"Марфуша" - это я. Когда со мной что-то случается, я называю себя "Марфушей" или дурочкой.
Сначала все было хорошо. Потом нетрезвый мужской голос с петушиной хрипотцой, какая бывает по утрам и с похмелья, сказал...
Нет, "до голоса" я кому-то жаловалась, что мне больно. Мужчине? Откуда в моем сне мужчины? Их там не водится. Не помню: больно было внутри или снаружи? Душе или телу?
- Мне больно, больно...
- У тебя рак, - насмешливо сказал голос и... зевнул.
"Луна в девятом доме!"
"Что ж теперь делать?" - подумала я, набралась храбрости и спросила:
- Рак... чего?
- Печени, - уверенно ответил голос и зевнул во второй раз - с потягом, вздохом: "О-хо-хо...", - закряхтел.
И тут я совершила глупость. Вместо того чтобы спросить, когда я умру или - чтоб не так страшно было - что-то вроде: сколько мне осталось? - я ляпнула, как настоящая Марфуша:
- Не может быть!
- Очень даже может, - разозлился голос. - С чего это вдруг "не может"? Особенная какая.
- Я не в этом смысле! - испугалась я: еще обидится!
- А в каком?
- У нас в роду никто никогда не болел раком! Только сердцем и давлением! А я слышала, что если не болел, то вероятность ничтожная...
- Глупости, - не сразу отозвался похмельный голос. Ему отчаянно хотелось спать. - Ну, не было. Теперь - будет. Сейчас вон одна экология чего стоит...
И точно: зашумели деревья, загудели, заскрипели, жалуясь на экологию.
Поднялся ветер.
"Но нельзя рябине - к ду-убу перебраться!" - заныло у меня внутри. Как раз там, где больно.
Стало темно. Звуки куда-то пропали. Мне показалось, я полетела. Кто-то спросил: "Мобильник взял?" "Да взял, Господи". "Крендец, - подумала я. - Сам!" И затаилась. "Тебе к трем в паспортный, - раздраженно напомнил "Сам". - Слышишь?"
"Тьфу, ты черт!!" - внутри застонало: это же Нинка!..
- Вставай! - она грохнула кулаком по двери. - Выпьем, добрая подружка...
Я открыла глаза: что это? Белый свет? Он же серый. Мы - дети подземелья, и в наш склеп не заглядывает солнце.
- Девочки, яишенки?
Это Толик. Он к нам приблудился.
- Отрежь кусочек. Будешь?
Я мотнула головой.
- Чего молчишь? Молчит чего-то...
Когда мне страшно или у меня депрессия - я молчу. Вернее, разговариваю, но "про себя". Сейчас я ответила: "Отстань, у меня рак печени", - но Нинка не услышала. Она не Мессинг. Мыслей не читает.
- Чай, кофе?
Я кивнула на банку с "Нескафе".
- Во дает.
- Может, заболела? - предположил Толик.
Они уставились на меня, как два барана.
"Да, заболела. У меня рак", - сказала я, но они продолжали глядеть.
- Ну-ка выйди, - скомандовала Нинка, и Толик поплелся в комнату, прихватив с собой остатки яичницы. - Ты это... не залетела?
Я помотала головой.
- А чего не говоришь? Не хочешь? - глаза у неё сделались недоверчивые.
- Не можешь?
Я уныло кивнула.
- А!..
Она хмыкнула и почесала за ухом:
- У нас англичанка была. Нормальная такая баба. Не страшная. Муж её бросил, она полгода не разговаривала. Профнепригодная стала.
До трамвайного парка Нина Семеновна преподавала русский с литературой. Потом надо было учить старшую - её пристроили в медицинский на платное - и Нинка с мужем бросили свой Голопупинск, город Остров в Псковской губернии, и стали гастарбайтерами. Сняли квартиру на Достоевской - рядом с Кузнечным переулком. В подвале. Ну, это я говорю "в подвале": на самом деле - в цокольном этаже. Ешь бутерброд, а мимо - цокают. Нинкин Серега устроился на КАД.
Чем думали, когда дорогу называли КАДом? В Ад. К Аду...
Я отвлеклась. Так вот. Месяц оттрубили, и выяснилось, что "великовата кольчужка": квартирка хоть и цокольная, но дорогая. Центр города как-никак: пять минут - и Невский. Хозяйка смилостивилась, сказала: "Пусть будет подселенка".
Ленка...
Вы поняли, никакая я не Марфуша...
Только во сне и сама с собой, и когда что-то случается, а я - как Акела, промахиваюсь и падаю в переплет, говорю невпопад, ляпаю...
Почему я не спросила, сколько осталось?!
- Лен, ну че ты вообще?
Тут я всхлипнула. Плакать я, когда на меня налетает, не плачу. Только всхлипываю, как ишак. Громко.
- Иди, отсюда!! - зашипела на бессловесного Толика Ленка.
- Я сковородку поставить.
Толика мы взяли третьим. Воровски, признаться. Без хозяйского дозволения. Загибался мужик - жалко. Мы поместили его в чулан - в кладовку. Там он спал - кладовка большая, раскладушка помещается запросто. Если верх поднять. А тусовался - в моей комнате. "На семейном совете" решили: "Если что, говори, ты - Ленкин. В гости пришел".
Толик разревелся: "Девочки.... Серега..."
Выпили мы за новоселье, тыщу ему на ботинки отстегнули. Нинка с Серегой, чтоб вы знали - гастарбайтеры ближние, а Толик - дальний. Родственник тому Макару, который телят не гонял. Приехал - гол, как сокол. В летних кроссовочках.
А зима! Какая зима была! Обалдеть. Падал снег, горели сиреневые фонари, и на наших цокольных окнах кружевом висели снежинки...
- Ставь и уматывай!
Я промычала: не шуми. Без слов. Одним: ммм...
- Ладно уж! Заступница. Чего он крутится? Поговорить не дает. А писать можешь? - Нина Семеновна уперлась взглядом в мое невзрачное личико.
Я пошевелила пальцами. Писать я, пожалуй, смогу. В ответ на кивок, Нинка кинулась к телефону, притащила пачку липких листков и карандаш. Я повертела его в руках, посмотрела, заточен ли, и написала: "Не могу говорить, скулы сводит".
- Ну, блин! - возмутилась коллега - мы работаем вместе: кассиршами в трамвайном парке. - Я и без тебя вижу, что сводит. Из-за чего не можешь-то?
Она показала жестами, как глухонемой.
"У меня рак", - подтолкнула я листок и отвернулась к окну.
За стеклом цокали веселые каблучки: цок-цок. Город наш, как слоеный пирог. В нижнем, подгорелом слое, обитаем мы, а верхнем - люди! В их окна светят сиреневые фонари, а в комнатах горят оранжевые лампы. Два слоя не смешиваются. Меж ними - воздушная начинка: крем, пудра, духи. Туманы и вязкое малиновое желе...
"Мне во сне сказали!!" - написала я и для убедительности закончила фразу двумя восклицательными знаками. К врачу всякий сходит.
- Сдурела?!
Не понимает! Голос из сна уж всяко поболе знает! Что врач? Посмотрит снаружи - и до свидания. А этот - во мне сидит. Из самого' нутра вещает.
"Глубоко сижу - далеко гляжу"...
"Я редко вижу сны: раз в год. И все - сбываются", - накарябала я и бросила карандаш.
Нина Семеновна смяла щеки, вытерлась зачем-то полотенцем, сказала: "Ну, так", - и смолкла. На лице её читалась растерянность. Я тоже не знала, что делать. У приговоренных бывает мечта - покурить там перед расстрелом, помолиться. А у меня? Чего мне хочется?..
За отдернутой занавеской мелькали ноги - ровно до коленок, башмаки.
Я научилась определять размер.
Сороковой прошел, растоптанный. А этот - тридцать пятый. Крошечная ножка.
Сапожки-шпилечки.
Я хочу в сиреневый город!!
В воздушный верхний слой - как там живут? Во что одеваются, чему смеются, какие пирожные кушают? В каких салонах чистят перышки, лица и делают маникюр? Я никогда не чистила лица, наверное, поэтому такая замухрышка!.. Только не думайте, что я не знаю, что надо говорить "едят" вместо "кушают". Но пирожные! Разве их можно есть?! Что это селедка? Картошка с луком? Только кушать - по кусочку, смакуя и облизывая крошку с губ и с пальцев шоколад...
- Ну, ты чего? - испугалась Нинка. Наверное, на моей роже что-то нарисовалось. - Погоди горячку-то пороть. Разве сны знают будущее? Откуда, прикинь? В нас только то, что мы прожили. Остальное - совпадения.
Она шмыгнула носом, переставила кофейник:
- Бабка моя говорила: не снится - а "гластится"...
Я дернулась: ну вот! "Глас", значит, Божий!
- Ничего не "вот"! - прочитала Нинка по моим телодвижениям. - В деревне "гластится", значит, чудится, видится. Причудилось тебе. И не тряси башкой! Сходишь на УЗИ, просветишься. Чего рак-то? Не сказали тебе?
Я показала на правый бок.
- На себе не показывают, дура!
Она подумала, посмотрела на часы. Засмеялась:
- Девять тридцать!
"Ну и глупо, - обозлилась я. - Человек с жизнью прощается, а она..."
В "верхнем" городе едят вафли!
Я вспомнила! Трамвай стоял на перекрестке, и в запотевшее окно было видно женщину в сиреневой машине - мужик с соседнего сидения сказал: "Разжирели! На Крайслерах катаются". Она доставала из глянцевого пакетика воздушные вафельки и складывала их в рот!
Перед смертью я попрошу такие вафли...
- А теперь пляши! - Нинка шлепнула ладонью по столешнице. - Самое главное, бабка что говорила? Плохой сон надо успеть рассказать! В течение часа, как проснулась! Сечешь? Сережка вышел из дома в восемь сорок, а ты выползла из комнаты - без десяти! Ну, сечешь, нет?! Тогда он не сбудется!
Она стукнула меня по одному плечу, по второму...
- Толик! Иди, сходи, - подмигнула, сунула ему в руку пятисотку...
Обалдевший Толик выскользнул из квартиры...
- Летом в Остров поедем! Там воздух - нарзан! Соображаешь?
Я вытерла слезы, икнула: да! Говорить я по-прежнему не могла, но теплая волна, тихо поднимавшаяся снизу, уже добралась до солнечного сплетения. Сейчас она затопит сердце, заплещется в горле и я - смогу, смогу!.. Наверное.
- А яблоки? Видел, какие у нас яблоки?
Толик мотнул плешивой головенкой:
- Откуда? Я из Ташкента.
- Приедешь - увидишь. Не отставай, закусывай! Будешь за грибами ходить, за клюквой. Небось, не видел грибов-то? - Нина Семеновна засмеялась, ткнула его в бок. - "Ташкент - город хлебный!" Мы раньше... по литературе, помню. А теперь - вы к нам! Ничего...
Она махнула рукой, как отрубила:
- Не пропадем! Грибы-ягоды, морошка-картошка, лучок-чесночок, скажи?
Мы с Толиком кивнули: пропадать нам не хотелось.
- А весной гуси-лебеди летят!.. Красота. Белые-белые. И уточки. Эти - кря-кря - и на озера. Озер у нас - видимо-невидимо! - она по-матерински обхватила нас за хрупкие шейки, прижала.
Я закрыла глаза. Придет весна, и я поеду в город Остров.