Если хочешь выглядеть идиотом, на вечеринке возьми в руки Библию. Я взяла. Я не хотела казаться идиоткой и не являлась религиозной фанаткой. Просто в этот вечер я не могла танцевать, а уходить собиралась только через полчаса, чтобы не обидеть хозяйку. У библии меня привлек красивейший переплет.
Несколько нетанцующих, а потому скучающих на вечеринке людей, инстинктивно собрались у книжных полок, где каждый высматривал добычу, чтоб убить, - но не добычу, как это принято на охоте,- а время. Итак, я взяла библию, понравившуюся мне переплетом.
- Отдать последнюю рубашку, разделить последний кусок хлеба с нищим...
Рядом со мной стоял далеко не молодой, но очень спортивный и симпатичный мужчина. Я хотела что-то сказать, но профессор слева, взявший тяжелый том энциклопедии, тут же вмешался в разговор:
- Чтобы отдать рубашку, свою, да еще и последнюю, надо пожалеть кого-то больше, чем себя. Это возможно. Хлеб разделить труднее.
И он с хрустом откусил кусок яблока. Может, с древа познания? Поэтому профессор такой умный стал, что откушал его. Или это яблоко раздора, которое сейчас раздует новую Троянскую войну? На роль Прекрасной Елены я уже не тяну, но Оракула изобразить могу. Я приготовилась вещать. Но спортивный мужчина обернулся к профессору:
- А смогли бы вы взять последний кусок хлеба у своего ребенка, чтобы поделиться с другим ребенком? С чужим ребенком. Не столь любимым как свой. Но голодным. Смогли бы? Я расскажу историю одной женщины.
Он сел в кресло, мы расселись вокруг. В соседней комнате плясали под "Мадам Брошкину", а наша группка с библией в моих руках и начинающимся рассказом, как вставная глава классического романа, уводила в сторону от происходящего.
***
Моя история началась в год начала войны. Второй Мировой. Но женщина, о которой я хочу рассказать, не думала в мировом масштабе. Она думала о своей семье, о детях. Молоденькой деревенской девчонкой она выскочила замуж по любви, и муж увез ее в большой город, в Москву, где она, почти не видя этой самой Москвы, кроме ближайших магазинов, растила сына. Потом двух. Потом трех. Муж работал шофером.
Она вела хозяйство, и делала это по-деревенски практично: сама шила рубашки мужу и трем сыновьям, вязала свитера, варежки, носки. О жизни много не думала. Мысль окончить школу и получить аттестат не появлялась. Ее жизнь текла размеренно и спокойно. До поры до времени.
Однажды в зимний гололед,- после оттепели ударил мороз,- муж сбил машиной перебегавшего дорогу человека. На обледенелой дороге управлять машиной трудно, к тому же виноват был пешеход, решивший внезапно пересечь дорогу. Спешивший человек, экономивший свою минуту,потерял жизнь. Но он являлся крупным начальником. Шофера арестовали. Дело передали в суд.
Суд квалифицировал дело как "преднамеренное убийство партийного руководителя" и приговорил к растрелу ошеломленного шофера.
Приговор привели к исполнению через несколько дней. Очевидно они тоже спешили. И тоже потеряли жизнь. Жизнь шофера.
Семья осталась без кормильца. К тому же пятно позора легло на них: как же, глава семейства оказался "диверсантом, убийцей и врагом народа". Соседи перестали здороваться, знакомые отворачивались при встрече на улице. Из школы мальчишки приходили с синяками после драк с одноклассниками, дразнившими их и кричавшими на переменках оскорбления в адрес отца. Деньги, которых накоплено оказалось не так уж много, даже не на год, таяли быстрее, чем хотелось. Женщине надо было идти работать. Но куда? И кем? Ни профессии, ни даже аттестата об образовании у нее не было, да и не девочка уже годами. Выбирать не приходилось. Она пошла на железнодорожную станцию, что в десяти минутах ходьбы от дома, и устроилась грузчиком. В те годы не внедрялась механизация погрузочно-разгрузочных работ, даже автокары не использовались. Мешки и ящики возили на тачках, носили на носилках и на плечах. И она восемь часов в день таскала тяжести. Оплачивалось это, как всякая неквалифицированная работа, по низкому тарифу. Ничего, дожить бы до лета, а летом можно брать отбракованные фрукты, мальчишки окрепнут на солнышке, и будет полегче.
Лето пришло. И началась война. Работали уже по десять часов в день, грузя снаряды, оружие для отправки на фронт, предварительно разгружали грузовики, привезшие все это с заводов. По трудовому законодательству разрешалось за один раз переносить двадцать килограмм. А если ящик весит пятьдесят? Грузчиками остались работать только женщины, мужчины ушли на фронт. Частенько тащили волоком. Нередко вдвоем тащили шестидесятикилограммовый ящик. Носилки давно сломались, не выдерживая тяжести. Люди выдерживали. Приходили работать все новые и новые женщины, бежавшие в Москву с оккупированных городов и деревень. Не нравится работать на такой тяжелой работе? Не хочешь помогать стране в борьбе с оккупантами? Уходи. На твое место придут другие. А ты станешь дезертиром. И продовольственных карточек не получишь.
Враг шел к Москве. Москву бомбили, особенно заводы и железнодорожные узлы. Продовольственные пайки уменьшались. Ее дети, отличавшиеся хорошим здоровьем и, соответственно, аппетитом, сглатывали слюну, наблюдая, как она режет хлеб. А потом резать хлеб стали они сами, так же как и готовить скудную еду, ходить за продовольственными карточками и за продуктами, убирать комнату. Убирать комнату просто,- они всей семьей жили в одной комнате в коммунальной квартире, то есть в квартире на несколько семей. А женщина приходила с работы, садилась на стул и больше не вставала.
Мальчишки с трудом стаскивали сапоги с ее опухших ног, и она опускала ноги в воду, в ведро, заботливо приготовленное мальчиками заранее. Ноги, стертые в кровь, болели нещадно. Так она и ела, держа тарелку со своей порцией на коленях. Готовили и делали домашнюю работу мальчики по очереди, по очереди стирали в большом корыте одежду. Окровавленные портянки стирались после всей другой одежды. После ужина она сразу шла спать,- утром вставать рано, работали уже по двенадцать часов, иногда больше, так как приходилось очищать пути от разбитых бомбами поездов. Дома разговаривать не хотелось. Не было сил. Хотелось только есть и спать. Всегда хотелось. И после завтрака, и после ужина,- обеда у них не было- сразу же хотелось есть. И спать. Проснувшись,- сна было недостаточно, чтобы восстановиться,- хотелось спать. И есть. Иногда она отдавала половину своей порции детям, объясняя, что за разгрузку спецвагонов получила и сразу же съела дополнительный паек хлеба. Ложь во спасение детей. Грех ли это?
Но и дети тоже грешили. Она не замечала вечером, оцепенев от боли в ногах, в натруженной спине, что ее кусок хлеба чуточку больше других. Ребята "поджухивали" и подкармливали ее, понимая,что при тяжелой физической работе есть надо больше, да и просто жалея ее.
Зима суровела и холодами, и военными сводками. В комнате с отключенным центральным отоплением и окном, занавешенным одеялом для тепла и светомаскировки (самолеты сбрасывали бомбы на виднеющиеся им огни) ребята, одетые в пальто, играли в войну. Они с воплями шумно побеждали фашистов и праздновали победу самой вкусной едой, какую могли вообразить, глядя на расставленные пустые тарелки. Иногда, сидя вместе на одной кровати, пели хором песни. Одну особенно часто:
"Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола как слеза, и поет мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза". От песен становилось теплее. На душе. Только лишь на душе, а не в комнате.
Однажды ночью кто-то постучал в дверь квартиры. Все проснулись в испуге: именно по ночам (почему именно по ночам?) приходили с арестом, вежливо постучав в дверь.
- Открывать или нет? - спросил младший сын.
Мать молчала.
- Открывай, - солидно сказал старший, - от судьбы не спрячешься.
За дверью стояли две девочки. Старшая, восьмилетняя, сильно зареванная, объяснила, что их поезд разбомбило, мамка погибла, что дальше делать они не знают. Младшая, пятилетняя, не плакала, ничего не говорила, тупо смотрела в пол перед собой.
- Карточки продовольственные у вас есть? - тихо спросила мать.
- Нет.
- А документы, деньги?
- Нет, - сказала старшая девочка и заплакала. Младшая стояла с каменным лицом, по-прежнему глядя в пол.
- Куда вы ехали? К кому? Адрес знаешь?
- Нет.
- А откуда едете? Где жили?
- Не знаю. - Плач.
Девочек впустили, накормили, уложили спать вдвоем на одну кровать, которую уступил им старший сын, постелив себе на полу.
Утром, собираясь на работу, женщина сказала:
- В детдом их надо отправить.
- Детдома эвакуированы,- тихо ответил старший.
Мать ушла на работу.
Вечером, придя домой, женщина получила крошечную порцию еды: то, что раньше съедалось вчетвером, теперь поделили на шестерых.
Есть хочется,- сказал младший сын и получил от старшего по затылку.
- Не бей его,- вдруг заговорила младшая девочка.- Он правду сказал.
Он кушать хочет. Она достала из кармана мышонка, сшитого ее мамой из тряпочки, и решительно подошла к обиженному:
- Мы днем моем, а то пойдешь потом спать, маму разбудишь.
- Ладно, я посуду просто на кухне поставлю.
Легли спать.
- Спокойной ночи! - младший всегда говорил это первым. В ответ за окном раздался взрыв. Дети рассмеялись.
- Спокойной! Спокойной! - смеялась малышка.
Так в семье стало пятеро детей.
Семье повезло: все выжили. На день рождения матери все пятеро, уже со своими детьми, с женами-мужьями и с женами-мужьями детей, с внуками приезжают в гости. Все садятся за большой стол, где много вкусной еды и рассказывают, иногда перебивая друг друга от нетерпения, семейные новости. А потом поют хором песни. Но заканчивают всегда одной и той же песней про поющую в землянке гармонь:
- Мне в холодной землянке тепло от твоей негасимой любви.
***
Мы молчали. В соседней комнате звучало:
- Я люблю тебя, Дима. Я тебе необходима...
И спортивный мужчина спросил:
- Смогли бы вы последний кусок хлеба своего ребенка поделить еще и на другого ребенка?
Я встала и поставила библию на полку. Пора домой. Другие тоже встали и, поставив взятые книги по местам, молча пошли в прихожую одеваться.
Профессор подал мне пальто.
- Смогли бы вы? - звучал в голове каждого библейский вопрос.
А вы смогли бы? Смогли хотя бы ответить на этот вопрос?