Каждый вечер, каждый божий вечер она старалась оттянуть момент, когда надо было ложиться спать. Находила какие-то неважные дела, перекладывала на полках книги, возилась на кухне. Просто садилась на стул и сидела. И ждала. Ждала, когда усталость, как старая тяжелая шуба, ляжет ей на плечи, пригнет книзу, и сон наконец накатит, сморит совсем, и она соберет последние силы и поплетется в кровать.
А ночью проснется от нахлынувшего ужаса, от безжалостных видений, поселившихся где-то в глухих переулках ее сознания, никак не проявляющихся днем, но мучающих ее в темные ночные часы. И тем эти видения, эти страшные картины были страшнее, что повторялись из раза в раз с математической точностью, в одних и тех же звуках и красках, с одними и теми же гиперподробностями.
Как будто она идет по пустыне, желтый песок, желтое колючее солнце. Слепнут глаза, она ничего не видит, не знает, куда идет. В сердце у нее вакуум, все тяжелее идти, и наконец она падает. Запрокинув голову, лежит без мыслей, без сил. Вдруг земля под ней начинает шевелится, вспухает и вот... пронзая горло и разрывая кожу, сквозь тело... прорастает гигантская черная колючка... Сквозь живот лезет вверх другая, сквозь грудь - третья... Мгновение, и острые клинки колючек, словно ножи, торчат из всей ее распятой плоти... Она прикована - боль, удушье, страх... Внезапно эти живые ножи, как по команде, трогаются с места и двигаясь вверх-вниз, разрезают ее тело на куски - отсекают голову, отделяют руки, отрезают ноги от туловища... Тотчас же с жутким клекотом и хлопаньем крыльев налетает стая прожорливых птиц. Они кружат над ней, заглядывают черным глазом ей в глаз, хватают и рвут алчными клювами разъятые ее члены. Когда наконец последняя тварь уносится в небо, на земле остается... только ее голова... Солнце исчезло, звуки стихли, повис черный безмолвный космос. Откуда-то сверху из этого космоса она видит свою голову на земле, видит, как открывается рот для крика, но звука не слышит, звука - нет, и она понимает, что - умерла.
...Моника просыпается вся в поту, открывает глаза, старается унять судорожное дыхание.
Наконец кончилась ночь, пережита еще одна ночная мука. И тут к глазам вдруг подкатывает острая щиплющая боль, веки немедленно наполняются слезами, и ее охватывает пронзительное чувство жалости к себе. Ну за что, за что ей такое несчастье, почему все это случилось с ней?! Как вернуть прошлую жизнь, как пережить эти кошмарные сны?
Она повернула голову. Роджер мирно спал, положив по привычке одну руку меж колен, а другую под подушку. Она смотрела и ненавидела его, ему, конечно, не снятся кошмары, его не душат слезы, холодный черствый мужлан.
Но уже в следующую минуту Моника одергивает себя - неправда! Чушь! Роджер страшно любил Стивена, он его боготворил, своего мальчика, такого долгожданного мальчика. Роджер просто защищается работой, заслоняется от горя беспрерывными делами, сидит за версткой и макетами часами до ночи.
А она вот так не может! Не смогла. Ходить на работу, находиться среди людей, где шум, разговоры, телефонные звонки, а еще хуже - тягостные сочувственные взгляды. Она уволилась из издательства. И директор ее понял. Сказал: временно - отпускаю.
Моника взглянула на светящуюся панель будильника: 5.35. Вполне рабочее время, птицы по крайней мере, уже давно проснулись и ведут свои звонкие переговоры. Кто-то на улице включил двигатель, значит, кому-то на работу - к шести.
Стараясь не разбудить Роджера, Моника встала, надела на пижаму халатик, прошла через коридор и кухню к двери, выходящей на задний двор. Если бы не любимый дом, не этот обожаемый ею садик, выращенный своими руками, ей было бы совсем невмоготу. Но она смотрела по утрам на распустившиеся хризантемы, посаженные по периметру двора, на кособокий скворечник, состряпанный Роджером, на плошку с водой под яблоней - там всегда толпилась стайка разнокалиберных птиц, мешающих друг другу напиться, - и чувствовала, что может кое-как продолжать жить.
Выйдя на порог, Моника заметила, что на заднем крыльце соседнего дома тоже раскрылась дверь. Неужели старая Гретхен так рано встает? Да, это она, Грета, ее добрая соседка-немка (нет, кажется, австрийка - Моника так и не запомнила, неважно). Вышла с чашкой в одной руке и чайником в другой. На своей маленькой терраске, - Моника даже завидовала немного, - Гретхен устроила натоящую оранжерею: с перголы, пристроенной к крыше, спускался живой зеленый занавес, сплошь усыпанный - сейчас, в июне, - нежными бело-голубыми колокольчиками. Снизу, с земли, навстречу этому занавесу поднимались, цепляясь друг за друга, стебли флоксов и клематиса. В этой буйной поросли просматривалась только лестница на крыльцо и дверь, поэтому Грета, мелькнув на секунду, совершенно исчезла за занавесом.
Но нет, она тут же выглянула снова и заметив Монику, приветственно помахала ей узкой ладошкой. Моника машинально помахала в ответ и хотела было уйти в дом, но увидела, что Грета показывает на чашку и делает усиленные приглашающие жесты.
Выдавив из себя улыбку, Моника затянула потуже пояс халата и спустилась в сад. Тут буквально два шага до Греты, стоит только у своего дома перешагнуть через символический забор из низкого штакетника, пересечь узкую, вечно сырую песчаную аллею, а перед крыльцом Греты раздвинуть кусты олеандра - и ты в ее заднем дворике.
Солнце еще не встало, и воздух, словно в нетерпении, вибрировал, еще удерживая прохладу и легкое покрывало тумана. Моника медленно шла через сад, плохо понимая, как могут одновременно существовать на свете дикие мучительные картины страшного виртуального мира и это ласковое теплое летнее утро.
Грета уже разлила чай - старинные тонкого фарфора ярко-синие чашки с изящно изогнутыми позолоченными ручками буквально сверкали на белой скатерти. Еще стояла такая же синяя с золотом высокая ваза с горкой курабье и высокий прозрачный кувшин с апельсиновым соком. Белые плетеные кресла, зеленый шатер над головой - курорт да и только, не хватало лишь склоненной фигуры официанта с перекинутой через руку белоснежной салфеткой.
Угрюмость на лице Моники здесь была совсем неуместна, она ясно это ощущала, тем более, что видела радушие Гретхен, искренее и очевидное.
Они сели за столик.
И в тот же миг первый острый луч поднявшегося над крышами солнца пробился сквозь листву и полоснул Монику по глазам. Она зажмурилась и засмеялась.
- Хороший знак! - сказала старая Грета. - Первая чашка чая с первым лучом солнца. Хороший будет день. И ты - хорошо смеешься.
Моника опустила голову.
- Получилось невольно.
Грета рассердилась даже:
- Невольно, знаешь, что получается? Извини за выражение, старуха пукнет - это невольно. А ты человек молодой, сколько тебя помню, ты всегда была живая, жизнерадостная. А сейчас - что? Скисшее молоко, вот что ты теперь!
Моника умоляюще взглянула на Грету.
- Знаю, знаю. Но ругаю тебя правильно. Хватит тосковать, плакать в подушку...
- Я не плачу, я грызу подушку зубами... Такие сняться кошмары...
- А я вот что тебе скажу - не молчи. Говори о своем горе, вынь его из души. Вот расскажи мне подробно, как все случилось, вспомни все, выложи все свои мучения, станет легче. Сколько уже прошло?
- Четыре месяца.
- А моему горю сорок лет. - Грета зачем-то сняла и снова повязала косынку. -1968-й год. Вьетнам. Сыну было всего 22 года. А знаешь, как я перенесла горе? Не держала его в себе. Нашла таких же несчастных матерей, как я, звонила в разные школы - ты же знаешь, я сама была учительницей, звонила в соседние колледжи, договаривалась о встрече с учениками, и мы, матери, рассказывали им о погибших сыновьях, показывали фотографии, читали письма с войны. Мой мальчик был обыкновенный солдат, но среди погибших были и настоящие герои. Награжденные посмертно. И дети внимательно слушали, открыв рты.
Грета слегка сжала своей высохшей рукой пальцы Моники.
- И ты не молчи. Вспомни и хотя бы мне расскажи, как это случилось.
Вспомнить? Разве это не стоит у нее перед глазами день и ночь? Этот безумный случай, когда Бог отвернулся от нее. Или от ее мальчика?
Роджер тогда еле выкроил из своего рабочего графика две недели на отпуск. И то только потому, что был не сезон. Заранее купили билеты во Флориду. Наступил день отъезда и день рождения Стивена, 29 февраля. Маленькому Стивену исполнилось в этот день четыре года. В подарок они приготовили для него - океан! Веселые, на подъеме, как это бывает в предвкушении долгожданного отдыха, они подъехали на такси к зданию аэропорта. Моника вылезла из машины и вытащила Стивена. Поставила его на тротуар и снова полезла в кабину взять свою сумку, забившуюся в угол. А когда высунула голову, услышала душераздирающий крик, визг тормозов и грохот ломающегося металла.
Стивена на тротуаре не было.
Роджер замер у багажника с чемоданом в руке. Они взглянули друг на друга. И их жизнь оборвалась...
На ватных ногах Моника обошла такси спереди - во втором ряду был ад. Пирамида из вздыбленных машин. Верхняя, с погнутым капотом, взлетевшая над нижней, еще покачивалась, не находя опору под крутящимся в воздухе колесом. В растекающейся луже черного масла лежал клубочек тела - ее убитый ребенок.
Потребовалось всего 30 секунд, чтобы стереть прежнюю жизнь.
Сколько теперь уйдет дней и лет, чтобы забыть эти секунды?
Грета попрежнему держала в своем кулачке пальцы Моники.
- Сколько тебе лет, Моника?
- Много. 39.
- А мне - 89. И я еще живу и радуюсь жизни. Вот сегодня за мной племянница приедет и мы поедем слушать Листа и Паганини - концерт ее выпускника. А тебе еще полвека жить, чтоб со мной сравняться!
- Полвека... в одиночестве...
- Почему в одиночестве?
- Потому что без ребенка - не жизнь. А у меня больше надежды нет. Стивен появился в 35 лет, на что мне теперь надеяться?
Гретхен ниже наклонилась над столом, чуть уменьшив расстояние между собой и Моникой, и глядя поверх очков ей в глаза, сказала:
- Послушай меня, девяностолетнюю старуху, которая не собирается умирать. Я даю тебе слово, что дождусь, когда у тебя появиться второй ребенок. Но только ты должна взять себя в руки и победить тоску. - Грета решительно откинулась на спинку стула. - Знаешь, девочка... На родине моих предков, в Зальцбурге, похоронен великий врач Парацельс. На его памятнике простая надпись: в такой-то день такого-то года "он сменил жизнь на смерть". Вот. А ты, Моника, смени смерть на жизнь!
Она замолчала, долго кивая сама себе головой, думая, вероятно, о своем. Потом сказала:
- Ну, а теперь иди, иди. Роджер, уже, наверное, ищет тебя.
Нет, Роджер не искал ее, он еще спал. Сегодня же суббота, подумала Моника, по субботам Роджер позволял себе поспать подольше. Зато у нее со сном не получается ни по будням, ни по субботам. Хотя сейчас - то ли после столь раннего чаю, то ли от разговора с Гретой, - Моника почувствовала чуть заметный прилив сил.
Она вошла в комнату Стивена, постояла в дверях, не зная, собственно, что ей здесь делать. Комнатка была убрана и пуста. Нежилая комната. Неживая, подумала Моника. "Смени смерть на жизнь". А ведь здесь все осталось, как было, я ничего не выбросила, ни одежду, ни игрушки, ни рисунки Стивена.
Какие у него получались рисунки, у этого четырехлетнего рисовальщика!
Моника вытащила постельный ящик из-под его кровати, там вперемешку лежало все творчество Стивена: пластилиновые фигурки зверей, автомобили, собранные из "лего", какие-то конструкции из веревок, но больше всего было рисунков. Его очень тянуло к рисованию. Приходилось мириться с перемазанным гуашью лицом и руками, с запачканой пастелью одеждой, с испорченым вконец ковром. Но если уж Стивен садился "поработать красками" (он очень гордился, что умел серьезно, по-взрослому произносить эту отцовскую фразу), то за один присест мог выдать восемь-десять рисунков. Сын своего отца! Пошел в Роджера и талантом и усидчивостью. Того тоже нельзя оторвать от компьютера, когда он работает дома, а уж про талант мальчика и говорить нечего. Это признавали все, и между прочим, отец в первую очередь, а уж он, педант и придира, всегда недовольный собственной живописью, понимает кое-что в природной одаренности.
Стивен в их жизни появился поздно - сорокапятилетний, слегка, самую малость, полноватый Роджер успел сменить три профессии. После несчастного случая на своей, кажется, пятой персональной выставке, когда он упал с лестницы и сломал ногу при развешивании полотен (все всегда делал сам!), он бросил "большую живопись" и переключился на преподавание. Вскоре и с этим расстался и с головой ушел в компьютерную графику - время такое пришло! Как известно, талантливый человек талантлив во всем, и Роджер быстро прославился как лучший книжный график. А в тот день, когда он принял приглашение возглавить крупное книжное издательство, Роджер стал отцом долгожданного сына.
Сын его не подвел. Умел ловко, не отрывая карандаша от бумаги, одной линией наметить фигуру кошки, например. Только изгиб спины, только кольцо хвоста, - без подробностей, - но это была кошка! Словно рука его сама знала, как изобразить одним штрихом бегущее животное, сломанную ветку у дерева, гряду гор на горизонте, повисшее ухо у собаки. А когда после карандашного наброска он брался за краски... тут и рождались маленькие шедевры примитивизма. Стивен очень строго относился к цвету, раз трава зеленая, значит, она будет зеленая, раз про море говорят - голубое, значит, нужно брать голубую краску, и эта детская искренняя вера в точное назначение цвета и рождала искренние, необычайно подкупающие картинки.
Моника принялась сортировать листы, отдельно - цветные, отдельно карандашные, отдельно - человеческие фигуры.
У Стивена была любопытная привычка. Нарисует "маму", обязательно
подпишет "мама" (умел писать всего пять-шесть слов) и обязательно сами буквы тоже разукрасит: - "м" спадают по обе стороны густые мамины кудри. Или нарисует собаку, придумает имя - Фреди, например, и над первой буквой у него обязательно будутторчать два уха, анад последней - лихо закручиваться пушистый хвост. Взрослые, да и Моника первое время, всегда лезли к нему с глупыми вопросами:
- А зачем ты букве пририсовал ушки?
- Но это же собака! У нее - уши, - бурчал себе под нос Стивен.
- И хвост есть у буквы?
- Но это же со-ба-ка! - и вытаращивал глаза от недоумения.
...Когда все было аккуратно сложено, получилась пухлая увесистая папка.
Моника пошла в ванную. Пока Роджер не проснулся, надо было тщательно обдумать идею, родившуюся только что в комнате Стивена. Роджер непременно одобрит ее.
...Первый тираж - две сотни экземпляров - был готов уже через два месяца.
Но хлопотать пришлось немало.
Роджер долго уговаривал владельца типографии выделить на ночную работу двух печатников (которым он, разумеется, заплатит сам) и разрешить использовать оборудование. Молодой хозяин, сын недавно отошедшего от дел их прежнего коллеги, долго чесал в коротко стриженой голове, не очень понимая, что за книгу собирается издавать Роджер. Детские каляки-маляки? Какие-то фотографии - мальчик сидит, мальчик бежит, мальчик с собакой... Кривые неловкие подписи... Но смягчился, или сделал вид, что смягчился, и наконец понял, когда Роджер ему объяснил про погибшего сына, и потом даже проникся участием, когда узнал, что все расходы сумасшедший отец берет на себя.
А Моника, спрятав смущение и настроив себя на важную встречу, пошла в городскую мэрию.
В их скромном городке - жителей всего 55 тысяч, с хвостиком, - лежащим уже за пределами Большого Чикаго, и мэрия была скромной. Если бы не почерневшая от дождей деревянная башенка с часами и флагштоком, здание мэрии легко было спутать с соседними домами.
Щупленькая приветливая старушка (она представилась: мисс Патриша), в огромных очках, улыбаясь сильно накрашенным ртом - видимо, по слепоте своей взяла утром не ту помаду, - сказала, что сектором по связям с общественностью занимается миссис Дебора. У нее, правда, уже есть один посетитель, не могла ли Моника подождать в их чудесном патио.
Моника вышла во внутренний сад и вдруг почувствовала, что никакого напряжения не испытывает.
Здесь был настоящий земной рай: аромат поздно цветущих фиолетовых бугенвиллей, ласковые лучи нежаркого сентябрьского солнца, утренний писк еще не уставших всюду рыскать воробьев, мирное ворчание фонтанчиков в голубой воде... Монике захотелось сесть в тень клена и закрыть глаза, и пусть подольше не выходит к ней никакая миссис Дебора.
Но миссис Дебора внезапно появилась, полностью заняв собой широкий проем двери в патио. Она явно гордилась своим статным корпусом с выдающейся далеко вперед грудью, которая вполне сошла бы за маленький местный аэродром - ну, хотя бы для этих резвящихся в саду воробьев. Подбородок миссис Дебора держала высоко поднятым, отчего веки как-то сами собой слегка опускались на глаза и взгляд устремлялся куда-то в далекую даль, не на вас. На дородной шее у нее сверкал позолоченный шелковый шнурок, на конце которого качался влево и вправо... нет, не монокль, а сейфовый ключ.
Но первое впечатление нередко бывает неверным. Несмотря на некоторое сходство с неприступной башней миссис Дебора, не в пример туповатому роджеровскому типографу, отнеслась к идее Моники со страстью и пониманием. Их сектору по работе с общественностью не в первой было устраивать презентации различных полезных новинок. "Какая у вас славная книжка получилась! Славная!" - возбужденно и суетливо говорила миссис Дебора и ключ, свисавший с ее груди, как с утеса, тоже суетливо ерзал и бился о твердую обложку книги. Ближайшего свободного дня, правда, в расписании у нас нет, придется что-то переносить. Словом, если Моника не возражает, можно объединить презентацию ее книги с концертом детского хора.
Моника не возражала.
Она вышла из мэрии, придержав тяжелую дубовую дверь, и глубоко вздохнула. Пятое сентября она запомнила как свой первый полноценный, даже радостный день со дня гибели Стивена.
...Никто, и уж в первую очередь сама Моника, переволновавшаяся до звона в ушах и до дрожи в пальцах, не ожидал такого шумного успеха в день представления публике их книги о Стивене.
Миссис Дебора взяла на себя трудную часть церемонии - рассказала, очень тепло и сочувственно, об истории появления этого "славного издания". Зал, заполненный юными артистами, только что выступившими на сцене, и их родителями, сидел, затаив дыхание. Потом несколько экземпляров миссис Дебора раздала первому ряду, остальных
гостей пригласила к стендам - там был выставлен почти весь тираж.
Моника, сидевшая в последнем ряду вместе с Гретой, изо всех сил старалась сдерживать слезы. Грета, довольно улыбаясь, показала ей глазами на Роджера - его окружала плотная толпа, все что-то спрашивали, говорили одновременно, шелестели страницами, словом, стоял гвалт и возбуждение.
А когда народ разошелся, миссис Дебора подозвала их обоих к себе и показала на громадный керамический кувшин. "Это - вам!"
Что за презент, подумала Моника, пузатый кувшин в виде безумно раскрашенного желто-красно-зеленого петуха пугал своей аляповатостью. А миссис Дебора ловко ухватила петуха за алый гребешок, повернула его и гребешок остался в ее руке. Она наклонила кувшин и показала его нутро - оно было наполнено купюрами.
- Это ваши деньги, милые мои! - Миссис Дебора победно оглядела обомлевших родителей. - Вы книгу не продавали, но вы позволили всем взять ее бесплатно. Вот люди и отблагодарили вас. Берите!
Моника невольно отступила на шаг, прижав руки к груди. Нет, нет, она не могла видеть эти деньги, ведь не ради денег, ведь не для этого...
Миссис Дебора одной рукой обняла ее.
- Я все понимаю, вы не думали о деньгах... Но ведь они нужны вам!
Ситуацию разрядила подошедшая Грета. На манер древней старухи-ведьмы, согнувшись пополам и тряся головой, она встала за спиной у Моники и заговорщически проговорила скрипучим шепотом:
- Бери этот кувшин и зарой его поглубже в землю за домом! Разбогатеешь как Али Баба! - и торжественно ударила три раза своей тростью об пол.
Все рассмеялись.
- Нет, я серьезно, - распрямилась Грета. - Возьмите эти деньги и подумайте, как их умно использовать. Может быть, это будет первый взнос в будущий фонд памяти о Стивене...
...Вот таким было начало новой жизни Моники.
Спустя какое-то время к ней в гости напросилась молодая мама, побывавшая на той презентации, и разложила на столе фотографии своей дочки. Вот она поет в хоре, вот она плавает, оседлав скользкого пластмассового дельфина, а вот сидит под деревом с тетрадкой в руках. А вот ее стихи, почитайте. Правда, милые? Нельзя ли сделать из всего этого книжку, какую вы сделали о своем сыне? Мы с мужем готовы на любые расходы.
За эту книгу Моника взялась сама - навыки технического редактора еще не были забыты. Под присмотром Роджера сделала макет, сосканировала наиболее качественные снимки десятилетней девочки, выбрала наиболее складные стихотворные строчки, показала будущее издание родителям. Правда в печать пришлось отдать в стороннюю типографию - в издательстве Роджера был жуткий завал.
А вскоре в супермаркете произошла некая встреча, которая навела Монику на новые мысли.
Она шла мимо длинных рядов и вдруг услышала тоненький голосок ребенка. Слов сначала не разобрала, но интонация была столь выразительно-печальной, что у нее буквально замерло сердце. За углом она наткнулась на этого печальника - мальчик с необычайно тоненькими ножками, просунутыми меж металлических прутьев магазинной коляски, протягивал такие же тоненькие ручки куда-то в сторону и безостановочно повторял:
- Mommy, I'm unhappy, mommy, I'm unhappy!
Моника поискала глазами его мать - та самозабвенно рылась в висящих на круговой подставке блузках и майках. Мальчик продолжал канючить, и когда Моника посмотрела в ту сторону, куда он тянулся обеими руками, она увидела валявшегося на полу замызганного бежевого медвежонка. Подняла его и подала малышу. Произошла мгновенная смена кадра, как в мульфильме: горькое лицо с опущенными уголками губ поменялось на сияющее улыбкой личико. Горе - заменилось счастьем, в один миг.
Легкое горе и легкое счастье.
Моника ушла из магазина, забыв, зачем приходила. На улице она обнаружила, что продолжает улыбаться, держа перед глазами этот кадр с сияющим лицом ребенка. И еще отметила, что на сердце у нее как-то легко, нет никакого тягостного груза, что она не впала в ступор, как бывало еще недавно при нечаянных встречах лицом к лицу с чужими малышами. Словно этот простой естественный жест - подать ребенку игрушку - волшебным образом преобразил мир: ребенку она вернула счастье, а себе - душевное равновесие.
Моника села в машину и поехала в соседний пригород. Был уикэнд, а по уикэндам люди устраивают гаражи-сэйлы.
За три часа челночной езды мимо открытых гаражей с самодельными прилавками она скупила полсотни, если не больше, плюшевых медведей, а заодно - до кучи - и потрепанных зайцев и тигров. Дома, в несколько приемов загружая машины, она простирала и просушила весь этот зоопарк. Потом сходила за Гретой, - оторвала ее от ежевечернего просмотра телевизионных новостей, - и они вдвоем в четыре руки быстро довели дело до конца.
Когда Роджер вернулся с дежурства, он чуть не рухнул в дверях от удивления, а скорее, сделал вид, что рухнул, театрально ухватившись за косяк: на всех столах, полках и просто на полу плотными рядами чинно сидели разнокалиберные плюшевые звери с яркими пышными бантами на шеях и хвостах.
Роджер всегда выслушивал ее, не перебивая, слегка склонив голову набок. Так он демонстрировал свое внимание. И обычно, когда он намеревался сказать Монике что-то нежное, он брал ее за плечи и, чуть откинувшись, долго смотрел ей в глаза. Молча, но красноречиво, он говорил ей в эти минуты теплые непроизнесенные слова, и она всегда понимала их. На этот раз он слушал ее, держась за сердце, притворно показывая, что еле дышит от поразившей его картины. Но отдышавшись, он все-таки обнял ее и сказал: а не посоветоваться ли тебе с миссис Деборой - она наверняка лучше знает, какой следует выбрать детский приют.
После этой акции с раздачей сиротам медвежат - про себя Моника обозначила ее "медвежьей услугой наоборот" - миссис Дебора сделала Монике официальное предложение занять появившуюся в администрации вакансию. Старенькая мисс Патриша уже совсем состарилась и не справлялась с обязанностями распорядителя.
- У вас, Моника, креативный склад мышления, как я успела заметить, - сказала миссис Дебора, и уже по тону стало ясно, что никаких возражений она не примет.
Если уж миссис Дебора при всем своем державном и неподкупном облике обратила внимание на человека и снизошла до его похвалы, значит, человек того стоит, хотя и не имеет при этом права на возражения...
- И не забывайте, - продолжила миссис Дебора, привычно подняв кверху подбородок и приняв поистине наполеоновскую позу: - ко всем вашим новым обязанностям прибавится еще работа по расширению Фонда Стивена.
И Моника окунулась в новую службу со всем рвением и страстью.
Помощь малоимущим многодетным семьям, устройство осиротевших детей в приюты, сбор средств для медицинской помощи заболевшему ребенку, организация праздников в детских госпиталях и еще великое многожество других поистине милосердных дел...
...Пришло и отшумело Рождество. Наступил и быстро покатился вперед новый год.
Целую неделю после праздников вокруг рождественской елки - Моника помогала в их устройстве в соседних школах, в детском театре, и даже в издательстве у Роджера, - она возилась с сортировкой несметного количества подарков. Это тоже была ее идея, уже и не посчитать, которая по счету. А именно: вместе с билетом - за символическую цену! - каждый гость должен был принести и повесить на елку игрушку. Условие ставилось одно: игрушка должна быть купленой, то есть, новой, в магазинной упаковке. Только такую, чистую игрушку можно было потом принести в подарок больным детям в госпиталь. Кстати, некоторые посетители вешали на елку не только игрушки, но и конверты с чеками. Чеки пополняли Фонд Стивена.
...Какая накатила яростная зима! Моника подошла к двери, ведущей в сад.
Неправду говорят, что зимой время тянется медленно. Моника считала, что оно бежит всегда, неуловимо утекая сквозь пальцы хоть летом, хоть зимой. Вот только что начался год, а январь уже позади! Она теперь еле справлялась за день с ворохом неотложных дел. Уходила утром в темноте, возвращалась - снова было темно, и только блистающий под луной снег помогал слегка разгонять черноту.
Снег нынешней зимой валил и валил день и ночь.
Моника отодвинула занавеску. Да, прошептала себе под нос, уже февраль... И мгновенно от этого произнесенного вслух слова вспыхнула мысль, пронзившая сердце: день рождения Стивена... день смерти Стивена... 29 февраля... нет в этом году 29-го февраля!.. это не високосный год! Бог, значит, замешкался тогда в этот лишний необязательный день, отвернулся, оставил Стивена на произвол судьбы. А сейчас, значит, нет этого страшного числа, этого дикого дня - рождения и смерти...
У меня есть нечто большее, подумала Моника, у меня есть Фонд Памяти Стивена.
Она погасила свет в кухне - за стеклом открылся небесной красоты сине-белый пейзаж. Двор огибал длинный ряд пышных белых валунов, под пушистыми шапками гнулись и покачивались тяжелые ветви деревьев, в синем воздухе проблескивали танцующие снежинки, а поперек двора в слегка примятом снеге вилась узкая, тоже отдающая синевой, дорожка - к дому Греты.
Моя старая мудрая Гретхен, моя немка, моя австрийка, улыбнулась сама себе Моника.
Сейчас дом Греты спал, ни огонька, ни звука, но в иные вечера, когда Моника видела ее согнутую, еле передвигающуюся мимо окон фигуру, к сердцу у нее подкатывала теплая волна смешанных в один клубок чувств - благодарности, сочувствия и еще - щемящей жалости.
Грета заметно постарела за последнее время, уже не могла участвовать, как прежде, во всех затеях Моники, ходила с трудом, опершись на неизменную свою палку, рано ложилась спать. А недавно, посмеиваясь - может быть и над собой? - рассказала Монике семейный анекдот про свою бабушку. Маленькая, немощная старушка, дожившая до ста лет, вставала обычно рано-рано утром, сразу выходила на террасу - взглянуть на белый свет, и тут, прикрывая зевающий рот ладошкой, неизменно говорила: о-ох! скорее бы ужин, да спать!
А вот Моника как и раньше, тянула и тянула со сном. Ей жаль было тратить на него жизнь, сама она, как ей казалось, отдавала сну мгновение.
А это потому, что от усталости засыпала мгновенно и открывала глаза только утром. Те страшные ночи с кошмарными видениями, мучившие ее почти год назад, теперь забыты и стерты из памяти.
Не зажигая света, задернув занавеску, Моника пошла в ванную.
Все-таки пора в кровать, бормотала про себя. Роджер уже давно видит десятый сон... только бы завтра утром меня не тошнило, как сегодня... даже не знаю, чем я могла отравиться... а еще - командировка...
Назавтра Монике предстояло готовить долгую поездку, и не просто в соседнюю Пеорию, а еще и дальше, в три городка.
Миссис Дебора стала в последнее время брать ее с собой в эти полублаготворительные, полуинспекторские выезды в детские приюты, куда очень любила ездить сама. Этот второй оттенок - инспекторский - нравился миссис Деборе больше всего. Она была в нем, как говорят американцы, the best, просто расцветала в роли проверяльщика. Вся ее фигура говорила собеседникам: "я уважаемый человек! я строга, но справедлива!" Моника, надо сказать, искренне уважала свою начальницу. И, пожалуй, даже любила. Все-таки у миссис Деборы был во всем свой стиль. Даже на телефонный звонок она отвечала по-своему: "алло! Говорите! Мне интересно!" Ну, не прелесть? Словом, если бы не перегибы в демонстрации своей стати и величественности, миссис Дебору следовало бы считать образцом служебной, да и просто человеческой морали.
Вот и в этих командировках миссис Дебора проявляла свою многогранную натуру во всей полноте: строгий опрос персонала детского дома, тщательная проверка документов, дотошные, но с долей теплоты и участия разговоры с малышами. Монику радовало, что эти ревизорские обязанности начальница брала на себя, ей куда приятнее было играть "роль второго плана" - просто раздавать детям привезенные подарки.
Но на этот раз путешествие Монике далось нелегко. То ли быстрая смена гостиничных номеров, то ли некачественная еда, то ли общее моральное напряжение, только Монику буквально шатало. У нее кружилась голова и почему-то все время - вот уж не в ее натуре - хотелось спать.
По дороге домой машину сильно трясло - из-за реконструкции им пришлось свернуть и долго ехать по проселочной щебенке. Моника не выдержала и попросила остановиться. Ее сильно тошнило. Когда она вернулась в машину, миссис Дебора внимательным глазом - как она умела -
посмотрела на Монику, взяла ее руку в свою тяжелую горячую ладонь и твердо сказала: тебе надо к врачу, Моника, ты беременна.
...Она сделала это на другой же день.
Возвращалась от врача как на крыльях.
Солнце, не считаясь с календарем, светило весело и блистательно, лица людей, даже укутанные в воротники, смотрели на нее улыбчивыми глазами, и даже птицы - она готова была с кем угодно поспорить, - птицы в лютом феврале пели песни для нее одной!
Роджеру она позвонила, как только вышла из клиники. Теперь она спешила обрадовать Грету.
Боже мой, опять красный... Это последний красный... Дальше без светофоров... Скорее... Все... Только припаркуюсь... Сейчас она откроет... Двойня, Грета, ты слышишь, Гретхен, у меня двойняшки!
Моника даже запрыгала на крыльце от нетерпения. Ну, где же ты, открывай.
Никто не открывал. Дом молчал.
Еще раз позвонила. Потом постучала. Потом заглянула в занавешенное окно и наконец осознала, что дома у Греты никого нет.
Я знаю, что надо делать, сказала себе Моника.
Быстро обошла гретин участок, не различая заледеневших бугров под ногами, поднялась на свое крыльцо. Не снимая пальто, пробежала в кухню. На телефонном столике полистала записную книжку. Нашла телефон гретиной племянницы.
Та коротко сказала: приезжайте.
Но Греты у племянницы не было.
Грета была уже далеко.
И недоступна.
- Она позвонила мне, - сказала племянница, - и попросилась немного пожить у меня. Вы были в отъезде... Она ни на что не жаловалась, но почти ничего не ела, только все лежала с открытыми глазами и вздыхала. И тихо умерла.
Умерла, подумала Моника, не узнала про меня. Не дождалась...
Уже в дверях племянница спохватилась: Грета же оставила для вас письмо! И побежала за конвертом.
Моника распечатала конверт.
"Дорогая, любимая моя Моника!
Это даже хорошо, что ты не успеешь на мои похороны, тебе совсем не нужно теперь волноваться. Меня не обманешь, я видела, как ты чувствуешь себя в последнее время. Бог наградил тебя за твою доброту. А мне уж пора, десятый десяток. Не грусти обо мне, моя дорогая.А что написать на моей могиле, ты знаешь. Хоть я и не великий Парацельс, а тоже человек. И я теперь тоже - сменила жизнь на смерть".