Аннотация: В "Голубом Дунае" ехали пассажиры, не зная за чем и куда.
ПАССАЖИРЫ "ГОЛУБОГО Дуная".
Было воскресенье. Мой брат Сашка дал мне десять рублей и сказал:
- Беги в "Дунай", нальёшь пива, четыре кружки, и сдача твоя.
Сдача рубль двадцать - хорошие деньги, можно сходить в кино или купить мороженое. Была жара. Все наши пацаны пошли на Оку купаться. Я взял бидончик и побежал за пивом в "Дунай"
У "Голубого Дуная" чернела большая очередь.
"Стоять придётся долго", - подумал я. Но мысль о кино и о мороженом согревала, и я решительно спросил: "Кто последний?"
"Голубым Дунаем" называлась пивная. Она находилась напротив трамвайной остановки "Двигатель Революции". Раньше на этом месте стояла огромная цистерна. Из неё на разлив продавали керосин. У нас было два керогаза и для их горения требовалось много керосина. Меня часто за ним посылали. Тащить бидон с керосином целую остановку было тяжело. Можно было доехать на трамвае, но кондуктор не разрешала, ругалась:
- Куда прёшься с керосином!? Навоняешь тут, мне! А у меня пассажиры - и закрывала дверь.
На керосиновую бочку жаловались жители нескольких домов, что стояли поблизости.
- Вонь несусветная, стоит неделями, - говорили они, - так воняет, дышать противно. А случись разлив керосина из цистерны? Заживо сгорим, как поросята!
Потом ходили, жаловались пожарным, грозили написать в газету. И цистерну убрали. После неё осталось только большое масляное пятно похожее на плешь. Оно пахло керосином и не зарастало травой. А ещё через некоторое время на пятне построили ларёк с верандой, покрасили его синей краской и почему-то стали называть "Голубым Дунаем".
Сперва в "Дунае" продавали пиво, мороженное и конфеты, но потом осталось только пиво и папиросы "Беломор", да ещё кильки в томатном соусе.
Пиво, как и керосин, продавали на розлив. Его привозила "полуторка" в больших дубовых бочках. У кузова открывали задний борт, к нему приставлялись доски, и по ним скатывали бочки вниз. Из задней двери "Дуная" выходила буфетчица тётя Надя. Толстая, с ярко накрашенными губами, с мелкими кудрями на голове, и громко объявляла:
- Пассажиры! Есть желающие "пробить" и "закатить"?- Раньше Надя работала в буфете вагона-ресторана и по привычке всех мужиков и других граждан называла "пассажирами".
- Ну, подходите... не съем! - Она дымила папиросой и охально улыбалась.
Желающих, "пробить" и "закатить" за пиво вне очереди, всегда хватало. Выбрав четырёх дюжих молодцев, Надя выдавала им рукавицы, и мужики начинали спускать бочки.
- Осторожно, не уроните! Ты снизу поддерживай! - командовала она. - Бочки на мне числятся. Мне их сдавать по акту!
Молодцы закатывали бочку в ларёк, выбивали из неё пробку и в отверстие вставляли "качалку". Дальше за дело принималась Надя. Она "гнала" воздух в бочку, а из бочки жёлтой струёй лилось пиво. Ловко подставляя кружки под струю, наполняла их и ставила на отстой. Первые четыре кружки, полагались тем, кто "пробивал" и "закатывал". Дальше пиво отпускалось строго по очереди.
Пивная очередь в основном состояла из мужиков и пожилых стариков. Были и женщины, иногда старушки. Но их было мало. Они, как и я, стояли с бидончиками "на вынос". За мной стоял дед с ржавой бородой и усами. Он курил "козью ножку". Махорочный дым шел от него как от керогаза.
Пиво отпускалось через окошечко. Перед ним стоял столик, покрытый мокрой от пива клеёнкой.Над окошечком висел бело-зелёный плакат с надписью "Требуйте полного налива". Внизу была нарисованная кружка с пивом и мелкая надпись "До чёрточки 0,5". Полного долива требовали не все. Пассажирам не терпелось уткнуть лицо в кружку, быстро выпить и, стряхнув пену с лица, крикнуть: "Надюша! Повтори! Без долива!"
И Надюша повторяла. Ей нравилось, когда говорили "без долива". Но были и те, кто требовал долива. Их называли "законниками". Для них Надя отставляла кружку в отстой и, когда пена спадала, доливала до черточки 0,5, потом, бросив сердитый взгляд на "законника", вежливо говорила:
- Нате вам, кушайте на здоровье моё пиво.
Очередь продвигалась медленно. Брали по три, а то и по пять кружек. Взяв пиво, пассажиры шли к столикам. Столики в "Дунае" были стоячие, их было мало. Как воробьи теснятся вокруг хлебной горбушки, так и "пассажиры" плотным кольцом стояли вокруг столика, заставленного кружками, бутылками, закуской. "Пассажиры" в основном были наши, местные, кирпиченские.
В углу веранды я увидел Колю Маклака. Коля был постоянный "пассажир" "Дуная". Перед ним на мокрой газете стояли три кружки пива, плавленый сырок и банка из-под килек вместо пепельницы. Он один занимал весь столик. Колю Маклака знали все. Знали его кулаки и боевой характер матроса. Особенно, когда он был выпимши. Пиво без водки Коля не пил. Вот и сейчас он стоял за столиком и выглядел серьёзно, будто готовился провести научный опыт. Из кармана широченных брюк Маклак вынул бутылку водки, снял с неё "косынку" и аккуратно разлил по кружкам. Он делал это не спеша, сосредоточено, как наш химик на уроке, смешивая серную кислоту с окисью натрия. Очередь притихла, ждала "Ужели выпьет?"
Взяв кружку огромной ручищей, на которой синели наколотые якоря и чайки, он негромко, кому-то на небе, прошептал:
- Вот она... жизьня, начинается!- Очередь в нетерпеливом любопытстве замерла. Маклак насупился и, без отрыва, залпом, выпил первую кружку и за ней сразу - вторую. После небольшой задумчивости, он со свистящим шумом выпустил из себя воздух. С таким шумом паровоз освобождается от лишнего пара прежде, чем закрутить колёса и тронуться в путь. "Пассажиры" ахнули в восхищении.
Выдыхаемая Колей смесь была смертельной для мух. Они падали замертво на стол, на пол, некоторые попадали в кружки с пивом. Пассажиры, зная эту особенность за Колей, всякий раз при его очередном выдохе прикрывали ладонью свои кружки.
А Коля всё колдовал. Закинув руки как для полёта, он замирал и ждал. И все ждали. Смотрели на него: улетит он или нет. В эти минуты смолкали голоса, и кажется "Дунай" наполнялся светом.
- Так,так так, зашевелилась, пошла волна по жилам! - Тихо прошептал Маклак: - Лечу - у - у! - И лицо его освещалось радостью.
- Эка-а-а прорва! - Крякнул Ржавый дед, любуясь Колей, - И как оно, это, всё внутрь умещает! Вот бог дал утробу!
"Полёт" Коли привёл очередь в нетерпеливое возбуждение. Всем хотелось "полёта". В "Дунае" как-то сразу всё забурлило, зазвенело, заголосило. То и дело раздавалось:
- Надюша, три кружки, и две повторить! Без долива!
- Наденька, и мне две!
- Ты кружки принёс? - Отвечала Надя - И куда я тебе волью? Может в ... - потом добавляла нехорошее слово.
"Пассажиры" морщили лбы, улыбались: "Вот баба, вот стерва, вот даёт!"
А "стерва", высунувшись наполовину из окошка, объявляла:
- Пустые кружки несите до меня! Это сто раз надо говорить?!
Желающих собирать и нести кружки не было. Стояли. Ждали.
- Или кран закрою и не буду отпускать. Стойте, как столбы, без пива! А я, вон, пойду, покурю!
Стоять без пива пассажиры не хотели. Шли, собирали кружки, несли их к окошечку Наде.
Надя любила своих "пассажиров" и знала, - они сделают всё, лишь бы она не закрывала кран и поила. И Надя поила. Как мать кормит грудью голодного дитятю, так и Надя поила жигулёвским своих "пассажиров", с доливом и без.
Третью кружку Маклак выпил молча. Без полёта. От последнего выдоха мухи не падали. Их не было. А те, что были ещё живыми, очумело ползали по столу, и было ясно, что они никогда не встанут на крыло.
Обтерев губы и грозно посмотрел на всех, Коля Маклак скомандовал себе:
- Всё! Шабаш. Кранцы по борту! Суши вёсла! - И, громко икнув, в раскорячку, вышел из "Дуная".
Жара всё набирала силу. Даже в тени, под крышей "Дуная", было душно и не хватало чистого воздуха для дыхания. Табачный дым сизым облаком окутывал "пассажиров". Пахло пивом, объедками рыбы, окурками на столе. К ним примешивался керосинный дух. Очередь медленно, но продвигалась.
Иногда Надя переставала качать и с криком: "Опять эти "сикуны"! - выбегала наружу. Было слышно, как она кого-то нещадно материт. Потом возвращалась, громко ругаясь:
- Вот сволочи! Зассали всё кругом. Не продохнуть! - Она вновь занимала место у бочки, продолжая качать и наливать:
- Что за люди! Говори не говори! Где жрут, там и срут.
Туалета не было. Нужду справляли прямо за бочками или на заднюю стену "Дуная". И как ни ругала, как ни материла Надя "сикунов", остановить "движение вод" она не могла.
Дедок с ржавой бородой, в который раз запалил самокрутку и, затянувшись, выпустил из себя сизую струю дыма.
- Ты дед отошёл бы... чадишь тут, как паровоз, своей махоркой, аж глаза щиплет! Вон, мальчонку всего обкурил! - Выразил недовольство представительный "пассажир" с гладкой лысиной.
- Да, у меня свой табачок-то, не то, что эти ваши "стручки"!
Дед гремел кашлем, курил и нахваливал табачок, потом
достал кисет и, беззубо улыбаясь, предложил лысому попробовать:
- Угощайтесь, сам нарезал!
- Он глухой, - кто то бросил из очереди, - Не слышит. Говори громче!
Лысый махнул рукой и интереса к деду больше не предъявлял. А между тем жизнь в Дунае продолжалась.
Сильно шатаясь, на веранду вошёл Герасим. Он тоже был постоянным "пассажиром". Минуя очередь, Герасим прямо пошёл к окну. Надя сразу его осадила:
- Пошёл отсюда! Видишь очередь! И не суй мне свои рубли! Иди домой. Проспись. Тогда и приходи!
Герасим тупо посмотрел на очередь, потом на зажатые в руке рубли и, что-то пробормотав, вышел из "Дуная". Он был сильно пьян. Всем было ясно: до дома он не дойдёт. У бочек его качнуло. Герасим упал и больше не вставал.
Вообще-то, его звали дядя Витя. Герасимом прозвали за молчаливость. Трезвый дядя Витя молчал как Герасим в "Муму". Но когда выпивал, то накопленные за время молчаливости слова вырывались из него потоком. Про жизнь Герасима знали все в округе. И жители посёлка, и собаки, и даже трамвайный столб. Он с пьяной настырностью рассказывал про себя каждому встречному, кто попадался. Начинал с детей. Их у Герасима было шестеро. Потом про завод, где работал слесарем- сборщиком, про начальство, которое его ценило и вручало грамоты. Пьяный Герасим был глупым, но безобидным. Он мог часами рассказывать про форсунки, колен валы, и как ценит его начальство, потом снова переходил на детей, какие они смышлёные и башковитые, а потом опять сначала. Ему было всё равно, слушают его или нет. Герасим мог стоять у столба и два часа рассказывать ему про форсунки. Народ проходил мимо, смеялся, шутил:
- Герасим опять столб в гости приглашает!
Когда он падал, за ним с тележкой приходили сыновья: Вовка - Огурец и Валерка - Пуплёнок. Они грузили отца в тележку, на которой осенью перевозили картошку с участка, ругали его, обзывали пьяным козлом и везли домой. На другой день, протрезвев, пьяный Козёл превращался в Герасима и замолкал на полмесяца, до получки.
А в "Дунае" всё больше поднимался градус и всё сильнее накатывал пьяный дух.
Начались "превращения". Впереди меня стоял дядька в очках. В очереди он стоял тихо, газету читал, а когда выпил кружку пива, затем ещё две с "доливом", с ним началось "превращение", Как будто старик Хоттабыч напустил на него волшебство. Он вытаращил глаза, стал махать руками, спорить, сердиться на соседа по столику, обзывать его нехорошими словами, тыкать в лицо газетой, повторяя: "Ты это читал? Нет, скажи, читал!?"
- Ну не читал, и что? - Отвечал сосед, желая отвязаться от назойливого читателя.
-Тогда ты мудак! Полный! И темнота необразованная! Знаешь, какие задачи обсуждали на внеочередном пленуме? А? Что постановил пленум!? Вот, послушай!
Сосед не хотел слушать про пленум, и отошёл от назойливого очкарика, бросив:
- Связываться с дураком - себе дороже!
Он взял своё пиво и вышел из "Дуная". Тогда заколдованный "пассажир" нашёл других. Один был коренастый, в клетчатой рубашке, другой - в майке, длинный и худой. Они пили пиво и закусывали воблой.
- Извините, а вы это читали? - начал он и через минуту стал клетчатому тыкать в лицо газетой.
Сделав глоток, парень сказал:
-Мужик! Шёл бы ты, на х... вместе со своей газетой! - Он поставил кружку и вытер руки о штаны.
- Проводить или сам дойдёшь!?
Парень настроен был решительно. Наверное, он читал про пленум и ещё раз читать не хотел. Очкарик это сразу понял и пошёл, куда его послали.
Столики в "Дунае" никогда не убирались. Посетители уходили, оставляя на столе кружки, объедки рыбы, газеты, залитые пивом, окурки. Новые "пассажиры", получив своё пиво, стремились выйти из "Дуная" на воздух к бочкам. Пустые бочки тоже шли в употребление - их использовали вместо столов. Оставшиеся объедки, убирали просто: бочку наклоняли, все сбрасывалось на землю, под ноги, потом затаптывалось. И это повторялось раз за разом. Часто очередь замирала и не двигалась.
Движение очереди замедляли повторщики. От жары многие в очереди открыли рты и дышали часто. Они с ненавистью смотрели на "повторщиков", а те всё шли и шли с пустыми кружками к окошечку с криком: - "Надюша, повтори!" И Надюша повторяла.
Потом возле бочек началась пьяная драка, крики, ругань, конечно, мордобой. Надя сразу прекращала отпускать пиво, и, выбежав на воздух, кричала:
- Сейчас же прекратите! Мать, вашу! Вон, идите к мосту, там и деритесь. Хоть поубивайте друг дружку, мне на то насрать, а здесь, не допущу! Здесь вам не чепок, а культурное заведение!
Если драка продолжалась, Надя объявляла:
- Граждане пассажиры, пока не кончится мордобой, пиво отпускать не буду! Стойте, как хотите!
Тогда из очереди выходило несколько крепких "пассажиров" и доходчиво объясняли драчунам:
- Мужики, вы что взялись! Вы освежились, вам хорошо, а другие что, не люди!? Хотите драться, вот идите к мосту, там и выясняйте... кто прав!
Мост через Ржавку был сделан из брёвен и под ними можно было легко укрыться. Играя в войну, мы с пацанами там часто прятались. Но когда появился "Дунай", место наших игр превратилось в большую "сральню", и туда стали ходить только пьяные.
При виде нескольких суровых, трезвых "пассажиров", бойцы мирились и расходились. Иногда с песней. Надя снова бралась за качок и, наполненные пивом кружки, со звоном, как птицы, вылетали из окошка. Их хватали жадные руки и осторожно, чтобы не расплескать, выносили из "Дуная" на воздух. А народ всё шёл и шёл.
Вот в "Дунай" вошли два друга. Безрукий Костя Снеговик и Слепой Эдик. Они тоже были постоянными "пассажирами" "Дуная". Вмести пили, вместе собирали милостыню. Слепого Эдика жалели больше. Он ослеп от войны с немцами. Горел в танке, но его спасли. Костю тоже жалели, но не так.
- Без рук он остался - по пьяной дурости, - рассказывала Сычиха. - Был мороз, свалился в сугроб, там и заночевал, вот и получил. Оби руки по локоть оттяпали. Чего дураков жалеть-то! С той поры за Костей установилось прозвище Снеговик.
Костя Снеговик вошёл первый. Встал, осмотрел очередь и, выставив култышки вперёд, затянул гнусаво:
- Братцы - товарищи, подайте, Христа ради бедному инвалиду, кто сколько может! На животе у Кости висела засаленная сумка от противогаза. Потом он закрывал глаза и, сложив обрубки рук на груди, начинал петь:
- "Позабыт-позаброшен, с молодых юных лет"...
Слепой Эдик стоял рядом и не пел, мужики и без этого угощали его пивом и папиросами. Пел Снеговик громко и жалостливо. По грязному лицу текли слёзы, оставляя белые полоски на щеках.
Эту песню о сиротской доле часто пели на гулянках. "Братцы - товарищи" жалели Костю, помогали, клали мелочь в сумку, стараясь не смотреть на грязные обрубки.
- Бог спасёт, бог спасёт, - благодарил их Костя. Бабка из очереди вышла и сунула в сумку Кости два пятака, потом достала платок и вытерла ему лицо
Надю жалостливая песня Кости никак не тронула, она сердито крикнула из окошечка:
- Ты по кой хрен припёрся!? Я тебе что сказала!? Приходи к закрытию! А ты? Пришёл тут, нюни распустил: "Подайте Христа ради!" Сирота казанская... иди вон на вокзал и христорадничай! Здесь заведение! Сюда люди отдыхать пришли, а ты со своими култышками!
Костя молчал и виновато улыбался.
- Наденька, прости Христа ради... прости, не утерпел... Горит всё нутро...
- Горит у него... Больше нигде не горит?
И, погасив суровость, достала из-под прилавка бутылку из-под молока, налила в неё пива и добавила уже не так сурово:
- На, возьми!
Мужик, стоящий у окошечка передал бутылку Косте.
- Ещё раз не ко времени придёшь, хрен я тебе чего налью!
Прижимая култышками бутылку, и плаксиво извиняясь, Костя вышел из "Дуная". У бочки, запрокинув голову, он ловко засунул горлышко в рот, и, причмокивая, одним махом перелил пиво в "горящее нутро".
- Мастер! - подивился дедок. - Не смотри что безрукий!
Потом Костя попросил закурить. Ему сунули в рот прикуренную папиросу. Он подошёл к Эдику. Тот стоял, вертел головой и счастливо улыбался. Снеговик толкнул его култышкой. Эдик привычно уцепился за Костину сумку и они пошли к трамвайной остановке.
Скоро подошла моя очередь. Тётя Надя налила пива и дала сдачу.
Я нёс ведёрко с пивом и вместе с ним много вопросов. Я не знал, что такое "жизьня", и как она течёт по жилам? Почему тихий человек с газетой после пива стал противным, злобным дураком? Не знал ничего и про пленум, и какие задачи он решает? Одно я знал точно, что сейчас отнесу брату пиво и побегу на речку купаться.
И что у меня впереди длинные, предлинные, летние каникулы.