что для них и женихов столько в Тишанке не

наберется. Чего это он о женихах-то? Тут как бы побыстрей до

Таловой добраться. Вздохнув, Василий попросил Господа Бога не

оставлять его в беде. И тот опять внял его просьбе. Добравшись

до Чигольского кладбища, Василий свернул на Александровку и,

не пройдя пару километров, услышал сзади шум догонявшей машины.

Поднял руку, водитель остановился. В Таловой, у поворота

на элеватор, легко выпрыгнул из кузова и помчался вдоль железнодорожного

полотна, туда, где стоял их товарняк. Это место он

хорошо запомнил. Радовался, что повезло с машиной и вернулся

вовремя. Но чем больше спешил, тем сильнее где-то внутри нарастала

непонятная тревога. Вроде бы и причин для этого никаких

не было, откуда она взялась? Пока лишь вечер, даже не стемнело,

успокаивал сам себя, ну а то, что подзадержался, так скажет, зем

ляков повстречал и немножко поболтали. Как-нибудь выкрутится.

Уж если так получилось...

Однако вскоре наступило объяснение появившейся в душе тревоге:

своего товарняка на запасном пути он не увидел. Вначале подумал,

что его перегнали в более безопасное место, и заметался,

крутя из стороны в сторону головой, бегая и спотыкаясь о шпалы,

спрашивая у встречавшихся людей, но те пожимали плечами:

столько за день разных составов проходит через Таловую. Один

железнодорожник все же сказал, что эшелон с призывниками недавно

отправили.

-- Ка-ак отправили?! -- заорал Василий.-- Ведь сказывали,

ночью!.. -- И продолжал бегать по шпалам, пока не понял, что вся

его суетня бесполезна. Чего бегать, если можно у дежурного по

станции узнать? Прорвался к самому начальнику станции, сказал,

что отстал. Тот, занятый своими делами, устало пояснил, что состав

отправлен около часа назад. Посожалел, что ничем помочь не

может.

Потолкавшись у входа в вокзал и надеясь хоть кого-нибудь

встретить из опоздавших, но так никого и не встретив, Василий

медленно поплелся в сторону элеватора, проклиная себя и все на

свете. Ведь можно было позвонить или написать и отправить письмишко.

Нет же, рванул как угорелый, уж так хотелось самолично

удостовериться, кого родила ему жена. Вот и удостоверился...

Мысли, словно злые осы, набросились на него и кусали почем зря.

Успокоился не сразу. Наконец дошло, что во всей этой круговерти

единственно правильное решение -- это пойти завтра в военкомат

и без утайки рассказать все как было. Должны же поверить! А не

поверят, так можно и в больницу позвонить. Там подтвердят: нет,

он не трус и не обманщик. Конечно, по головке не погладят, но

уж точно отправят с другим эшелоном. Какая им разница -- день

туда-сюда, ведь он же не сбежал и не прячется.

Между тем начало смеркаться и вечерняя прохлада опустилась

на землю. Разгоряченный беготней Василий этого пока не почувствовал

и продолжал идти в сторону Александровки. Шел неспешно,

а куда спешить -- впереди целая ночь. Из Александровки в

Тишанку не пошел, а свернул налево, и ноги повели его вновь в

Чиглу. Там, в военкомате, завтра с кем надо и объяснится.

Как-то неожиданно наступила летняя ночь. В небе вовсю светил

месяц, дорога видна как на ладони. Попутный транспорт не

попадался, да Василий в нем больше и не нуждался. Почувствовал,

как сильно проголодался. Вспомнил, что, собирая мешок, положил

в него хлеб, сало, вареную картошку, лук и огурцы. Увидев сбоку

дороги кустарник, свернул к нему.

Ел хлеб с салом и картошку с луком. После еды потянуло в

дремоту, но место не привлекало, и, собрав остатки еды, Василий

вышел на дорогу. В голове полный сумбур. Хорошо, если в военкомате

поймут и войдут в положение, думал он, а если нет? Слышал,

что штрафников в назидание другим отсылают на передовую.

Душевное волнение то нарастало, то стихало. Мозги будто заклинило.

Стоп, чего это он все валит в одну кучу. Он же сходит в военкомат,

зачем голову себе морочить? Отлучился к жене в больницу,

она родила, должны же понять? Так и не определился где провести

остаток ночи: то ли в Тишанке, но туда топать от Чиглы с десяток

километров, или в Чигле у военкомата, но там могут спросить:

"Чего это ты, мужик, тут ошиваешься?" Чего доброго еще заберут

в милицию и станут выяснять, кто он и откуда. Пока раздумывал,

подошел к кладбищу. Остановился. Весь день на ногах. Ужасно

хотелось спать, слипались глаза. В конце концов решил, что к военкомату

ночью лучше не ходить, вертаться домой тоже никакого

смысла нет. Лучше всего завернуть в лес, что совсем недалеко, там

и заночевать. Не на кладбище же среди могил спать? Погода теплая,

авось не замерзнет. Не раздумывая, свернул в сторону темневшей

вдали кромки леса. "Странно, -- мелькнула в голове дурацкая

мысль и тут же исчезла, -- что потянуло не ближе к людям, а в

лес". Удаляться далеко от дороги не стал. Найдя первую попавшуюся

полянку, снял с плеча дорожный мешок, потом, быстро наломав

сосновых веток, бросил его под голову. Прилег, накинув на

себя сверху пиджак.

Уснул не сразу, долго ворочался на еще не облежавшихся сосновых

сучьях. Чутко прислушивался к лесным шорохам. Вздрагивал

от вскриков птиц. Подумал: чего это он на себя так страх

нагоняет, аж весь никакой и дрожит от бедных птичек. Проспится,

а завтра все утрясется. Заснул и словно отрубился.

По деревенской привычке Василий вставал рано, а в этот раз --

проспал. Открыл глаза, когда солнце забралось выше макушек деревьев

и своими лучами уже ласкало полянку. Сразу не мог сообразить,

как тут оказался, и с любопытством разглядывал уютную

поляну, окружавшие ее сосны, торчавшие под ними разноцветные

грибы-поганки. Было тихо, покойно и вставать не хотелось. Но хорошее

настроение мигом пропало, как только вспомнил о вчерашних

мытарствах. И опять с головой окунулся в рассуждения. Надо

уходить, но куда? В военкомат? Чигла -- совсем рядом. Или всетаки

заскочить домой? Когда еще появится такая возможность?

Обхватив голову руками, Василий все больше склонялся к тому,

что военкомат день-два может и подождать, а вот с женой грешно

не посоветоваться. Неужели, в порядке исключения, не освободят

от призыва?

-- Чёр-рт!.. Как же не хочется топать в Чиглу и там объясняться!

Василий встал, накинул на плечи пиджак, взял в руки мешок и

медленно поплелся в сторону дороги. Издали услышал скрип колес

телеги и громкие женские голоса. Из-за кустов увидел лошадь,

подводу и трех женщин, сидевших на ней. Они разговаривали о

войне. Можно б было поехать вместе с ними в Чиглу, но встречаться

с людьми Василию не хотелось. Ведь с бабским любопытством

начнут сразу выяснять, кто он и откуда. Нужно ли это ему сейчас?

Уж лучше пешком дойдет.

Да и зачем так сразу поспешать? Надо доесть, что в мешке

осталось, заодно еще разок все обмозговать. Почему с женой не

посоветоваться? Какая теперь-то разница: день больше -- день

меньше? А как Полюшка обрадуется! Может, такое отставание ей

понравится... Жадно набросился на остатки еды. Потом захотелось

пить, но воды с собой не было. Вспомнил, что у небольшого

лесного озерца, которое совсем рядом, есть ручеек и вода в нем

-- ключевая. Молча пошел к озерцу -- все равно день придется в

лесу коротать. Не тащиться же в Тишанку засветло?..

Вопросов у Василия к себе все больше и больше. Разных. Он

их задавал и пытался найти ответы, такие, чтобы устраивали.

"Почему вчера не пошел домой, а остался ночевать в лесу?" --

"Да-да, устал от беготни и нервотрепки, глаза слипались -- вот

и решил в лесу выспаться. К тому же Полюшку своим приходом

волновать не хотелось, так как поутру собирался идти в военкомат

и там, как положено, объясниться... Да, скажу, что виноват,

отстал, но причина важная. Можно проверить. Я отец тринадцати

детей, в Тишанке таких семей ни у кого нету... Наказать-то можно,

но и в мое положение надо вникнуть. Помогите -- дайте еще

раз отсрочку. Было двенадцать деток -- отсрочку давали, а стало

тринадцать -- не даете. Где же справедливость?.. Товарищ Дубков

разъяснил про обстановку, она тяжелая. Но неужели что изменится,

если меня одного от армии освободить? От меня будет тут

больше пользы, работать стану за троих. Можете наказать, потому

как виноват, что на поезд не успел. Правильно, заслужил, но как

многодетный отец прошу..."

Такие мысли у Василия прокручивались в этот день по многу

раз. Заканчивалось же обычно критикой военкомата, где работают

одни дуболомы. Только заявись туда -- сразу заберут и отправят

к черту на кулички. Им до его многодетности и дела нет, им на

все наплевать... Заметил, что чем дольше отсиживается в лесу, тем

больше пропадает желание идти в Чиглу и с кем-то там объясняться.

Вот и поливает военкомат почем зря. Это он -- виновник всех

бед... Нет, сам тоже в чем-то виноват: в Тишанку можно б было не

ходить, а, скажем, из Таловой туда позвонить. Зачем вчера улегся

в лесу? Не в силах был пройти пяток километров и встретиться с

Полюшкой, а пораньше утром из Тишанки уйти? Если бы была

хоть какая ясность, а теперь ее вовсе нет. Днем в Тишанку не пойдешь

-- значит, опять весь день в лесу торчать?..

В характере Василия была одна нехорошая черта: если что-то

у него не клеилось или кто-то ему сильно мешал, он устраивал

"разнос", правда, чаще в голове и про себя. Знал же, что это выглядит

нездорово, но ничего с собой поделать не мог. От молчаливого

критиканства ему становилось вроде как легче, и он даже успока

ивался. Вот и сейчас разделал в пух и прах военкомат и на душе

полегчало. Все будет в порядке, все утрясется, успокаивал себя,

направляясь лесной тропой к озерцу, чтобы напиться родниковой

воды. Отыскал ручей и не спеша, в свое удовольствие, утолил жажду.

Солнце уже высоко поднялось над деревьями, и становилось

жарковато. От ручья отходить не стал, сел рядом. Вкус воды был

необычен, и Василий сразу почувствовал во всем теле бодрость

и облегчение. С интересом смотрел, как из-под земляного обреза

наверх пробивалась зеркально-чистая струя воды, набиравшаяся в

округлой выемке и небольшим ручейком стекавшая в озерцо. Подумал:

вода чистая и вкусная, а ведь почти рядом -- болота! Ручеек

еще может пригодиться. Мало ли что будет впереди? Ручей и

зимой не замерзает.

Само озерцо -- небольшое. Края сплошь позаросли густой

травой и плотными рядами камыша. В нем водятся небольшие,

меньше ладошки, золотистые карасики. Для поджарки -- самый

раз. Прошлой весной Василий приходил сюда с Машей, Дашей и

Верой и все вместе ловили тут самодельными удочками карасиков.

Столько у дочек было радости, так им тут приглянулось, что

домой не хотели уходить. Это было перед началом войны, теперь

все изменилось.

Недалеко отсюда есть еще несколько небольших озерцов, по

краям огороженных горбатыми кочками, травянисто-камышовыми

зарослями, а верх воды у них покрыт толстым слоем полутемнойполузеленой

тины.

К лесу и его обитателям Василия приучил дядя Федор. Потом

это Василию пригодилось, и он сам стал приходить сюда с детьми

собирать грибы, ягоды и лесные фрукты. Любил приходить зимой,

особенно когда в лесу было много снега. Расставлял по заячьим

тропам сделанные из проволоки силки. Если косой попадал в такую

ловушку, то высвободиться из нее было невозможно. Теперь

вот сам похож на зайца, готового залезть в ловушку, из которой

потом не выбраться... Странные, однако, мысли почему-то лезут в

голову, подумал Василий. К чему вспоминаются грибы-ягоды, карасики,

зайчики, ручеек с волшебной водой? Уж не подумывает ли

он над тем, чем придется кормиться в лесу? На душе неспокойно.

Ничего, вот сходит к Полюшке, и она рассудит как лучше посту

пить. Поглядел на небо: оно покрывалось густыми темно-синими

облаками. Как бы дождя не натянуло. Но это даже к лучшему. Есть

время заглянуть еще в одно местечко, только надо обернуться быстрей

и оттуда выйти засветло.

Местечко, куда решил сходить Василий, называлось "Заболотьем

". Там, на небольшом островке, окруженном со всех сторон

болотами и топями, изловили этой весной дезертира. Об этом писали

в районной газете, потом поползли всякие домыслы, что было

и чего не было. Сам дезертир якобы был из Старой Чиглы и эти

места знал неплохо, так как пробраться туда, особенно летом, было

непросто. А изловить его помогла собственная жена, изредка приносившая

мужу еду. За ней установили наблюдение, и в один из

таких дней дезертира схватили. Говорили, что свой схрон он так

оборудовал, что сразу и не заметишь. Внутри была печка, которую

топил по ночам в холодное и зимнее время. Если б не жена, то мужик

мог еще долго там спокойно отсиживаться. Василия взяло любопытство,

и он решил сходить в "Заболотье", так как считал, что

никакого дезертира и схрона, о чем болтали, вовсе не было и всю

эту шумиху власти придумали, чтобы запугать мужиков. Пройти

туда было хоть и трудно, но можно, и тропу Василий знал, так как

до войны ходил на островок за земляникой. Лесных ягод там всегда

было навалом.

Василий разделся, сложил одежду в мешок, привязал его к спине,

потом выломал длинный шест и осторожно, вталкивая в трясину

шест впереди и по бокам, стал медленно пробираться к островку.

Как всегда поругивал себя.

И какого черта поперся? Подумаешь, дезертир скрывался? Ну

и пускай скрывался. Мне-то туда переться зачем?.. Ах, вдруг да

местечко это самому пригодится...

Пробирался по тропе долго, наконец ступил ногами на твердь

островка. Отбросив палку (еще пригодится), нашел воду и стал

мыть ноги. Потом устало опустился на землю. Огляделся. Островок

небольшой, но среди болот выглядит вполне уютно. Знал, что

есть тут ольховые и сосновые рощицы, встречаются кусты орешника,

сирени и черемухи. Сирень-то откуда взялась? -- удивлялся,

когда приходил на островок раньше. Знал, однако, дезертир, где

прятаться...

Поднявшись, Василий пошел искать схрон: должен же он быть,

если мужик тут почти всю зиму скрывался? Нашел не сразу. Уже

подумывал, что никакого схрона и дезертира не было, как в срединке

сосняка наткнулся на крест, сбитый гвоздями из обструганных

ольховых слежек. Надписи на нем не было. От непогоды слежки

потемнели и крест перекосился. Кто его тут воткнул и зачем? Начал

руками разгребать опавшие сосновые иголки, которые прикрывали

вырытую и заваленную землей яму. Выходит, что в этой самой яме

дезертир как раз и прятался. Разгребать яму до конца не стал, да и

незачем было. Походил по островку, но другого схрона не нашел.

Поисками Василий так увлекся, что позабыл про время. Между

тем начало смеркаться, и вскоре все вокруг погрузилось в темноту,

а плотный сырой туман принес с собой еще и холод. Возвращаться

по темну было опасно. Василий поругал себя и в этот раз.

Успокоившись же, подумал, что домой и завтра можно вернуться:

какая теперь-то разница -- два-три дня раньше или позже.

О военкомате думать не стал, так как это его начало раздражать.

Рядом со схроном соорудил из веток лежанку. Заснуть долго не

мог, было зябко, часто ворочался. Старался не загадывать, чем будет

заниматься завтра днем. Похоже, уже понимал, что его также

придется провести в лесу.

Когда уснул, то приснился сон про стоявший рядом крест. Будто

он его пытался выровнять, но крест все равно кособочился и

падал. Потом откуда-то появились Полюшка с детьми. Увидев его,

сказала, чтобы муж помог собрать дров, так как нечем топить избу.

Сухого валежника Василий насобирал столько, что всем нести хватило.

Так и шли домой из леса с вязанками валежника, а Василий

шел позади всех и почему-то тащил на себе тяжелый крест. Подходя

к Тишанке, увидели много людей. Они все молчали. Василий

подумал: что же он им скажет про крест, ведь крестами избы

не топят? Но подошла Полюшка, взяла у него крест и, сгорбатившись,

понесла к дому. Люди теперь стояли и плакали. Тут Василий

и проснулся. Было холодно, и он весь дрожал. Чтобы согреться,

стал бегать и прыгать по полянке. Вспомнив про сон с крестом,

задумался: что бы это означало.

Очередной день в лесу тянулся неимоверно томительно и долго:

хотелось побыстрей вернуться к жене и детям. Зло спрашивал

себя -- почему не пошел домой сразу, а поперся в лес и два дня в

нем пробыл? Чего выискивал? Ответа не находилось, и становился

сам себе противен. Ждал, пока стемнеет. Изредка выходил на дорогу,

но каждый раз что-то мешало и он вновь сворачивал в чащу.

Наконец сумерки окутали лес и дорогу. Не оглядываясь, Василий

заспешил в Тишанку. Чтобы не привлекать к себе внимания, засунул

пустой мешок под пальтушку. Мучил вопрос -- что же скажет

жене? Как было на самом деле или станет хитрить, выкручиваться?

Полюшка не любит, когда ее обманывают. Надо же все так позапутать?

Три дня назад жил совсем другой жизнью. Не думал, что

проводы в армию обернутся против него так жестоко. Иногда казалось,

что все это лишь страшный сон, не более того. Вот откроет

глаза и все переживания разом исчезнут, а он вновь заживет в своих

обычных домашних заботах. Люди к нему будут относиться подоброму,

как к примерному хозяину и отцу большого семейства.

Но нет, протирай не протирай глаза, а все это не сон.

Стараясь увильнуть от изредка встречавшихся прохожих, Василий

беспричинно злился на них, что так долго не спят. Чуть не

бегом проскочил мимо больницы, школы и церкви. А вот, наконецто,

улица и родной дом. Подойдя к перекосившейся калитке, остановился

и воровато огляделся вокруг. Света в окнах не было. "Спят

и не ждут",-- подумал. Темными глазницами уставились на него и

окна соседних домов. Сердце колотилось так, будто всю дорогу до

дома бежал. Казалось, со всех окон его сейчас разглядывают и презирают.

Прежде чем войти в калитку, вспомнил, что она скрипит,

только рывком открывается без скрипа. Все собирался починить,

да времени не нашлось. Открыв калитку, сразу поспешил во двор.

Постояв у окна и прислушавшись, легонько постучал ладонью по

стеклу. "Господи, как же громок этот стук, и как он всего теперь

боится, даже в своем собственном дворе..." Внутри дома -- никакого

движения. Постучал еще раз, но уже громче. Услышал, как от

кровати зашуршали шаги Полюшки, их-то он мог отличить от всех

других. Точно. Отодвинув занавеску и нагнувшись к окну, жена

какое-то время всматривалась в него, потом прикрыв рот ладонью,

вскрикнула и бросилась к двери.

Встреча с женой была такой теплой и трогательной, будто целый

год не виделись. Похудевшая, но все такая же любимая, еще

горячая от теплой постели, Полюшка, прижавшись к мужу, радостно

шептала:

-- Знала, что отпустят, верила, ждала... Ой, какой ты щетинистый!

Щас воды нагрею -- помыться же надо! Но почему так

поздно?

-- Потом, потом погутарим, а то деток поразбудим, -- сказал

довольным голосом Василий, еще не настроившийся, как лучше

открыть жене правду про свои похождения.

-- Да они и так уже не спят. Слышишь, курлычат?

Василий прислушался и в полуоткрытую избяную дверь уловил

ухом: "папаня пришел, папаня..."

-- Слышу, воркуют, как голубятки, -- сказал умиленно.

Подала свой писклявый голосок самая младшенькая. К висевшей

посреди избы люльке тут же подскочила Машенька и стала ее

укачивать.

-- Самая малая тебя встречает, -- заметила Полюшка.

-- Так уж и встречает, -- как-то равнодушно произнес Василий.

-- Ты это чево? -- недовольно переспросила жена, почувствовав

в словах мужа упрек.

-- Сама знаешь...

-- Не виновата я, Василек, не виновата. Знать, Господу Богу

так угодно.

-- Я тебя и не виню... Как назвала-то?

-- Любашей.

-- Имечко хорошее. -- Василий обнял жену: нельзя же так сразу

показывать свое недовольство рождением дочки. В чем ее-то вина?

Это "валял" его закрутил, вбил в голову, что сын родится. -- Спать

будем в сарае, -- сказал миролюбиво, -- а заодно там и помоюсь.

Да и погутарить кое о чем наедине надобно... Ты уж прости -- без

гостинцев я... -- Видел, что Полюшка была рада его приходу и без

гостинцев. -- Какие уж тут гостинцы -- война идет!

-- Да ладно, -- махнула Полюшка рукой. -- Обойдемся, пойдем

лучше детвору уложим -- как бы не расшалились. -- Зашли в

избу, однако уложить детей оказалось непросто. Они повскакивали

с палатей и с печки, бросились к отцу, стали обнимать, целовать,

спрашивать. Соскучились. У Василия на глаза навернулись слезы,

всплакнула и Полюшка. Василий спешил -- время шло. Не ответил

он старшей дочери Маше, спросившей отца, насовсем отпустили

или нет. -- Завтра, доча, обо всем потолкуем, завтра, -- недовольно

пробурчал и, вытирая повлажневшие глаза, вышел во двор.

Изба у Гусевых невелика, и ребятня спит на палатях и на печке.

Маша -- помощница матери в домашних делах и как старшая

няня -- спит на широкой лавке, стоящей вдоль стены от стола до

кровати. Маша в школе училась средне, так как времени на учебу

у нее всегда не хватало. Как только начинало теплеть, Василий с

Полюшкой переходили спать в сени, а когда становилось совсем

тепло, то спали в сарае. Василий поделал там из досок удобные

лежаки. Вот и теперь, чтобы поговорить и побыть наедине, пошли

в сарай. Постель была прибрана. Жена и старшие девочки за

этим строго следили. Наконец-то улеглись. Как же ждал этого момента

Василий -- и дождался: Полюшка лежит рядом, положив

голову на его плечо. Теперь можно поговорить и объясниться, но

с чего начать разговор, как не испортить жене настроение? Может,

с разговором повременить, а поговорить как-нибудь потом?.. Пока

думал, Полюшка, пододвинувшись к мужу, рассказала то, что ее

страшно взволновало.

-- А к нам поутру, -- сказала негромко, -- милиционер приходил.

В избу прошел, потом в сарай и даже в погреб заглянул. Все о

тебе расспрашивал -- случайно не появился ли? Я на него вот такие

глаза вытаращила. -- Показала руками какие глаза у нее были.

-- Ты чево, говорю, аль грибов-поганок объелся? Чево несешь-то!

-- Тогда он тихо так мне:

-- Ладно-ладно, Полина Ивановна, не обижайся. Служба у

меня такая. -- В общем, Василек, попросил он меня, как заявишься,

так сразу к ему...

Новость Василия не просто взволновала -- удручила. Не ожидал

он, что так скоро начнут его искать. Выходит, что военные дали

сигнал в район, а в Тишанке тут же завозились. Хотя чего еще можно

было ожидать?

Спросил Полюшку, почему сразу об этом не сказала. Но та по

своей душевной простоте ответила, что с радости от встречи с ним

позабыла, а как вспомнила, то при детях говорить побоялась.

Василий вздохнул. Настало время открыть жене все как было.

Но оказалось, что не так просто открыть правду самому близкому

по жизни человеку. Полюшка терпеливо ждала, и он это чувствовал

по затянувшемуся молчанию. Свои откровения начал бодро,

но чем больше говорил о перипетиях последних дней, тем быстрее

вся его показная бравада тускнела: голос стал срываться, мысли

путались, и он сам себе становился противным. С его слов выходило,

что чуть ли не жена со своими родами во всем виновата, потому

как ему пришлось поехать в больницу, а когда вернулся, то

состав из Таловой уже ушел. Дальше Василий совсем сник. Тут-то

Полюшка ничем не мешала, а он сам, вместо того, чтобы явиться

в военкомат, двое суток пропадал в лесу. Как мог пытался выгородить

себя:

-- Немец-то во-он уже где воюет, -- убеждал Полину, -- а

если до Тишанки доберется -- что тогда? Ведь пропадете без меня.

Полюшка не понимала, куда клонит своими оправданиями муж и

чего он от нее-то хочет. Молча слушала и вздыхала. Вся радость

от неожиданного прихода мужа, которого так ждала, в которого

как в себя верила, пропала. В душе появилась гнетущая тоска и

страшное беспокойство. Ждала весточек, переживала, как и все

бабы за своих мужей, но такой встречи с ним даже в мыслях не

представляла, да и не хотела представить. Когда Василий умолк,

тихо спросила:

-- Почему в лесу-то столько времени пропадал, а не пришел

сразу домой?

-- Сам не знаю как получилось... -- Что мог еще сказать в

свое оправдание -- она неглупая, все поймет. Стал убеждать, что

сделал это ради семьи.

-- Значит, тебя не отпустили, а я-то, дуреха, возрадовалась! Уж

сказал бы честно, что сбежал, испугался... Теперь понятно почему

милиционер приходил, -- говорила Полюшка злым голосом. --

Стыдоба-то от людей, какая!

-- Выходит, так, -- покорно согласился Василий. -- Ты, Полюшка,

прости, но не мог я вас бросить, не мог. -- Он прижался

небритым подбородком к мягкому плечу жены. Вместе нам будет

полегче, -- шептал на ухо. Наступило долгое молчание. Слышались

вздохи, каждый думал об одном и том же -- как быть дальше?

-- Но я так, Василек, жить не хочу, -- с болью в сердце произнесла

Полюшка. -- И дети не захотят.

-- Думаешь?

-- Да.

-- Утром с ними поговорю... Хотят или не хотят, узнаю, только

не вздумай уговаривать!

-- Мово слова не услышишь. С упреком добавила: -- Выходит,

совсем плохо меня знаешь...

-- А если поймут, тогда как?

-- Не ломай голову, старшие уж точно не поймут, а младшие

пока сами ничего не соображают. Подумал бы, как им-то наперед

жить с меткой бати-дезертира...

Тяжела была эта ночь для Василия и Полюшки: вопросов --

тьма, и никакой ясности. Разговор то прерывался, то начинался

вновь. Доходило до слез Полюшки, после чего опять молчали и

вздыхали, вздыхали... Василий чувствовал, что душевного понимания

его приход у жены не нашел. Он-то думал, что обрадуется.

"Ладно-ладно, -- с обидой думал. -- Жизнь покажет, кто из

нас прав. Но в военкомат все равно не пойду, нечего мне там делать...

Знал Василий, что покорная и ласковая жена порой бывала такой

упертой, что если что-то решила -- не переубедить. Вот и сейчас

не хочет понять и бросает ему в лицо обидные слова, а подумала

бы, как ей с детьми без него придется? Будто не знает, что ради

нее же самой и детей вернулся! Ах, в военкомате поймут! Еще как

"заметут", и прощайте женушка и родные детушки. Утешал себя

тем, что Полюшка посупротивничает и рано или поздно все поймет.

Уж лучше в лесу переждать, чем где-нибудь ухлопают...

Лишь под самое утро, измученная безрадостным разговором,

Полюшка как-то отрешенно и тихо прошептала:

-- Делай как знаешь, но моего согласия на твои скитания в

лесу не получишь. -- Озадачила вопросами: где он будет скрываться,

скажет ли о своем дезертирстве детям, будет ли встречаться

с дядькой Федором и, вообще, как жить собирается? Не получится

ли так, что самого придется кормить? Василий еще и сам до конца

не определился, потому отвечал туманно, отчего еще больше злился

на себя и на жену.

-- Попервам побуду в лесу, говорил он, местечко там приглядел.

-- Выходит, не зря время провел? -- упрекнула Полюшка.

--Зимой можно под лежаком, за печкой яму выкопать, -- продолжил

Василий, пропустив мимо ушей замечание жены. -- Кому

в голову взбредет там меня искать? А может, и в лесу останусь, как

дело покажа. С детьми утром потолкую: старшие, думаю, поймут,

а за малышней глаз да глаз нужен.

-- Понятно... -- многозначительно произнесла Полюшка.

-- Дядьке Федору опосля скажу, чево спешить? Чё-нибудь придумаю,

как и вам помочь.

-- Можешь не помогать...

-- Время покажа, -- не стал спорить Василий.

Все получилось довольно странно. Встреча, которую Василий

так ждал, была ему нужна для совета с женой, а выходило, что сам

все решил и в ее совете не нуждался. Понимал, что жена осталась

при своем мнении. "Ничего, одумается, случай не тот", -- подумал

он. Убедившись, что Полина прикорнула, повернулся лицом к стене.

Уже засыпая, прошептал:

-- Не будет же выдавать властям отца своих детей...

Обычно Полюшка вставала раньше Василия и давала ему еще

с полчасика, а то и боле, понежиться. Василий удивлялся, как это

ей удавалось справляться с детворой и домашними хлопотами. Заметил,

что, подрастая, старшие девочки брали пример с матери и

во всем без напоминаний ей помогали. А ведь сколько надо было

одной еды каждый день наготовить! Она проста: борщи, супы, кар

тошка, свекла, редко -- тыква. Малышня вставала, а у матери все

готово. Варила с запасом, чтобы всем хватило. Не успевала печь

остыть, как надо было опять что-то варить в больших чугунах. Задача

же Василия -- заготовить побольше продуктов. Не было года,

чтобы запасов хватало до нового урожая. Приходилось занимать,

лезть в долги, а потом рассчитываться натурой или отрабатывать,

чем летом и занимались старшие девочки. Помогал дядька Федор,

он для Василия ничего не жалел. Увеличивалась семья, увеличивались

на нее и расходы. Большой проблемой было всех одеть и

обуть. Любая покупка -- событие: одежонку или обувку сто раз

примеряли и носили до полного износа, потому как в одежде старших

потом дохаживала подраставшая мелкотня. Девочки, чтобы

заработать на кусок хлеба, приобщались к труду с детства.

В это утро Полюшка встала, как всегда, пораньше. Молча постояв

у постели мужа, пошла в дом, к печке. Теперь надо было готовить

и на мужа, а его накормить -- это не ребенка. Поначалу

покормила самую малую грудничку -- Любашу, а то и -- работать

не даст.

На подхвате как всегда Маша. Такая же молчунья и работящая,

как отец. Василий любит и жалеет больше Дашу: говорил, что она

большим человеком станет и в Тишанке ей с такой умной головкой

и красивым личиком делать нечего.

Для Полюшки же все дети милы и любимы. Она никого не

выделяла. Маша старше других, верная ее помощница, но ведь и

остальные подрастут и станут помогать. Пока мать кормила младшенькую,

Маша воды из колодца натаскала, картошку помыла,

дрова с кизяками в печке разожгла. Утром ли, вечером работали

спокойно, без крика -- так было в семье заведено.

Когда жена стояла рядом, Василий, прикрыв глаза, сделал вид,

что спит. Он был на Полюшку в обиде, хотя после и поругал себя.

Что хотела она ему сказать? Зачем хитрить, ведь сам во всем виноват?

Мысли крутятся в голове вокруг одного -- его уже разыскивают,

и в любое время может нагрянуть милиция. Успокаивал себя,

что все обойдется, а милиционер, если и придет, то не в этот день!

Полюшка сказала, чтобы он сам к нему шел. Кто он теперь в своей

избе и в своей семье? На что рассчитывает? На жизнь в вечном

страхе: ах, вдруг да кто-то увидит, а потом придут и заберут? По

зор-то какой! Жена верно говорила, что больше всего позора придется

испытать детям: бабьи языки -- страшнее ножа острого. От

таких мыслей успокоения не наступило и легче не стало.

"Ну и жизнь пошла, -- думал Василий.-- От всех надо прятаться,

на глаза соседям не показываться. Попробуй покажись --

завтра вся Тишанка будет знать. Но он же не серая мышка, что

пробежит и ее не заметишь. Что если кто-то из детей, по детской

наивности, кому-нибудь сболтнет, что папаня за печкой прячется?..

А что стало с Полюшкой? И не узнать! Такая правильная! Выходит,

что мужа не жалко? А если на передовой ухлопают, как тогда?

Вместо того, чтобы понять и пожалеть, успокоить, она в Чиглу гонит!

Ударилась в капризы... Заметил, что эти мысли он то и дело,

раз за разом прокручивает. Получается, что сам заварил кашу, а

жену винит, что она не такая, а могла бы быть с ним поласковей. А

кашу заварил ой-ёй-ёй какую!.." При слове "каша" -- захотелось

есть. У него все время зверский аппетит.

Где же Полюшка, пора бы и покормиться! Если вот так будет

сидеть нахлебником, то и в самом деле пользы от него для семьи

никакой. Нет, с Полюшкой надо как-то по-другому. Зачем же тогда

пришел, сидел бы и сидел в лесу.

Услышал торопливые шаги жены. А, вот наконец-то и она с

миской в руках. Миска накрыта полотенцем, чтобы никому не

бросилось в глаза, зачем это она стала частенько ходить в сарай.

Поставив миску, молча присела. Вид усталый, под глазами темные

круги.

--Только о тебе подумал, а ты уж тута, -- сказал Василий, улыбаясь

и желая хоть как-то смягчить ночной разговор.

-- Да вот вспомнила, что лег почти не евши, собрала на скорую

руку. -- Пододвинула миску: -- Ешь! -- Он набросился на еду, а

Полюшка смотрела на мужа с каким-то сожалением, что вот такой

он сейчас небритый, голодный и совсем ей непонятный.

-- Не спеши, будя мало, подложу.

Василий молча кивал головой, на какое-то время позабыв, о

чем только что думал. Но Полюшка сама напомнила. Как только он

полотенчиком вытер губы, спросила:

-- Чё надумал: в лес или в Чиглу?

-- Сёдня дома, а ночью в лес подамся.

-- Выходит, решился? -- произнесла Полюшка с каким-то болезненным

укором. -- Может, одумаешься?

-- Дык поздно, если б пораньше...

-- А кто мешал-то? Домой сам не пришел. Клянусь, соберу всю

ребятню и с тобой в Чиглу поеду. Подводу в правлении попрошу.

Раз говоришь, из-за меня сбежал, то пусть и меня вместе с тобой

наказывают: в каталажку, куда угодно. Так как?

-- Не надо об этом, даже тошно, -- махнул рукой Василий, явно

не желая идти на разговор и портить с женой отношения. -- Мы

сейчас с тобой по-разному думаем. Пойми, не ради себя пекусь.

Что будешь делать, если в Тишанку немец нагряня? А-а, то-то, а со

мной не пропадешь. Семья-то во-он какая! -- Опять заговорил о

семье... Кроме семьи, ничего не хотел видеть и слышать.

Полюшка горячилась и доказывала свое:

-- Мне такой подарочек не нужен и детям тоже! Они все поймут.

Иди, Вася, в Чиглу, иди, не тяни и не торчи тут. Христом Богом

прошу!

-- Не получится... -- выдавил из себя Василий. Опять долго

молчали и не глядели друг на друга.

-- Не думала, что ты такой. А с виду мужик мужиком, меня

укоряешь, что девчонку родила: форму солдатскую притащил:

"Как же, у Михалыча получилось!" Так тот солдатом воевал, ногу

потерял, а тебе форма, вижу, вовсе не нужна. Чё молчишь, молчун?

Или не то сказываю?

-- Замумыкала ты меня, -- с обидой в голосе сказал Василий.

-- Хватя, не будем об этом, лучше подмогни собраться, скорее

всего, уйду как стемнеет.

-- А с детьми когда станешь гутарить? Они же будут спрашивать,

где папаня, куда подевался! Мне жить с ними, -- чуть не стонала

Полюшка.

-- Может, сама погутаришь, а я как-нибудь опосля?

-- Нет уж, сам затеял, сам перед ними и выкручивайся. Щас отведу

младших к тетке Ольке, а как возвернусь, так и гутарь. Только

сбрей щетину, пускай видят таким, каким был.

-- Зачем? В лесу в самый раз. Хотя... -- Василий погладил

ладонью отросшую щетину: можно и помолодиться, чтоб женушке

понравиться. Хотел пошутить, но шутка не удалась.

Полюшка же подколола:

-- Ты пока дома, а не в лесу. -- Взяв чашку и подойдя к двери,

около которой уже давно крутились девчонки, напомнила: -- Так

я пошла к родичам.

Ушла недовольная. Василий понимал, что жена теперь будет

стоять только на своем. Не известно, как к его объяснениям отнесутся

старшие дочки: надо еще обдумать, как лучше погутарить.

Хорошо, если поймут, а если нет?..

Василий переживал -- поймут ли дети и как поудобней им

сказать? Может, и Полюшку зря заставил молчать? Дети подумают

-- почему мать молчит? Нет, пускай останется все как есть. Его

последние выкрутасы Полюшке не по душе, потому и ушла вся в

себя. Да и сам как крот в норе -- кругом одни потемки.

Заскрипела калитка -- вернулась Полюшка. Небось опять чтонибудь

с собой в сумке принесла. От тетки просто так не уйдешь,

всегда едой нагрузит. Малышню у себя покормит и старшим гостинцев

передаст. Жена вошла вначале в избу, а вскоре заглянула в

сарай. Василий спросил:

-- Тетка не обиделась, что целый приплод привела?

-- Да нет, -- ответила жена и вздохнула: -- Чай, сама привести

просила. -- Полюшка явно на разговоры не настроена, а что ее

сейчас волнует, Василий догадывается.

-- Это хорошо, что просит, -- пытается растормошить жену. --

Хотя и понять можно, своих-то внуков нет, рада с чужими посидеть.

Все веселей.

-- С ними не соскучишься... Пойдем, однако, дети ждут! --

поторопила Василия. А он с разговором тянет, не спешит, так как

не определился, с чего начать и чем кончить.

-- Ладно, пошли, и в самом деле нечего волынить.

Василий встал, провел ладонью по выбритому лицу. Хотел

выйти из сарая, но услышал за плетнем голоса соседей. Переждал

пока не ушли в избу: тогда быстренько, будто какой воришка, юркнул

в сени.

Шестерых девчонок Полюшка отвела к тетке, а семеро остались

дома: Любаша -- в люльке, остальные молчаливо сидели на

лавках. Самая бойкая из всех -- Даша предупредила сестренок,

что маманя с папаней друг на друга сердятся и их лучше не злить.

Строго-настрого добавила: если папаня что спросит, сама за них

скажет, а им лучше помалкивать. В общем, любимица отцова уже

провела среди сестер нужную работу. Младшие Даше безропотно

подчинялись и во всем слушались. Как же, Дашуню соседи нахваливают:

она им на фронт помогает такие письма сочинять -- аж до

слез прохватывают. Обычно люди обращались к Полюшке, чтоб

ее "грамотейка" письмишко мужу или кому еще написала. Сами

обещались чем-то уважить. Лишь Машу Даша себе не подчиняла,

так как та вместе с маманей всю работу по дому и огороду тянет.

Короче, если у Василия в любимицах была Даша, то у Полины --

Маша, хотя и все остальные, конечно, были одинаково дороги.

Василий закрыл дверь на щеколду: вдруг да кто невзначай нагрянет.

Войдя в избу, обнял и поцеловал каждую дочку. Подумал:

хорошо, что по совету Полюшки сбрил щетину. Видел, какими

вопрошающими глазами смотрели на него дети. Сел рядом с Дашей.

Полюшка, как всегда, возилась у печи, и, казалось, разговор

мужа с детьми ее нисколько не интересует. Между тем разговор не

клеился: ну никак Василий не мог сказать детям, почему он вместо

фронта оказался дома! Подошла Полюшка, присела рядом:

-- Чево молчишь, говори, время идет! -- С какой-то грустью

смотрела на икону Божьей матери с младенцем Иисусом, своею

скорбью сама напоминая ее. Василий сроду не был говорлив, а тут

совсем мысли застряли в голове и никак их оттуда не вытолкнуть.

Оказывается, сказать детям о себе правду было посложней, чем

ночью открывать эту тайну Полюшке. Как растолковать, чтобы девчонки

поняли и как прежде любили? Начал с того, что жить без

них не может и вернулся домой только из-за любимых деток. А

вообще-то забрали на войну по ошибке, повестку прислали не подумавши,

и он это кому угодно докажет. Да разве можно забирать

от стольких-то ртов?! Кто же, как не он, должен о них заботиться?

Почувствовал, что напал на верную мысль, которая должна зацепить

детей за душу. Говорил что-то еще и все в том же духе. Осталось

сказать самое главное: где он дальше жить собирается -- дома

или в лесу, но тут нужных слов как назло не находилось. Полюшка

сидела рядом и молчала. Зачем ей-то говорить, если встревать

в разговор запретил? Сколько бы длилось это молчание и нашел

бы Василий нужные слова, трудно сказать. Отца выручила Даша,

спросив его о том, чего сам сказать никак не решался.

-- Пап, ты дезертир?

Понимал, что если и сейчас станет обманывать, то ему же потом

пойдет во вред. Рано или поздно дети сами во всем разберутся,

только тогда могут его и возненавидеть. В голове муторно, сказатьто

надо всего лишь несколько слов, но таких, чтобы дошли до их

сердечек. Как же объяснить, что убегать он никуда не собирался,

но получилась заморочка -- случайно отстал от поезда. Ну хорошо,

скажет, что отстал, а дальше-то что? Зачем хитрить-юлить?

Ведь сам ни с того ни с сего настроился уйти в лес и там, пока

идет война, отсидеться! Дрянная, однако, натура: весь обляпался

грязью и изворачивается, хочет остаться чистеньким...

Да, тут жена уж точно не поддержит. Дочь Маша промолчит. А

вот Даша? Ее девчонки побаиваются и во всем слушаются. Она с

норовом, если сумеет ее убедить, то считай вопрос решенным. Но

говорить с ней надо как со взрослой, хотя и по-доброму, ласково.

Это она любит.

-- Да-а-а... -- завздыхал Василий, поглядывая на Дашу. -- Ты

как-то, Дашунчик, тово... через край хватанула... дез-зер-ртир!.. --

произнес с растяжкой, с показным недовольством и возмущением.--

Да как ты могла только такое вымолвить!.. -- Вздохнул: --

Долго думала?

-- Нет! -- отрезала Даша и опустила глаза.

-- Оно и видно. Ну какой же я дезертир? Иль позабыла, как

всех вас люблю? Да я без вас, мои чертенята, запросто умру. Разве

брошу? Понимаешь хоть это?

-- Это понимаю, -- согласилась Даша.

-- Вот и молодец. Давай так: чтоб этого слова я больше отродясь

не слыхал. Вспомни, как провожали: мама в больнице, вы тут

остались одни, плакали, моя душа на части разрывалась. А вдруг

да случись что с мамой? Всякое могло быть, кумекаешь? -- Даша

кивала головой, будто в чем-то сама перед ним виновата, а Васи

лий все повторял, что с ним произошло в тот вечер... Всего-то и

хотел узнать, что с мамой...

Поглядел на Полюшку, как бы не вмешалась, но та слушала

молча, потом встала и подошла к загнетке. "Сейчас-то, -- думала

она, -- сумеет настроить их в свою пользу, но что будет потом?.."

Между тем Василий советовал детям, как себя вести: никому не

говорить, что был дома, поменьше домой водить разных подружек,

следить за младшенькими, чтобы не проболтались, во всем слушаться

маму, Машу и Дашу.

-- С дезертирами щас вон как у нас строго! Но ведь вы хотите,

чтоб я жил с вами? Вот и ладно. Со мной опосля разберутся и

поймут, что ошиблись.

"Надо же как разговорился!" -- думал довольный сам собой.

Но дети от его наставлений уже устали и все чаще поглядывали

на дверь. Все испортила Наташа. Василий было посчитал беседу

оконченной, дети вроде все поняли и не подведут, как Наташа

вдруг спросила:

-- А дезентир хороший или плохой?

Василий опешил, но вновь выручила Даша.

-- Уж лучше помолчи, Наталка-болталка! -- набросилась на

младшую сестру. -- Дезертиры бывают и плохие и хорошие. Наш

папаня хороший дезертир! -- И победно глянула на отца: как оценит

ее преданность?

-- Ну хорошо, хорошо... Все так, только спорить не надо. Лучше

идите и поиграйте. И не забывайте, о чем просил.

Засидевшаяся детвора мигом выскочила на улицу, а Василий

погладил по головке Дашу. Потом подошел к жене.

-- Доволен? -- спросила та.

-- Чем?

-- Ну, как деткам растолковал. Какой ты в этот раз оказался

говорун, прямо заслушаешься.

-- Думаю, поняли.

-- Заодно уж сказал бы, когда в лес уйдешь!

-- Зачем ты так не по-доброму?

-- Не по-доброму? А как мне им по-доброму потом сообщать,

где прячется их папаня? А если, не дай Бог, люди узнают, где? Шел

бы ты, Василек, пока не поздно, в Чиглу.

-- Заладила одно и то же: в Чиглу, в Чиглу! Чево даст эта Чигла?

Поздно!

-- Вот-вот, поздно, а кто виноват?

-- Какая же ты, Полюшка, стала неласковая! Совсем понять не

хочешь. Иль все, что у нас с тобой было, теперь забыто? Вот уйду,

а в душе останется какой-то камень... -- Василий постучал рукой

по груди, потом показал, какой там сидит камень и мучает, не дает

ему покоя. -- Пойми, сердце вещает, что так нам будет лучше...

-- Зря ты, Василек: "неласковая", "позабыла"! Ведь знаешь,

как люблю, и ничего-то я не забыла. Да и не могу забыть! Но то,

о чем прошу, выше моей к тебе любови... Господи! -- встрепенулась

Полюшка, глядя на икону в углу избы. -- Подскажи моему

мужу, как уйти от людского позора, вразуми его, Господи, направь

на путь истинный!.. -- Стала креститься и что-то шептать, а по

щекам текли слезы.

Василий слез жены не выносил. Повернувшись и забыв, что

надо остерегаться соседских глаз, пошел в сарай. Сел на топчан и,

обхватив голову руками, долго сидел как истукан. Перед глазами

стояла плачущая Полюшка. Нет-нет, она все-таки неправа, но поймет,

только позже... Стал прикидывать, что взять с собой.

Собирался долго. Из еды взял немного хлеба, картошки и кусок

сала, что перед проводами принес дядька. На все время едой все

равно не запасешься, да и не будет же жену просить, чтобы кормежку

ему в лес приносила. Слова Полюшки о том, как бы самого

не пришлось кормить, больно кольнули. "Поглядим, поглядим чей

верх будет"... -- шептал он. Отложив мешок, присел на небольшой

деревянный сундучок, набитый изношенным детским барахлом.

Озабоченно подумал, что в схроне дезертира, которого изловили

весной, вряд ли долго усидишь в сильные морозы. Но пока

лето, и до крещенских морозов далеко, успокоил сам себя. Надо

спешить. Если милиция начала искать, то может нагрянуть не сегодня,

так завтра. Как бы не забыть, что может в лесу пригодиться.

Вспомнил, что не взял, чем разводить костер. Покопавшись в

мешке, нашел пару кресал и мешочек с трутом. Спичек нет, да они

могут и отсыреть, а кресало с трутом штука безотказная. Думалось

о разном: хорошо, что успел с детьми поговорить, а плохо, что с

женой не поладили...

Раздался легкий стук в дверь. Пришла Полюшка с мисками,

спрятанными в ведре. Она опасалась, как бы соседи не увидели,

что кого-то в сарае подкармливает. Пока Василий ел, сидела на

топчане и молчала. Еще надеялась, что муж одумается. Но он сказал,

что уйдет в полночь. Тяжело вздохнула. Когда Василий поел,

сложила пустые миски обратно в ведро. В последний раз, с надеждой

в голосе, спросила:

-- Не передумал?

Он пожал плечами и кивнул на собранные вещи. Поняла, что

ее слова до него не доходят. Что ж, с упрашиванием и слезами пора

кончать. Тихо, шепнула, что провожать не выйдет. Если одумается

-- пускай приходит, вместе станут от беды избавляться. Поклонившись

Василию, ушла.

Проводить мужа Полюшка так и не вышла, хотя до утра глаз

не сомкнула. Слышала, как в полночь скрипнула калитка. Уткнувшись

в подушку, чтоб не услышали дети, поплакала. Еще надеялась,

что калитка вновь скрипнет.

Не дождалась.

С той летней теплой ночи началась у Василия совсем другая

жизнь -- лесная: без жены и детей, без людей с кем общался и работал,

в полном одиночестве и полной неизвестностью, что ждет

впереди. Нужны были условия для такого проживания, и Василий

занялся своим необычным обустройством. Совсем недавно ни о

чем подобном даже не помышлял, все свалилось, что называется,

в одночасье. Сам удивлялся, что в первые дни был настроен

оптимистично. Ему нравилась работа, которая его увлекла, а также

замечательно теплая погода, спокойная лесная жизнь и первозданная

тишина, к которой надо было еще привыкнуть. По-прежнему

переживал за семью, все время вспоминая о Полюшке и детях,

представляя, чем они в Тишанке занимаются. Считал, что все это

временно, а если и затянется, то Полюшка все равно его поймет

и простит. Это она просто погорячилась, запретив с ней даже изредка

встречаться. Небось думает, что его у дома могут подловить

и тогда для семьи будет позор на всю Тишанку. Больше всего, конечно,

переживает за детей, как им потом жить придется. Ему не

понять, почему отказалась от его помощи. Не думал и не гадал,

что жена такой правдолюбкой окажется. -- "Ничего себе сказанула

-- сейчас все должны с немцем воевать! Ага, все, да не все!

Пускай воюют молодые и у кого детей поменьше, у меня их во-он

сколько!.." Да как же можно было его не понять?! Дай-то, Бог, чтобы

образумилась и стала искать встречи...

Да-да, со временем все утрясется и уладится. Ну, а если случится,

что немец придет в Тишанку, он тут как тут -- с любимой

семьей, рядышком. Можно переехать в тот же Кушлив или какое

другое место: там никто не станет в глаза колоть. Вот тогда жена и

скажет, как ловко он все придумал.

Сейчас же о другом думать надо: скоро осень, а там и зима. Где и

как жить? Не будет же как сейчас спать под открытым небом? Надо

подыскать хотя бы два места: одно, где в теплую пору скрываться,

второе -- в зиму. А можно и три места, хуже не будет. Сосновый

лес сразу отпал -- там сейчас войсковая часть: кругом солдаты,

машины, самолеты. До конца осени лучше всего переждать в заброшенном

схроне, что на "островке", туда вряд ли кто нос сунет.

Зимой болота подзамерзнут и люди могут приходить, вот тогда и

надо перебраться в другое место, которое надо поскорей подобрать

и обустроить. Для работы прихватил из дома лопату, топор, пилку,

молоток, немного гвоздей. Время есть. По ночам займется заготовкой

еды на зиму. На полях осталось много неубранной картошки,

свеклы, капусты и еще много чего, надо только поменьше спать. За

неделю-другую, глядишь, и управится. Потом примется за схроны.

Ничего, до первого снега и с ними справится, а как наступит зима,

так снег прикроет следы всех его работ.

О вестях на фронте будет узнавать от людей: сколько их за день

проезжает и проходит по дороге в Чиглу и в Тишанку. Сиди себе

в кустах носа не высовывай да слушай, о чем говорят. Неплохо б

было встретиться с Полюшкой или с дядькой... Надо попросить

его, чтобы с женой помирил -- чего она упрямится?..

Шло время. Дела у Василия спорились, и ему было уже не до

раздумий о завтрашнем дне. Да он особенно и не задумывался, что

жизнь его в лесу надолго затянется. Работал с таким упоением, что

порой забывал о войне и что его разыскивают. Вспоминал о довоенной

жизни -- как было спокойно и хорошо: работай и работай

себе лопатой, пилой, косой, да чем угодно... Домой приходишь, а

там Полюшка ждет, дочурки со всех сторон бегут, просят поиграть

с ними. Столько у них радости, что сам этой радостью и бодростью

от них заряжался! Какие раньше песенки ему Полюшка пела -- так

бы и слушал:

Ой ты, Вася-Василек,

Вася-Василечек,

Проводи меня домой,

Поцелуй разочек...

Жили в трудах и заботах. Ясно, что с детками было непросто,

всегда чего-то не хватало, но ведь все равно проклятущая война

куда хуже. В лесу вот пришлось прятаться, с Полюшкой разлад...

Перед сном, в лесной пугающей тиши о чем только не вспомнишь.

До Полюшки Василий встречался с Тамарой, по-уличному

-- Макарихой.

Тамара -- девка красивая, фигуристая, веселая, с ней не соскучишься.

Многие ребята на нее заглядывались, а она положила

глаз на Василия. Нравился он ей: крепкий, работящий, молчаливый.

Стала окручивать его... Вроде вчера это было и куда-то уплыло...

Почему о Тамаре вспомнил? До нее с девчонками всерьез

не встречался, все некогда было, дядька постоянно всякой работой

загружал: у него не посидишь. Тамара ему тоже приглянулась, он в

нее почти влюбился. Она была среди парней и девчат самой заводной.

Ночью водила ребят в пустующую церковь, чтобы искать там

клад, какого и в помине не было. Или тоже ночью, бредешком, в

речке рыбу ловили. Частенько гурьбой на сады набеги совершали.

Василий Тамаре во всем подчинялся, хотя ночные забавы ему и не

нравились. Если оставался с Тамарой наедине, то молчал и не знал,

куда себя деть. Красота и манеры поведения Тамары его пугали.

"Ну чево пристала, -- думал он. -- То ей улыбнись, то обойми

да поцелуй..."

-- Какой-то ты, Вася, не такой, -- говорила она ему. -- Молчун

-- не драчун. Хоть бы разок улыбнулся или сказал чё-нибудь

такое нежное, нежное... -- Вздыхала, а потом смеялась. После ее

упрашиваний Василий улыбался, что Тамаре нравилось. Пододви

гаясь и обнимая робкого парня, говорила: -- Улыбайся чаще, тебе

идет.

Как-то дома, глядя в зеркало, он начал улыбаться. Стоял, кривлялся,

но ничего особенного в себе не узрил. Зато дядька увидел и

отругал:

-- Кончай рожи корчить! Пускай в зеркалу бабы глядятся, если

им делать неча! Пошли в сарай кизяки носить...

-- А когда Василий домой вернулся под самое утро, недовольно

погрозил пальцем:

-- Не рановато ли, Василь, загулял? Смотри не ошибись.

Тетка, до которой доходили все бабские сплетни, с ним как-то

разоткровенничалась.

-- Люди сказывают, что с красоткой Тамаркой встречаисся?

-- И чево?

-- Да не дюжа хорошо о ней люди гутарят. Говорят, это "чёй-то

и с чем-то". Лучше, Василь, подальше от ней держись.

-- Сама так надумала или дядька научил? -- озлился Василий.

-- Все учат, учат...

-- А никто не уча, жизнь она такая капризная, -- не отставала

тетка. -- Верно люди гутарят, что с лица воду не пить. Сказала, чё

от баб услыхала, не убавила, не прибавила.

Так и не понял Василий слов -- "чёй-то и с чем-то". Переспрашивать

не стал, хотя не раз задумывался -- чем же Тамара не устраивала

дядьку с теткой? Может он их и не послушался бы, да вскоре

подвернулся судьбоносный случай. Поехали Василий с дядькой за

лесом в Кушлив, и там он повстречал ту, к которой сразу присох.

Этой половинкой и стала Полюшка. Осенью с ней повенчались и

свадьбу сыграли. Тамара, как ему говорили, обиделась: она никак

не ожидала, что Василий так быстро забудет их встречи и переметнется

к другой. Увидев Полюшку, сказала своей подруге:

-- И чево в ней нашел? Было б на чё поглядеть: ноги кривенькие,

попка кошелкой!..

-- Выходит, чево-то нашел, -- ответила подруга. -- Ты вот вся

при всем, а чевой-то не польстился.

Через год Тамара тоже вышла замуж, за местного тракториста.

Мужа на фронт забрали почти сразу, и вскоре она получила по

хоронку и теперь -- солдатская вдова с тремя детьми. И сколько

таких семей в Тишанке! А он в лесу прячется...

Еще Василий любил работать и думать: когда работал, то всегда

о чем-то думал. В работе как-то забывал о своих проблемах. Что

будет, если работа кончится: он же с ума тут сойдет! Хотя в лесу

всегда можно чем-то позаниматься. Второе местечко под схрон подобрал

удачно; уже выкопал яму, сложил из камня и глины печку,

вывел трубу, что прихватил со схрона на "островке". Яма длинная,

глубокая, ее вторая часть сделана под погребок. Осталось чем-то

сверху хорошенько накрыть, чтобы было незаметно, да и зимой

не мерзнуть. Низ и стены ямы обложит сосновыми ветками, чтоб

мыши не завелись и не поели запасы продовольствия. Землю относил

подальше, в буерак -- зачем привлекать к себе внимание.

Схрон самому понравился: спи-отсыпайся зимой преспокойно,

дров сколько хочешь, вода рядом, еда под боком. Теперь можно пошнырять

по ближайшим полям, узнать где и чем запастись на зиму,

да и семье чего-нибудь подсобрать.

...Уличная калитка, когда Василий ночью уходил из дома,

взвизгнула резко и пронзительно. Он оглянулся. Показалось, а

может, и померещилось, что кто-то крикнул -- вернись, не уходи!..

-- "Не то Божественное предзнаменование? -- подумал Василий.

-- А вдруг позвала Полюшка..." Но постояв и поприслушиваясь

рядом с дощатым палисадником, никаких звуков больше не

услыхал. Решил, что, намаявшись за день, Полюшка небось крепко

спит, а у него просто -- нервы расшатались. Испугавшись, что его

кто-то из соседей увидит, он быстро свернул в проулок и заспешил

в сторону лесной дороги на Чиглу.

Ночная прохлада взбодрила Василия. Шагая с мешком на спине

и объемным свертком в левой руке, он больше походил на селянина,

спешившего на поезд в Таловую. Миновав почту, потом

школу, Василий уже спокойнее подумал о Полюшке, которая так и

не вышла его проводить. "Через какое-то время поймет, что была

несправедлива, -- успокаивал себя. -- Уж как ей-то не понять, что

все делает не ради себя, а для семьи..." Мысленно утвердившись в

своей правоте и успокоившись, Василий прибавил шагу по петлявшей

и еле различимой среди травы песчаной тропе.

...Он ошибался. Нет, Полюшке в ту ночь было не до сна. Она

даже сенную дверь оставила открытой, так как не теряла надежды,

что муж одумается и изменит свое решение. Размышляла: вот он

придет, тихонько позовет ее выйти в сени, чтобы деток не разбудить,

и попросит у нее прощения... Да-да, все должно быть так и

никак иначе. А утром, как и обещала, вместе пойдут в Чиглу и там

объяснят районному начальству, что муж отстал от поезда из-за

нее, потому что в день проводов она лежала в больнице, а детей

оставить было не с кем. Должны же в конце концов понять мать

стольких-то детей?! Попросит отправить Василия не куда-нибудь

в обоз, а сразу на передовую. Он не подведет... Вот тут-то и может

случиться обратное: начальство войдет в ее положение и вместо

передовой, -- ах, как же раньше об этом не додумалась! -- пошлет

мужа на хозработы. Василий в этом деле будет незаменим. А

то и вовсе получит до конца войны отсрочку... Вот было бы здорово!..

Фантазия Полюшки рисовала перед глазами все новые и

новые счастливые картинки их дальнейшей семейной жизни. Потом

вспоминала, что муж еще не ушел, а лежит в сарае и вот-вот

должен решить: идти в лес или дома остаться?..

...Как же мучительно тянулось время. Нервы напряжены до

предела. В голове, как заноза, одна мысль: останется или уйдет?..

Вздрогнула, и все тело разом наполнилось жаром, когда услышала

противный скрип калитки, а потом удаляющиеся от дома шаги

Василия.

"Вот и все, ушел... -- подумала в отчаянии от навалившейся

безысходности. -- А то размечталась, так тебе и надо..." Однако

надежда, что муж все-таки вернется, в душе теплилась, и Полюшка,

повернув голову к окошку, еще долго дожидалась, не заскрипит

ли калитка вновь. Не дождалась. Все сразу померкло и опостылело.

Мысли запутанным клубком вертелись в уставшей голове.

Хотелось уткнувшись в подушку, выплакаться, и она тихонько, боясь

разбудить детей, заплакала. Смахнув ладонью слезы, встала и

вышла в сени.

Почему же все так пакостно, не по-людски случилось?! Ведь

Василий всегда считался примерным мужем и ласковым отцом! В

самом деле, на него было грех обижаться. Все, кто ее знал, говорили

-- счастливая ты, Полюшка, повезло с мужем. Частенько бабы

говорили своим мужьям -- учитесь у Василя, он слова дурного

жене не скажа, а уж как деток любя! Во-он их у него сколько!..

Полюшка не раз думала: отчего ей, сиротке, такое счастье подвалило?

Видно, Господь Бог смилостивился и подарил на радость и

семейное счастье такого мужа. Стала опять вспоминать. Заметила:

когда вспоминает о хорошем, становится легче. За ночь-то о чем

не вспомнишь.

...Как-то зашел к ним Мишка Крутов, по уличному -- "Крутой

". Работал Мишка трактористом, причем неплохо, но был мужиком

резким, а когда напивался, то жену свою Марфушу и сыновей

колошматил и даже выгонял на улицу. Соседи пытались его

вразумить, но где там.

Так вот зашел под вечер Мишка к Гусевым. В избе был Василий,

детвора бегала на улице, а Полюшка доила козочек.

-- А где Полькя? -- спросил Мишка, даже не поздоровавшись

с хозяином.

-- Чево это она тебе?

-- Знать надо! Так где твоя Полькя? -- отрезал Мишка.

-- Она у меня не "Полькя", -- передразнил Василий, -- а Полина

Ивановна. -- Уважать мою жену надо.

-- Ох-ох, какая краля нашлася! Уважать надо!.. Может, ишо в

ноги ей шлепнуться?..

И что в тот раз нашло на Василия: то ли вспомнил ночные нашептывания

Полюшки о том, как Мишка издевается над женой --

бабой покорной и безропотной, белой завистью завидовавшей их

семейным отношениям, то ли что другое. Наглость этого сморчка,

да еще в чужом доме, его взбесила. Ни слова не говоря, Василий

схватил Мишку в охапку и вышвырнул на улицу. Тот потом долго

кричал и грозился, однако после этого случая Полюшку, хоть и с

издевкой, стал звать не иначе как Полиной Вановной. Ну как было

ей не любить такого мужа?..

А детей Василий просто обожал. Он вообще-то скуп на слова,

но, хотя и считался молчуном, а как заиграется с ними, то любо

дорого посмотреть. И откуда у него в голове набиралось столько

всяких песенок и ребячьих забав? Бывало, придет с работы уставший,

поужинает, а потом с детьми займется. Обычно, чтобы их

расшевелить, говорил: "Ну, чего пригорюнились, мальцы-огольцы?

Почему глазки невеселы? Ах, вы мои хлебожуйчики!.." Посадит

кого-то на колени и нежно так, поглаживая дочку по белокурой

головке, заводит:

-- Головка у доченьки как солнышко,

Глазки у любимой словно лучики,

Свети нам, солнышко, ярко и долго,

Радуй нас своими лучиками...

У детей от радости глазенки такие восторженные -- и впрямь

веселые, теплые лучики!..

Полюшка спрашивала у мужа, откуда он все это знает? Василий

отвечал, что мать когда-то ему говорила. Память у него была

отменная. Когда его любимица Дашенька учила вслух стихи, Василий

быстрей ее их запоминал, а потом пересказывал слово в слово,

чему дочь несказанно удивлялась.

Полюшка подметила, что муж больше любил играть с меньшими,

которых в шутку называл мелкотой. Управившись зимой с

домашними делами, он забирался на печь, укрывался дерюжками,

другими печными подстилками и ласково запевал:

-- Песенка, песенка!

Есть у печки лесенка,

Полезайте поискать,

Я на печке буду спать...

Что тут начиналось! Звонко, шумно, с криками "мелкота" начинала

его искать, не обходилось и без слез. А Василий знай себе

что-то еще напевает, а обиженных прячет рядом с собой под дерюгами.

Или возьмет сразу на каждую руку по две девочки, еще одна с

лавки заберется ему на шею -- и ходит сам шестой по избе, да такой

радостный и крепкий, как дубок. А как были рады играм дети,

ведь сам, сильный-пресильный, папа с ними играет. Разве такое

забудешь?..

Мелкота-мелкотой, но Василий и про старшеньких не забывал.

С ними песни и игры уже посерьезней, с некоторым житейским

смыслом, но такие же веселые и забавные. Сядут вместе за стол:

отец в уголке под самыми образами, девочки по обе стороны от

него -- и веселой компанией начинают распевать:

-- Было у тещи семеро зятьков,

Было у ласковой семеро зятьков...

Хором, поименно перечислялись все тещины зятья:

Гришка -- зять,

Микишка --зять,

Дементий -- зять,

Климентий -- зять,

Макарка -- зять,

Захарка -- зять.

Ванюшенька-душенька -- любимый был зятек...

Что бы теща ни затевала, какие бы вопросы ни решала -- Ванюшенька

из всех зятьков был для нее самым дорогим и любимым:

то она его за руку к себе в избу приводила, то лучшим пирожком

угощала... Песня Полюшке нравилась, она присаживалась

рядышком и подпевала. Василий не забывал детям напомнить, что

их мама самая счастливая -- у нее будет не семь, а целых двенадцать

зятьков. Сколько же тут было восторженных криков, радости

и наивных вопросов. Уж так девочкам хотелось узнать, кому из

них достанется любимый мамин зятек -- Ванюшенька. Спорили,

доказывали, горячились, а Полюшка с Василием только улыбались

и были на седьмом небе от счастья...

...Да, все это было совсем недавно. Василия же теперь будто

подменили. Неужели он ее и деток так любит, что из-за них стал дезертиром?

Всегда ведь был крепким мужиком, а не каким-то слюнтяем.

Но ведь бросил и ушел скрываться в лесу. Душевная боль и

обида заглушали разум: оставить одну с кучей детей... Даже если

бы не вернулся домой с фронта, и то не так было б обидно, потому

как у всех мужья там и не каждый вернется. А он что удумал?

Почему так поступил? Да как жить потом, если каждый начнет тыкать

пальцем: вот она, глядите, жена дезертира, а это его детки.

Все они такие... Знала, что с детворой ей придется тяжко, может

и не выжить, но даже это не так волновало, как его дезертирство.

Ворочалась, вздыхала, всхлипывала. Как же выпутаться из этого

заколдованного круга?..

В голову лезли мысли одна страшней другой. Они мучили и

просто распирали ее. Что же делать, с чего начать?.. Надо, не откладывая,

поговорить с дядькой Федором и теткой Олькой. Рассказать

им все без утайки. Без их помощи ей с детворой уж точно не

выжить.

Скоро вставать и готовить детям еду, а как покормит, то сразу и

пойдет к ним. Обустроившись в лесу, Василий обязательно к дядьке

заглянет. Больше-то с кем ему связь держать. Скажет дядьке,

чтобы муж даже к избе не пытался подходить. Так будет лучше.

Пусть себя в этом винит.

А как вернется домой -- со старшими потолкует, они пока не

понимают, что ждет их впереди. И еще, если начнет хлюпать и слезы

лить, то только себе сделает хуже. Пусть дети видят мать такой,

какой она была для них всегда. Нет, никто не должен даже заподозрить,

что в семью пришла страшная беда. Если станут спрашивать

про Василия, скажет, что пропал. В войну много разного люда

пропадает.

Стараясь не нарушить сон детей, вышла на улицу. Ночная тьма

понемногу рассеивалась, на смену тревожной ночи наступало серое

утро. Скоро появится солнце и мглистая серость исчезнет. Бросила

измученный взгляд на полукруглые, раскрытые купола Троицкой

церкви. Перекрестилась раз, другой, третий... Чуть дальше,

за церковью, начинается лес. Между домом лесника и больницей

идет прямая, как стрела, дорога на Чиглу. Где-то там с правой стороны,

ближе к Битюгу, Василий будет искать себе новое пристанище...

Когда в Тишанке узнали, что жена у Василия -- сирота, то поуличному

ее стали так и называть: "Сиротка". Если спрашивали:

ты куда пошла? -- обычно отвечали -- к Сиротке, и все ясно. Хотя

говорили и так, а вот детей у кого больше всех? Когда Полюшке

было три годика, отец уехал в город на заработки и обратно не

вернулся. Что с ним случилось осталось тайной. Мать долго не

прожила, и в пять лет девочка осталась одна: без родителей, без

дедушек и бабушек, братьев и сестер. Взяла ее к себе бездетная

соседка и, как могла, стала воспитывать. Большого образования не

дала, а вот к нелегкому деревенскому труду эта женщина девочку

приучила. В работе Полюшка была безотказной, к людям вежливой,

и, как бы ей плохо ни было, всегда на лице светилась добрая

улыбка. Нет, Полюшка не была красавицей, но, как говорил Василий,

она у него "дюжа хорошая". Вот так и свела судьба двух молодых,

влюбившихся друг в друга людей, оставшихся в детстве без

родителей. Все, кто знал эту семью, по-доброму им завидовали.

Со временем семья стала многодетной, но по-прежнему дружной и

крепкой. Жизнь шла размеренно, спокойно, по своим устоям, пока

Василия не призвали на фронт. Дальше читателю уже многое известно,

и надо понять, какие волнения испытывала в то время Полюшка

и как ей было нелегко выбрать по отношению к любимому

мужу правильное решение.

На другой день после ухода Василия в лес Полюшка пошла на

совет к дяде Федору, потому как без поддержки дяди и его жены ей

с семьей не выжить. Дядька с теткой, как и все тишанцы, вставали

обычно рано и весь день копошились во дворе со скотиной или в

огороде. Жили по тишанским меркам зажиточно: держали корову,

с десяток овец, поросенка, гусей, кур. Многое из всего, что имели,

перепадало и семье Василия, для них он был как сын родной.

Когда немец захватил часть Воронежа и до Тишанки оставалось

не так уж далеко, дядька уезжать никуда не собирался, но сундук

с барахлом закопал в огороде: так, на всякий случай. Родичи хотя

и пожилые, но еще крепкие, колготные, без работы не посидят. К

этому приучили и Василия. По рассказам мужа, они и ему сидеть

без дела не давали. При воспоминании о Василии Полюшка вздохнула:

где он, чем сейчас занимается? Сказал, что будет помогать,

но какой с дезертира семье помощник?..

Полюшка подошла к воротам дядькиного подворья и отодвинула

щеколду калитки. Тетка у деревянного корыта кормила поросенка.

Вытерев о фартук руки, спросила:

-- Никак чево с ребятами?

-- Да нет, с ними нормально.

-- А на тебе лица нету?

-- Тут совсем другое... -- А дядька где?

-- Картошку на огороде вам подкапывая. Посиди, щас позову.

-- Отставив ведро, заспешила на огород.

Полюшка присела на порожек и оглядела двор. У них тут всегда

порядок, а без навозной кучи, что высилась еще недавно рядом

с сараем, стало совсем просторно. Навоз замесили и наделали

для топки на две избы кизяков. Помогал и Василий со старшими

девчонками. Ей-то перед родами поработать не пришлось, сидела

на этом же порожке и любовалась, как они ловко лепят в круглых

формочках те самые кизяки... Опять внутри кольнуло: эх, Василий,

Василий, что же ты натворил! И как дядька это воспримет? Мужик

он суровый, Василия воспитывал в строгости. А к Полюшке относился

по-доброму. Звал ласково, не иначе как невесткой, хотя

какая она ему невестка? Вот и он появился с двумя наполненными

картошкой ведрами. За ним тетка с лопатой и граблями. Поставив

у порожка ведра, дядька улыбнулся:

-- Привет, невестка! А это, -- кивнул на картошку, -- с собой

возьмешь, пригодится.

Полюшка встала и низко ему поклонилась.

-- Потолкуем тут или в избе? -- спросил дядька.

-- Лучше в избе.

--Ладно. -- Обернулся к жене: -- Приготовь-ка невестке чегонибудь

пожевать. Деток небось накормила, а у самой крошки во

рту не было. Глянь, какая бледненькая!.. Шучу, шучу, -- рассмеялся,

пропуская гостью и жену в сени. Пока неспешно мыл над тазом

руки, а потом причесывал перед зеркалом влажные седые волосы,

тетка спросила, что подогреть: картовник или колобышки?

Полюшке было все равно, она думала о том, как удобней поведать

о муже-дезертире. Решила, что расскажет все без утайки.

Дядька любит правду без выкрутас. Настроение у него хорошее, не

знает ведь о чем пойдет разговор. Наконец сел на скамейку возле

стола и вопросительно посмотрел на Полюшку.

-- Ну, говори, чего там стряслось. На тебе и впрямь лица нет.

Стараясь быть краткой, Полюшка, бросая виноватые взгляды

то на дядьку, то на тетку и волнуясь, будто сама перед ними в чемто

провинилась, поведала о неожиданном ночном возвращении

мужа и его уходе в лес. Закончив, машинально отодвинула от себя

миску с колобышками и, опустив голову, всхлипнула. Наступила

тягостная тишина. Женщины ждали, что скажет глава семьи.

-- Вот так номерок Василь отколол... -- протянул он наконец.

-- Ой-ё-ей!..

-- Как же так? Как же?! -- всплеснула руками тетка. -- Василь

и такое -- не верится.

-- Чево говорил? -- хмуро насупив брови, уставился дядька на

Полюшку.

-- Говорил, что жить без нас не сможа и что помогать станя.

Немец-то, говорит, совсем рядом...

-- Помогать? -- хмыкнул дядька и стал накручивать на палец

клинышком подстриженную бороду . -- А ты чево сказала?

-- Любит он нас, особо детей, но коли каждый при своей семье

сидеть станя, кто воевать-то будя? Так и сказала. Может, в чем не

права? В голове сплошное расстройство: муж ведь, отец наших деток.

-- В глазах Полюшки снова появились слезы.

-- Права-права! -- успокоил дядька. -- Верно! Ведь коли так

делать, то никакой по-бе-ды, -- сказал с растяжкой, -- вовек не

дождемся, а беда придет... Эх-х, как бы самому не пришлось еду

таскать. Не-ет, так не пойдет...

-- То же и я сказывала. А зашла-то чево? Он ведь к вам попозже

точно загляня, совета просить станя...

-- И что?

-- Вот и скажите, чтобы к избе-то нашей ни шагу. Пусть о детях

подумает и не подставляет их. Раз не хоча объявляться, то пускай

и живет в своем лесе.

-- Дети-то знают? -- насторожилась тетка.

-- Знают, а со старшенькими сам гутарил и просил, чтоб никому

ни слова... Младших-то к вам как раз приводила. Да, два дня

назад милиционер был, шнырял по углам и сараям, но он тогда еще

не объявился. Велел чтоб, как заявится, сразу к нему.

-- Милиционер-то и к нам наведывался, -- задумчиво сказал

дядька. -- Я еще подумал: чевой-то вдруг? Уж не с Василем ли

беда? Выходит, не ошибся... Ладно об этом. А с детишками еще

погутарь, как бы не проболтались. Может, дурак, одумается.

-- Жить-то как, если слух по селу поползет? -- воскликнула

Полюшка. -- Как в глаза людям глядеть? Думаю, думаю и никак

не додумаю.

-- Ты, Полюшка. себя побереги, без тебя деткам хана, -- посоветовала

тетка, -- а Василь, как Федор сказал, глядишь, и правда

одумается.

-- Где же я его проморгал?.. -- покачал головой дядька. -- Даже

на ум не приходило, что может струсить...

-- Да смелый он, смелый, только вот голову из-за нас потерял!

-- вступилась за мужа Полюшка. Помолчав, добавила: -- Так получилось...

-- "Получилось"! -- сердито хлопнул ладонью по столу дядька.

Башкой думать надо, а он, выходит, эту самую башку и потерял!

-- Пускай загляня, я встречу, -- произнес с угрозой. -- Защитник

нашелся... И в кого только, у нас в роду таких отродясь не

было...

Разговор закончился не скоро, а как все обговорили, Полюшка

засобиралась к детям. Провожала ее тетка, все переживала, что невестка

так ничего и не поела.

Недалеко от дома тетка вдруг остановилась. Полюшка тоже поставила

ведра и стала растирать красно-белые полоски от ведерных

дужек на ладонях.

-- Я чево подумала, -- сказала тетка. -- Делов у тебя через

край, да и со старшими погутарить надо, а это лучше без малых.Я

все дома поделала, так что заберу-ка мелкоту к себе и кого-нибудь

постарше дай, хотя бы Веруньку, ребятня ее слушается. Ладно?

-- Об чем речь... -- Бледная как мел Полюшка с трудом улыбнулась.

-- И как только благодарить-то...

-- Хватит об этом, чай не чужие!

Полюшка подхватила ведра и женщины пошли к дому. Там их

уже поджидала детвора. С радостными криками девчонки рванули

им навстречу.

-- Вот они, мои лопотушечки!.. -- со слезами на глазах шептала

Полюшка.

После посещения родичей Полюшка немного успокоилась. Ее

поняли, поддержали, дали добрые советы, и с сердца чуть-чуть отлегло.

Вспомнила, когда с Василием поженились, дядька поначалу

принял ее настороженно: мол, погляжу-погляжу, что ты за птица!

Своего Василия, как не был к нему строг, он ценил и хотел ему жены

равной, а тот привел в дом какую-то сироту без приданного. Василий

с Полюшкой вскоре отселились и стали жить самостоятельно,

да не абы как, а любо-дорого. Потом один за другим стали рождаться

дети: как тут было не растеряться молоденькой жене? Ведь кроме

ухода за детьми, на ее плечах домашние дела, работа на огороде,

да и бригадир частенько подбрасывал наряды. Тут-то Полюшке как

нельзя кстати пригодилась прежняя выучка. Воспитывать детей решила

так, как готовила ее к жизни простая кушлевская женщина,

заменившая родную мать. С пяти лет нагляделась, как та работала и

как по-доброму относилась к ней. Со временем сама стала ей незаменимой

помощницей. Только у той женщины она была одна, а тут

детишек куча, так ведь они все ее родные! Как тут не постараться,

чтобы приучить их к труду, к самостоятельной будущей жизни. Пришлось

крутиться и многим ради детей жертвовать. В труде и заботах

летели годы, и как-то незаметно дети стали подрастать, становясь

надежными помощниками. Нет, она понимала, что еще не всего добилась,

да и младшеньких много, но доброе начало положено...

Вспомнила давний разговор с дядькой. Тот спросил:

Как это, невестка, ты управляешься с детворой и всеми делами,

ума не приложу?

-- Будто сами не знаете, -- ответила Полюшка с хитроватой

улыбкой.

-- А все-таки?

-- Да с вас же, Федор Иваныч, пример беру. Вспомните, как

сами учили Васю?

-- Было дело, -- усмехнулся дядька. -- Значит, делай как я,

так? Хитруля ты, однако, ох и хитруля. А если честно, то твою

ношу я ни за что не потянул бы. Потому от меня и супруги прими

низкий поклон. -- И весело добавил: -- Молодец, Васька, что такую

жену разыскал! Молодец, ничего не скажешь!..

...Гостинцам от дедушки с бабушкой дети всегда рады и сметают

их мгновенно. Полюшка давно заметила, что большинство

девочек похожи на отца. Что ж в этом плохого? Он у нее красавец,

а девки, похожие на отца, в народе говорят, непременно будут

счастливыми. Может, и сбудется...

Выходить из-за стола никто не спешил, даже непоседливая Наташа

сидела в каком-то напряженном ожидании. "Ждут, что расскажу

про Василия", -- подумала Полюшка и вздохнула: говорить

неприятно, а надо. Пришлось сообщить, что папа решил пожить

какое-то время в лесу, а что дальше будет -- сама не знает. Поведала,

что дедушке с бабушкой обо всем известно и папин поступок

они не одобряют, даже если он это сделал ради детей, которых

очень любит и жить без которых не может.

Не умолчала и что дедушка расстроился и ему стало плохо.

Последние слова прибавила, чтобы дети почувствовали, как все не

просто. Поступок Василия и в самом деле крепко расстроил дядю

Федора. Полюшка передала детям его просьбу, чтобы об уходе

папы в лес никому не проболтались, иначе всем будет худо. Может,

папа еще и не станет прятаться. Видела, как тускнеют личики девочек,

как им от услышанного становится тревожно и неприятно.

Добавила и от себя, что разболтать об отце -- сделать себе хуже.

Зная, что дети не любят, когда им лгут, рассказала, как долго ночью

убеждала папу не уходить в лес, а объявиться и пойти воевать с

немцами. Так было бы всем лучше.

Папина же любимица, в продолжении мыслей матери, как нельзя

кстати, сказала, что недавно видела подружку из другого класса,

у которой папа был дезертиром. Его военные поймали и куда-то

увезли, а ее теперь дразнят "дезертиркой". Подружка плакала, так

как мать решила насовсем уехать из Тишанки, иначе тут им житья

не дадут. Рассказ Даши всех взволновал. Думали: а вдруг такое и с

папой и с нами случится? Ужасно!..

Девочек надо было успокоить, и Полюшка напомнила, что завтра

воскресенье, а что это значит? -- спросила, улыбаясь, хотя

было совсем не до улыбок.

-- Убирать в избе, мыть и скрести стол, лавки, пол, -- первой

откликнулась Маша.

-- Точно, доченька, -- кивнула Полюшка. -- И ты в этих делах

у меня самая главная помощница!

Востренькая на язычок Наташа тут же добавила:

-- Наша Маша -- не неряша!

-- Верно, -- поддержала ее Полюшка.

Стали сообща определять, кто должен носить из колодца воду,

кто мыть пол, стол, лавки...

-- Да, а позабыли, что вначале всем надо выкупаться, поменять

бельишко, а грязное в реке простирнуть... -- Наташа, радость

наша, а ты часом не забыла набрать череды?

-- Забыла, мам, -- призналась Наташа.

-- Как же так, надо нынче же пойти и набрать травки. Пусть

она на солнышке подсохнет. Мы с вами не какие-нибудь грязнулисвинули!

На радость детям Полюшка напомнила, что все поделавши,

будут есть пухлые колобышки и пить чай с мятой и с листочками

смородины.

-- А я уже ржицы намолола на крупорушке, -- похвалилась

Верунька.

-- Умница! -- погладила ее по головке мать.

...За уборкой и купанием по воскресеньям Полюшка следила

особо, так же строго следила за тем, кто и за что отвечает. Убрать

и помыть деток -- целая проблема. Но зато, считала, это им когданибудь

в жизни крепко пригодится. Точно так же каждодневно распределялись

обязанности: кому из девочек нарвать травы и подоить

козочек, накормить курочек, прополоть картошку на огороде, полить

капусту, собрать для розжига печи сухих дровишек. Проблем

-- куча, и одной с ними не справиться. Год от года помощь девочек

возрастала, Полюшка это ощущала и вместе с детьми радовалась.

Как же было приятно слушать похвалу от самой директрисы школы,

что ее девочки приходят на занятия всегда чистенькими, причесанными

и ведут себя вежливо. У директора самой две девочки,

а муж на фронте, и уж она-то знает как непросто воспитывать детей.

Всем, кто интересовался, как это Полюшка все успевает, она

обычно отвечала: "Своим примером, чево уж тут". И правда, как

можно матери что-то требовать от детей, если сама будет прохлаждаться.

Не-ет, так не пойдет... В каждом ребенке Полюшка искала

хорошее, а уж плохое рано или поздно само себя проявит. Тут-то

как раз и надо помочь ему от плохого избавиться.

Как-то спокойная и рассудительная дочка Клава, забравшись к

матери на коленки, на полном серьезе спросила:

-- Ты у нас бригадир?

-- Какой же я бригадир? Я ваша мама, разве не знаешь?

-- Ты мама и бригадир тоже.

Вопрос дочери удивил Полюшку своей непосредственностью.

Если каждый день она дает детям какие-то задания -- значит, она

бригадир, но не такой, что стучит по утрам кнутовищем в окна и

дает людям задания на работу, а по-доброму просит их и во всем

помогает.

Вот и закончился для Полюшки первый день после ухода мужа

в лес. Все, что хотела сделать -- сделала. Хотя можно ли вообще

все поделать? Нет, это невозможно. Девчонок отпустила побегать

на улицу, им полезно подвигаться, пообщаться в своей детской среде.

Ребятишки есть почти в каждой семье. Сама еще долго за них

доделывала по мелочевке, чтобы завтра кого-то опять похвалить, а

кого и пощунять. Ох уж это бригадирство!

Каждый раз ломает голову, чем завтра всех накормить. Спасибо,

что родственники помогают, если б не они, не знала б, как и

выкручиваться. Военное время заметно сказалось на играх детей:

они стали более сосредоточены и замкнуты. Раньше на улице было

столько смеха и песен, а теперь этого нет. Большинство детей познали,

что такое война: в семьи приходят похоронки, вернулись с

фронта инвалиды. Вчера сказала старшим, что кизяки у дедушки

подсохли и их пора сложить в бабки, чтобы на ветерке и солнышке

побыстрей высохли. Неожиданно всезнающая Даша открыла секрет,

что Борька Кузьмин и его дружки собираются поздно вечером

выйти на улицу и повалять все кизячные бабки. Бабки в ночи для

них -- фашисты, от которых погибли их отцы. Полюшку это испугало:

решила завтра потолковать с матерью Борьки -- не дело ее

сынок затеял. Сидя на порожке, Полюшка отдыхала, но и думала,

думала.

На душе грустно, поплакать бы, все легче стало б. Но поможешь

ли горю слезами? Сколько дней, месяцев и лет придется прожить

вот так, когда муж почти рядом и нет его.

Бросала тоскливый взгляд на лес, что начинается сразу за церковью

и больницей. Василий где-то там. Болит ли у него за них

душа, о чем он сейчас думает? Да как вообще можно жить в лесу,

в отрыве от семьи?! В чем он находит там утешение и находит ли?

Неужели до него не доходит истина, что в военное время люди дезертиров

презирают? Да и их семьям приходится все время жить

под постоянным страхом.

Господи!.. Помоги Василию образумиться, пускай он проникнется

мыслью, что поступает неверно, всели в его душу, Господи,

новые силы!.. Трижды перекрестилась.

Мимо проходили как незнакомые люди, так и знакомые, с их

улицы. С Полюшкой здоровались, ей кланялись, отдельные спрашивали

-- как живется? Отвечала -- живу как все. Но так ли это?

Душу исподволь грызла совесть: нет, не как все, у всех-то мужья на

фронте, а твой Василий в лесу прячется. О, Боже, дай терпения!..

Подошла Маша. Полюшка посылала ее узнать, как быть с

младшими: то ли там оставить, то ли домой забрать? Ведь надоедят

же старикам. Тетка младших не отпустила и даже обиделась,

что хотят их забрать. Оставила до завтра.

-- Ты бы, дочка, погуляла, -- предложила Машуне Полюшка.

-- Не хочется, -- ответила та и, присев рядышком, прижалась

к матери. Она совсем домашняя. Из нее со временем получится

неплохая хозяйка.

-- Ты, мам, не плачь, я и девочки тебя понимаем, -- сказала

дочь, повернув голову к матери. Вздохнув, добавила: -- Скажу по

секрету -- мы вчетвером тоже не спали и слышали, как ушел папаня.

Страшно боялись, что будешь реветь.

-- Господи! Спасибо тебе, что послал мне таких детей!.. --

Прижав к сердцу головку дочери и явно волнуясь, сказала: -- Какая

же ты, Машуня, и все вы, мои доченьки, хорошие!

Будто дождавшись своего часа, на глаза навернулись непрошеные

слезы, захотелось выплакаться.

-- Не надо, мам, -- попросила Маша. -- Сейчас девчонки прибегут,

не надо...

-- Ладно, ладно, не буду, -- заверила Полюшка и концом повязанного

на голову платка стала вытирать повлажневшие глаза.

Одна бомба взорвалась недалеко от схрона

Волк бежал небольшими плавными прыжками по замерзшей

топи, и был абсолютно спокоен

Почти два года прошло, как Василий ушел из дома и начал жить

в лесу. За это время многое изменилось. Немцев под Воронежем

разбили и погнали туда, откуда они пришли -- в Германию. Спасать

семью, к чему Василий так готовился, не пришлось. Схроны с печками

и погребками он оборудовал в двух местах: один среди болот

на "островке" -- для проживания в теплое время года, другой приспособил

к жизни зимой, но был и третий запасной. Пока подыскивал

местечки, да оборудовал схроны, запасался продуктами, время

летело незаметно. Потом все изменилось. Оказывается, скрываться

длительное время одному в лесу -- тяжелое испытание. Тем более,

когда почти рядом жена и дети, но они для него недоступны. Что

делать? Как быть? Выйти из леса и сдаться на милость властей? Но

Василий боялся, как бы хуже потом не стало. Что скажет, если спросят:

"Почему раньше этого не сделал?" -- "Ах, боялся, ах, семью не

хотел бросить!.." Сколько ж можно семьей прикрываться? Война не

кончилась, и Василий понимал, что может сразу загреметь на фронт,

от которого на год получал отсрочку, а два года скрывался в лесу.

"Нет-нет, -- соображал он, -- объявляться сейчас не надо, вот когда

война кончится, то в честь Победы могут помиловать. Теперь уже

недолго осталось ждать". О том, что будет с ним дальше -- думать

не хотелось. Мысли заняты тем, как бы еще одну зиму продержаться.

Зима -- не лето. Летом можно куда хочешь ходить и никаких за

тобой следов. А зимой лишний раз вылезти из схрона опасаешься,

как бы кого по своим же следам к жилищу не привести.

Дрова заготавливать, печку топить приходится только ночью.

Самое невыносимое, с чем пришлось каждодневно зимой сталкиваться

-- это безделие, чего Василий переносить не мог. Во время

этого безделия всякие мысли заполняли голову, отчего она так разбухала,

что чуть на части не лопалась. Одни переживания о семье

чего стоят. Так и не удалось помириться с Полюшкой, она как стояла,

так и твердо стоит на своем: объявляйся, а уж потом домой

приходи. Господь Бог все видит, передает она через тетку, и проявит

свое к нам милосердие. Поначалу Василий ругал Полюшку,

потом, остыв, понимал, что сам все позапутал и не жена, а он во

всем виноват.

Летом Василий исхаживал лес вдоль и поперек. Старался не

упустить время и поймать для семьи рыбки, собрать ягод, грибов

или осенью набрать побольше дичек груш, яблок. В лесу много

чего можно из еды найти, только управляйся собирать и доставлять

в дядькин сарай, а уж они с теткой сами разберутся, как удобней

Полюшке передать. У нее столько ртов, что сколько ни принесешь,

все поедят. Знают ли дети, кто собирает и приносит им

лесные лакомства?

Полюшка об этом уж точно знает, да и старшие девчонки небось

догадываются. Василия радовало, что жена от лесных гостинцев

не отказывалась, значит, помнит и любит. Когда Василий об

этом думал, то на душе, хоть немного, но легчало. Хотя что значит

-- легчало? Ведь два года с ними не живет, а прячется в лесу.

Вспомнил обидные слова жены, что в лесу не с кем, кроме как со

зверьми, воевать. Те слова вспоминались все чаще и чаще, но, что

удивительно, воспринимал их Василий теперь по-иному. Раньше

психовал, поругивал Полюшку, теперь же понимал, как же она

была во всем права, когда со слезами на глазах просила прислушаться

к ее советам. Ведь ясно, что она не хотела ему зла, потому

что любила, а может, и сейчас еще любит. А он, как тупарь, разобиделся

и стоит на своем. Как же, мужская гордость прислушаться

к жене не позволяет!..

По ночам спать или просто лежать в схроне мешал беспрерывный

гул самолетов. Разместившаяся в сосновом лесу (а это почти

рядом) летная часть бомбардировщиков жила своей военной жизнью.

Почти каждую ночь самолеты вылетали бомбить немца. Моторы

ревели с вечера до утра, а днем самолеты стояли в лесных

капонирах. Несколько раз ночью кружили над лесом чужие самолеты.

Василий их отличал по своеобразному ноющему гулу: видно

немецкие летчики искали аэродром, но никак его не находили. Раз

с такого самолета было сброшено несколько бомб, и одна взорвалась

недалеко от схрона. Вот страху-то натерпелся!

Молил Бога, чтобы и лесник невзначай в эти места не забрел.

Знал, что мужик он дотошный и свой нос сует повсюду. Люди его

побаивались, но все равно в лес за дровами ходили, так как зимы

стояли холодные, а топить было нечем.

Когда мела метель, Василий, чтобы узнать о войне и других

новостях, выходил поближе к дороге, затаивался среди деревьев и

подолгу ожидал проезжавших людей, чтобы послушать, о чем они

меж собой гутарят. Потом, путая след, возвращался в схрон, топил

печку, отогревался и варил какую-нибудь еду.

Изредка ходил на заячьи тропы и расставлял ловушки. Хотелось

мяса. Хотя и редко, но зайцы попадались. Для него это было

праздником. Один раз попавшегося в ловушку зайца съел волк: его

следы было нетрудно отличить от лисьих или собачьих. А как-то

утром, когда Василий выбрался из своего убежища, то увидел и

самого лесного зверя. Он бежал небольшими плавными прыжками

по замерзшей топи, и был абсолютно спокоен. Это был матерый

серый волчара. Всем своим видом волк как бы предупреждал Василия,

что он и никто другой тут хозяин. Такой встречи, причем

рядом со схроном, Василий не ожидал и даже испугался. Быстро

спустился вниз, взял топор, но когда выбрался из схрона, то волка

и след простыл. После этого случая Василий стал ходить с топором.

Хотя и с ним чувствовал себя не совсем спокойно. Что привело

волка к его убежищу? -- думал он. Запах жилища или что

другое? Правда, со временем встреча с волком забылась.

Ближе к весне на Битюге появлялись проталины и можно было

поймать рыбу. Как-то Василий вытащил чужую сеть. Думал, что

брошеная, но ее стали искать два паренька лет десяти-одиннадцати.

Решил сетку подбросить туда, где взял, опасаясь, как бы ребята

не привели взрослых. Ко второй зиме Василий сам сплел сеть и

ставил так скрытно, что сразу и не заметишь.

Часто перебирал в памяти имена детей, начиная от старших

и кончая самой младшей -- Любашей. Некоторых забывал, они

как бы сливались в одно лицо, что его страшно волновало. -- Как

же так! не помнит! своих деток позабыл!.. Начинал вспоминать

и перечислять заново: Маша, Даша, Вера, Наташа, Таня, Клава,

Варя, Валя, дальше сбивался, психовал и не находил себе места.

Зато хорошо запомнил Любашу, с которой начались все его беды.

Это какими же станут девочки через три года? -- задавал себе вопрос.

Любаше стукнет три, а своего отца она и в глаза не видала. А

Маше -- самой старшей -- пятнадцать, Дашуне -- четырнадцать!

Так это ж почти невесты! В чем ходят его невесты, во что одева

ются, обуваются? Стыдоба-то какая -- отец в лесу отлеживается,

от людей скрывается, а родным дочкам помочь ничем не может.

Глаза б на себя после этого не глядели! А в школе? Небось детки

пишут разное про войну, к примеру, как их папы и родственники с

немцем бьются. Какие имеют награды. Что же напишет любимица

Дашуня? Что отец -- дезертир и всю войну просидел в лесу? Когда

был дома, то ее и сестренок упрашивал никому о его приходе не

говорить и чтобы сама Даша следила, как бы кто из сестер не проболтался.

Как же ей опосля людям в глаза глядеть? А для Полюшки

какое унижение? Ведь говорила же ему идти в Чиглу?.. Дальше

Василий заново все продумывал и не видел для себя удобного выхода

-- ну и залез же в кугу!.. А ведь говорила Полюшка... Нет, не

послушал, посчитал себя умнее. Иди-оот, скоти-и-на!!!

Не видеть жену и детей, когда они совсем рядом, было для Василия

страшнее всех мук. Иногда в летнюю ночь, с риском, он пробирался

в Тишанку, прятался в огороде и старался услышать хоть

чей-то родной голос. Но соседи завели брехливую собаку, и торчать

в огороде стало небезопасно. Помнил и наказ жены -- к избе

не подходить. Для Полюшки благополучие детей стояло на первом

месте. Раза два видел кое-кого из детей, когда они возвращались из

школы. А новости о доме узнавал только от дядьки с теткой, когда

приносил лесные гостинцы. Дядька в последнее время стал с ним

неразговорчив, часто укорял, что такой мужичище, а стал трусливым

дезертиром. А ведь и правда трусоват, жизнь в лесу смелости

тоже не прибавила.

Прошлым летом решил доказать обратное: малость пообкарнал

ножом отросшие на голове космы, бороду трогать не стал, выстругал

удобный костыль и стал, прихрамывая, ходить с ним по дороге.

Вроде как вернувшийся с фронта инвалид. Захотелось, кося под

инвалида, попозже вечерком заглянуть и в Тишанку, чтобы послушать

и поглядеть, как люди там живут. С палкой покондылять

несколько раз удалось, он даже осмелел. Но как-то ехавшие на подводе

из Чиглы люди, остановились и стали настойчиво приглашать

его на подводу. Еле отвертелся и чуть со страху не нырнул в лес.

Когда подвода тронулась, услышал женский голос: "Странный какой-

то, будто из чащи вышел". Мужской же голос продолжил: "А

слыхали, как на прошлой неделе дезертиров за Битюгом изловили?

Целая шайка, говорят, там околачивалась..." О чем дальше говорил

мужик, Василий не услышал, поотстав, скоро свернул в лес.

А он-то собирался в Тишанку заглянуть! Заглянул бы на свою

голову. А ведь шайка-то, что изловили, была от него не так уж и далеко.

Знать, Бог и в этот раз его от беды уберег. На следующий день

Василий перебрался в другой схрон, что был подальше от Битюга.

Двое суток со страху из ямы не вылезал. Нет-ет, думал, валяясь на

сбитом из сосновых слежек топчане, правильно делал, что не лез

народу на глаза. Могли и его запросто выследить. А сердце трепыхалось,

волновалось, словно предчувствуя, что самое тревожное и

самое страшное ожидает впереди...

Как только сошел снег и подсохла земля, Василий вновь решил

перебраться на "островок". Считал, что летом туда сквозь болота и

топи не каждый пойдет и ему там спокойней. Да и в Тишанку оттуда

ходить ближе. Это раньше, до войны, отчаянные головы на "островок

" пробирались! Так где они сейчас? Одни воюют, другие вернулись

инвалидами, и им не до походов в лес. А скольких поубивало!

До "островка" мог бы добраться лесник: он инвалид, служил на погранзаставе

и имел дело с лошадьми. Свою лошадь так обучил, что

она все его команды выполняет. Не скажет ей -- "Шагом марш!",

ни за что не пойдет. Добраться-то до болот лесник сможет, но на сам

остров ни за что не проберется. Да и чего он там не видал?

Перетащив на "островок" немудреную поклажу, Василий весенней

пасмурной ночью пошел к дядьке. Добрался нормально. Но

удивился, когда тот не сразу его впустил в сени, а все выспрашивал

и выспрашивал, вроде как боялся чего.

-- Дядь, Федь, ты чё, не узнал? Это я, Василь!

-- Слышу, слышу, -- отвечал тот из-за двери. -- Ты один или

с кем?

-- Один, один, открой.

Но открывать дядька явно не спешил. Василий уже собрался

уходить, как сенная дверь приоткрылась и, прежде чем впустить

племянника, дядька хриплым голосом строго спросил:

-- Тебя никто не выследил?

-- Да нет же, -- ответил Василий, сделав оскорбленный вид.

-- Тогда проходи в избу да побыстрей.

Тетка Олька стояла у стола над висевшей лампой, увидев обросшего

Василия, прямо в лице изменилась.

-- Пресвятая Богородица, да неужто это ты, Василь? Ей-Богу

не узнать, оброс как обезьян какой. -- Охала, разглядывала, качала

головой.

-- Ты не кудахтай, а лучше собери человеку поесть да воды нагрей,

пускай свои космы отмоя, небось завшивел в лесу-то, -- сказал

дядька и стал снимать с Василия намокшую пальтушку. Тетка

захлопотала у печки, а дядька с Василием сели к столу и долго

молча глядели друг на друга.

-- Прости, что сразу не отворил, -- сказал дядька, приглаживая

аккуратную седую бороду. -- Недавно в лесочке задержали троих,

как ты, а теперь по ночам придумали следить за всеми: кто приходя

в село, кто уходя. Боялся, как бы хвоста за собой не приволок.

-- Я так и подумал, -- кивнул Василий, бросая голодные взгляды

в сторону печки. В животе постоянно урчало, и страшно хотелось

есть. -- Спасибо, что предупредил. Но не бойсь, шел как

надо -- мимо кладбища, церкви, огородами. Если б кто следил --

углядел бы.

-- Страх-то какой, идить ночью мимо погоста, -- услышал сочувственный

голос тетки.

-- Да-а, Василь, заварил ты, ядрена мать, кашу, хлебать не расхлебать!

-- Дядька нахмурился и удрученно покачал головой.

Тетка поставила на стол тарелки с хлебом, картошкой, квашеной

капустой и порезанным ломтиками салом. Василий набросился

на еду, и ему теперь было не до разговоров. В наступившей тишине

слышалось только чавканье, стук настенных часов, да вздохи

тетки.

-- Живот побереги, не набивай много, -- посоветовал дядька.

-- Да-да, не набивай с голодухи, -- добавила тетка. -- Я тебе

лучше с собой кой-чево соберу.

-- Не откажусь, -- улыбнулся Василий, довольный, что наконец-

то удалось всласть поесть в нормальных условиях, а не под

деревом или в темном, холодном схроне.

... Много чего хорошего и плохого узнал Василий в ту ночь: как

живут без него Полюшка и детки, кто из тишанцев уже никогда домой

не вернется, кто в Совете и колхозе людьми правит, как с едой

и топкой. Был до слез обрадован, что жена и детки живы-здоровы,

хотя нет слов, как Полюшке без него тяжко с детьми справляться.

Однако не ноет и тянет свой семейный воз. И как было не порадоваться,

если жена несколько раз за зиму выспрашивала у дядьки с

теткой, не подавал ли о себе муженек весточки.

Узнав, что таких весточек не было, печалилась. Василия это несказанно

обрадовало, у него будто соловьи запели в душе: значит, не

забыла, помнит и любит. Дядька и много чего другого порассказал,

пока племянник ел. Радовался, что наши гонят немчуру без передыха.

Скорей всего, остается пережить еще одну зиму, а там и Победа

не задержится! Это не могло не радовать: наконец-то лесным скитаниям

придет конец. Но было чертовски тревожно, когда представлял,

что как раз тогда наступит и его расплата. Какой она будет?.. Дядька,

видя, как племянник то радуется, то становится мрачнее черной

тучи, разводя руками, повторял: "Вот такие у нас тута дела..."

После ужина Василий помыл над корытом голову, сменил белье

на чистое, дядькино. Потом опять начались разговоры о войне,

о том, сколько горя она принесла тишанцам.

-- Ты Ваньку Петушкова знал? -- спросил дядька.

-- А как же, веселый такой, на свадьбе у нас на гармошке играл,

а чё?

-- Похоронка недавно пришла. А Петька Повалюхин в танке

сгорел. Школу пацан перед самой войной окончил. Дядя Сёмка

Кузнецов, что сбоку моста жил, без ноги домой вернулся. Жена

рада-радёхонька, что хоть живой остался.

Василий от таких новостей мрачнел: червоточила мысль --

чем же он лучше их, и как людям потом объяснить свои скитания?

Поймут ли?

-- Ой, да мужиков стольких поубивало -- не счесть! -- встряла

в разговор тетка. Приподняв на окне шторку, тут же ее опустила.

-- Все, мужики, светать зачинает. Тебе, Василь, пора.

-- Да-да, -- кивнул дядька. -- Обо всем так и не побалакали. Как

бы тово -- на милицию не нарваться! Следят, кто не объявился.

Сжав до хруста в пальцах кулаки, Василий неохотно поднялся

из-за стола и стал собираться. Уходить не хотелось, но и сидеть

больше нельзя. Договорились встречаться по воскресеньям, но не

дома, а в лесу, вблизи кладбища. Дядька отсоветовал племяннику

появляться у своей избы. Полюшка мается не за себя, а за детей.

Боится, как бы по селу не поползли всякие разговоры: как жить-то

детям потом? Ведь от людской молвы никуда не скроешься. Василий

слушал и вздыхал. Об этом жена и ему не раз говорила. Но

только теперь стало доходить, какая страшная беда из-за него нависла

над семьей.

В сенях тетка сунула в руки Василию небольшой сверток:

-- Возьми хлеба с сальцем. Хотела набрать картошки, да в погреб

надо лезть. Можа, спустишься?

-- Не надо, обойдусь. А вот Полюшке скажи: страдаю я. Пускай

жде, немного осталось.

-- Расскажу, расскажу, иди.

-- Хоть бы одним глазком на нее и деток поглядеть...

Василий вздохнул. Тетка смолчала.

Дядька провожать не вышел и сразу закрыл дверь на щеколду.

Василий огляделся, прислушался, потом развернулся и пошел

к видневшимся куполам церкви. Словно завороженными глазами

оглядел по пути свое подворье. Света в окнах не было. В душе

засаднило. Тяжко вздыхая и, как всегда, проклиная себя, обогнул

церковь и осторожным шагом запетлял к кромке леса. Что ни говори,

а своим походом к дядьке он остался доволен. Вот если бы, всего

лишь на одну ночку, Полюшка к себе впустила. Уж так по ней

истосковался... Но волну тоски по жене и детям прервал всегда

не к месту возникавший властный голос. Он появлялся откуда-то

изнутри и тогда, когда его совсем не ждешь. Как же он был Василию

противен своей откровенностью и дурацкой прямотой. Вот и

сейчас этот голос напомнил:

"А кто, собственно, мешал тебе это раньше сделать? Ведь не

силком в лес загоняли! Почему жену не послушал?.."

Все так, подумал Василий и начал в тысячный раз ругать себя,

находя в этом хоть какое душевное успокоение. Он уже решил, что

домой заявится только на день Победы. Сам так определился и уж

как-нибудь подождет. Дольше ждал.

Оставшись без дела и боясь лишний раз зимой вылезать из своего

схрона, Василий о чем только не вспоминал, но чаще всего почему-

то в голову приходили мысли о жизни в последние месяцы

перед началом войны и что было потом, когда она началась, вплоть

до получения им повестки о призыве в армию. Вспоминать было

о чем. Хотя бы о том, как ждал появления на свет сына, ведь это

было настолько памятно и сокровенно, что словами не передать.

Такого ожидания ребенка у него никогда раньше не было. Вспомнился

случай...

До родов Полюшки оставалось около месяца, она уже сильно

пополнела и заниматься домашними делами ей становилось все тяжелей.

Хотя и в своем положении она старалась как можно меньше

сидеть -- такой уж у жены упертый характер. Помогал он ей как

сам, так и подключал к домашним делам тетку и старших дочек.

Полюшка не могла не заметить стараний мужа, и ей это было приятно,

хотя порой и сердилась.

-- Мне надо не сидеть и не отдыхать, -- говорила ему, -- а

больше двигаться. Так положено, и врачи об том же гутарят.

Поуправившись из-за дождя раньше обычного с детьми, покормив

и уложив их спать, он с Полюшкой вышел как-то из избы, чтобы

малость посидеть. Открыли сенную дверь и присели рядышком

на скамейку. Шел мелкий, словно сквозь сито просеянный, обложной

дождик. Так и сидели вдвоем, вслушиваясь в тишанскую тишину

и в мерный, убаюкивающий шорох дождя. Не хотелось думать

об извечных домашних мороках: чем детей накормить, да во

что одеть-обуть, призовут ли его в армию или опять отсрочат?..

Вряд ли, успокаивала себя и его Полюшка, чай тринадцатого донашивает,

ждать совсем немножко осталось.

-- Хорошо-то как, что мы вместе, -- говорила, прижимаясь к

нему. -- Не знаю как Бога благодарить. -- Радостно заставляла его

прислушаться к биению в животе ребенка. Он прикладывал ухо

и слышал там толчки живого существа. "Это, сынок, -- говорил

довольный, --ишь как малышок на волю рвется... Полюшка молча

улыбалась. В той тиши им на какое-то время совсем позабылось,

что идет война, что она не так уж далеко.

Тишину неожиданно вспорол громкий женский плач, а после

него полились причитания:

-- О-о, Господи!.. Да зачем же ты, Гос-по-ди, отобрал у меня

ево!.. О-ой, о-ой!..

Слова, что произносила, обращаясь к Богу между рыданиями

женщина, были хорошо слышны, потому как раздавались совсем

неподалеку. Вспомнил, что от крика он тогда вздрогнул и все тело

охватил неприятный озноб.

-- Кто ж это так разрывается? -- спросил Полюшку. Она

всегда знала о деревенских новостях, а если о чем не успевала

узнать, то дети этот пробел восполняли. В своей среде они быстрее

всех узнавали и о похоронках, а потом прибегали домой и

рассказывали.

-- Дарья Меньшова плача, ей ноня похоронка на мужа пришла.

Вспомни, свадьба у них на Покрова была. Хорошая пара, только

семьей-то пожили всего ничего. Теперь солдатка, с двумя ребятишками,

-- сказала с сочувствием Полюшка. Как женщина, она понимала,

насколько тяжело Дарьино горе.

Голос Дарьи был пронзительный и звонкий, как натянутая

струна, и до боли в душе жалостливый. Вряд ли кого в тот вечер

он мог оставить равнодушным. Поголосив-поголосив, она на какое-

то время примолкала, а затем вновь, с новой силой рыдала о

постигшем ее горе, будто приглашая женщин, оставшихся без отцов,

мужей и сыновей, вместе с ней в этот дождливый вечер выплакаться.

И плач Дарьи был не только услышан, но и подхвачен.

Вначале заголосили в Сизовке и Почтаревке, потом в Грязновке и

Красноватке, а вскоре уже чуть ли не по всей Верхней Тишанке.

Это был всплеск человеческого горя, которое женщины не хотели

держать в себе. Наболевшее выливалось наружу, чтобы хоть чуть

облегчить душу и горечь утраты.

Василию и раньше приходилось видеть, как оплакивали умерших

и погибших, но это было днем, при народе, а ночные рыдания,

плач, вой он услышал впервые. Все смешалось в сплошное оплакивание

тех, кто уже никогда не вернется к родному крову. Не всегда

можно было разобрать, что говорили голосильщицы тем, кого

оплакивали, но отдельные причитания он запомнил слово в слово.

В них не было ничего мудреного, заумного -- обычные, простые

слова, и через них изливалось горе. Плача и причитая, женщины

как бы напоминали людям, что такое горе может постучаться в любую

семью.

-- На кого же ты нас, родненький, покинул?! -- послышался

звонкий голос с Миллионовки, а с Садовой между рыданиями раздавался

голос пожилой женщины, обращавшейся, похоже, к своему

погибшему сыну: -- Как жить-то теперь без тебя стану?.. Уж

лучше б я заместо тебя ушла в могилку!.. -- С других улиц доносилось:

-- Где же ты лежишь-то, наш соколик?.. Услышь, как с

детками слезами по тебе обливаемся!..

Словно оплакивая погибших, над Тишанкой вместе с горячими

женскими слезами шелестел весенний мелкий дождь. Сколько таких

слез в разное время было уже выплакано и сколько будет еще

пролито?..

-- Жутко мне... -- признался он тогда Полюшке, заметив, что

и она плачет. -- Детям-то небось тоже страшно? -- встрепенулся.

-- Они спят.

-- А вдруг проснулись?

-- Им тоже надо знать, каким бывает горе... А знаешь... -- Полюшка

положила голову ему на плечо. -- Бабы голосят, а перед

собой держат карточки тех, кого оплакивают. Голосят, будто разговаривают

с отцом, мужем или сыном, что погибли, но думают, что

они здесь, вместе со своими родными и близкими. Вот и высказывают,

как живым, что все их по-прежнему любят, помнят о них и

будут помнить, пока живы.

-- Скажи, -- спросил он Полюшку, -- а если со мной что случится,

ты тоже заголосишь?

Полюшка посмотрела на него с каким-то непониманием и даже

нежеланием понимать. Ведь они живы и здоровы, сидят рядышком,

ждут ребенка... Ответ был таким, каким он и ожидал:

-- Как и все -- буду голосить.

"Зачем спросил?" -- подумал после. Спрашивать об этом в

такое время вряд ли стоило. Своим дурацким вопросом испортил

жене настроение.

... Василий ворочался на неудобном лежаке, от которого на

спине и боках появились пролежни, болели ребра, кости. Сколько

же еще здесь придется проваляться? -- спросил в какой раз себя

и... не услышал ответа. А станет ли Полюшка, если что случится с

ним теперь, когда прячется в лесу, вместе со всеми его оплакивать?

Кто знает... Он -- дезертир, а не солдат, и этим все сказано.

На душе опять засаднило, захотелось выть, орать, кричать, да

кто из норы услышит?..

Василий лежал в своем убежище на "островке", приспособленном

для проживания в основном летом. Двойную деревянную

крышку, засыпанную сверху слоем сосновых иголок, чуть приоткрыл.

В небольшое отверстие пробивалась полоска света. Убежище

замаскировано так, что будешь рядом идти и не заметишь.

Вставать не спешил, да и куда спешить, когда заняться нечем? Вот

и перебирал в памяти недавний поход к дядьке. В какой раз вспоминал,

о чем шел разговор, стараясь припомнить каждую фразу,

где хоть что-то говорилось о жене и детях. Сетовал, что мог бы

поподробней порасспрашивать родственников о том, как живет семья,

в чем нуждается, прибаливает ли кто из девочек, как учатся в

школе, какие ходят о нем по Тишанке слухи? Получилось так, что

большую часть времени живот себе с голодухи набивал, а семья

его вроде и не интересовала. Конечно, Полюшке передадут все как

надо: мол расспрашивал, переживал, обещался чем-нибудь летом

помочь и умолял встретиться... Вот-вот, встретиться. Почему бы

летом и не встретиться? Где-нибудь на краешке соснового лесочка.

Чай, третий год живут почти рядом и не найдут времени побыть

вместе. И чего ей стоит взять корзинку и пойти как бы грибочков

пособирать. Там бы и встретились... Уж как он по ней наскучал!

Только от одной такой мысли Василий вскакивал с хрусткого лежака

и был готов хоть сейчас бежать в сосновый лес. Потом разум

брал верх и он остывал.

-- Ну какие в апреле грибы? -- спрашивал сам себя. -- Да к

тому же в лесу полным полно летчиков, разной аэродромной обслуги,

охраны, и вообще, кто их туда пропустит?.. Ложился, усмирял

свою прыть резонной мыслью, что больная голова валит в одну

кучу невесть что. Нет уж, надо по делу соображать, а не витать где

то высоко в небесах. Полюшка, если надумает встретиться, сама

через дядьку подаст сигнал.

Проскользнула, поначалу почти не задержавшись, мысль о самолетах.

И сразу возник вопрос -- почему их гула не стало слышно

по ночам? Погода стоит вполне нормальная, а они не летают.

Куда подевались? Может, в другое место перелетели? Так это ж

хорошо! Значит немцев гонят все дальше и дальше! Настроение

поднималось. Он был не прочь хоть завтра пойти в сосняк и проверить

свою догадку на месте. Однако, как всегда, появлялись и

сомнения. Ложась спать, вроде бы решил утром идти к аэродрому

и баста, а просыпаясь, такой твердости уже не испытывал и свой

поход каждый раз откладывал на завтра-послезавтра. "Зачем, собственно

говоря, рисковать? -- думал, пожимая плечами. -- Лес, что

ли, горит? Если улетели, то и пускай улетели, мне-то какое дело?

К тому же на аэродроме небось шныряют кому не лень. Военные

после себя чего только не понаоставляли. И милиция уж обязательно

приглядывает. Лесник тоже за порядком следит, и просто так

туда не сунешься..."

Надо с дядькой посоветоваться. Хотя зачем с ним-то советоваться?

Это вовсе не дядькино дело. И так замумыкали его с Полюшкой

своими просьбами по каждому пустяку. Придет время --

сам определится...

В такой вот постоянной тревоге, нерешительности и неопределенности,

а точнее -- боязливости проходили у Василия дни, недели

и месяцы. Переживал, что помочь семье пока ничем не может:

нет ягод, грибов, фруктов, вот разве что отнести рыбки, но она ловится

слабо и тащиться из-за каких-то трех-четырех кило смысла

нет. Тут, на "островке", как-то спокойнее. Лучше подумать над учетом

дней: сколь же торчать тут осталось? Какой нонча день -- выходной

или не выходной? Нет, не знает, так как счет дням потерял.

Как пойдет с той же рыбкой к дядьке, там и узнает точную дату и

начнет отсчитывать дни и месяцы. День прошел -- отложит палочку,

месяц -- тоже палочку, но побольше. А опосля их сожжет.

Вылезал Василий из "норы", как называл свое убежище, не сразу.

Как не помнить в его-то положении, что береженого сам Бог бережет.

Вначале осторожно приподнимал крышку и осматривался,

прислушивался, а уж потом, если ничто не настораживало, выби

рался наверх. На "островке" была небольшая возвышенность, откуда

площадь обзора значительно увеличивалась. Он шел к этому

"пупку" и долго взирал на все четыре стороны, после чего готовил

еду и занимался какой-нибудь пустяшной работой. В работе, какой

бы она ни была, Василий находил успокоение, а так как постоянного

занятия не было, то нервничал и проклинал войну, которая лишила

его жить с семьей и заниматься своим делом.

В этот раз утро было теплым, небо безоблачным. От деревьев

исходил такой дурманящий весенний запах, что голова шла кругом.

На востоке вовсю ширь разгоралась заря -- не оглянешься,

как над макушками деревьев засверкает солнце. Вообще-то поутру

не всегда можно точно определить, каким разыграется день,

но Василий посчитал, что он непременно должен быть теплым,

солнечным и удачным. В его планы входило сходить на Битюг и

проверить сети. Это займет часа полтора, не больше. Потом всетаки

прогуляться в сосновый лес и разведать там обстановку, ну а

если в сети попадется рыбешка, то вечерком махнуть в Тишанку.

Настроение -- под стать соловьям, которые с вечера до утра так

щелкают и заливаются, что всю душу наизнанку выворачивают и

спать не дают. Проглотив несколько вареных картошек, Василий

кратчайшей тропой заспешил к Битюгу. Выбраться с "островка",

не проблема: он мог пройти по тропе даже с закрытыми глазами.

Утренний радушный настрой утроился, когда вытащил сети, а

в них сверкало и трепыхалось несколько щучек, а также крупных

окуней, плотвиц и подлещиков. Василий прикинул, на сколько потянет

удачный улов, прибавил к нему рыбу, что хранилась в озерце,

и остался доволен: теперь к дядьке идти было не стыдно.

Залюбовался Битюгом -- он был просто чудесен. Над водной

гладью легкими змеевидными струйками поднимался пар. Отрываясь

от воды, он какое-то время податливо перемещался к средине

реки, а затем растворялся. Поглядел на небо: солнце уже встало

выше макушек деревьев и начало заметно пригревать. Задерживаться

у Битюга не стал, а побросав рыбу в мешок, пошел знакомой

тропой к озерцу. Решил на "островок" не возвращаться, а

сразу пробираться к аэродрому. Сосновый лес Василий знал как

свои пять пальцев, представлял, с какой стороны находились места

стоянок самолетов, а также ровное как стекло аэродромное поле.

Пойдет по краю широкой просеки, где раньше пасли сельских коров.

Так удобней, а в случае чего, скроется в лесу. В довоенные

годы пастухом коровьего стада был с виду древний, немощный, а

на самом деле довольно крепкий старик Полунец. Говорили, что

он татарин или туркмен, но какое это теперь имело значение: коров

в Тишанке не так много, да и корм в это время в лесу никакой. Надо

только не спешить и не отрываться от просеки, а уж она точно приведет

к сосняку.

Удивился, что как в просеке, так и в самом лесу никто не встречался,

даже не было слышно человеческих голосов. Возможно, селяне

не идут в лес из-за грозных предупреждений, гласивших что

вход и въезд в него строго запрещен. А вот он запросто, не боясь

идет в сторону аэродрома, как хаживал когда-то по своему огороду.

Правда, появлялась и другая мыслишка: собственно, а зачем

ему понадобился этот аэродром? Что он там потерял или хотел бы

увидеть? Посмотреть, где стояли самолеты? Так их скорее всего,

уже нет, и что дальше? Вообще-то ему там и делать нечего. Ах,

дядьке, хвастануть, что бывал там? Так он непременно отругает,

скажет -- дурак ты, Василь, как я погляжу, смелость надо в другом

месте проявлять, а то и похлеще поддаст. Но уж раз пошел, то

хотя бы одним глазком поглядеть на аэродромные тайны, а потом

подыскать местечко для встреч с дядькой. Лучше всего (может, и

для встреч с Полюшкой) чуть дальше кладбища. Да-а, кладбище,

церковь, школа -- все мысли вокруг них почему-то крутятся...

Спокойно дошел до края леса и там увидел земляные валы, в

которых еще недавно стояли самолеты. Их было много. Василий

увидел также людей, работавших в поле, по которому самолеты

взлетали и садились. Поле перепахивалось и готовилось для весенней

посадки: обычно тут сажали капусту, картошку и даже

арбузы.

"Как было бы здорово не прятаться, а пойти и поработать вместе

со всеми", -- подумал Василий и вздохнул. Но нельзя. Он --

дезертир. Ему теперь надо дожидаться конца войны: Бог даст, объявят

амнистию и простят. Задерживаться не стал, пошел обратно.

Утреннее радужное настроение, что было за время проживания в

лесу большой редкостью, начало понемногу угасать. Василий шел

не прячась и, как всегда, походя ругал себя за то, что так необду

манно, по-дурацки, пошел на этот аэродром. Чего увидел? Да ничего:

одни навороченные валы из земли, лесные вырубки и людей,

работавших в поле. Вот они-то как раз и испортили настроение.

Работали в основном старики, бабы и ребятишки, а он, здоровый

мужик, без дела шатается. Шалтыжник! Ищет, не зная чево!..

Так бы и шел, ни от кого не прячась, на время позабыв, что он

дезертир и что его разыскивают, как вдруг увидел перед собой шагах

в тридцати выпорхнувших на просеку из леса двух девочек лет

двенадцати-тринадцати. Они держали в руках небольшие матерчатые

сумочки. Девочки, увидев его, остолбенели и стали боязливо

разглядывать незнакомого дядю широко открытыми, испуганными

глазами. Василий тоже остановился и уставился на девчушек. Он

растерялся и не знал что делать. А сердце-то, сердце внутри как заколотило,

чуть из груди не выскакивало. Отчего вдруг? Что вывело

его из себя?.. Стоял как вкопанный. От собственных предположений

аж дух захватывало.

"Так это ж дочки! -- стрельнуло по мозгам. -- Они, как пить

дать, они, та что пополнее -- Наташка, а другая -- Верунчик!.."

Они чуточку не такие, какими видел их два года назад, и еще

смущает, что одеты не в холщовые платьица. Но платья могли и

подарить?.. -- Вот так встреча! Признают ли своего отца или нет?

А может, ему это приглянулось?..

Василий сделал навстречу лишь несколько шагов и хотел просто

сказать:

-- Зачем же вы, маленькие, в лес пошли? Меня искали? Так

вот я, ваш отец!.. Но не успел промолвить ни слова: девчонки как

по команде, разом развернулись и дали такого деру по пням да по

кочкам, что лишь пятки засверкали.

-- Куда же вы, дурехи?! -- крикнул Василий вдогонку, но тут

же опомнился: кричать-то нельзя, ведь люди могут услышать. Перемещаясь

по кромке леса и не упуская из вида убегавших девчонок,

он стал поспешать вслед за ними. Преследовал беглянок

до тех пор, пока те не выскочили на большую дорогу и не столкнулись

с неизвестно откуда появившимся верховым. Кто был этот

верховой? То ли объездчик, а может, лесник? Любой Василию был

небезопасен. Пока девчонки что-то верховому объясняли, возбужденно

размахивая и показывая руками на просеку, Василий, не те

Василий, не теряя времени, рванул в глубь леса

ряя времени, рванул в глубь леса. Следовало как можно быстрей

отойти подальше от просеки, незаметно перейти дорогу на другую

сторону чащи и вернуться к "островку".

Добраться туда -- дело не такое уж быстрое, и можно было

заодно о многом поразмышлять. В разгоряченной голове скакало

столько мыслей, что как еще не треснула. Все внутри обострено

до предела. Настроение -- никакое. Сам себя второпях спрашивал,

сам же и отвечал.

... "Неужели родные дочери не узнали своего отца?.. А если

это вовсе не они, а чужие, просто похожие на них?.. Да нет, не мог

же он обознаться! Шли, скорее всего, в поле, где работают люди, и

несли кому-нибудь еду. Но они его уследили и теперь растрезвонят

по всей Тишанке! Верховой тоже не промолчит. Как же, какой-то

лесной лохмач гонялся по лесу за девчонками. Станут искать, подключат

милицию, а то и военных. У местных ребятишек появится

страх ходить мимо леса. Это уже не шутки... Вот так накуролесил!

Ну зачем поперся, зачем? Как теперь с рыбой быть? Ведь пропадет

рыбка!.. Может, все-таки отнести, но дядьке ничего не рассказывать,

а то так отматюкает, что слабо не покажется. Потом, как бы

между прочим, поспрашать о всяких там лесных новостях... Да

нет, девчонки совсем не его? Свои бы родного отца узнали. Вот

ведь какой дурак -- захотелось сразу, в один день, и там, и там

побывать. Тетка про таких, слишком быстрых, метко говорила,

что нельзя одной попой сразу на два базара съездить... Так что

же делать -- сходить ночью в Тишанку или не надо? Ведь рыба

пропадет!.. Сразу-то уж точно искать не станут... На "островок"

Василий не спешил. Если пойдет в Тишанку, то на "островке" делать

нечего. А ждать придется долго.

Добравшись до озерца, где утром оставил рыбу, Василий решил

тут до вечера отсидеться, а как сгустятся сумерки, выйти к дороге.

Время в запасе было. Хоть отбавляй. Это местечко Василию нравилось

из-за ручейка с чистейшей родниковой водой. Карасиков

половить так и не удалось, и вообще, просто не хотел привлекать

к озерцу чье-то внимание. Последние часы были особенно долги

и тягостны. Непредвиденная встреча с девчонками все испортила.

Кто они? О чем людям наболтают? Ведь он им ничего плохого не

сделал!.. Так хорошо начинался день и так дрянно закончился. Тако

го гадкого настроения у него давно не бывало. Глянул на небо: оно

покрыто бугристо-серыми облаками. Хоть в этом повезло. Чем еще

закончится хождение в Тишанку? День прошел как дурной сон...

За то, что муж в Таловой отстал от поезда, чтобы узнать, кого

она родила -- мальчика или девочку, Полюшка его не слишком

осуждала. Отправка, по его словам задерживалась, было время,

почему бы и не махнуть в Тишанку? Василий же ждал сына и был

на этом просто помешан. А вот все, что он после затеял, у нее в

голове не укладывалось. Уж если отстал, то надо было пойти на

другой день с покаянием в военкомат и там объясниться. Пускай

наказали бы, раз заслужил, но зато свою фамилию не опозорил бы

и перед людьми не было б стыдно. Все, что началось с той злополучной

ночи, для Полюшки стало стыдобой, да какой! Не принять

в семью мужа-дезертира, которого любила и с которым нажила

стольких детей, было для нее ой как непросто. Она осознавала, что

все тяготы каждодневной работы с детворой лягут в основном на

ее плечи. Не было у нее своих родичей, на которых можно было

бы рассчитывать. Единственные -- дядька Федор с женой. И слава

Богу, что они в отношении Василия не только встали на ее сторону,

но и пообещали поддержку. Старшие дочки тоже понимали и одобряли

действия матери, хотя Василий и пытался их перетянуть на

свою сторону. Полюшка также рассчитывала на помощь сельчан,

понимая, что мир не без добрых людей и уж как-нибудь они выживут.

Зато сохранится честь семьи, особенно важная для детей. А

Василий, как ни жалко, пускай сам отвечает за свои поступки.

Самым страшным для Полюшки было то, что муж находится

совсем рядом: что-то в лесу делает, о чем-то думает, а вот дорогу

домой она ему закрыла. С надеждой ожидала, что он наконец-то

прислушается к ее советам. Ну как этого не понять! Если бы Василий

одумался, то и ее отношение к нему сразу изменилось бы. Во

всяком случае она его в беде не оставила...

Шло время. Василий не одумывался, продолжал жить в лесу,

считая себя правым, хотя и добивался встречи с женой. Это ее

раздражало и доводило до слез: как же он понять не может простую

истину, что нельзя жить отшельником, когда на всех свалилась

страшная беда? Ругала себя, что сразу не пошла заявлять, где

скрывался муж. Но как это было бы непросто! Вот и умалчивала,

в какой раз надеясь, что Василий одумается и тем самым снимет с

нее этот тяжкий груз.

Трудности трудностями, считала Полюшка, но падать духом

никак нельзя. От детей ведь ничего не скроешь, а жизнь, даст Бог,

наладится, утрясется. Что касалось отношения к мужу, то она смирилась

с простой истиной -- чему быть, того не миновать. Ну что

ей сделать еще, чтобы вразумить Василия? Пустить домой или разрешить,

чтобы он иногда навещал семью? Но ведь это означало

бы простить его, согласиться с тем, что прав он, а не она. Нет, это

невозможно...

Второй в войну учебный год начинался в Тишанской школе с

большими потугами. Часть Воронежа была немцами занята. Зная

об этом, жители Тишанки, как и других соседних сел, находились в

постоянном тревожном ожидании -- придет немец или не придет?

Районные власти распорядились перегнать колхозный скот, в том

числе и дойное стадо, к Борисоглебску. Нужны были люди, чтобы

обеспечить этот перегон, и, прежде всего, для ежедневного выдаивания

коров. Участницей перегона оказалась и директор школы со

своими девочками, так как были каникулы, а свободных работоспособных

людей в Тишанке не хватало. Однако военная обстановка,

к счастью, изменилась, немцы Воронеж так и не взяли, и тогда

скот было решено вернуть обратно. С этого времени началась авральная

подготовка к началу учебного года. В числе многих задач

была одна немаловажная -- хоть чем-то помочь детям из малоимущих

семей. В число таких попала и семья Полюшки.

Прихода председателя сельсовета Дубкова Полюшка не ожидала.

В голову полезли всякие нехорошие мысли: неужели поймали,

и он пришел об этом известить?.. А может, начнет чего-нибудь выспрашивать?..

Дубков знал, конечно, что Василий пропал и его разыскивают,

но говорить об этом сразу не стал. Поздоровавшись, сел на лавку.

Положив больную ногу на здоровую, с любопытством оглядел небольшую

комнату с печью и палатями и что-то делавших девчонок.

Те стирались, мылись и убирались, и стоял такой гвалт, какой бывает

разве что на переменке в школе.

"Как же она справляется с таким кагалом в избушке, где не развернуться,

не повернуться? -- подумал Дубков. -- И какое только

надо иметь терпение?.."

Между тем Полюшка отодвинула корыто, вытерла о фартук

руки, подошла к столу и тоже присела.

-- Вы уж извиняйте, Полина Ивановна, что зашел, как вижу, не

вовремя: у вас тут дела!

-- Чего извиняться, такие дела у нас почти каждый день, а в

субботу аврал особый, иначе в грязи потонем. Гляньте, как стараются...

-- Дубков заметил, что после материнской похвалы девочки

заработали еще прилежней.

-- Голова от шума не болит? -- поинтересовался Дубков.

-- Привыкла, да разве это шум?

-- А что -- оркестр, музыка!

-- Вот-вот, он самый -- оркестр. Тут у каждой свой звук, а как

соберутся вместе, так прямо заслушаешься... -- Полюшка устало

улыбнулась, но тут же озабоченно вздохнула: -- С чем явились-то,

Петр Алексеевич, по добру или как?

-- По добру, по добру... Я перед проводами Василию пообещал,

что помогать вам станем. -- Дубков внимательно поглядел

на Полюшку, но ее отвлекла захныкавшая в люльке Любаша. Успокоив

младшенькую, Полюшка спросила: -- И в чем же, если не

секрет, будет эта помощь?

-- А секретов никаких нету. Сельсовет составляет списки семей,

нуждающихся в обувке и одежке для ребятишек. Такая проблема

думаю, тут имеется? Да? -- Дубков достал карандаш с листком

бумаги.

-- О-о! -- обрадовалась Полюшка. -- Уж в чем, в чем, а в этом

нужда через край!

-- Что ж, запишем побольше, а там как получится... Если из-за

войны ничего не дадут, то начнем, как говорится, собирать с миру

по нитке. -- Подвинувшись к столу, Дубков разгладил ладонью бумагу

и стал писать. Но дело оказалось не простым, и уж лучше бы

решать этот вопрос без детей, которые сразу поняли о чем речь,

и загалдели, хоть уши затыкай: всем хотелось получше одеться и

обуться. Свою писанину Дубков все же закончил и обрадовал хозяйку,

что сельсовет поставил вопрос перед правлением колхоза о

выделении им зерна: сколько дадут, сам не знает, но уж точно голодными

не оставят. Когда все было обговорено, Полюшка вышла

проводить Дубкова. Перед уходом тот сочувственно вздохнул:

-- Тяжеловато придется, Полина Ивановна, ой, тяжеловато, но

уж потерпи, куда деваться?.. Да, и вот еще что... -- Дубков нахмурился,

как бы заведомо давая понять, что речь пойдет о неприятном,

и тихо добавил: -- Мужа, сама знаешь, ищут и будут искать

до тех пор, пока не изловят или сам не объявится. Одно из двух, но

уж лучше бы объявился. Это мой совет, учти... -- Попрощавшись,

Дубков, прихрамывая и не оглядываясь, пошел по улице дальше,

а Полюшка вернулась в избу. На душе у нее было пакостно. Из

головы не шли слова Дубкова: "Уж лучше бы объявился". Вот ведь

какую задачку задал всем муженек!..

Благим устремлениям председателя сельсовета об оказании

помощи детям из многодетных и малообеспеченных семей на этот

раз не суждено было сбыться. Война почти подступала к порогу,

и о какой помощи речь, если все подчинялось только одному

-- поддержке фронта, защите Отечества. Тут уж не до обид, что

школьникам не удалось получить обещанной одежды и обувки. И

все равно возможности по оказанию такой помощи изыскивались

и -- находились. Мир, как всегда, оказался не без добрых людей.

Тот же Дубков подключил к решению этой проблемы сельсоветский

актив и учителей. Был организован сбор поношенных вещей с

их последующей раздачей детям, которые в том остро нуждались.

Часть таких вещей вручили и Полюшке. Она была несказанно рада.

Какая уж тут гордыня, что вещи ношенные, если девочкам в школу

ходить не в чем? И уж никак Полюшка не ожидала, что к ней заглянет

Зинаида Пушкова: женщина молодая, красивая, воспитывающая

двоих детей. Она никому не рассказывала, почему прошлым

летом приехала в Тишанку. Купила небольшую избушку, стала тут

жить, работать устроилась медсестрой в больнице. О Зинаиде говорили

разное -- больше положительного, как о порядочной женщине

и что детей воспитывает не своих, а погибшей сестры. К ней

пытались подбиться местные, охочие до чужих баб, мужики, но

получали, что называется, от ворот поворот. Потому и молва сразу

по селу пошла, что Зинаида -- дама недоступная, зубастая и языкастая.

Постучала, вошла с небольшой сумкой. Поздоровалась, огляделась

и, подойдя к лавке, достала из сумки резиновые детские

сапожки и вполне приличные ботиночки.

-- Знаю, что нуждаешься, возьми, пригодится...

Что Полюшке оставалось делать: малость для приличия поотнекиваться,

а потом чуть не в ноги кланяться. Разговорились.

Глядя, какими восторженными глазами дети разглядывали обувку,

Зинаида, сама как ребенок обрадовалась:

-- Слава Богу, понравились, а я-то думала...

-- Да о чем толкуете, ишо бы не понравиться! Гляньте, как

живу! -- Полюшка глубоко вздохнула и опустила глаза.

Задумчиво поглядев на неугомонно-говорливый девчоночий

вертеп, Зинаида сочувственно кивнула:

-- Вижу тяжеловато приходится...

-- Есть маленько, -- улыбнулась Полюшка. А куда деваться?

Знать, доля моя такая... -- Старалась быть спокойной, и лишь появившиеся

на чуть покрасневшем лице мелкие бисеринки пота да

крепко стиснутые ладони выдавали душевное волнение. И ей одной

ведома причина этого волнения, от которой никуда не денешься

и не спрячешься. Это -- муж-дезертир...

Почти каждый день, утром или вечером, к Полюшке заходила

жена Михаила Крутова Марфуша. Она тоже старалась чем-то помочь

своей подружаке. Полюшку это слово веселило.

-- Почему -- подружака? -- спрашивала Марфушу.

-- Подружки -- это девчонки, а мы с тобой, слава Богу, обдетились,

так что -- подружаки. Вот как подрастут мои сыны, и твои

дочки, мы семьями и породнимся, -- замечтала Марфуша, и Полюшке

ее мечтания были по душе. Почти сразу же после начала войны

Мишку забрали на фронт, и сельский тракторист стал там танкистом.

А какие письма писал жене -- не нарадуешься! "Только теперь,

-- откровенничал он, -- я понял, как был жесток к тебе и к детям.

Прости меня, родная! Даст Бог, вернусь домой и буду тебя на руках

носить. Поверь, тебе за меня не станет стыдно..."

Марфуша читала письмо и радовалась, а Полюшка пускала

слезу, и ей было не до радости. Опять же из-за пропадавшего в

лесу Василия...

Порой все, что окружало Василия, -- деревья, тропы, заросшие

по краям травой и покрытые сверху слоем тины озерца до того

опостыливали, что глаза б не глядели. Раздражала и выводила из

себя и постоянная лесная тишина.

"И чего, -- думал он, -- находят в этой тишине хорошего?

Сколько ни слушай, ничего не услышишь"... От гробовой лесной

тишины не знал, куда деться, начинал, как какой-то псих, дергаться.

Казалось, что при малом ветерке верхушки деревьев постоянно

между собой о чем-то перешептываются, может его осуждают, что

жену и детей бросил?.. Раньше такого не было. Вот в сон постоянно

тянуло: спал бы и спал. Так то с устатку, а теперь-то, ясное дело,

отоспался.

Иногда лес, точно решив над ним поиздеваться, будто взрывался.

То и дело слышался треск падающих сухостойных деревьев или

надломленных веток, словно их кто специально на землю валил.

Раздавались ночные вскрики птиц, от которых Василий вздрагивал,

и вообще, постоянно слышались вовсе непонятные, таинственные

звуки. А непоседливый пестрый дятел-стукач не находил другого

места, как стучать над его больной головой. Спугнешь -- улетит,

но потом, вражина, вновь вернется и долбит, долбит своим острым

клювом часами без устали, словно гвозди в башку вбивает!..

Василий понимал, что все это уже бред, но дурные мысли все

равно лезли и раздражали своей назойливостью.

Стал бояться даже скрипа тележных колес, встреч с людьми,

которые, как всегда, по дороге куда-то спешили и о чем-то между

собой переговаривались. Знал, что им не до него, что у них своих

забот хватает, но думалось совсем обратное, и начинал беспричинно

и суматошно суетиться, нервничать. Страх преследовал его и

выводил из себя.

Иногда, в теплые солнечные дни, ложился на траву и подолгу

глядел в небесную синь, на проплывавшие светло-дымчатые облака,

изредка пролетавших птиц и, опять же, на покачивающиеся

верхушки деревьев. Все мысли сводились к одному -- сколько же

еще тут торчать? Кто бы подсказал, когда закончится злая война?..

"Недолго осталось, -- отвечал внутренний голос. -- Сколько же

это -- недолго? -- спрашивал, раздражаясь. -- Мне тут все опротивело,

не выдержу!.." -- "Жди, сам того хотел", -- отвечал тот же

равнодушный голос.

Раньше от дум Василия спасала работа: начинал что-то делать

и забывался. Хотя бывало и по другому: работал и думал, думал, но

это как сам себя настроишь. Там, на воле, кругом были люди, а тут

одни бездушные деревья. Принимался что-нибудь делать: начал

вязать вторую сеть, плести из тонкой лозы корзинки для сбора и

хранения в зиму запасов еды. Спасибо дядьке, что научил и такому

ремеслу. Успокаивало, но не надолго. Да и разве это работа?! Так,

чепуха какая-то! Третий год шалтыжничает, то валяясь на лежаке,

то вообще шатаясь без смысла. Никакой пользы... Как же плохо

без людей, не с кем даже поделиться наболевшим. Не будешь же

долдонить с пнем, сосной или грибом-мухомором? Была бы хоть

собака, с ней еще можно отвести душу, но ведь начнет от скуки

в лесу выть или гавкать и людей наведет! Разве что птичку завести

-- все какое-никакое, а живое существо? Поймать -- не проблема.

Только зачем в клетке ее держать? Сам себя загнал в клетку,

так еще и птицу посадить?.. Василий вздыхал и молчал, молчал.

"Ладно, -- думал, -- уж не так долго осталось терпеть".

Словно огромным магнитом тянуло к жене и детям, к людям,

без которых жизнь превратилась в сплошную муку. "Уж не стал ли

с ума сходить?" -- холодел Василий, когда тоска по дому будто железными

клещами схватывала за горло, отчего не хватало воздуха

и он начинал задыхаться?

Тогда старался вспоминать что-то хорошее, чтобы успокоиться,

не психовать. Что толку, если постоянно будешь сам себя изводить?!

Ясно, что никакой пользы не будет...

"Идиотский, все-таки у меня характер, -- думал Василий --

Ну никакой мужицкой твердости и уважения к себе. Ведь с утра

решил сходить в Тишанку, из-за этого и на "островок" не стал

перебираться -- зачем лишний раз грязь месить? Но опять засомневался

-- идти или отложить до другого раза..." Идти подтал

кивала пойманная рыба -- не хотелось, чтобы такой улов пропал.

Здравый смысл в этот раз брал верх: нонча и только нонча надо

сходить, а завтра-послезавтра могут и заловить. Пока девчонки и

верховой растрезвонят, а те кому надо доложат, пройдет какое-то

время. Так ведь надо еще и подготовиться, кто и где будет ловить...

Не-ет, откладывать никак нельзя: сёдня, только сёдня сходить и пообщаться,

опять же передать рыбу, узнать, как там семья, какие новости.

Ему сейчас это так важно знать! Потом и с дядькой надобно

договориться -- куда наперед еду своим приносить? Заодно упросить

их с теткой уговорить все-таки Полюшку встретиться с ним.

Неужели и в этот раз откажет? Уперлась и ни в какую! Дети, все ей

дети, а он, выходит, уже и никто? Обидно. Белье поменять, голову

помыть -- вши закусали, мыльца с собой попросить, да и лохмы

пора обрезать. Тот раз тетка верно обезьяном обозвала -- обезьян

и есть. А вот как возвернется, тогда не помешает на время и в норе

затаиться. Пускай ищут. Может, там и нет ничего страшного. Сидит

тут, выдумывает всякое и страх на себя нагоняет. Дай-то Бог!..

Хорошо, что успел до темна выбраться к дороге. Погода совсем

испортилась: поднялся ветер, зашуршали, заскрипели на все

лады деревья. Темно-бурые тучи скачут по небу, разбрасывая как

сквозь редкое решето крупные капли дождя. Как-то сразу лес окутала

темень. Но дорога просматривается и можно идти, никого не

опасаясь. Вот тебе и утренняя мечта о хорошей погоде.... Ладно,

пускай будет лучше такая, чем с ярким месяцем на небе. Вспомнилась

песня, которую с Полюшкой пели в редкие минуты отдыха.

Хорошо получалось. Ребятня облепит, слушает, как маманя с

папаней песню выводят. Старшие девчонки подпевали. Песня о

встрече любимых в бурную темную ночь. Погодка-то там прямо

как сейчас!

"При бурной ночке тихой, темной

Скрывался месяц в облаках,

На ту широкую долину,

Пришла красавица моя..."

Мысленно пропел, и сразу возник больной вопрос: к комуто

красавица на встречу пришла, а придет ли к нему Полюшка?

Сердце защемило. Василий никак не мог привыкнуть к тому, что

Полюшка его какой он сейчас, никогда не примет. Как же это же

стоко!.. Между тем дождик усиливался. Василий этому был даже

рад. Теперь к дядьке можно зайти не через мост и огороды, а прямо

с улицы. Слякотень не страшна, зато людей на улице не увидишь.

Настроение вроде бы не такое уж и плохое, радовала предстоящая

встреча. Надо побольше о семье поспрошать, когда еще удастся?

Да и Полюшку постараться уговорить с ним встретиться. Чего артачится,

неужто к нему охладела? Ведь любила же, сама не раз

говорила, Васильком называла: Он-то помнит...

Дядька, как и в прошлый раз, открывать не спешил, а все выспрашивал,

не привел ли Василий за собой "хвоста", не видел

ли кого? Визиты Василия ему явно не по нутру, боится, как бы

родственника не подстерегли -- куда он заходит. Ведь потом за

укрывательство дезертира врубят на полную катушку. Василий

помалкивает, потому как у него нет никакой другой возможности

пообщаться с кем-то из близких, а заодно и узнать о семье. Открыв

дверь, дядька пропустил его в сени, продолжая недовольно

бурчать, что в такую погоду хороший хозяин собаку во двор не

выпустит. Василий оправдывается, что его такая погода как раз

больше устраивает. Тетка Олька уже зажгла керосинку, поплотнее

зашторила окна, охала и ахала, что Василь до нитки промок. Стала

искать, во что его переодеть. Рыбой, правда, остались довольны.

"Хороша рыбешка", -- сказал дядька и стал перекладывать ее в

большую посудину. Предупредил тетку, чтоб не жарила, а варила и

передала об этом Полюшке, так как от жареной рыбы больше запахов.

Полюшка любопытным обычно говорит, что это дядька рыбой

угостил. Приходиться хитрить-мудрить да детей предупреждать,

чтобы не болтали. Гремя посудой, тетка занялась приготовлением

еды, а заодно поставила греть в большом чугуне воду. Переодевшись

в сухое, Василий сел за стол на свое излюбленное место и,

наслаждаясь теплом и домашним уютом, стал дожидаться, когда

дядька присядет рядом. Наконец тот степенно уселся. Поглядев

пристально на Василия, покачал головой. Разговор начался сам по

себе. Поначалу о семье. Тут новостей хоть отбавляй. Василия обрадовало,

что Полюшка и дети живы-здоровы. Хотя жизнь стала

трудней, но потихоньку, с дядькиной и теткиной помощью, смагаются.

Старшие девочки подрабатывают, кто в няньках, а кто в

работницах. Похуже стало с едой.

-- Вряд ли до урожая дотянем с картошкой, -- пожаловался

дядька. Слишком большой расход -- по ведру, а то и больше в день.

Придется корову продавать: держать одному уже невмоготу.

-- Ты скажи, скажи Василю, -- встряла тетка, -- что их козочки

приплод принесли.

-- Ладно, -- отмахнулся дядька, -- скажу, хотя чего говоритьто,

если сама сказала. Глянув на Василия, добавил: -- А вообще-то

козочки выручают: корма много не надо, а молочко, какое-никакое,

для девчонок свое.

-- Про Дубкова скажи, не забудь, -- напомнила тетка.

При чем тут Дубков? -- поморщился дядька. -- Он по вещичкам

только затеял, да не получилось. А вот с едой Полюшке малость

помог -- из колхоза выписали три ведра ржи и ведро пшена.

Теперь кулеши варят, только надолго ли хватит такой ораве? Их

хоть весь день корми, и все будут есть и есть. Нет, что ни говори,

а корову продавать придется, по-другому не получится, -- сокрушался

он.

-- А ишо чево Дубков затеял? -- спросил Василий. -- Какие

вещички-то?

-- Так это он хотел помочь обувкой и одежкой девчонкам к

школе: ходить-то не в чем? Да не получилось, вот и стали собирать

у ково чё есть и тем, кто победней, раздавать. Полюшке чевой-то

досталось.

Зная, что Василия всегда интересуют новости "про лес", дядька

сам затеял этот разговор. Сказал, что под вечер по селу прошел

слушок, будто какой-то "лесовик" до смерти напугал Дроновых

девчонок. Сам Сергей Дронов на фронте, а жена в тот день работала

в поле у леса. Девчонки несли ей еду и столкнулись в просеке

с лохматым "лесовиком". Хорошо, что удрали да лесника повстречали,

он как раз на лошади ехал в Тишанку. Как скомандовал ей:

"Галопом марш!", та и рванула, а "лесовика" уж и след простыл.

Случайно не ты там в просеке блукал? -- спросил дядька и подозрительно

оглядел Василия сверху донизу.

-- А что, сильно похож? -- вздохнул Василий.

-- Как девчушки обрисовали, -- а у них глазки цепкие, -- то по

обличью вроде похож.

-- Со страху понапутали, -- пробурчал недовольно Василий.

-- Да я тоже так подумал. Чё тебе-то беспричинно по лесу шататься?

Ведь так и нарваться можно.

-- "Лесовика"-то небось ловить станут? -- закинул удочку Василий.

-- А кто их зная, -- махнул рукой дядька. Он вдруг переключился

на Мишку Крутова -- танкиста, орденоносца, которого война

человеком сделала. Но разговор о Мишке был Василию неприятен,

и он снова завел речь про Полюшку.

-- Как бы ее уговорить встретиться? -- Василий на этом просто

помешался. Дядька уже сто раз Полюшку уламывал -- бесполезно.

Не получилось и у тетки, ей Полюшка тоже отказала. Заявила:

"Вот как объявится, тада и встреча будя! Мне сам Дубков так

намекнул".

Настроение у Василия сразу упало. Даже жареную картошку с

солеными огурчиками расхотелось есть. "А я-то все надеялся, --

расстроенно думал Василий. -- Вот тебе и нате -- привет из-под

кровати...". Если к тому же начнут искать, то уж лучше сразу перебраться

в запасной схрон и там на недельку залечь. Девчонки-то

верно описали, надо сейчас же лохмы пообрезать и хоть немного

привести себя в человеческий вид. Эх, что бы он только делал без

дядьки с теткой? Да кому он вообще кроме них нужен, ежели даже

жена отвернулась?.. А тут еще тетка, не подумавши, подлила масла в

огонь, рассказав про Тимошку Романцова. Тимошку в армию забрали

осенью сорок первого, а потом он пропал и надолго. В Тишанку

вернулся инвалидом. Рассказал, что был тяжело ранен, и когда наши

отступали, его якобы, подобрала одна добрая семья и вылечила. Что

ранен-то был, -- верно, а вот где и кто вылечивал, стали проверять.

И оказалось, что Тимошка служил у немцев полицаем. В Тишанке

его сразу окрестили "холуем", а семью -- "холуйской". Один раз

потемну крепко отмутузили. Не выдержал Тимошка такого позора,

и вскоре Романцовы перебрались жить в другое место.

После разговора о Тимошке все вдруг как-то примолкли. Беседа

больше не клеилась. -- "А кто во всем этом виноват?" -- спрашивал

себя Василий. И почему он все время винит не себя, а то

жену, то дядьку с теткой, то военкомат или председателя колхоза?

Они-то при чем? Взять, к примеру, дядьку с теткой: встречают, кормят,

поят, а как семье помогают! Да без них Полюшка давно бы за

гнулась! А он кочевряжится, будто они еще чем-то обязаны. Дядька

мог бы запросто сказать: да пошел-ка ты, Василь, подальше и не

морочь нам головы! Но ведь молчат, стараются его понять, угодить

бедному родственничку. Да-а, одичал в лесу, совсем одичал, коли

не может отличить добра от зла...

-- А какой нонча денек? -- вдруг встрепенулся.

-- День? -- переспросил дядька и, сморщив лоб, поглядел на

тетку: -- Какой у нас день, старая?

-- Вчерась была суббота, а нонча, выходит, что воскресенье.

Да, воскресенье. А число будет двадцатое мая. Зачем тебе?

-- Счет потерял и совсем в днях позапутался. Теперь буду

знать.-- Взгляд Василия упал на мерно тикающие ходики. А тетка

кивнула на чугун с водой. Да, пора мыть голову. Василий встал и

скинул с себя рубаху.

-- Ну, пока ты тут размываться будешь, пойду на небо зыркну.

-- Дядька оделся и вышел.

Тетка же принесла из сеней корыто, поставила на табурет чугун

с нагретой водой, подала Василию обмылок:

-- Нагибайся, полью, -- и зачерпнула ковшом воду.

Василий нагнул лохматую голову. Тетка вылила на нее несколько

ковшиков воды, после чего он стал намыливаться.

-- Ну и лохмы у тебя, Василь, прям как у деда Акима! Только у

того были белые как лунь, а у тебя -- черные, отцовские, но тоже,

как погляжу, в лесу-то подбелились. -- Слушая тетку, Василий с

наслаждением скреб голову. У деда Акима, что жил на соседней

улице, такая копна седых волос, что ни у кого из молодых подобной

в округе не было.

-- Ишо намыливай, ишо, воды не жалей! -- командовала тетка

-- Я те опосля волосья-то отчекрыжу, чтоб девчонки невзначай

не угадали... -- Сплевывая мыльную воду в корыто, Василий повернул

голову и снизу щурился на тетку: шутит или серьезно? Но

она рукой нагнула голову обратно вниз: -- Промывай, промывай

и не думай, что один ты такой хитрый! Это ты Федору можешь

башку дурить, а не мне. Ничё девчонки не напутали, я сразу поняла...

-- Вылив остатки воды, подала Василию полотенце и деревянный

гребешок, а сама переставила чугун на загнетку. Воду в

корыте оставила, чтоб пол затем протереть.

-- Да, Василь, чево ишо хочу сказать. Ты на Полюшку-то не

больно напирай, она, бедняга, такой крест на себе тяня, что не позавидуешь.

Думаешь, ей дюжа сладко, када ты рядом крутисся? Все

вы, мужики, с гонором. Я Федору своему, бывая, о чем-то жужжу и

жужжу, а он не слухая. Обидно. А как же, мы, бабы, тоже люди!.. --

Василий молчал. А что скажешь: рубит не в бровь, а в глаз.

Вернулся дядька.

-- Взаправду небушко очистилось, а ветерок шалит, так что

пальтушка, пока дойдешь, зараз подсохня.

Тетка, занятая своим делом, головой не повела. Усадив Василия

на табурет, она взяла ножницы и занялась стрижкой головы,

потом бороды. Дядька пошутил:

-- Ишь какой приятный женишок получается! -- Но Василию

не до шуток. Веселиться-то не с чего, все не так, как хотелось. Верно

тетка про Полюшкино ярмо напомнила. Раньше вместе это ярмо тянули,

а теперь одной приходится. А ему, вишь ли, свидеться невтерпеж!

Соскучился! Иэ-эх!..

Картошка совсем остыла, но зато аппетит разыгрался -- поел

все. Уходить в лес, как всегда, не хотелось. Прощаясь, договорился

с дядькой, по каким дням и куда станет приносить семье что-то из

еды. Решил не частить, да и приносить-то, окромя рыбы, по весне

нечего. Передачки решил оставлять под большим мостом, куда

вряд ли кто додумается заглянуть.

Тетка понимала, что Василий будет теперь каждый раз канючить

о встрече с Полюшкой. Как его не понять -- столько времени

жить почти рядом с женой и не видеться! Знала тетка и то, что

Федор уговаривать Полюшку ни за что не станет: он жену уже озадачил,

сказав: "Потолкуй с ней, но не дави -- ихнее это дело".

"Василий и муж просят погутарить, -- ломала голову тетка.

-- Но и Полюшку понять надо, ведь не за себя, за детей переживая...

На другой день, ближе к вечеру, сварив рыбы, она с двумя сумками

-- в одной бидончик с ушицей, в другой рыба и хлеб -- по

шла к Полюшке. Собираться к ней становилось все сложней. Зная

любовь Полюшкиных детей к единственной бабушке, она старалась

всякий раз полуголодных девчонок чем-нибудь подкормить. И

те знали, что бабушка Оля без вкусненького не придет. Но со временем

это сделать становилось непросто, так как с едой появились

трудности. В этот раз принести было что, но настроение какое-то

тревожное: ее будто что-то предостерегало, а что -- понять не могла.

Заметила крутившихся у палисадника двоих ребятишек Мишки

и Марфуши Крутовых. "Чево эти тут потеряли?" -- подумала и

открыла скрипучую калитку. Только зайдя в избу, поняла, да и то

не сразу, в чем дело. Небольшая избушка была наполнена девчоночьим

криком и шумом. Даша, Наташа, Клава и другие девчонки,

размахивая руками, кто со смехом, а кто со слезами на глазах чтото

дружно и громко доказывали матери. Сложив на коленях руки,

Полюшка крутила головой и, вконец расстроенная, взмолилась,

чтобы все успокоились.

Увидев тетку, Полюшка встала, махнула рукой и вышла вместе

с ней в сени. Там и рассказала, что взбудоражило детей.

На развилке дорог, там, где после дождей всегда блестят лужи,

возвращавшихся со школы Дашу и других "гусят" встретил со

своей крикливой и задиристой компанией Борька Кузьмин. Борька

редко ходил один, чаще всего с дружками. В этот раз с ним был

еще Ванька Чугунов, по кличке "Чугун", малый не только драчливый,

но и к тому же изрядный матерщинник. Учился Ванька плохо,

в школе появлялся редко. Отец у него погиб, кроме него у матери

были еще и младшие -- братишка с сестренкой.

Девочки из школы шли всегда стайкой: впереди Даша с Наташей,

за ними остальные -- Полюшка так требовала. Борис и раньше

приставал и досаждал Даше: брызгал на одежду водой, дергал

за косички, толкал. Дашина подружка сказала ей как-то по секрету,

что это Борька так ее "любит". В этот раз в поведении Борькиной

кампании было что-то новое: несколько ребят вначале шумно

попрыгали по лужам, обдав девчонок водой, а затем кто-то громко

прокричал:

-- Гусятки, гусятки, а где ваш главный гусь? Ах, он в лесу

прячется? -- Потом всей гурьбой, впереди Ванька с Борькой, за

ними -- остальные, двинулись на девочек. Но будто на камень

нашла коса: Даша, Наташа, Клава, все "гусятки" и не подумали

отступать.

"Чугун" попытался столкнуть Дашу в лужу -- не получилось.

Схватив ее за косички, он стал их сильно дергать, потом шлепнул

девочку по спине. Борька с дружками тоже вступили в потасовку.

Девчонки не растерялись. Передав сумку сестренке Кате, Даша

схватила Ваньку за длинные лохмы и с силой толкнула. Подскользнувшись,

тот растянулся в луже. Ничего не получилось и у Борьки.

А тут еще сзади подскочили братья Крутовы и, защищая девочек,

стали лупить драчунов. Ванька, Борька, а за ними все остальные

под крики и улюлюканье отступили.

Полюшка рассказывала, смахивая ладошкой со щек слезы.

-- Не переживай, -- успокаивала ее тетка. -- Это хорошо, что

девки дали отпор иродам. А я вижу -- сынки Мишкины у плетня

стоят, ишо подумала: чево это женишки тут околачиваются?

-- Всё стоят? -- спросила Полюшка, устало улыбнувшись.

-- Глянь, сама увидишь.

-- Да ладно.

-- Тут я вам свеженькой речной рыбки сварила и ушицы принесла,

пускай невесты угостятся. Скажи, что дедушка с бабушкой

прислали, а сама в сарайчик потом выйди, потолковать надо. Да,

только не спеши, сама поешь ушицы-то. Хорошая получилась! --

Полюшка ушла, а тетка захлопотала: в погреб за картошкой спустилась,

на крупорушке ржицы смолола, воды из колодца принесла.

Кулеш ржаной или пшенный, да с картошкой, с лучком, для

детей -- объеденье.

Пришла Полюшка. Сказала, что дети успокоились и хорошо

поели. Смеясь вспоминают, как растянулся в луже Ванька "Чугун"

и как вся Борькина братва позорно удирала.

-- А Крутовы ушли, -- добавила Полюшка.

-- Правильно, чево ж им на улице торчать -- защитили невест

и на том спасибо! -- засмеялась тетка.

-- Рыбу-то небось он принес? -- грустно спросила Полюшка.

Тетка кивнула.

-- Все встречи с тобой добивается. Мой ему надысь сказал, что

пускай на него не обижается, но упрашивать тебя не станя. Василь

все равно обиделся. Настырный.

-- Тут и без свиданок с ним голова на части раскалывается!

Думаешь, Борька Кузьмин или кто другой просто так орали про

главного гуся? Не-ет! Скорее всего, Дроновские девчонки растрезвонили.

Теперь вот молва по Тишанке пойдет, а зачем она нам? И

как Василь этого понять не хоча? -- с болью в голосе произнесла

Полюшка.

-- Да вот же, -- согласилась тетка. -- Тебя Федор в этом дюжа

понимая, потому и сам не пошел, а меня подослал. -- Вы, говорит,

бабы, и меж собой быстрей друг дружку пойметя.

-- Не получится... -- Полюшка удрученно покачала головой.

Прошептала: -- О, Боже, и за что ты мне дал такое наказанье?!

Ведь люблю я его, люблю, и нет такова дня, чтобы он вот тут у

меня не был! -- Полюшка постучала ладонью по груди. Ее бледное

лицо исказила гримаса отчаяния. -- Только не хватало еще сейчас

родить от него! Для меня это будет страшнее смерти. Как потом в

глаза-то детям и людям глядеть?.. Тетушка, родная, ну подскажи

хоть ты, как мне быть! Ведь окромя вас и голову прислонить не к

кому!.. Лицо Полюшки сморщилось, и из глаз потекли светлыми

бороздками по щекам слезы.

Обняв невестку, тетка гладила ее по плечу. Успокаивала, и сама

хлюпала носом:

-- Ради Бога, не разрывайся, помни, что без тебя детям будя

ишо горше! А Василю при случае передам как надо. Видно, судьба

ваша такая. Он ведь тебя тожа любя. Деток невозможно как любя,

из-за вас и сам себя так наказал!..

Во дворе загалдели девчонки. Полюшка вздрогнула, стала вытирать

слезы.

-- Все, пора деткам задания давать.

-- Давай малышню к себе заберу? -- предложила тетка. -- А

ты перед сном со старшими погутаришь.

-- О чем? -- не поняла Полюшка.

-- Скажи им, чтоб с ребятами больше не цапались. Тут надо

как-то по-другому. Нонча же схожу и поговорю с Таиской Чугуновой.

Баба хорошая, да опосля похоронки на мужа за детьми, говорят,

никакого пригляда. С Кузьминой-то об сыне ты сама вроде

собиралась погутарить?

-- Не получилось, -- вздохнула Полюшка.

-- Потолкуй, сынок-то ее у ребят заводила. Ноня он девчонок

лупя, а завтра отколет чё-нибудь и похлеще! Может, в школу сходить?

-- Пока не надо, -- покачала головой Полюшка. -- Погляжу,

как дальше будя. А к Кузьминым завтра же схожу.

Полюшка сама не знала, как ей лучше поступить. Она тоже

слышала разговоры, что две девчонки столкнулись на лесной просеке

с каким-то человеком. Но почему это обязательно должен

быть Василий? Да мало ли кто ходит по лесу?.. Ох, все позапутано.

Как и о чем с девчонками говорить? Ведь они-то знают, что

отец в лесу прячется. Вспомнились слова Даши, которая два года

назад говорила сестренке Наташе, что бывают плохие и хорошие

дезертиры и что их папа -- дезертир хороший.... Теперь бы вряд

ли так сказала. Тетка, чтобы не расстраивать Полюшку, не стала

говорить ей о подробностях разговора с Василием и его встрече с

девчонками в лесу. Хотя сам он это и не признал, но ведь так было.

Зачем расстраивать, когда у бабы и без того голова кругом идет.

Бедная! Оставшись с кучей ребят, на нее из-за дезертирства мужа

сваливаются беды одна другой хлеще. Когда и чем только все это

закончится?..

Тетка все-таки забрала малышню, чтобы Полюшка хоть немного

отдохнула, а завтра утречком сходила к Кузьминым и поговорила

с матерью Бориса о драчках между мальчишками и девчонками.

Забирая девчонок, как всегда не обошлось без материнского

наказа, особенно по младшенькой, не в меру шустренькой Любаше,

за которой нужен глаз да глаз. Тетка слушала, соглашаясь, кивала

головой, что касается Любаши, заверяла -- будет у нее, как

в люльке. А уж если тетка говорила, что будет как в люльке, то

можно быть спокойной.

Полюшка всегда перед сном прокручивала в памяти, как прошел

день -- что управилась, а чего не управилась сделать, что радовало

и что волновало, а потом, словно раскладывая по полочкам,

определялась по дню завтрашнему. Ложилась поздно, часто уста

вала за день с ребятней вусмерть, но старалась этой усталости не

показывать. Засыпала, если не было какой-то тревожной мороки,

быстро. Так было и при Василии: перед сном всегда итожили день

прошедший и обговаривали, что предстоит делать назавтра. Теперь

его рядом нет, и все житейские заботы легли на ее плечи.

В этот поздний вечер Полюшка попервам начала перебирать в

памяти недавний разговор с теткой. Вспомнила, как та сквозь слезы

говорила о любви Василия к ней и детям, что из-за этой любви

он и пошел на свои муки и страдания. Полюшка хотя и злилась на

мужа, что не послушал ее совета, но по-человечески ей было его

жаль. О чем он сейчас думает в своем лесу, вспоминает ли о них?

У нее-то часа не проходит, чтобы о нем не вспомнить. Чаще о хорошем...

Когда родила третью девочку, Василий купил у какого-то цыгана

в Таловой большой котел. Соседи удивлялись, зачем он припер

домой такую громадину. Уж не детишек ли из него кормить?

Василий только посмеивался. Через неделю он разобрал старый

деревянный сарай и построил в конце огорода, почти у самого берега

речки, баньку. Там в свое удовольствие они и стали баниться.

Собственная баня в Тишанке была большой редкостью, люди

обычно купались в корытах, но это разве купанье? Нововведение

Василия соседям понравилось, и они стали проситься помыться и

попариться.

Дядька Федор с теткой и посейчас приходят баниться. Сам

дядька и по дровишкам промышляет. Банька крепко выручает.

Если б не она, то давно, как другие, завшивели б. Теперь-то, в

лесу, вошь Василия небось донимает. Выпытывала у тетки -- не

просился ли попариться в свою баню? "Нет, не просился, -- говорила

та. -- Подстригается и голову моет, а купается до морозов

в речке".

Нет, что ни говори, а мужик он деловой и хозяйственный,

любит чистоту и порядок. Взять тот же туалет. Когда вселились

в дом, то старый совсем развалился. Он в два дня срубил новый,

просторный, с удобным сиденьицем, такой, что соседи, перенимая

опыт, принялись делать и свои новые туалеты, кто плетневые, а

кто деревянные. А до того многие по нужде бегали за плетень, на

огород...

И чего в голову лезут мысли о баньке да туалете, а также о

том, какой хороший и рукодельный ее Василий? Рукодельный-то

он рукодельный и хозяин хороший, к ней и к детям относился заботливо...

Вот и девчонки, когда вечерком с ними гутарила, все как

одна заявили, что с ним было спокойней и веселее. Все так... Дети

помнят и ждут отца, но они-то вспоминают его таким, каким был

раньше, до дезертирства. Повзрослевшие дочери о дезертирстве

говорить не хотят. Раньше они отцом гордились, а теперь-то чем

гордиться? Тем, что он не на фронте, а прячется в лесу?

Да кто захочет оценить его необычную любовь к семье? Разве

те, кто ушел на войну и не вернулся, не любили своих детей?

Все чаще стали прибегать девчонки домой с зареванными глазами

-- ребятишки обижают и обзывают дезертирками. Теперь вот

подрались, хорошо что нашлись заступники. Но сколь долго это

может длиться и какой будет конец? Заметила, да и как не заметить,

что дети, взрослея, становятся все более замкнутыми и неразговорчивыми.

А ведь своими головками небось размышляют о

том, что в их семье не все в порядке, и хотят, чтобы все закончилось

хорошо. Говорить матери о переживаниях не хотят, чтобы

лишний раз ее не расстраивать. Попросила по-доброму, чтобы

впредь драк избегали -- не девчоночье это дело. Пообещали, что

связываться с ребятами больше не будут. За всех, как и прежде, отвечала

Даша. Остальные хмурились и молчали. Разве это хорошо?

Так и вырастут в отца молчуньями. Надо поговорить с Дашей, чтобы

кончала командовать и за всех отвечать. Но так, чтобы саму не

обидеть -- девчонка своенравная. Подрастают те, кто о разговоре с

отцом перед его уходом в лес ничего не знают. А их на улице тоже

станут расспрашивать и обижать. Как лучше с ними-то вести себя?

Ведь ей будут жаловаться! Но сейчас надо погасить случившуюся

потасовку. Говорить детям, что утром пойдет к матери Борьки, не

стала, неизвестно еще как они это воспримут.

Ах, Василь, Василь, сколько же из-за твоей дури бед на семью

свалилось! Ведь не знаешь, с чего начинать и чем кончать...

После ухода Маши в работницы Полюшке стало справляться

с домашними делами трудней. Окончив кое-как семь классов, она

продолжать учебу не захотела. Изредка прибежит домой, поможет

кое в чем матери, но это все равно не то. Может, вернуть девчонку

обратно? Хотя ее там приодели, поят, кормят, хорошо относятся.

Нет уж, пусть пока остается как есть, пускай потихоньку привыкает

к самостоятельной жизни.

Даша по характеру не такая, как Маша. Она -- командирша.

Учится легко и хорошо, но от нее помощь матери в хозяйских делах

небольшая. Ну, пускай учится и другим сестрицам в учебе помогает.

У нее будет своя жизнь.

Наташа -- быстрая, все хотела бы сделать сразу, но не всегда

это получается. Матери старается помогать, да частенько о заданиях

забывает. Откровенная, ничего в себе не таит, из всех старших

самая ласковая.

Как-то сказала:

-- Знаешь, мам, а ведь я больше всех тебя люблю.

-- Почему ты так, доченька, думаешь? -- удивилась Полюшка.

-- Потому и думаю, что знаю -- больше меня тебя никто-никто

не любит!

Клава -- хорошенькая, добрая, любит помечтать. Она во многом

схожа с Машей, но та ласки как бы стесняется, а Клава любит

сама ласкать и когда ее ласкают. Это она сказала, что жить с папой

было веселей. Ясно, что отца не забыла и ждет.

-- Вера... Надя... Катя... Каждая по своему хороша...

Засыпая, Полюшка думала о своих любимых детках: какие они

у нее красивые, хорошие и какая радостная и счастливая жизнь у

каждой будет впереди. Как станут когда-нибудь вспоминать, что

пережили в детстве, и по-прежнему крепко любить, не забывать

своих родителей... Ох, как бы завтра не проспасть... Полюшка

длинно, покойно вздохнула и -- уснула...

Так получилось, что с вечера Полюшка не успела продумать,

что же скажет завтра Борькиной матери -- сон сморил. А встреча

важная: не хватало, чтобы такие потасовки продолжались. Нет,

надо их пресечь раз и навсегда.

Встала и сразу засобиралась. Подумала, как же хорошо, что

младшеньких забрала к себе тетка. Надо не тянуть, а поспешить.

Знала, что Клавдия, мать Борьки, работает дояркой, а доярки на

утреннюю дойку уходят рано. Однако коров на ферме сейчас не

так много, и она уже наверняка домой вернулась. По дороге стала

думать, что и как лучше сказать. Ведь Клавдия запросто может

психануть.

-- Ты чё, -- скажет, указания пришла давать?! Кто такая? Идика

откудова пришла? -- И права будет. Нет, тут надо как-то по-умному,

чтоб не обидеть человека...

Так размышляла Полюшка всю дорогу. Было еще рано, и село

только просыпалось. Через полчаса доплескалась, так говорил Василий

про ее утиную, вперевалочку походку, до небольшой избушки

под соломой, где жила с детьми Клавдия Кузьмина.

Встреча получилась совсем не такой, какой представляла себе

Полюшка. Клавдия была во дворе, если это можно было назвать

двором: участок не огорожен и из конца в конец просматривался

весь огород. Со стороны сеней стояли два небольших сарайчика:

один, скорее всего, предназначался под топливо, другой для птицы

-- курятник. Никакой скотины (ввиду отсутствия сараев для ее

содержания) у Клавдии, похоже, не было.

Хозяйка оттирала песком, а потом мыла в ведре с водой черные

от копоти чугунки. Раньше Полюшке с Клавдией общаться как-то

не приходилось: была кое о чем наслышана от людей да знала, в

каком месте живет. Как и все, слышала о пришедшей больше года

назад похоронке на мужа и что осталась Клавдия с двумя детьми --

сыном и дочкой. Оглядевшись по сторонам, подумала, что живет

Клавдия бедно. Выглядит постарше ее: лицо усталое, измученное,

глаза задумчивые, грустные. Роста выше среднего, чуть-чуть сутулится:

это от того, что долго работает дояркой, а коров приходится

доить сидя, согнувшись. Увидев Полюшку, Клавдия отставила в

сторону чугунки, вытерла тряпкой неширокую, но длинную скамейку,

устало присела сама и кивнула головой Полюшке: садись,

мол. Присев на скамейку, Полюшка не знала, с чего начать деликатный

разговор, и уже мысленно ругала себя за то, что отнимает

время у хозяйки, которая только что вернулась с дойки и ей бы

надо отдохнуть. Выручила сама Клавдия.

-- Давай знакомиться, -- сказала, улыбнувшись. -- Меня, раз

пришла, знаешь, как зовут, а ты вроде невестка Гусевых -- Полина

Ивановна.

Полюшка кивнула:

-- Даже знаете, как по батюшке величают?

-- Как не знать самую главную в Тишанке мамашу невест? Им,

правда, надо еще подрасти.

-- Да вот же, -- вздохнула Полюшка. -- И впрямь, что везет

мне на невест... -- Понимала, что говорить надо совсем о другом...

Не хватало еще брякнуть что-нибудь про женихов... Но

Клавдия вдруг сказала:

-- Догадываюсь, зачем пришла. Небось на сына жаловаться,

так?

Полюшка снова закивала.

-- Слыхала, что вчерась ребята с твоими невестами сцепились.

Поверь -- по головке не погладила. С кем, спрашиваю, драться-то

затеяли? Не стыдно? Чем же они перед тобой, охламон, провинились?

Не стерпела, наподдавала оплеух этой вот рукой.

-- Да вы не сильно его ругайте, с кем не бывает! -- смутилась

Полюшка.

-- Ах, какая добрая душа! -- воскликнула Клавдия. -- Наслышана,

наслышана о твоей доброте. "С кем не бывает"! Тут, дорогуша,

не все так просто. Борька после похоронки совсем от рук

отбился, сгуртовался с такими же, вот и шатаются, воюют: то бабки

из кизяков поваляют по всей улице, то тумаков кому-то наподдают.

А учебу совсем забросил, недавно учительница жаловалась.

Не надо его защищать! Я-то, конечно, больше на ферме, а он один,

вот и хозяйничая...

-- Да я бы и не пришла, но от младших не оторваться... В общем,

некогда мне их со школы встречать, -- словно оправдываясь,

пролепетала Полюшка.

-- Сколько же их у тебя, девчонок-то? -- прищурилась Клавдия.

-- Тринадцать.

-- Да-а, правду соседка Тамарка, ты ее знаешь, сказывала, а я

и не верила, думала, чепуху несет. Ей-Богу, ума не приложу, как

справляешься! Тут с двумя за день так ухандокаешься, что до пос

тели еле доплетешься. А с такой оравой можно запросто с ума сойтить.

Чай, не тыквы огородные: те лежат и пускай себе до осени

лежат, а этих-то надо еще уму-разуму учить...

Полюшка слушала, соглашаясь, кивала головой. Видимо, эта

ее кротость пришлась Клавдии по душе. Она ждала, что Полюшка

сходу начнет валить все на сына, а кому своих-то не жаль. Но этого

не произошло. Она была женщиной горячей, порой несдержанной,

потому как в жизни больше познала горя, чем доброты, и...

-- За сына скажу так! -- решительно хлопнула ладонью по коленке.

-- Это было в первый и последний раз: к твоим девчонкам

Борька больше пальцем не прикоснется. В общем-то, он малый

добрый. После вечерней дойки домой возвращаюсь затемно, так

он мне недавно и говорит: -- Я тебя, мам, встречать стану, чтоб

никто не тронул. Вот как!

От общения с Клавдией Полюшка почувствовала какое-то

внутреннее облегчение, будто с плеч свалился тяжелый груз. Исчезла

скованность, а вместе с ней и стеснительность за свой неожиданный

приход к совершенно незнакомой женщине. Все получилось

славно. Она почувствовала, что, хотя с хозяйкой и совсем

мало знакомы, но общий язык найден.

Кроме тетки Ольки да Марфуши в Тишанке у Полюшки и не

было с кем поделиться наболевшим, пообщаться или просто попросить

доброго совета. Обдетившись, она как заботливая наседка,

постоянно крутилась вокруг своих девчонок. От них не так просто

куда-то вырваться. Да и к кому? Теперь же девочки подросли, и

иногда можно позволить себе пообщаться по душам с человеком,

с которым нашла взаимопонимание. Почувствовав себя несколько

смелее, Полюшка разоткровенничалась:

-- Шла и думала, -- говорила с задорными искорками в глазах,

-- что распопрешь меня куда подальше. Скажешь: а иди-ка

ты, непрошеная подруга, откудова пришла! Выходит, ошиблась,

обошлось по-доброму. --Клавдия слушала и улыбалась. Ее лицо

заметно подобрело, спала утренняя пасмурность, глаза повеселели,

даже сутулость вроде как исчезла.

-- Да я чё, зверь, что ли, какая? У тебя беда, у меня тоже, и как

не понять-то друг друга? -- Она хотела сказать что-то еще, но из

избы раздался детский голос.

-- Дочурка встала! -- встрепенулась Клавдия. -- Борьку-то я к

деду в Канищево вчера отправила, он ему там найде чем заняться.

В общем, маленько погутарили мы с тобой, и мне пора картошку

варить.

Полюшка встала с мыслью в голове, что ей тоже пора честь

знать. И то, слава Богу, что такой разговор получился, а встретиться

теперь всегда можно. Держа в руках чугунок и глядя Полюшке

в глаза, словно щупая, как воспримет ее слова, обидится или нет,

Клавдия негромко сказала:

-- О твоем муже на селе всякое гутарят... Не хочу лезть в ваши

дела, Бог ему судья. А тебя бабы, скажу как на духу, ни в чем не

осуждают, потому как огромный крест на себе тянешь. Их у тебя

во-он сколько, да без мужика и заметь себе -- в вой-ну! Это что-то

знача. Бога гневить не стану, мне по нонешним временам повезло,

осталось двое, а у других солдаток по трое, по четверо и поболе.

Это понимать надо...

Распрощались так, будто давным-давно друг друга знали. Клавдия

пообещалась на днях заскочить и глянуть, как живет Полюшка,

пригласила и ее приходить еще. Та шла домой и радовалась, что все

обошлось как нельзя лучше. А к Клавдии она обязательно зайдет,

им есть о чем догутарить. Как же верно гласит народная мудрость,

что радость на двоих -- двойная радость, а горе, разделенное с

другом или подругой, это -- полгоря.

Шел четвертый год войны. Наши войска освобождали от немецких

захватчиков Украину, Белоруссию, Прибалтику. Военные

успехи доставались нелегко, но люди верили в Победу, в лучшую

жизнь после нее и стойко переносили все тяготы и лишения.

Жизнь в Тишанке ничем не отличалась от других сел и деревень.

Тишанцы, как и все, ждали, когда наконец-то закончится проклятая

война и домой, к мирному труду, вернутся те, кого в разное

время со слезами провожали на фронт. У каждого, кто жил в те тяжелые

годы, были свои радости и печали, свои надежды и мечты.

Полюшка ждала конца войны с надеждой, что по случаю Победы

муж получит амнистию. Он ее в этом как раньше убеждал, так

и теперь, через родственников, пытается убедить! Сама же в такой

исход мало верила, и каждое утро для нее начиналось с тревожных

волнений -- задержали Василия или не задержали? Надеяться, что

выйдет из леса и явится к властям с повинной, давно перестала.

Все, что иногда рассказывала о его визитах и расспросах тетка,

Полюшку больше злило, чем радовало. Почему он не такой, как

все?! Почему не посчитался с ее мнением? Сколько раз задавала

себе этот вопрос! Ведь с самого начала дала твердо понять, что

мужа-дезертира не примет. Война идет где-то далеко-далеко, а для

Полюшки она всегда с ней рядом -- в ее сердце. Эта боль, как

тяжелая рана, с которой каждодневно ложится и встает, жестоко

терзает и мучает. Как же непросто себя сдерживать и быть такой,

какой была раньше, чтобы дети, чего доброго, не заметили этих ее

мучений. Хотя старшие, кажется, о ее переживаниях и душевных

муках давно догадываются.

Было у Полюшки немало и других житейских проблем, тоже

сложных, трудно решаемых, но они, как бы ни были трудны, а всетаки

временные. Вот закончится война, и их уж точно не будет.

Ждать осталось не так долго. Больше всего ее постоянно, изо дня

в день волнует -- чем накормить детей? Что она сама-то могла

сделать? Много ли соберешь с огорода, чтобы прокормить такую

семью? Тут уж не до жиру, а лишь бы детки остались живы. Слава

Богу, что они это понимают. Повезло с родственниками, которые

для них ничего не жалеют. Дядька с теткой меньше о себе голову

ломают, чем о ее девочках. Да, если бы не их поддержка, никак бы

не выжить. Каждый день поштучно считает, сколько сварить картофелин,

чтоб никого не обделить. Старших еще можно попросить

потерпеть, и они поймут, а младших не покормить -- беда. Постоянная

в семье еда -- похлебка или кулеш и картошка. Два года

назад таких проблем не было. Дядька недавно отвел в Анну и продал

на рынке корову. Теперь молочка и творожка со сметанкой не

будет. Привез оттуда несколько мешков картошки, чтобы дотянуть

до нового урожая, купил козу, а часть денег оставил для покупки в

зиму зерна. Говорит, не волнуйся, невестка, Бог даст выживем. Так

и зовет невесткой. И тетка больше за ее детворой ухаживает, чем

занимается своими делами. Повезло, уж как повезло, дай им Бог

здоровья, -- молится за родственников каждый вечер Полюшка.

Всё, буквально всё, усложнилось. Глядь -- кончились, дров нет,

мыла нет, платьица у девчонок совсем пообносились, заедают вши.

Как не заметить -- чем дальше идет война, тем в большем дефиците

мыло и керосин. Да и одежку, какая ни есть хотя бы раз в неделю

надо менять и простирывать! А как менять-то и чем стирать?

Потому и вши стали донимать. Небольшую, ползучую, кусачую и

быстро плодящуюся тварь победить в таких условиях просто невозможно.

Все, что могла, Полюшка делала, поддерживала какойникакой

порядок и чистоту, с помощью тетки из холста и разного

старья шили-перешивали платьица, раз в неделю всех девочек купали

раньше в бане, теперь в корыте. Но вот беда, из-за отсутствия

дров и кизяков баню протопить нечем. Как же она обрадовалась,

когда Василий привез из Таловой вместительный котел, а потом на

огороде, вблизи речки, кое из чего сделал баньку. В Тишанке люди

купались в жестяных корытах, а теплую воду черпали кружками

из ведра или чугунка. Какое же это купание? А вот баньку девочки

сразу полюбили, банный день был праздником. Но все это было

до войны, были тогда дрова и мыло и было во что переодеться. И

вшей не было.

Еще в начале недели Полюшка твердо решила -- в субботу или

воскресенье девочек в бане попарить, а заодно постираться, погладиться,

подстричься и всем переодеться. Задача не из простых: где

взять мыло или хотя бы нацедить через золу с ведро щёлока, а для

топки достать дров? Золу лучше не дровяную, а после сжигания

соломы или подсолнуховых будылок. Есть ли эти будылки в поле?

Кого за ними послать? Если что, то придется самой в поле пойти:

будылки легкие.

Смотреть на то, как мучаются от вшивости дети, становилось

уже невозможно. Почти каждый вечер девочки давят ногтями

вшей в швах рубашек, платьиц, в носках и чулках, а их меньше не

становится. Глаза б не глядели, когда дети в избушке этим делом

занимаются. А по ночам все равно чешутся и до крови раздирают

кожу, потому как она не перестает зудеть и ночью. Чашу терпения

переполнило то, что вчера рассказала пришедшая из школы Даша.

С ней за партой сидит Роман Рындин, и от него на ее одежду переползла

крупная вошь. Даша сама видела и ему об этом сказала.

Роман рассмеялся, сказав, что и от нее к нему вши переползают,

только она этого почему-то не замечает. Самолюбие Даши- отличницы

было задето, хотя Ромка ей нравился и она матери об этом

как-то сказала. Но что же делать, что делать? Если все оставить

так, то ее немалое семейство совсем завшивеет. А их семья, хоть и

большая, всегда считалась чистоплотной, и Полюшке об этом сама

директор школы не раз говорила, в пример другим ставила.

Придется опять идти на поклон к дядьке с теткой. Хотя и у

них, поди, мыла нет: тетка позавчера жаловалась, что последний

обмылок отдала Василию, а дядька собирался в Таловую за солью,

мылом и керосином. До конца дня был такой крутеж, что Полюшке

даже на минутку присесть не удалось. Но к этому не привыкать.

Наконец дела поделаны, дети накормлены, страсти улеглись,

и Полюшка с облегчением присела на сундук. Малость передохнув,

достала из сундука большой пакет с домотканым холстом.

Перевязав холст тонким пояском, взяла его под мышку и пошла

к родственникам. Из холста, что ткала долгими зимними ночами,

тетка обещалась пошить детишкам новые платьица: старые из-за

долгого ношения стали настолько ветхими, что годятся разве что

на перешив малышне. Уж так в семье было заведено, что младшие

или донашивали одежду старших, или для них же она перешивалась,

если носить становилось из-за ветхости совсем невозможно.

В этот раз старшим повезло -- бабушка Оля взялась пошить им на

своей машинке обновы. Полюшка торопилась. Ей хотелось узнать,

как дядька съездил в Таловую и привез ли что собирался купить. А

купить он собирался много чего, да и Полюшка заказывала мыла.

У нее теперь на первом плане борьба с вшами. Вышедшая в сени

тетка дала понять, что поездка дядьке удалась. Сам он сидел в избе

за столом и при свете коптушки ужинал. По настрою и приветливой

улыбке было заметно, что своей поездкой доволен.

Дядька пригласил и Полюшку к столу. Та, как всегда, стала отнекиваться,

говорить, что с ребятишками уже отужинала, но дядьку

разве обманешь? Пришлось садиться, а тут и тетка поднесла

миску еще теплого кулеша. Дядька старательно отрезал невестке

несколько тонких ломтиков колбасы, дивной своим запахом и сразу

возбудившей аппетит. Такой колбасы Полюшка давным-давно

не пробовала, сразу слюнки потекли и голова кругом пошла.

-- Ешь, ешь! -- настаивал дядька дружелюбно. -- Знаем, какая

ты сытая. Нас, -- глянул на тетку, -- не обведешь.

-- Колбасу-то, чай, с собой лучше взять, ребятишкам...

-- С собой дадим чево взять, а эту тут поешь, иначе меж нас

разговора не получится, -- припугнул дядька и пододвинул колбасу

поближе. Пришлось ужинать, а заодно послушать о покупках и

ценах на Таловском рынке. "Слава Богу", -- подумала про себя,

когда узнала, что дядька купил все, что планировал, хотя и пожаловался,

что пришлось крепко раскошелиться. -- А куда денешься,

если надо, -- говорил, он разводя руками и будто перед ними

оправдываясь. Стал загибать пальцы: пять стаканов соли, шесть

кусков мыла, две бутылки керосина, килограмм конфет ребятишкам,

три котелки колбасы, четыре буханки хлеба. Колбасу взять не

сразу решился, но уж так самому захотелось попробовать и своих

заодно угостить. Хотел продать два шмотка сала, да передумал --

авось и самим пригодится.

-- Соль-то ноня почем? -- спросила Полюшка.

-- А вот угадай? -- вопросом на вопрос ответил дядька.

Полюшка, перестав жевать, сделала вид, что думает, прикидывает,

потому и с ответом не спешит.

-- С полсотни, а то и поболе, -- наконец сказала она.

-- Поболе-то в два раза -- целых сто рубликов. Кусочек мыла

так себе, и поглядеть не на что, а тоже сотню выложи. Деруть почем

зря!

-- Нам-то, бабам, как не знать, -- возмутилась и тетка. -- Раз

в Тишанке чево нету, то и деруть, а цены-то все вверх и вверх прыгают.

-- Верно сказала -- прыгают. Им бы уменьшиться, а они не-ет.

Если б корову не продал, то и взять не за что было. -- Посмотрел

на Полюшку: -- Читать малость умеешь, на вот, прочти, чево написано.

-- Он достал из-под лавки небольшой, всего с кисет, темный

мешочек с картонной биркой. Полюшка наклонилась к коптушке и

стала разбирать по складам:

-- "Суп-пер-фос-фат... Пять-сот грамм..." -- Не поняв, что

это такое, отдала мешочек дядьке.

-- Вот-вот, полкило этого "супера". А знаешь он для чево? Неет,

не догадаешься. Сказывают, его можно вместо соли, но понем

ножку в еду сыпать. По виду как пшено, только крупинки цветастые.

Люди брали, и я взял, думаю -- все равно дешевле соли...

Садясь за стол и принимаясь за еду, дядька всегда крестился

и славил Господа Бога, а закончив трапезу, какой бы она ни была,

поворачивался к иконе Божьей Матери, державшей на руках маленького

Иисуса, и снова старательно и неспешно крестился. У

них с теткой так было заведено. Разговор с покупок переключился

на дела семейные. Дядька спросил, что волнует невестку, нужна

ли какая помощь? У Полюшки к нему был один-разъединый вопрос

-- надо бы баньку протопить, да нет дровишек. Пожаловалась,

что девчонок стали вши донимать.

Показав рукой на принесенный Полюшкой сверток, тетка добавила,

что надо заодно деткам из холста новые платьица пошить,

так как переодеться стало не во что.

Погладив ладонями клинышком обстриженную седую бороду

и с улыбкой покачав головой, дядька сказал:

-- По платьицам это вы сами кумекайте, а вот с дровишками

счас прямо беда: в лес дорога закрыта, только с разрешения, а кто

даст? Хотя... хотя... -- постучал сучковатыми пальцами по столу,

-- одна мыслишка имеется... -- Дубкова давно видала? -- неожиданно

спросил Полюшку.

-- Да как заходил в тот раз по ребятишкам, вот и все. Я в Совет

не хожу...

-- А вот и сходи, да попроси его, чтоб написал леснику писульку

срубить тебе сухостоя. Кому-кому, а тебе он не откажа. Поняла?

-- Полюшка кивнула, прикидывая, когда лучше пойти в Совет,

чтобы застать там Дубкова.

-- Дровишек на крайний случай, -- размышлял дядька, --

можно б было напилить и в бывшем барском саду: сад-то зимой на

топку повырубали, а высокие пеньки остались. Вот их-то и можно

подпилить. Но с кем? Был бы Василь?: Ах, о чем это я долдоню! --

махнул рукой дядька, поняв, что ляпнул не подумавши глупость,

отчего Полюшка сразу помрачнела.

Опять перевел разговор на покупки, велев тетке, чтоб Полюшку

не обделила. Та даже обиделась, но он обиду пропустил меж

ушей, а попросил Полюшку сходить раз-другой в подсолнуховое

поле в сторону Кушлива и набрать там будылок.

Зола от этих будылок дюжа хороша для щелока, -- заметил

он. -- Мыла-то, сама вишь, кот наплакал, вот и надо мозгами шурупить.

Чем потом голову мыть? -- Полюшке и без того ясно, что

с банькой ей придется крепко повозиться: первым делом сходить в

Совет к Дубкову, потом к леснику, затем со старшими девчонками

принести подсолнуховых будылок, ну а с шитьем тетка и без нее

разберется. Делов не убавляется, хорошо что родичи к ней и к детям

великодушны и безотказны. Храни их Бог, -- помолилась про

себя.

Провожая Полюшку, тетка напомнила, чтобы на примерку платьиц

девочки ходили не все сразу.

... "Умно, ой как умно дядька подсказал насчет Дубкова и лесника,

-- вспомнила, почти засыпая, Полюшка. -- "Пойми,-- говорил

он, -- ты одна у нас такая обдетёная, потому и не откажа".

Да-а, обдетеная... А где твой муженек, Полина Ивановна? Чем в

лесу занимается? Если тот же лесник найдет его там, как потом

в глаза глядеть будешь?..." Дальше и думать не хотелось, потому

как сплошное расстройство. Повздыхав, наконец, уснула.

И точно, Дубков ей утром не отказал. Наоборот, просил заходить

еще, если в чем будет нужда. О муже в этот раз спрашивать

не стал, и на том спасибо. Полюшку такие вопросы выводили из

себя, и она не знала как лучше ответить, потому и злилась в душе.

Леснику Дубков написал записку: писал долго, потом перечитал,

чего-то подправил, свернул и передал ей. Чтобы наверняка застать

лесника дома, пошла вечером, по разговорам зная, что днем он

больше мотается по лесу. По имени-отчеству его не зовут, а просто

-- товарищ старшина, и это ему нравится. До войны старшина

служил на заставе и был там тяжело ранен. В армию по состоянию

здоровья не взяли, вот и работает какой год лесником. О его лошади,

выполнявшей все команды, в Тишанке много рассказывали.

Полюшка заметила, что, читая записку, лесник улыбнулся. Глянув

на нее, спросил:

-- У вас столько девочек?

-- Да вот... -- покраснела Полюшка.

-- Муж небось на фронте и ждет не дождется, как к семье вернуться?

-- Да нет, где-то в лесу пропадая... -- сказала, еще больше

покраснев, Полюшка. Вот так и сорвалось с языка, хорошо, что

лесник вроде счел это шуткой.

-- Веселая вы! -- хмыкнул он и рассмеялся. Перечитав еще раз

записку, сказал: -- Ладно, мне надо подумать, где поближе подыскать

сухостоя, скажем, у кромки леса. Есть кому спилить? -- Полюшка

утвердительно кивнула.

-- Тогда пускай завтра пораньше подойдет ко мне и прихватит

пилу с топором. Я проведу и покажу. -- Пожаловался, что в лес

прутся кому не лень. А сухостой не дают вырубить, потому как

запросто вместе с ним порубят и хорошие деревья.

На утро дядька, взяв топор и пилу, пошел к леснику, а Полюшка

со старшими девчонками отправилась в поле. Шли на бугор, к

"ветрякам", потом свернули в сторону Кушлива. Вспомнилось Полюшке

давнее: как с Василем здесь встречались и подолгу сидели,

о чем мечтали и думали. Хотела рассказать об этом детям, да осеклась

-- зачем им напоминать сейчас об отце? До подсолнечного

поля дошли быстро, а вот будылок на нем почти не осталось. Опоздали,

люди уже все пособрали. Только в самом дальнем углу поля

кое-чего осталось. Но им и этого хватило. Будылки легкие, длинные,

сухие, так что вязанки было нести не тяжело. Вернувшись домой,

дети поспешили к тетке на примерку платьиц, у той пошив в

самом разгаре. Вечером же дядька на попутной колхозной подводе

привез березовые чурбаки и стал их во дворе разрубать. Полюшка

была довольна, что все так ладно получилось: в субботу, теперь-то

уж точно, будут баниться! Причем с мылом, а после протрет детям

головы разбавленным водой керосином, чтобы хоть на время избавиться

от вшей.

Попарились и отмылись в бане на славу. Заходили в три смены:

вначале дядька с теткой, потом малышня с Полюшкой, а затем все

остальные. Пришла побаниться и Маша. Дядьке пришлось повозиться

с розжигом котла, чтобы побольше накипятить воды, благо,

речка почти рядом. Всех девчушек, что заходили купаться, бабушка

Оля вначале подстригала под самую макушку, а младших -- так

наголо. Были слезы, но бабушка ласково приговаривала, что чем

меньше на головке будя волосьев, тем меньше и вошек, а то и совсем

не будя. Все переоделись, кто в новые, а кто в старенькие, но

по швам, чтобы выжечь засевших там гнид, проутюженные платьица.

У Полюшки с Машей было еще много работы по пропариванию

и стирке грязного белья. День закончился ужином: ели тот

же кулеш, потом пили чай с конфетками -подушечками, что дядька

привез из Таловой. Младшеньких, как всегда, забрала к себе на

воскресенье бабушка Оля, а старшие еще долго не спали, мечтая,

как было бы здорово, если б всегда ложились спать в чистеньком

белье и в чистую постель. Спрашивали маму -- будет ли так?

-- Будет, обязательно будет, -- отвечала та...

Неожиданная встреча с девчонками, в которой Василий винил

только себя, его не на шутку обеспокоила. Заметил, что чем дольше

отсиживается в чаще, тем больше опасается за свою жизнь. Даже

передвигаться по лесу стал осторожней, опасаясь, как бы не попасться

на крючок. Раньше об этом не задумывался: зимой -- да,

так как следы на снегу остаются, но летом-то, когда лес в сплошной

зелени, а под ногами не снег, а трава, кто заметит, куда и зачем

пошел? И все равно мысль червоточила: вот идет он, а из-за дерева

вдруг выходят с оружием и сказывают: "Что, допрыгался, Гусев?

Руки вверх!" Думают, что он вооружен? Да какое там вооружен, у

него и ножа с собой никогда не было, топор от волка носил -- носил,

а потом в схроне оставил.

... Да-а, с аэродромом вляпался по самую макушку. Понадеялся,

что никому не нужон. Оказывается -- нужон. Дядька сказал,

что ищут всех, кто когда-то пропал, причем с проверками; нет-нет

и нагрянут. Наблюдение устраивают, хотя и не постоянно. Совет

Дубкова Полюшке, чтобы сам, значит, с повинной явился, тоже не

случаен. В душе Василия прочно поселился страх. Такого с ним

раньше не бывало, чтобы продуктишки семье не отнести. Не то

чтобы не хотелось, а боялся. Так и лезла в голову мысль -- а вдруг

как раз там, под мостом, его и дожидаются. Уж тогда точно не дождется

амнистии по случаю Победы...

Потом начинал мыслить по-другому: что никто его не ловит, а

все это бред больного человека. Хотя больным себя не считал --

так, из-за дурацкой встречи с девчонками распсиховался, вот и полезли

в голову всякие дурные мысли. А может, и не такие уж дурные?..

Может, они как раз ему дело подсказывают? Верно умные

люди говорят, что береженого Бог бережет...

Что же, однако, делать? Что?! Перебраться в другое место? Так

ведь схрон на "островке" для лета -- в самый раз: болота, топи,

просто так туда не проберешься. Зимой опасно, особенно когда

морозы поскуют болота, вот тогда и пройти можно запросто.

Нет, пока причин для ухода нет. Тут можно грибов и ягод собрать,

яблок, хоть и дичек, рядом вода -- а там за ней придется не один

километр пёхать. Уж ежели совсем станет худо, тогда убираться

в запасной схрон. Там ни зимой, ни летом, даже если и с собаками,

не отыщут. Так Василий кумекал вечером, прячась в схроне на

"островке", а утром обстановка изменилась.

Проснувшись, он вспомнил, что кончилась вода из ручья. На

"островке" чистой воды не было, а идти за ней и месить грязь не

хотелось. Надо, а не хотелось... Так было недавно с аэродромом:

долго не решался -- сходить или не сходить, потом все-таки поперся

и -- нарвался. Предчувствие его не раз выручало.

Из схрона выбрался, как всегда; соблюдая осторожность: приподнял

крышку, поприслушивался, но ничто не настораживало,

и он быстренько вылез наверх. Оглянувшись, пошел к "пупку".

Встал не на голом месте, как бывало раньше, а спрятался за кустиками.

Так лучше -- он видел все, а его -- никто. Спустившись

вниз, присел на пень, достал из кармана вареную неочищенную

картофелину, очистил и съел. В схроне осталась еще одна картошка.

Надо сварить. Еды хватает: готовит в основном постные

супы, ушицу, чаще картошку, делает из дичек яблок и груш компот,

поджаривает, когда есть хоть какое масло, грибы.

Было б желание, а еду в лесу всегда можно найти, -- считал

Василий.

Опустившись в схрон, взял бидон, что купил в Таловой вместе

с котлом, поставил его в сплетенную специально корзину и вылез

наружу. Бидон с водой нести на спине в корзине удобно: руки с

шестом, когда пробирается по тропе, свободны. С тропы попробуй

оступись: так в трясину затянет, что кричи не кричи -- никто

не услышит. Взяв шест, Василий медленно пошел к тропе, и тут

до его слуха четко и ясно со стороны озерца донеслось: "Шагом

марш!" От неожиданности он вздрогнул и тут же присел: в голове

закрутился рой мыслей. "Солдаты!.. -- подумал воспаленными от

страха мозгами. -- Щас начнут пробираться на "островок". Тропу

кто-нибудь покажет... да и без подсказа отыщут... Все, калпец, допрыгался!..

Идиот! Даже запасного выхода не отыскал: спал, отсыпался,

за два года мог и найти! Однако чего сидеть-то, надо побыстрей

спрятаться в схроне и затаиться там серой мышкой. Хорошо,

если собак у солдат нет, а если с собаками? Могут придти и те,

кто раньше отлавливал тут дезертира. Местечко небось запомнили.

Скажут -- вылезай, затворник!.. Может, самому пока не поздно

крикнуть -- сдаюсь! Только не стреляйте! И пойдет потом по всей

Тишанке разговор, что Ваську Гусева в лесу изловили. Для Полюшки

и детей -- хуже не придумать, но... зачем кричать-то? Пускай

ишо проберутся и найдут. Вспомнил, что со страху как присел, так

и остался сидеть с корзиной и пустым бидоном на спине. Хорошо,

что присел за плотными кустами, откуда его не видно.

Осторожно сняв со спины корзину, он схватил ее за веревочные

лямки и на четвереньках, как черепаха, стал медленно пятиться

назад, к схрону. Добравшись до него, еще раз огляделся и, никого

не увидев, начал спускаться вниз. С бидона неожиданно соскочила

крышка и по ступенькам лестницы загремела вниз. Василий остолбенел

и долго-долго стоял, прислушиваясь, но кругом было тихо.

Матюкнувшись, спустился, поднял злополучную крышку и положил

на топчан. Вспомнил, что шест оставил у тропы, а он может у

солдат вызвать подозрение. Но возвращаться не стал. Решил: чему

быть, того не миновать. Притаившись, стал ждать своей участи и

заново перебирать в памяти все что произошло.

Василий понимал, что рано или поздно его могут задержать.

Этого дня и часа боялся панически. Но время шло, а Бог с "задержанием

" пока миловал. Команда "Шагом марш!" для него явилась

полной неожиданностью, он опешил. " Вот и конец пришел!" --

вновь подумал со страхом. В другом, разумном, направлении мозги

почему-то не работали. В голове сплошная сумятица, сердце поначалу

как бы замерло, затем заколотилось, заколотилось, чуть из

груди не выскакивало.

Время шло. Никаких голосов больше не услышал. Что-то гдето

прошуршало, и воцарилась обычная лесная тишина, которая в

последнее время была ему противна, зато сейчас так желанна. Он

не хотел, чтобы ее кто-то вновь нарушил. Понемногу начал шевелить

мозгами: что делать дальше.

"Если то были солдаты, -- думал, -- то куда так быстро подевались?

Да и были ли это они? Может, лесник приезжал? Приехал,

посмотрел, водички из ручейка попил и уехал. Лошадь-то, слыхал,

выполняет все его команды. Почему сразу об этом не подумал?..

Ах, испугался, ах, чуть в портки со страху не наложил! Так тебе и

надо, трус!.. Но вот зачем же он приезжал?.. Может, ищет кого, а

может, совсем по другой надобности? Не заметил ли чего у озерца?

А чего он там мог заметить? Разве что протоптанную тропу к

ручью, где воду третий год набирает? Так за водой и другие могли

приходить. Хорошо, что без собаки, та сразу бы унюхала его след

и загавкала. Опять Господь Бог беду отвел..."

Василий сидел в схроне и думал, думал, да больше и делатьто

было нечего. И все-таки шальная мысль, что кто-то отбросит

крышку и скомандует: "Вылезай!" -- какое-то время не покидала.

Есть расхотелось, какая уж тут еда. За водой, если и пойдет, то

потемну. В последние дни из головы не выходит вопрос -- надо

ли уходить в другой схрон или остаться тут? Уходить не хотелось.

Мысли прыгали как зайцы. -- А чево, собственно, испугался? Лесник,

на то он и лесник, чтобы везде в своем лесу бывать. А вот запасную

тропу искать надо. Так, на всякий случай. Если отыщет, то

ему вообще нечего будет бояться. Кое-что он уже придумал... А уж

если придется уходить, то спрячется в схроне, что на высоком берегу

Битюга. Он это место в прошлом году еще облюбовал. Схрон

отличный!.. Василий понемногу стал приходить в себя. "Нет, не

все потеряно... -- думал он. -- Ха-ха, лесника испугался! Как

приехал, так и уехал. Завтра пораньше проверит у ручья, должны

следы от лошадки остаться. Паниковать рано. Тут, на "островке",

я как у Христа за пазухой. Ну, а если что..." Дальше Василий стал

уже повторяться.

Ночью спал отвратительно. Едва забрезжил рассвет, поднялся,

взял корзину с бидоном, шест и пошел к тропе. Пробираться по

трясине, да ранним утром, было опасно и холодно. Но тут уж не

до тепла: хотелось побыстрей узнать, кто же был вчера у озерца.

Его предположения подтвердились, как только подошел к озерцу.

Неподалеку от ручейка увидел кучу лошадиного помета -- значит,

тут был никто иной, как лесник. Только за каким чертом его сюда

принесло!.. Набрав воды, Василий заспешил обратно -- мало ли

что может случиться? С этого дня будет меньше валяться, а искать,

искать другой выход с "островка". Должен же он быть!..

Конец августа. Василий собирался в Тишанку. Пора привести

себя в божеский вид: помыться, подстричься, переодеться, узнать

о семье и о тишанских новостях, а заодно отнести Полюшке и деткам

кой-чего из еды. Прошли дожди, и он собрал немало грибов,

в основном маслят и лисичек, поймал в Битюге рыбки, нарвал ночью

в поле с полмешка свеклы. Перед каждым походом в Тишанку,

как всегда, волновался, переживал, а вдруг да что-нибудь случится?

Но подталкивала устраивающая его с накрапывающим дождем

погода и совсем даже неплохой для семьи подарок. Рыбу спрятал

в густых камышах, грибы и свёклу оставил неподалеку от дороги

на -- Чиглу.

После обеда лежал в схроне, представляя встречу в самых радужных

тонах, и потому был в приподнятом настроении. Да подругому,

считал, и быть не должно. Время хоть и ох как тягуче, а

все-таки движется вперед, как-никак, уже август кончается. Тудасюда

-- пройдет осень, перейдет в зиму, уж как-нибудь и ее переможет...

В этот раз Василий ожидал зиму с каким-то непонятным

волнением. Хотя чего, собственно, бояться? Чай, две перебился и

жив остался, вот плохо, что в Тишанку придется реже нырять. Так,

может, это даже и к лучшему. А там -- весна! Уж весной, как он

мыслил, должна свершиться долгожданная Победа! С ней увязывал

свою дальнейшую жизнь, пускай даже с какими-то каверзами,

но все равно она будет не хуже, чем сейчас. Какая сейчас жизнь,

так, одни мучения? Кто думает, что скитаться в лесу -- "рай небесный

", сильно ошибается; он этот "рай" познал как никто другой.

За годы предыдущей жизни Василий неплохо изучил характер

своего дядьки и безошибочно мог определить, когда тот в хорошем

настрое, а когда в плохом. Если бывал в плохом, то лучше ему не

перечить, все равно будет так, как он решил. Василия несколько

удивило, что дверь дядька в этот раз открыл сразу, без всяких расспросов,

как бывало раньше. Рыбу и грибы велел внести в избу, а

свеклу -- оставить в сенях. Дальше шло в основном как обычно,

хотя кое-что в поведении дядьки настораживало. Василий поначалу

этому значения не придал: у всех бывает хорошее или плохое

настроение, почему бы не быть плохому сегодня у дядьки? Тетка,

как всегда, поставила в чугуне греть воду и хлопотала, чтобы покормить

родственничка. Дядька дважды выходил во двор, один раз

его долго не было, а когда вернулся, то покряхтывая стал отмывать

над тазом грязные руки. Не сказал ни слова, пока тетка подстригала

племянника, пока Василий мыл голову -- обычно в такие моменты

нет-нет да подбрасывал дядька разные шуточки. Не проронил ни

слова и во время еды. Василий, наоборот, старался держаться бодро,

пытался развеселить дядьку, рассказывал о своей лесной жизни,

хотя у самого на душе кошки скребли. Хорошо, что тетка не

молчала и как-то все сглаживала. Василий не мог не заметить, что

в этот поздний вечер она была к нему более ласкова и откровенна.

Но о замкнутости дядьки тоже -- ни слова, будто он сам по себе, а

она сама по себе. Оглядев поданное на стол угощение, тетка, словно

извиняясь, вздохнула, что оно на сей раз не ахти какое, но, как

говорится, чем богаты. Василий на ее переживания отшутился,

что, когда, мол, дома, то и солома едома. С опаской поглядел на

дядьку -- не зацепил ли его самолюбие своей соломой? Тот мог и

запросто вспылить. Но дядька, уткнувшись насупленным взглядом

в дощатый стол, молчал. Василий терялся в догадках: что бы это

означало? Подробности о семье рассказывала тетка. Дядька ее не

перебивал и сидел за столом смурной, думая о чем-то своем.

Разговор начался, когда закончилась скромная трапеза. Дядька

спросил:

-- Ты скажи мне, чево в последний раз приносил к мосту?

Вопрос Василия удивил: зачем спрашивать, если и сам должен

знать? Кроме него да тетки о передачках никому не известно.

-- Грибков насобирал, думал рыбешки прихватить, да не попалась.

-- Грибы, значит?.. -- Дядька тяжелым взглядом уставился на

Василия. В этом взгляде тот не узрил для себя ничего хорошего,

отчего еще больше обеспокоился. Снова подумал: чего это он так

вызверился?

И вслух спросил:

-- Да растолкуй: в чем дело?

-- Скажу-скажу, давно пора сказать, да все, тебя жалеючи, тянул,

волынил. Так вот, слухай, Василий. -- В ту самую ночь я постарости

запамятовал пораньше сходить к мосту, а как вспомнил,

то было уже заполночь. Тащиться не хотелось, но куда деваться,

поплелся. Шел огородами по-над речкой. Не доходя до моста, увидел,

как с той стороны из-под него вылезли двое, в руках у одного

была какая-то сумка. Это я при свете месяца разглядел. Мужики

постояли, об чем-то между собой погутарили и пошли наверх. Я

стоял за ветлой, и меня они не видали. Всякое в голову полезло:

может, по-легкому приспичило, но зачем ночью под мост переться?

А может, была какая другая надобность, не знаю. Они мне

не докладывали. Ждал долго, пока не понял, что если б вернуться,

то они б вернулись или как-то себя проявили. Но было тихо.

Хотя, может, утречком решили проследить, кто их знает? Вот тогда

я спустился вниз и увидел, где ты завсегда что-то оставлял, сумку.

Брать не стал. Подумал: а вдруг появятся и схватят, потом спросют,

чево это, старик, у тебя в сумочке? Теперь ты мне, скажи, сколько

сумок тот раз принес?

-- Две, -- ответил Василий, передернув плечами.

-- А оставил в разных местах или рядком?

-- Рядком поставил, рядком...

-- Вот-вот, рядком, а взяли почему-то одну, вторую оставили:

грибы, лес, кто и кому оттуда приносит?.. Чуешь о чем толкую?

Василий молчал. "Неужели выследили? -- подумал он, вконец

расстроившись. -- Но почему тогда сразу не забрали? Может, потому

и не взяли, что хотели узнать, кто за сумками придет? Откуда

им знать, что в них было? Вот так дела-а, раз от разу не легче!.." А

дядька продолжал долбить по мозгам:

-- Теперя, Василь, скажи: ежели меня вместе с тобой загребут,

как твово пособника и сокрывателя, кто ребятишек кормить-поить

станя? Или святым духом будут сыты? Вряд ли у твоей Полюшки,

даже вместе с моей старухой, чево из этого выйдя. А ведь как пить

дать и меня на воле тада не оставят. Думал об этом?

-- Не знаю, -- ответил Василий. Ему действительно и в голову

не приходил такой вариант развития событий.

-- Башкой надо думать, башкой, -- постучал дядька пальцем

по лбу. -- Ты вот сёдни принес с полмешка свеклы, а по нонешним

порядкам знаешь сколько за нее могут влепить? А-а, не знаешь!

Потому как в лесу оторвался от нашей обыденки. Так вот скажу,

что, коли меня по твоей милости заберут, то вряд ли до своей смертушки

я домой возвернуся. Кумекаешь?

-- Ты, Федор, не дюжа напирай на него, -- вступилась за Василия

тетка. -- Он же за семью переживая.

-- А я нет? Ты уж лучше помолчи, старая, помолчи! Знаю, что

переживая. Только не надо было в лес уходить, я ему об том не раз

долдонил. Нет же, решил по своему. Теперь-то тово не вернешь,

но не надо и нас с тобой вот так, по дури, подставлять. Уж лучше

сами как-нибудь будем без него выкарабкываться. Авось прорвемся...

-- Выговорившись, дядька опустил голову.

Василий тоже осмысливал сказанное и не находил никакого

вразумительного ответа. Одно понимал: что с этого дня дорога и в

дядькин дом ему закрыта. С утра мечтал получить тут радости, а

получил неприятности. Да какие!.. Между тем в избе воцарилось

тягостное молчанье. Дядька свое высказал, тетка перечить не стала.

Василий встал и начал молча собираться в дорогу: на лице растерянность,

в глазах -- мука. А собираться-то и нечего: одеть пиджак,

да надвинуть на подстриженную теткой голову теревуху и топай

себе в лес, но без всякой надежды хотя бы изредка приходить

туда, где все эти годы привечали. Какой уж тут приход? Дядька

твердо дал понять чево он хочет, а своих решений он не поменяет.

Перед уходом Василий разговаривал в основном с теткой, просил

передать семье гостинцы и приветы, сказать, что только и живет

в мыслях с семьей и ждет не дождется встречи. Поклонившись

дядьке, уже взялся за ручку двери, как услышал его хрипловатый

голос:

-- Постой, постой, дурачок, не спеши! Ишь как надулся, прям

за версту обидой несет, а того в голову взять не хочешь, што вся

эта катавасия ради тебя и твоих девок делается. -- Дядька тяжело

встал и подошел к Василию. Глянув ему в лицо, Василий впервые

в жизни увидел в глазах старика слезы.

-- Я, Василь, -- сказал дядька дрогнувшим голосом, -- всю

жизню около тебя, как наседка около своих цыпляток квохча. Все

опекал да заботился. Больше, чем за родного сына переживал и

переживаю. Может, не так? Почему ж ты подумал обо мне плохое?

Да как можно, не разобравшись, такое подумать?

Василий услышал, как около печи всхлипнула тетка. У него

в душе все как-то разом перевернулось, схлынула вспыхнувшая

было обида и начисто отпали недобрые мысли о дядьке. И что с

того, коли сказал, чтобы сюда какое-то время не совался? Верно

сказал: иначе сам сядет и его за собой потянет. Да как он только

мог плохое подумать?! Стыдоба, что дядька стоит перед ним в слезах.

Василий размашисто шагнул к старику -- и крепко обнял. Из

глаз по щекам, будто того только и дожидались, потекли слезы, а

губы шептали:

-- Прости меня, дурака, прости...

Василий отлеживался в схроне на "островке". Решил "залечь

на дно" на месяц, а может, и больше, как получится. Последняя

встреча с дядькой заставила серьезно подумать, как и где скрываться

дальше. Вначале хотел спрятаться в схроне, что был подыскан

им на берегу Битюга, но потом передумал: уйдет туда только

в крайнем случае, а такой случай пока не наступил. Малость поостыв,

раскинул мозгами:

"Ну кому в такое мокрое время взбредет в голову тащиться в

лес и искать меня среди болот? Ловят-то в основном тех, ко живет

чуть ли ни на виду у всех. Зачем же народу глаза мозолить? Одни

воюют, а другие плюют на всех, вот и злобят людей. Но он-то не

такой дурак! Как-нибудь отсидится в своей норе, с него не убудет.

Вот нервишки совсем расшатались. Так ведь и было с чего... Хотя

сам виноват -- позабыл, кто он есть и почему в лес подался! Потому

и страх гложет, да так глубоко вовнутрь забрался, что ничем его

оттуда не выгнать. Такой болячки раньше не было. А ежели этот

страх на всю жизнь останется?.."

Василий лежал на топчане, все думал и думал, переливая из пустого

в порожнее, и никак не находил ничего такого, что могло бы

его успокоить. Он и раньше страдал нерешительностью и каких-то

важных для семьи решений сразу не принимал: долго взвешивал,

обмозговывал, примерял. А примерять-то часто и нечего было --

без примерок все ясно.

Полюшка к мужниному странному характеру привыкла, хотя

нет-нет да легонько подкалывала, что у него на неделе бывает по

семь пятниц. И права. Сам не знал, от кого передалась ему эта

странность в поведении.

...Вторая половина октября была облачной и дождливой. По

такой непогоде если и будут искать, думал Василий, то на "островок

" никому не пробраться. Запасы еды в схроне пока есть, а как

проведрится, так их можно и пополнить. Семье помогать теперь

опасно, а самому много ли надо? Да и дядька совсем не случайно

напомнил, сколько могут влепить за ворованную с поля свеклу. В

свой схрон он с колхозных полей тащит далеко не по полмешка. За

такое воровство, коли отыщут, врубят на полную катушку. Но житьто

надо, вздыхал он. Так что хошь не хошь, а воровать придется.

Хотя бы в день откладывать на еду по четыре картошки, по четвертушке

свеклы и горстке ржи или кукурузы. Супчик какой-никакой

тоже нужон, без него, как говаривала детям Полюшка, "чай кишки

к спине присохнут". Верно дядька напомнил, что отстал он в лесу

от жизни. Ясно что отстал, так как думает лишь о себе и не знает,

что в мире творится.

Ждет не дождется дня Победы, прямо головой от этих думок

помешался. Только что сам-то для этой Победы сделал? Ровным

счетом -- ничего. Всем от него одни убытки, а для семьи к тому

же и нервотрепка. Столько раз себе об этом талдычил, что наверно

типун на языке вскочил.

А жить-то все равно надо... Деток во-он сколь наплодил. Уж

как-нибудь потом, не сейчас, но должок вернет сполна. Постарается...

Порой Василию хотелось совершить что-то необычное, такое,

чтобы земляки не думали о нем плохо и он вознесся бы в их глазах

до небес. В чем эта необычность в его нынешней лесной жизни

должна проявиться, сам не знал. Вернее, знать-то знал, а коли и забывал,

то внутренний противный голос тут же подсказывал: "Так

в чем дело? Иди на фронт и покажи на что способен. Пока такая

возможность имеется". Но Василий слишком "оберегал себя" для

семьи и упорно ждал Победы. На фронт уходить не хотелось, и

возникшее доброе побуждение тут же исчезало. Одно твердо понимал:

людское отношение к дезертирам, а значит, и к нему, плохое.

Личное горе заставляет людей их ненавидеть.

Гробовая тишина в схроне бесила. А куда деться, если не спится?

Он совсем разучился спать. Да и сколько можно дрыхнуть?!

Повидаться с семьей, а теперь с дядькой и теткой, надолго не

светит. У других есть какие-то друзья, у него -- никово. Почему

так получилось?! Наверное, потому, что жил особняком, как крот

в норе: работал и работал, окромя семьи никого не признавал и

близко не подпускал. Обижаться, кроме как на себя, не на кого...

Думать ни о чем не хотелось, от думок для души один вред. Дел

тоже никаких нет. Можно б было сплести пару вершей или про запас

наделать корзин, но как подумает, что надо вылезать из схрона,

тащиться резать лозу, да с ней при коптушке возиться, так всякое

желание пропадало.

Зачем, собственно, нужны верши, если есть две сетки и рыбу

в них можно поймать? А теперь появилась и другая загвоздка --

куда ее девать? Можно б было посолить, но нет соли. В Тишанку

опять же дорога закрыта. Нет надобности и в корзинках, весь угол

в схроне ими завален. Да и заметить могут, что лозу кто-то постоянно

обрезает. Зачем это ему?

Считай, что через пару месяцев придет Новый год, потом дни

шустрей покатятся к весне. Скорей бы. На "островке" пробудет,

пока не замерзнет топь.

Из схрона Василий выбирался редко: только по нужде, да иногда

-- снять сети и набрать из ручейка воды. Как-то нарезал лозы,

хотел что-то сплести и забыл. Лоза засохла, он ее связал в пучок и

подвесил к стене: пускай повисит, авось на что-нибудь пригодится.

И та лоза пригодилась. Василий нарезал одинаковой длины пало

чек и с их помощью повел счет дням и месяцам. Вначале нарезал

горку (одна палочка -- день) до конца года, затем еще на четыре

месяца, потому как считал, что война больше четырех месяцев

вряд ли протянется. От нечего делать нарезал целую кучу палочек,

сложил их в месяцы и годы, что провел в лесу. Получилась внушительная

горка. Иногда спрашивал себя: а зачем далась ему, в

общем-то, детская забава? Вспомнил слова тетки: чем бы дитя ни

тешилось, лишь бы не плакало. Вот-вот, и он стал как малое дитя.

Ему игра в палочки по душе, к тому же каждый раз вспоминал

сколько проторчал в лесу, и прикидывал, сколько осталось. Успокаивался,

-- вроде не так уж и много. Когда считал и пересчитывал

палочки в месяцах и годах, то забывался, даже и на сон тянуло.

Просыпаясь, опять брался за палочки; теперь начинал строить

из них избушку. Вначале свою, в какой семья живет, потом пятистенковую

с крылечком. Увлекся. Представлял, сколько бы с бригадой

плотников за эти годы построил в Тишанке новых изб: красивых,

с резными фигурными наличниками, высокими крылечками.

А какую бы себе срубил! Его семье изба нужна немалая. Тут одним

пятистенком не обойдешься. Но можно соединить вместе два пятистенка,

но с разными входами, двумя горницами, печами, палатями

и крылечками. Только сделать с загибом, так как в ширину участка

огорода они никак не войдут, а ведь надо еще оставить место и

для ворот с калиткой? И что с того, если изба будет с загибом?

Зато ютиться, как сейчас, не станут. Вот леса да разных материалов

на постройку потребуется много. Так ведь и помочь должны:

как-никак, а такой семьи ни у кого в Тишанке больше нет. Как-то

Полюшка (постоянно о ней думает) сказала, что их дом невелик,

да спать не велит. Это с небольшой, как сейчас, избой, а если с

двумя пятистенками? Уж там-то всем придется шевелиться. Ничего,

девчонки подросли, станут матери помогать. Помечтал, как

с Полюшкой и детьми зажили бы в таких хоромах. Всей семьей по

вечерам рассаживались бы на крылечках и пели песни. В голову

пришла одна такая:

-- Где-то за деревнею далекой

Девичьи звенели голоса...

Начало позабыл, но не беда. До войны песни слышались как за

деревней, так и в самой деревне. Теперь же, если и слышатся, то

чаще женские рыдания. Сколько на войне мужиков полегло!..

Вот так всегда: начинал думать о хорошем, а потом переключался

на думки плохие, от которых падало настроение и хотелось

выть во весь голос. Только кто его вой услышит-то? Какой раз в

голову взбредало: а не рехнулся ли случайно? Да нет, успокаивал

себя: он же не орет и не визжит как поросенок, которого режут.

Хотя... если глянуть на здоровенного, заросшего дядю, постоянно

перебиравшего палочки и что-то при этом бормочущего, то нормальному

человеку это со стороны показалось бы довольно странным.

Но Василию так не казалось. После очередного психоза успокаивался,

хоть и не сразу.

Вспомнил, что так и не нашел другой выход с "островка". Ведь

всякое может случиться, а он будет тут сидеть, как птичка в клетке.

Надо искать, пока погода держится, а как похолодает, тогда с голыми

ногами в трясину не влезешь.

Несколько дней Василий искал другой выход и нашел: никому

даже в голову не взбредет, где он проберется, причем напрямую, к

берегу Битюга, где находится запасной схрон. Схрон, правда, надо

еще обустроить и утеплить, иначе в нем не перезимовать. Но это

для Василия мелочь. Есть работа -- есть хорошее настроение. Всего-

то и надо сложить печку, перетащить с других схронов топчаны,

корзины, одежку, заделать вход. Нечего тянуть и с заготовкой

продуктов.

Василий повеселел, так как предстояла работа, а за ней будет

меньше времени на всякие мрачные раздумья. Между тем время

хотя и медленно, но продвигалось, горка палочек, что отложена до

конца года, стала понемногу уменьшаться...

Дядька Федор с женой пришли к Полюшке сразу же после

встречи с Василием, чтобы рассказать о последнем с ним разговоре,

а заодно передать грибы и рыбу. Увидев родичей, да еще вдвоем,

сердце у Полюшки ёкнуло: обычно приходила тетка, дядька

наведывался редко, а тут оба и так неожиданно. Что бы это означало?

-- волнуясь, подумала Полюшка, связывая, как всегда, их приход,

с Василием. Волнений и беспокойства ей приходилось меньше

испытывать за детей, чем за мужа. В душе прочно поселилось

ожидание чего-то гадкого, нехорошего из-за его дезертирства. Покормив

и отправив старших в школу, Полюшка стала кормить тех,

кому в школу во вторую смену -- за стол-то всех сразу не усадишь.

Потом приходившие с первой смены разувались, раздевались и в

их одежку и обувку облачались у кого занятия были после обеда.

По- другому не получалось.

-- Вовремя мы, старая, подоспели! -- шутливо воскликнул

дядька Федор. -- Прямо к завтраку. Хорошо, что дома с тобой не

поели. А ну-ка угощай, невестка, гостей нежданных, если детки

не все поели. -- Тетка передала Полюшке сверток с гостинцами и

тоже не возражала позавтракать вместе с девчонками.

-- Садитесь-садитесь! -- засуетилась Полюшка. Положив

сверток на лавку, попросила детей уплотниться, потом налила черпаком

из чугуна в миску жидкой болтушки. Думала, что дядька с

теткой решили на ней подшутить, но ошиблась. Они с таким аппетитом

принялись в общем-то за безвкусную и надоевшую детям

похлебку, что удивилась: уж не разыгрывают ли ее родичи? Но те

ели да похваливали, так что и девчонкам ничего не оставалось, как

не отставать, хотя их больше интересовал сверток с гостинцами.

Наконец облизав деревянную ложку, дядька спросил Полюшку:

-- Пшено, смотрю, кончилось?

-- О-о, давно поели, -- махнула та рукой: мол, на их-то ораву

сколь ни напасешь -- все мало.

-- Зерно на крупорушке мелете? -- поинтересовался дядька.

-- Наташа с Дашей мелят, у них неплохо получается.

-- Болтушка-то не жидковата?

-- На ведро четыре стакана, больше не получается и так на глазах

тая.

-- Ладно, чево-нибудь придумаем... А болтушка-то хоть и

жидковата, но вкусна, -- еще раз похвалил и вышел из-за стола.

Оделив девчонок лепешками, взрослые вышли в сарай -- разговаривать

при детях ни к чему.

Каждый разговор о муже, с кем бы он ни велся, Полюшка переносила

болезненно. Ничего хорошего не ожидала и в этот раз. Но

дядька встречу с Василием преподнес так, что вроде бы ничего

плохого и не случилось. Просто он велел племяннику пока не заявляться,

а то как бы беды не нажить. Рыбу и грибы оставил в сенях,

про свеклу говорить не стал -- передадут попозже. А грибы и рыба

это вроде как от них подарок. Старшие девчонки давно понимают,

откуда и от кого лесные гостинцы, а младшим это знать совсем не

обязательно. Не стал говорить дядька Полюшке, что за Василием,

похоже установлена слежка. Зачем волновать, когда у нее и кроме

этого есть о чем волноваться. Может и догадывалась Полюшка,

что старики не все договаривают, но допытываться не стала. Можно

б было и порадоваться заботе Василия о семье, что даже в лесу

о них не забывает: так ведь в лесу, причем прячась от людских глаз,

чем ему ещё заниматься? В общем, лесные подарки хорошего настроения

ей не прибавили.

Дядька, сколько Полюшка помнила, всегда старался им помочь,

причем от души и с радостью. Если что пообещает, то обязательно

выполнит. Полюшку любил как дочь и в обиду ее не давал. Для

семьи Василя ничего не жалел. Не продай он осенью корову и не

купи про запас зерна с картошкой, выжить было бы невозможно.

За завтраком не случайно заметил, что кончилось пшено, -- значит,

чуть попозже где-нибудь купит и принесет. Потом попросит

Полюшку сварить пшенный с картошкой кулеш. Можно б было и

сальца добавить, но оно у него кончилось. А кулеш будет есть вместе

с детворой и нахваливать девчонкам золотые руки их матери.

Полюшка чувствовала, что у дядьки хорошее настроение, только

не понимала, с чего вдруг. У нее были к нему вопросы и о них

с теткой заранее обговорено. Задумали к Новому году приодеть

девчонок, пошить хотя бы по одному сменному платьицу. Платья,

кроме холщовых, поизносились и были все в дырках. Штопай не

штопай, перешивай не перешивай, только времени больше на них

у Полюшки уходило, а рвань так и оставалось рванью. В прошлом

году тетка уже отдала на платьица свой кашемировый сарафан,

сама их и пошила. Прошел год, и все поизносилось. Тетка была

согласна отдать и свой последний сарафан, но надо сказать об этом

мужу. Девочки подросли и просили пошить платья до пояса из фа

бричного материала, а подол можно из холста. Тетка говорила Полюшке,

что муж ей ни в чем не откажет, только как удобней сказать

ему об этом? Детей она поругала: мол, -- холст им стал плох, ведь

знают же -- ничего другого нет и купить не за что. Холстина Полюшку

крепко выручала. Каждый год пол-огорода засевалось коноплей

. Колготы с ней было много. Осенью коноплю вымачивали

в речке, затем сушили, мяли деревянной мялкой, отстукивали на

трепалке, два-три раза толкли в ступе. И это еще не все: куски пакли

расчесывали через большой и малый деревянные гребни, потом

пряли на прялке и ткали на станке. Деревянные станки были во

многих избах, а ткали на них в основном зимой, когда заканчивались

работы на огородах и в поле. Полюшка устанавливала станок

у дядьки, так как у себя в избе не повернуться.

Фасон платьиц из холста был двух видов: один -- мешковатый,

без всяких приталиваний, с пришиванием рукавов и тесемок

к шейному вырезу. Второй фасон, как выше говорилось, был поприличней:

верхняя часть платья шилась из какого-то простенького

материала, а низ -- из холста. Полюшке хотелось пошить девочкам

платьица по второму фасону, но для этого нужен был материал. На

это как раз и подходил теткин сарафан.

Дядька, конечно, заметил, что девчонки сидели за столом в --

обносках, и неожиданно сам повернулся к тетке:

-- Ты б, старая, покопалась в сундуке и нашла чё-нибудь нашим

невестушкам. Такие красавицы, а вся одежонка в дырках. -- Тетка,

нахмурившись, притворно сделала вид, что думает, и, повздыхав,

кивнула:

-- Отдам-ка на перешив свой последний сарафан: шерсть глаз

радует, крепкая, носить не сносить.

-- Вот-вот, верно мыслишь, нам-то с тобой к чему теперь красоваться,

а девчонкам будя в радость. -- Поглядев веселыми глазами

на Полюшку: -- Ты, невестка, не будешь против? Не отказывайся,

а то моя супруга вдруг да передумает. -- Он-то не знал, что

у Полюшки с теткой было заранее все обговорено.

Полюшка была страшно рада. Сарафан -- целое богатство!

Да из него можно столько детских платьиц нашить! Но вот с обувью

-- совсем беда. В школу девчонки ходили по очереди: одни

снимали валенки или ботинки, другие надевали, по-другому никак

не получалось.

Да и дядька в этом ничем помочь не мог, деньжат на еду еле

хватало. Валенки занашивались до дыр, потом их разрезали на куски

и подшивали подошвы других валенок, в которых можно было

еще ходить. До последнего ремонтировались и ботинки. Девчонки

-- не ребята, обувь берегли, и все равно до самых холодов почти

все ходили в школу босыми или в легких тапках.

Дядька был на этот раз на удивленье добр и догадлив. Он словно

читал мысли Полюшки. Сам завел разговор и про баню.

-- Дровишки истопить баньку небось кончились? -- спросил

Полюшку, хотя она ему уже об этом как-то напоминала и он обещал

помочь. "Мог и забыть, у него своих дел хватает", -- думала

Полюшка. На вопрос дядьки вздохнула и развела руками: так оно

и есть. Добавила, что дети с этой банькой всю голову ей пробили,

просят и просят, да и стираться уже пора, грязного белья ужас

сколько накопилось.

-- Не горюй, невестка, -- успокоил дядька. -- Будет в воскресенье

у вас банька, попаритесь и постираетесь. Присмотрел я тут

неподалеку в лесу сухостойчик: вечерком спилю, а ночью домой

перетаскаю. Бог даст, лесник не поймает. А если попадусь, то какнибудь

отбрешусь: скажу, ты упросила. Учти и не ругай потом.

-- О чем гутарите, дядя Федор, да сказывайте чё хотите, лишь

бы самому худо не было.

-- Шутю-шутю, -- покрутил головой, дядька. -- Ничево я не

присмотрел, а вот лесника недавно повстречал и уже упросил. Говорит,

никому бы не уважил, а Полине Ивановне -- надо ж, запомнил,

как по батюшке тебя величать, -- помогу.

Сказал, что Дубков бумагу же ему раньше написал? Написал!

Вот и по той бумаге... Кто догадается, что во второй раз? Дядька

похвалил лесника: мужик правильный и добрый, хоть и кажется со

стороны неприступным.

Поблукав по двору, дядька вскоре ушел, а тетка с Полюшкой

стали прикидывать, кому из девчонок и какого фасона пошить платьица.

Сделать это решили к Новому году. Хорошо, что детей не

было, иначе без крика и гвалта не обошлось бы. Когда все обговорили,

тетка как обычно решила забрать часть детей к себе. Девчон

ки шли в гости охотно, зная, что баба Оля всегда хорошо покормит.

Тетка старалась брать их по очереди, чтобы не было недовольных.

Уходя, добродушно спросила Полюшку:

-- Догадываешься аль нет, почему Федор-то ноня такой добрый?

Полюшка пожала плечами. Она и без того рада-радешенька,

что дядька пообещался сделать.

-- Можа, из-за Василя.

-- Ясно, что из-за Василя, -- кивнула тетка. Он же ему вчерась

столько всякого наговорил. Василь-то упрашивал хотя бы изредка

наведываться, а мой -- ни в какую. Федор больше за тебя переживает,

вдруг да осудишь? С утра озадачил, чтобы к тебе, значит,

пошли. Ладно, это я, чтоб ты хуже не думала, решила сказать.

Слушая тетку, Полюшка хмурила белый, с продольными бороздками

морщинок лоб и вздыхала. Она понимала, что рано или

поздно тайна лесной жизни мужа станет явью. Когда же и как это

случится?.. Как тишанцы воспримут дезертирство мужа? Весь позор

для семьи еще впереди. Молила и молит Бога, чтобы дал ей

побольше терпения, хотя женским своим чутьем понимала, что

просто так это не кончится. Слишком много горя принесла война

в каждую семью. Придется и ей перед людьми за мужа отвечать.

Кому докажешь, что все эти годы она его даже в избу не впускала?

Кто поверит?

Как дядька обещал, так и сделал. В субботу, ближе к обеду, он

привез из леса сухие деревянные чурки, быстро распилил их и нарубил

дров. А в воскресенье утром занес Полюшке небольшой мешочек

с пшеном. Улыбаясь, спросил:

-- Какие ишо будут приказания?

Да какие тут могли быть приказания, когда от довольной хозяйки

посыпались слова благодарности. Но дядька не любил, чтобы его

возносили до небес. Уходя, сказал, что районные власти выделили

лесной сушняк всем школам, а пробил вопрос с дровами для школ и

многодетных семей -- Дубков. Еще дядька предупредил, что кулеш

в этот раз будут варить и есть в их избе -- она побольше.

Полюшка решила не откладывать со стиркой белья. Послала

Дашу с Наташей натаскать в котел воды, сама стала собирать грязное

белье, а потом пошла разжигать печку. "На воскресенье работы

и без того хватит, -- думала. -- Пока белье утюгом отгладишь, да

всех искупаешь, да кулеш сваришь, полдня, а то и больше, считай,

пролетит". В стирке помогали Маша, Даша, Наташа и Клава. Дело

спорилось, стирали прямо в бане, оттуда шли полоскать белье с

мостика в речке, потом все вместе вывешивали выстиранное, а его

ой-ей-ей сколько.

К вечеру небо очистилось от облаков и на нем ярко засверкали

звезды. Заметно подмораживало. У Полюшки на душе полегчало

-- завтра день пройдет без сутолоки, спокойней. Последнее

время она стала уставать, порой вставала сама никакая: не хотелось

браться за кухонные дела, двигать кочергой или рогачом в печи

ведерные чугуны, потом по очереди кормить детей, мыть посуду

и -- опять все заново. Такой усталости у нее раньше не бывало.

Поделилась с теткой, но что ей та могла посоветовать, кроме

как отдохнуть, хотя и сама понимала, что с детьми не отдохнешь.

Их же не бросишь и никому не передашь! Нет, с отдыхом не получится.

Другое дело, что надо поменьше волноваться, нервничать,

а побольше радоваться. Ведь есть же чему радоваться: вон какие

подросли девчонки-трудяги -- загляденье! Да без их быстрых ручек

много ли она могла бы наработать? Дети растут к труду безотказные,

душой к людям добрые. Такие, как они, для каждой матери

будут в радость.

Кулеш, который девчонки так ждали, ели в доме дядьки. Ну

чего дважды усаживаться за стол, где все равно ни повернуться, ни

развернуться. А у дядьки два стола, и можно сидеть всей семьей.

Миска кулеша на четверых, да с добавкой -- ешь не хочу. За едой

разговоры сразу прекращались, это и понятно -- можно остаться

без кулеша. Дядька с теткой едят степенно, не спеша. Полюшку

от кухонных дел временно освободили, пускай хоть в этот вечер

малость отдохнет, а уж подлить кому добавки и бабушка Оля справится.

Дедушка вспомнил, как вчера удачно запасся дровами, не забыл

повторить, что теперь и в школе будут топить печи. Детей это обрадовало,

так как сидеть и мерзнуть в холоде никому не хотелось.

Даша рассказала, что в их классе учитель разрешил ставить стулья

на столы, так как наверху все-таки потеплее, чем внизу. Столы

сдвигались вместе, чтобы в случае чего кто-то не упал на пол. Об

учебе за едой обычно не разговаривали. Полюшка изредка говорила

дядьке с теткой кто и как из девочек учится, но это их интересовало

мало. Они считали, что нормальных условий для хорошей

учебы детей как дома, там и в школе пока нет. Маша, к примеру,

после семи классов дальше учиться не захотела. Так настроены,

кроме Даши, Наташи и Клавы и другие девочки: семь классов для

них -- совсем даже неплохо.

После ужина малышня (хотя это уже была малышня подросшая)

осталась до утра у тетки. Все остальные, довольные и сытые,

пошли домой. Полюшка рада-радехонька, когда дети сыты.

Утром-то на завтрак опять будет жидкая болтушка. Пшена мало, и

его надо попридержать к Новому году. Слава Богу, дров, что наготовил

дядька, хватит месяца на два, а там видно будет. Полюшка

заметила, что как ни гостеприимны к детям дядька с теткой, а старшие

дочери были какие-то скованные. Может, из-за того, что повзрослели

и стесняются, а может, и что иное? Зато дома с матерью

делятся всеми своими новостями. Только управляйся слушать то

одну, то другую. Легли спать. Полюшка на кровати, а девочки -- на

палатях, но спать не хотелось. Свесив головы, дети чем только не

делились с матерью. Даша сказала, что одной их однокласснице

повезло: ей дядя-летчик привез большой белый лист бумаги. Из

этого листа девочке сделали целую тетрадь.

Надо же, восторгались девчонки, вот нам бы кто привез! Бумага,

чернила, ручки -- всего этого в семье не хватало. Да и откуда

взяться? В школу ходят, а писать постоянно не на чем и нечем.

Девочки радовались, если кто-то давал им обрезки от конвертов и

куски старых газет. Чернила наводили из сажи или красного бурака.

Самые хорошие чернила получались из стержня химического

карандаша. Но где купишь такой карандаш?

Банный день для семьи Полюшки был всегда праздником. И

не только потому, что в этот день она готовила еду для детей получше,

чем обычно. Промытые, да еще в чистом отглаженном белье,

девчонки словно заново на свет нарождались, а детского щебета

было столько, что слушать не наслушаешься.

-- С Нового года всем будут давать бесплатно тетрадки, по целых

две штуки, одну в клетку, а другую -- в линейку, -- поделилась

новостью Вера.

-- Бесплатно, и по две? А не врешь? Кто тебе сказал? -- недоверчиво

переспросила сестру Даша.

-- Наташка, а ей мать, но по секрету.

-- Кто такая Наташка? -- спросила Полюшка. Небось и впрямь

брехня: всем по две тетрадки! Это ж сколько надо тетрадок?

-- А вот и не брехня, а Наташка -- дочь директора школы.

-- Ну, дай-то Бог, все хлопот будет меньше, -- вздохнула Полюшка.

Как учиться, если писать не на чем?

-- Наташка смелая и такая смешная, -- продолжала болтать,

свесив голову с палатей, Вера. -- Как чево скажет, так все обхахатываются.

Ох, и сказанула вчера.

-- Чево ж она сказала? -- спросила Клава.

-- А вот... Я, говорит, сёдня, еле-еле до школы доплескалась...

-- Никак приболела? -- посочувствовала Полюшка. -- Там ей

и итить-то всего-ничего, дом почти со школой рядом.

-- Да не болеет она, просто так сказала, чтобы нас посмешить,

-- пояснила Вера.

-- Чевой-то ты не о том разговор затеяла, лучше давайте о деле

потолкуем, -- заметила Полюшка. -- Вот тетрадки -- это хорошо!

-- А Никита Крутов, -- сказала младшая из всех лежавших на

палатях девчонок, Клава, -- на уроки ходит с доской. Пишет на

ней мелом, потом тряпкой стирает и опять пишет.

-- Ох и удивила! Да все первоклашки на дощечках пишут! --

разом загомонили несколько сестер. Началось выяснение: до каких

классов можно писать на доске, и какая она должна быть? Клава

примолкла.

-- Зря вы расхорохорились, -- поморщилась Полюшка. -- Дело

Клавдия говорит. Тетрадки дадут-не дадут -- это ишо вилами написано,

а любые досточки и дядька Федор сколь хошь наделая. Мел у

него в сарае видали? Почему не писать на доске? -- Полюшка уже

решила, что завтра же попросит дядьку сделать несколько досточек

из дверей старого шкафа. Все равно они никуда не годятся.

-- А вчера нашу Вальку ребята в школе обижали, -- некстати

разоткровенничалась Таня. -- Но Борька Кузьмин им щелбанов

надавал и они отстали.

-- Обижали-то за что? -- охнула Полюшка.

-- О нашем папане гадости всякие говорили.

-- Теперь стали меньше обижать, -- тихо сказала Даша. --

Борьку боятся и Крутовых ребят тоже. -- Она понимала, что такая

новость мать нисколько не обрадовала.

Полюшка промолчала. Она-то знала, что детям за отца обидные

слова еще не раз придется услышать. Но чем они виноваты?

Что его дети?

-- А Наташка еще по секрету говорила, что у кого совсем нечего

в школу одеть, станут на Новый год пальтушки давать, -- вновь

поделилась Вера. -- Только пальтушки почему-то ребячьи, а девчоночьих

нету.

-- Какая разница? -- обрадовалась Полюшка. Лишь бы тепло

было. Дали бы нам штуки три, -- размечталась она, -- вот и горя

б зимой не знали. Только вряд дадут, раньше тоже обещали-обещали,

а не получилось. Война...

Настя, что лежала рядом с Клавой, в семейные разговоры

обычно не влезала, а больше помалкивала, но и она подала свой

голосок.

-- Мам, -- спросила Полюшку, -- а на пасху будем собнички

делать?

Девчонки разом притихли, потому как вопрос касался еды.

-- Будем, дочь, будем! Сделаем, как всегда с картошкой, квашеной

капустой и с луком. Большие такие, и каждая получит по

одному собнику.

-- О-о! -- одобрительно загудели девочки. -- Это сколько ж

надо собников!

-- А жаворонков из теста лепить будем? -- вновь подала голос

тихоня Настя, видно, уже проголодавшаяся после кулеша.

-- Сделаем и жаворонков, вы поможете их лепить. Только,

Настенька, не надо сейчас о еде думать.

-- Насть, ну правда, чё ты заладила о еде и еде? Перестань, а то

в животе забурчало! -- отчитала сестру Даша. -- Мам, -- попросила,

-- расскажи лучше какую-нибудь сказку. Папаня рассказывал...

-- Дашунь, сказок-то я не знаю, -- стала отнекиваться Полюшка.

Но всем вдруг захотелось послушать "мамину сказку", и дети

стали настойчиво упрашивать.

"Какие же они еще у меня маленькие", -- подумала Полюшка.

Стала вспоминать, что бы им рассказать. Знала, что у мужа сказки

получались неплохо, он их сам и выдумывал, а вот она и сказок не

знает. Ей-то никто не рассказывал... Наконец с трудом вспомнила

одну.

-- Ладно, -- согласилась. -- Так и быть расскажу, только,

ради Бога, не перебивайте, а то запутаюсь... -- Это было давнымдавно,

-- начала Полюшка негромко. -- В огромном глухом лесу

жил да был старый престарый лесник... -- Начав же, подумала:

опять -- лес, лесник, и как тут девочкам не вспоминать об отце?

Но раз уж начала, надо продолжать.

... -- Лес был такой дремучий, что к леснику мало кто из людей

добирался. Жил он одиноко: жена умерла, а два сына погибли

на войне. Больше родни у него не было. Лесником старик проработал

долго и денег за многие годы накопилось немало...

Как-то раз, к вечеру, когда на улице вьюжила пурга, а снег завалил

все тропы, сидел старик у окошка и грустно смотрел на дорогу,

по которой раз в год привозили ему заработанные деньги. В избе

от топившейся печки было тепло и тихо. Глаза у старика видели

плохо, но он кое-как разглядел, что из леса прямо к его избушке

вышла женщина. Протер старик ладонью слезившиеся глаза, еще

раз присмотрелся в окошко -- точно, еле передвигая ногами, к двери

подходила уставшая женщина...

Может, я завтра доскажу, а то ведь и спать пора? -- спросила

Полюшка, надеясь, что начало сказки детям не понравилось и они

уже поуснули. Но не тут-то было, и не думали.

-- Тогда слушайте, что было дальше. Постучав в дверь, женщина

вошла в избу, низко поклонилась дедушке и Христом Богом

попросила, чтобы он разрешил ей переночевать:

-- Иду я дорогой длинной и так устала, что с ног валюсь.

-- А далече идешь-то? -- спросил дедушка.

-- Ой, далеко-далеко, сама не знаю, когда доберусь к больному

сыночку.

Сжалился старик:

-- Проходи в горницу, раздевайся, а я кой-какой еды подам. --

Поставил на стол, что у него было, а сам вышел во двор дать сена

корове и лошади. Когда вернулся, увидел, что женщина уже поела

и легла спать.

Сел старик опять к окошку и стал глядеть на дорогу. Ждал, что

подвезут заработанные за год деньги. Когда начало смеркаться, из

леса вышел солдат в шинели и с котомкой за спиной. Было заметно,

что он тоже устал и еле тащил ноги. Вошел солдат в избу, поздоровался

со стариком и стал просить ночлега.

-- Куда идешь-то, солдатик? -- спросил дедушка.

-- Иду я, -- ответил тот, -- в село Заречное, что верст сорок

отсюдова. Домой иду после службы, к батюшке.

-- Кто же батюшка твой будя в Заречном?

-- Отец мой -- кузнец Матвей Серегин.

-- Знаю-знаю такова, толковый кузнец, не раз мою лошадку

подковывал. Только как же я тебя впущу, если постель в горнице

женщиной только что занята, к больному сыну, бедняга, добирается.

Разве что вот тут, у стола на лавке, а можно и на полу, ежели

соломки подстелить. Не обессудь, служивый. -- Солдат и этому

рад, спать на полу и на соломе ему не привыкать.

Старик принес из погреба шматок сала, чашку соленых огурцов

с капустой, поставил в чугунке варить картошку. Ему хотелось

и служивого покормить. И вдруг заметил старик, что солдат зовет

его выйти в сени. Вышел. Тот же тихо так спросил:

-- Дедушка, кто в горнице на кровати лежит?

-- Я же сказал, что женщина там, к сыну больному добирается.

-- Нет, дедушка, это не баба, а переодетый мужик. Сам видал,

и думаю, что он вооружен.

-- Что же делать? -- не на шутку струхнул старик.

-- Не горюй, дедушка. Давай сделаем так... -- И солдат предложил,

что надо сделать, только неожиданно и быстро...

Полюшка умолкла. В избе стояла тишина. Подумала, что дети,

не дослушав, уже спят. Ошиблась. Они не спали и хором загомонили:

а что же было дальше? Но как девчонки ни просили, Полюшка

досказывать сказку не стала.

-- Все-все, пора спать. Мне рано вставать, и я устала! Пожалейте

маму. -- Со вздохами дети отстали, а вскоре все уснули.

Полюшка же забылась не сразу: пропустила через себя все, что

в этот день радовало и печалило. Да, плохо, что Валю ребятишки

обидели, но у дочек теперь есть защитники. Сама-то умница: ей,

чтобы не волновать, ничего не сказала. А радостей было больше.

И радости эти доставляют они, дети, которые мать понимают и,

слава Богу, во всем слушаются.

Недели за три до Нового года, после занятий в школе, старшие

девочки Гусевых решили поучиться танцевать. Если б дядька Федор

узнал и увидел их толкотню, то уж точно бы высказал: -- "Дома

есть неча, а вы тут каким-то баловством занялись!" Но он об этом

не знал, а Полюшка мешать не стала, потому как они готовились к

школьному маскараду. В программу новогоднего вечера-маскарада

входила торжественная часть, танцы под патефонные пластинки и

поздравления с Новым годом. Интригующим моментом для ребят

и девчонок были маски, а также наряды к ним, кто какие себе мог

выдумать и смастерить. Но можно было приходить и без маски,

просто так, посмотреть, потанцевать. Никаких подарков ученикам,

даже лучшим из них, не вручалось, так как их не за что было купить.

Девочки учились танцевать вальс, польку, кадриль и даже считавшееся

буржуазным танцем -- танго. В небольшой избушке, где

и без того не повернуться не развернуться, да еще при тусклом свете

коптушки, все это со стороны выглядело довольно странно. Но

девочкам так хотелось освоить танцевальные па, что ни с какими

неудобствами и трудностями они не считались. Вот так, и никак по

другому!

Лучше всего у них получались кадриль с полькой. Они так

прыгали и скакали между лавкой, столом и печкой, что избушка

ходуном ходила. Хотелось покружиться и в вальсе, но где? Если б

было лето, но сейчас зима и на улице не потанцуешь.

А танго сразу всем не понравилось: нудный и скучный танец.

На него и время терять не стали. Зато упорно, из вечера в вечер,

осваивали кадриль с полькой. Даша с Верой напевали мелодию и

вместе с сестрицами старательно скакали. Тут надо добавить одну

весьма существенную деталь. На праздники патефон с пластинками

обычно приносили от директора школы, а Вера, как известно,

дружила с ее дочкой Наташей. И она не только знала, какие есть

пластинки, но Наташа ее даже обучила некоторым танцам. Опыт

Веры теперь был как нельзя кстати.

Полюшка же не выдерживала этих вечерних скачек и громких

криков и уходила часа на полтора-два к Марфуше Крутовой. Когда

возвращалась, танцы прекращались, все ели свои порции болтушки,

свет коптушки гасили и ложились спать.

Но Полюшка была рада, что дети увлеклись подготовкой к Новому

году и стали меньше приставать к ней с расспросами об отце

и о еде. "Что ж, -- думала, пускай как все потанцуют на своем

маскараде, чем они хуже других?" Своих девочек "хуже других"

она не считала, была уверена, что танцевать они уж как-нибудь

да научатся, но вот труднее будет поделать им маски. Поделилась

заботой с теткой, а та успокоила: у нее от прежнего шитья остались

обрезки, из которых, если их склеить клейстером да обрезать

ножницами, можно сделать маски любого цвета. Другое дело, как

пошить всем пятерым из одного сарафана платьица? В холщовых

одежках на вечер никто не хотел идти -- стыдно. Девчонки знали,

что мать с бабушкой готовят им новогодний сюрприз и были как

никогда старательны, послушны. Если и возникали порой какие-то

неприятности из-за отца, матери об этом -- ни слова.

Не было дня, чтобы Полюшка не вспомнила о муже. Чем больше

проходило времени со дня их расставания, тем тревожней было

у нее на душе. В последние же дни сердце-вещун, словно предчувствуя

надвигающуюся беду, просто разрывалось. С чего бы

это? Ведь беда поселилась в семье сразу, как только Василий ушел

в лес. Но тогда еще была хоть какая-то надежда, что одумается. С

этой надеждой все эти годы и жила, но какая то была жизнь? Вечные

страдания и переживания, чем накормить, во что одеть-обуть

девочек. Хотя как раз они-то, с их доверчивыми, беспомощными

детскими глазами, и не позволяли ей пасть духом.

Да, порой плакала где-нибудь, спрятавшись в закутке или в сарае,

но так, чтобы дети не увидели. Она этого не хотела. Постоянно

спрашивала себя: правильно ли поступила, запретив мужу пере

ступать порог родного дома? Может, не стоило всего этого городить,

а просто сказать ему -- что ж, живи, как решил?..

В Тишанке, кроме него, были дезертиры, которые прятались в

своих же домах, жили с семьями и об этом знали не только родственники,

но и соседи. Со временем их опять забирали и отправляли

на фронт. Но как Василий смог бы жить с кучей детей? Нет,

это невозможно. Он же постоянно и упрямо твердил: а лучше вам

будет, если меня ухлопают на войне?

Странно... Еще ничего не случилось, а он заранее предрекал

себе смерть и пугал этим ее. Ясно, что такой исход был бы для

нее и детей тяжкой утратой, но почему он обязательно должен погибнуть?

Сколько тишанских мужиков не один год воюют с немцем,

получают ранения (а есть и без ранений) ведь у каждого своя

судьба. Зато ее сердце не трепыхалось бы как сейчас, и глаза от

стыдобы за него не пришлось отворачивать от людей в сторону.

Нет, себя она нисколько не считает перед мужем виновной. Но почему

так сердце расшалилось, оно будто подсказывает: быть беде...

Какой? Полюшка молила Бога, чтобы смилостивился и помог уберечь

семью. "Пути Господни неисповедимы, может, все и обладится

", -- успокаивала себя.

...В предновогодний день Полюшка с раннего утра и допоздна

крутилась словно белка в колесе. Вначале надо было поднять,

накормить, одеть и отправить в начальную школу (она была отдельно

от средней школы) четверых. В школу девочки собирались

охотно, хотя в обычные дни с ними колготы хватало. В этот день у

них проводился утренник, а потом, по случаю Нового года, каждой

дадут по две пышки и начнутся каникулы. Настроение, конечно,

праздничное.

Только ушли младшие, как стали вставать, кто учился в средней

школе. Их тоже четверо. К сборам детей в школу надо было

привыкнуть и иметь крепкие нервы. Полюшка с вечера знала, где

у каждой сумка, одежка и обувка. Ясно, что спросонья у девочек

возникало немало всяких вопросов: где это, а куда подевалось это?

Постоянная толкотня надоедала и часто выводила из себя. Но приходилось

терпеть.

Пока оденутся, поедят и уйдут, Полюшка не раз и не два вздохнет.

Девочки второй день помогают наряжать школьную елку: вы

резают ножницами из тисненой разноцветной бумаги зверушек,

птичек, фрукты, овощи, звездочки и много чего другого. Фабричных

игрушек, а также Деда Мороза со Снегурочкой на елке не

будет, только детские поделки. Съев по подогретой картофелине,

девчонки быстро оделись и умчались в школу.

А на палатях и на печи спят еще четверо дошколят. Эти никуда

не пойдут, да им и не в чем. Полюшка, присев на лавку под лампадой,

стала думать, чем накормить малышню и тех, кто вернется

из школы. Вчера дядька принес полмешка свеклы, той самой, что

когда-то притащил Василий, а также немного ржи и картошки. К

празднику решила приготовить что-нибудь сладенькое из свеклы и

испечь ржаных пышек. Будет и обещанный пшенный с картошкой

кулеш. Да-а, с едой все хуже и хуже. Муки осталось в натруску, картошки

-- самое многое -- в день по две штуки каждому. У дядьки

запасы тоже поиссякли... Мысли о еде перебила предновогодняя

детская суматоха. В общем-то, к школьному маскараду худо-бедно

подготовились. Научились кое-как танцевать, лучше получалось

у Даши, Веры и Наташи, похуже у Клавы с Таней. Тетка сделала

каждой по разноцветной маске с тесемками, но главное -- с разными

добавками и перекройкой пошила им новые платьица. Свои

наряды получат как только вернуться из школы. Если б не теткины

сарафаны, что и делать? Из разговоров детей Полюшка знала, что

сбор на праздник начнется часам к девяти вечера, потом дети в

классах переоденутся и нацепят маски, а после у елки начнутся

игры и танцы. Когда куранты в Москве пробьют двенадцать, все

снимут маски и директор поздравит учителей и учащихся с Новым

годом. Полюшка знала, что разговоров потом о маскараде у детей

будет не на один день. Ей и самой интересно будет узнать, как среди

других выглядели ее дочери.

Начала волноваться. Уже первый час ночи, а их все нет и нет.

Вышла на улицу, прислушалась, но было тихо, а на морозе долго

не простоишь. Вернулась в избу, потом опять вышла. Наконец-то

вдали послышались детские голоса. При ярком свете месяца увидела,

как на Садовую свернула кучка ребят и девчонок. По голосам

узнала -- мои. Слава Богу! Разговоры веселые, значит, все прошло

нормально.

Раздевшись и поев подогретой картошки и свеклы, девчонки

забрались на полати. Полюшкина койка стояла как раз под полатями.

Улегшись, спросила, почему так долго.

-- Директор поздравила с Новым годом, потом был последний

танец, -- за всех ответила Даша. Добавила: -- Мы, мам, нисколечко

не задержались.

-- Какой же танец?

-- Вальс "Брызги шампанского". У меня с Верой получилось,

хотя в валенках кружиться просто невозможно. Если б было во что

переобуться.

-- А у нас тоже вальс получился, -- встряли Наташа с Клавой.

Таня промолчала, она устала.

-- Господи! Да какие там брызги шампанского! -- завздыхала

Полюшка. -- Уж лучше скажите, как сами-то гляделись? Не хуже

других платья, маски?

-- О-о, не хуже, не хуже, а маски -- просто шик! -- Начали

вспоминать, что каждой больше всего запомнилось. Впечатлений

-- уйма. Полюшка лежала и слушала.

-- А я видела, как ребята из десятого окружили в коридоре девчонку,

она была в белой кофте и длиной юбке. Маску сняли, а это

оказался военрук Николай Дмитриевич. Ребята так испугались, так

испугались! -- захихикала Наташа.

-- Не врешь? -- недоверчиво спросила Даша.

-- Ей- Богу, правда. Мне по секрету сказали, что юбку с кофтой

он у директорши попросил.

-- А видали, как вокруг елки ходил высокий такой малый? На

шапке написал: "Я медведь"!

-- Знаем-знаем, это была Маша Голова из девятого. А все думали,

что парень! -- перебивая друг друга затараторили Клава с

Таней.

-- Зато не знаете, кто был обезьяной! -- отрезала Вера.

-- Она и правда прыгала как обезьянка! -- засмеялась Даша. --

Говори уж, не тяни.

-- Моя подружка Наташка.

-- А мне понравился наряд дочки попа, -- мечтательно сказала

Даша. -- Платье голубое-голубое, как водичка в нашем озере и

разные рыбки со всех сторон пришиты.

-- Наши платья не хуже чем у поповны, -- надулась Клава.

-- А никто и не говорит, что хуже.

-- Я слыхала, что поповну провожает Володька Сундуков. Девчонки

сказывают, он от нее без ума, -- с детской завистью вздохнула

Вера.

-- А окромя медведя, чертика да вашей обезьянки никаких нарядов

больше не было? -- спросила Полюшка.

-- Почему, мам, были и другие. Сестры Кругловы пришли в

сарафанах и были такие важные, но потом тоже маски напялили,

чтоб не узнали.

-- Никак не пойму, зачем лица прятать? Вроде как ково-то боишься!

-- Так при маскараде положено, -- объяснила Даша.

Полюшка еще не уснула, но глаза стали слипаться. Она уже

путала голоса детей, хотя отдельные фразы еще до нее доходили.

-- А правда, в валенках танцевать совсем плохо, того и гляди

шлепнешься!.. Когда играли в "ручеек", я споткнулась и растянулась

на полу... Видали, видали как Борька тебя за ручки поднимал!..

-- У нас дома теплынь, а в школе такая холодрыга, если б не

танцы можно дуба дать... Мне нравится кадриль... А мне полька!..

А мне вальс, только в валенках разве повальсируешь?.. -- Почему

учителя были без масок?.. Наверно, не положено... А Николай

Дмитриевич в девчонку нарядился?.. Он молодой, ему можно... --

Эй, давайте спать, а то маму разбудим!..

И после этих слов Полюшке вдруг стало сразу легко-легко; и

она точно птица, взмахнув крыльями, взлетела высоко-высоко и

стала парить над Тишанкой, Битюгом, лесом, высматривая куда же

подевался Василий.

...Поспать в эту ночь ей, однако, не удалось.

-- ... Мам, мам, проснись, кто-то стучит в дверь, -- услышала

сквозь сон голос Даши.

-- Кто стучит? -- вскинулась и села на кровати.

-- Не знаю.

Полюшка встала, накинула теплую шаль и вышла в сени. Услышав

знакомый голос дядьки Федора, открыла ему сенную дверь.

-- Полюшка, -- заговорил он, явно волнуясь. -- Василь у меня

лежит, одевайся...

-- О-ох!.. -- вскрикнула Полюшка.

-- Да обожди охать-то! Он простыл и совсем плохой. Бредит,

одевайся.

-- Сейчас-сейчас!.. -- Полюшка засуетилась. Предупредив

Дашу, что будет у дядьки, быстро оделась, и, поспешая, они зашагали

к его дому.

-- Ничево не сказал? -- спросила Полюшка дядьку дрожащим

голосом.

-- Ничево. Бредит и несет всякую околесицу. Да сама сичас

увидишь.

Еще до войны, когда у Василия с Полюшкой уже родилось несколько

девочек, председатель колхоза Рыжков, наблюдая, как он

старательно и споро работает на току, заметил:

-- Ты, гляжу, без дела минутки не посидишь, все крутишься,

крутишься... Выходит, что и жить долго будешь.

-- А при чем тут крутеж и долгая жизнь? -- спросил Василий,

утирая ладонью со лба пот.

-- А уж не помню, где вычитал мудрые слова, что человек без

движения -- это вроде как вода без теченья, тухнет и гниет, -- ответил

председатель. -- Ты ж все время двигаешься, хлопочешь, и

это хорошо.

Надолго запомнил те слова Рыжкова Василий, часто их вспоминал,

когда прятался в лесных схронах. Больше всего мучился от

вынужденного безделья, проклиная тот день и час, когда по своей

же воле, а не по чьему-то принуждению ушел в лес и обрек себя на

жизнь, от которой хотелось порой волком выть.

Когда от дядьки Василий узнал, что "попал на крючок", то решил

отлежаться в схроне на "островке" не меньше месяца. Пускай

себе побегают и поищут, а он затаился. Вряд ли у них хватит терпения

целый месяц его выслеживать. А потом преспокойно вылезет

из норы и займется делами. Надо будет заготовить на зиму побольше

еды и обустроить запасной схрон на берегу Битюга. Воровать с

полей лучше всего было ночью, при свете месяца. За ночь обычно

делал по две, а то и по три ходки, в зависимости от того, на каком

расстоянии находилось нужное поле. Где что посеяно или посажено,

знал с весны, и четко продумывал, откуда в поле лучше зайти

и где выйти.

Не обходилось и без курьезов. На ближайших двух токах сторожа

стали дежурить с собаками. Один раз Василий от собак еле

ноги унес. После стал брать палку, чтобы в случае чего от зверюг

отбиться. На тока решил пока не ходить, проще нарвать в поле колосков.

Какая разница -- зимой пошелушит, вот и зерно. В поле к

тому же никто не мешает, рви и носи, не ленись. Оставалось заготовить

картошки и намолотить из подсолнечных шляпок семечек.

Семечки зимой ой как от безделья выручают. Яблок и груш можно

в лесу набрать, они нисколько не хуже садовых.

Но целый месяц в схроне Василий однако не усидел, и как только

прекратились дожди, начал рыскать по полям. Дней за десять с

заготовками управился. Благо, что картошка была недалеко -- на

бывшем аэродромном поле. Копал одну ночь, зная, что если эту

работу растянуть на несколько ночей, то могут и заловить.

Решив первую задачу, Василий принялся за обустройство надежного

схрона. Как только сгущались сумерки, брал мешок с лопатой

и шел к потайному месту. По ночам стало заметно замолаживать.

Небо было чистым, звездным, светил месяц. Поначалу работалось

легко и дело продвигалось. Но сколько раз Василий подмечал, что

когда все складывалось хорошо и он на какое-то время самоуспокаивался

-- жди беды. Пока, правда беды не было. Он приходил к

берегу Битюга, несколько часов обкапывал яму под схрон, а землю

носил в мешке и сбрасывал в глубокую расщелину. Порой, спрятавшись

в кустах, подолгу прислушивался к звукам и шорохам. Но

вокруг, кроме птичьих вскриков да всплеска в Битюге рыбин, было

тихо. Вновь продолжал копать, забывая о возникавших подозрениях.

Работать днем опасался, так как на реке появлялись рыбаки,

иногда они проплывали мимо на лодках. Схрон, по его подсчетам,

должен быть готов дней через пять. Потом перетащит туда продукты,

кой-какую домашнюю утварь и начнет обживаться.

Но втемяшилось же в голову, что за ним следят и вот-вот скрутят

руки! Начались сомнения: что это его вдруг ни с того ни с сего

сюда потянуло? Прятался бы на своем "островке" и не морочил

себе голову. Там все обжито, проверено -- нет же, захотел в другое,

более надежное место... А вдруг да зимой сыскари наткнутся?

В самом деле, зачем к речке потянуло?.. Ах, схрон расположен на

высоком берегу Битюга, вход почти незаметный -- между дубовыми

корневищами! Кто подумает, что позади этих корневищ и есть

то место, где он будет до весны прятаться? Никому даже в голову

не взбредет так подумать... А по весне вновь переберется на "островок

" -- там топи да болота спасают. Глядишь, к тому времени

и Победа свершится. Вот тогда на всей своей почти трехлетней

лесной жизни и поставит крест!..

В очередной раз Василий отправился к схрону на Битюге раньше

обычного, причем без желания. Но уж коль решил закончить

пораньше, значит, тому и быть. Шел медленно, осторожно, стараясь

ничем себя не выдать.

Приближаясь к расщелине, куда выбрасывал землю, из леса

выходить не стал, а затаился и прислушался. Вначале было тихо, и

он уже хотел выйти, но вдруг совсем неожиданно от речки послышались

голоса. Подумал, что померещилось, потому как людские

голоса чудились все последние дни. Тряхнул головой, точно сбрасывая

наважденье, и опять, затаив дыханье навострил уши. Теперь

уже отчетливо услышал с речки два голоса: пожилого человека и

мальчишки. Кто-то еще им покрикивал издали. "Рыбаки плывут

против течения прямо сюда!.. Небось сети, у них, вентеря, а может,

и что еще, -- подумал расстроенно. -- Знать, будут плавать, пока

все не расставят. Запросто могут и на берег где угодно сойти..."

-- Надо же, как не повезло! -- чертыхнулся Василий. Хотя...

Хотя, а может, наоборот, как раз и повезло, что раньше обычного

пришел. Приплелся бы затемно, стал копать, а рыбачки тут как тут:

"Здрасьте! Вы, дядя, кто такой и чево тут ночью гандеробите?"

Свои снасти поутру обязательно проверят, а может даже и ночью,

коли ушицы захочется... Хорошо, что пришел раньше, видно, Господь,

снова беду от него отвел. Сделать-то они ему ничего не сделают,

но по Тишанке лишний слух опять пойдет, что, мол, видели

там-то и там-то лесовика странной наружности... Нет, тут теперь

делать нечего. Надо забирать мешок с лопатой да побыстрей топать

на свой "островок". Еда есть, да и вообще всего до весны хватит.

Нечего по лесу без надобности шастать, а то на свою голову

так нашатаешься, что потом будешь хлебать и не расхлебаешь...

Василий вернулся в старый схрон, а о том, недоделанном, вскоре

перестал и думать.

...Вот и ударили один другого сильнее морозы. Как по команде

свыше посыпался снег. Запуржило, заметелило с ветерком. Зима

не была для Василия неожиданностью, он ждал ее и всей своей

душой желал, чтобы побыстрей проскочила. Каждый прошедший

день отмечал перекладыванием палочки из одной кучки в другую.

Как же медленно уменьшалась кучка палочек, которую он определил

до дня Победы. Кроме семьи для него теперь не было ничего

дороже, чем этот день. Он же должен стать началом всей дальнейшей,

новой жизни! Понимал, что если и помилуют, то еще долго

придется смывать облепившую со всех сторон грязь. Сможет ли

смыть?.. Думать об этом, как всегда, не хотелось. Зато других мыслей

хватало. О чем только не передумал днем и ночью в схроне.

Да, правильно поступил, бросив недоделанный схрон. Спасибо тем

рыбакам. Слава Богу, что помешали: при сильном ветре да жгучих

крещенских морозах мог там запросто концы отдать... Опять мысли

полезли куда не надо, и он вздохнул. Лучше перезимовать тут, а

там видно будет, авось все уладится.

Больше всего думалось о Полюшке и детях: как они-то там?

Выходя иногда в метель к дороге, слушал, о чем проезжие люди

между собой гутарили. А гутарили они о том, что жить стало

трудней, чем раньше. Дети в семье, вздыхал, подросли, их надо

кормить, одевать, обувать. Вспоминают ли они об отце? Что думают

о нем -- хорошо или плохо? Скорее всего, плохо. Чего он им

хорошего за эти годы сделал, чем им за отца можно гордиться?..

Представлял, какими стали, о чем говорят, как помогают матери.

Полюшка небось, как всегда в вечных заботах. Она у него Божий

человек и голову в тяжкое время не потеряла. Не то что он... Мужжик!..

Как же она упрашивала, как умоляла не уходить в лес!.. Вроде

бы совсем недавно было, но как много с тех пор изменилось.

Мысли перескакивали с одного на другое.

Вспомнил, как однажды, вылезая из схрона, увидел почти рядом

волка, он еще раньше съел попавшего в силок зайца. С тех пор

Василий волка на "островке" не встречал. Ну да ладно о волке, это

было давно. А вот про зайца вспомнил во время. Скоро Новый год,

и неплохо бы поесть зайчатинки. Стал подсчитывать, сколько дней

осталось до Нового года. Оказалось -- ровно десять. Что ж, пока

метет метелица, можно спокойно расставить силки. Начал искать,

куда их с прошлой зимы подевал. В темноте это было непросто, но

наконец отыскал, а утром пошел расставлять. Снега в лесу навалило

с избытком, рыхлый -- по самое колено. Ноги проваливаются,

идти с непривычки тяжело. Найдя заячью тропу, пошел рядом

с ней, а там, где считал нужным прикручивал конец проволоки к

стволу дерева или к кусту. Расставил больше десятка силков. Подумал,

что уж в какой-нибудь, но ушастик да попадется. То ли от

постоянного лежания и сидения, то ли без привычки ходить по глубокому

снегу, но Василий весь взмок. Выйдя на поляну, расстегнул

пиджак и снял с головы теревуху.

Солнца за плотным слоем снежных облаков совсем не видно, а

морозный ветерок быстро окатил вспотевшую голову, шею, тело и

даже пробрался со вздохом внутрь, отчего с головы до пяток сразу

пробежал противный холодок. Василий застегнулся и заспешил в

схрон, где перед уходом затопил печку. Там тепло, и он согреется.

До утра на тропу выходить бесполезно, думал он, -- только

зайцев распугает. Знал, что свои тропы зайцы не забывают. Он,

кстати, тоже сделал кое-где понятные только ему пометки, а то

ведь так заметет, что и не найдет, где силки поставил.

В схроне было тепло, даже жарковато и пришлось чуть-чуть

приподнять крышку. От усталости сразу потянуло в сон. Спал неспокойно,

мешал неожиданно появившийся кашель. "Уж не оттого

ль, что днем на полянке вспотевшее тело остудил морозным ветерком?

" -- подумалось сквозь сон. От кашля несколько раз просыпался,

ворочался. Утром кашель усилился. Тепло в схроне выветрилось,

надо было бы растопить печку: Во всем теле появился

непривычный жар. Раньше в таких случаях Полюшка, приложив

руку ко лбу, заботливо говорила: "Василь, да ты горишь, как печка.

Ну-ка давай подлечимся!" -- И начинала хлопотать, думать, какими

травками лечить мужа.

Тут же , в холодном и до чертиков опостылевшем схроне, лечить

его некому. Накинул на себя все, что было из одежды, но это

не помогало. Бросало то в жар, то в холод. Навалилась страшная

слабость.

Из схрона не выходил несколько дней. Печку так и не растапливал.

Потом жар спал, кашель, что потроха выворачивал наизнанку

и от которого трескалась голова, а сердце чуть из груди не

выскакивало, уменьшился.

"Лежанием в сыром схроне ничего не добьешься. Надо двигаться,

двигаться, -- вяло думал Василий воспаленной головой. --

До Нового года осталось всего ничего, а силки так и не проверил.

Вдруг что-то попалось? Зайчатина была бы как нельзя кстати... Но

почему он думает только о себе? А если с зайчишкой заявиться к

дядьке и передать семье? Неужели не впустят?.. Упертый до невозможности

старик, уж ежели что скажа, то не отступится. Но он же

заболел и попросит несколько дней отваляться в тепле! Только без

пересказа Полюшке... Дядька должен понять и сжалиться, а тетка,

добрая душа, поддержит. Однако надо шевелиться, не валяться без

толку..."

Пересилив себя, Василий сел на лежак. Долго сидел, опустив

голову и не двигаясь. Ах, как сразу заколотилось сердце и закружилась

голова. Но ничего, это пройдет, и он встанет. Вот выберется

наружу, глотнет свежего воздуха и порадуется лесной тишине...

Хотя какая уж тут тишина, вон как ветер в трубе гудит, и деревья

от ветра жалобно скрипят...

Встал, начал выбираться из схрона. Кое-как вылез. Наверху

пуржило. Стоял и думал -- идти на тропу или малость подышать

да вновь забраться в схрон? Растопить печку и никуда не высовываться,

пока не стихнет ветрила?.. Решил идти, уж так хотелось

явиться к дядьке с зайцем, а может, и с двумя... Пошатываясь, поплелся

искать, где поставил первый силок. Искал долго, но нашел.

Он был пуст. Ничего, у него их много, уж в какой-нибудь косой

наверняка попался. Еле волоча непослушные ноги, пошел дальше.

Порой, чтобы не упасть, хватался за стволы деревьев, тупо уставившись

больным взглядом на заснеженный лес, раскачивавшиеся

от ветра деревья и нескончаемым потоком проплывавшие по небу

темно-бурые облака. Кружилась голова, и он крепче хватался за

ствол дерева. Хотелось сесть и привалиться спиной к сосне, посидеть

и успокоиться. Но сидеть нельзя, надо, пусть и медленно,

с остановками, а двигаться. Силки впереди поставлены недалеко

друг от друга, вон там может оказаться заветная добыча. Находил

другой, третий, пятый силки, но везде -- пусто. "Зайцы-то, -- думал

расстроенно, -- петли или перепрыгивали, или стороной обходили

". Понимал, что надо спешить -- зимний день короток, не

оглянешься, как начнет темнеть. Вот еще один проверит и повернет

обратно. Отдохнет, а завтра выйдет пораньше. Ему уже и зайчатины

расхотелось, да и как можно есть одному, когда дети дома

голодные?.. Василий все больше настраивал себя на поход в Тишанку:

будь что будет, с зайцем или без зайца, но пойдет, а дядьку с

теткой уж как-нибудь упросит приютить. Если дядька начнет противиться,

скажет, что пришел объявляться и что лесная жизнь ему

уже невмоготу. К тому же болезнь прихватила... Очередной силок

тоже пуст. Пора вертаться...

Василий еле доплелся до схрона. Кое-как растопил печку, принес

воды из ручья, сварил картошки. Больше делать ничего не хотелось,

да и не мог: ни ног, ни рук не поднять. Попив воды, свалился

на лежак и сразу отрубился. Но не надолго, опять начал душить

кашель, словно молотком стучало в голове. Снова затемпературил.

"Вот и прогулялся!" -- подумал смятенно. Простуда у него и раньше

никогда быстро не проходила, а тут, в схроне, болезнь уж точно

затянется. Нет, надо собрать все силы и, пока не поздно, топать в

Тишанку. Силки, что не проверил, посмотрит по пути. Лишь бы из

леса выбраться и где-нибудь не свалиться. Ночью почти не спал:

кашлял, потел, ворочался, скидывал с себя монатки, чтобы остыть,

а потом, замерзая, наваливал на себя все что можно. А утром не

то что идти -- подняться не было мочи. В полном бессилии провалялся

несколько дней. "Вот и конец... -- подумал, когда в голове

появилось какое-то просветленье. -- Нет, надо выбираться

из проклятого схрона, иначе останешься тут навсегда..." Надевать

полушубок не стал. Сойдет и пальтушка, не замерзнет. До дороги

придется попетлять, чтобы проверить оставшиеся силки. Чем черт

не шутит, вдруг да что попалось...

Попался косой в предпоследнюю петлю. Заяц уже давно закоченел,

и его по самую голову замело снегом. Остекленевшие,

замерзшие глаза словно осуждающе глядели на Василия и будто

спрашивали: "За что же ты меня так?.." Открутив проволоку от

дерева, бросил тушку зайца в мешочек.

Выйдя из леса, Василий остановился, чтобы оглядеться и отдышаться.

Хотелось где-нибудь присесть и сбить колотун сердца.

Тыльной стороной шапки вытер пот на лице и на шее. Начало темнеть.

Теперь идти будет легче. Главное -- не расслабляться и не давать

себе отдыха. "Дойду, дойду..." -- повторял Василий, упрямо

шагая по дороге. Он уже твердо решил: что бы с ним ни случилось,

в лес больше не ходок. Удивился, когда вошел в Тишанку: столько

ребятни, и все спешат в школу, где во всех окнах горит свет. Чтобы

ни с кем не сталкиваться, свернул вправо, в сторону кладбища и

церкви. Там, в стоящей рядом с церковью небольшой без двери

усыпальнице, где похоронен бывший управляющий Тишанским

имением, малость переждет, пока на улицах пройдет вечерняя

людская суета, а потом огородами и -- к дядьке. Василий вновь

потерял счет дням и не знал, что в полночь наступит Новый год.

Добравшись до дядькиного подворья, чуть не мешком свалился на

порог. Привалившись спиной к двери, стал стучать в нее локтями.

"Лишь бы услышали и открыли, -- думал, надсадно кашляя и задыхаясь.

-- Все, теперь я дома... Дошел, добрался, Слава Богу!.."

Думая о чем-то своем, дядька, пока шли не проронил ни слова.

Он спешил, и Полюшка еле поспевала. Если старик торопился, то

уж точно не зря. В таких случаях он раньше любил говорить: "Мой

шаг по росту, а роста я, как видишь, немалого. Извиняй". Теперь

было не до извинений. Полюшка догадывалась, кто внес сумятицу

в голову доброго и заботливого старика -- ясно, что Василий. Да

и как не волноваться, если тот явился, причем весь больной. В эту

новогоднюю ночь Полюшке самой было не по себе. Голову от переполнявших

мыслей кружило, а сердце, словно пойманная птица

в клетке, так и рвалось наружу. Все мысли -- о муже. Они самые

разные: недовольные и даже злые, добрые и ласковые... "Наконецто

решил, вернулся... -- рассуждала сама с собой. -- Может сидел

бы и еще в своем лесу, да заболел, и видать, тяжело..."

Перед ее глазами Василь все такой же, каким видела его больше

двух лет назад: красивый, сильный, работящий, примерный муж и

отец. Сердце подсказывало, что он для нее по-прежнему родной и

любимый, но почему, почему они так и не поняли друг друга? Ведь

раньше никаких проблем в их семье не возникало. Может быть,

тогда, в то жаркое лето погорячилась, поступила опрометчиво?

Что, если бы поступила по-другому?.. Но ответ на эти и другие

сомнения был всегда один и тот же -- ее вины в этом нет. Если бы

кто сейчас сказал, что с мужем обошлась слишком жестоко, она не

согласилась. Не приведи, Господь, чтобы все это повторилось, но

уж если случилось бы, осталась при своем прежнем мнении.

Нет, чувство какой-то вины есть, но совсем в другом смысле.

Она больше винит себя за то, что в то тяжкое, суматошное время не

сумела его переубедить. Не получилось. Чего-то ей не хватило. А

стыдиться и винить себя по большому счету не в чем. Как ни тяжко

все эти годы жилось, а детки остались живыми, хотя здесь не только

ее заслуга. Ясно, как Божий день, что без помощи и поддержки

близких людей сделать это одной не удалось бы.

Какой сейчас Василь? Что скажет?.. Станет вновь доказывать

свою правоту или все-таки повинится? Сколько раз представляла,

какой будет их первая встреча, по ночам плакала, молила Бога, чтобы

поскорее. Всякое передумала. И вот этот долгожданный и тревожный

миг наступает. Сейчас она его увидит...

Когда вошли во двор, дядька резко остановился и, глядя в глаза,

сказал:

-- Учти, как только он пришел, сразу попросил позвать тебя.

Велел передать, что решил объявляться. Видно, наконец-то припекло.

И еще. Лучше без лишних слез, а там смотри, как получится,

в этом деле я плохой советчик.

-- Я, дядечка, сама путаюсь и не знаю, как лучше... Столько не

виделись... Больной к тому же... -- Мысли Полюшки путались.

-- Успокойся, успокойся. Делай, как душа подсказывает! И не

шибко пужайся: вид у него, прямо скажу, хреновый. Из лесу, одно

слово... К утру приведем в божеский облик. Ладно, пошли. --

Дядька махнул рукой и поднялся на порог.

В избе, от подвешенной к потолку керосиновой лампы, полумрак.

Видно, дядька перед уходом, ради экономии керосина, убавил

фитиль. С тревогой подошла к Полюшке тетка.

Опустившись на колени и уронив грудь на тяжело дышавшего

мужа, Полюшка разрыдалась

-- Кашель ево так донимая, так донимая, что порой аж весь

дрожит, -- зашептала. -- То засне, то бредя, и весь в жару мается...

-- Пускай без нас с мужем погутаря. -- Дядька, не раздеваясь,

отвел жену к печке.

Скинув пальтушку с теплым платком, Полюшка осторожно,

боясь потревожить мужа, подошла к кровати и в нерешительности

остановилась. Василь лежал лицом к стене и тело его содрогалось

в сухом кашле. Иногда в бреду что-то бормотал, но слов не разобрать.

-- Василь, Василь! -- позвала Полюшка, прикоснувшись рукой

к худому, костлявому плечу мужа. -- Это я, слышишь, я. -- Но

он как не слышит. Потрясла за плечо сильнее. Наконец Василий

услышал ее голос, повернулся на спину и стал напряженно вглядываться.

Из-за полумрака и занавески лица не разглядеть. Но вот

приподнялся на локтях и вдруг умиротворенно, с какой-то детской

радостью прошептал: -- При-шла... моя... По-люш... -- Не договорив,

откинулся на подушку и вновь зашелся в кашле.

Полюшка вывернула фитиль побольше, чтобы добавить в избе

света. Потом сдвинула закрывавшую койку занавеску. И... Господи!..

От когда-то крепкого, ладного мужика осталась лишь тень --

кожа да кости... На миг зажмурилась. А на нее смотрел косматый,

бородатый, вконец изможденный, с красными воспаленными глазами

живой скелет. Если б не знакомые черты худого лица, то и не

узнать.

-- Что же с ним, Господи, произошло?! За что ты его так сурово

наказал?.. -- зашептала Полюшка. Опустившись на колени и

уронив голову на грудь тяжело дышавшего мужа, она разрыдалась.

Плакала долго, навзрыд, жалобно выплескивая из себя всю бабью

горечь, которая скопилась в душе и сердце за эти годы. Сквозь слезы

заметила, как в глазах мужа мелькнули жалостливые искорки,

которые тоже заволокло слезами. Костлявые руки Василя слабо,

чуть касаясь, гладили ее голову, потом крепко-крепко прижали ее

ладони к своему сердцу. Василь не отпускал их до тех пор, пока

вновь не закашлялся и заметался в жару.

Сзади тихо подошли дядька с теткой. Полюшка услышала голос

дядьки:

-- Удивляюсь, как такой больной и дошел! Ведь мог запросто

где-то присесть, упасть и все -- конец... -- Видя, что Полюшка

заплакала еще пуще, недовольно пробурчал:

-- Кончай, кончай слезы лить! -- Приподнял Полюшку с коленей.

-- Все, все, хватит, давайте лучше об деле. Значит, так, я

растоплю баню и стану ево отмывать. А вы приготовьте белье и

одежонку. Ты, невестка, побыстрей натаскай в котел воды. Белье

и одёжу -- туда, в баню. Наберу дров и приду. Жди. -- Полюшка

слушала, вытирала ладонью глаза и согласно кивала.

-- До бани-то как довести такова? -- спросила дядьку. -- Он

же не дойде?

-- Как растоплю, так в тулуп свой одену, посажу на санки, они

удобные, и привезу. Это моя забота. Да, холодной воды ведерки

три-четыре заготовь.

-- Подлечить бы надо. Ишь, опять забредил, -- посожалела

тетка.

-- Только не щас, после бани лечи сколько хошь. Можно попоить

настоями из трав. Сам пил при простуде, помогало.

-- Детям-то сказать или нет? -- спросила Полюшка.

-- Скажи, пусть знают, что отец вернулся. Таиться теперь неча.

Но дюжа он больной, и пока не до свиданий -- так и скажи деткам.

Опосля увидятся... Все бабы, хватя разводить тары-бары, дайте

самому с мозгами собраться! -- нахмурился дядька. -- С утреца

попервам Дубкова надо известить. Он -- власть и должон знать.

Скажу, чтоб про врача не забыл, про милицию тожа. Ох, представляю,

какая начнется возня... Он же, -- дядька кивнул головой на

кровать, -- дезертир. Чуете -- де-зер-тир, -- повторил с нажимом

для убедительности. -- Предупреждаю: любопытных сразу всех

до единого отваживать, неча тут толкаться. А то зачнут пороги

обивать да в душу лезть, а потом слухи разные по Тишанке распускать!

-- Тогда я побегу, -- засуетилась Полюшка. Еще раз поглядела

на уснувшего мужа, и, хлопнув дверью, ушла.

-- Как думаешь, Федор, -- спросила тетка, -- заберут Василя

иль тут оставят?

-- Не знаю... -- ответил тот, задумчиво подергав себя за бороду.

-- Могут и оставить, кому он такой нужон? Им от него пока

одна морока. Придет врач, проверя и скажа. Подождем, чево без

толку гадать? Лучше не тяни и делай пока настой из трав, да положи

на виду гребенку, ножницы.

-- Может, бабку Марью позвать? Пускай с ним потолкуя и своими

настоями полеча, -- предложила тетка.

-- Не до бабки! Да и твои настои не хуже. Потом, завтра позовем,

посоветуемся! -- Дядька злился. Его многое волновало.

Василий пришел не домой, а к нему. Он, конечно, не против, но

теперь придется отвечать на многие вопросы. Дай Бог, чтобы

обошлось...

-- Ну а если Василя не заберут, он тут, у нас, останется, или

домой? -- словно угадала мысли мужа тетка.

Сердился дядька, тянул время, дожидаясь, пока Полюшка натаскает

в котел воды. Глядел на настенные часы и боялся не успеть.

-- Сама-то как считаешь? -- рыкнул.

-- Думаю, лучше оставить...

-- Тада зачем спрашивать? Там детворы полно: шум, гам, толкотня,

а его лечить надо, ему покой нужон. Какой там ему будет

покой?

Недовольно покрутив головой, дядька взял с лавки шапку, надел

ее и со словами: "Всё, пошел!" -- торопливо вышел из избы.

До утра дядька отмывал Василия, а тетка стригла ему голову и

бороду. Потом переодели его с Полюшкой в чистое белье и уложили

в кровать. В баню и из бани дядька заворачивал Василя как куклу

в свой тулуп, клал на санки, привязывал веревкой -- и никаких

проблем. Полюшка строчилась туда-сюда: то к дядьке, то домой, к

детям, -- день-то новогодний, у них начались каникулы, а она обещала

приготовить им вкусненькое. Сбегала за старшей дочерью

Машей, сказала, что больной отец вернулся, попросила помочь в

домашних делах.

Как только Полюшка возвращалась от дядьки, встречалась с

немыми вопрошающими взглядами детей. Они ждали новостей об

отце, но что было сказать, когда все в полной неясности. Полюшка

и старшие девочки больше всего боялись, как появление отца-дезертира

воспримут люди. У детей пока каникулы, но потом-то, когда

в школу пойдут, как сверстникам в глаза глядеть? Да и Полюшка

с содроганием ждала вопросов, укоров и непростых объяснений с

односельчанами. Кому докажешь, что муж все это время по ее же

запрету ни разу не переступил порога родного дома и она с ним

даже не встречалась? И ведь если начнет что-то доказывать, то сделает

только себе хуже: уж такая психология у большинства людей

-- не верить и во всем сомневаться. И потом, совсем не ясно, как

дальше с мужем будет: заберут или оставят? Хорошо, что родичи

держат пока у себя. В своем доме больного лечить никак невозможно.

Каждый занимался своим делом, но все было подчинено Василию.

Когда его отмытого, подстриженного, в чистом белье положили

на кровать, дядька в шутку сказал:

-- Ну вот теперь ты как огурчик Хотя и не свежий, но за соленый

сойдешь запросто.

Тетка приготовила травяной настой и стала Василия поить. Он

подолгу кашлял, кашель был сухим и сильно его мучил.

Василий болезненно морщился, закрывал глаза, а потом вдруг

на время впадал в зыбкую, недолгую дремоту.

Перед тем как идти к Дубкову и к новому председателю колхоза

Ефиму Ивановичу Фокину дядька уточнил с женой и Полюшкой,

как и что отвечать властям. Ведь обязательно спросят, приходил

ли Василий домой С кем общался? Знали или нет, где прятался?

Если знали, то почему не обратились в милицию? Надо было договориться

обо всем, чтобы дуть потом в одну дуду. Женщины волновались,

переспрашивали, дядька растолковывал, порой злился и

нервничал. Он же и сам не знал, о чем будут спрашивать. То и дело

кряхтел и качал головой: "Ох, и задал же ты, Василь, всем нам

задачку! -- Потом, глянув, на зареванную Полюшку, уже бодрее

поправлялся: -- Ну, это я так, к слову..."

С Дубковым, думал он, разговор будет полегче, мужик спокойный

и без закидонов. А вот "Ураган Ефимыч", нынешний председатель

колхоза, прозванный так за свой быстрый, горячий и взрывной

характер, -- даже трудно было представить, как поведет себя,

узнав о явке с повинной племянника-дезертира. Сам фронтовик,

был несколько раз тяжело ранен, часто в запале, когда его что-то

выводило из себя, начинал задыхаться. Все это знали и старались

больше председателя слушать и лишний раз не перечить. Была тут

и еще одна проблема: как-никак, а день-то новогодний. Люди, у

кого какие имелись возможности, стараются просто по-домашнему

-- отдохнуть. Скорее всего и Дубков с Фокиным будут дома, а

нарушать покой должностных лиц в праздник не совсем удобно.

Полюшка пошла кормить детей, тетка осталась с Василием, а

дядька, одевшись потеплей, отправился к Дубкову. Тот удивился

его приходу, даже пригласил позавтракать:

-- Проходи, Федор Иваныч, гостем будешь.

-- Не до гостевания мне, Петр Григорьич, дело у меня неотложное.

Может, выйдем во двор?

Вышли.

-- Говори, что за дело? -- Дубков давно знал старика как человека

серьезного, такой по пустяку не придет.

Дядька вздохнул:

-- Да вот... Василий, племянник мой, ночью объявился. Больной

до невозможности, доходяга, каких свет не видывал... Сказал,

что явился с повинной.

Дубков быстро спросил:

-- У тебя он сейчас?

-- У меня, где ж еще, дома-то, сами знаете...

-- Знаю-знаю. Ладно, иди, и успокой Полину.

-- Врача бы надо поглядеть ево, уж дюжа слабый.

-- Будут врач, милиция, а может и я приду, но это, скорей всего,

к обеду, не раньше. Не сбежит за это время? -- невесело улыбнулся

Дубков.

-- Куда ему! Боюсь, как бы концы не отдал!

-- Так плох? -- нахмурился Дубков. -- Ладно, врач будет,

иди.

-- Да я хотел еще и к Фокину завернуть. Пускай и он как председатель

зная.

-- Разумно, разумно, не помешает... Он фронтовик но, хоть и

горяч, а головы не теряет. -- О семье Полины я ему не раз говорил,

и он, в общем-то, сочувствовал...

Дубков вернулся в избу, а Федор Иванович направился к правлению

колхоза. Там Фокина не оказалось, дежурный сказал, что

председатель утром поехал на молочно-товарную ферму и пообещал

вернуться часам к десяти. Федор Иванович глянул на тикавшие

настенные ходики -- около девяти. Решил ждать. Встреча с

Фокиным его волновала. Как тот отнесется к его известию? Сидя

в коридоре, задремал. Видно, сказалась бессонная, колготная ночь.

Но дремал чутко и, услышав на крыльце громкий голос председателя,

встрепенулся. Фокин был не один.

-- Я к вам, -- сказал Федор, вставая.

-- Что за вопрос? -- Фокин открыл ключом дверь кабинета.

-- Личный, хоть... и не совсем...

-- Заходите, раз личный, а вы, -- попросил пришедших с ним

людей, -- здесь пока подождите и подумайте над моим предложением.

Да, в случае чего, скажите что у меня посетитель.

Вошли в кабинет.

-- Присаживайтесь, я пока сделаю один звонок. -- Председатель

стал звонить в райком и докладывать, что часть коров на мясокомбинат

уже отправили, а остальных, из-за поломки машины,

не смогли, но завтра довезут.. Потом долго отвечал на разные вопросы,

а Федор Иванович втихаря его разглядывал. У Фокина все

было крупным: рост, голова, руки. Черты лица -- тоже крупные.

Голос резкий, командирский, а взгляд прямой и суровый. Ходил,

чуть сутулясь, дышал тяжело. Это Федор Иванович заметил еще в

коридоре. Начал прикидывать, сколько же ему годков, но тут председатель,

положив телефонную трубку, совсем даже не командирским,

а вполне обыкновенным голосом сказал:

-- Кто вы, и что привело вас ко мне?

Федор Иванович понял, что врать и юлить перед этим человеком

бесполезно, и рассказал про Василия все как было. Ну что с

того, если иногда приходил из леса и в ту же ночь уходил? Дома,

в своей семье, он не был, а в органы не сообщили опять же из-за

семьи, думая, что сам созреет и объявится. Рассказал, как Василий

до войны безотказно трудился в колхозе, про его детей и в каком

состоянии больной сейчас находится.

-- Дубков знает? -- спросил председатель.

-- Да, только без подробностей.

Подперев ладонью лоб, Фокин задумался. Потом поглядел усталыми

глазами на Федора Ивановича:

-- Мне Дубков про эту семью говорил, и мы чем могли помогали.

Говорил и о самом Василии, что тот был до войны добрым трудягой.

Что тут сказать?.. Судьба, она ведь у каждого своя, вот и ему

война все перепутала. Не любят у нас дезертиров, сами знаете...

Ладно, пока скажу одно -- лечите, вылечивайте его, а там посмотрим.

Будет ваш племяш хорошо в колхозе трудиться, -- а здоровых

мужиков у нас, сами видите, с гулькин нос, -- то со временем

многое ему простится и забудется. Если останусь председателем,

сам за него буду кого надо просить. Но об этом пусть пока знаем

только мы с вами. Неправильно поймут некоторые.

Фокин встал, протянул руку.

Крепким мужиком был Федор Иванович, а тут непрошенные

слезы застили старческие глаза. От председателя вышел окрыленным.

Тот, кого опасался больше всего, оказался хорошим человеком.

Ишь, как сказал -- у каждого своя судьба! Верно, своя, а не

чужая. Запомнил про семью, запомнил и как Василий вкалывал в

колхозе до войны. Молодец Дубков, что вовремя рассказал ему про

необычную семью Василя и Полюшки. В общем, есть чем своих

порадовать.

Федор Иванович домой чуть ли не бежал.

Если председатель колхоза, думал он, отнесся к появлению Василия

так по-доброму и даже пообещался за него похлопотать, то

лучшего и желать не надо. Дубков тоже со своей стороны постарается,

ну а Василий, лишь бы выздоровел, в работе не подкачает.

Мужик он старательный -- не подведет... Председатель верно

сказал, что людское мнение -- штука серьезная. Придется потерпеть

Полюшке, ребятишкам, да и самому Василию. Но отношения

с людьми со временем наладятся. Пускай Василий молча, как до

войны, трудится, а люди не дураки, поймут. Не все они уж не подоброму

к нему настроены. Не слепые, видят, какая у него семейка.

Должно же быть с их стороны сочувствие?

Нет, что не говори, а Фокин умница! Как сразу отнесся по-душевному,

и никакой он не "Ураган Ефимыч", просто у председателя

столько разных дел, что голова кругом идет. Толковых-то помощников,

на кого можно положиться и опереться, не так много,

вот и приходится самому во все дырки влезать, чтобы управляться.

Федор Иванович заметил, что ходит Фокин быстро, прямо, как

молодой. Но как-то странно размахивает руками за спиной. Хотя

у каждого есть свои причуды. Лишь бы человек был хороший, а

Фокин -- человек! Вот приду, думал Федор Иванович, и обрадую

домашних...

В этом настроении он подошел к порожку, обмёл веником с валенок

снег и вошел в избу.

Его встретила плачущая жена -- это чего же еще стряслосьто?

-- Федор, -- хлюпнула носом, Василь-то, кажись, умирая...

Слава Богу, ты явился, уж хотела кого-нибудь за тобой и Полюшкой

посылать. Страх-то какой, мечется, мечется, воды прося, а напоить

не могу, кружку выбивая!..

Откуда взяла, что умирая? -- оборвал жену дядька. Вот же напасть!

Шел с таким настроением -- и на тебе! Ради кого упрашивал,

в ноги кланялся, старался, -- умирает!.. Не раздеваясь, дядька

подошел к кровати, на которой в жару метался и бредил Василий.

Разобрать, что говорит сухими потрескавшимися губами, окромя

как "пить... пить...", невозможно. Раскрасневшееся худое тело полыхает

огнем.

Дядька велел жене подать воды. Кое-как вдвоем напоили Василия,

и он малость поутих. Федор Иванович глянул на ходики:

около одиннадцати дня. Дубков, может, сам и не придет, но работника

милиции и врача к обеду обещал прислать. А если попросить,

чтобы врача прислал пораньше?.. Попросить-то можно, только что

с того выйдет? Нет, придется ждать...

Раздевшись и повесив на крючок пиджак, дядька сказал:

-- Все, успокойся, теперь я тута. Одной-то, конечно, с ним не

управиться. Видно, совсем Ваське плохо. Но с чего взяла, что умирая?

-- уже добродушно выговорил жене? -- Зря выдумала! Мужик

сильный, выживя.

-- Может, "Касаню" позовем? -- предложила тетка. -- Она б

подсказала, чем ему помочь?

"Касаней" звали местную знахарку бабку Марью. К ней многие

тишанцы обращались. От простудных заболеваний она лечила

настоями из лекарственных трав, а чтобы сбить у больного высокую

температуру, бабка Марья умело ставила стаканы. Ее любили

и ходили к ней запросто. Все больные у этой доброй старушки

были "касанями" или "касатиками".

-- Давай не спешить, подождем. Дубков обещался врача прислать.

-- Дядька стал рассказывать чем закончился его поход к

Дубкову и Фокину. Особенно хвалил Фокина -- уж так любезно

принял, а главное, все толково рассудил.

Радость мужа передалась и тетке. Вот Полюшка-то обрадуется,

-- думала она. А та, как ушла утром к детям, так и колготится

с ними: как-никак у девочек каникулы начались. Скоро младшие

пойдут в школу на новогоднюю елку, а невестка придет к ним.

-- Одни будем обедать или подождем Полюшку? -- спросила

тетка мужа, хлопоча у загнетки.

-- Вместе поедим, -- ответил он. Невестка дома святым духом

питается.

Тетка стала рассказывать, что о возвращении Василия люди

уже знают и судачат. Соседи пытались зайти, но она их не впустила,

сказав, что Василий еле живой. А выйдя в сени, случайно

услышала, как несколько баб, остановившись напротив дома, разговаривали

между собой. Одна, голос тетка узнала, сказала, что

своего счастья на чужом горе не построишь. Ясно, что камень в их

огород.

-- Теперь начнутся суды-пересуды, -- как-то по спокойному отнесся

к словам жены дядька. -- Нет, ну куда денешься -- придется

потерпеть. Мало ли что люды в злобе наговорят? Злоба, она потом

пройде... -- Он был еще под впечатлением встречи с председателем

колхоза Фокиным и не шибко проникся переживаниями жены.

В избу вошла покрасневшая от мороза Полюшка. Раздевшись,

подошла к кровати: -- Как он тут?

-- Да ничево, -- ответил дядька. -- Водой попоили и успокоился,

а до этого метался, кашлял, даже бабку напугал. Но есть и

хорошие новости.

Полюшка села рядом, дядька и ей поведал о своих визитах к

Дубкову и Фокину. Полюшка обрадовалась. Сели за стол. Тетка,

извиняясь, что из-за тяжелой ночи ничего толком не управилась

приготовить, подала что было. Ели, разговаривали, спешили пообедать

до прихода врача и милиционера. Полюшка сказала, что детей

покормила, меньшие скоро пойдут на ёлку, а старшие будут дома.

Выходить на улицу не хотят, боятся. Тетка не преминула вспомнить,

о чем утром судачили бабы. Дядька ее прервал, сказав, что

разговоров по Тишанке теперь пойдет немало, но что делать, раз

Василий сам дал повод: нечего было дезертирничать. Согласился,

что сложней всего придется девчонкам: ребятня будет досаждать

и не давать прохода. Надо втолковать, чтоб не срывались: пользы

никакой, один вред. Пообещал Полюшке как-нибудь вечером зайти

и поговорить с девочками.

Врач Иван Петрович Смоляков и участковый инспектор милиции

Николай Трофимович Гришин пришли, когда уже начало темнеть.

Вернее, не пришли, а приехали на лошади, запряженной в

сани-розвальни. Смоляков, когда вошел в избу, поздравил хозяев

с Новым годом. Гришин промолчал. Федор Иванович вывернул

фитиль керосиновой лампы, чтобы было посветлей, помог врачу

раздеться. Гришин раздеваться не стал и молча сел на лавку у

двери. Смоляков -- небольшого роста, полный, лысоватый, с приветливой

улыбкой на лице, добрейший человек. К нему тишанцы

шли на прием со спокойной душой, и всем он оказывал врачебную

помощь. К больным был чуток, добр и внимателен. Федор Иванович

обрадовался, когда увидел, что Дубков из всех местных врачей

прислал именно Смолякова.

А Гришин напротив -- длинный и тощий как жердь. Он уже не

раз до этого заходил к Полюшке насчет мужа, был и у Федора Ивановича.

Его в селе побаивались. Участок у Гришина большой --

вся Тишанка. Жил он на окраине села, в летнее время ездил на

старом немецком мотоцикле, а зимой и в весенне-осеннюю распутицу

-- верхом на лошади. Для него бездорожья не существовало.

Работал Гришин, не считаясь со временем, часто бывал на токах и

фермах, в поле и в школах. Порой у тишанцев возникал вопрос -- а

отдыхает ли Гришин вообще?

Раздевшись, Смоляков подошел к ведру с водой и стал над

тазом мыть руки. Полюшка поливала ему из кружки. А Гришин

молча ждал результатов обследования Василия, так как от этого

зависело, то ли забирать его, то ли оставить на месте. Если придется

забирать, он для этого выпросил у председателя колхоза сани с

лошадью.

Смоляков попросил дядьку помочь подержать больного в сидячем

положении: сам он сидеть и стоять не мог. Простукивая и

прослушивая грудь Василия, Смоляков озабоченно качал головой

и коротко пояснял: температура высокая -- за сорок градусов, есть

сильные хрипы в легких, сердцебиение учащенное. На теле больного

появились синюшные пятна. Все это свидетельствует, что у

него двухстороннее крупозное воспаление легких. Уложив Василия

обратно на кровать, Смоляков с сочувствием поглядел на Полюшку,

затем на дядьку с теткой и Гришина.

-- Состояние больного в данный момент тяжелое, -- сказал

он. -- По всей видимости, простуда началась дней десять назад,

но никакого лечения не было и она перешла в воспалительный

процесс легких. -- Еще раз посмотрев на Гришина, твердо и внушительно

добавил, что забирать Василия сейчас ни в коем случае

нельзя, а надо его оставить и лечить на месте.

Гришин пожал плечами и встал, упершись шапкой чуть не в самый

потолок: ему теперь тут делать нечего. Смоляков ехать с ним

на санях отказался, так как больному надо было оказать помощь, а

затем зайти еще по одному вызову.

Дядька вышел проводить Гришина и закрыть за ним дверь.

Смоляков тем временем сел за стол и, нахмурив лоб, стал выписывать

рецепт, чтобы послать кого-то в аптеку за лекарством. Рецепт

передал Полюшке, и та стала одеваться. Вернувшись Федор

Иванович, предложил самому сходить в аптеку, но Смоляков не

согласился.

-- Нет-нет, -- покачал головой. -- Она помоложе и быстрей

обернется. А мы поговорим пока насчет лечения, есть у меня коекакие

соображения.

Когда Полюшка оделась и вышла, врач посмотрев на дядьку,

словно извиняясь, сказал:

-- Полину я специально услал за лекарством. Откровенно говоря,

не хочу, чтобы она услышала о чем сейчас скажу. -- Помолчав,

продолжил: -- У бедной женщины и так забот через край. Не знаю,

может, не прав, но не хотел ее расстраивать. Грустно поглядев на

дядьку с теткой, сказал прямо. -- А вы должны знать, что состояние

вашего племянника на грани жизни и смерти. Да-да, такая вот

печальная картина. Потому и участковому сказал, что перевозить

его сейчас -- смерти подобно. Что могу сделать, сделаю, но этого

мало, да и лекарств нужных, сами знаете в аптеке не найдется. Их,

кроме аспирина, да еще кое-чево там просто нет. Придется обратиться

к народной практике, а если проще, то к домашней медицине.

Слышали о такой?

-- Слыхали, слыхали, как не слыхать, -- кивнула тетка и покосилась

на мужа. -- Я вот Федору уже говорила -- давай позовем

"Касаню", это так по-нашенскому бабку Марью кличут. А он

мне -- доктора, вас, значит, подождем, а потом и бабку позовем.

Не слыхали про нее?

-- Слышал-слышал, а как она больному стаканы ставила, сам

недавно наблюдал. Позавидовал. Старушка-старушка, а поставила

аккуратно и быстро, просто молодец! Василию стаканы ставьте

сегодня же, они собьют температуру. Не возражаю, если ее попросите.

Но не одними стаканами...

Иван Петрович стал советовать, как лучше лечить Василия домашними

средствами, чем кормить, поить, как больному лежать в

постели. Отвары из липового цвета, мяты, сухой малины готовить

и давать только теплыми; так же и молоко. Федора Ивановича попросил,

чтобы не давал Василию долго лежать на спине, а нет-нет

да поворачивал. Посоветовал достать прополис, разжевывание и

прием которого в небольших дозах, поможет в выздоровлении племянника.

Пообещал принести немного смолы, что сам собрал летом

в сосновом лесу. Если ее скатывать с чем-то сладким и глотать

небольшими шариками, это тоже поможет. Много нужных советов

дал в этот январский вечер врач Смоляков Федору Ивановичу и его

жене. Успокоил, что Василий при правильном лечении и нормальном

питании, сможет поправиться.

Из аптеки вернулась Полюшка и принесла лекарства. Не раздеваясь,

пошла за бабкой Марьей. Выполнив последние процедуры,

Смоляков, отказавшись от предложенного ужина, тоже ушел.

Смоляков предупредил Федора Ивановича, что если по какойто

причине бабушка Марья не сможет поставить Василию стаканы,

то он пришлет из больницы медсестру. Но "Касаня" не отказала

и, захватив с собой стаканы, пучки с разной травой, пузырьки

и бутылочки с настоями, вместе с Полюшкой пришла к дядьке. По

дороге расспрашивала, когда у мужа началась болезнь и лечился

ли он? Тетка с дядькой встретили бабку уважительно, помогли раздеться,

извинялись, что в такой день пришлось побеспокоить.

-- День как день, -- отвечала старушка, выкладывая из сумки

свое хозяйство. Протирая стаканы, спросила:

-- Спирт или самогон найдется?

Откудова спирту взяться, а самогон-то найдется, -- закивала

тетка, наслышанная, что с помощью зажженного спирта или крепкого

самогона очищают (дезинфицируют) стаканы, а уж потом ставят

больному на спину или куда надо. Самим им стаканы никогда

не ставились, но как это делается, они знали. Тетка пододвинула

поближе к кровати табурет, поставила рядом бутылку с самогоном,

отодвинула занавеску и вывернула в лампе фитиль, чтобы в избе

стало посветлее. Поставила также стул, на который бабушка Марья

могла бы сесть и послушать больного. Поговорить с Василием ей

не удалось, так как он находился в забытьи. Прикладывая ладонь

ко лбу и груди, наклоняя ухо и прислушиваясь к тяжелому дыханию,

бабушка качала головой, расстроенно приговаривая: "Плох,

ох как плох, совсем плох... А сердечко-то молодое, постукивает,

даст Бог, выдержит".. Перекрестившись на висевшие в углу образа,

прошептала:

-- Начнем с Божьей помощью...

Стаканы ставила бабка Марья отменно, как будто всю жизнь

только этим и занималась. Федор Иванович с Полюшкой лишь помогали

переворачивать Василия.

Процедура эта оказалась не скорой, так как стаканы пришлось

ставить не только на спину, но и на бока и грудь больного.

После этого бабка Марья посоветовала, какие и когда лучше

принимать настои, передала что принесла с собой.

...С этого вечера началось лечение Василия. Почти каждый вечер

заходил Смоляков и проверял его состояние. Главной же в этом

деле оказалась бабка Марья. Чтобы сбить высокую температуру, она

несколько раз ставила стаканы, приносила настои. Процесс лечения

и выздоровления затянулся. Сперва Василий и впрямь был на грани

жизни и смерти, но уже в марте стало ясно, что жить будет.

Поправляясь, Василий точно заново старался оценить прожитую

жизнь. Много думал над тем, что будет с ним дальше, простят

ли жена и дети или не простят, получит ли он амнистию? Переживая,

понимал, какое горе своим дезертирством причинил родным

и близким.

Ему хотелось, чтобы рядом больше была Полюшка. Понимал:

как она будет себя с ним вести, так будут вести себя и дети. Пока у

девочек были каникулы, Полюшка приходила в разное время дня,

чаще -- вечером, садилась рядышком на стул, рассказывала о разных

тишанских новостях. Когда каникулы кончились, Полюшка

стала приходить после обеда: одну группу детей, покормив, провожала

в школу, а другую -- встречала и тоже кормила. Василий

впервые понял, какую огромную нагрузку выполняет его Полюшка.

А ведь он от нее почти никогда не слышал каких-либо жалоб,

кроме одной -- чем детей накормить и во что одеть-обуть? Как же

незавидна его роль в семье в последние, самые тяжелые годы! Но

что сейчас-то он мог сделать, ведь прошедшего не вернешь. Молчал

и ни о чем не расспрашивал, когда Полюшка, рассказав что-то

о детях и сельских новостях, начинала дремать. А он, глядя на нее,

такую близкую и родную, думал, думал, думал...

Она отдыхала от ежедневных семейных проблем и неурядиц,

детской суматошности и колготы. Но подремать редко себе позволяла,

чаще что-то рассказывала. Его самого о былом не спрашивала,

видно не хотела портить настроение. Все это уже прошло. Не

говорила и о том, что будет с ним дальше.

Как только Василий пришел в более-менее нормальное состояние,

ему захотелось увидеть детей. Какие они стали и как его

воспримут? Что скажут и будут ли правдивы в разговоре с ним?

Попросить Полюшку о встрече с детьми долго не решался. Еще

свежо было в памяти, как летом, перед уходом в лес, он пытался

перетянуть детей на свою сторону, но ничего из этого не вышло.

С тех пор прошло немало времени, дети повзрослели, у каждой

из девочек, кроме разве что малышей, есть собственное мнение, и

вряд ли оно будет в его пользу. Потому он и не настаивал на встрече

-- пусть уж Полюшка сама предложит. Но она не предлагала.

Почему? Значит, есть какие-то причины, только она не говорит?..

Василий терялся в догадках. А что он вообще-то собирается детям

сказать? Придут, -- думал он, -- сядут и будут на него глядеть, как

на чучело какое-то. А он им: "Здравствуйте, детки! Вы не забыли,

что я ваш папа?" -- "Не-ет, -- ответят они вразнобой. А потом

кто-нибудь спросит: -- "Ты, папа, теперь не дезертир и в лес не уйдешь?

" Могут и другие вопросики по своей наивности подбросить,

на которые вот так сразу не ответишь. Потом начнут рассказывать,

как над ними ребята издеваются, а все из-за него, папы, который

так долго в лесу скрывался. Другие-то отцы на фронте воевали,

а он в лесу отсиживался. Стыдоба-стыдобища!.. Что же делать?

Разве нормально, что прошло столько времени, а он не может с

собственными детьми встретиться? Хотя бы со стороны поглядеть

на них? Почему Полюшка об этом молчит?..

Ох, как же ждал он каждый раз ее прихода! Ворочался, вздыхал,

смотрел в окно, прислушивался к скрипу снега от шагов проходящих

мимо дома людей. Она появлялась чуть-чуть покрасневшая от

мороза, раздевалась, подходила к нему и, целуя, спрашивала: "Как

наше здоровье?" Ее ладонь ласково касалась лба, щек, а добрые,

любимые глаза оглядывали мужа, стараясь угадать его настроение

-- Полюшка никогда не была хохотушкой или любительницей

поболтать. К детям и к нему она всегда относилась внимательно,

от нее исходит удивительный дух женской доброты и спокойствия.

С ее приходом Василий сразу успокаивался и не переживал, как

только что в ожидании. А тетка говорила:

-- Весь тебя заждался, все глаза в окошко проглядел! -- На что

Полюшка отвечала, что как только дома управилась, так сразу и

пошла. Потом начинался рассказ о детях: кто чем в этот раз отличился,

не забывала передать отцу от них привет. Василия это радо

вало, но в душе чувствовал: Полюшка что-то не договаривает. Разговор

все время крутился вокруг детей да тишанских новостей.

Первое время Василий был настолько слаб, что Полюшка, подложив

под спину вторую подушку, кормила его с ложки. Дядька

над такой процедурой кормежки подшучивал:

-- Вот привыкнешь, Василь, так и будет тебя жена всю жизнь

с ложечки кормить!

После дядька с теткой, а с ними и Полюшка сами садились

обедать.

В один из таких дней Полюшка вдруг затеяла с мужем разговор

о встрече с детьми.

-- Пора тебе, Василь, и с детками встретиться, -- сказала. --

Только как сделать -- сразу всех привести или раза в два-три?

--Делай, как сама лучше считаешь, -- ответил он, знал: сделает

так, чтоб хуже не было. И не ошибся. Она и встречу с детьми

оттягивала не потому, что не хотела провести ее побыстрей, а оттого,

что на детей, в связи с его появлением в Тишанке, свалилось

слишком много разных неприятностей. Не было дня, чтобы кто-то

из девочек не приходил домой с зареванными глазами. Оградить

их от встреч с уличной ребятней было невозможно, а те говорили

напрямую то, что слышали от своих родителей. Отсюда постоянные

споры, обиды, слезы. Полюшка как могла сглаживала эти конфликты,

старалась разъяснить, чтобы меньше обид оставалось у

детей на отца. Дальше оттягивать их встречу с ним она посчитала

неразумным.

Первая встреча Василия с детьми прошла в субботу вечером.

Василия побрили, рубаху тетка посвежей дала. Полюшка привела

шестерых старших девочек: Машу, Дашу, Веру, Наташу, Таню и

Клаву. Пришли те, с кем он разговаривал перед уходом в лес. Он

не просто волновался, как пройдет встреча, а страшно переживал.

Дядька, чтобы не мешать, ушел куда-то по своим делам. Тетке уходить

нельзя -- девчонок надо потом покормить. Василий смотрел

на каждую дочь, пока они раздевались, здоровались с ним, рассаживались

на лавках: красивые, худенькие, ухоженные и заметно

подросшие. Сидели совсем как в прошлый раз и молча ждали, что

он им скажет. Даже любимица Даша глядела на него и молчала.

Молчала и сидевшая у изголовья мужа Полюшка.

Подошла тетка и улыбнулась:

-- Ну, хватя в молчанку-то играть. -- Лучше расскажите отцу,

как учитесь, как живете, спросите ево о чем-нибудь...

Наблюдая за поведением детей и замечая, что они стали какие-

то не такие, Василий задавал себе тревоживший душу вопрос:

неужели он для них стал совсем чужим? Почему они такие замкнутые

и неласковые? Куда подевалась детская доброта?.. Раньше

только являлся с работы, как они со всех ног бежали к нему и

словно репьи облепляли со всех сторон. Наверно, наговорили про

него много лишнего, вот и сторонятся как чумного...

Первой, как всегда, подала голос Даша:

-- Пап, а ты домой скоро вернешься? -- В общем-то, вопрос

простой, но он и не так прост, как кажется. Ясно, что пока лечится,

то у дядьки побудет, а как выздоровеет -- могут и забрать. Возможно,

не возьмут -- оставят. Как все это объяснить, если сам толком

пока ничего не знает.

-- Дашунь, моя мечта -- поскорее домой вернуться. А куда же

еще? Вот поправлюсь и... домой, -- ответил, улыбаясь, хотя на

душе кошки скребли. " --А если не получится, что тогда? Почему

он так самоуверен? Ишь, как одним махом все сразу порешил!

Ведь они каждое его слово запомнят".

Как бы уточняя вопрос Даши, спросила Клава:

-- Пап, а тебя в каталажку не заберут?

-- Ты, Клавдия, думай о чем говоришь! -- вспылила Полюшка.

Сдержанная и терпеливая она не выдержала, хотя дочь-то спросила

по делу.

-- А чево я, мам, не так сказала? -- обиделась Клава. -- Ребята

в классе говорят: вот подлечат твово папаню-дезертира, да и

в каталажку посадят. Девчонки зашептались, зашикали на сестру.

Клава поняла, что не надо было так говорить, ей ведь тоже жалко

и маму и папу... На глазах ее появились слезы. Поглядев на мужа,

и Полюшка опустила глаза. А Василий смотрел то на Клаву, то на

ожидавших ответа девочек, на устало опустившую голову и плечи

Полюшку, понимая, что вот он этот самый момент, когда ни перед

женой, ни перед детьми врать больше нельзя, а говорить надо только

правду, какой бы горькой она ни была...

-- Клава... -- вздохнул ласково. -- Поди ко мне деточка, поди

умная...

Девочка нерешительно встала со скамейки и осторожно, будто

чего опасаясь, приблизилась к отцу. Встала, вытянувшись в

струнку, хрупкая, беленькая, тонкая, как былинка. Василь взял ее

за ладошку и попросил сесть рядышком, на кровать. Все молчали.

Полюшка в ожидании, что же задумал муж, напряглась. А Василь

поглядел в глаза Клавы и аж вздрогнул -- капля в каплю Полюшки

глаза: доверчивые и добрые. И не только у Клавы, у многих дочек

глаза матери -- как же это прекрасно!.. Тетка тоже замерла у загнетки

в ожидании.

-- Ты правильно сказала, детка, что меня могут забрать, потому

как я, не послушав маму, не был на фронте... Говорил, и вы, наверно,

помните, что делал это ради вас и вашей мамы... Василь помолчал.

-- Сейчас я об этом жалею. Понимаю, что перед всеми, всеми

сильно виноват. Простите меня, если можете... -- И закрыл глаза,

не зная, что говорить дальше. На душе, однако, стало как-то легче,

спокойней, будто тяжелый груз, мучивший все эти годы, свалился

с плеч. Погладив руку дочери, добавил: -- А насчет того, когда домой

приду, скажу так: раньше или чуть попозже, но твердо приду и

больше вам, родненькие мои, краснеть за отца не придется...

Наступило долгое молчание. Потом Василий добавил, что им

сейчас приходится из-за него много плохого выслушивать и переносить

как в школе, так и на улице, но все это пройдет. Напомнил,

что надо хорошо учиться, помогать маме и друг дружке.

Спросил самую старшую из дочек Машу, не жалеет ли она, что

не пошла в восьмой класс? Та, сколько помнил, была в разговоре и

в жизни молчаливой. Теперь заметно повзрослела, выглядела ладной

-- видать, те, у кого работала, неплохо кормили.

-- Нет, папа, не жалею, -- ответила дочь и покраснела.

-- А ты, Дашунь, как думаешь насчет учебы? -- спросил свою

любимицу.

Та без раздумья, будто ждала такого вопроса, сказала, что окончит

десятилетку, а потом видно будет. Хотят учиться дальше Вера

с Наташей, а Клава с Таней об этом пока не думали. Тихая, спокойная

Таня спросила, будет ли он, когда вернется домой, опять

рассказывать им сказки?

"Какие же еще маленькие его детки, им бы сказки слушать, а

приходится столько в себе носить..." -- чуть не заплакал Василий.

А вопрос пришелся всем по душе, девчонки сразу загалдели,

с них будто кто снял оцепенение, в котором до этого находились.

Полюшка с теткой улыбнулись. Полюшка даже попросила мужа:

-- Я тоже прошу избавить меня хотя бы от сказок.

-- Все, все понял и обещаю, что сказки вам будут, и рассказывать

есть о чем!

Кто-то вспомнил, что мама так и недорассказала сказку про

доброго лесника, потом начали вспоминать какие сказки раньше,

еще до войны, слышали от папы...

Вернулся с морозца дядька и сели ужинать. Когда после ужина

дети ушли домой, Полюшка долго, ничего не говоря глядела мужу

в глаза. И без слов ясно, что разговор со старшими вроде получился.

Завтра в обед будет встреча с младшенькими. Полюшка начала

рассказывать, какими они стали, больше всех говорила о самой

младшей, какую он еще и не видел, Любаше.

-- Как не видал? -- перебил Василь жену. -- А тогда?

-- Это была еще ма-алюсенькая деточка, а теперь -- детка, да

какая! Сам увидишь завтра, -- сказала и стала благодарить дядьку

с теткой, а потом собираться домой.

Конец января. Утро. Солнце зависло над крышей невысокого

деревянного дома. Сквозь марлевую пелену оно светит робко,

стеснительно, будто только что проснулось и еще не успело протереть

свое светлое личико. Но скоро пелена рассеется, спадет, и оно

засветит ярче, словно напоминая своими теплыми лучиками, что

до весны осталось не так уж и много.

Вошедший в избу со двора дядька, отряхивая шапку, сообщил,

что снегу навалило и мороз под тридцать.

Василий лежал в постели и ждал Полюшку с детьми. Переживал

-- не замерзнут ли, хотя тут идти-то всего-ничего. Встреча с

малышней его волновала меньше, скорее всего, потому, что стар

шие дочки после разговора с ним уж точно с младшими сестрицами

"поработают", вновь повторять свои "откровения" ему уже

не придется. К младшим дочкам, из которых трое -- Варя, Валя и

Аня учились в начальной школе, а четверо -- Лида, Катя, Нина и

Любаша в школу еще не ходили, его всегда влекло больше. С ними

интересней общаться, играть или что-то рассказывать. Нравилась

их открытость и радость от встреч.

Тетушка -- молодец! Она приготовилась и в этот раз кормить

всю ораву. Как же много она делает для его семьи! -- думал Василий.

Предупредив жену и племянника, чтоб не ждали, дядька ушел

по своим делам. Василий догадывался, что детский крик и гвалт

ему порой в тягость, потому и уходил из дома. А тетка к детской

толкотне и шуму относилась спокойно.

Наконец с улицы послышались шаги и звонкие голоса -- пришли!

С волнением Василий наблюдал как вместе с Полюшкой и

клубами белого пара в избу ввалилась куча девчонок. Знал по опыту,

что вести себя скованно, как, к примеру, вчера старшие, эти не

будут, потому что бесхитростны: у них что в голове, то и на языке.

И самому тоже надо быть попроще, думал он. Можно что-то рассказать,

а лучше больше слушать. Дети сами столько порасскажут.

Мысленно поругал себя: вот лежит в кровати, а жена приводит ему

на показ, чтобы ублажить, собственных деток. Ишь, какой герой

заявился из леса! Но эта мысль всплыла и быстро улетучилась, а

все внимание полностью переключилось на детей. Пока прикидывал,

как и с чего начать разговор, Полюшка, раздевшая и рассадившая

детей на лавках, присела рядом с кроватью мужа и, взяв на

колени самую младшую -- Любашу, сказала:

-- Всё, всё, детки, успокоились, кончаем шуметь. Давайте хором

скажем, к кому мы пришли!

"Зачем она это придумала? -- заволновался Василий. Рассказала

б кто как себя ведет, кого-то похвалила... А то -- "к кому

пришли"!.. Но дети кое-как шумно, вразнобой прокричали, что

пришли к папе.

-- А что мы ему скажем?

"Ну и выдумала! "Что скажем"!.. -- снова заерзал Василий. --

Прямо как в школе, а она -- учительница!

Дети же хором поздоровались:

-- Здравствуй, папа!

-- Правильно, детки, молодцы! Папка наш болеет, и ему надо

выздороветь...

Василий наблюдал за тем, как жена старалась сделать ему приятное,

и ему вновь стало стыдно. Вообще-то понимал, что этого

явно не заслужил. На вопросы матери отвечали все, кроме Любаши.

Малышка глядела на него широко открытыми глазами и так

внимательно, что он аж поежился. Попросил Полюшку посадить

дочку рядом с собой. Та не хотела, но кое-как, общими усилиями,

уговорили. Все внимание теперь переключилось на них.

-- Любаша такая большая... -- Василий нежно поглаживал

спинку и ручки дочери. -- Я твой отец, твой папа -- знаешь об

этом?

-- Не помню, -- тихо и не сразу ответила девочка, глядя почему-

то на мать.

-- Вот те раз! -- воскликнула Полюшка. -- Вчерась говорила

как надо, а ноня позабыла!..

-- Ты из леса? -- спросила вдруг Любаша Василия и уставилась

круглыми глазенками.

-- Откуда узнала?! Скажи папе -- откудова? -- стал допытываться

Василий. Господи, этой-то крохе зачем знать, что он скрывался

в лесу?

Полюшка хотела что-то сказать, но Василий отмахнулся и --

снова Любаше.

-- Услыхала, а сказать боишься, потому как за это по попке

получишь -- "на-на-на, на-на-на"? Так?.. Все так, но ты не бойся,

никто тебя не тронет, это я, твой папа, тебе говорю!

Девочка долго молчала, то поднимая, то опуская глаза, потом

поглядела на маму, а та кивнула: говори, мол, не бойся, ну и девчушка

выдала.

Даже Полюшка расхохоталась.

- Надо же, - смеялась она: "Нана по зоп-зоп"! Ха-ха, первый

раз такое от нее слышу. Значит, коли что не так, то няни -- старшие

дочки по попке наказывают! -- пояснила мужу.-- Скажу, чтоб

прекратили.

В общем ответ Любаши всех развеселил.

-- Ты попроси нянь, -- сказал Василий, -- чтоб рукам волю не

давали. Такого раньше у нас не было.

-- Ничего, теперь вместе будем порядок наводить, -- согласилась

Полюшка.

Дальше пошло проще. Валя, учившаяся в третьем классе, спела

песенку про березоньку, что стояла в поле. Песенка всем понравилась,

она хотела спеть что-то еще, но опередила Нина, спев

"В лесу родилась ёлочка". Осмелев, прочитала стишок Любаша.

Стишок адресовался бабушке Оле на Рождество:

Мальсик- с-пальсик

Влес на стакансик.

Стакансик -- хлуп.

Подай, бабуска лупь.

Баба Оля тотчас же одарила всех конфетками. Желающих выступить

после этого сразу прибавилось. Детская самодеятельность

доставила радость не только Василию, но и Полюшке с тетушкой.

Всем как-то стало веселей и спокойней.

...Вот и увиделся Василий с детьми. Полюшка постаралась. Все

хорошо, если бы за его дезертирство не страдала семья. Полюшка

это пыталась скрыть, чтобы не тревожить лишний раз мужа, но

дети есть дети: их откровенность порой ставила Василия в тупик.

Только теперь до него в полной мере дошло, что он натворил для

семьи своим сумасбродством. Хорошо, что решил открыться перед

старшими детьми и попросить у них, у Полюшки и дядьки с

теткой прощения. Зачем теперь-то юлить, хитрить, какая ему в том

выгода?

Тревожил вопрос -- когда же все это закончится и закончится

ли? Понемногу стал поправляться, но что дальше? Дети и жена

ждут не дождутся, когда вернется домой и в семье начнется жизнь,

которая была до войны. Василий же был не уверен, что та повторится.

От встреч с детьми осталось двоякое впечатление -- он

вроде бы с ними вместе, чему все рады, но он до конца и не с ними,

так как впереди слишком много неясного...

Больше месяца Василий лежал в кровати так, как укладывал его

дядька: то на одном боку, то на другом, то навзничь или ничком.

Страшно неудобно, но так надо, так велел дядьке Смоляков,

а старик в точности выполнял наказ врача. И Василий начал понемногу

поправляться. Понимал, что от смерти его спас не только

доктор, но и бабка Марья со своими стаканами и настоями из трав,

а также дядька с теткой и особенно -- Полюшка. Казалось бы, радоваться

надо, самое ужасное позади, но особой радости Василий

почему-то не испытывал. Полюшка сразу заметила, что муж какойто

невеселый, задумчивый, а порой и просто мрачный. Спросила

раз, другой -- отмахнулся: мол не обращай внимания и не переживай,

все нормально. И он даже пытался настраивать себя, быть

повеселей, подобрей и повнимательней к жене -- надолго его не

хватало. "А все от того, -- думал он, -- что сам не знаю, как сложится

жизнь дальше".

Вот Полюшка всегда приходила в бодром настроении. Мало ли

что ее волновало и тревожило, но внешне это никак не было заметно.

А уж житейских-то проблем у жены хватает. Обратил внимание,

что одеваться стала лучше: то кофточку с юбкой посвежей

наденет, то красивый платок на голове появится, а на шее -- простенькие

бусы, что когда-то к празднику ей купил. Своим видом

Полюшка всегда являла дух бодрости и спокойствия. К тому же и

сама была на загляденье -- после уличного морозца щеки розовые,

глаза радостные и искристые, к мужу -- добрые и ласковые.

"И чему радуется? -- думал он молча. -- Неужто не доходит,

что радоваться-то пока нечему?.." Ему порой даже становилось

жаль жену, которая ради него так старается.

Но у нее совсем другой характер, другое отношение к жизни.

Полюшка радуется, уже тому, что он живой и рядом с ней, а не гдето

в лесу. Ее радуют дети, которые подрастают такими добрыми

и умными. Эх-х, почему бы и ему не порадоваться вместе с ней?..

Для чего люди вообще-то живут, как не ради счастья детей, внуков

и правнуков? Своим отношением к детям, к жизни она как бы

подсказывала мужу, что за жизнь надо бороться и не вешать носа.

Он же ударился в капризы: одно не нравится, другое раздражает,

о третьем лучше и не говорить. В смысле -- о новостях, которые

она ему при встречах рассказывает. Они о войне и самые разные, а

ему, вишь ты, неприятно! О чем же тогда говорить, коли в Тишанке

почти все связано с войной?

В этот день Полюшка сидела на стульчике рядом с кроватью и

вязала кому-то из девочек шерстяные носки. В избе тепло и тихо.

Дядька с теткой во дворе. Еще вчера решили зарезать старого петуха

и сварить на бульоне лапшу. Василий с Полюшкой изредка

бросают друг на друга короткие взгляды и молчат. Она нет-нет да

улыбнется и опять вяжет носок. -- "Интересно, о чем сейчас думает:

обо мне или о чем-то своем? Ей есть о чем подумать... И

самому скоро тоже один вопрос предстоит разрешить... -- Всё, с

завтрашнего дня, а может, и с нонешнего вечера начну потихоньку

ходить! Пошатает, пошатает да и перестанет голову кружить. Хватит

в постели валяться, от этого одни дурные мысли в голову лезут.

Вот пойду к председателю колхоза и попрошу себе работу... Хотя

бы попервам конюхом или сторожем, а потом можно и плотником

или еще кем. Заодно и о себе намекну, ведь обещал же тот дядьке

попросить кого надо... Хотя с этим можно и повременить, а вот на

работе себя показать надо. Да-а-а, о чем же все-таки, Полюшка,

думает?.."

Зевнув, сказал:

-- Давай погутарим, что ли? А то молчим и молчим.

-- Про что гутарить-то? -- поглядела Полюшка на мужа. -- О

детях рассказала, а сельские новости все больше о войне, а ты ж

их не дюжа любишь... -- Отложив на лавку недовязанный носок и

клубок, улыбнулась: -- Ладно, слушай. -- Помнишь в школе тебя

учил Мальцев? Суховатый такой мужичок, охотник заядлый, ты о

нем сам не раз рассказывал.

-- Ага, был такой, учился у него. Всех мужиков со школы сразу

в армию забрали и его тоже.

-- Без ноги домой вернулся, -- вздохнула Полюшка. -- И совсем

больной. Жил при школе. А вчерась, дочка Наташка сказала,

помер. Ноня на кладбище у церкви похоронят. Вот тебе новость, и

никакой радости в ней нету.

-- Хороший мужик был... -- помрачнел Василий. -- Первоклашек

учил... Детишки любили его, царство небесное...

-- А Сережку Балашова ты, наверно, и не вспомнишь? -- Глянув

на часы, Полюшка заспешила с вязанием: уж так Даша просила

связать ей носки, потому как старые все в дырках. -- Так вот,

о Сережке. Закончил малый школу и на фронт ушел. А недавно

инвалидом возвернулся. Шейный позвонок ему сильно повредило.

Врачи шею так в корсет затянули, что голову не повернуть. Директорша

взяла Сережку учителем по военному делу, хотя какой с

него учитель?

-- Это почему же? Хоть и молодой, а повоевал, -- не согласился

с женой Василий. -- Да и куда ему окромя школы?

-- Что так, то так... Люди говорят, он раньше на учителя мечтал

выучиться. Сестра у него тоже учительница.

-- Вот и пускай работает. Со временем навострится.

-- Хватя или ишо об чем? -- спросила Полюшка.

-- Давай, только поинтересней чево-нибудь...

-- Ладно. Последнее расскажу и домой пойду. -- Помнишь работал

врачом в нашей больнице Алексей Сергеич? Фамилию забыла,

но операции делал всякие и хорошо получалось.

-- Помню, как не помнить. Ево, кажись, тоже на фронт забрали.

-- Вот-вот, забрали, а теперь вернулся. Говорят, в немецком лагере

побывал, из-за чего на работу не сразу взяли. Все проверяли,

проверяли...

-- Откуда узнали, что в лагере был? -- насторожился Василий.

-- О-о, кому надо, все узнают. Да он и сам не скрывал. Чево

таить-то, все равно от людей не скроешь. Но у него ж там закрутилось

как: какой-то мужик со Старой или Верхней Тишанки тоже

попал в тот лагерь. Заболел там и чуть концы не отдал. А хилых и

больных там в печках сжигали. Страсть!.. -- побледнела Полюшка.

-- Но мужику этому крепко повезло -- врач-земляк встретился

и помог. Можно сказать, с того света вытащил.

-- Надо же, как в жизни бывая... -- покачал головой Василий.

-- Врач-то помогал и таблетками, и едой, да не одному ему,

другим тоже. И этот мужик теперь поехал в Чиглу и рассказал там

все как было про Алексея Сергеича.

-- Так сам и поехал, ни с того ни с сего? -- удивился Василий.

-- Почему ни с того ни с сего? Узнал от людей, что тот без работы

мыкается -- подсобил доброму человеку.

-- Чево тут скажешь... -- почесал голову Василий. -- Здорово,

когда люди друг дружке в трудностях помогают...

-- Ты, Василь, чего-то задумал! Говори как на духу! -- посерьезнела

вдруг Полюшка. -- Дерганый какой-то стал!

-- Говорить-то пока и неча, -- вздохнул Василий.

-- Не юли, будто не вижу какой хмурной!

Василий вздохнул:

-- На днях думаю к председателю сходить и какую-нибудь работенку

себе попросить. Хватя валяться. И вам полегче будя...

-- Какую работенку-то?

-- Можно конюхом, скотником, а как окрепну, так и плотничать

смогу. Весной можно на сеялке или траву косить, но это попозже...

Слушая мужа, Полюшка даже перестала вязать, так обрадовалась.

В самом деле, сколько можно за счет дядьки с теткой семью

кормить, пора и самому зарабатывать, -- подумала она, в вслух

сказала:

-- Верно гутаришь, надо за дело браться, тогда и люди будут

меньше на нас коситься. Председатель-то обещался за тебя постоять.

А потом и к участковому загляни. Скажи, мол, думаю вот

так и так, да поспрашай, чё там у них насчет тебя. А я к Дубкову

наведаюсь и Христом Богом ево за тебе попрошу. Авось сообча чёнибудь

и получится...

Бросив взгляд на часы, Полюшка вскочила: домой опаздывает,

девчонки со школы прибегут, а у нее ничего не сварено. Да и на

вечер надо готовить. Сунув в мешочек клубок со спицами и недовязанным

носком, стала одеваться. Перед уходом чмокнула Василя

в щеку. Попрощавшись в сенях с дядькой и теткой, хлопнула дверью,

и вскоре ее быстрые шаги донеслись уже с улицы. А потом и

стихли.

Ходить Василий начал, что называется через себя: понемножку,

по чуть-чуть, так как вначале голова сильно кружилась. Но круто,

по три раза в день: утром, в обед и вечером -- и с того самого

дня, как с Полюшкой поделился своими планами. К концу недели

наметил сходить к председателю колхоза и определиться с работой.

Тетка вызвалась было помочь, но Василий отрезал: "Сам!" --

"Сам так сам". -- Тетка отстала. Дядька же сидел за столом и молча

наблюдал, как племяш, опираясь руками то на печь, то на стену,

ковылял до лавки и садился передохнуть, а потом поднимался и

опять корячился тем же путем обратно.

-- А сильно тя, брат, подкосило, -- зевнув, заметил дядька. --

Ишь, как руки-ноги трясутся. Ну ничево, дня через два-три слабость

пройдет и голова кружиться перестанет.

В обед наскоро накоротке забегала навестить Полюшка. Иной

раз поддерживала мужа при ходьбе. Ей Василий не отказывал --

наоборот приятно. Он ее обнимал, а кровь внутри просто бурлила.

"Соскучился, однако, по тебе, -- шептал ей на ухо. -- Так соскучился,

что сердце ходуном ходя! Вот послухай, как стучит!" --

"Ладно-ладно, верю! -- смеялась Полюшка. -- Только шалить не

надо. Всему свое время..."

В обед, когда солнце уже пригревало, Василий с Полюшкой

выходили во двор подышать свежим воздухом. Потом опять возвращались

в избу. Раздевая мужа, Полюшка говорила, что зиму,

можно сказать, пережили. Затем тетка ее кормила, а он ложился

отдыхать. Вскоре Полюшка уходила домой, к детям.

Через неделю Василий стал ходить вполне самостоятельно,

свободно, и голова, уже как прежде не кружилась. Шепнул Полюшке,

что скоро переберется домой. Тут-то, у дядьки с теткой, жил как

в раю, но дома жена и дети, об чем речь? Все годы, что провел в

лесу, мечтал хоть бы на часок попасть домой. Ясно, что отвык от

семейной жизни, но ничего, привыкнет, хватит скитаться.

-- Как думаешь, где Фокина завтра лучше поймать -- в правлении

или другом каком месте? -- спросил Василий дядьку. -- В

правление итить чевой-то боязно: там толкутся кто с чем к председателю.

По Рожкову помню.

-- Это так, -- согласился дядька. -- Дел у него хватая, вот и

лезут все. Да правленцы с бумажками как крысы снуют. Я бы ево

на ферме подловил, он их кажный день объезжая.

-- И я так думал, да твово совета хотел услыхать. -- Василию,

конечно не хотелось торчать в правлении. Это ж сколько глаз будет

со всех сторон сверлить, да сколько вопросов посыпется? А они

ему совсем ни к чему. "Дядька прав, -- думал, -- дожидаться лучше

на ферме. Все равно проситься на работу туда стану, скотником

или конюхом. Там и погутарить можно. А доярки не помешают, у

них как раз начнется дойка. Только вот когда лучше застать -- утром

или вечером? Может, Полюшку послать к Клавдии Кузьминой,

уж та ей все как есть обрисует. Или даже самому вместе с ней

прошвырнуться? Раз решил выходить на работу, то чево уж в избе

отсиживаться?..."

Увидев, что Василий вечером стал одеваться, дядька удивился:

-- Куда на ночь глядя?

-- Да домой пройдусь. Хочу с Полюшкой к Клавдии Кузьминой

сходить. -- Рассказал про свою задумку. Дядька ее одобрил.

Полюшка, хотя и не ожидала увидеть мужа, встретила его радостно.

А вот дети не так как бывало раньше -- сдержанно, вроде

как и не родного. Только Любаша, видать запомнившая его по недавней

встрече, вдруг подскочила и прыгнула на руки. Остальные

остались на местах. Ну а чего обижаться? Столько времени где-то

скитался... "Так и должно быть, -- вздохнул Василий. -- За их

доверие надо еще ой как попотеть..."

Узнав, куда и зачем идти, Полюшка быстро оделась и вскоре

они шагали по почти безлюдной зимней улице. Кое-где из труб

изб поднимался легкий дымок, но люди топят печи утром, вот когда

густых дымных струй хоть отбавляй. Дошли быстро. Полюшка

постучала в окно. Узнав, кто пришел, Клавдия тут же открыла

дверь. С Полюшкой обнялась как с сестрой, с Василием поздоровалась

суховато. "Вот так завсегда теперь будя, -- подумал Василий

и вздохнул. Это ишо ничево, а может быть и хуже..."

Вошли в избу, поздоровались с лежавшими на печи детьми.

Гм, разговаривать при них как-то... Полюшка без слов поняла сомнения

мужа и хотела уж было предложить Клавдии выйти в сени

или на двор, но Василий вдруг передумал: чего уж теперь таиться

и шушукаться по углам, будто воровать собрались? Пускай люди

знают, что о работе гутарили. Он будет работать насколько сил хватит

и от этого теперь не отступится!..

Разговор получился недолгим, но полезным. Оказывается, на

Клавдиной ферме позарез нужен скотник. А вот когда приедет завтра

председатель, сказать затруднилась. По-разному бывает: то к

утренней дойке, а то -- к вечерней. Сегодня был с утра, а завтра,

скорее всего, появится вечером. Василий уже решил, что пойдет на

ферму утром, а лучше -- к обеду, пока оглядится, чего-нибудь поделает,

а там, глядишь, и председатель приедет. Поговорили о том

о сём и разошлись. В сенях Клавдия Полюшке шепнула:

-- Это хорошо, что Василий надумал выйти на работу, а то

люди между собой уже гутарят: больно надолго разболелся.

По пути зашли к дядьке. Василий сказал старикам, что переселяется

домой. Тетка, ясное дело заохала: как же так сразу! -- а по

глазам дядьки видно, что такое решение одобряет. Выходить на работу,

а значит, и к людям, все равно придется. Чего время тянуть?

Чем быстрей, тем для Васьки же лучше и будет.

... А вот еще загвоздка -- ложиться спать с Полюшкой. После

такого большого "семейного перерыва", да когда в избе дюжина

девчонок и каждый вздох, движение и шепот родителей видят и

слышат столько детских глаз и ушей... Ох, непросто... Вспомнил

Василий, что из-за этого "неудобства" всегда с ранней весны и перебирались

с женой спать в сени, а по теплу -- в сарай. Завтра первый

день весны, но на улице крепенький ночной морозец, в сенях

не поспишь. Лежали потихоньку, между собой переговаривались,

ощущая тепло, дыхание и близость тел. "Своевольничать -- нини-

ни!" -- шепнула Полюшка. На гулянках до войны про это "нини-

ни" шустрые мужики в Тишанке пели частушку:

-- Я свою Наталию,

Обниму за талию,

Ну а ниже -- ни-ни-ни,

Только в выходные дни.

"Странно, что такие мысли вертятся в голове, -- подумал Василий.

-- Хотя... чего ж тут странного?.." Да, для него это была

непростая ночь. Уснул не сразу. В полусонном забытьи всплывали

картины из лесной жизни, потом, как бы сбрасывая сонные наваж

дения, душевно наслаждался домашней постелью, где рядом с ним

лежит любимая Полюшка, а кругом -- их девочки...

Обняв Полюшку и перекрестившись, Василий вышел во двор.

Какое-то время постоял на порожке, потом, вдыхая свежесть весеннего

воздуха, прошел через неширокую калитку к огороду. За

сараями остановился, огляделся и снова вздохнул полной грудью.

Чудно-то как вокруг! Первый день весны был теплым и солнечным.

На небесном куполе лишь кое-где виднелись насквозь просвечиваемые

солнцем легкие облачка. Ветки кустистой черемухи

и вишен сплошь в густой изморози. Снег на огороде ровен, мягок

и пушист, отсвечивает бессчетным числом серебристых блесток и

слепит глаза. Под лучами солнца в закутках, изморозь уже начала

подтаивать. По днищу неизвестно как тут оказавшегося старого

ведра с крыши сарая монотонно стучат прозрачные водяные капели.

Там, где появлялась влага, почти сразу начинал подниматься

легкий парок. Снег скоро присядет, потеряет свою свежесть и

пышность. Наконец-то -- весна! Такой красоты Василию в лесу не

приходилось наблюдать, да там и не до красот, в общем-то было.

Застегнув на все пуговицы фуфайку, так как еще покашливал, он

не спеша вернулся в сарай, взял вилы и пошел по стежке в сторону

речки. Перейдя мост, поднялся на бугор и свернул на проезжую

дорогу, ведшую к колхозным коровникам.

Для скотника основное орудие труда -- вилы. Четырехрожковые

вилы у Василия легкие, острые с удобным цевьем. Он ими столько

соломы наскирдовал, а возов сена перевозил, так и не сосчитать.

Теперь вот на ферме ему послужат. Тут придется не только корм

возить да коровам раздавать, а и навоз из коровников убирать.

Кроме дежурной доярки на ферме никого не было. Доярка совсем

молоденькая, и чья она, Василий не знал. На вопрос, приезжал

ли утром председатель, ответила, что не был. "Это хорошо, -- подумал

Василий, значит вечерком заглянет". Надо было чем-то заняться.

Найти работу особого труда не составило. Обойдя коровники

со всех сторон, кроме соломы, да и той совсем мало, никакого

другого корма не нашел. Значит, коров кормят соломой, а сена нету.

Какие же с соломы могут быть надои? Ломать голову не стал, а

занялся уборкой от коров навоза. Потом вместо дежурной доярки

натаскал соломы и раздал ее охапками коровам. Худые, голодные,

грязные буренки и такому корму рады. Соломы хватит на вечер

и на утро, а потом придется завозить от стога, что километрах в

трех от коровника. Брать самовольно подводу и ехать за соломой

не решился, да и работы без того пока хватит. Вычистив коровники,

перешел в помещение, где содержались колхозные лошади. Конеферма

небольшая, сена для лошадей тоже не было. У коновязей

крутился паренек лет четырнадцати, видно, в школу ходить бросил

и его закрепили ухаживать за лошадьми. Василий узнал, чей он,

что зовут Сашей, о себе рассказывать не стал. Тут был порядок.

Вновь ушел в коровники. Там появилась заведующая и стали собираться

доярки, как пожилые, так и молодые. Сказал заведующей,

для чего пришел и что управился без нее сделать. Обрадовалась.

С бабами, кроме Клавдии Кузьминой, в разговоры не вступал.

Чувствовал, что между собой шушукаются, его обсуждают. Теперь

начнут повсюду полоскать, но надо привыкать. Свободное

время до вечерней дойки еще было, и он решил сходить домой

перекусить.

...Председатель подъехал к коровникам на легких санях, когда

было уже совсем темно. Из-за легочной болезни одет тепло: кроме

пальто накинул на себя старый тулуп. Привязав лошадь и подкинув

ей из саней сенца, быстрым шагом зашел в коровник, где как

раз началась дойка. Пообщался с заведующей. Та, видно, рассказала

про Василия, после чего Фокин подошел к нему. Свет от двух

фонарей в коровнике был такой тусклый, что друг друга толком и

не разглядеть.

-- Так ты и есть племяш Федор Ивановича? -- спросил Фокин.

-- Да вот... переболел и вышел... -- Василий, опершись на

вилы, окинул взглядом крупную фигуру председателя.

-- Давай-ка зайдем в закуток заведующей, там чуть посветлей

и поудобней, чем тут на проходе, -- предложил тот. По пути сообщил,

что заведующая его появлению довольна и просит отсюда

не забирать. Зашли в комнатушку со столом, сбитым из досок, и

двумя лавками, сели. Лампа коптила. Председатель закашлялся.

Протянув руку, Василий убавил фитиль. Откашлявшись, Фокин

пожаловался: -- Совсем легкие замучили. Да ладно об этом. Как

видишь, плохо у нас. Коров кормим соломой, да и той, боюсь, не

хватит. Какая еще весна сложится? Вот так езжу и всех озадачиваю...

Ко мне вопросы есть? -- спросил вдруг Василия.

-- Да нет вопросов... -- смутился тот. -- Ежели не будете против,

то тут и останусь.

-- Вот-вот, меньше вопросов, а больше дела. Будешь здесь и за

скотника, и за плотника, и солому на санях заодно от стога подвозить.

Учить тебя нечего, сам знаешь, чем заняться. Лошадки тоже

под твою ответственность. Паренек молодой, неопытный, подучи

его. Постараешься -- зачтется, уж и я где надо свое слово скажу.

Учти. Да, подлатай ворота, окна, загон совсем развалился, навоз

сваливали куда зря... -- Фокин спешил на другие фермы. Подошли

к бидонам, в которые доярки сливали из ведер надоенное молоко.

-- Ну вот и весь наш надой... -- Горе да и только! Был бы путевый

корм, да где сейчас взять? Кругом так...

-- Столько сена в лесу было! -- вздохнул Василий.

-- Сена было много не только в лесу, его и на лугах хватало.

Одна загвоздка -- косить некому! -- сердито рыкнул Фокин. Бабы

на полях, и на фермах, и дома лямку тянут. Раньше-то мужиков,

сколь было, а теперь они одни, не разорваться же? Сюда добираются

пешком, и тут, сам видишь, грязь, темнота, удобств никаких.

Тяжко молочко достается...

Василий слушал и поругивал себя: "Ну чево, дурак, насчет лесного

сена брякнул? Будто Фокин сам не знает. Хотел-то как лучше...

Эх, хорошо б звено косарей летом подсобрать... Только не

надо выпендриваться, да в передовики вот так сразу лезть..."

Вышли из коровника. Небо чистое, светил месяц. Пока Фокин

накидывал тулуп, Василий отвязал лошадь и подал ему вожжи.

-- Разговор как-нибудь продолжим, -- кивнул председатель,

усаживаясь в сани. -- И совет: если будут коситься, наезжать или

поносить -- терпи. А куда денешься? Все со временем обладится.

-- Да у меня мыслишка есть -- сказал Василий, когда Фокин

уже собрался трогать лошадь.

-- Ну-ну, говори.

-- В лесу еще приметил штук шесть, а то и боле, стожков сена.

С прошлого лета стоят. Видно, кто-то накосил, сложил и оставил.

Может их забрать? На подводах перевезти? Проехать можно.

-- Мысль дельная, сенцо пригодится. Бери подводу, а то и две,

и с Саней туда, а я с лесником завтра потолкую... Ну-ка нагнись

поближе? -- попросил председатель. -- Не хочу, чтоб слышали...

Василий нагнулся.

-- Небось чего-нибудь из еды на старом месте осталось, а?

Можешь не отвечать. Если осталось -- забери. Пускай это будет

твоей семье как помощь от колхоза. Не пропадать же добру. Только

без болтовни, понял?.. Но-о, пошла! -- громко крикнул Фокин на

лошадь, и та, развернувшись к дороге, легонько затрусила. Председатель

уехал, оставив удивленного Василия.

"Надо же, даже про заготовки, оставленные в схроне, вспомнил.

А ведь и правда, как за сеном поеду, можно забрать. Пацана

отпущу пораньше, а сам задержусь и заберу. То-то Полюшка обрадуется...

Дойка скоро закончилась. Василий шел домой вместе с Клавдией.

Разговаривали о детях и ее погибшем муже. На перекрестке

двух улиц разошлись в разные стороны. Василий был страшно доволен:

работал, и с Фокиным поговорил хорошо. Будет, чем Полюшку

порадовать.

Конец марта. День заметно прибавился. Небо, как по заказу --

ясное, безоблачное. Все ощутимее пригревает весеннее солнце. К

обеду от избяных соломенных крыш и появившихся на дорогах лужиц

и проталин во всю кучерявится пар.

А с вечера, когда голубой, бездонный небосклон сплошь высвечивался

яркими звездами, когда сумеречную благодать освещал

помолодевший месяц, замолаживало и лужи покрывались тонким,

хрустящим ледком. В эти ночные часы дышалось необыкновенно

легко, а морозец лишь взбадривал. К утру деревья, кустарники,

прошлогодние пожухлые стебли трав и все, что людей окружало,

покрывалось серебристым инеем. Он нежен, хрупок и красив. Но

природная красота инея будет совсем недолгой. Пригреет дневное

солнышко, и он, как сказочная картина, незаметно исчезнет, превратившись

в повсеместное парование. Весна прощается с остатками

зимы...

Василий возвращался с работы поздним вечером. Раньше никак

не получалось. Под ногами похрустывал уже схватившийся

морозцем ледок. Весенние дни были всегда Василием любимы.

Весна его бодрила и придавала силы, весной легче дышалось, работалось

и жилось.

Вот и в эти мартовские дни он словно наверстывал упущенное,

то, что за время дезертирства недоработал, недоделал. Вспоминалось,

как тосковал по любой работе в лесу. Думать об этом сейчас

не хотелось, да и зачем? Председатель и заведующая им довольны.

Приехав на днях на ферму, Фокин сказал заведующей:

-- Коровки-то стали вроде как поухоженней, верно?

-- Да слава Богу! -- закивала та. С приходом Василия на ферму

ей и в самом деле стало намного легче. Ему не надо напоминать,

что, когда и как делать. Василий сам себе находил работу и

не спорил. Она только о чем-то подумает, а он уже берется и делает.

Ферма стала смотреться уютней: окна, двери, ворота поправил,

раньше-то дуло со всех сторон. В лесу он находил в работе лишь

успокоение, да и то на время. Успокоение и сейчас получает, но

такой ненасытности к любой работе давно не испытывал. Иногда

кто-то из молодых доярок заботливо напоминал:

-- Отдохнул бы, дядь Вась, устал небось... -- Девушкам было

лет по шестнадцать-семнадцать, такие же, как его дочки Маша и

Даша. Василий согласно кивал, что-то отвечал но продолжал работать.

"Как же так можно, -- шептались и качали головой доярки.

-- С утра допоздна без разгиба и без минуты отдыха. Прямо

какой-то двужильный!"

Хотя Василий слышал в свой адрес и обидные словечки, и едкий

противный смешок: "Небось прощенье себе зарабатывая!.."

Он-то знал, кто это говорил, но молчал. Вспоминались слова председателя,

чтобы терпел и ни с кем не связывался.

Кроме дядьки с теткой, Василий с Полюшкой никуда не ходили.

Василий и раньше не любил таскаться по гостям, да и к себе

никого не приглашали. При такой-то семье это было просто невозможно.

Теперь же вообще не хотелось людям на глаза показываться:

если б не работа, то что и делать. Она спасала.

А как с сеном провернул? Председатель такого и не ожидал!

Он-то думал: ну привезет с десяток вязанок, а получилось целых

шесть возов отборного лесного сена. Паренек Саша, которого брал

с собой, когда вертались на ферму, с восторгом рассказывал, что

если бы не дядя Вася, то из леса им ни за что бы не выбраться. Да

понятно: за время, что прожил в лесу, Василий изучил все тропы,

потому и пробирались не напрямую, а окружным, извилистым путем.

Кое-где, правда, не обошлось и без помощи топора, который

Василий прихватывал с собой на всякий случай.

В последнюю поездку Василий паренька не взял, потому как

решил забрать из схрона оставшиеся продукты. Их оказалось не

так уж и много: с мешок проросшей картошки, столько же свеклы,

с треть мешка початков кукурузы. Забрал и нерасшелушенные

колоски. Положить-то под сено сзади все положил, но как теперь

удастся перетащить хотя бы в баню? Когда окинул взглядом свое

лесное жилище, сердце защемило. Как же он смог тут, в этой мрачной

сырой яме, провести столько времени?.. Хорошо, что заболел

только в последнюю зиму. А ведь мог запросто здесь тут и концы

отдать. Кто бы и когда отыскал? Оставлять все как есть не стал:

разломал печку, отодрал топором слежки от стен, разрубил топчан,

крышку и все побросал в болото. По теплу трясина все затянет

в себя. Забрал кое-что из одежды и домашней утвари -- семье

пригодится. Не раз добрым словом вспоминал председателя. Если

бы не его подсказ вряд ли решился пробраться в схрон и забрать

продукты.

Когда поздним вечером Василий вернулся с последним возом, а

он был самый большой, на ферме как раз находился председатель.

Так уж совпало. Если быть откровенным, то Василию и самому

хотелось в этот вечер встретиться с ним. По дороге он удачно завез

в баню все, что взял из схрона. Никто не видел, как таскал туда

мешки, и слава Богу. Радовался и что с сеном так повезло, и что

председатель как нельзя кстати на ферме.

Подойдя к Василию, тот протянул руку:

-- Ну, брат, уважил. -- Ей-богу не ожидал, думал так себе, шуточки.

-- Да вот... Не шуточки, -- смущенно покраснел Василий.

-- Кто бы мог столько накосить? Дезертиры? Да могли. Делать-

то все равно нечего, вот и косили кому-нибудь из своих, а

может, и для пользы колхоза. Знают же, что без сена весной бу

дем сидеть, а коров соломой кормить, -- пожал плечами председатель.

И -- опять давай хвалить Василия. А тот молчал и вспоминал.

Стожки сена появились летом прошлого года. После встречи

с девчонками в лесополосе, он как раз отсиживался в схроне. На

стожки наткнулся лишь осенью, когда шли дожди, и удивился, что

накосить-то много накосили, а забрать во время не успели. Радость

председателя можно понять: если перемешать сено с соломой, то

хорошего корма на полмесяца, а то и больше хватит. Надо только

проследить, чтобы по домам не растащили. Будто угадав его мысли,

Фокин спросил:

-- Корова дома есть?

-- Корова?.. -- переспросил Василий, выныривая из своих

мыслей. -- Нет-нет, без коровы живем.

-- Это хорошо, вернее плохо, что без коровы с такой семьей. А

хорошо то, что сено не приворуешь. Извини, говорю, как думаю. У

твоего дядьки, жаловался мне, тоже коровы нет. А у кого из доярок

есть коровы, знаешь? Не дождавшись ответа, продолжил: -- Говорю

потому, что вязаночками могут сенцо запросто растащить.

Солому и то воруют! Молочко понемножку тянут домой...

Василий знал, у кого из доярок есть в домах коровы, но промолчал.

Знал и что доярки молоко с собой в бутылках прихватывают.

Он и сам по бутылке в день домой приносит. -- Много ли надоишь

от козочек? Молоко берут даже те, кто ему постоянно досаждает.

Их трое, на ферме с ними никто не связывается. За глаза же кличут

по-разному: кто балаболками или верещалками, а кто -- бабенками

с бусорью. Василия они то и дело цепляют, поэтому он и держится

от них подальше. Нет, сено сохранит и растащить не позволит,

Фокин может не сомневаться. Теперь уж недолго осталось ждать.

Не оглянешься, как коров выгонят на луга. Председатель договорился

с лесником, чтобы по весне выгонять их и в лесные просеки.

Весной надои станут побольше, жизнь пойдет веселей. А там не за

горами и долгожданная Победа! Передают, что наши в Германию

вошли. Марфуша Крутова говорила Полюшке, что муж прислал

письмо из Германии. Пишет, что войне скоро конец и что ждет не

дождется, когда вернется домой...

Из женщин, работавших на ферме, Василию больше всего досаждали

три: Мария Воронова, Мария Семенова и Нина Козлова.

За глаза их звали -- "Мамани" (по первым двум буквам имен).

Слово-то доброе, но настолько это были непредсказуемые бабы,

что лучше с ними не связываться. Каждой лет за сорок, немалую

часть своей жизни они проработали на разных колхозных фермах:

доярками, свинарками или птичницами. В войну же судьба

свела подружек на молочнотоварной ферме. Так получилось, что

семейная жизнь у всех не сложилась, вот и остались без мужей и

детей. А не сложилась во многом из-за их трудного "с бусорью"

характера. Ни за что, ни про что каждая могла запросто обидеть

или унизить человека, ляпнув что-то нехорошее лишь потому, что

ей "так нравилось". Призывать к разуму, к совести -- бесполезно:

всегда считали себя правыми и будут это доказывать где и кому

угодно. На ферме их терпели, потому как заменить было некем.

Держались подружки кучкой, на работу и с работы ходили вместе.

Если кто попадал под их острые языки, то такому человеку не

позавидуешь -- с ног до головы обольют грязью. Василий знал

подруг в основном понаслышке, так как до женитьбы на Полюшке

к девчонкам с их улицы не ходил. Верховодила среди "Мамань" --

Воронова, по деревенской кличке -- "Ворониха", женщина роста

длинного, худая, остроносая, с обильно разбросанными по лицу

и телу конопушками. Василия "Мамани" невзлюбили с первого

же дня его появления на ферме. Цепляли, понятно, чаще всего за

дезертирство. Он же с ними не связывался, отходил в сторону и

отмалчивался, но отходи не отходи, а все равно их длинные языки

везде доставали. Чем лучше Василий работал, тем чаще и злее они

поносили его обидными словами.

И ладно, кабы издевались только над Василием, но ведь редко

кого и из других на ферме обходили стороной. Доставалось даже

самой заведующей, которая их терпела опять же из-за нехватки доярок.

Попробуй убери хоть одну -- сразу уйдут остальные, а где

найдешь замену? Вот так поставили себя Воронова и ее товарки.

Василий не раз вспоминал слова Фокина насчет терпения. Видно,

он и имел в виду как раз строптивый характер "Мамань", так

как знал их злые языки. Василия поддерживала заведующая, подруга

Полюшки Клавдия Кузьмина и почти все молодые доярки. Без

их поддержки он бы тут ни за что не остался и ушел на другую

работу.

Всем своим нутром Василий чувствовал, что стычки с Вороновой

ему не миновать и она может произойти в любой момент. -- Но

он никак не предполагал, что причиной этому станет сено, которое

начал перевозить на ферму из леса. Вот тут-то "Ворониха" и показала

вовсю свой норов.

В то раннее утро Василий шел на ферму в приподнятом настроении.

Его радовало, что коровы получат сегодня не одну сухую и

безвкусную солому, а и перемешанное с соломой сено. У буренок

будет праздник! Радовала и тихая, чуть морозная погода. Вчерашние

лужицы исчезли, но днем на дороге и в канавках, что рядом с

ней, они опять появятся. Упругий щетинистый и грязноватый снег

еще не весь растаял. А пока звонко, словно с ним играючись, под

ногами похрустывал светлый, тонкий ледок. Несколько раз в чьемто

дворе лениво тявкнула собака, а в другом конце села напомнил

о себе раскатистым кукареканьем петух. Деревенский, ни с чем не

сравнимый запах жилья, садов и огородов...

Придя на ферму, Василий взял вилы и стал перемешивать сено

с соломой -- половина наполовину. Подготовив кормовую смесь,

начал порциями разносить ее коровам. Работал легко и споро. И

тут из-за коровника вынырнула Мария Воронова. Не поздоровавшись

с ходу заявила:

-- Моим не носи, сама управлюсь.

-- Как это не носи?! -- возмутился Василий. -- Между прочим,

это моя, а не твоя работа.

-- Обойдусь! -- категорично отрезала Мария и ушла в коровник.

-- Да ты не бойсь, не обделю твоих! Они для меня все одинаковые,

-- бросил Василий строптивой доярке вдогонку. Хорошее

утреннее настроение было испорчено.

"Надо же додуматься -- сама! -- запереживал Василий. -- Да

если все доярки начнут сами коров кормить, то от сена за несколько

дней ни шиша не останется. Зачем же тогда на ферме скотник?

Да и председатель просил сено не сразу спустить коровам, а не

много потянуть... Нет, так не пойдет. Пускай заведующая сама с

ней разберется. Хоть председателю докладывает. -- Увидел, что в

коровник шмыгнули и подружки Вороновой. -- Вот и вся троица

тут, -- вздохнул Василий. -- Ходят друг за дружкой будто приклеенные!

Поначалу с Вороновой заспорили из-за корма для коров.

-- Почему другим даешь больше, а моим меньше? -- стала

придираться Мария.

-- Да чево ты несешь, разуй глаза! -- еле сдерживая себя, ответил

Василий.

А та и слушать не хочет, хватает в охапку корм и тащит коровам.

Подскочили Семенова с Козловой, но этих Василий быстро

отвадил, так как корм их коровам уже разнес.

Наконец появилась заведующая. Василий рассказал, из-за чего

разгорелся весь сыр-бор, но та плохо себя чувствовала и сразу вмешиваться

не стала, решив разобраться после дойки. А может, председателя

ждала, кто ее знает.

Дойка закончилась. Воронова малость остыла и молча чистила

корову. Не стерпев, Василий подошел к ней. "Ведь старалась-то не

для себя, -- подумал вдруг, -- а ради коров! Зачем же с ней ссориться?

" Да и показалась она ему в это утро хоть и злой, но какойто...

одинокой. А то, что вечно спорит, так это от безысходности.

Ей, наверно, и голову притулить не к кому. "Вот спокойненько, без

нервотрепки погутарю, глядишь, и все обладится".

Подошел, извинился. Но Мария и ухом не повела, продолжала

чистить корову. Покряхтев, сказал, что-то насчет нехватки кормов

и что месяца через полтора уже можно буренок в лес выгонять. Не

откликнулась, работала молча, насупившись, будто в упор его не

видит. Василий подумал, что переживает, потому и сказать нечего,

но сколько же можно перед ней стоять истуканом? Ведь не пацан

какой-нибудь! Зачем так в открытую издеваться? Недовольно засопев,

с обидой в голосе сказал:

-- Скажи, Мария, сколько же можно меня пилить и пилить?

Знаю, что ненавидишь и знаю за что, но детей-то моих неужель

не жалко? Они-то в чем перед тобой виноватые? Кто без меня им

поможа? Кто? Ты же баба и должна мозгами шурупить! -- Помол

чал и махнул рукой: -- Думал по-хорошему обойдемся, да видно,

ошибся. Как была ты с закидоном, такой и осталась.

При слове "с закидоном", Мария так подскочила, будто ее шилом

укололи. Может, и не надо было Василию говорить это, но не

сдержался, нервишки подвели.

-- Пущай я и с закидоном, по-твоему выходит, что дура, но

зато, как ты, не пряталась в лесу и подо мной подушка ночью не

вертится! -- со злобой прошипела Воронова: -- Мне глядеть людям

в глаза не стыдно и бояться неча! Вся, как есть, в работе. А

кто скажа, что брешу, тому в морду плюну! Из мово родства, слава

Господу, никто дезертиром не был.

-- Не психуй, за себя сам отвечу! -- оборвал ее Василий.

Но ее уже понесло.

-- Мой брат там, на фронте, уже два раза как ранен, а дядька

так совсем инвалидом вернулся!

-- Вернулся и хорошо, чево ж ты от меня хочешь?! -- Василий

понял, что лучше уйти, но уйти оказалось не просто.

-- А тебе хотелось, чтоб убили? Да? Шлепнули?!

-- Долго думала? Отстань, прошу!..

-- Полинке небось с тобой хорошо, а каково бабам-солдаткам,

чьи мужья там полегли? А? Каково им?!

Хитрая баба знает, как побольнее кольнуть. И ведь не возразишь

-- все так, как сказала. Василий не выдержал и брякнул:

-- Ты-то чево страдаешь? У тя мужа-то никогда не было!

Вообще-то, конечно, надо думать, прежде чем говорить. После

Василий пожалел, что такое ляпнул, уж лучше б смолчал. Мария

аж вся затряслась, то краснела, то бледнела, -- за самое живое задел.

-- Ох-о, ох!.. Да ты вона на чево, изверг, намекаешь?! Бандюга

лесной! Чтоб тебе!.. -- И поперла, да так, что не остановить.

-- Охлынь, ничево я не намекаю! -- взъерепенился и Василий.

-- Ишь до чево добуробилась -- бандюга! Верно люди говорят,

что без руля в голове!..

Василий уже и не рад, что связался; думал по-человечески

поговорить, а оно вон во что вылилось... К Марии подскочили

товарки-защитницы, и такой гвалт поднялся, что на крики сбежались

доярки из соседнего коровника. Слушая завязавшуюся

перепалку, одни посмеивались, другие отошли в сторонку, чтобы

самим не попасть под злые языки разошедшихся "Мамань". За

Василия попыталась вступиться Клавдия Кузьмина, но ей и слова

сказать не дали.

-- Знаем-знаем! Небось думаешь, что и табе чё-нибудь перепадет?

Не дюжа надейся...

Подбежала заведующая и прикрикнула:

-- Хватит, бабы, нервы друг другу трепать, они у нас и так все

поистрепаны! А ты, Мария, перестань дурью маяться! Тебе бы Василию

спасибо сказать, что доброе дело сделал, и не орать почем

зря!

Но разве успокоишь "Ворониху"? Еще больше распалилась,

зная, что никто и ничего ей не сделает, даже и сам председатель.

Ну переведет в звено, и что? Ей же лучше, не будет чуть свет на

дойку как сумасшедшая вскакивать...

После той стычки Василий долго приходил в себя. Зарок дал

-- что бы ни случилось, как бы его за дезертирство ни цепляли, в

спор ни с кем не вступать. Попросил заведующую, чтобы разобралась,

кто же в конце концов, корм должен коровам разносить. А

вечером обо всем, что произошло, рассказал Полюшке.

-- Она-то дура, -- сказала та, выслушав мужа.

О ее норове наслышана. Везде права, но в жизни так не бывая.

А тебе, Василь, нечево было с ней связываться. Себе только хуже

сделал, -- устало добавила и зевнула.

Василий заметил, что жена так в последние дни ухандокивается,

что еле до кровати доходит. Но ни она, ни дети ему не пожалуются,

хотя дети и стали к нему относиться душевней. Это работа

жены, она все делает, чтобы ему спокойней жилось. А он только

поспорил со сварливой дояркой и сразу Полюшке нажаловался.

Верно она сказала, что нечего было с дурой связываться.

Жена уснула почти сразу, а Василию не спалось, все еще находился

под впечатлением ссоры с Марией Вороновой. Потом

вспомнил об участковом. Почему он не заходит? Хоть бы пришел

на работу да поговорил с ним, все легче бы стало.

И Фокин с Дубковым тоже молчат. Скорее всего, им пока и сказать

нечего. Фокин обещал заступиться, когда надо будет. А чего

вообще-то от властей можно ожидать? Если даже заберут и на

фронт пошлют, так ведь пока заберут, да кое-чему обучат и до Гер

мании довезут, там и войне конец. Резона никакого нет его сейчас

забирать, -- размышлял Василий. Хорошо, что работу дали, вот и

надо за нее покрепче держаться, да зарабатывать у людей прощение.

Уж как был зол на "Ворониху", но ведь она во многом права.

Если бы все, как он по лесам разбежались да там отсиживались, то

и никакой Победы не было б. Ну а то, что баба с бусорью, это факт,

хотя и ее по-человечески понять можно... Но чего ж так озлилась

и на него набросилась? Ведь не хотел же ей худого!

Последний, о ком Василий подумал, -- председатель: "Почему

в тот день он не появился на ферме ни утром, ни вечером?.."

Мысли стали повторяться, сливаться, переплетаться, а потом все

куда-то поплыло, и он уснул.

А Фокина вызывали в райисполком, и на ферме он в тот вечер

не появился. На другой день заехал к началу утренней дойки.

Обычно молчаливая и сдержанная заведующая отвела председателя

в сторону и что-то взволнованно рассказывала. Фокин приехал

в неплохом настроении, но после разговора с ней помрачнел.

Пройдясь по коровнику, остановился напротив Марии Вороновой,

недовольно покряхтел и, круто развернувшись, пошел к выходу.

Так быстро он никогда с фермы не уезжал. Обычно поговорит с

доярками, что-то расскажет о тишанских и чигольских новостях,

посочувствует и посоветует, а тут будто его подменили. Доярки заметили,

что остановился напротив Вороновой не случайно, видимо,

хотел сперва поговорить, но -- не стал. Подруга заведующей

Клавдия Кузьмина Василию по секрету сказала, что та собралась с

фермы уходить, потому как работать с Вороновой стало невозможно.

Председатель согласия на уход не дал, сказав, что сам приедет

разбираться вечером.

Весть об уходе заведующей Василия огорчила. Если она уйдет,

то и он тут не задержится. Ясно, что вся заваруха началась после

его стычки с Вороновой, которая наговорила гадостей не только

ему, но и самой заведующей. Вчера та сказала, что Воронова все

равно нашла бы повод для ссоры, такая уж она сумасбродка. После

этого Василий немного успокоился. Жаль, конечно, будет уходить,

к людям привык, да и дело пошло на лад. Все было бы хорошо,

если оставила в покое Воронова со своими подругами.

Василий исподволь наблюдал, как после ссоры вела себя Воронова.

А вела она себя нагло. Естественно, догадывалась, почему

расстроился и быстро укатил с фермы председатель, но значения

этому как будто не придавала.

Вечером заведующую вызвали в правление колхоза. К концу

дойки она вернулась без председателя и рассказывать ничего не стала.

Даже со своей подругой Кузьминой не поделилась. Василий терялся

в догадках: неужели ни за что ни про что уберут заведующую

из-за какой-то Вороновой? Вон какая вся смурная ходит. Зато "Мамани

" ходили довольные, между собой шушукались и хихикали.

Василия Мария Воронова в упор не видела. Если и проходила

мимо, то отворачивалась, будто он для нее и вовсе не человек. Все

ждали, чем же все закончится. Знали, что председатель просто так

случившееся на ферме не оставит. Не тот он человек.

Сердце у Василия разрывалось. Полюшке говорить ничего не

стал, а уснуть долго не мог, вздыхал и ворочался.

-- Чево ты все елозишь, спи! -- сказала вдруг Полюшка спокойно.

-- Все будет хорошо.

-- Откуда знаешь? -- обомлел Василий.

-- Знаю, -- улыбнулась Полюшка. -- Завтра расскажешь. -- И

потому что за день с детьми чертовски устала, ей было не до ночных

разговоров.

...Председатель приехал вечером. Привязав лошадь и подбросив

ей сена, пошел в коровник. Дойка уже закончилась, доярки кто

мыл посуду, кто чистил коров, а кто собирался домой. Зайдя к заведующей,

Фокин с улыбкой поинтересовался, не прибавили ли

коровы после хорошего корма молочка. Заведующая сказала, что

надои, хоть и ненамного, но стали больше.

-- Будет сено, -- вздохнул председатель, -- будет и молоко.

-- Раздевшись, попросил собрать всех работников фермы. В закутке

тесно, но больше собираться негде. Председатель торопился,

но быстро не получилось. Последними, как бы показывая свою

независимость, явились Воронова, Семенова и Козлова. Посчитав

доярок, заведующая сказала, что можно начинать.

Поднявшись с лавки и еще раз со всеми поздоровавшись,

председатель сообщил, в связи с чем их собрал, хотя об этом можно

было и не говорить: все и так понимали. Не высказывая пока

своего мнения, он предложил послушать скотника Гусева и доярку

Воронову, из-за спора которых на ферме произошел конфликт.

Добавил, что как раз из-за этого конфликта подала заявления об

уходе с работы заведующая. Собрание восприняло это громкими,

но невнятными возгласами. Слушая председателя и зная взрывной

характер "Ураган Ефимыча", все притихли. Сердце Василия

набирало обороты: Переживал, что за спор с Вороновой придется

теперь отвечать. Председатель так и сказал:

-- Расскажи-ка, Гусев, как все произошло, с чего началось и

что ты добивался от Марии Вороновой? -- И попросил подойти к

столу, чтобы всем было видно и слышно.

Протиснувшись к столу, Василий начал говорить о стычке, которая

началась с раздачи корма, а кончилась взаимными оскорблениями.

Рассказывать, как все произошло, было не трудно, но и

неприятно.

-- Значит, заспорили из-за корма? Каким коровам даешь больше,

а каким меньше? -- перебил Фокин.

-- Так и было, -- ответил Василий. -- А потом она охапками

носила корм своим коровам. Боялась, что обделю. Я -- это, мол,

моя работа, а она ни в какую.

-- Верно, что твоя, -- кивнул Фокин.-- Об этом и я говорил.

Кормов мало, и их надо беречь, делить поровну. Вот будет больше,

тогда другой вопрос.

-- А после я хотел помириться, но не получилось... -- Говорить

о чем заспорили потом, Василий не стал.

А вот Воронова стала:

-- Ах, не получилось! -- обиженно крикнула она. -- А почему?

Ты как меня обозвал? А? Будто я с придурью и без царя в голове!

Что, не так?!

Кто-то рассмеялся, а кто загалдел. В конторе поднялся шум.

-- Стоп, стоп! -- прервал ее Фокин. -- Я тебе слова не давал.

-- Не тебе, а вам! -- огрызнулась Воронова.

-- Извините, вам, -- поправился председатель. -- Но и вы научитесь

слушать других, а не только себя. -- В голосе его послы

шались железные нотки. -- Вот как Гусев кончит, тогда и говорите

сколько влезет. У вас все? -- спросил он Василия.

Тот кивнул.

-- Ладно, если что -- спрошу. -- И Вороновой: -- Значит, Гусев

сказал, что вы с придурью и без царя в голове? Так?

-- Да, -- подтвердила Воронова. Об этом и люди сказать могут,

-- махнула она рукой в сторону подруг.

-- Верю-верю, безо всяких подтверждений, -- чуть улыбнулся

Фокин. -- И вы обиделись, так как задело за живое, верно?

-- Ишо бы! Ишь, чево выдумал -- без царя в голове! Выходит,

что я -- дура, а он тада кто?

-- То, что Гусев сказал -- без царя в голове, -- плохо. Нехорошо

людей обижать. Ай-ай-ай... -- Фокин нахмурился, и доярки

поняли, что он настроен как-то погасить конфликт, а не раздувать

из мухи слона. Ему и в самом деле хотелось возникший спор уладить,

но для этого надо было выслушать и Гусева и Воронову. С

Гусевым все ясно, он уже с ней пытался помириться и даже извинился,

да и сейчас, похоже, не против. А вот Воронова штучка та

еще, она на попятную вряд ли пойдет. Спросил: -- Сами-то обзывали

его или нет?

Наступило молчание. Воронова с ответом не спешила. Тогда

Фокин повернулся к Василию:

-- Воронова вас оскорбляла?

Василий задумался. Нехорошо как-то говорить, что она ему в

пылу ссоры наговорила, хотя первая на рожон полезла.

-- Говорите-говорите, чего в молчанку играть, -- поторопил

Фокин.

-- Сказала, что я бандюга и изверг, -- вздохнул Василий. --

Какой же я бандюга? А она орала на весь коровник.

-- А кто же как не бандюга?! -- взорвалась Воронова. -- Ты и

есть бандюга, дезертир, в лесу прятался!

-- Да, дезертир, но не бандюга, а за дезертирство отвечу.

-- А я вот так скажу, товарищ председатель, что с дезертиром

работать не буду, -- громко, в ультимативной форме заявила Воронова.

-- Или убирайте его с фермы, или я уйду и ишо кое-кто со

мной тожа.

Все? -- спросил Фокин. -- Или есть еще что сказать? Давайте,

для того и собрались. Председатель говорил спокойно, однако по

появившемся на лице красным пятнам и невеселому взгляду чувствовалось,

что затеянная Вороновой свора его уже достала.

-- Мне сказать больше нечего, -- пожала плечами Воронова и

поглядела на подружек. Те смолчали.

-- Может, у кого есть вопросы к Гусеву и Вороновой или ко

мне? Задавайте. -- Фокин с интересом уставился на собравшихся.--

Сами слышали, что Воронова требует. Напомню, что из-за нее

вопрос об уходе поставила и заведующая. Давайте определяться.

-- Можно мне, -- попросила слово Клавдия Кузьмина.

-- Да-да, конечно.

-- Меня на ферме все знают. Я не меньше, чем Воронова, тут

проработала. И прямо скажу: как только появилась эта брехливая

кампания, работать стало невмоготу. Ведь рта открыть никому не

дают. В прошлый раз, когда хотела защитить Гусева, она так набросилась,

будто я не человек. Его, как дезертира, нисколько не

защищаю. За это ответит перед законом, но он же старательный

работник и у него огромная семья! Об том тоже надо помнить. А

Вороновой на это наплевать. Мой муж погиб и я бы могла сказать

обидные слова, но зачем? Чего добьемся?

Воронова попыталась встрять, но Кузьмина ее осадила:

-- Помолчи, я тебя не перебивала! Если ты такая правдолюбка,

то почему ни с кем из нас не считаешься! А Гусев пускай и дальше

тут работает. У меня все.

После выступления Кузьминой поднялся такой галдеж, какого

Василию слышать еще не приходилось. "А все из-за меня, -- думал

он, -- из-за дезертира"... Кричали, не стесняясь председателя,

Воронова, Семенова и Козлова. Не уступали им Кузьмина и другие

доярки. Первые требовали убрать Василия с фермы, вторые

-- оставить. За перепалкой молча наблюдали трое: председатель,

заведующая и сам Василий. Наконец, председатель встал. Со всего

размаха хлопнув ладонью по дощатому столу, с надрывом в голосе

крикнул:

-- Кончай базар!

В закутке не сразу, но постепенно воцарилась тишина. Все стали

ждать, что скажет Фокин.

-- Значит, так, доярка Воронова, разъясняю вам, что дезертирством

у нас занимаются соответствующие органы, и они, а не вы, я,

или кто-то другой, определят Гусеву меру наказания. Что касается

его работы на ферме, то сами сейчас и решите -- работать ему тут

или нет. Итак, поднимите руки, кто за то, чтобы Василий Гусев не

работал на ферме?

Подняли лишь трое -- Воронова, Семенова и Козлова.

Теперь поднимите руки, кто за то, чтобы Гусев остался на

ферме.

Вместе с заведующей за это предложение проголосовали семь

человек.

-- Большинством голосов решено, что Гусев остается, -- сказал

Фокин. Он все чаще поглядывал на часы, спешил. В закутке

было жарко, хоть и дверь открыта настежь. Воздух спертый, с запахом

коровьего навоза. Председатель боялся раскашляться.

-- У нас осталось два вопроса, -- сказал он, -- и по ним надо

сейчас внести ясность. Первый касается устного заявления Вороновой.

Поглядел на нее: -- Вы сказали, что с дезертиром Гусевым

работать в одном коллективе не желаете. А большинство коллектива

за то, чтобы он тут остался. Может, передумаете?

Воронова и думать не стала, заявив, что работать с Гусевым не

будет и завтра же напишет заявление об уходе.

-- Смотрите, -- предупредил Фокин. -- Не прогадайте, и чтобы

потом не было обид. Силой оставлять вас тут никто не будет.

Но для порядка все-таки проголосуем.

Проголосовали. Большинство доярок решили Воронову отпустить.

То же самое было и по Семеновой с Козловой, хотя нельзя

было не заметить, что уходить с фермы им не хочется, а сделали

они это под давлением Вороновой. Закончив с этим вопросом,

председатель попросил заведующую поторопиться с заменой доярок,

а пока часть коров поделить между собой. Вид Вороновой с

подружками говорил: -- мол, с заменой наплачетесь, и как бы нам

в ножки кланяться не пришлось.

-- Давайте определимся по заведующей, -- сказал Фокин. -- Я

уже говорил, что она обратилась в правление колхоза с заявлением

об освобождении от должности. Правление и я были против. Какое

будет ваше мнение -- отпускать или оставить?

-- Оставить! -- вразнобой закричали доярки. Пускай работая...

-- Другие мнения есть? -- спросил председатель. Других

мнений не было, даже "Мамани" промолчали.

-- Вот так, -- повернулся к заведующей Фокин. -- Работай, а

свое заявление завтра же забери. -- Не время в капризы ударяться,

сама понимать должна.

Заведующая молча кивнула.

Собрание закончилось. Председатель надел пальто и заспешил

к выходу. По пути сказал Василию, чтобы тот подошел к саням.

Отвязывая лошадь и беря в руки вожжи, Фокин негромко прочитал

ему нотацию:

-- Вот этими бы вожжами да по твоему заднему месту, чтоб на

всю жизнь запомнил! -- Ведь просил же не связываться и потерпеть.

Сам кашу заварил, а я за него расхлебывай? Понял, к чему

клоню?

-- Понял, Ефим Иванович, понял, -- кивнул Василий. Спасибо

вам, запомню.

-- Спасибо говорить пока рано. Работай лучше, да веди себя

по-умному, а там видно будет. Но-о! -- крикнул застоявшейся лошади

и дернул вожжами.

...Василий шел домой и думал о том, какие же все люди разные.

Ефим Иванович, которого за глаза чаще называют "Ураган

Ефимычем", повидавший на войне столько всего, что многим и во

сне не снилось, вошел в его положение и защитил. Если бы не он,

да заведующая, да Клавдия Кузьмина, то как и жить среди "Мамань

"? Почему же Воронова к нему так злобна? Почему ее подружки

видеть его не хотят?! Ведь им он ничего плохого не сделал.

Какой же он бандюга?..

Домой Василия завсегда тянуло. Своя семья, своя крыша -- ни

с чем не сравнить, разве что с уютным птичьим гнездышком. Дома

ждут Полюшка, детки, там он находит душевное успокоение, какое

ощущает еще разве что в работе. Хотя работа есть работа, а семья

и дом -- это "что-то и с чем-то", как любит иногда замысловато

сказать Полюшка.

-- Чево не спросишь, почему так долго задержался? -- сказал

Василий жене, когда пришел. На ходиках уже одиннадцатый час?

-- Ох-ох-ох, -- заулыбалась Полюшка, подавая ужин. Да о вашем

собрании, наверно, с пол- Тишанки знают. Как поехал "Ураган

Ефимыч" к вам порядок наводить, так и слух из дома в дом

поплыл. А по тебе видно, что все прошло нормально. Ведь так?

-- Так-так, бабка-угадка. Только председатель наш никакой не

"Ураган Ефимыч", а дюжа душевный человек. Нашу семью он, как

Господь Бог, оберегая... -- Ужиная, Василий стал рассказывать,

как проходило собрание, какие были споры и как он переживал.

Но, слава Богу, пронесло. -- Теперь вот как найдется "Маманям"

замена, так и вовсе хорошо станя, -- закончил он.

-- Можешь нисколечко не переживать, все будет хорошо, --

успокоила мужа Полюшка.

-- Откуда знаешь? -- Василий недоверчиво поглядел на жену.

-- А вот и знаю! -- засмеялась Полюшка. -- Сам же сказал, что

я "бабка-угадка"...

Через два дня на ферму пришли три новые доярки: Марфуша

Крутова, Маша -- дочь Василия и ее подруга Нина Дьячкова. Полюшка

обо всем знала, но в тот вечер ничего не сказала и правильно

сделала. И что интересно -- одних "Мамань" с фермы проводили,

а другие "Мамани" (если взять опять же по две буквы с имен

принятых) вместо них теперь работать станут. Василий был рад

таким переменам.

В один из визитов Фокина на ферму Василий сказал, что солома

кончается, хватит не больше чем на неделю, а потом кормить

коров будет нечем.

-- Да знаю, -- вздохнул председатель. -- Вчера в правлении

ломали голову, как продержаться хотя бы, до майского выпаса. А

это -- недели три-четыре. Думали-думали, но так и ничего не придумали.

Я-то надеялся, что своей соломы хватит и лезть к кому-то

в долги не придется. Не учел, что так быстро могут солому растащить.

Хоть охрану у стогов ставь. Так чего предлагаешь?

Василий пожал плечами. Ему приятно, что председатель с ним

откровенен, и даже советуется. Знал он, что солому по ночам рас

таскивают тишанцы своим коровам, так как с кормами у них тоже

плохо. А возят на больших санках, кто сколько утянет.

-- Может, у председателя "Просвещенца" (соседнего колхоза)

попросить? У него два нетронутых стога, -- предложил Василий.

-- Бесполезно, -- махнул рукой Фокин. -- Он уже другим пообещал.

Не отказал бы и мне, если б раньше.

-- А если ночью... на трех-четырех подводах подъехать и...

-- Ты о чем говоришь?! Брось эти лесные штучки! Да как можно

своих обворовывать? Нет, так не пойдет.

-- Есть еще мысль.

-- Ну-ну, что за мысль?

-- Первым делом свезти к ферме остатки соломы, иначе свозить

будет уже неча.

-- Свезем. Дальше что? Все равно не больше как на неделю,

сам сказал.

-- Рыгу на старом току помните? Огромная такая? Как раз перед

вашим приходом ее перекрыли.

-- Ну, знаю, заезжал недавно. В ней свалена какая-то мякина.

-- Верно, мякина, что осталась после обмолота цепами ржи.

Рыгу можно раскрыть, а солому на корм -- не хуже чем в стогу.

Мякину тоже на корм, она полезней соломы. Хорошо, что упрятали

в рыгу, а не выбросили. Недели на три уж точно хватит, да со

стога на неделю, вот и дотянем. А рыгу можно с нового урожая

покрыть.

-- Слушай, да ты голова! -- обрадовался председатель. -- Как

же мы сами до этого не додумались.? Ничего не скажешь, дельно,

а главное, воровать не надо. Все, принимается. Дня в два довезите

остатки соломы до фермы, а потом за рыгу с мякиной примемся!

На работу Василий теперь стал ходить со старшей дочерью Машей.

Ему, как отцу, это доставляло огромное удовольствие. Маша

немногословная, работящая. За день не раз спросит -- ты, пап, не

устал? Он тоже за нее волнуется -- подоить с десяток коров, да не

один раз в день, не так просто. Но никогда не пожалуется. "Ручки,

Машунь, не болят?" -- "Нет, пап, не болят". Вот такая заботливая

и терпеливая. Полюшка как-то верно подметила, что Машенька

мало говорит, но много думает. С ней Василию стало удобней и

потому, что она всегда что-то прихватит в собой из еды, вот и пере

кусят порой вместе. Заметил, что не все дети как Маша заботливы

к родителям. Как-то сказал об этом Полюшке. "Как сумели воспитать,

-- ответила та, -- такое и получим от них к себе внимание".

Все верно. Хотя в жизни и нередко бывает, что дети меньше

заботятся о родителях, но позже проявляют большую любовь к

своим детям. Василию с Полиной пока грех жаловаться. К ним девчонки

внимательны и заботливы, а как будут относиться к своим

детям -- жизнь покажет. Да, сейчас Василий был всем доволен.

А что ему надо окромя семьи и работы? Да ничего. Жить, как все

живут. Не раз в голову приходила мысль, что вовремя он заболел и

выбрался из леса. Что было бы хорошего, если б проторчал в схроне

до Победы, подсчитывая дни и перекладывая с места на место

палочки? Да, не все в Тишанке приветливо восприняли его появление.

И понятно, почему. Зато он работает, старается, теперь вот с

дочерью, а люди не слепые -- все видят. Раньше надо было оттуда

выбираться, но не получилось... -- Что ж, что было, то было, а что

будет -- жизнь покажет, -- думал он.

Без Вороновой и ее подруг на ферме стала спокойней. Раньше

дня не проходило, чтобы "Мамани" какую-нибудь гадость не

сотворили, так, ради хохмы, чтобы поиздеваться, и осмеять при

всех. С этим теперь покончено. Говорят, что Воронова отсыпается,

переживает, что ей в ножки никто не поклонился. Дошел слух, что

самогонкой с подругами стали увлекаться. Люди ее поведение не

одобряют -- сама во всем виновата. Новых доярок встретили на

ферме приветливо и они того стоили. Марфуша Крутова -- сама

доброта, к тому же дояркой оказалась отменной. Молодежь от нее

помощь и совет добрый получает. Это не "Мамани", которые не то

чтобы помочь, а рты девчонкам затыкали.

Марфуша радуется и волнуется, что войне скоро конец. Как не

радоваться, если муж после стольких лет домой вернется. Молит

Бога, чтобы ничего не случилось. А переживает потому, что боится,

как бы опять не запил. У Марфуши, кроме Полюшки, появилась

еще одна подружка -- Клавдия Кузьмина. Удивительно быстро они

сдружились. Клавдия -- женщина с виду строгая, неприступная,

но как человек -- душевная. Марфуша ко всем добра и заботлива.

У Клавдии двое детей, у Марфуши -- трое. Как только выпадало

свободное время, чаще, когда шли с работы домой, -- им говорить

не наговориться. То одна, то другая изливали друг другу свое горе.

В одном Клавдия не понимала Марфушу -- как это можно переживать,

что вернувшийся с войны муж вдруг начнет пить.

-- Об этом даже думать не надо, -- говорила она Марфуше. --

Тебя в жены по любви брал?

-- Говорил, что любя, -- кротко отвечала Марфуша и вздыхала.

-- Деток небось тоже любит?

-- Еще как? -- оживлялась подруга. -- В письмах писал, что

меня на руках носить станя, а деток пальцем не троня!

-- А чево тогда грусть-тоску на себя нагонять? Эх, мне бы дождаться

своего Кириллушку... Так ведь не дождусь... -- вытирала

глаза Клавдия. -- Где он там...

Теперь ее начинала успокаивать Марфуша. По дороге песни

пели: негромко, но душевно, и обоим становилось как-то легче.

Иногда с ними шла Машенька Гусева, совсем редко -- Василий.

Домой он приходил всегда позже, так как после ухода доярок,

еще убирал в коровнике. Во многом и его заслуга, что животные

стали выглядеть чище и привлекательней. Их бы кормить получше,

но это уже не от Василия зависело.

После Первомая коров, наконец-то, выгнали пастись на лесную

просеку. Кое-как перезимовали. Последние месяцы кормили соломой,

да и то не в волю. Коровы -- худоба-худобой. Первые недели

никак не могли наесться прошлогодней и свежей лесной травки. У

Василия появилось свободное время. Председатель велел дома не

засиживаться, а с пониманием откликаться на наряды бригадира.

Дел-то в колхозе прорва, а мужиков -- раз-два и обчелся.

Дядя Сёмка, так его все звали бригадирствовал уже больше

года. Фронтовик, года полтора назад как вернулся в Тишанку без

ноги. Василий вспомнил, что об этом ему говорила тетка, когда еще

к дядьке из леса ходил. Мужик он неунывающий и хозяйственный.

По опыту "валяла" сам себе сделал из дерева протез и занялся с

женой домашним хозяйством. Семья была небольшой: он, жена и

больная мать. Детей у дяди Сёмки не было. Полюшка рассказы

вала, что, когда вернулся, жена, увидев его без ноги, разрыдалась.

"Ну, чево ревешь-то, радоваться надо, -- говорил он ей. -- Голова,

вишь на месте, руки и все остальное тоже, а уж в делах наших какнибудь

и с одной ногой управлюсь. -- "Так я же, Сёма, с радости,

что вернулся, и плачу". Сидеть дома председатель ему не дал.

Как-то приехал и сказал: "Ты фронтовик, я тоже, ты инвалид, и я.

Давай-ка, Семён, хотя бы временно принимай бригаду, а как кто

поздоровей вернется, так и заменю". Дядя Сёмка согласился, но

попросил дать ему подводу -- не будет же на одной ноге кондылять

и наряды бабам на работу раздавать. Хотя с гужевым транспортом в

колхозе было тяжело, но председатель выделил бригадиру лошадь

и легкие дрожки. А недавно в семье дяди Сёмки случилась прибавка

-- жена сына родила, радость-то какая для него!

Первый раз Василий встретился с бригадиром, когда после болезни

стал приходить в себя. Выбрался как-то воскресным вечером

подышать воздухом и, сидя на порожке во дворе, услышал как напротив

дома остановилась подвода. Надо было выходить, чего уж

теперь-то от людей скрываться. Вышел и увидел привязывавшего

лошадь к деревянному столбу дядю Сёмку. Держа в руках кнут,

бригадир, прихрамывая, подошел к Василию. "Не хватало, чтоб

еще фронтовик и кнутом отстегал", -- подумал тот. Дядя Сёмка,

видно, понял опасения Гусева, хмыкнул и засунул кнутовище за

голенище сапога.

-- Вот что, Василий, -- сказал хмурясь. -- Хоть и глядеть на

тебя противно, но деваться некуда, пришлось по бригадирским делам

к тебе наведаться. Советую, в районе все, что надо, уладить,

а там как получится. Отпустят, в чем крепко сомневаюсь, -- станешь,

как и все, честно трудиться. Хватя болеть и отсиживаться.

Мужик ты вроде был трудяга, но, -- покачал головой и почмокал

губами, -- дез-зер-тирр... Последнее слово произнес с издевательской

расстановкой и рычанием. Добавил: -- Ну и доходяга же ты

стал, прямо глянуть не на что. Ладно, бывай здоров! -- Тяжело

подошел к дрожкам, отвязал лошадь, кое-как уселся и поехал к

центру села.

"Все отдыхают, -- подумал Василий, глядя вслед отъехавшей

подводе, -- а инвалид хлопоча, крутится. Можа, задание от кого

получил, чтоб ко мне заглянуть? -- мелькнула мысль. -- Предуп

редил, однако, чтобы в Чиглу поехал, а зачем? Ведь участковый и

без него кому надо небось доложил..."

Неделей позже дядя Сёмка увидел Василия на ферме и удивленно

спросил:

-- Ты чево тут делаешь?

-- Работаю скотником, -- пожал плечами Василий. И рассказал

о встрече с председателем и о том, что было потом.

-- Опередил Фокин, -- вздохнул бригадир с сожалением. --

А у меня на тебя были совсем другие планы... -- Да, в Чигле-то

был?

-- Председатель сказал, что пока мне там делать неча.

Дядя Сёмка поспрашивал еще кое о чем и уехал, так и не сказав

Василию, какие же он имел на него планы.

А когда коров перевели на летние выпасы и у Василия появилось

больше свободного времени, бригадир снова нашел его. Разговор

пошел о колхозной пасеке, чему Василий был сильно удивлен,

так как пчеловодством никогда не занимался.

-- Знаю, -- кивнул бригадир. -- Тебе пока пчелами и не надо

заниматься, а вот сделать ульи для них придется. До войны плотничал?

-- Ну, приходилось срубы ставить. Можа, и улей сделаю.

-- На "можа" -- плохая надежа! Надо сделать. Да и сбивать

ульи не такая уж проблема. Образец дадим, доски и все прочее.

Надо бы и дядьку к этому делу привлечь. Думаю, что ради тебя

не откажет. Учти: это просьба или указание, считай, как хочешь,

самого Ефим Иваныча. Кстати, и моя тоже.

И Василию ничего не оставалось как согласиться. Уточнив

некоторые моменты по работе на ферме, он попросил побыстрее

заготовить и завести доски на подворье к дядьке. В тот же вечер

обговорил с ним поставленную председателем задачу. Дядька согласился.

Он рассчитывал, что, может, летом придется и пасечником

поработать. Дело это стоящее. Только вот опоздали с пчелами.

Хотя, если подсуетиться, глядишь чего-нибудь и получится.

Полюшка новым обязанностям мужа тоже обрадовалась. Вот

бы им вместе с дядькой и заняться пчеловодством, -- помечтали.

Для семьи польза, а для него -- польза вдвойне. Там ведь куда спокойней

будет. Только отпустит ли председатель с фермы?

Вот и пришла наконец долгожданная Победа!.. Прибежавшие

из школы девчонки сказали, чтобы завтра родители, дедушки и бабушки,

кроме совсем уж больных, были на митинге. Уложив детей

спать, Василий с Полюшкой стали соображать -- идти на митинг

или не ходить? Разговор получился тяжелым, мнения супругов

разделились. Василий считал, что на митинг сходить надо, причем

всей семьей, так как у людей в такой светлый день должно быть

друг к другу больше доброты и понимания. А сердце Полюшки

точно чуяло, что этот поход ничего хорошего не даст. На площади

соберется уйма народу, где будут не только слезы радости, но и через

край станет выплескиваться людское горе. Сколько односельчан

не вернулось с войны, и как тут о них не вспомнить? Так зачем

же ему, дезертиру, там появляться? Как людям в глаза глядеть?

Спорили, доказывая каждый свое.

-- Как же ты не поймешь?-- убеждал Полюшку Василий. -- В

такой день у людей души помягче будут. Такое уж у человека нутро

-- понимать надо!..

-- У кого-то, может, и помягче, да не у всех, -- не соглашалась

Полюшка и вновь напоминала, сколько людей пострадало и сколько

мужиков в Тишанку не вернулось.

-- Вон какая у нас с тобой семья, это тоже понимать надо,

-- стоял на своем муж. -- Сама знаешь -- целый год на фронт не

брали. -- Большой семьей он козырял не впервой, но ее жену это

не убеждало.

-- Большая, -- соглашалась, -- но и у других есть семьи немалые,

только их мужики, прости уж, не отсиживались по лесам да

всяким потайным местам.

Справедливые слова жены больно кололи самолюбие Василия.

Он все сильнее заводился, горячился, обижался на Полюшку, что

она его просто-напросто понять не хочет.

А та в ответ:

-- Не злись и скажи, только честно, что мы потеряем, если на

митинг не сходим? -- Сама же и отвечала: -- Да ничего. Тогда

зачем идти? Искать на свою голову приключений? А нужны они

нам сейчас? Сам же недавно говорил, что Фокин просил лучше

работать и не высовываться. А время настанет, они с Дубковым

помогут. Ведь так?..

Разговор шел не в избе и не в сенях, а в сарае, чтобы дети не услышали

их перепалку. Даша с Верой, придя домой, сами задали матери

вопрос -- пойдем на митинг или нет? Полюшка, помявшись,

ответила, что надо с отцом посоветоваться. Вот и советуются.

-- Ты б видела, как люди ко мне на работе относятся. Только

и слышу: дядь Вась, дядь Вась... С уважением. А Дубков с Фокиным?

Даже бригадир помягчал, -- продолжал доказывать свое

Василий.

-- Да верю, -- соглашалась Полюшка. -- Только зачем этим

сейчас козырять? Как можно сравнивать работу с дезертирством?

Кто поймет? Думаешь, те у кого мужья в семьи не вернулись?

-- Да-а, уж ежели ты не понимаешь, то и в самом деле никто

не поймет! -- обижался Василий и злился еще больше. Разговор

во многом напоминал тот самый давний ночной, когда тоже, распалясь,

спорили, идти в Чиглу и объявляться или уходить в лес?

Тогда Полюшка махнула на все рукой и, уступив мужу, сказала: --

"Делай как хочешь..."

Жизнь показала, что права оказалась она. Так почему ж сейчас

ее мнение он опять отметает?

-- Ну что плохого в том, что всей семьей сходим на митинг? --

твердил он. -- Не дурак же, не буду на всю площадь орать, что вот

люди, добрые, я, дезертир, бейте и наказывайте за это! Тихонько

походим туда-сюда, послушаем, о чем люди гутарят, и домой вернемся.

На работе приняли нормально? Нормально. Председатель

советуется? Советуется. А то, что Воронова со своими подружками

поедом ела, так много ли таких в Тишанке?.. Нет-нет, обязательно

надо сходить, чтоб и детям потом спокойнее было. Они знают, что

отец не бездельник, а трудяга и на работе его ценят. А Победа --

праздник для всех. Почему же и нам не порадоваться?

И Василий, уверенный в своей правоте, не думал уступать

жене. Зачем уступать, если не видит никаких проблем? Полюшка в

конце концов согласилась. Вздыхая, стала ломать голову -- во что

одеть детвору? Со старшими-то ясно: в чем ходят в школу, в том и

пойдут, а вот дошколят... Вернувшись в избу, отобрала холщовые

платьица и стала их перекраивать, латать, штопать.

Василий, пристроившись на топчане сбоку печки, обдумывал,

чем обернется для него и для семьи завтрашний поход на митинг.

И вообще, когда получит амнистию? А если ее не будет, что тогда?

Ведь расплата за дезертирство все равно наступит, так какой же

она станет?..

Понимал, что перед Полюшкой и детьми страшно виноват. Это

все из-за его слабости и посейчас жизнь крутится-вертится не туда

куда надо. Может, она права и, пока не поздно с ней, согласиться?..

В сложных делах жена не ошибалась, а его вечно по-дурацки

закручивает в какой-нибудь тупик... Но нет, чего уж теперь, она и

одежку девочкам назавтра готовит...

Василий с Полюшкой жили дружно и спорили редко, хотя в

большой семье, где вечные проблемы с питанием, одеждой, обувкой,

спорить можно до бесконечности. Но они от этого ушли, зная,

что тогда жизнь превратилась бы в сплошную муку. И, давая жизнь

всем детям, они знали, на что шли, и с житейскими проблемами мирились,

свыклись и старались их как-то меньше замечать. Споров

таких, как когда-то перед уходом Василия в лес или сейчас -- идти

на митинг или нет, -- почти не было. Тем тяжелее они переносились.

На какое-то время замыкались каждый в себе, не было той

доверительности и ласковости, без которой жизнь не в жизнь...

Заштопав и приготовив платьица, Полюшка что-то поделала у

загнетки, потом молча разделась и легла спать. Как Василию было

не заметить, что жена чувствовала себя обиженной, -- даже уязвленной,

ведь не за себя переживает, а за него же и детей. И почему

Василий становится таким упертым, когда, казалось бы, все ясней

ясного? Дай Бог, чтобы завтра обошлось без каких-то неприглядных

сцен, которые в первую очередь ударят по детям. При всей

сложности жизни большой семьи, главное, чтобы девочки выросли

здоровенькими. Им жить, а жизнь должна быть в радость. Василий,

как мог, проявлял заботу о домочадцах и вез свой нелегкий воз

без передыху. Любил жену и детей, но вот той психологической

продумки -- как на детях может отразиться его дезертирство, у

него не было. Все казалось ему простым: буду с семьей рядом и...

хорошо. А над тем, что обстановка может измениться и потом уже

не поправить, он просто не думал, или думал, опять же, слишком

просто, ссылаясь, что страдал ради семьи. Будто у других семей не

бывает! Затевать вновь разговор с женой не стал, зная, что ей, завтра

рано вставать, да и что он нового скажет, чем обрадует? Ведь

не пойдет же на попятную?..

Повздыхав, жена вскоре уснула, а он так и остался на топчане у

печки. Спать не хотелось. Все пропустил через себя сначала, с лета

сорок второго года до последних дней... Уснуть так и не удалось.

Вновь и вновь в голову лезли мысли почти трехлетней давности.

Будто вчера все было, а проскочило в один миг. Хотя какой же это

миг и так ли уж быстро все пролетело? Нет, никакой не миг, а тягучая,

нудная, изматывающая и выворачивающая наизнанку всю

душу, много раз проклятая жизнь со своими каждодневными раздумьями

над тем -- как быть дальше?..

Едва начало светать, Василий осторожно встал, надел старую

фуфайку и вышел во двор. Живностью так и не обзавелся: кроме

кур да двух коз больше ничего не было. Походил, зевая, по двору,

поглядел на ухоженный общими семейными силами огород, потом

через калитку вышел на улицу. Дощатая, державшаяся на честном

слове калитка как всегда издала неприятный скрип. Калитке и дощатому

палисаднику лет семь. Надо бы и калитку новую сбить,

и дыры в палисаднике залатать... Вот ульи с дядькой поделают,

доски останутся -- и сообразит. А пока хотя бы поправить совсем

оторвавшуюся от столба калитку...

Вернулся в сарай, нашел кусок проволоки и с двух сторон прочно

прикрутил калитку, после чего она скрипеть перестала.

На весеннем небосклоне медленно разгоралась заря. Утро было

прохладным. Вздрогнув от пробежавшего по спине озноба, Василий

вернулся в избу. Можно еще с часок на топчане подремать...

Гусевы вышли со двора всей семьей и пошли стайкой: впереди

Василий с Полюшкой, за ними -- дети. На улице уже было

довольно многолюдно: там и сям групки людей разного возраста.

Одетый в солдатскую форму мужчина играл на аккордеоне, который,

видимо, привез из Германии. Играл слабенько, но ему громко

подпевали и пьяно подплясывали. Василий подхватил на руки

Любашу, Полюшка взяла за руки двух других младшеньких -- так

и шли по улице Садовой. Дойдя до перекрестка Садовой и Центральной,

Василий убавил шаг, потом решительно свернул к центру

села, откуда по радио уже доносились всем знакомые военные

песни. На митинг тишанцы обычно собирались напротив аптеки:

площадь большая и разместиться было где. Даже если глядеть не

слишком внимательно, и то можно было заметить, что Гусевы на

митинг шли без праздничного настроения, которое царило в этот

день в селе. Их глаза и лица выглядели скорее тревожными, даже

какими-то пугливыми, скованными внутренним страхом, который,

однако, словно подталкивал их в спину -- туда, на праздник Победы.

В Тишанке, особенно центральной ее части, Гусевых знали, да

и как не знать такую большую семью и глядели на их шествие кто

с простым любопытством, а кто, вздыхая и качая головой.

Слух ходил, что Василий где-то долго пропадал, а под Новый

год объявился совсем больной. Думали, не выживет, но все обошлось

и он стал работать на ферме. Разговоров о нем и его семье

всяких много. А теперь вот Василий вывел своих на митинг. Прижимаясь

к отцу и к матери, семеня кто в обувке, а кто без нее, покрасневшими

босыми ногами, одетые в основном в домотканые,

колом сидевшие холщовые платьица, девчонки мал-мала меньше

спешили за Василием и Полюшкой. Василий нес на руках Любашу,

прижимавшуюся к нему и с детским любопытством оглядывавшую

все, что привлекало ее внимание. Василий выглядел хмурым,

будто ожидал какого-то подвоха.

Чем ближе Гусевы подходили к центру села, тем больше встречалось

празднично одетых людей, среди которых были и знакомые.

С ними здоровались, кто-то пытался заговорить, но Василий

на разговоры не был настроен и топал прямиком к площади.

Непредвиденное, чего Василий не мог даже в мыслях себе

представить, случилось у большого магазина, стоявшего с левой

стороны от песчаной дороги. Оттуда неожиданно вывалилась на

улицу большая группа подвыпивших женщин, и среди них Василий

увидел Воронову с подругами. Многих женщин он не знал,

но факт -- что это была одна кампания. Все были возбуждены, а

в магазине выпили по случаю дня Победы. Увидев чету Гусевых

со всем своим семейством, Воронова вначале глазам своим не по

верила, а может, специально сделала такой вид, а потом зычно, с

каким-то радостным ехидством, прокричала:

-- Бабы, да вы гляньте, кто на митинг топая! Это ж Васька Гусев,

дезертир! Всю войну в лесу просидел, а наши мужики кровь за

него на фронте проливали!..

Женщины остановились. У кого-то на глазах еще блестели слезы,

видно, всплакнули, когда в магазине родных поминали. Кроме

"Воронихи" и ее подруг Василий из окружившего их женского

клубка раньше никого не видел. Вперед прорвались Семенова с

Козловой и как начали, как начали на чем свет стоит поливать Василия,

да громко, зло, чтобы все слышали, какой он гадкий, как

посейчас мешает нормальным людям жить и работать...

Видя, что обычной перебранкой дело вряд ли закончится, Полюшка,

пока Василий упрашивал женщин постесняться в выражениях

хотя бы в присутствии детей, попросила Машу с Дашей

скорее увести сестренок обратно домой.

Окружив Василия с Полюшкой, женщины стали настойчиво

добиваться от него прямого ответа -- дезертир он или нет? Василий

пытался отшутиться: да, мол, зачем все это вам надо, -- но те

ни в какую: говори, и все тут!

И в горячем запале, не подумав о последствиях, Василий выпалил:

-- Да, да, дезертир! Не пошел на фронт вот из-за них, -- и показал

рукой на удалявшихся детей. Хорошо что Полюшка девочек

вовремя отправила домой и их позора они не увидят и не услышат.

Женщин его откровение зацепило.

-- Ах, вон ты какой"!.. Дезер-ртир!..

Больше всех кричали Воронова, Семенова, Козлова и еще несколько

баб. Василий с Полюшкой попытались вырваться из разъяренного

женского кольца, но бесполезно. Никакие уговоры уже не

действовали. Не сдержавшись, Василий сам гаркнул:

-- Да вам-то какое до меня дело?! Кому надо, разберутся. Дада,

разберутся, и перед законом отвечу! -- И пожалел, уж лучше

бы промолчал. Что тут началось, что началось...

Кто-то из толпы завопил:

-- Бабы, пока наши мужики там кровь проливали, он, зараза, за

юбкой этой стервы прятался! А теперь на митинг прут.

Раздались голоса:

-- Проучим дезертира! Бей его!..

Со всех сторон на Василия посыпались удары, оплеухи, кто-то,

сорвав картуз, хватал за волосы, царапал лицо. Плача, Полюшка

попыталась хоть как-то защитить мужа, но ее оттерли в сторону

и избиение продолжалось, а женщины все больше входили в раж.

На Василии разорвали рубашку, пиджак, картуз бросили на землю

и топтали каблуками. Как же страшен бывает женский гнев!..

Подошедшие к возникшей драчке инвалиды и старики стояли молча

и разнимать дерущихся даже не пытались. Чем бы это буйство

закончилось, сказать трудно. И Василий был в смятении -- ну не

будет же он бить женщин?.. Отбиваясь, заметил, как к толпе разбушевавшихся

односельчанок подходит с детьми Тамара Макарова.

Она-то за прошлое на него в большой обиде. Как себя в этой потасовке

поведет?.. И ведь осталась без мужа с тремя детьми...

Он отбивался, отбивался... А тем временем Тамара отвела детей

в сторону и... вдруг, расталкивая осатаневших баб, решительно

врезалась в толпу.

Василий на миг даже глаза закрыл, прикрывая лицо руками и

увертываясь от сыпавшихся со всех сторон ударов. В голове стучало:

-- "Что заслужил, то и получаю сполна... Сам виноват... Вот

Полюшку и детей жалко, им-то за что такой позор..."

Тамара быстро сообразила, что к чему и кто был заводила.

Прорвавшись к Василию, она решительно отпихнула от него неугомонных

женщин и раскинув руки, заслонила собой Полюшку

с Василием. И...

Как ни странно, это подействовало: драка сразу прекратилась,

лишь слышалось тяжелое сопение "бойцов".

-- Бабы, одумайтесь!-- крикнула Тамара. -- Что же вы в такой

святой день делаете?! Зачем творите самосуд? Вы же матери, о

детях подумали? У меня трое, и то не знаю, что делать. Трудно. А

у них -- тринадцать! Соображать надо. Значит, так Господу Богу

угодно!.. Говорила что-то еще, вразумляя баб хлесткими, резкими

словами. И накал страстей стал спадать.

Воронова хриплым голосом бросила Тамаре в лицо:

-- Спасай, спасай дезертира! А ишо солдатка... Век тебе этого

не прощу!

Как же страшен был женский гнев!

-- Иди проспись, да ума наберись, совсем ополоумела! -- набычилась

Тамара. -- А меня ты знаешь, гвоздану так, что слабо не

покажется! И, не обращая внимания на бешеные глаза Вороновой,

снова -- женщинам: -- Ну виноват он, виноват, так пускай по закону

и отвечает. При чем же тут жена, дети? Зачем над детишками

издеваться? Что эти крохи потом о нас скажут?

Толпа стала редеть, люди расходились -- кто на митинг, кто в

магазин, а кто домой. Повернувшись в Гусевым, Тамара тихо сказала:

-- Идите домой да детишек успокойте. Так-то будет лучше...

Василий с Полюшкой возвращались униженные и оскорбленные.

Только вздыхали, не разговаривали. А что мог сказать жене

Василий? Эх, что он мог сейчас сказать, если вчера вечером она

его просила, умоляла и уговаривала не ходить на митинг?.. Уперся

и настоял на своем... Вот и получили по мордам. Такого позора в

Тишанке никто и не помнит...

Полюшка шла и молчала. Она была обижена как женщина, как

жена и мать детей. Воронова при всех обозвала ее стервой. Хорошо,

что не кто другой. Воронову как взбаламошную бабу, в селе

никто, конечно, всерьез не воспринимает, но посмеяться посмеются.

Настроение -- хуже некуда. Но не об этом сейчас надо думать,

а о том, как успокоить детей, сердечки которых небось на части

разрываются.

Полюшка видела, что и Василий удручен и растерян. Такого

явно не ожидал. Вряд ли стоит ему сейчас сыпать соль на рану.

Сказала как бы сама себе:

-- Если б не Макариха, то неизвестно чем все закончилось.

Прости, Господи, но я о ней хуже думала.

-- Я тоже... -- будто очнувшись вздохнул Василий. -- Даже

зажмурился, когда увидел, как Тамарка рвется ко мне. В самый раз

могла б отомстить за старое...

-- Наверно, любила и любит, вот и вступилась.

-- Кто ее зная... -- махнул рукой Василий. Сердце вроде стало

понемногу сбавлять обороны и он начал приходить в себя.

-- А ты-то любил ее? -- спросила вдруг Полюшка, лукаво прищурившись.

-- Кабы любил, на тебе б не женился! -- отрезал Василий,

даже не задумавшись над сутью вопроса. Да и что думать, если он

любил и любит только свою Полюшку? Но как же он ее подвел, как

подвел!.. Другая б, наверно, и не простила.

Дойдя до Садовой, свернули налево. Издали увидели, как игравшая

около дома детвора с криком бросилась к ним навстречу.

-- Младшие-то уже, поди, и забыли -- сказала Полюшка, -- а

вот со старшими придется говорить. Только не надо им доказывать,

какие мы хорошие. Этим не убедишь. Давай я начну, а ты

добавишь. В общем, как получится.

Дети подбежали, облепили со всех сторон, и к дому пошли

вместе. Кто-то из малышей сказал, что "няни" (старшие сестрицы)

в избе о чем-то спорят и даже плачут, а их, чтоб не мешали, выпроводили

на улицу.

Вот и начинается, -- расстроенно подумал Василий. Взял на

руки младшенькую Любашу, она его обняла за шею и так прижалась,

что на душе сразу стало спокойнее.

Старшие, похоже, увидели, что идут родители, потому как войдя

в избу они не застали ни шума, ни слез. Только галдела под

ногами малышня. Поставив Любашу на пол, Василий хотел было

выйти во двор, но Полюшка остановила:

-- Погоди, давай-ка с детьми погутарим. -- Но вначале пришлось

опять, чтобы не мешали в разговоре, выпроводить на улицу

младших. Удалось это не сразу, но -- все же выпроводили.

-- Чего ж на митинг не пошли? -- нарочито равнодушно поинтересовалась

Даша.

-- Спроси о чем полегче. -- Полюшка устало присела на лавку.

Рядом с ней примостился Василий, неспешно оглядел всех девочек,

заметил, что у Веры, Клавы и Тани под глазами красные круги,

-- они-то, видно, и плакали. А Даша встала и начала ходить от

кровати к двери и обратно. За ней пристроилась семенить Любаша,

которую оставили в избе.

-- Да отстань же ты! -- психанула Даша, занятая своими мыслями.

Замерла, поглядела на отца с матерью, дернула плечиком нервозно

сказала:

-- Вы представляете, что теперь с нами будет?.. И раньше проходу

не давали, а теперь и подавно. Какой позор!..

-- В школе... хоть не появляйся... -- поддержала сестру

Вера. -- Голос ее срывался.

Обычно молчаливая и спокойная Маша и та вздохнула:

-- Ну зачем, пап, пошли на этот митинг? Уж лучше б дома сидели...

Высказала свое недовольство и Наташа. Да, успокаивать старших

девочек было непросто. Доводы у всех в основном одни и те

же: в школе и на улице теперь совсем прохода не дадут, задразнят.

И вся дальнейшая жизнь представлялась девчонкам только в черном

цвете. Оправдания отца не убеждали, да и не воспринимались.

Василий совсем скис -- даже любимица Даша его не защищала.

Выручила Полюшка. Нагнетать и без того нервозную обстановку

она не стала, так как и себя считала виноватой: нечего было

идти на поводу у мужа. Могла бы с детьми остаться дома, а один

он ни за что на митинг не пошел бы. Беря вину на себя, она частично

спасала от нападок Василия: матери они больше верили.

И -- вроде помогло. Постепенно детские рассуждения стали другими,

они уже не поучали отца, а объясняли ему, что им с матерью

пришлось пережить, просили, чтобы впредь слушал маму, ведь ей

без него было так плохо, даже по ночам плакала. Они это слышали

и маму любят и верят ей. На глазах у Василия появились слезы, у

Полюшки тоже. Слава Богу, что дети все правильно понимают, а

главное -- не озлоблены.

Как нельзя кстати в избу вошли дядька с теткой, а за ними

ввалилась вся остальная детвора. Дядька в хромовых сапогах, в

черном, не совсем новом, но и не старом костюме, в руке держит

темно-коричневую кожаную фуражку. На лацкане пиджака у дядьки

два Георгиевских креста, которые получил еще в Империалистическую.

Нарядна и тетка. На ней новая юбка, свежая в мелкий

горошек кофта, на плечах красивый с зеленоватыми узорами по

краям платок. Их вид как бы говорил: вот, мол, мы какие -- не

совсем еще и старые! Конечно, заметили, что настроение в избе

не самое радужное. Причина известна. Слух о том, что подвыпившие

бабы отлупили бывшего дезертира Ваську Гусева, разлетелся

по улицам Тишанки моментально. Вот и им -- соседи сказали. На

митинг старики не собирались, но узнав о неприятности с племянником,

быстро оделись и отправились к нему.

-- Надо поддержать Василя, -- сказал дядька жене. -- А то

ему и дома от девчонок покоя не будет. -- Договорились, что тетка

с Полюшкой приготовят обед -- праздник-то какой! -- а дядька

на часок-другой сходит на площадь и пообщается там с нужными

людьми. К нужным людям он относил Дубкова, Фокина, милиционера

и еще кое-кого. Надо же вступиться за племянника, чтобы

горячие головы впредь самосуды пьяные не устраивали.

-- Вы чево такие мрачные? -- спросил дядька.

В ответ молчание, все будто воды в рот набрали. Дядька, когда

приходил, всегда целовал в головку каждую внучку, а потом тетка

тоже целовала и одаривала детей то конфетками, то лепешками. В

этот раз ребятне повезло -- все получили по горсти кругленьких

конфеток и по паре лепешек. Тетка гладила каждую девочку по голове

и говорила: "С праздником! С праздником!" Вот уже и подарки

розданы, а на вопрос дядьки -- почему такие мрачные? -- никто

так и не ответил.

-- Если вы из-за случая с отцом и матерью, -- поднял дядька

кверху палец, -- то совсем негоже их еще и дома изводить! Подумаешь,

пьяные бабенки поорали и кулаками с дури помахали! Вот

кабы отец кого из них вдарил, тогда совсем другое дело, вот тогда

было бы плохо. Но он никого пальцем не тронул, даже в зюзю ухлеставшуюся

"Ворониху" и ее "Мамань" ничем не оскорбил. Это

они просто отомстили Василю за то, что их турнули с фермы.

Дядька вообще-то немногословный, а тут разговорился. Девчонки

слушали, а заодно сосали конфеты и жевали лепешки.

-- Отец... -- дядька повертел в руках фуражку, -- из-за вас

на фронт не пошел, думал, вдруг да нужда в нем тут появится...

Нужда такая... особо не появилась, а то, что по ошибке сделал,

теперь не вернуть. Зачем же и вам его шпынять, коль он вас всех

так любит? Стыдиться за него больше не придется. Это говорю

я -- запомните! А если какие обиды у вас из-за него и будут, -- что

ж, придется перетерпеть. По-другому не получится.

-- Чевой-то ты, Федор, столько наговорил, что голова кругом

идет. Может, на площадь сходишь? -- пошутила тетка.

-- Все, кончил! -- огрызнулся дядька. -- Главное сказал, а

дальше сами разберутся. -- Подойдя к тетке, на коленях которой

пристроилась Любаша, сказал: -- Иду на площадь, а ты забирай

всех и к нам. Обедать будем там. Улыбнувшись и подтолкнув Василия

к порогу, повел его в сарай. А уж там... Ты какого рожна

поперся на митинг?! И всю семью потащил! Говорил же председатель

-- не высовывайся! Нет, ему все нипочем. Вот и огреб, а мог

огрести и похлеще! -- Говорил дядька резко, слова обидные. Никаких

объяснений Василия и слушать не хотел. -- "Думал, что лучше

будя!" -- передразнил. -- Поглядите на него, он думал! -- Дядька

хмыкнул: -- Курица тоже думала, да сам знаешь куда потом попала.

-- Голова-то на что дана? Я вот ишо Полюшке поддам, -- пригрозил

дядька.

-- Она не виноватая, -- вступился за жену Василий.

-- Нет виноватая! Таких, как ты, надо в руках держать, да покрепче,

чтоб глупостей не натворил!

Выговорившись и предупредив, что вернется часа через два,

дядька ушел. Василий прилег на топчан. Ну и денек свалился...

Стал думать над тем, какая же судьба ему уготована после Победы.

Ждать осталось недолго. Нет, как бы дядька ни ругал, он ему благодарен.

Вон как с девчонками поговорил. Теперь уж точно помягчеют...

Хотя кто их знает. Жизнь покажет:

Из сеней одна за другой с криком и шумом стали выскакивать

дети. Сейчас появятся тетка с Полюшкой и все пойдут к дядьке. От

детей только и слышно: "кулеш", "кулеш"... Они всегда голодные.

Что бы и делали, если б не помощь дядьки с теткой?..

Дядька вернулся. Повесив на крючок фуражку, бодро спросил:

-- А где же кулеш? Я есть хочу. -- Голос хотя и требовательный,

но добрый. Тетка это сразу подметила и шепнула Полюшке:

-- Удачно прогулялся, за обедом расскажа. Ты расставляй пока

миски, а я чугун из печи вытащу. -- Чугун тяжеленный -- ведра

на полтора. Девчонки принесли из сеней второй стол и, толкаясь,

стали рассаживаться.

Дядька дома всегда ел из небольшой миски вместе с теткой,

всем остальным Полюшка подала большие -- на четверых каждая.

Кулеш получился густым, наваристым, сытным. Девочки проголодались

и ели молча, с аппетитом. Разговоры начались лишь с

добавки.

-- Докладываю, -- сказал дядька, обводя всех довольным

взглядом и поправляя ладонью бороду. Он всегда перед речью ее

гладил, прихорашивал.

-- Сходил, считаю, удачно. Ково надо -- повидал.

-- Чтой-то, Федор, все твои походы, как бы не сглазить, стали

удачливыми, -- улыбнулась тетка.

-- Сама сичас поймешь! -- отмахнулся старик. -- Вначале об

тебе, -- кивнул он Василию, сидевшему напротив дядьки в конце

другого стола. Василий аж отложив ложку.

-- Значит, так. Дубков бумагу в Чиглу на твое помилование

уже отправил. Председатель райисполкома обещал ему помочь. И

Фокин такую бумагу отвезет завтра или послезавтра. Сам мне об

этом сказал.

-- Слава тебе, Господи! -- обрадовано перекрестилась Полюшка.

А у тетки от такой вести даже слезы на глазах появились.

-- И правда, Федор, -- хлюпнула носом. -- Дюжа твоя новость

хороша!.. -- Девчонки тоже обрадовались, зашептались, словно

чулюкатки зачирикали в гнездышке, и сразу хмурь прошла и глазки

повеселели.

-- Это еще не все! -- поднял руку дядька, довольный, что принесенные

им новости всех взбодрили. -- На район спустили указание

-- с амнистией не тянуть. Ясно? Сейчас как раз этим и займаются.

Так что, Василь, если получится, а я в том уверен, то с тебя

будет причитаться! -- И все радостно загомонили. Даже Любаша

от этого иль чего другого издала радостный визг и протянула руки

к отцу.

-- Ну-у, об этом пока гутарить рано, -- пробормотал Василий.

-- Чево? Чево рано?!.. -- повысил голос дядька. -- Такие вопросы

затягивать не будут. Зачем тянуть? Кому положена амнистия

-- получай и чтоб больше не дергался и спокойно, как все нормальные

люди, работал. -- Вот так-то, дорогой племянничек!.. А

ну-ка невестка, -- встрепенулся. -- Налей-ка еще добавки!

О чем-то пошушукавшись с Верой и Наташей, Даша спросила:

-- Дедушка, а... ну, про это... у магазина, чево-нибудь узнал?

-- Ясно, что этот вопрос волновал всех, особенно девочек, но

дядька почему-то пока ни слова.

-- Узнал, как не узнать... -- хмыкнул. Все нормальные этих

заводил осуждают. Нехорошо получилось, нездорово. -- А участковый

пообещал серьезно ими заняться.

О драке, сказал дядька, сожалеют Дубков с Фокиным. Да и

действительно, кому это надо?.. Правда, председатель колхоза повозмущался,

что Василий поперся на митинг. Не надо было этого

делать.

-- Мы папе говорили, что не надо! -- вставила Даша.

-- Знать, плохо говорили! -- снова заволновался дядька. -- Тут

и ваша мама виновата, что пустила. А теперь, все умники! Хватит!

Неча после драки кулаками размахивать!.. Ешьте, пока кулеш совсем

не остыл.

-- Можа, подогреть? -- встряла тетка. -- Я мигом.

-- Ладно уж, доем какой есть, -- буркнул дядька. Доедали кулеш

в полной тишине.

Пообедали -- и "мелюзга", убежала на улицу.

-- А вы чево ждете? -- уставился дядька на старших.

-- Может, еще чего скажешь? -- пожала плечами сидевшая рядом

с отцом Даша. -- Ведь есть же что сказать? Да?

Дядька усмехнулся:

-- Ну да, еще об одном забыл. Совсем память дырявая стала.

Ко мне там на площади директор школы подходила и просила...

ну, из-за этого самого случая не волноваться. "Особенно, чтобы

девочки не переживали", -- говорила. -- Небось и впрямь запереживали,

что прохода не дадут и задразнят? Так?

Даша кивнула.

-- Ну так пораскиньте мозгами -- сама директорша за вас горой,

а она женщина умная и серьезная. Может, кто и будет по своей

глупости цеплять и гадости нести, но дуракам, говорят, закон не

писан. А вы промолчите и стерпите, хуже от этого не станя. Я об

этом уже сказывал... Да, а про тебя, Дашунька, она говорила, что

учишься хорошо, пример показываешь. Мне было приятно слу

шать. -- Поглядел на Василия и Полюшку: -- Вот какая дочь-то у

вас! У Даши от похвалы щеки стали цвета спелой вишни.

-- Ну а чтоб уж окончательно всех успокоить, дядька сказал,

что у него есть и еще одна приятная новость.

-- Какая? -- привстали тетка с Полюшкой.

-- А спросите у Василия, уж он-то должен знать.

Девчонки как сороки затарахтели: папа -- скажи, папа -- скажи!..

Тетка с Полюшкой, сгорая от любопытства, тоже стали просить,

чтобы открыл свой секрет.

Но Василий только растерянно пожимал плечами, а дядька довольно

посмеивался.

-- Знаешь-знаешь, -- твердил. -- Вспоминай.

-- Чё-нибудь насчет ульев? -- предположил наконец, Василий,

вспомнив о задании председателя.

-- Угадал, -- кивнул дядька. -- Короче, на этой неделе завезут

доски, и начнем мы с тобой делать ульи.

-- Много? -- спросила Полюшка.

-- Для начала штук пятьдесят.

-- Так много?-- удивилась она.

-- А чьи ульи будут? -- поинтересовался кто-то из девочек.

-- Это будет колхозная пасека, -- ответил дядька. Но пятьдесят

ульев -- только начало. На пасеке их со временем будет штук двести,

а то и больше. Так что, Василий, работы нам с тобой хватит и на

лето и на зиму: засупонимся вместе и потихоньку потянем.

-- Здорово! -- обрадовались девчонки. Да и как было не радоваться,

ведь отцу и дедушке доверили такое большое дело. Теперьто

уж, конечно, никак нельзя на папу сердиться.

-- Ох, еще об одном забыл сказать! -- Хитровато прищурился,

глядя на девчонок, дядька.

-- Ну, ты, Федор, и взаправду целый воз новостей принес! --

польстила тетка. -- Говори, чево уж, не тяни...

-- Не бойся, тянуть не буду. Так вот, пасечником на пасеке буду

я! Председатель сёдня предложил, я долго как уж, крутился, вертелся,

но после согласился.

Что тут началось, что началось!.. Поднялся такой крик, что в

самом деле хоть уши затыкай. Затыкать уши никто не стал, зато

"мелюзга" с улицы копной ввалилась в избу -- младшенькие никак

не могли взять в толк, чему все так обрадовались.

Вот так печально начался и так хорошо закончился для Гусевых

день Победы.

Подъехавшего на дрожках бригадира Василий увидел через

распахнутую настежь дверь коровника. Поспешил навстречу, зная,

как нелегко тому ходить на своем негнущемся деревянном протезе.

Поздоровались. Василий ни разу не видел бригадира в военной

форме, да еще с боевыми наградами. Заметив, с каким интересом

он разглядывает все это, дядя Сёмка, усмехнувшись, пояснил:

-- В школу ребятам о войне рассказать пригласили. Вот и пришлось

награды из сундука достать. Я ведь, Василь, Воронеж освобождал,

потом дальше немца гнал, но, -- дядя Сёмка похлопал ладонью

по деревянному протезу, -- нога подвела... Улыбнувшись,

добавил: -- Поговорю с ребятней, им полезно знать, а форму и

медали жена потом опять в сундук запрячет. Ладно об этом, заехал

я к тебе совсем по другому вопросу. Часа через два-три подойди к

правлению и жди машину с досками. Они просушены, но не обработаны.

Забирай их к дядьке. В общем, принимайтесь за ульи. А

мне пора. Задача понятна?

-- Так точно! -- по-военному вырвалось у Василия, уже думавшего,

что, возможно, пасеки никакой и не будет. Ан нет -- будет!

-- Хороший бы солдат из тебя получился, -- кивнул бригадир

и поехал по своим делам дальше. Провожая его взглядом, Василий

грустно вздохнул: дяде Сёмке есть что рассказать о войне, а вот

ему эту тему всю оставшуюся жизнь придется обходить стороной.

И не только ему -- детям! Нет, он даже и спрашивать у девчонок не

будет, что говорил дядя Сёмка -- ни к чему... А как форма его изменила!

В выгоревшей кепчонке, пиджачке, расхожей рубашонке

дядя Сёмка -- самый обычный тишанский мужичишка, а в гимнастерке,

да с наградами, хоть в одном, но сапоге -- другой коленкор.

Колготной и цепкий он в любом деле. Вон как по-умному дрожки

для себя расширил и спинку приладил, чтобы на какой-нибудь кол

добине протезом вверх не полететь. Говорит, что он, Василий, мог

бы стать хорошим солдатом.... Почему бы и нет? Если б в лесу не

просидел, то вполне мог бы, хотя... Хотя -- как знать, мог бы и

вообще домой не вернуться.

Собрав в сумку топор, пилку, молоток и клещи, Василий решил

вначале зайти домой, переодеться, а уж потом идти в правление.

В таком виде Полюшка идти туда все равно не пустит. Но вначале

надо дядьку предупредить...

-- ...Доски хорошие, -- кивнул дядька, снимая с ладоней рукавицы.

-- Толщина нормальная, без лишних сучков, а главное --

сухие. Так что, Василь, с завтрашнего дня начнем обстругивать, а

заодно и делать для ульев заготовки. Можно б было и сёдня, да уж

скоро стемнеет.

Доски перетаскали в длинный сарай. Он теплый и разделен на

две части. В первой погреб и дядькина слесарная мастерская, а во

вторую обычно складывали сено. Но корову продали и сено заготавливать

стало некому. Вот тут доски и сложили.

Пододвинув к Василию чурбак, на котором зимой рубил дрова,

а себе подставив табурет, дядька сказал:

-- Садись. помозговать надобно. Иль домой спешишь?

-- Нет-нет, успею. -- Василий присел на полено. Он знал, что

дядька серьезную работу продумывает от начала до конца, до самых

мелочей, зато потом не возникает уже никаких проблем. Работать

с дядькой было легко, и Василий ему во всем доверял.

-- Доски у нас с тобой есть, инструмент имеется, руки и голова

тоже на месте, так? -- Не дожидаясь ответа, дядька продолжил: --

Жесть надо будет на верх ульев достать, чтоб не протекали, краски

-- их покрасить, ручки приделать, гвоздочков и ишо кой-какой

мелочовки. Это я попозже Фокина озадачу. Ну, а нам с тобой уже

можно за дело браться. Давай так: ты начнешь доски стругать, а я

заготовки делать, идет? Ульи будут одинаковые, двухкорпусные,

так что заготовки подойдут к каждому. Поделаем ульи -- возьмемся

за рамки. Было б хорошо, часть ульев пчелами пораньше заселить.

Скажем, выставить, когда подсолнух зацветет, а? Как считаешь?

-- Дядька весело поглядел на племянника. Тот, естественно,

согласился.

Встрепенувшись, словно вспомнил нечто важное, Василий

спросил:

-- А как же тебе одному с ними, ульями-то, потом управляться?

Их ведь загрузить, разгружать, расставлять надо... Одному,

чай, не под силу?

-- Верно гутаришь, что не под силу, тем более -- старику. Тут

без помощника никак не обойтись. Ты-то пошел бы ко мне в помощники?

-- Я? -- удивленно переспросил Василий. -- Так ведь я скотником

на ферме трудюсь, кто ж оттуда отпустя?

-- Я не спрашиваю -- отпустя иль не отпустя. -- Желание есть

или нет? -- напирал дядька.

-- Ну-у, желание -- одно, а отпустя или нет -- другое. Мне с

председателем, сам знаешь, спорить никак нельзя. Спасибо и за то,

что на работу взял, другой бы и разговаривать не стал.

-- Да все верно, -- поморщился дядька. -- Но тебе гутарить с

ним и не придется. Это моя задача, а ты только ответь -- у самово

желание пойти ко мне в помощники есть? -- Пойми, зачем же мне

брать чужого человека, когда свой рядом?

-- Желание-то есть, я бы не прочь с пчелками повозиться. Там

и народу всякого меньше, да и мне было бы куда спокойней.

-- Вот-вот, для тебя пасека с любой стороны -- самое то. С

председателем на днях обговорю. Скажу, что человек должен быть

сильный, здоровый, а не какой-нибудь старикан или инвалид.

Ясно?

-- Ясно-ясно, а сам-то?

-- Чево сам?

-- Старик же?

-- Так зачем же второго старика давать? Э-э, брат, тут меня не

проведешь!..

Василий с дядькой так заболтались, что не сразу заметили стоявшую

в дверях тетку. Увидев жену, дядька взялся за нее:

-- Как думаешь, если б Василя дали мне на пасеку в помощники

-- это хорошо или плохо?

Тетка ответила не сразу, вошла в сарай, оглядела сложенные в

штабель доски, а уж потом кивнула:

-- Лучше и быть не можа.

-- Слышал? -- Лучше и быть не можа! Вот так-то! -- довольно,

ухмыльнулся старик.

-- Вы тут, мужики, совсем заработались. Не пора ли ужинать?

У меня все готово. Ты как, Василь?

-- Может, домой, а то Полюшка небось заждалась?

-- Тебе детвора там поесть путем не даст. А Полюшка подождет,

было время -- больше ждала, -- подколол он Василия. --

Пошли-пошли, неча торговаться...

У Василия появилась мечта, какой еще недавно и в помине не

было. И подарил ему эту мечту дядька. Делать домики для пчел

стало для Василия неописуемым счастьем! Этого нельзя было не

заметить со стороны, и Полюшка сказала, что он стал какой-то

другой.

-- Какой же? -- удивился Василий.

-- Ну, добрее стал и спокойнее...

Ну самому себя хвалить, что стал добрее вроде даже и нескромно,

а вот то, что жизнь пошла спокойнее -- факт. Василий видел

перед собой теперь перспективу, которая его со всех сторон

устраивала.

Пчел еще не было и этим вопросом вовсю занимался дядька.

Возвращался домой усталый, и сразу было видно -- удачно прошел

день или нет. Дядька ездил в Таловую, Чиглу, Анну, Александровку,

Бирюч. Искал там пчеловодов, упрашивал поделиться семьями,

матками. Переживал, что с ульями припоздали и вместе с

Василием спешил наверстать упущенное.

И вот настал день, когда с заготовками закончили и принялись

сбивать ульи. Тут уж совсем повеселели: каждым домиком для

пчел любовались и радовались. Когда ульев было собрано больше

половины и ими заставили всю свободную часть сарая, заехал

поглядеть на начало будущей пасеки председатель колхоза Фокин.

Приехал не один, а с бригадиром. К этой встрече дядька с Василием

подготовились, ульи расставили в три рядка, получилось тридцать

три штуки. Вообще-то дядька сказал, надо раз в десять больше,

но начало положено. Фокин по двору шел быстро, руки как всегда

сзади, то и дело оглядывался на отстававшего на своем протезе

дядю Сёмку. Увидев рядки ульев, оба удивились -- так быстро!

-- Осталось всего ничево, -- пояснил дядька. -- Приделать

ручки, утеплить верх и покрасить -- хорошо б в разные цвета, чтоб

пчелки с ходу попадали в свои домики.

-- А как с самими пчелами? -- спросил Фокин. -- Удастся хотя

бы часть ульев заселить?

Дядька рассказывал, где побывал и что удалось сделать. Председатель

остался доволен. Все просьбы запоминал или просил запомнить

бригадира, чтобы обсудить их на ближайшем заседании

правления колхоза.

-- На сколько ульев досок еще хватит? --поинтересовался бригадир:

-- Штук на пятнадцать, не больше, -- ответил дядька

-- Как же управились со всем этим? -- покачал головой председатель.

-- И делать надо, и мотаться туда-сюда!

-- Без него, -- дядька кивнул на Василия, -- не получилось бы.

Помощник, каково не сыскать. Кстати, Ефим Иваныч, мне и потом

нужен будет помощник, одному не под силу. Вот бы его, а?..

Старик хитер -- выбрал удачный момент.

-- Ну, это надо на правлении обсудить, да и скотник на ферме

позарез нужен. Кого туда? Заведующая мне потом проходу не

даст.

-- Вопрос на принцип ставлю, потому как помощник нужон

во всех делах! -- горячился дядька. Пасеку надо ульев до двухсот

-- трехсот доводить, а это ой-ёй-ёй сколь придется погорбатиться...

Ульи делать надо? Надо! -- стал загибать пальцы дядька.

-- Возить, грузить, расставлять за лето раз понескольку. Тут сила

нужна. А мед качать? Нет, я только с Василем работать стану. Да и

польза прямая...

-- Ладно-ладно, будем решать. Сказал будем -- значит будем.

Слушай, а сколько меда можно взять за лето с одного улья? --

спросил Фокин.

-- Лето на лето не приходится, да и семьи пчел бывают разные,

но ежели в среднем, то по молочной фляге, а то и больше.

-- Вот видишь, как получается,-- повернулся Фокин к бригадиру.

-- Надо было чуть пораньше шевелить мозгами. Деньги изпод

носа уплывают...

-- Тут надо ишо подумать насчет зимовника, где пчелка станет

зимовать, напомнил председателю дядька еще об одной проблеме.

-- Лето пролетит незаметно...

-- Вноси предложение -- поддержим. Может, пока временно, а

потом уж как положено решим по этому, как его...

-- Зимовнику, -- подсказал дядька.

-- Вот-вот, где ульишки на зиму ставить. Пчел-то зимой кормить

небось тоже надо?

-- Без этого нельзя...

-- Напиши бумагу, что надо сейчас, и причем срочно: краску

-- сколько и какой, железа и всего остального.

-- Сёдня же занесу. А насчет Василия... ето... -- дело принципа!

Мне только такой помощник нужон!

Председатель задумчиво почесал шею.

-- Считай, что я -- за, остальных правленцев попытаюсь убедить.

Главное, чтобы было больше меда, чтоб затраты себя оправдали.

-- В этом и не сумлевайтесь, -- заверил дядька.

Председатель с бригадиром уехали. А старик, похлопал Василия

по плечу:

-- Ну вот, а ты боялся, что не отпустя. Уж коли он поддержит,

то и другие супротив не будут. Нам надо побольше медку давать,

только и всего.

... Председатель колхоза свое обещание насчет Василия выполнил,

хотя и с оговоркой. Попросил, чтобы обязанности скотника

выполнял до тех пор, пока ему не подыщут замену. А пока, мол,

покрутись-повертись. Но Василий и тому был страшно рад. Забот

у Фокина летом всегда под завязку, но он находил время зайти к

дядьке и посмотреть как идут "пчелиные" дела. Недавно ездили

втроем искать место для пасеки. Выбрали большое подсолнечное

поле. Рядом лесополоса -- защита ульев от ветров и всякой другой

непогоды, недалеко длинный глубокий пруд, но главное -- будет

где пчелкам поработать. Место всем понравилось.

Работы на ферме было не очень много, и все остававшееся время

Василий тратил на доделку ульев. Дядька по-прежнему мотался

то по пчелам, то по маткам, то по вощине либо другим вопросам.

Время поджимало, и он торопился. Василий был рад, когда достали

масляную краску, причем трех цветов: голубую, зеленую и желтую.

Сразу же принялся красить ульи. Красили долго. Потом купили

в Анне железо, ручки для ульев, гвозди, и все это сразу пошло

в ход. Рамки сделали, но нигде не могли найти для них вощину. За

сливочное масло договорились в Острогожске и дядька немедля

уехал туда за вощиной.

Василий ложился и вставал с мыслью о пасеке. Дети тоже приставали

с расспросами: когда и куда выезжать? А можно и им там

побыть? А почему нельзя ульи поставить на лесной полянке, гденибудь

поближе к речке? А будет у нас своя пасека? Приходилось

объяснять, где и в какое время лучше ставить ульи, чтобы пчелки

побольше меда собрали. Обещал, что следующей весной, когда зацветут

деревья и травка, ульи выставят на самой красивой лесной

поляне. Но это по весне, а не сейчас, когда больше меда пчелы

соберут с цветущих подсолнухов. На вопрос, будет ли своя пасека,

Василий говорил, что обязательно с дедушкой Федором сделают

и себе ульи, но не сейчас, а попозже. Не стал объяснять, что для

этого надо иметь деньги, каких в семье нет.

Свою пасеку и большой дом с двумя входами, о котором он,

прячась в лесу, мечтал, недавно увидел во сне. Ульев зеленых, голубых,

желтых и других колеров -- полная поляна. Собирая нектар,

пчелки друг за другом летают от цветочных лугов к ульям и

обратно. Слышится мерное, убаюкивающее пчелиное жужжанье, и

все вокруг дышит счастьем, радостью, красотой и спокойствием.

... И они сами живут в доме, похожем на огромный улей, где

каждый занимается своим делом. Как в сказке из дома одна за другой

вылетают их дочки с ангельскими серебристыми крылышками,

что-то собирают на цветущей поляне и низко парят над домом,

сидящей в светлой одежде Полюшкой. Вся поляна -- сплошь в медоносных

цветах... Потом Полюшка с детьми-ангелочками вдруг

куда-то исчезла, и стало невыносимо жарко -- солнце своими лучами

просто сжигало все вокруг. То, что виделось и радовало раньше,

мгновенно пропало, растворилось...

Проснувшись, Василий расстроился: какой хороший сон был

поначалу, и как жаль, что эта проклятая жара все испортила! Кудато

подевались Полюшка и дети... И что бы все это означало?..

Но долго раздумывать над разгадкой сна не пришлось -- из Острогожска

вернулся дядька. Он хоть и устал, но настроение было

хорошее. Поздоровавшись, сказал, что вощину наконец-то добыл,

и денька через три ульи можно будет вывозить. Подсолнечник зацвел

-- в самый раз.

С утра Василий управился сходить на ферму, поработать там,

вернуться домой и позавтракать. После завтрака взял в сарае кисточку,

которой собирался разрисовать лицевую сторону ульев.

На небе ни облачка. Несколько дней солнце печет так, что не

продохнуть. "И как только бабы по такой жаре на прополке выдерживают?!

-- подумал Василий.-- В поле ни кустика, под которым

можно хоть на минуту спрятаться..."

Послезавтра большую часть ульев надо вывозить к подсолнечнику.

Дядька говорил, что семьи пчел и матки вроде неплохие.

Ближе к обеду он должен встретиться с председателем и заказать

машину для вывоза ульев. Они пока выставлены в саду, а повезут

вечером. Да-а, Василий раньше и не думал, что с пчелами, оказывается

столько мороки...

Мимо, помахав рукой, пропылил на дрожках дядя Сёмка: без

пиджака, рукава рубахи засучены по локоть, фуражка от жары нахлобучена

на самые глаза. Вспомнил, каким он был в наградах и

в солдатской форме. Девчонки рассказывали, что все слушали его

разинув рот. Да и как не послушать рассказ об освобождении Воронежа

-- в самую, что ни на есть, зимнюю стужу! Даже отдыхать

приходилось на морозе, а валенки были не у всех. Теперь вот едет

такой же, как и все, селянин, а медали жена небось запрятала в

сундуке...

Вчера поделилась с Полюшкой радостной вестью Марфуша

Крутова: в августе или сентябре домой вернется муж Михаил.

Вспомнил, как когда-то выбросил его из избы. Да-а, не здорово

тогда получилось, как теперь-то с ним себя придется вести? На пе

редовой от начала до конца войны, Полюшка с Марфушей к тому

же подруги, а Мишкины ребята с девчонками дружат, защищают

их. Мда-а-а...

Из избы выскочили на крылечко Даша, Вера, Наташа и еще несколько

дочерей. Веселые -- у них каникулы.

-- Вы куда это настропалились? -- улыбнулся Василий.

-- Купаться, пап, купаться! -- ответила за всех Даша и махнула

рукой в сторону Канищева. Там, на крутом повороте речки, место

для купания в самый раз: песок и есть где от жары спрятаться.

-- Вы там не тово!.. -- крикнула на всякий случай детям и Полюшка.

-- Ладно, мам, ладно! -- ответили хором и, засмеявшись, побежали

в сторону церкви.

Как же быстро дети подтянулись!.. Хотя не так уж и быстро...

А сколько с ними Полюшке пришлось и приходится возиться! Сейчас

вот занялась стиркой, потом станет готовить еду. Надоедно все

это, да и было бы из чего? Но ведь прибегут голодные, им только

подавай. А дома еще куча младшеньких осталась, эти будут возле

матери крутиться и канючить. Может, тех, кто постарше, с собой

забрать? Полюшка согласится, тетка никогда не против... Но ведь

будут только мешать, а тут с Полюшкой на огороде повозятся.

Пора идти к дядьке, но впервые уходить из дома почему-то

страшно не хочется. Странно -- все, что видит перед собой, видит

будто впервые. Все так необычно и ново! На межевой с соседями

плетень села сизая с белой грудкой и спинкой голубка. Откуда она

взялась? Сидит себе и спокойно крутит по сторонам головкой. Чтото

курлычет маленьким носиком-клювом... Хмыкнул: из-за такого

клюва и выражение пошло -- "гулькин нос"! И откуда появилось

такое божественное создание? Чего так долго всматривается

в него? Может, ее подкормить?.. Василий знал, что стайка голубей

живет под дырявыми куполами церкви. Сколько раз, проходя

мимо, слышал, как голуби там по-семейному воркуют. Может, и в

самом деле голодная?.. Но только собрался вернуться в сени, как

голубку что-то испугало и она взмыла ввысь. Проводив ее глазами,

Василий зашел в избу. Полюшка стирала, рядом с корытом на полу

целый ворох грязной одежды. Оторвавшись от стирки, жена оглядела

его с ног до головы.

-- Ну, пойду, -- сказал Василий. - Там нонча делов не дюжа

много.

-- Так и пойдешь? - спросила Полюшка, вытирая руки о

фартук.

-- А чё?

-- В чем на ферму, в том и к ульям? -- недовольно выговорила

Полюшка. -- Не позорься , одень чистое, а это скинь -- простирну.

-- Да может, так, а?

-- Нет-нет, снимай!

С Полюшкой в таких делах спорить бесполезно. Василий переоделся

и, поцеловав жену, пошел к дядьке. Спешил -- вдруг да

новости какие. Но ничего нового не произошло. Хотел рассказать

старику свой странный сон, но дядька собрался уходить. "Потом,

потом, некогда, -- сказал. -- Расскажи жене, -- она в снах боле соображая

". Но тетке Василий ничего говорить не стал; перенес ульи

на солнышко и принялся их разрисовывать. Кто-то из пчеловодов

сказал, что пчелы за сезон так привыкают к рисункам на своих ульях,

что мимо никогда не пролетят. Работалось с удовольствием.

Дядька порой приглядывался к "художествам" Василия и тоже

удовлетворенно кивал головой. Как-то даже сказал, что видать, эта

работа ему всласть. Василий засмеялся, а потом подумал, что ведь и

в самом деле эта работа ему в радость. Он на ней и душой и телом

как бы отдыхает, и нисколько не устает. В этот раз и тетка несколько

раз подходила, звала поесть, но Василий был так увлечен, что только

отмахивался. Наконец и тетка махнула рукой -- звать перестала.

Закончив рисовать, Василий отошел, поглядел издали -- цветочки

вроде ничего получились, а вот пчелы какие-то больно толстые,

нет в них истинной пчелиной живости. Ладно попервам сойдет,

решил. А вообще-то надо посмотреть, кто из девчонок хорошо

рисует: пускай зимой на ульях тренируются. Можно ж и не только

цветочки-ягодки, но почему бы не нарисовать деревца, скажем,

липу, акацию, а можно и Божий храм. Только тогда улей сделать не

двухкорпусным, а в три-четыре корпуса... Василий, вытер кисточку

о тряпку, завернул ее в эту же тряпку, положил на полку и вышел

на улицу. Было жарко, палило солнце, кругом безлюдно, даже

куры попрятались под навес.

Однако ветерок со стороны леса крепчал, выдавливая оттуда

длинную темно-синюю полосу тучи. Сверкая молниями и погромыхивая,

туча медленно, но упорно надвигалась на Тишанку. "Как

бы дождь не ливанякнул?" -- подумал Василий и пошел перетаскивать

только что покрашенные ульи обратно в сарай. Сильный

грозовой дождь так настучит по пыльной земле, что испортит все

его рисунки. Перетащил, расставил и опять вышел на улицу. Как

же быстро все вокруг изменилось! Только что жарило солнце и на

небе было ни облачка, и вдруг всю правую часть небосклона затянуло

плотными иссиня-черными тучами, полностью накрывшими

Старую и Верхнюю Тишанки. Громовые разряды нарастали, молнии

сверкали все ярче и ярче, а сзади плотной стеной приближался

шум дождя. Порой молнии были настолько слепящими, что глаза

закрывались сами собой, а от громовых ударов вздрагивало тело.

Один такой удар пришелся где-то совсем рядом. Потом стало тихо,

а по земле начали выбивать дробь крупные капли дождя, вначале

медленно, потом сильней, сильней. "А ветер все-таки сваливает

громыхавшую дождяную громадину вправо за бугор и за ветряки

", -- успел заметить Василий. Вспомнил, что дети на речке, и

забеспокоился. И белье Полюшка небось уже выстирала и вывесила,

а теперь дождь промочит. Вот незадача!..

Шарахаясь из стороны в сторону, словно пьяная, пролетела над

крышей сорока. Сев на трубу соседнего дома, затрещала так, что

заглушила все звуки небесные. "Небось кошку увидала, -- подумал

Василий. -- Кошек сороки, ясно дело, не выносят".

Глянув направо, откуда, каркая, метнулись несколько встревоженных

ворон, увидел большой, расширяющийся кверху столб

черного дыма. Неужели молния подожгла? А ведь дым-то как раз

над домом бригадира!.. Его изба горит, а там больная мать и маленький

ребенок! Жена на прополке, сам в разъездах, соседи, кроме

стариков да детей, все в поле... Надо что-то делать!

Дым посветлел -- заполыхала крыша. Что было мочи, даже

не предупредив тетку, Василий рванул к горящей избе. А там

уже сумятица. Люди, бестолково топтались, шумели, не зная, что

делать... Кто-то замер как столб с ведром воды. Вырвав ведро,

Василий вылил воду на себя и бросился к избе. Уличная дверь

оказалась закрытой изнутри. Пинком вышиб ее и вошел в задым

Передав плачущего ребенка кому-то из старух, Василий вновь

рванул в горящую избу

ленную избу. Наощупь вытащил малыша из люльки и сразу -- к

выходу. Передав плачущего ребенка кому-то из старух, -- вновь

в избу. По пути на него еще плесканули водой. Подбежав к кровати,

Василий сгреб вместе с постелью старуху мать бригадира

и -- вон из горящей избы. У порога, наступив на край одеяла,

споткнулся, упал, но тут же поднялся и, прижимая к себе больную

женщину, выскочил на улицу. Народу уже собралось много,

все охали, ахали, кричали. Верх избы уже обвалился, и полыхающие

стропила, дробясь искрами, разваливались в разные стороны.

Еще несколько минут -- и к избе не подступиться. Кто-то бил

железкой по чугунному рельсу, сзывая народ на пожар. А зачем?

Уже и тушить-то нечего. Старики матерились: пожарка рядом, а

они там, сволочи, как всегда дрыхнут!..

И вдруг Василий увидел, что мать бригадира, протягивая к

огню тощие голые руки, рыдая, кричит: "Сундук!.. Сундук!"

Он видел этот сундук, стоит рядом с кроватью. В нем небось

все, что нажито, там же, поди, и награды дяди Сёмки... Все это

мгновенно промелькнуло в голове...

-- Что делать, что делать? -- лихорадочно думал Василий, глядя

с какой жадной ненасытностью пламя, пожирало деревянное

строение.

Машинально стряхивая рукой садившийся на голову и пиджак

пепел, с тревогой в душе подумал -- нырять в огонь за сундуком

или, всё же, не лезть в это пекло? Ведь дома жена, дети, вдруг что

случится? Первые два захода в горящую избу его не страшили, а

теперь появилась какая-то обеспокоенность.

" -- Но кругом одни старики да ребятишки, -- услышал он

свой внутренний голос. -- А времени -- в обрез".

" -- Ты бы подсказал мне как лучше поступить, -- обратился в

мыслях к нему Василий. Ведь все знаешь и все предвидишь?".

Ответ Василий услышал почти сразу и в этот раз он не был

издевательски -- противным и категоричным как раньше, когда

скрывался в лесу. " -- Поступай, как совесть велит", -- услышал

всего лишь несколько слов. Эти мучительные раздумья промелькнули

в какой-то миг, но Василию показалось, что они длились целую

вечность. И он уже не раздумывал.

Бросившись, к объятым огнем сеням, Василий только успел

услышать за спиной: "Едут, едут!.." -- и приближающийся звон

колокольцев.

Его пытались остановить, потом опять несколько раз окатили

водой, и он скрылся в горящем дверном проеме. В избе дымно,

но сундук Василий нашел быстро. Схватив за боковую ручку, волоком

потащил его к выходу. Мокрая одежда дымилась, от жары

перехватывало дыхание. Сундук был уже в сенях. И тут... Сверху

упала горящая стропила. Она сбила Василия с ног, накрыв огнем

все тело. Он дико закричал, в мозгу молнией мелькнула лишь слабая

мысль: Всё... конец..."

Подъехали пожарные с бочками и насосом. С Василия багром

стащили горящее бревно и на руках вынесли на улицу. Потом подцепили

уже дымившийся сундук. На шее Василия болтался крестик,

одежда почти вся сгорела. Кто-то взял у старухи одеяло и накрыл

его. Василий надрывно стонал.

На дрожках приехал бригадир. Бледный, как смерть, прокондылял

к сынишке. Потом к матери и -- к Василию. Вдвоем с соседом

завернули его в одеяло и стали укладывать на дрожки.

-- Ну потерпи, брат, потерпи... -- сглатывал слезы дядя Сёмка.

-- Щас в больницу доставлю... -- Спасибо тебе, по гроб жизни

обязан!.. Суровый фронтовик плакал как ребенок.

Прибежала рыдающая Полюшка. Ей уже сообщили о страшном

горе. За матерью -- ватага орущей малышни.

-- Папанька сгорел! Папанька сгорел! -- вопили они. Старших

нет, еще на речке и о случившемся с отцом пока ничего не знают.

Полюшка опустилась на колени перед мужем, которому всю

жизнь была предана и которого, несмотря ни на что, любила. Василий

застонал еще тяжелее. Он с трудом разлепил обгоревшие

красные веки, и в глазах на мгновенье зажглись радостные искорки.

Узнал, да и как не узнать свою любовь!..

-- Прости... -- еле слышно прошептали губы. -- Прости, Поленька,

за все... -- Потом вдруг заметался и -- затих. -- Умер. В

больницу везти теперь ни к чему...

Выла Полюшка, ревели дети, плакали и долго не расходились

люди. Да как же так -- только что был человек и нет его!.. Кто-то

из набожных старушек всхлипнул:

-- И-эх, жизня наша!.. Душа завсегда иде-то далёко-далёко, а

смерть она тута -- за спиной карауля...

-- Как бедняга убивается, -- молвила, глядя на Полюшку, рядом

стоявшая женщина. Да и как не убиваться, ить только подумать

какой крест придется одной-то с малышней тащить...

...Василия похоронили на кладбище рядом с церковью. Собралось

много тишанцев, много было и слез. А к Новому году Полюшка

родила сына и назвала его в честь отца -- Василием. Года через

полтора после смерти мужа Полюшку разыскал ее отец и забрал

всю семью к себе. Где он был до того, почему раньше не нашел

свою дочь, никому не ведомо. Полюшка и дети не хотели уезжать

из Тишанки, да и дядька с теткой упрашивали их остаться, но отец

в конце концов настоял на своем.

А может, оно и к лучшему, потому как здесь все бы постоянно напоминало

им о Василии и душевного спокойствия не прибавляло.

Литературно-художественное издание

Анатолий Савельевич СИЛИН

ПОЛЮШКИН КРЕСТ

Повесть

Редактор Ю. М. Кургузов.

Художественное оформление Александр Силин,

Александр Ходюк.

Подписано к печати 10.11.2008. Формат 60.84 1/16.

Усл. печ. л. 10,7. Тираж 400 экз. Заказ N359.

Отпечатано в ООО ИПЦ "Научная книга"

г. Воронеж, ул. 303 Стрелковой дивизии, д. 1а.

тел. (4732) 205-715, 29-79-69

http:// www.n-kniga.ru

Е-mail: ipc@sbook.ru

Оставить комментарий © Copyright Силин Анатолий Савельевич (silin37@inbox.ru) Размещен: 01/02/2017, изменен: 01/02/2017. 610k. Статистика. Повесть: Детская Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: О непростой жизни простых людей (женщин, детей) во времена Великой отечественной войны...

Силин Анатолий Савельевич : другие произведения.

Полюшкин крест