Ей хотелось тонкости и деликатных чувств. Грязных в шоколаде пальцев и запаха ванили. Каких-нибудь платьев - она подняла глаза к потолку - с декольте на спине! Ленивых, длинных, волочащихся по полу. "Когда над городом синеет", - написала она и нажала на клавишу со стрелкой: стереть все! Она не знает, когда над ним синеет. Наверное, в сумерках. Над каким городом? Над их - сереет. Их город пахнет пылью, тополями и низкооктановым бензином.
Если б Венеция!..
Мокрые фундаменты, гортензия на окнах, горбатые мостики и - жар.
Битая оранжевая штукатурка...
Или Рим: Колизей, и всюду женщины с глазами Софии Лорен.
"Ле-ноч-ка, - выжившая из ума бабушка звала её, - Ле-ноч-ка!"
Раздельно и по складам.
- Ты - артистка. Ты будешь петь. Ты должна, петь, Ле-ноч-ка.
Бабушка была молодой, когда на головах носили "халы", танцевали твист и кутались в атласные халаты с птичками. "Хала" потускнела, побледнело от курева лицо, халат давно вылез и стал пегим, и вместо птичек на нем проступили отдельно крылышки, лапки и остатки японских веток.
Ирина Геннадьевна - так звали хворую на всю голову бабушку - пила кофе и смотрела в окно.
Первые пять лет - на песок и бетонные поребрики, вторые - на посеянную траву и посаженные березки, а третьи - на небо, потому что березки выросли и закрыли кронами шоссе, перекресток и угол дома с автобусной остановкой.
За эти пятнадцать лет умер муж, вернулась сходившая замуж дочка и выросла внучка...
"Ле-ноч-ка".
Иногда бабушка отрывалась от неба и принималась готовить тушеную капусту с черносливом. Пепел падал в красную латку. "Мама, зачем вы?" - морщилась Леночкина мама, судьба у которой не сложилась. Вера - Ве-роч-ка! Она была красавицей с фигурой и манерами артисток немого кино, но дурой. Мужчины падали к её ногам. Лет двадцать назад, когда на весь город был один Мерседес-кабриолет, он стоял у Вериного порога, и если бы жизнь была немое кино, она непременно бы вышла за принца. Но импортные царственные особы были далеко, а свои плебейские - шарахались в стороны, как только "Вера Холодная" с проспекта Металлистов открывала рот. Она смеялась "гы-га-га", громко шмыгала носом, заглатывая в рот сопли, и хихикала в тех случаях, в которых скалиться было уж вовсе ни к чему.
В итоге замуж её взял низкорослый невзрачный офицеришка. Увез на Дальний Восток, откуда она сбежала, родив прелестное дитя, названное по настоянию бабушки Ле-ноч-кой.
"Гы-га-га", - старлей отомстил: бедная Леночка подросла и оказалась похожа папеньку: одутловатое бледное личико, короткие ножки. Толстые к тому ж. Волосенки редкие.
И голос. Нет - голосок. Хрустальный, тоненький.
С ней надо было говорить по телефону. Всегда.
Не видеть Леночку!
"Ты будешь петь! - прочитала в облаках бабушка. - В Италии. Учиться у лучших мастеров".
Сумасшедшая.
Леночка уцепилась за бабушку: "Буду!"
- Можно я поищу сайты консерваторий? - спросила она высоким сопрано, похожим на звон висюлек на люстре при сквозняке.
- Приходи, - я вздохнула и посмотрела в угол, потом в другой - в обоих было темно.
"На что она поедет? Ах, эта бабушка!" - еще не слыша резонов, я точно знала, что поедет Леночка в Рим.
- Говорят, в пригороде можно дешево устроиться, - уверенно пропела она. - Или получить общежитие.
- Ищи, - кивнула я, и Лена принялась щелкать мышью по римской консерватории.
В тот год она поехала поступать в Саратов.
- Саратов не Питер, - с надеждой, что я одобрю выбор, прошептала она. - Меньше конкурс.
- Конечно.
- Представляешь, - надменно возмутилась в трубку Ирина Геннадьевна, - там в общежитии - крысы! Это гадко. Ле-ноч-ка не осталась на второй тур.
За год она потолстела, подурнела, поблекла, как трава перед снегом. Стала красить глаза под эмо, а волосы под египетскую царицу Хатшепсут. Ей исполнилось двадцать три, и на вопросы надоедливых соседей, почему внучка не работает, бабушка оскорблялась: "Она занимается у частного педагога!"
Теперь они смотрели в окна вдвоем.
Небо быстро чернело. Дым от ТЭЦ уносился к ростральным колоннам.
Гудела высоковольтка, и на Кантемировском мосту фыркали машины.
Два раза в неделю она таскалась куда-то с виолончелью и возвращалась впотьмах.
Днем - пела.
От арии Розиты у меня кружилась голова.
- Приходи, у меня есть оперы на дисках.
- Много слушать нельзя: теряется индивидуальность...
- Может, тебе попробоваться... в хор? В городе столько музыкальных театров.
Она пожала плечами:
- В хоре портятся голоса. Вы меня осуждаете?
Я закусила губу. Покачала головой:
- Нет, дорогая...
Как я могла осуждать, часами раскладывая пасьянс "Паук", тупо разглядывая букеты в галереях и думая, о том, что хорошо бы умереть, не мучась?
- Я хожу на подготовительные, - стукнула она каблучками на толстых ножках.
- Что мама? - неожиданно спросила я, вспомнив, что не видела "Веру Холодную" с осени.
- У неё... бизнес, - покраснела Леночка.
Прошел еще год. Мои шаги к смерти стали похожи на поступь Командора. Ночами вокруг меня бесновался нездешний карнавал, плескалась Венеция, кружились маски, клоуны с фонариками, печальные Пьеро и дамы в розовом.
Щёлкнуть на delete...
"Еще немного, - думала я. - Чуть-чуть".
Маму жалко.
- Вы не спите? - прошептала однажды Леночка.
- Нет.
- Можно я приду?..
Я кивнула в трубку.
- С орехами, - выложила она на стол плитку шоколада. - Давайте чай пить?
Мы заварили по-тюремному и разломили шоколад "Цирк" фабрики Крупской...
Ванильный.
- Я теперь тоже пишу, - прошелестела Леночка, облизывая пальцы.
- О чем?
- Не знаю. Обо всем... Кино смотрите?
На экране Лорен с Мастрояни прогуливались по ипподрому.
- "Мужчина и женщина"?
- Нет, - сказала я. - "Брак по-итальянски".
- Сегодня время - назад, помните? - она достала маленькие часики. - Пойду, а то по-старому два ночи.
- А по-новому час. Посиди еще...
- Хорошо, - согласилась Леночка.
"Филумена!!" - прохрипел Мастрояни, увидев обманувшую его супругу живой, и мы рассмеялись...